Представьте себе, что где-то, когда-то и в каком-то обществе случилось следующее происшествие.
Собралось в одном доме несколько человек. Люди были деловые и потому тотчас же завели разговор о современных вопросах. Зашла речь о гуманности и о том, как следует понимать ее. Один из говоривших высказал несколько своих убеждений, довольно оригинальных. Его сильно оспаривали. Но из всех слушателей, внимавших господину с оригинальными убеждениями, наиболее замечателен был сидевший от всех поодаль, до сих пор молчавший, но по лицу которого можно было видеть, что он с нетерпением ждет своей очереди, чтоб ввернуть и свое словцо. Наконец при одном наиболее оригинальном замечании господина с оригинальными убеждениями молчаливый слушатель вдруг поднялся с места, быстро подошел к спорщику, хотел было ему что-то сказать, но вдруг, прежде чем вымолвил слово, размахнулся и дал ему звонкую пощечину. Поднялась суматоха. ≈ Что с вами сделалось! ≈ завопил получивший пощечину, обращаясь к дантисту и смотря на него в крайней степени изумления. Это изумление было так сильно, что на минуту заглушило в нем даже чувство гнева и мщения; остолбенило его. ≈ Позвольте вам заметить, что вы совершенно не так понимаете гуманность... ≈ начал было дантист, скороговоркой, весь в жару спора и, кажется, не замечая, что дал пощечину. ≈ Что вы! образумьтесь! ≈ закричали со всех сторон. ≈ Это сумасшедший, ≈ повторяли другие. ≈ Разве теперь о гуманности дело? Опомнитесь! ≈ прокричал обиженный. ≈ Ах, это вы о пощечине-то! ≈ довольно спокойно проговорил тот, к кому относились все эти крики. ≈ Вы, пожалуйста, не обращайте на нее внимания. Я соглашаюсь, что увлекся. Такая, право, скверная привычка; вы меня разгорячили, и у меня совершенно нечаянно сорвалась пощечина. Но к делу: я именно хочу возразить, что гуманность, в том значении, как вы ее принимаете, не может быть... и т. д., и т. д.
Как вы находите поступок этого господина? Невозможным? а если возможным, то нелепым?
И однако ж, совершенно подобное случилось в нашей литературе по поводу оскорбления г-жи Толмачевой сотрудником "Века". Дело идет об извинениях и оправданиях, представленных редакцией "Века" и их сотрудником публике и г-же Толмачевой. Эти извинения очень похожи на объяснения и оправдания вышеозначенного господина, давшего пощечину. Смотрите и судите.
Вы уже знаете начало и ход всего этого дела из статьи, помещенной в этом же номере нашего журнала, под названием "Один поступок и несколько мнений г-на Камня-Виногорова". Г-н Михайлов протестовал против Камня-Виногорова в "С.-Петербургских ведомостях". И Камень-Виногоров и редакция "Века" отвечали г-ну Михайлову в 10-м номере своего журнала. Вот ответ редакции "Века", целиком, от слова до слова, без малейшего выпуска.
"ПО ПОВОДУ СТАТЬИ МИХАЙЛОВА
1
ОБЪЯСНЕНИЕ ОТ РЕДАКЦИИ "ВЕКА"
В ╧ 51 "С.-Петербургских ведомостей" появилась обвинительная статья против нашего журнала, г-на Михайлова. Статья эта, присланная для помещения и в "Веке" (см. заметку от редакции ╧ 9 "Века", стр. 328), написана по поводу юмористической (!) заметки Камня-Виногорова..."
Эти господа называют в высшей степени оскорбительную заметку Камня-Виногорова юмористическою! и ведь серьезно. Вспомните, что редакция состоит из таких серьезных людей.
"... по поводу юмористической заметки Камня-Виногорова о чтении "Египетских ночей" г-жею Толмачевой, на литературном вечере, в Перми (см. ╧ 8 "Века" ≈ "Русские диковинки"), г-н Михайлов с жаром протестует против выходки Камня-Виногорова относительно женщины, "не давшей никакого к тому повода", и против его глумления над поступком женщины (то есть публичным чтением "Египетских ночей"), "смело заявившей этим, ≈ по словам г-на Михайлова, ≈ свое пренебрежение к невежественным предрассудкам". "Можно, ≈ говорит г-н Михайлов, ≈ не разделять мнения, которые высказала г-жа Толмачева, можно находить их смешными, дикими, можно находить решимость ее читать публично "Египетские ночи" Пушкина нелепою, всё это, к несчастию, [Подчеркнуто редакциею "Века"] можно, еще и в наше время. Но нет, конечно, человека с живым сердцем в груди, который, зная настоящие общественные условия и положение женщин, решился бы публично оскорблять женщину и выдавать ее головою на посмеяние и обиду глупцам и невеждам. Затем г-н Михайлов обвиняет Камня-Виногорова в искажении смысла фельетона "С.-Петербургских ведомостей" (о литературном вечере в Перми), по поводу которого написана означенная юмористическая заметка, и ставит в упрек редакции "Века" допущение статейки Камня-Виногорова в своем журнале".
Хороша статейка!
"Мы изложили содержание статьи г-на Михайлова; опубликование ее в "С.-Петербургских ведомостях" освобождает редакцию "Века" от обязанности давать ей место на страницах своего журнала..." Не совсем: подписчик "Века" может не получать "С.-Петербургских ведомостей", следовательно, не знать ответа г-на Михайлова вполне. Эти дела надо вести начистоту. Впрочем, продолжаем нашу выписку; у редакции "Века" была другая причина:
"... на страницах своего журнала, тем более что по своему тону в своим литературным формам эта статья нисколько не соответствует характеру, преобладающему в нашем журнале".
Это замечательно. Следственно, статья Виногорова, помещенная на страницах вашего журнала, по своему тону и по своим литературным формам (особенно по тону) более соответствует характеру, преобладающему в вашем журнале?
"В заметке своей в ╧ 10 редакция "Века" уже принесла свое чистосердечное извинение за допущение некоторых неосмотрительных выражений, вкравшихся в юмористическую статейку Камня-Виногорова; редакция "С.-Петербургских ведомостей", печатая статью г-на Михайлова под громким названием "безобразного поступка ╚Века╩", [Подчеркнуто редакциею "Века".] обязана была сообщить своим читателям и об означенном поступке "Века". Такое упущение со стороны редакции "С.-Петербургских ведомостей", впрочем, весьма для нас понятно и сообразно с обычаями некоторых журнальных редакций, посвятивших свою деятельность исключительно на отыскивание безобразий [Подчеркнуто редакциею "Века".] в других редакциях. Тем не менее мы считаем, что после упомянутой заметки нашей в мнении как публики, так и литературы не может быть теперь и тени сомнения относительно взгляда редакции "Века" на некоторые выражения Камня-Виногорова (по поводу чтения г-жи Толмачевой), подвергнувшиеся обвинениям г-на Михайлова; и затем мы смеем думать, что со стороны нашей сделано было в этом отношении всё, что только в границах литературных приличий и обязанностей могло быть сделано".
Решительно история о пощечине! Но прервем на время эту выписку и выпишем ту заметку редакции "Века", в которой она, по ее словам, принесла чистосердечное извинение за допущение неосмотрительных выражений и т. д. и за которую она упрекает "С.-Петербургские ведомости", не поместившие эту извинительную заметку на столбцах своей газеты. Вот эта заметка:
"Заметка от редакции. Настоящий номер "Века" был уже напечатан, когда мы получили от М. Л. Михайлова письмо по поводу помещенной в последнем номере нашего журнала юмористической заметки о г-же Толмачевой (см. отдел "Русские диковинки"). По необходимости, отложив печатание означенного письма, вполне или в извлечении (с сохранением всей его сущности), редакция "Века" сообщает, что по общему содержанию [Подчеркнуто редакциею "Века".] статьи г-на Михайлова она не замедлит представить свое объяснение, но что касательно неосмотрительных выражений, вкравшихся в статью г-на Виногорова, она еще до получения письма г-на Михайлова сама приняла все меры и употребила средства, какими только располагать может, для заявления г-же Толмачевой чистосердечного своего извинения".
Нет, господа, это не так. Тут недостаточно сказать: извините, я увлекся, как сказал господин, давший пощечину другому господину, и считать, что уже приняты все меры и употреблены все средства, какими только можно было располагать, для изъявления чистосердечного извинения. Нет, господа, тут нет чистосердечия. Какое же тут чистосердечие, если вы называете статью Виногорова юмористическою, а выражения его только неосмотрительными, да еще говорите: вкравшиеся выражения. Когда вся статья состоит из этих вкравшихся выражений. Юмористическая статья! Это, по-вашему, юмор! неосмотрительные выражения! Да ведь под этими выражениями посовестился бы подписаться комаринский мужик; и не только комаринский мужик, а может быть, даже и сам г-н Аскоченский. Ну может ли быть, чтоб вы, люди умные, этого не понимали! Нет, тут именно недостает чистосердечия. Вам надо было, для известных целей, покрыть своим редакторским покровительством Виногорова ≈ вот вы и покрываете его, хоть, может быть, сами возмущаетесь против этой статьи. Вы говорите: "Мы извинились, чего же больше?" Но мы опять повторяем, что тут недостаточно сказать: извините, как сказал господин, давший пощечину другому господину. Извинение в таких формах не удовлетворяет, а усугубляет обиду. Правда, в обычаях западного дворянского point d'honneura сохранилось, говорят, правило, что если дворянин, давший другому дворянину пощечину, согласится сказать ему, в виде извинения за обиду только: "Jen suis fachй", то обиженный мог считаться удовлетворенным. Но разве это рыцарское правило применимо к нашему веку? Особенно, когда в дело замешаны такие рыцари, как Виногоров. А ведь вы почти на этом настаиваете; вы кивнули головой, сказали, что вам жаль, что в юмористическую статейку вкрались неосмотрительные выражения, и думаете, что этого довольно.
Кстати, г-н Виногоров в своем собственном ответе г-ну Михайлову толкует о рыцарстве и упрекает г-на Михайлова в недостатке рыцарских правил! Нечего сказать, хорош знаток рыцарства! И редакция "Века" допустила ответ Виногорова на страницы своего журнала! Разве так надо было поступить с Виногоровым?
Но послушаем, что редакция "Века" говорит дальше в своем объяснении.
"Высоко ставя нравственное самовоздержание литературы..." ≈ Как! нравственное самовоздержание после статьи Виногорова! После того, как вы печатно признали его отвратительные клеветы юмористическими и неосмотрительными выражениями!
"... и признавая нравственный отпор ее лучшим оружием против всяких нарушений литературных приличий..."
Хорошо приличие!
"... мы полагаем, что в настоящем случае несколько строк заметки редакции "Века" послужили этому важному делу гораздо более, чем могут послужить всякие протесты на страницах других журналов, как бы ни был, подобно статье г-на Михайлова, тщателен подбор резких выражении и горячих фраз негодования".
Каково! да почему же, на каком это основании несколько строк редакции "Века" послужили делу более, чем могли бы послужить все протесты журналов? Да чем же считает себя редакция "Века", что так высоко ценит несколько слов своих, ≈ эта редакция, которая сожалеет о вкравшихся выражениях и, извиняясь перед г-жею Толмачевой, в то же время оправдывает Виногорова (именно тем, что называет его выражения только неосмотрительными и помещает ответы его в своем журнале); мало того, она даже защищает Виногорова, что увидим мы ниже. И после этого она считает несколько своих слов, высказанных в виде извинения, в такой форме и при такой обстановке, совершенно достаточным удовлетворением для г-жи Толмачевой и даже значительнее, чем всё, что могли бы сказать другие журналы! Какое забавное высокомерие!
"Обращаясь затем (продолжает редакция "Века") к сущности юмористической заметки Камня-Виногорова относительно публичного чтения в Перми "Египетских ночей", редакция "Века" позволяет себе решительно не соглашаться со взглядом на этот предмет, высказанным в статье г-на Михайлова, с мыслями его о смелости женщины, становящейся посредством подобного чтения выше невежества толпы, о несчастии тех, которые не могут сочувствовать таким проявлениям смелости женщин, об оскорблении, нанесенном всем русским женщинам шуткою над такими общественными явлениями и проч.".
Не соглашаться всякий может. Невозможно ни у кого оспаривать права иметь свое мнение; но с самим мнением можно не соглашаться. Всё это как следует. Но далее следуют чрезвычайно любопытные строки; это попытки оправдать Виногорова, доказывая, что он в статье своей вовсе не нападал на г-жу Толмачеву, а только на пермского корреспондента "С.-Петербургских ведомостей".
"Мы решительно не понимаем, что может выиграть общественное положение русской женщины от публичного чтения "Египетских ночей", и считаем пока такое заявление со стороны нашей совершенно достаточным. Но здесь мы обязаны только заметить, для устранения всяких недоразумений, что предметом шутки Камня-Виногорова была вовсе не г-жа Толмачева, не поступки г-жи Толмачевой и не мысли г-жи Толмачевой о своем чтении; предметом шутки была только г-жа Толмачева, какою ее изобразил фельетон "С.-Петербургских ведомостей", или, лучше, дифирамб в пользу чтения "Египетских ночей" женщинами, а не действительная г-жа Толмачева, на личность которой ни редакция "Века", ни, без сомнения, юморист никогда не позволит себе посягнуть. Предметом такой же шутки может быть статья и самого г-на Михайлова. Затем необходимое в этом случае упоминовение имени г-жи Толмачевой должно уже пасть всею своею тяжестью на ответственность фельетониста "С.-Петербургских ведомостей", ибо сама г-жа Толмачева в действительности, может быть, вовсе не разделяет мыслей неудачных толкователей своего чтения".
Каково оправданье! Вот уж значит желали оправдаться во что бы ни стало. Какое шаткое, какое жалкое оправдание! Ребенок и тот бы не стал так оправдываться.
Помилуйте! вы утверждаете, что предметом шутки вашего юмориста была не действительная г-жа Толмачева, а та, какою ее изобразил фельетон "С.-Петербургских ведомостей". Во-первых, почему вы знаете наверно, что фельетон "Ведомостей" изобразил ее не так, как она есть в действительности, и исковеркал ее слова и мнения? Ну что, если г-жа Толмачева действительно такая, как изобразил ее корреспондент, и все ее слова и мнения переданы верно? Тогда вы вправе так глумиться над нею, так оскорблять ее? Ведь вы глумитесь и оскорбляете только в предположении, что она не такая в действительности: как же можно в таком деле основываться на одном предположении? А ну если предположения ваши неверны ≈ стало быть, все ваши оскорбительные выражения применены к г-же Толмачевой, действительно существующей? А во-вторых, положим, что вы справедливы в вашей догадке; положим, что г-жа Толмачева никогда так не говорила и не думала и корреспондент ошибся. (Мало ли чего не может быть! Ведь может быть даже, что не только мнений и слов таких не было, но даже и чтения "Египетских ночей" не было, ничего не было, а статья в фельетоне "СПб. ведомостей" была не более как шутка из провинции, пуф, ≈ ведь из ста тысяч может быть один такой случай!) Но что же из этого? Покамест вы не убедились в этом наверно, вы все-таки должны помнить, что в фельетоне "СПб. ведомостей" выставлено имя, объявленное действительным, называется лицо: жена статского советника г-жа Толмачева, в Перми. Разве можно упоминать в таких ругательных выражениях действительно существующее имя, оправдывая себя только тем, что это не над той г-жей Толмачевой, а над другой, изображенной корреспондентом? Да одно только упоминовение ее имени среди таких шуток, которые позволил себе ваш юморист, уже в высшей степени неделикатно и оскорбительно для названного выше лица. Неужели вы не понимаете этого, г-да редакторы? Неужели вы не догадываетесь, сколько тут грубости и оскорбления, и считаете себя вправе печатать эти неделикатности (по-вашему, шутки) на том только основании, что корреспондент мог не так передать слова г-жи Толмачевой. Если вы не понимаете этого, то представьте себя на месте г-жи Толмачевой.
Угодно ль на себе примерить?
Представьте, что об вас кто-нибудь написал и напечатал похвальное слово; напечатал неловко и даже смешно, а кто-нибудь, придравшись к этому случаю, принялся бы примерять ваше имя, вашу личность к таким постыдным делам, выставлять вас в таком срамном виде. Поставил бы вас в такую отвратительную позицию, стал бы глумиться над вами, поставленными для примера, в эту позицию, ругаться, плеваться; стал бы приписывать вам намерения и поступки, возмутительные, жалкие и смешные и везде бы упоминал ваше имя, с яростным наслаждением, осмеивая, карикатуря его, оправдываясь только тем, что это он так шутит, а что в действительности этого, может, еще и нет, это, дескать, еще не доказано. Что? хорошо бы вам было? Каково же это для женщины? Но что же, повторяем опять, если все мнения и выражения г-жи Толмачевой переданы корреспондентом верно? Какова для нее обида тогда? И наконец, позвольте: вы утверждаете, что Виногоров смеялся вовсе не над действительной г-жей Толмачевой, а над дифирамбом корреспондента. Но какое же отношение имеет корреспондент, например, к такому оскорблению? (Выписываем из статьи Виногорова.)
"Теперь статьи Стюарта Миля, Михайлова и т. д. оказываются совершенно бесполезными; дело освобождения женщин началось. Русская дама, статская советница, явилась перед публикою в виде Клеопатры, произнесла предложение: "Купить ценою жизни ночь ее" ≈ и как произнесла! Не могу опять удержаться от восхитительной выписки из письма корреспондента нашей удивительной политической газеты: "Большие глаза ее то загорались, то меркли и погасали... (ах! как это должно было быть хорошо!) всё лицо ее изменялось беспрестанно, принимая то нежно-страстное, то жгучее, то неумолимо-суровое, то горделиво вызывающее (ого!!) выражение. Стих, следующий за предложением Клеопатры купить ночь ее ценою жизни, известный стих: "И взор Презрительный обводит вокруг поклонников своих", прочитан был, действительно, с таким выражением презрения и злой насмешки; молодая женщина таким взором обвела при этом безмолвную толпу, что будь это в театре ≈ зала, наверно, потряслась бы от аплодисментов".
Я не театральная зала, но и я потрясся от аплодисментов, прочитав эти удивительные строки. Не совсем я понял только ≈ какое отношение имели посетители пермского литературного собрания, слушавшие г-жу Толмачеву, к поклонникам Клеопатры; а отношение, вероятно, было, потому что, иначе, зачем бы г-же Толмачевой обводить толпу взором "презрения и злой насмешки". Но мне неизвестны пермские тайны, и оттого понятно, что я тут ничего не понял..."
И это у вас называется шутками и юмором, г-да редакторы? Это, по-вашему, юморист?
Теперь я спрашиваю всех читателей: какое отношение имеет то, что мы подчеркнули в нашей подстрочной выписке из Виногорова, с неловким и неверным (предположив это) изображением г-жи Толмачевой пермским корреспондентом? Тут говорится прямо и ясно про г-жу Толмачеву, т. е. про действительно существующее лицо, и удостоверяется, что "отношение, вероятно, было". Но, скажет редакция: Виногоров предполагает, что отношение было, только вследствие изображения г-жи Толмачевой корреспондентом, а настоящая г-жа Толмачева, верно, не такая, следственно, слова об "отношении" к ней не относятся. Но во-первых: из каких же слов, из каких мнений, приписанных г-же Толмачевой неловким корреспондентом, можно заключить, что такие "отношения, вероятно, были"? Не из того ли, что она обвела залу взглядом "презрения и злой насмешки?" В самом деле, именно на этом и основывается Виногоров: "Отношение, вероятно, было, ≈ говорит он, ≈ потому что иначе зачем бы г-же Толмачевой обводить толпу взором ╚презрения и злой насмешки╩". Так на этом только! Так из одной неосторожности читательницы, желавшей прочитать лучше и увлекшейся чтением, основать такое страшное обвинение, да еще подтвердить, что отношение, вероятно, было, иначе зачем бы и т. д. ≈ Ну а что, если корреспондент не ошибся и передал верно? Так из одного жеста, печатно, публично, обвинить женщину, действительно существующую, названную по имени! Господи боже! Неужели ж это юмор? Неужели ж, если даже и корреспондент передал неверно, позволительно упоминать известное имя рядом с такими предположениями, примерять это имя к таким обвинениям? Да и наконец, что мы дети, что ли? Где тут, в этой фразе г-на Виногорова, говорится или намекается, что речь идет не о действительной г-же Толмачевой? Г-н Виногоров стушевывается и объявляет, что он говорит вовсе не о г-же Толмачевой. Перечтите эту фразу: о ком же тут сказано? Верно ли, неверно ли передал корреспондент, ≈ о ком тут сказано? Нам ответят: настоящая г-жа Толмачева не обвела бы залу с выражением презрения и злой насмешки, а если корреспондент уверяет, что обвела, то, во-первых, значит это не настоящая г-жа Толмачева, а во-вторых, если уж обвела, то отношения, вероятно, были.
Вот логика редакции "Века".
Но почему ж, повторяем еще раз, почему ж знаете вы, что настоящая г-жа Толмачева не обвела бы залу таким взглядом, и вследствие такого соображения, так безопасно позволяете себе защищать Виногорова, выдумавшего такую адскую клевету; а во-вторых, из чего следует вероятность "отношений" потому только, что обведена взглядом зала и слушатели, бывшие в зале?
И это юмор? И это вы называете шутками?
И это у вас только неосмотрительные выражения! Но вы утверждаете, что извинились в этих неосмотрительных выражениях. Хорошо же извинение, когда вы сами говорите, что всё это только шутка и что "необходимое в этом случае упоминовение имени г-жи Толмачевой должно уже пасть всею своею тяжестью на ответственность фельетониста "СПб. ведомостей", ибо сама г-жа Толмачева в действительности, может быть, вовсе не разделяет мыслей неудачных толкователей своего чтения".
Сами вы говорите: может быть, следовательно, наверно не знаете; следственно, если в действительности г-жа Толмачева разделяет мысли толкователей своего чтения (тем более, что ее собственные слова, приведенные корреспондентом, чрезвычайно умны и основательны, ≈ и трудно предположить, чтоб они были выдуманы), то вы считаете себя вправе изобретать на ее счет такие предположения? И наконец, почему упоминовение имени г-жи Толмачевой в шутках г-на Виногорова должно пасть всею своею тяжестью на ответственность фельетониста "Ведомостей"? На каком это основании? по какой логике? Корреспондент изобразил неверно, исказил (положим, так) ≈ так вы после этого вправе допустить то, что говорит у вас г-н Виногоров о пермских тайнах? или такую фразу: "Долой всякую стыдливость, долой женственность, долой светские приличия; ≈ вас приглашает к этому г-жа Толмачева и почтенный панегирист ее"; т. е. приглашает не г-жа Толмачева, изображенная неверно своим панегиристом, а г-жа Толмачева и панегирист ее; тут именно говорится о самой г-же Толмачевой. Вправе ли, наконец, Виногоров предлагать г-же Толмачевой прочесть другое стихотворение Пушкина: "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..." и восклицать:
"Прочтите, прочтите, г-жа Толмачева! При чтении его можно еще лучше принимать вызывающее [Подчеркнуто в подлиннике] выражение и делать еще более выразительные жесты! Уж коли эмансипироваться, так до конца! Зачем останавливаться на полдороге?"
Какая гадость! Ну не подымает ли это сердца от негодования! И где, скажите ради здравого смысла, где тут хоть какой-нибудь намек, что это обращение с просьбой о выразительных жестах сделано не к г-же Толмачевой, не прямо к ней, а к какой-то фантастической, несуществующей г-же Толмачевой, к той, которую изобразил корреспондент? Хоть бы один намек был во всей статье Виногорова, что он говорит о другой г-же Толмачевой; что он оспаривает корреспондента и утверждает, что настоящая г-жа Толмачева не такая. Хоть бы оговорился он где! Ну как поверить ему, если после таких ясных обращений и советов он вдруг испугался и стал отпираться: ≈ Нет, дескать, это не я, я ничего, это, право, не я, это корреспондент, а я не виноват!
И редакция "Века" называет подобные оскорбления женщины неосмотрительными! Да что ж он лунатик, что ли? в лунатизме писал? Ну как представить, что всё это было написано от неосмотрительности? Что за комическое оправдание! Хоть бы взяли какое-нибудь другое слово, а то: неосмотрительность.
Мало того, редакция "Века" помещает еще на своих страницах ответ самого г-на Виногорова ≈ ответ г-ну Михайлову.
Чего нет в этом ответе? Виногоров говорит, что он с изумлением узнал о себе, из статьи г-на Михайлова, такие вещи, которые ему и в голову не приходили. (Что ж он во сне, что ли, писал свою статью?) Далее говорит, что г-н Михайлов, "обвиняющий меня в циническом неприличии, сам тут же забыл все приличия и заговорил таким тоном, который допускается только в состоянии исступления нравственного или умственного расстройства и, вообще, в состоянии ненормальном".
Каково! Г-н Виногоров говорит о приличиях и упрекает г-на Михайлова, что он говорит с ним в нехорошем тоне! Да в каком же еще тоне говорить г-ну Михайлову? Каково!
Но вот еще выписки из "ответа" Виногорова г-ну Михайлову:
"В самом деле, что вызвало мою заметку? Уж конечно, не желание очернить г-жу Толмачеву, положим даже, что у меня, как изволит выражаться г-н Михайлов, вместо сердца ком грязи; но я так же, как и г-н Михайлов, не имею чести знать г-жу Толмачеву лично, и если г-н Михайлов узнал ее имя в первый раз из статьи "Века", то я узнал его в первый раз из статьи ╚С.-Петербургских ведомостей╩".
Какая логика! Следственно, потому только, что г-н Виногоров не знает лично г-жу Толмачеву, он имеет право ее оскорблять? По крайней мере, он оправдывает себя этим. Вот если б он лично ее знал, тогда г-жа Толмачева могла бы принять статью г-на Виногорова за личное себе оскорбление; но так как он узнал ее имя только из "СПб. ведомостей", то об этом имени можно уж всё говорить, даже и о "вероятности отношений", даже и о "выразительных жестах"? Да что за дело, что он не знал лично? Ведь в "Ведомостях" обозначено было, что г-жа Толмачева лицо действительно существующее, жена такого-то и живет в Перми. Разве этого не довольно?
"Я произнес ее имя (говорит г-н Виногоров) только потому, что это имя было прописано en toutes lettres корреспондентом "СПб. ведомостей"..."
Да; но как произнесли?
"... Я не выводил на посмеяние женщину, [Подчеркнуто г-ном Виногоровым.] а позволил себе только обсудить факт*, сделавшийся достоянием гласности. По моему глубокому убеждению, такой факт противоречит всем понятиям об истинной женственности; по моему глубокому убеждению, между тою чопорною pruderie, на которую напал корреспондент "С.-петербургских ведомостей", и совершенною беззастенчивостью есть еще большая разница. Вот что я имел в виду, когда писал свою заметку, под странным впечатлением, произведенным на меня статьею ╚С.-Петербургских ведомостей╩".
До ваших "глубоких убеждений" в настоящем случае нам всем нет никакого дела. Дело в том, как выразили вы ваши убеждения. Если вы не соглашались с г-жею Толмачевою, то из этого еще не следовало говорить о пермских тайнах и делать оскорбительные предположения еще о более "выразительных жестах". Г-н Виногоров называет это, впрочем: обсудить факт. Если он в такой форме только обсуждает, в какой же форме он после этого ругается? Он, видите ли, не выводил на посмеяние женщину. Да вы комаринским тоном вашей статьи оскорбили не одну женщину, а всех женщин, доказав, что в России об русских женщинах (действительно существующих) можно печатно говорить таким языком, да еще находить защитников и оправдателей. И после этого редакция "Века" сердится на протесты!
"Повторяю (продолжает г-н Виногоров), передо мной была не г-жа Толмачева, передо мной был корреспондент "С.-Петербургских ведомостей", описывавший чтение "Египетских ночей" женщиною, в публичном собрании, и описывавший это самым смешным, самым циническим образом".
Так вы бы и смеялись над описанием корреспондента. А вы что сделали с г-жею Толмачевой, тем более что, по вашим же словам, были убеждены, что корреспондент передал об ней неверно?
"Да, циническим ≈ и я приглашаю всех обратиться к означенной статье, прочесть, например, то место, в котором корреспондент описывает манеру чтения г-жи Толмачевой, и потом решить ≈ кто из нас выводил на посмеяние г-жу Толмачеву: я или неизвестный апологист ее..."
Нет, г-н Виногоров, сравнение невозможно: неизвестный апологист вывел, положим, на посмеяние, но бессознательно, наивно, в простоте своего восторженного и невинного сердца, а вы вывели не только на посмеяние, а уж на позор.
Но, впрочем, скажу несколько и об апологисте г-жи Толмачевой, тем более что и редакция "Века" основывается на его словах, чтоб оправдать г-на Виногорова. Это главный пункт их оправдания.
Да, я читал это место у апологиста, которое приглашает прочесть г-н Виногоров.
Действительно, трудно представить себе что-нибудь смешнее. Это или невинная, восторженная прогрессом душа, думавшая угодить г-же Толмачевой, или... или, повторяю, всё это будет пуф, т. е. письмо из Перми подложное, для произведения скандала в литературе. Отличился какой-нибудь шалун. Жаль только, что существование невинного и наивного корреспондента вероятнее. Удивляться тоже надо и "СПб. ведомостям", поместившим у себя такую корреспонденцию, даже безо всякой оговорки и тоже наивно. Но если я и отзываюсь так о корреспонденте, то имею в виду только то место, где он описывает чтение. Там же, где он передает слова г-жи Толмачевой, он передает умно; слова эти бесспорны; скандалу в них нет ни малейшего, и в теории эти слова совершенно истинны.
Но разве можно, основываясь на этом чтении и на этих словах (как бы ни не соглашалась с ними редакция "Века" с г-ном Виногоровым), разве можно основать такие обвинения против г-жи Толмачевой? Предположим, что сквозь комическое описание корреспондента просвечивает правда. Предположим, что г-жа Толмачева действительно прочла "Египетские ночи" с одушевлением. На каком же основании можно предположить из этого, что если читательница увлеклась красотой величайшего художественного произведения в русской литературе и прочла его одушевленно, то, стало быть, эта читательница имеет "отношения" и т. д., одним словом, вероятно (как говорит г-н Виногоров), существуют пермские тайны? По чему он судил? По выражению лица, которого еще сам не видал, а только читал об этом выражении у корреспондента. Но он, говорят, писал не о действительной г-же Толмачевой, он только примерял к той, которую описывал корреспондент, основываясь на том, что г-жа Толмачева обвела при известном стихе взглядом залу и слушателей, и лицо ее имело в эту минуту одушевленное выражение.
Ну а если, что всего вероятнее, г-жа Толмачева, действительно, была так одушевлена при чтении (в чем я не вижу ничего дурного, а нахожу дурным только описание корреспондента), что тогда? Ведь тогда ваша примерка и ваши предположения о вероятности приходятся прямо на счет г-жи Толмачевой? И редакция "Века" еще находит в этом свою защиту, оправдывает этим г-на Виногорова, ≈ г-на Виногорова, обращавшегося прямо к г-же Толмачевой с предположением о жестах! И не устыдилась этого редакция?
Что же касается "собственно" до мнения г-жи Толмачевой и до ее поступка, то мы позволим себе только заметить одно.
Совершенно соглашаясь с ее словами, приведенными в статье корреспондента, мы думаем только, что г-жа Толмачева поступила немного пылко и несвоевременно. Читать такое художественное произведение, как "Египетские ночи" Пушкина, вслух, в обществе, разумеется, нисколько не стыдно, так же точно как не стыдно останавливаться в восторге перед Венерой Медицейской на выставке в зале, где толпятся посетители всех возрастов и обоих полов. Но в обществе много предрассудков: обнаженные статуи ставить перед публикой принято; читать "Египетские ночи" тоже можно; ведь прочел же их импровизатор Пушкина. Но на женщину за это чтение восстанут. Женщине у нас еще нет таких прав. Я отнюдь не говорю, что не должно быть таких прав; напротив, я стою за права женщины всей душой моей. Я говорю только, что прав этих покамест нет, и непременно найдется какой-нибудь Виногоров, чтоб пустить первый камень. Этой идеальной свободы пользования своими правами женщине еще не дано. Она установится, когда установится общество и укрепятся нравственные правила в обществе, тогда и женщине позволят безнаказанно восхищаться художественным произведением вслух, воспламеняться чистым, самым высоким художественным восторгом при чтении его, и не станут непременно подозревать сладострастные помышления в этой чистой женщине, низость пластических желаний, не станут предполагать вследствие ее восторженного взгляда, упоенного художественным наслаждением, что, вероятно, тут есть пермские тайны. В самом деле, если женщина, девица непорочна и чиста, разве может она чувствовать непременно низкое желание при чтении хоть бы "Египетских ночей"? И потому дай бог, чтоб настал этот золотой век поскорее, чтоб нравственность укоренилась глубже, и тогда все будут больше верить друг в друга и перестанут подозревать друг друга в низких мыслях. На неразвитое, порочное сердце и Венера Медицейская произведет только сладострастное впечатление. Нужно быть довольно высоко очищенным нравственно, чтоб смотреть на эту божественную красоту не смущаясь. Слава богу, таких людей уже встречаешь довольно. Но много и г-д Виногоровых, и потому женщине выходить перед ними с чтением "Египетских ночей" ≈ значит выходить на бой. Притом же мнения старых маменек должно тоже уважить. Что же делать, если они смотрят еще на это своими глазами; они опасаются за своих дочерей. Действительно, для отроческого возраста такое чтение может быть даже опасно. В отроческом возрасте человек не сформирован ни физически, ни нравственно, и на него Венера Медицейская может не производить полного художественного впечатления. С отроческим возрастом, действительно, надо несколько погодить, одним словом, надо иметь к нему уважение. И потому маменьки в этом случае отчасти правы, но только в этом случае. Что же касается до других случаев, то ведь ни маменек, ни папенек не переуверишь, не переубедишь каким-нибудь публичным чтением того, что по-ихнему не принято читать в публике. Зачем же идти против них насильно, тем более что всякая пропаганда производится не силой, а добротой, лаской, любовью, снисхождением, даже иногда к предрассудкам.
Вот всё, что я осмелюсь заметить по поводу чтения г-жи Толмачевой. Надеюсь, что я говорил не о пермских тайнах "и не о выразительных жестах". На всё есть свое слово и своя манера. Только одни г-да Виногоровы этого не понимают. Но ведь они юмористы.
Впрочем, г-н Виногоров извиняется; представьте, что он пишет:
"Но, твердо стоя за свои убеждения, я считаю упрямство одним из глупейших недостатков человеческих и всегда готов сознаться в своей вине".
В какой же это вине, г-н Виногоров?
"Так и теперь: я сознаюсь и чистосердечно извиняюсь в том, что, напавши на принцип, на совершившийся факт, совершенно невольно и все-таки под влиянием курьезнейшей в своем роде статьи корреспондента "СПб. ведомостей", употребил несколько таких выражений, которые справедливо могут показаться глубоко оскорбительными для женщины".
Что это? так вы сознаетесь, что употребили такие выражения, которые могли показаться глубоко оскорбительными для женщины, следовательно, сознаетесь, что вы оскорбили женщину. Да ведь это же и говорил г-н Михайлов: за что же вы на него сердились-то? как же вы ему-то не позволяете говорить? Да! ведь вы пишете, что вы оскорбили невольно! Решительно не понимаю, как можно писать статью невольно, бессознательно, разве в лунатизме? Да... но вы были под впечатлением; в таком случае ваше извинение дантиста, о котором я рассказывал выше: ≈ Ах, это вы о пощечине-то! Вы, пожалуйста, не обращайте на нее внимания. Я соглашаюсь, что увлекся, такая, право, скверная привычка, вы меня рассердили, и у меня совершенно нечаянно сорвалась пощечина.
Но ведь людей, у которых нечаянно срываются пощечины, за это порицают, чтоб не срывалось у них нечаянно пощечин. А вас оправдывают, именно редакция "Века".
"Я так высоко ставлю достоинство женщины (финтит далее г-н Виногоров), так свято чту ее права (вот юморист-то!), что эти несколько выражений моих, вырвавшихся совершенно невольно (!) без всякого злого умысла, ≈ неприятно подействовали на меня, может быть, больше, чем на кого-нибудь другого".
Ну, уж это вы слишком! вы опять увлеклись, г-н Виногоров, уж не невольно ли?
"Такое откровенное сознание пред лицом всего общества, надеюсь, сымает с меня позорный укор ≈ в умышленном оскорблении женщины".
Вряд ли! Скажут только, что вы стушевываетесь, а дальше... вряд ли!
Наконец, в довершение своего в высшей степени наглого объяснения г-н Виногоров говорит в другом месте, несколько строк спустя:
"Я не исказил ни одного слова г-жи Толмачевой, я перепечатал с буквальною точностью те выражения ее, которые показались мне неуместными в устах женщины, я смеялся над фактом, переданным во всеуслышание корреспондентом "С.-Петербургских ведомостей", ≈ и не прибавил от себя ни одного слова, которое могло бы исказить этот факт. А клеветою называется только искажение факта, лживая выдумка ≈ а никак не суждение о том или другом".
Это уже из рук вон. Итак, "пермские тайны", вероятности "отношений" и проч. были, по-вашему, не искажение факта, не прибавка, не умышленное представление этого факта в отвратительном виде? Это было, по-вашему, только суждение! Что за странность! И неужели, неужели редакция "Века" оправдывает Виногорова? Не верю. Тут другой умысл. Тут просто не чистосердечие.
Кстати, когда Тартюф говорит Дорине, заметив, что у нее не прикрыта шея: "Прикройте это; это может возбудить грешные мысли", Дорина отвечает ему: "А вы хоть всё с себя снимите, так не возбудите во мне ни одной грешной мысли".
Этот забавный ответ мы рекомендуем
вниманию г-на Виногорова.