I. ТРИТОН
Вчера, 27-го июля, на Елагином острове на закате солнца, в прелестное тихое время, вся гуляющая великосветская публика была невольною свидетельницею забавного приключения. На поверхности пруда вдруг показался выплывший тритон, по-русски водяной, с зелеными влажными волосами на голове и бороде, и, удерживаясь на волнах, начал играть и выделывать разные штуки. Он нырял, вскрикивал, смеялся, плескался водой, стучал своими длинными и крепкими зелеными зубами, скрежеща ими на публику. Появление его произвело обычное в таких случаях впечатление. Дамы бросились к нему со всех сторон кормить его конфетами, протягивая к нему свои бонбоньерки. Но мифологическое существо, выдерживая древний характер водяного сатира, принялось выделывать перед дамами такие телодвижения, что все они бросились от него с визгливым смехом, пряча за себя своих наиболее взросших дочерей, на что водяной, видя это, крикнул им вслед несколько весьма и весьма бесцеремонных выражений, что усугубило веселость. Он скоро, впрочем, исчез, оставив по себе на поверхности воды лишь несколько водяных кругов, а в публике недоумение. Стали сомневаться и не верить, хотя видели собственными глазами, ≈ конечно, мужчины, дамы же все стояли за то, что это был настоящий тритон, точь-в-точь как бывают на столовых бронзовых часах. Некоторые выразили мысль, что это будто бы какой-то Пьер Бобо, всплывший для оригинальности. Разумеется, предположение не устояло, потому что Пьер Бобо всплыл бы непременно во фраке ≈ и в фоколях, хотя бы и мокрых. Тритон же был точь-в-точь как ходили древние статуи, то есть без малейшей одежды. Но явились скептики, которые начали даже утверждать, что всё происшествие есть не что иное, как политическая аллегория и тесно связано с восточным вопросом, только лишь разрешившимся в данную минуту на Берлинском конгрессе.
Несколько минут продолжалась даже идея, что
это английские штуки и что всё это проделывает
всё тот же великий жид [разумеется, лорд
Биконсфильд] для британских интересов с хитрою
целью отвлечь нашу публику, начиная с дам, рядом
эстетически шаловливых картин от воинственного
задора. Немедленно, впрочем, поднялись
возражения, основанные на том, что лорд
Биконсфильд теперь за границей, что его теперь
встречают в Лондоне и что слишком много нам,
русским медведям, чести, чтоб он вам влез в
русский пруд для эстетического наслаждения
наших дам с политическими целями, что у него и
без того своя дама в Лондоне, и проч. и проч. Но
слепота и азарт наших дипломатов неудержимы:
начали кричать, что если не сам Биконсфильд, то
почему же не быть господину Полетике, издателю
"Биржевых ведомостей", жаждущему мира, и что
именно его-то могли бы избрать англичане для
представления тритона. Но и это всё быстро
рухнуло в том соображении, что хотя господин
Полетика, может быть, и способен на
телодвижения, но все-таки без достаточной
античной грации, из-за которой всё прощается и
которая одна могла бы прельстить наших дачниц.
Подоспел притом какой-то господин, который как
раз сообщил, что господина Полетику видели в том
же самом часу совсем на противоположном краю
Петербурга в одном месте. Таким образом
предположение об античном тритоне всплыло
опять на поверхность, несмотря на то что сам
тритон давно уже сидел в воде. Замечательнее
всего, что за античность и мифологичность
тритона особенно стояли дамы. Им чрезвычайно
этого хотелось, конечно для того, чтоб прикрыть
откровенность своего вкуса, так сказать,
классицизмом его содержания. Так точно мы
ставим в наши комнаты и сады раздетые
совершенно статуи, именно потому, что это
мифологические, а следовательно и классические,
антики, и, однако, не подумаем вместо статуй
поставить, например, обнаженных слуг, что еще
можно было бы сделать во времена крепостного
права; даже и теперь можно, и тем скорее, что слуги
исполнили бы всё это не только не хуже, но даже и
лучше статуй, потому что они во всяком случае
натуральнее. Вспомните тезис о яблоке
натуральном и яблоке нарисованном. Но так как не
будет мифологичности, то этого и нельзя. Спор
зашел на почве чистого искусства так далеко, что,
говорят, был даже причиною нескольких семейных
ссор мужей с своими прекрасными половинами,
стоявшими за чистое искусство, в
противоположность политическому и
современному направлению, которое мужья их
усматривали в совершившемся факте. В этом
последнем смысле имело особенный и почти
колоссальный успех мнение известного нашего
сатирика, г-на Щедрина. Быв тут же на гулянье, он
не поверил тритону и, рассказывали мне, хочет
включить весь эпизод в следующий же номер
"Отечественных записок" в отдел "Умеренности и
аккуратности". Взгляд нашего юмориста очень
тонок и чрезвычайно оригинален: он полагает, что
всплывший тритон просто-напросто переодетый,
или, лучше сказать, раздетый донага, квартальный,
отряженный еще до начала сезона, тотчас же после
весенних наших петербургских волнений, на всё
лето в пруд Елагинского острова, на берегах
которого столь много гуляет дачников, для
подслушивания из воды преступных разговоров,
буде таковые окажутся. Догадка эта произвела
впечатление потрясающее, так что даже дамы
перестали спорить и задумались. К счастью,
известный наш исторический романист г-н
Мордовцев, случившийся тут же, сообщил один
исторический факт из истории нашей Северной
Пальмиры, никому не известный, всеми забытый,
но из которого оказалось ясным, что всплывшее
существо ≈ настоящий тритон и, сверх того,
совершенно древний. По сведениям г-на
Мордовцева, добытым из древних рукописей, этот
самый тритон доставлен был в Петербург еще во
времена Анны Монс, единственно чтоб
понравиться которой Петр, как известно г-ну
Мордовцеву, совершил свою великую реформу.
Античное чудище привезено было вместе с двумя
карликами, бывшими тогда в чрезвычайной моде,
и шутом Балакиревым. Всё это привезено было из
немецкого городка Карлсруэ, Тритон же в кадке с
карлсруйской водой для того, чтобы по переходе в
Елагин пруд мог тотчас же найти около себя
сопровождавшую его стихию. Но когда опрокинули
в пруд карлсруйскую кадку, то злой и
насмешливый тритон, невзирая на то что за него
так дорого заплатили, нырнул в воду и ни разу
потом не появился на поверхности, так что о нем
все забыли до самого июля сего года, когда ему
вдруг почему-то вздумалось о себе напомнить. В
прудах же они могут жить припеваючи по
нескольку даже веков. Никогда ученое сообщение
не принималось публикою с таким восторгом, как
это. Позже всех прибежали русские естественные
ученые, иные даже с других островов: г-да Сеченов,
Менделеев, Бекетов, Бутлеров и tutti quanti. Но они
застали лишь вышеупомянутые круги на воде да
умножившийся скептицизм. Конечно, они не знали,
на что решиться, и стояли как потерянные, на
всякий случай отрицая явление. Всех более
заслужил симпатии один очень ученый профессор
зоологии: он прибежал позже всех, но в
совершенном отчаянии. Он бросался на всех и ко
всем, расспрашивал о тритоне с жадностью и почти
плакал, что его не увидит и что зоология и свет
потеряли такую тему! Но окружающие городовые
отвечали нашему зоологу немогузнаньем, военные
смеялись, биржевики смотрели свысока, а дамы,
как трещотки, окружив профессора, сообщали ему
лишь о телодвижениях, так что наш скромный
ученый принужден был наконец заткнуть себе
пальцами уши. Горестный профессор тыкал
палочкой в воду близ того места, где скрылся
тритон, бросал маленькими камушками,
выкрикивал: "Кусь, кусь, сахарцу дам!", но всё
тщетно ≈ тритон не выплыл... Впрочем, все
остались довольны... Прибавьте ко всему
прелестный летний вечер, заходящее солнце,
дамские обтянутые туалеты, сладостное ожидание
мира во всех сердцах, и вы дорисуете сами картину.
Замечательно, что тритон проговорил сказанные
им несколько в высшей степени нецензурных слов
на чистейшем русском языке, несмотря на то что
он по происхождению немец, да, сверх того, еще
родился где-нибудь в древних Афинах вместе с
тогдашней Минервой. Кто же научил его по-русски
≈ вот вопрос? Да-с, Роосию-таки начинают
изучать в Европе! По крайней мере, оживил собою
общество, заснувшее было под шум войны, всех
усыпившей, и разбудил его для внутренних
вопросов. И за то спасибо! В этом смысле надо бы
желать не одного, а нескольких даже тритонов, и не
только в Неве, но и в Москве-реке [в этой реке
особенно], и в Киеве, и в Одессе, и везде, во всякой
даже деревне. В этом смысле их даже можно было
бы разводить нарочно: пусть будят общество, пусть
всплывают... Но довольно, довольно! Будущее
впереди. Мы вдыхаем новый воздух всею новою,
жаждущею вопросов грудью, так что, может быть,
всё это устроится само собой... вместе с русскими
финансами.
(Сообщено). Друг Кузьмы Пруткова.