Немедленно

Полтора года, полторы тысячи километров и маленький российский город в конце пути. Или город уже не российский? Скорее немецкий. Всегда он был таким - невысоким, узким, с мощёными булыжником улочками и черепичными красными крышами.

"Совки" его, конечно, подправили, протянули один широкий и бестолковый проспект, построили одну многоэтажную свечку, но Калининградом Кенигсберг не стал. Гуляет по проспекту холодный ветер с залива, проваливается в катакомбы так и не заселённая "свечка" городской администрации, а Кенигсберг живёт. Спрятался в свои низенькие кривоватые улочки, притаился в бесчисленных ночных барах и порыкивает из знаменитого на всю Европу зоопарка голодным басом некормленого тигра. Живёт он и в старой крепости, окружённой довоенными двухэтажками, а особенно в округлых, коридорах-залах музея янтаря, что под ней. Там его много. Застыв в прозрачных кусочках смолы, обволакивает он посетителей праздником. Замирает в них пенным гребнем Балтики, склонившимися под штормовым ветром соснами и, выплёскиваясь наружу, даже имеет запах. Свежий, солёный, и немного "дурной" запах праздника. Именно здесь начинается в этом городе праздник и не заканчивается никогда.

Так думал я полтора года назад. Думаю так и сейчас. Наверное думаю и потому еду. Не спавши почти сутки, отсидев в опостылевшей конторе двадцать часов и подписав кучу "нужных" договоров, утапливаю в пол мягкую педаль газа. Подгоняю упрятанное под металлический капот невообразимое количество красавцев-жеребцов и удерживаю их на блестящем зеркале декабрьской дороги.

Сейчас они меня слушаются. Упиваясь своей силой, тихонько шелестят и норов не показывают. Вот бы так и дальше. Мечты, мечты! Когда впереди полторы тысячи голого льда, только мечтать и остаётся. Не раз ещё "офонареет" последнее слово немецкой инженерной мысли от русской дороги, заклинят электронные мозги умной автоматики и превратятся жеребцы в вольный, бешенный, неудержимый табун. Не раз. Но пока...

29 число, 11 часов вечера и снег. Что он хочет мне сказать? Что-то, несомненно, хочет. Появляясь там, где обрывается синеватый свет фар, сначала он медлит, потом делает шаг, потом разгоняется, несётся и еле удерживает слова, спрятанные внутри своей круговерти. Но снег робок. В последний момент он отступает. Перед самым лобовым стеклом меняет решение и, промолчав, круто уйдя вверх, оставляет меня в неведении.

На снег я не сержусь. Из-за его не проходящей нерешительности плохо видно, но это не важно. Даже хорошо, что "плохо". Когда вот так как сейчас можно видеть, что хочешь, а это важно. Именно сейчас. Всего два часа назад я слышал, а теперь хочу видеть. Полутора суток и полутора тысяч километров для меня слишком много и я хочу сейчас, немедленно.

"Не-мед-лен-но"! Какое замечательное слово. Когда возникло оно, сказал я "буду у тебя без пяти минут Новый год" бросил телефонную трубку на рычаг и пошёл к машине. Именно тогда понял я всю прелесть этого слова и никуда его от себя больше не отпущу. Очень жалко, что пряталось оно раньше за целой кучей ненужных, нерешительных звуков, и никаких "надо подумать", "возможно", "скорей всего", я больше не признаю. Чересчур много я из-за них потерял и чуть не потерял её. Год назад в пустом московском аэропорту.

Там было действительно пусто. Сразу за стойкой контроля шуршала толпа пассажиров; на три шага позади, у убегающего на первый этаж эскалатора, жалась стайка студентов, но было везде очень пусто. Даже меня там не было, и лишь, прижавшись к дорогому мужскому пальто, плакала девушка. Хрупкая и почти высокая, теребила она мягкий чёрный воротник и просила:

- Я не могу уехать. Я не могу. Я туда больше не могу. Возьми меня с собой.

Она плакала, а я.... Меня там просто не было. Там были "возможно" и "надо подумать". Невидимые и неслышимые, они всё испортили и, придерживая бьющиеся под руками плечики, я сказал:

- Так нельзя. Тебя будут искать. Брат, муж. Они даже не знают, что ты здесь. Надо немного подождать. Съезди домой, объясни, потом созвонимся, и я за тобой приеду.

Зачем я так сказал? Зачем говорил, потом что-то ещё? Почему не удержал когда, безвольно уронив руки, шагнула она к турникету? Почему оттолкнул, когда, сделав пару шагов, резко развернулась и опять спрятала личико у меня на груди? Почему? За год от этих "почему" я устал.

Кстати, об усталости - если в ближайшие полчаса не выпью кофе, то просто засну. Ничего более убаюкивающего, чем этот молчаливый снег, чем эта скользкая лента под колёсами, на свете не существует. Хоть бы уж фура на встречу прошуршала. Или лучше попутная.

Слава Богу - ползёт по дороге, как длинный белый червяк, путается под ногами. Мотыляется перед глазами заляпанным снежным бортом, и шипит затылок раздражение. Сон на время капитулирует, и пока не обгоню, пока снова не заелозит под колёсами пустой чёрный лёд, возвращения его можно не ждать. А это не скоро. Выстроились впереди, в ломкую дрожащую змейку, яркие кругляшки встречных фар, и можно покурить. В который раз интересно? Сигареты горькие, царапают горло словно наждачка, и значит уже вторая пачка. Или третья. Не важно.

Встречные вылетают из-за фуры как сердитые светящиеся жуки. На какое-то время, попав в "мёртвую" зону, они пропадают, перестают слепить глаза белыми потоками фар, затем, вынырнув перед самым носом, заливают глаза режущими иголочками, и не поймёшь, что промчалось мимо. Видна, в лучшем случае, только решётка радиатора да кургузый ошмёток морды. Это всё. За исключением воздуха. Тугого бьющего в боковое стекло, потока. Утрамбован он "жуками" в огромный плотный ком, и только по бродящему внутри гулу, можно определить, кто пролетел мимо. У фур он более басовитый, рабочий; и на лихой посвист легковушек не похож.

Обогнать "червяка" не удалось. Отказавшись от борьбы нырнул он на боковой проселок, и замаячила на горизонте, освободившемся от его широкой спины, подсвеченный будка ГАИ. Это хорошо. Этот пост я знаю. Он большой. Там за будкой, сейчас его невидно, маленькое кафе. Ничего особенного - пара грязных столиков, стандартный набор за стойкой и помятый зевающий бармен. Но кроме не выспавшегося хозяина там всегда есть кофе. Хороший. Даже удивительно, откуда в такой забегаловке настоящий не растворимый кофе, но он есть, и это хорошо. То что нужно....

И опять дорога. И опять в конце небольшой российский.... Или это уже было? Да. Ровно полтора года назад. Только дорога тогда на каток не смахивала. Да собственно и не видел я её - дороги. Сидел в плацкарте и рассматривал попутчиков. И вагон. Ехать не в купе казалось непривычно, но билеты брал в последний момент, и было даже интересно. Наверное, именно из-за соседей.

Из-за старика и девушки. Сначала они мне не понравились. Не люблю, когда только присев на вагонную полку, начинают выуживать из сумок мятые колеты-конфеты и начатые бутылки. Есть в этом что-то судорожное, усталое и фальшивое. Словно пытаются нечаянные гости убедить всех и себя в том, что есть здесь их дом. Что никуда они не едут, что не исчезнут спустя день или два, - останутся надолго, возможно на всю жизнь.

Именно таким был старик. С отсутствующим выражением нерусского лица разложил он на промасленной бумаге жирную колбасу, синеватую курицу, и разлил в бумажные стаканчики "Амарето". Кто сказал ему, что потребно закусывать сладкий ликёр спортивными ляжками благостно почившей птицы, даже представить я себе не мог и подумал, что самое правильное - пойти покурить.

Уйти не удалось. Спрыгнув со своей второй полки, я замешкался и услышал:

- Выпейте с нами.

Это сказала девушка. Два простых слова, но показалось после них сочетание синей птицы с фальшивым ликёром не таким отвратительным, и я выпил. Присел рядом с ней на картонную вагонную постель и выпил. И закусил. Потом выпил ещё. А ещё потом мы гуляли по какому-то пирону, на не помню какой станции, и я узнал, что её зовут Лиля. Вот так - нежно, плавно и очень хрупко.

Когда день вместе с третьей бутылкой "Амаретто" закончился, и превратилось вагонное окно в чёрный экран выключенного телевизора, она уснула. Металлические круги колёс опять завели под полом своё монотонное бу-бу-бу, а я сидел у неё в ногах и слушал ровный, похожий на поездной перестук, рассказ старика. Приходился он ей не дедушкой, а отцом. Да ещё и казахом. Наверное, потому и казался он мне таким старым. Глаза его как будто склеенные ликёром исчезли совсем, и в пробороздивших лицо морщинах угадывалось недовольство. На что отец обижался, я не понимал. То ли на свою неудавшуюся жизнь, то ли на неожиданно пришедшую в его республику войну. Нет, - кажется на то, что выскочили обе дочки замуж за неизвестно кого, и живут теперь в непонятном городе с то ли русским, то ли немецким названием. Именно это обижало отца больше всего, а я сидел и думал: "У неё есть муж". Никогда раньше на подобные мелочи внимания не обращал, а вот теперь....

Когда старик задремал, я забрался на "верхотуру" и попытался хоть что-нибудь понять. Почему, например, так подходит черноволосой девушке, одетой в мешковатые джинсы и свободную рубашку имя Лиля. Почему постоянно вижу я не её, а белый цветок, плавно покачивающийся на длинном стебле в спокойной воде. Почему неприятно мне знать, что есть у неё муж?!

Понять ничего не получилось, но, ловя у крытого Калининградского вокзала "мотор", я был счастлив. Уже перед самым прибытием просил Лилю показать мне город, она согласилась, и даже недовольное лицо администратора местной гостиницы настроение не испортило. Плевать мне было на её фэйс, точно так как не имеет сегодня значения скользкая нудная дорога. Да, собственно, и на выползающее из-за горизонта мутноватое солнце сейчас до лампочки.

Обычно именно это время суток я зимой ненавижу. Летом, когда нет голых скелетов деревьев, когда нет промозглой сырости, и когда само солнце рождается намного раньше, всё по-другому. Тогда утро я люблю! Тогда не приходит вместе с ним тупая головная боль и бешеное желание превратится во что-то неподвижное и беспомощное, как эмбрион. Тогда, даже если и не спал целую ночь, чувствуешь, что родился заново. Но бывает так только летом. Или, в крайнем случае, поздней весной. А сейчас единственный плюс, что ещё пару часов и перестанут слипаться глаза.

Больше, правда, станет машин. Ночью они помогали, - не давили заснуть, но теперь станут мешаться. Вытянутся в длинные тихоходные очереди, и скорость придётся сбросить. Это плохо. Моё "немедленно" стало за последние часы очень большим и никакого промедления не потерпит. Но лучше об этом не думать - пусть сами разбираются.

Да! До разбирались! Выползай теперь из кювета. Ладно - ничего страшного. Рычаг на четвёрку - рывок, резко вперёд на R - рывок назад. Коробка воет. Или это не коробка? Автоматические вроде не воют. Особенно на таких машинах. Но что-то воет. Ну и пусть. Ещё вперёд, ещё назад. Ещё рывок. Вот и слава Богу, - пошла. Давай, родная, давай - оправдывай репутацию.

Кажется это Ремарк писал, что машина, как женщина. В принципе бред, но иногда согласен. Шаг вперёд, шаг назад. Два вперёд, полтора назад - игра. Увлекательно. Уже на "втором туре" знаешь все ходы, но увлекательно страшно. А почему? Наверно потому, что знаешь только в общих чертах и чем больше "отступлений" тем интересней. Нет - не поэтому. Но почему? Кто бы подсказал. А если подскажет, станет неинтересно. Тьфу, чёрт, - совсем запутался. И ладно пусть будет, как есть. Раз уж оно есть. Нечего тут понимать.

Вот! И что распсиховался? Устал, наверное. Хотя усталости уже и не чувствую. Странно - после того кювета взяла она и испарилась. Или нет, - на обочине осталась? Это утро закончилось. Растворилось в дне и забрало прошлую ночь с собой. Совсем как, в Калининграде, в мой второй приезд.

Летел я тогда уже только к ней. Ничего, собственно, у нас ещё и не было. Подумаешь, - погуляли разок по ночному городу, сходили в музей янтаря, - стандартная "культурная" программа! Но летел я именно к ней. Целых три недели орал в офисе на всех, кто под руку попался, а потом плюнул, взял билет на прямой рейс и через два часа был на месте, - в аэропорту замечательного города Калининграда.

Где живет, правда не знал. Первый раз проводить себя она не разрешила и только случайно обронила, что-то про семейное общежитие военных где-то на окраине. Ориентир дохлый, но найти получилось быстро. А вот позвать. Вдруг муж дома? Пол часа бродил под окнами, потом придумал, - поймал мальчишку, сунул червонец, попросил передать записку. Через пять минут он вышел протянул скомканную бумажку. Кроме места и времени в ней ничего не было.

"В восемь у зоопарка". Именно там и тогда понял я, почему она Лиля. Лилия. Белый брючный костюм и чёрная волна волос. Капризный, чувственный рот и плывущая походка манекенщицы. Если бы белый цветок русалок мог бы ходить, это бы было бы именно так. Подхватив меня под руку, она сказала:

- Что, опять в музей янтаря?

В насмешливых глазах бегали озорные искорки, и я стушевался. Как мальчишка.

- Давай сначала поужинаем. Есть хочу, - выдавил сипло, почти грубо, и на себя рассердился. А она засмеялась. Незаметно и не обидно. Длинные пальчики поуютней устроились на сгибе моего локтя и потянули вперёд по улице.

Ресторан оказался в паре шагов, и началась игра. Шаг вперёд - шаг назад. Взгляд - обещание, жест - расстояние. Искусство. Мастерство постепенности. Чуть подойти - отдалиться. Улыбнуться - нахмуриться. Вплести себя в дрожащий огонёк свечи на столике. Остаться на границе её света и интимной темноты бара.

Как она это умела! Стекло бокала в её руке растворялось, и казалось, что продолговатый конус вина висит прямо воздухе. Такой раздетый и доступный. Потом хрусталь появлялся вновь, делался почти матовым и непрозрачным.

На улице всё изменилось. Балтика не Красное море. В три ночи дыхание её не ласковое, - шумное, сердитое и холодное. Спустившись по трём мраморным ступенькам, она зябко повела плечами и вновь забрала мой локоть в свои ладошки. Держась за него двумя руками, шла она чуть развернувшись и прижавшись ко мне высокой грудью. Так было тепло. Даже слишком. Приблизительно как если прислониться к горячей русской печке, только жар был живой..., нет - животный. Обжигая руку, забирался он по плечу в грудь, поднимался в голову, туманил сознание.

О чём мы тогда говорили - не помню. Может, и не говорили вовсе - какая собственно разница? Главное, что шла рядом со мной Женщина и что Кенигсберг - это город праздника. Именно тогда понял я это окончательно.

А потом снова было купе. Прошло ровно три недели, и опять бубнили под ногами железные диски вагонных колёс. Что соврала она мужу улетая в Москву, я не знал и, встречая её в аэропорту, не спрашивал. Я снова ехал в город праздника, ехал к Женщине; и какое мне было дело до всего остального? Важным казалось только то, что купе на этот раз двухместное, что есть это маленький, изолированный ото всех кусочек жизни. Жизни моей и её.

Дожидаясь меня на вокзале, она простудилась. Сейчас даже странно, но почему-то всегда получалось так, что она меня где-нибудь ждала. А я всегда опаздывал. Везде и всюду появляюсь обычно вовремя, а к ней постоянно опаздывал. Очень спешил и не мог успеть. Странно.

Она, конечно, сердилась. Превращалась из лилии в рассерженную кошку, больно царапалась словами и фыркала взглядом. Но коготки внезапно прятались, начинали искрится глаза смешинками, и неожиданно оказывались её руки на моей шее. Так было всегда... потом. А сейчас она сжалась, как маленький обиженный зверёк на застланное потели в нашем маленьком мире, и грелась стаканом "казённого" чая. Не очень горячего и похожего цветом неизвестно на что. Она ещё злилась и на бутылку шампанского "Мартини", что поторопился водрузить я на откидной столик; посматривала как на врага народа.

Мысли в голове бродили совершенно дурные. Неизвестно зачем принялся я скручивать шампанскому "голову". Зло и неправильно. Оно на меня то же разозлилось и вырвалось из бутылки пенящейся, высокой струёй.

Поднялось почти до самого потолка и обвалилось на Лилю. Разбавило желтоватый, тёплый напиток в её стакане, заблестело на лице. От неожиданности я слегка онемел, чувствовал себя неловким кретином, и о том, что сейчас последует, даже подумать боялся.

Она поставила стакан, медленно взяла у меня бутылку. Держа её одной рукой, провела другой по лбу, волосам. Потом протянула кисть вперёд и опустила пальцы вниз. Этот жест купе восприняло правильно. Превратилось оно в бальный зал Питергофа, и закружились по восковому паркету лёгкие пары. Пролетая в новомодном вальсе, переливались они интимными посверками брильянтов, шуршали изысканными комплиментами. Восседая во главе зала, протягивала императрица руку для поцелуя. Совсем так - вытянув кисть вперёд и чуть приопустив пальцы.

Внимательно рассмотрев янтарную капельку вина, собравшуюся на кончике наманикюренного ногтя, Лиля улыбнулась. Мой столбняк ещё не прошёл, и, встряхнув бутылку, зажала она пальчиком горлышко. Шампанское вновь возмутилось. Жертвой его гнева на этот раз, оказался я. Сопротивляться было бессмысленно и оставалось только зажмуриться.

Когда не видишь, а только слышишь и чувствуешь это.... Что-то вокруг тебя происходит и догадываться о этом "что-то" по шороху, по скользящему прикосновению воздуха, убегающего от чьего-то движения - есть тут нечто от чего бегут по спине мурашки. Это как в детстве, когда сидишь ночью в тёмной комнате и слушаешь тихий скрип старой мебели, непонятные щелчки в стене. Кажется тогда всё не таким. Как будто попал в совсем другой мир, подсмотрел в замочную скважину таинственную и не предназначенную тебе сказку. Именно из-за запретности кажется сказка самой интересно, самой волшебной, и хочется, чтобы никогда она не прекращалась. Чтобы всегда было продолжение, ещё более захватывающее следующее действо.

Шампанское текло у меня по лицу. Невероятно некрасиво (хоть я того и не видел) капало с носа, забираясь под рубашку, пощипывало холодком спину. На губах оно оставляло сладкий, пряный аромат и казалось невероятно вкусным. Очень хотелось облизнуться, но я не решался.

Поезд неожиданно дёрнулся, начал притормаживать, и воздуха в купе стало мало. Заменило его прильнувшее ко мне женское тело, а губы.... Вкуса шампанского на моих губах уже не было. Уступил он аромату её дыхания. Жаркому и пряному.

Глухо ударившись о мягкое покрытие пола, покатилась бутылка в дальний угол купе, и я открыл глаза. Опираясь на мои плечи, пыталась она встать, но продолжающий тормозить поезд мешал, а когда сила инерции иссякла, было уже поздно. Выгнувшуюся под руками спину я не отпускал, и через секунду она сдалась. Стальная пружинка противления ослабла, и погасила пелена истомы сердитые искорки в её глазах. Снова обожгло меня горячее прерывистое дыхание, и не поддаться ему я не мог.

В губах напряжение ещё жило. Раскрываться они ещё не хотели, но упрямая полосочка постепенно набухла, сделалась мягкой и податливой. Стала через секунду влажной и глубокой. Вынырнул из неё быстрый ищущий язычок, и не опускал я его долго. Наверное, долго. Времени уже просто не существовало. Остались только губы..., глаза..., плечи....

Тонкая ткань кофточки под моими руками тоже исчезла, и кожа у неё была нежной, как у ребёнка. Оборвав поцелуй, Лиля выпрямилась, обхватила руками мою голову, прижала её к своей обнажённой груди. Вкус её губ не ушёл и, смешавшись с мягким запахом тела, закружил меня в бешенном, нежном водовороте. Стал мир текучим и плавным, шёлковым и упругим, округлым как её грудь.

Скользнув вдоль спины справились мои руки с её юбкой, и почти в тот же момент ремень на брюках ослаб, расстегнулся. Не сам. Чуть постанывая, она торопилась, что-то затрещало, порвалось, и нам обоим стало горячо. Поднималась обжигающая волна от живота, продвигалась в такт бешенным ненасытным толчкам, и даже равномерное покачивание вагона пыталось нам помочь. Смешались быстрые всхлипы и прикушенные стоны в удивительную музыку, а тело под моими руками струилось и текло, напрягалось в сладостной муке и опадало в пришедшем блаженстве. Ничего кроме охвативших меня ног, кроме бешеной мелодии движения для меня просто не существовало и хотелось, чтобы никогда это не заканчивалась.

До Калининграда мы еле доехали. Спрыгнув на пирон, подумал я, что если б шёл всю дорогу пешком устал бы, наверное, меньше и еле поймал буквально упавшую на меня Лилю.

- Всё, я спать. - Сказала она, и казалось, что уснёт Моя Женщина прямо сейчас. Вот так - стоя посреди толпы, деловито растаскивающей чемоданы, и просто положив голову мне на плечо.

- Только до вечера. - Сказал я и сам себе удивился. Казалось, что меньше суток ни за что теперь не просплю, но так только казалось.

Никогда бы раньше не поверил, что может не спать человек целую неделю. Но мы действительно не спали. Во всяком случае, я. Днём - в контору, к компаньонам - изображать бурную деятельность, а ночь.... Ночь - только её. Вечером, после ресторана, заходили мы в маленький магазинчик при гостинице, набирали фруктов, каких-то непонятных деликатесов. Брали ещё пару бутылок шампанского или вина, забирались ко мне в номер. Иногда часа в четыре вино заканчивалось и, выбравшись из постели, она недовольно морщила носик. Подойдя к открытому окну, совершенно обнажённая, закидывала руки за голову и говорила.

- Хочу шампанского.

А я любовался её точёной фигуркой и молчал. Превращался молочный свет луны, на её смуглой коже, в старое серебро и казалось, что стоит у окна вылитая из драгоценного металла статуэтка.

- Ну, я хочу шампанского. - Опять говорила она, и звучал в голосе каприз избалованного ребёнка. А я опять молчал.

- Я сейчас сама пойду. - Говорила она, и только тут я отвечал:

- Иди.

- Ах, ты, - задыхалась она от возмущения. - Я так пойду.

У самой двери её, обнажённую, я перехватывал, поднимал на руки, осторожно относил на кровать. Нагнувшись, чтобы положить, уже знал, что ничего не получится, но несколько секунду стоял согнувшись и ждал. Она рывком валила меня на себя, и мы занимались любовью. Лихорадочно, жадно, как будто в первый раз. Потом я вставал одевался и шёл за шампанским. Такой была наша игра. Наш спектакль с заранее расписанными ролями, и каждый раз новый.

За бутылкой приходилось ехать аж к вокзалу, но "частники" дежурили у гостиницы круглосуточно, и получалось быстро. Кроме шампанского я покупал розы. Много и обязательно алые. Ей они удивительно шли. Она постоянно кололась шипами и очень их любила.

Часов в шесть я сажал её в такси и отправлялся в первый открывшийся бар пить кофе. В голове шумело, руки, ноги были как из ваты, но после двух трёх чашек жизнь начиналась заново. Сначала какая-то вялая к концу дня, вместе с разрастающимся нетерпением, наполнялась она красками и к вечеру, когда всё начиналось сначала, про затянувшуюся бессонницу я уже не помнил.

Так прошли семь дней и ночей. Семь суток. Сидя в набирающем высоту самолёте, любуясь нарисованным далеко внизу берегом Балтики я уже скучал. Ещё стояла перед глазами её одиноко застывшая на балконе аэропорта фигурка, но уже тоскливо и одиноко ныло в груди.

Через месяц я вернулся. Восемь суток полетели как один день. Потом я приехал опять. Уезжать каждый раз становилось всё труднее и это пугало. Слишком, болезненно не хотел я отпускать её ни на секунду, и именно это было самое страшное. Давно, наверное, ещё в детстве понял я, что не может праздник длиться постоянно, что превращается он тогда в нудные будни, и очень этого боялся. Только представляя как провожает она меня по утрам на работу, готовит на кухне в застиранном халате глазастую яичницу, чувствовал неприятный тошнотворный ком. Отказаться от наших бессонных ночей, от шампанского из горла на лавочке спящего зоопарка, в три часа ночи я просто не мог и не знал как быть. Похоронить праздник, убить в ней Женщину и получить взамен жену? Нет - невозможно! А совместить.... Это категории взаимоисключающие. Так думал я полтора года назад.

Однажды, совсем запутавшись, я сдал уже купленный билет и просто никуда не полетел. "Если нельзя распутать, надо рубить", - думал я и, закрывшись в собственной квартире с десятью бутылками водки, отключил телефон. Алкоголь в таких количествах переношу плохо и было опьянение как красноватый душный туман. Клубился он по комнате ядовитыми густыми испареньями и не помогал абсолютно. Сквозь мутноватую, бордовую завесу видел я её, и не мог понять отчего выворачивает на изнанку желудок - от водки или от себя самого.

К вечеру четвёртого дня из десяти поллитровок осталось только три, а утром пятого мой запой прервали. Минут пятнадцать, не переставая, жужжал звонок входной двери, и когда мерзкий звук достал окончательно, оказавшаяся на пороге секретарь Светочка чуть не упала в обморок.

- Шеф, на кого ты похож? - Затараторила она, совершенно не признавая моего начальственного авторитета. - Ты что отравился? Врача вызывал? Тебе из Калининграда какая-то девушка через каждый час звонит. Мы сказали - ты там, а она - нету. У нас волнуются.

- Да, отравился. - Прервал я её "пулемётную" очередь.

- А чем?

- Водкой, - сказал я и подумал совсем другое. - Иди, я скоро буду.

На следующий день я уже встречал Лилю в Домодедово. Естественно, опять опоздал и, купил у бабки целое ведро роз. Больше у неё просто не было. Рассыпавшись по заднему сиденью, казались маленькие алые бутоны, на тёмно-синем бархате, свежими капельками крови, и до гостинцы мы ехали молча. Она как всегда дулась, но, переступив порог номера, залила меня слезами и поцелуями. Торопливо срывая с меня рубашку, что-то захлёбываясь бормотала, и так жалко никого и никогда в жизни мне не было.

Вечером мы сидели в ресторане. В городе Москва, гостинице Москва и ресторане Москва. Огромные идеально прозрачные окна выходили прямо на Кремль, и казалась рубиновая звезда на его башне алой розой на тёмно-синем бархате неба. Ансамбль, состоящий из двух скрипок и гитары, выплёскивал на столики зажигательную молдавскую мелодию, и, потрясывая грудями да бубнами, двигались по узким проходам три фальшивые цыганки. Остановившись у нашего столика начала одна из них изображать какой-то невозможный танец, и я, не глядя, протянул бумажку-денежку. Что бы только отстала.

Цыганка ушла. Я налил водки. Вкус у неё был необычный горький, но шампанское пить не хотелось. Не хотелось и говорить. Что я мог сказать? "Я люблю тебя такую, какая есть, и поэтому не приехал". Глупость. Если произнести в слух. А если вот так - глазами. Кажется, она меня поняла. И потому тоже молчала. Это правильно, что тем, кто любит говорить не нужно. Слишком часто получаются слова не такие и ломают. Важно только понять, что именно сейчас наступил момент после которого о некоторых вещах лучше молчать. Ведь если не дойдёшь до него всего один шаг, возникнет вместе с тишиной не непонимание, но грусть. Как тогда в городе Москва, гостинице Москва, ресторане Москва.

Грусть эта будет еле заметной и совершенно лишней. Поселится она в глазах вашей любимой, окутает вас обоих вязким одеялом, и станет всё более глухо. Почти так как раньше, но не так. Чуть-чуть, чего-то вам не хватит и сделаете Вы ошибку. Как я в том московском пустом аэропорту.

Ни в коем случае нельзя было мне произносить тех проклятых слов. Не имел я право её отпустить, но узнал это слишком поздно. Только когда свернул с МКД на Каширку, когда прикурил четвёртую горькую сигарету и понял как пусто и неуютно сделалось вокруг. Холодно, скользко и одиноко.

"Ладно, как только позвонит, сразу поеду и заберу. Плевать мне на все эти "праздники". Подумаешь, - поэт выискался. Мне нужна она. Она любая!" - утешал я себя, но прошла неделя, а звонка не было. Не позвонила она и через месяц. Я не звонил то же. Почему? Не знаю. Наверное, ещё сильны во мне были "может быть" и "надо подумать". Постепенно я их возненавидел, но сам похоронить не мог. Нужен был для этого всего один телефонный звонок. Тот, что раздался в офисе почти через год, 29 декабря. Работы уже не было никакой, накрывали женщины в выставочном зале праздничный стол и, подняв трубку, я услышал её голос.

- Ты меня помнишь? - Спросила она и, охрипнув как полтора года назад, почти невежливо сказал я "Да". Что ещё можно было сказать - "Конечно, я тебя помню дорогая"? Звучит, как насмешка.

- А кто я? - Спросила она, и ответил я одним словом - Лиля.

- Ты меня помнишь? - Опять спросила она, и именно тогда родилось слово "Немедленно".

- Я буду у тебя без пяти минут Новый год. - Сказал я и повесил трубку.

Из сводки Центра общественных связей при УВД области.

Вчера 30 декабря на шестидесятом километре шоссе А95 в семь часов тридцать две минуты автомобиль марки BMW750i на скорости более двухсот километров час вылетел на обочину дороги и врезался в опору линии электропередач. Водитель при столкновении....