Алексей Орлов

Они ненавидели нас. Все до единого. Той страшной ненавистью, которая проступает нервным потом, чернеет на зубах идиотской улыбки и впивается тебе в затылок каждый раз, когда поворачиваешься к ним спиной. Они ненавидели нас за то, что мы их били, привязывали к кроватям или запирали в "люксе", который представлял собой тесную комнату без окон, обитую грязным, обкусанным, пропахшим мочой и блевотиной поролоном. А мы ненавидели их. Слюняво беспомощных, пенно орущих, заторможено надменных или сопливо страдающих.

Она нашла меня, когда я возвращался после своей первой ночной смены. Смертельная усталость медвежьими лапами раздавила опьянение, брызги которого я ошалело стряхивал с каждого неуверенного шага или неудачного движения. Она шла за мной всю дорогу, подстраиваясь к моим неверным шагам, вежливо останавливаясь, когда я прислонялся к дереву, и смотрела на меня тем взглядом, от которого меня пробивала дрожь. "Пошла вон!" - хрипел я. А она лизала мне руку и смотрела мне прямо в глаза. А когда, уже наевшись тем, что должно было быть моим завтраком, она бегала по комнате, радостно размахивая хвостом, я внимательно вглядывался в зеркало, пытаясь, если не увидеть, то хотя бы почувствовать, где же на моей опухшей роже было так явно написано, что я ее возьму.

Текучесть кадров была очень большая, несмотря на то, что платили хорошо. Слишком хорошо. Но через несколько месяцев все равно сдавали нервы. От бесконечной водки, от засыпающего глаза песком недосыпания, от непрекращающихся криков и от вида собственных рук, как мурашками покрытых не проходящими синяками, кровоподтеками и розово-фиолетовыми следами укусов. После сумасшедшей смены, когда под рукой из выбора успокоительных были только кулак и физиологический раствор, тело требовало немедленной разрядки. И, когда заканчивалась водка, мы - пятеро обезумевших санитаров лихорадочно искали секса. Выбора практически не было. Но даже новички быстро привыкали абстрагироваться от звуков и не смотреть вниз. Главный врач, совершенно задерганный, с вечно мокрыми губами старательно делал вид, что ничего необычного не происходит.

Любовь была быстрая и всепоглощающая. Она была умная, опытная и совершенно ненавязчивая. Но на ласку откликалась так, что забывала все на свете. И я тоже забывал липкое одиночество, вонючую квартиру и полное отсутствие каких либо перспектив на будущее. Она сама просилась гулять и будила меня лучше всякого будильника, утыкаясь мокрым и холодным носом мне в щеку. И я был счастлив тем пьянящим счастьем, которое может быть только у дошедшего до ручки неудачника, не поступившего в мединститут и из последних сил косящего от армии в ожидании следующего года.

Сопротивление женской части вечных обитателей было подавлено пьяной силой. И только одна из больных, самая желанная, оставалась недоступной. Она ходила, как тень, время от времени улыбаясь своим убегающим мыслям какой-то странной улыбкой, из-за которой дьявольски выглядывал обломок переднего зуба, доставшийся ей в наследство от одного наиболее настойчивого санитара. Он единственный однажды добился своего, в ярости сломав ей зуб прямым ударом профессионального боксера. Но цена, которую он заплатил, оказалась слишком высока. Через несколько дней она откусила ему нос. Пришить не смогли: она аккуратно разжевала откушенную часть и выплюнула на траву. После этого ее никто не трогал.

Недели через три стало отчетливо видно, что она беременна. Движения ее с каждым днем становились все несуразнее. Она стала постоянно требовать моего внимания, перестала носиться по дому и все больше лежала на коврике, лениво помахивая хвостом. Она заставила меня гулять вместе с ней. Когда я открывал дверь, чтобы выпустить ее на улицу, она, стоя на пороге, смотрела на меня своими гипнотизирующими глазами до тех пор, пока я, обзывая ее последними словами, не выходил вместе с ней.

Когда я первый раз вышел на работу, я так споткнулся о ее взгляд, что по спине забегали мурашки, а к горлу подкатила тошнота. "Даже и не думай", - сказал тогда один из дедов, - "Хорошо, если только нос откусит". Истерично захихикал и рассказал мне ее историю. Со временем я привык ко многому, но ее взгляд всегда выводил меня из состояния равновесия.

Рожала она всю ночь. Долго и мучительно. Место, которое она сочла самым безопасным, оказалось у меня под кроватью. Я всю ночь слонялся от стены к стене, приносил ей воду, пытался погладить. А она встречала мое приближение глухим злобным рычанием. И, в конце концов, все-таки цапнула меня за палец. Утром я ушел на работу, оставив ее, тихо поскуливающую, в покое.

Я не услышал ее шагов. Я сидел под деревом, мокрый от дождя, невероятными усилиями пытаясь впихнуть в себя плохо разведенный спирт. Стук моих зубов заглушал даже шум дождя, и когда она дотронулась до моего плеча, я от неожиданности вскочил, растеряв мысли, пролив на себя спирт и выронив бутылку.

Опьянение, которое я судорожно пытался влить в себя, давясь горьковатым спиртом, вдруг рассыпалось в голове осколками разбитой бутылки. Вкус ее губ, чуть разбавленный дождем, легкая дрожь прижимающегося тела и этот пьянящий взгляд сбили меня с ног так, что я повис на ней, потеряв ощущение времени.

Больше всего я намучился со щенками. Пока они были совсем маленькие, у меня бы хватило сил их утопить, но она, с дьявольской интуицией читая мои мысли, ни на шаг не подпускала меня к ним. Рычала, скалила зубы и кусала до крови мои и так истерзанные руки, которые я протягивал к ней. Первые сутки она вообще не выходила на улицу. Но потом все-таки вынуждена была выскочить, чтобы меньше, чем через минуту вернуться назад. Но мне хватило времени рассмотреть ее детей. Щенков было трое. Два комочка слепо тыкались друг в друга. Третий был мертв. Вероятно, он умер еще при родах. Повинуясь какому-то странному порыву, я забрал его и спрятал, чтобы потом в тайне от нее выбросить. Не знаю, заметила ли она это, но только взгляд ее теперь стал каким-то настороженным. Когда щенки уже подросли и сами разгуливали по дому, я не раз спотыкался о ее странный взгляд, когда гладил или играл с одним из них.

Забери меня отсюда. Ее шепот оглушал, как взрыв. Да, да, да. Я заберу. Я... Мы обо все договорились. Я рассказал ей, где я живу. Я сделал для нее ключи, чтобы она могла ночью выйти. Я подготовил все. Это не должно было произойти в мою смену. Перед этой заветной ночью я нарочно напоил сменщика. Уходя домой, я был настолько пьян, что с трудом находил дорогу. Но опьянение, как капли молока из дырявого пакета, тянулось за мной клейким следом на мокром асфальте, и, в конце концов, кончилось, оставив на дне только мутный осадок головной боли. Она не пришла. Я прождал ее всю ночь. А утром, примчавшись на работу, я застал заспанных ментов, бегающих санитаров и плюющего слюной вперемежку со словами главного врача. Ее не нашли.

Недели две я, как заведенный носился по знакомым, предлагая им взять щенка. В конце концов, мои старания увенчались успехом, и я мог быть спокойным за то, что ее дети обрели хороший дом. Она ушла сама, через несколько дней после того, как я отдал второго щенка. Как обычно пошла гулять и не вернулась. Напрасно я бегал пол ночи, пытаясь разыскать ее. А потом, вернувшись домой, я тупо разглядывал себя в зеркале, пытаясь если не увидеть, то хотя бы почувствовать, где же на моей опухшей роже было так явно написано все, что я не мог или не хотел прочесть.