Сергей Иваньо

Хруст нового грубо выделанного кожаного пальто комиссара, купленного в магазине для членов ЧК за 65 руб. 73 коп., лился в коридорах Комитета серенадой. Воздух пронизывал крепкий запах кожи. Тем холодным и солнечным утром 14 марта 1918 года, лицо комиссара было чем-то омрачено. Что-то было не то. В скупых лучах света коридорной 150 ваттной лампы казалось, что он будто постарел, стройная осанка осунулась, а его лицо иссекли и порезали сотни невесть откуда взявшихся морщин.

Он шел мерными шагами, присущими комиссару ЧК, вступившему в должность 8 декабря 1917 года (ни днем раньше, ни днем позже, т. к. походка была бы уже другой). Рассекая окрестный воздух, его пристальный взгляд был устремлен в бесконечность коридоров ЧК. Но это ему не мешало. Он точно знал, что сейчас прямо, после влево. Через три перекрестка коридоров вправо, пройдя 4 кабинета опять повернуть вправо, а еще после, в конце коридора - кабинет. Единственный кабинет расположенный по центру коридора, где дверь была оббита темно-красной кожей, а на ней висела черная табличка с золотистыми трафаретными буквами.

"... Туда-то и лежит сейчас мой путь". - промолвил про себя комиссар, и добавил: "Но не сердце".

Он шел и шел, поглощаемый все новыми и новыми лабиринтами коридоров, и наконец-то дошел до заветного узора лабиринта, который выводил его в нужный коридор к нужной двери. Завернув за угол, и оказавшись в этом коридорчике, комиссар увидел в конце ту самую темно-красную дверь с черной табличкой и золотистыми трафаретными буквами (хотя они еще не были ему видны). В тот момент, когда безумный, казалось блуждающий в бесконечности взгляд комиссара сошелся с незримым, но очень сильным взглядом двери, в нем что-то дрогнуло, сломалось. Внешне это никак не проявилось, но внутри... ... внутри! Он почувствовал это, ощутил. Он считал, что для него эта слабость была забыта, стерта в пыль в казематах памяти, но рок судьбы, нелепая формальность опять её пробуждали. Приближаясь к двери, каждый шаг пульсировал в его мозгу, а получавшийся от шагов в кирзовых сапогах 44 размера звук был бесконечен, и сливался со своим всепроникающим эхо. Каждый шаг... Каждый шаг давался комиссару с огромным трудом и усилиями. Чтобы сделать новый, ему требовалась вся воля, выработанная при жизни.

Теперь, когда комиссара и цель его пребывания в этом коридоре разделяло 5 шагов, сломленность воли давала о себе знать. Это проявлялось в его движениях, походке, цвете лица. Он вел себя совсем по иному. Это был уже не тот комиссар. Из глубины памяти и забытых неконтролируемых логов сознания начинал возрождаться тот, кто все это время был в тени, но ждал своего часа.

Мерный, четкий и уверенный шаг сменился. Стал более кротким, грузным и неопределенным: один шаг широкий, второй - половина длинны первого. Возникало чувство, что его разум сковал страх и нерешительность, или же в голове у этого человека во всю уже идет пританцовка лезгинки, но сам он в бездонных коридорах ЧК не рисует пуститься в зажигательный пляс и увязнуть в нем.

Тусклый свет мутных коридорных ламп, высекающий из вечного мрака коридоров Комитета профиль человека, его строгие и встревоженные черты лица, мог также передавать и цвета, эмоции, переживания. Со стороны казалось, что с каждым шагом его лицо становилось все суровее, а скулы все более и более стиснуты. Губы были сильно сжаты и посинели как на морозе, и превратившись в две полосочки. Цвет лица становился мрачным, и на нем все больше и больше искрились капли выступающего пота ("слёзы организма").

Подойдя к "темно-красному" кабинету, и тем самым закончив свой путь, фигура комиссара остановилась. Казалось, что сейчас внутри этого человека настоящая война - война между его нынешним Я, и Неизвестным, восставшим из давно забытых глубин сознания. Его взгляд, выражавший детский страх и неуверенность в себе, своей воле и силе, был устремлен в правый угол коридора, и таял в его мраке. Кулаки были сжаты до белизны кожи, четко прорисовывая костяшки пальцев. Лицо осунулось, еще больше помрачнело и залилось потом. Так продолжалось несколько мгновений, пока по его лицу не пробежала легкая дрожь и он не сглотнул слюну. Мгновение, и двери кабинета распахнуты. Полумрак коридора разрезала река белого света. О тело комиссара, замершего в дверном проеме разбилась рвавшаяся на свободу лавина свежего, прохладного воздуха, переполненного ароматом съестного и выпивки.

"Всё! Конец..." - пронеслось в голове комиссара, когда он услышал пьяные возгласы, вопли, крики, и среди них более менее разборчивую речь, произносимую знакомым голосом (читать медленно, размеренно, вживаясь в роль произносившего; лучше всего тоже пьяным): "А-а-а-а, Педрович (ик)! Кха-кха... Ты де был, ма-а-ть? Мы тут (и-ик) ждем тебя, гр-р-р, переживаем понимаешь ли, а ты бль (человек поперхнулся, но не растерялся)?.. Мы думали ты не хочешь с нами потолковать, выпить, закусить (на лице произносившего речь при словах выпить и закусить всплыла сочная, полная доброты и блаженства улыбка). Ведь у нас с тобой, комизар, три пьянки на счету, все три с опозданиями и штрафными, и сплошными обрыгами на четвертой (всеобщий смех, ликование, выкрики "Камиза-а-а-ру у-у-у-р-р-р-а-а-а")...".

Толстый человек с редкими седыми волосами, одетый в темно-зеленом мундир, говорил еще долго и о многом, но комиссар Петрович (как его здесь называли) уже ничего этого не слышал (да и зачем ?), так как выпив свои пять штрафных стопок он отпустил свой страх с благословением, потому, как если он после четвертой не обрыгался, то значит всё будет хорошо. Пьянку можно продолжать!