Русское лето

Острая свастика падала, словно листья со стен, расплываясь под сталью танковых гусениц.

Шёл май сорок пятого, и красный был самым модным цветом Европы.

На берлинских развалинах проступило русское граффити.

В акте капитуляции все фашисты поставили крючковатые подписи, только самый главный автограф так и не был получен.

Союзники разделили Берлин на четыре сладких куска. Кто-то выпил для храбрости и полез на рейхстаг с алым флагом за пазухой. Кто-то дрался с американцами. Кто-то слушал во дворе уцелевшего дома потухающую сонату Бетховена. Бледный немецкий бюргер заучивал необходимые фразы на русском.

Тимур приехал сюда с двадцать первой танковой ротой. Ему было жаль, что воевать больше не с кем, и золотая медаль навсегда останется неисполнимой мечтой. Он заходил в пустые дома, в квартиры, где из окон торчал белый флаг, и часами разглядывал иностранные вещи, набивал ими карманы, а однажды наткнулся на скорченный труп немецкого мальчика, обвитого пустой пулемётной лентой. Рядом с ним валялась фотография - арийский профиль популярной немецкой певицы. Тимур давно перестал бояться смерти и перешагнул через тело сломанной куклы.

В то лето планеты расположились по-новому. По Европе гуляли русские, и им нравилось быть героями. Кое-кто задумал остаться, но предателей были считанные единицы; обозы медленно двигались на восток, и каждый воин брал на память о побеждённой империи все, что мог унести. Ехали в Харьков трофейные киноленты, ехали в Киев бочки фашистского пива. Сын полковника восседал за рулём горбатого "опеля" и звенел золотыми медалями, подаренными папиными друзьями.

Все музеи и театры заперты. Сломаны старые декорации. Русские не скучали тем летом. Некоторые уже мчались в Советский Союз в перегруженных поездах, и их с радостью провожали зубастые немецкие фрау, вдохновлённые красными лейтенантами, и кричала с перрона красавица, заглушая вокзальное радио: "Питер, их либе ты! Бери я в Москва! Мы делать фамилиа, мужь и жьена!" Страшно смущаясь, ревел в ответ подполковник: "Да меня расстреляют! О, майн готт, нам нельзя!"

Раньше каждая немка казалась им копией Евы Браун, но пригляделись, а все одеты и стрижены, как актриса Люба Орлова.

Командир части приказал Тимуру не уходить далеко от их лагеря, но он тут же удрал, сжав в кармане рукоять пистолета. Робко зашёл в огромную, полупустую, с разбросанными всюду вещами, квартиру. Под подошвами кирзачей хрустела разбитая люстра. В дальней комнате он встретил девочку. Она плакала и не знала ни слова по-русски. Она боялась солдат. Она сказала Тимуру: "Сталин". Её руки дрожали. Он всё понял, и незаметно от всех принёс ей еды. Девочка съела, а потом сделала вид, что готова. "Гут?"- спросила она, расстёгивая верхнюю пуговицу.

Тимуру было шестнадцать. На войне он почти не думал о своих ровесницах, и не знал, что надо делать. Она попыталась взять его руку, но он отдёрнулся, как ужаленный - она же ведь немка, фашистка!

Так они и не смогли объясниться. Мальчишка побежал догонять свою часть и иногда, засыпая, думал, что встретит её опять, но немецкая девочка начала ему сниться лет через тридцать, заставляя его ворочаться и вздрагивать среди ночи.

Через неделю танкисты решили избавиться от Тимура, посадив его на вокзале в длинный состав, идущий в Москву, где он никому не нужен, и есть у него только какая-то тётя, да и та, может быть, умерла от голода в Ленинграде.

Вагон был набит людьми и вещами. Пахло победой и потом. Двое москвичей везли груду граммофонных пластинок. В углу спала огромная механическая кукла. Седой солдат трёхпалой рукой достал ключ и протянул Тимуру. После пятнадцатого поворота кукла беспомощно заёрзала по полу, пытаясь встать во весь рост. Вагон качало из стороны в сторону, кто-то терзал гармонь, не умея на ней играть; солдат с забинтованной головой выменял трофейные часы с музыкой на бутылку шнапса, а механическое существо сказало немецкое слово и опять потеряло сознанье.

В небе рыскали русские лётчики, С высоты их полёта города Европы выглядели скучно и странно, а у самой границы состав врезался в эшелон, груженный нефтью и пленными немцами. Среди ночи раздался вдруг грохот и треск, вспыхнула румынская нефть, и факелом стали солдаты двух стран - в таком фейерверке каждый был победителем.

Вагон, где метался Тимур, треснул, но не опрокинулся и не развалился. Все стали прыгать. Он тоже выскочил прямо в бледное небо, где планеты потихоньку сходились в новую комбинацию, не слишком благоприятную, и освобождённых ждали новые лагеря по другую сторону границ, над которыми, щёлкая, опускались железные жалюзи.

И не знал Тимур, что в эти минуты в Москве извивается небо салютом, вскрыто радио голосом Левитана, и усталый маленький Сталин встал в своём кабинете на цыпочках у отодвинутой шторы; улыбнулся, любуясь салютными искрами. Каждый залп превращает его в ребёнка.

И когда в небо брызнул последний снаряд, в большом кожаном кресле уснул сгорбленный и плаксивый мальчик из далёкой грузинской деревни...