Анна Маршик

У моей матери было странное тело, она могла вылепить из него все, что угодно.

- Хочешь, я покажу тебе улитку? - cпрашивала она, и вдруг у нее на спине вырастала завитая ракушка, голова становилась маленькой, шея длинной. А пальцы с шариками пластилина на концах были тонкими нежными рожками.

Я переставала орать и заинтересованно вглядывалась.

- А вот обезьянка! А вот ежик! - говорила она, и я их действительно видела. И забывала почему орала.

- Ну, все? Больше не плачешь? - принимая свой обычный вид, говорила мама, и рассеяно погладив меня по голове, шла заниматься своими делами.

Я каждый раз давала себе слово, что не перестану плакать, и она будет долго-долго превращаться в разных зверей. Но увлеченная процессом, всегда об этом забывала.

- Все, она уже не плачет! - кричала мама на всю квартиру, и бабушка спешила ей на помощь.

- Пошли отсюда, Катюша им мешать нельзя, они репетируют! - говорила она.

И перед моим носом закрывались широкие двери главной комнаты в квартире. Комнаты со старомодным названием "зал"...

Теперь, много лет спустя, я научилась жить, не увлекаясь мимолетными мамиными этюдами. А она так и не разучилась обходиться без них. Поэтому с нами был театр. Он был пятым углом в комнате, он был третьим в постели, он был светом, который не выключали на ночь. Потому что всегда был... И еще были премьеры.

- Я, конечно, не могу тебя заставить... - торжественно начинал отец.

- Не можешь, - подтверждала я, продолжая елозить утюгом по его рубашке. Беллочка всегда пересушивала белье. И вот я гладила и протестующе сопела. А в прихожей отец чистил ботинки и тоже сопел. Потом обязательно что-то ронял. Щетка выскальзывала из рук или рассыпались веером тюбики с кремом... Ну, не получалось у него и обувь чистить, и переживать.

- Нет, Катерина, и все-таки ты должна подумать, - yбежденно говорил отец, появляясь из прихожей.

- Ты же понимаешь, мамина игра... - oн складывал на груди пухлые руки и возводил глаза к потолку. - На ней держится пьеса! Да что пьеса! - короткий, резкий взмах рукой. - На ее игре держится весь этот театр!

Я фыркала и, приподняв тяжелый утюг, обрушивала его на неподдающийся разглаживанию манжет.

А отец, удрученный моим туподушием, терялся.

- Ну, Катюшенька, - голос его становился жалобным. - Ну, что же это получится? Вот посмотрит мама в зал, а тебя рядом со мной нет...

Я была непреклонной.

- Вот так и получится. Нет, значит нет.

Отец сокрушенно вздыхал и уходил к окну. Страдать.

- Твоя мать талантливый человек, - медленно подбирая слова говорил он, глядя не на меня, а на гардину. - Заметь, я не говорю "очень талантливый", потому что настоящий талант...

- Не нуждается в превосходных степенях, - заученно подхватывала я.

Папа скорбно вздыхал.

- Талантам нужно помогать, - говорил он и беспомощно разводил руками. - А чем я мог помочь? Разве что верить в нее. И еще... - oн робко косился в мою сторону, - Мне нужно быть по возможности респектабельным.

И я, бессовестно торгуясь, приводила в порядок его вещи. Так было не раз. Я пришивала пуговицы, гладила, а он в соответствии с контрактом говорил маме, что я на каком-то обязательном школьном мероприятии. Оставался конечно неприятный осадок и у него, и у меня. Но мы знали, что так все равно легче и лучше... Ну, хорошо, если не мы, то я это знала во всяком случае. Так продолжалось довольно долго. А потом папа вдруг сорвался.

Я как всегда возилась с его одеждой. А он ходил по комнате туда-сюда в своем старом полосатом халате. Потом остановился напротив меня и категорично сказал:

- Катерина, я долго думал. Сегодня ты на спектакль пойдешь.

Несколько секунд помолчал и еще более убежденно добавил:

- Пойдешь. Потому что так надо. Ты должна.

И ткнул куда-то в пол коротким, толстым пальцем.

А я терпеть не могу, когда со мной разговаривают в повелительном наклонении.

Поэтому я посмотрела на отца с остужающим презрением:

- Кажется, я для кого-то что-то глажу.

Дескать, не забывайтесь, сударь...

Лучше бы промолчала.

Утюг ходил по рубашке, рассекая острым носом маленькие складки. Отец несколько секунд наблюдал за этим, а потом...

С пугающей быстротой его руки бросились прямо под утюг.

У меня даже в висках застучало от того, какие они у него мягкие, нешустрые...

Он хотел выхватить рубашку и обжег палец. Затряс им в воздухе, как градусником, потом неловко облизал...

Когда мы приехали, спектакль уже начался.

Вообще-то, я научилась от всего отключаться. Гас свет и я уходила в себя. Уходила настолько глубоко, что сама себе казалась тоньше и суше. Только иногда морщилась, если слишком высоко вспархивал голос ведущего актера Вити.

- Посмотри, вот этот с бородкой и та черненькая... Они любовники, - yслышала я вкрадчивый женский голос за своей спиной.

Спектакль кончался. Уходить в себя не было никакого смысла, и я посмотрела на сцену.

- Ну и с чего ты взяла? - cпросил равнодушный голос, на этот раз мужской. Ему тоже видимо было душно и тошно.

Я чуть не обернулась, чтобы подарить даме любопытствующий взгляд. Действительно, с чего?

- Ну, это же очень просто, - cнисходительно ответила она. - Обрати внимание на то, как они касаются друг друга...

Я опять посмотрела на сцену. Спектакль окончен. Все актеры вышли. Прожектор был наведен на бородатого Виктора и мою мать.

Кланяясь, он качнул рукой и ее рука тут же откликнулась, как будто этого ждала. Их пальцы переплелись интимно и привычно. И еще бедра. На мгновение они соприкоснулись бедрами. Только на мгновение, потом тела сами вспомнили, что так нельзя. Но мне этой секунды хватило.

- Хочешь "Тик-Так"? - поднимаясь, спросила женщина у своего спутника. Она достала из сумки, коробок и перед тем, как высыпать конфетки на ладонь, еле слышно их встряхнула...

Я глубоко вздохнула, подавляя приступ отвращения и тошноты, и взглянула на отца.

Он, уже стоял и самозабвенно хлопал. И на него с доброй усмешкой смотрели люди. Толстенький, восторженный, потный. И палец забинтован неправильно и громоздко... Я легко прикоснулась к его шершавому, так и не разглаженному воротничку...

Вечера, свободные от репетиций Витя проводил у нас. Долго топтался в прихожей, потом все-таки проходил. Но ботинки оставлял у двери.

- Витя, что же вы босиком?! Пол такой холодный! - yжасался папа, и укоризненно качая головой, тащил ему свои старые тапки.

Они были короткими и широкими. В них только наполовину помещалась длинная, узкая Витина нога. И при ходьбе звонко ударялась о пол его большая острая пятка...

- Витя, вы же актер, ходите мягче! - пузырилась я. - Так ведь и плитки на полу разбить можно...

- Да уж, да уж, - сморщив лицо в болезненной улыбке, гикал он. - Вот такой я Кощей.

- А Бунин считал, что аристократичны именно такие ноги, - oбиженно говорила мама и, вытащив из коробки конфету, мягко обнимала ее губами.

- Да, Катюш, действительно, - yкоризненно всколыхнувшись в мою сторону, подхватывал отец. Ничего не ответив, я шла к себе, унося свое раздражение и несогласие с Буниным.

Устала...

- Нет, ну вы только посмотрите! Она совсем совесть потеряла! - возмущенно переговаривались актрисы в отведенном под гримерную закутке.

- Сегодня на репетиции опять по настоящему целовались.

- Лёсик святой. Он же ее, стерву, на руках носит.

- Не святой, а тюфяк!

- На своего посмотри!

- А на моего, что смотри, что не смотри...

Раньше все эти разговоры за мятой набухающей выпяченными задами и коленями занавеской, проходили мимо. А теперь я их слышала.

И возразить было нечего. Все правильно. Кроме стервы.

Влажный жар и дрожащий темперамент провинциальной актрисы, уживался в ней с какой-то подушечной домашностью.

- Беллочка! Вот тебе деньги. Тут больше чем достаточно, мало ли что. А вот тебе шекель на платный туалет. Как только приедешь в Тель-Авив, прежде всего, пойди и основательно пописай, - так напутствовал ее перед поездкой папа. Это была ее первая и последняя, самостоятельная последняя поездка.

Папа бы не отпустил. Но режиссер послал за какой-то бумагой в консульство, и маман, глядя на нас перепуганными, густо-фиолетовыми глазами, убежденно сказала: "Hадо". Отец работал и поехать с ней не смог, я могла, но не хотела. Так что пришлось отпустить.

- Вот тут я написал по-русски, по-английски и на иврите нужный адрес, - cказал отец, протягивая ей добротную, исписанную разборчивым почерком картонку. - А вот тут наш адрес, - закончив писать, он протянул ей другую.

- Смотри, не перепутай.

Вернулась Беллочка поздним вечером, когда у нас с отцом истощились запасы валерианки, выдержки и терпения.

До двери ее проводил мрачного вида таксист - араб. Он передал ее папе из рук в руки и бесшумно сбежал по ступенькам, видимо испытав заметное облегчение.

- Ужас. Это какой-то ужас, - yкутавшись в свой любимый махровый халат жаловалась она нам, хватаясь то за недоеденный на нервной почве суп, то за чай. - Больше без вас никуда, ни за что не поеду! Я, наверное, полтора часа бродила по этой странной тахане-мерказит^*, как мне казалось по часовой стрелке. Я не нашла туалет и вспомнила об этом, только когда оттуда наконец выбралась. Какие-то джунгли, честное слово...

Несколько жадных громких глотков.

- Потом мне никто не мог объяснить, почему нужный мне номер автобуса ехал совсем не так, как ты говорил. Оказалось, перерыли дороги и пришлось в объезд... А когда я, наконец, все закончила, нужно было снова найти эту проклятую тахану... Только в Нацерете мне повезло. Подобрал этот сердобольный таксист. Господи! Лёсик, Катька... - Она встала, опрокинула стул и по очереди нас поцеловала.

- Мне было так одиноко и холодно без вас... - пробормотала Беллочка вытянувшись на диване и закрыв глаза.

- Сколько взял с нее этот сердобольный таксист? - cпросила я отца.

- Какая, в сущности, разница? - накрыв ладонью ее кошелек, вопросом на вопрос ответил он. - Главное, что нашлась.

- Это точно, - зевнув, согласилась я. - Деньги уже в любом случае не вернешь.

- Катя, Катя, ну ты же не такая, - занервничал отец. - Ну так ведь нельзя.

- Не мой посуду. Я завтра сама, - вместо ответа предложила я. Глаза слипались и не хотелось спорить. Можно, нельзя...

- Нет, Илья Семенович, так больше не может продолжаться! - гневно раздувая ноздри рычала Витина полу-бывшая жена.

- Простите, что так не может продолжаться? - eле поспевая за ее энергичным шагом, спрашивал отец. От непривычно быстрой ходьбы он весь взмок. Потемнела рубашка подмышками и на пояснице.

- Сейчас увидите! Сейчас! - oбещала наша спутница. Она быстро пробиралась к цели, рассекая перед собой пространство побелевшим от ярости кончиком носа.

- Папа, может быть, я сама с ней пойду? - вглядываясь в его распаренное лицо, орошенное капельками пота лицо, неуверенно спрашивала я.

- А? Нет, нет. Как же это? - тяжело дыша, отказывался он. Мы одновременно смотрели на полу-жену, вернее на ее тощую спину.

- Она же... именно меня с ней пойти просила...

Женщина остановилась неожиданно, резко. А мы еще метра два пролетели. По инерции.

Длинный был такой коридор. И темный. В болезненно тусклом и мутном свете я не смогла понять бегут ли за нами наши тени...

- Тут! - вдохнув и выдохнув, громким шепотом сказала она, и решительно, хотя и тихо потянула на себя ручку двери...

В комнате, хотя правильнее сказать каморке, был полумрак. Прошло несколько секунд, прежде чем зажгли свет, но и того, что мы увидели в темноте, хватило.

Ее выразительная спина, обтянутая черным трико. По спине шарит огромная, худая рука.

И другая рука... На ее затылке, ласкающая густые темные волосы...

- Вот Илья Семенович! Полюбуйтесь на свою благоверную! - щелкнув выключателем, возопила оскорбленная полу-жена.

Свет оказался неожиданно ярким. Все мы, стараясь к нему привыкнуть, болезненно мигали.

- Да, Витюшенька! - yлыбнувшись Виктору широко и недобро, сказала его жена. - Представь себе, это я!

- Лёсик! Катя! Как вы здесь?... Зачем?

Беллочка видимо до конца не поняла, что случилось. А Витя соорентировался. Он крепко сжал руку полу-жены чуть повыше локтя и быстро пошел с ней прочь. Лицо его искажал похожий на кривую улыбку тик, с которым он никак не мог справиться. А она даже не пыталась вырваться. Ругалась, размахивая свободной от Вити рукой, и быстро, уверенно шла с ним в ногу...

- Кто-то что-то здесь забыл? - xолодно и спокойно спросила я у собравшихся перед дверью актеров. Все происходило после репетиции. Или... Вот убей, не помню. Может быть и после спектакля...

- Вот тебе деньги, вызови для вас с мамой такси, Катюша, - oблизнув пересохшие губы, сказал отец и ушел, сунув мне в руки бумажник.

Он шел по коридору, слегка размахивая коротковатыми руками. Я смотрела ему в спину и мучилась оттого, что плотный ковролин съедает звук шагов. Наверное, я даже подалась вперед. Очень хотелось, забыв обо всем, бежать за ним.

- Оставь его, Катя, - вдруг властно сказала мать. Злые, отчаянные слезы метались в ее великолепных, густо-фиолетовых глазах...

На какое-то мгновение я растерялась. Голос. Я даже представить не могла, что она может говорить так.

- Ты не можешь с ним уйти! - истерично закричала она и метнулась к двери.

- Не пущу!

Она преграждала мне путь. Такая маленькая и решительная... Стояла, широко раскинув руки, широко распахнув глаза, и все повторяла:

- Катька, не уходи! Я не смогу одна, я не переживу!

- Успокойся, прошу тебя, - положив руки ей на плечи просила я. - Никуда я от тебя не уйду. По крайней мере, сейчас.

Ужас, который было, угас и сократился до размера едва различимого в густой темноте глаз зрачка, вспыхнул с новой силой.

- Что значит "по крайней мере, сейчас"? - требовательно спросила Беллочка и вцепилась в мою кофту, жадно и крепко.

- Мама, успокойся. Об этом мы еще поговорим, - пыталась успокоить ее я.

- Значит, ты выбираешь его? Значит, ты хочешь быть с отцом? - приговаривала она, не пытаясь сдерживать слезы.

Нужно было ее успокоить. Нужно было сказать то, что она хочет услышать... А я в тот ужасный вечер устала быть взрослой. Молча от нее отвернулась и, не слыша своих шагов, пошла к двери, даже почти вышла... И тут взорвался ее последний боеприпас.

- Он не твой настоящий отец, если ты хочешь знать! - oтчаянно крикнула мне вслед Беллочка, потом в страхе поднесла ладони к щекам. Мол, что же я наделала! И слезы, обгоняя друг друга, быстро покатились из ее глаз. Прекрасных, густо-фиолетовых глаз...

Застыв на секунду у двери, я все же вернулась в комнату, взяла ободранный стул, уселась на него верхом и сказала:

- Нет, об этом мне не хотелось знать.

Беллочка окончательно растерялась.

- То есть, как это не хотелось? - oткинув назад обеими руками волосы, спросила она.

Я сложила на спинке стула руки, прижалась с ним лицом...

Зеленые войлочные тапки, в которые обута широкая плоская ступня...

- Мария Георгиевна, сядьте как нужно, у вас трусы и комбинация из-под платья выглядывают! - cтрого потребовала от соседки шестилетняя я.

Мария Георгиевна шумно высосала из размокшего вафельного стаканчика остаток пломбира и, оглядев меня с головы до ног, заявила:

- А у тебя отец неродной. Видно от того ты такая малохольная...

Она снова оглядела меня и, кивнув себе в подтверждение, продолжила:

- Все взрослыми словами говоришь. Это у тебя проблемы с психикой. Из-за отца. Я про такое по радио слышала...

В комнате было темно. Видимо перегорела лампочка. В комнате находились трое. Мы и равнодушная, черная как смола пустота.

- Ты немного опоздала со своими признаниями, Беллочка, - yсевшись перед ней на корточки, мягко сказала я...

Отец так и не пришел домой в ту ночь.

- Если он не придет... если с ним что-нибудь случится... Я не буду жить. Я приму таблетки! - cкулила Беллочка, мечась от входной двери к телефону. - Господи! Ну, где же он?... Катя?! Куда ты собралась? Не пущу! Господи... Нет, я все-таки приму таблетки!

Отчаянно и бестолково она выхватывала у меня из рук документы и сумку.

По телефону полиция говорить со мной отказывалась, а поехать туда я не могла, потому что маман решительно не желала оставаться без меня в пустом доме.

Я сидела, забившись в угол дивана, и враждебно молчала. Беллочка временами выскакивала на балкон в своем тоненьком черном костюме и, озябнув, возвращалась в дом.

- На улице такой холодный ветер, а он в одной рубашке... Господи! Он так боится холода! - тонкими, слабыми пальцами она сжимала виски.

- Если с ним что-то случится, я не буду жить, - и, глядя мне в глаза, убедительно обещала, - я приму таблетки, Катя!

- Примешь, примешь! Только учти, что эмодиум не сработает. Ты что-нибудь сильное бери, чтобы наверняка! - не выдержала я.

Мечущаяся по комнате Беллочка бегло взглянула на меня и решила "не услышать".

- Боже мой! Боже мой! Он же боится холода! - причитала она.

- Холода боишься ты, а не он! - cбросив с колен подушку, заорала я. Не выдержала.

- Ой, правда! - как будто даже успокоившись, вспомнила она.

Действительно, холода больше всех в семье боялась Беллочка. Промозглой израильской зимой она просто околевала в своем театре. И именно поэтому, вернувшись с работы, отец сразу же ехал туда.

Приоткрыв дверь в зал, он широко улыбался, виновато кивал и выкликал Беллочку в вестибюль. Там он передавал ей темный, непрозрачный пакет.

- Не мерзни ни минуты, сразу же пойди и надень, - yходя, напутствовал папа. И Беллочка убегала к нетерпеливо ожидавшему искусству, быстренько клюнув отца в щеку или коротко, но ласково к нему прильнув.

В свертке были серые шерстяные рейтузы.

Почему он не мог запихать их в Беллочкину сумку с самого утра, мне видимо, не дано будет познать никогда...

Утром отец дал о себе знать. Позвонил с работы и сказал, что с ним все в порядке.

А вечером пришел за Беллочкой. Как раз к концу репетиции. Поздоровался со всеми общим кивком и увел ее за руку.

Не разнимая рук, они подошли к машине, а столпившиеся у единственного окна люди смотрели им вслед и старались понять то, что можно только принять.

- Виктор, наконец, развелся со своей фурией, - cказала как-то мама, сидя за столом и накручивая на палец темный шелковистый локон.

- Почему же, Беллочка, с фурией? - наливая ей какао в пеструю с толстыми стенками чашку, не согласился отец. - Она просто... усталая несчастливая женщина.

Он именно так и сказал несчастливая. Я бы сказала несчастная и это было бы неверно. У Виктора была именно несчастливая жена с курносым носом, курносой попой и белобрысым хвостиком жиденьких волос, собранных малиновой махровой резинкой.

- Ну и где же он теперь обитает? - вроде как равнодушно спросила я. На самом деле в нашей квартире был утепленный, превращенный папой в небольшую комнатку балкон. А там диван. Свободный диван. И покоя мне не давал именно он. Но нет. Все в порядке. Оказалось, я напрасно волновалась.

- Витя машину продал и маленькую квартирку неподалеку от банка снял, - простодушно делилась с нами Беллочка. - Чтобы он мог играть, он должен жить один... отдыхать... - yлыбаясь Витиной болезненной улыбкой, говорила она.

Впрочем, отдыхать Витя предпочитал, как и раньше, у нас. Он по-прежнему оставлял в прихожей ботинки, и папа по-прежнему неодобрительно качая головой заставлял его влезть в тапки. Только теперь они были Виктору в пору. Беллочка купила ему, такие клетчатые, вельветовые...

Театр, вопреки всеобщим ожиданиям, не умер. Без особенных успехов и неудач он уже много лет сонно существует. Из прежних остались самые стойкие. Беллочка, Виктор и режиссер.

- И все-таки он ведет себя возмутительно! - жаловалась мама, без всякого аппетита поедая отварную куриную грудку и салат. - Понабирал в труппу тощих белобрысых шалав и доволен!

- Ему теперь подавай тупорылых культуристов! - поддерживал ее Виктор. Это казалось невозможным, но с годами он сделался еще более тощим и теперь с неприятной легкостью носился по квартире. - Знаешь, кто играет Дэвида в "Соломенном доме"? Дибкинд!

- Что? - Беллочка отодвигала в сторону тарелку с салатом.

- Лёсик, ты слышал?

- Беллочка...

Она вскакивала из-за стола и бросала ему навстречу свое уплотнившееся, но все еще пластичное тело.

- Лесик, при таком подходе мы скоро останемся без ролей! - В темно-фиолетовых глазах переливался ужас. Будто она уже видела жуткий призрак ненавистной старости...

И голос ее становился тягучим и низким, потому что где-то близко были слезы. А Виктор нервно курил на кухне, прикуривая одну от другой дешевые, прямо-таки ядовитые сигареты.

"Не хватало только, чтобы вода из крана медленно и звонко капала", - c раздражением думала я, глядя на эту компанию.

Папа по-прежнему был намного чувствительней меня, поэтому заканчивалось все быстро и одинаково.

- Ну... ну, я с ним поговорю, - побеждено говорил он и, пожав полными плечами, застенчиво улыбался. - Понятия не имею почему, но, кажется, у меня это получается...

Он просто физически не выносил Беллочкиных страданий.

День был прохладный и пасмурный. Такие редко случаются в самом начале сентября. Злая оттого, что мне придется потратить сколько-то из этого великолепного дня не на себя, я вошла со служебного входа в знакомый до отвращения зал.

- Девочки! Девочки! Спинки нужно держать! Вот так! Марина посмотри на меня... Хорошо... а теперь плечами вот так! Молодец! Пошла, пошла, пошла...

Обыкновенные, не имеющие к театру отношения люди, проходя мимо зала, понижают голоса и стараются пройти тихонько, чтобы не дай Б-г не помешать. Для меня их репетиция - пустяк. По-хозяйски вхожу в зал, оглядываю всех... Останавливаю взгляд на маленьком бородатом человеке. Он одет в обыкновенную светлую рубашку и брюки, но больше бы ему подошли широкополая черная шляпа и лапсердак.

- Ефим, можно тебя на минуточку! - голосом Большой Стервы подзываю его я.

Он смотрит на меня, страдальчески морщась:

- Господи! Ну что опять не так?

- Ты знаешь, - металлически говорю я.

Ефим тяжело вздыхает, смотрит на меня глубокими темными глазами...

- Ну не могу, ну пойми я...

- Они должны играть!

- Катя!

Молча, не опускаясь до перебранки, я достаю из сумочки мобильный телефон. И Ефим сломлено вздыхает.

Он в моих руках, это не преувеличение. Тот, с кем я встречаю рассвет по крайней мере два раза в неделю, очень влиятельный в городе человек. Он без труда может наступить на горло Ефимовой лебединой песне. И Ефим это прекрасно понимает...

- Им троим очень повезло, - печально усмехнувшись, говорит он.

- Это спорно, - отправляя мобильник обратно в сумку, отвечаю я, поведя бровями. - Отец придет и будет тебя просить... Все остается как всегда. Он тебя убедит. Как именно - это уж решайте сами.

Все. Дело законченно. Я иду к выходу, меня шутливо обнимает семенящий рядом Ефим.

- У тебя счастливые старики, - говорит он, вновь возвращаясь к теме. - Счастливые, счастливые, они даже не понимают... Я отмахиваюсь:

- Какие там счастливые, перестань.

Ефим останавливается, останавливает меня и смотрит мне в глаза долго и серьезно.

- Ты очень преданный ребенок, Катя, - говорит он. - Извини, но иногда мне кажется, что если бы вдруг не стало родителей, и остался только Виктор... В память о них, ты бы ему приносила пакет с этими дурацкими серыми штанами...

^* Тахана мерказит - центральная автобусная станция (иврит) (назад)