Памяти любимого отца Судьба строки - предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы. На твой спектакль (читай: автопортрет) входной билет хранится столько лет, насколько хватит выпитого неба. В грохочущих сосудах ширпотреба душа сгорает и летит в трубу... В двуспальном переплете, как в гробу, о перемене позы молишь слезно, хрипишь и рвешься - воздуха! - но поздно: ты промотался, ты истратил бронь, ты платишь за украденный огонь... * * * Любовь измеряется мерой прощения, привязанность - болью прощания, а ненависть - силой того отвращения, с которым ты помнишь свои обещания. И тою же мерой, с припадками ревности, тебя обгрызают, как рыбы-пирании, друзья и заботы, источники нервности, и все-то ты знаешь заранее... Кошмар возрастает в пропорции к сумме развеявшихся иллюзий. Ты это предвидел. Ты благоразумен, ты взгляд своевременно сузил. Но время взрывается. Новый обычай родится как частное мнение. Права человека по сущности - птичьи, а суть естества - отклонение, свобода - вот ужас. Проклятье всевышнее Адаму, а Еве напутствие... Не с той ли поры, как нагрузка излишняя, она измеряется мерой отсутствия? И в липких объятиях сладкой беспечности напомнит назойливый насморк, что ценность мгновенья равна Бесконечности, деленной на жизнь и помноженной на смерть. Итак - подытожили. Жизнь - вощвращение забытого займа, сиречь - завещание. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность - болью прощания... * * * ...И этот дождь закончится, как жизнь... И наших душ истоптанная местность с провалами изломов и кривизн вернется в первозданную безвестность. Там, в темноте, Предвечная Река к своим пределам тени предков гонит, и мечутся, как звери, облака под взмахами невидимых ладоней, и дождь, слепой, неумолимый дождь, питая переполненную сушу, пророчеством становится, как дрожь художника, рождающего душу. ...И наши голоса уносит ночь... Крик памяти сливается с пространством, с молчанием, со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством... Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененье смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром. Оглушенный собственным эхом, не узнаешь, поди, сколько силы в груди, то ли ревом ревешь, то ли смехом, оглушенный собственным эхом, не заметишь, поди, что трудов посреди то ли мохом оброс, то ли мехом, заглушенный собственным эхом, заглушенный собственным эхом... * * * Плачь, если плачется, а если нет, то смейся, а если так больнее, то застынь - застынь, как лед, окаменей, усни. Припомни: неподвижность есть завершенный Взрыв, прозревший и познавший свой Предел... Есть самообладание у Взрыва. Взгляни, взгляни - какая сила воли у этой проплывающей пылинки. Какая мощь - держать себя - в Себе, Собою быть - ничем не выдавая, что Взрывом рождена, и что мечта всех этих демонят и бесенят, ее переполняющих, единственная - Взрыв! - - о, наконец, распасться, расколоться - и взорваться!.. Тому не быть. Торжественная сила смиряет их, и эта сила - Взрыв. * * * Твой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой. Он видит все - как вертится земля, как небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и сны твои с потерянной строкой. За сумраком сумрак, за звездами - звезды, за жизнью, наверное, смерть, а сбиться с дороги так просто, так просто, как в зеркало посмотреть... * * * В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь то, что оставишь. Ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь. В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами. Смысл нигде не находится, смысл рождается, дышит, цветет и уходит с тобою вместе - иди, ты возьмешь только то, что поймешь, а поймешь только то, что исправишь. Ты оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь. Конспект легенды, кажется, китайской... В предсумеречный час, у гималайской гряды, вдоль каменистого овала, где не одна лавина побывала, тропой, ведущей к вечным ледникам, туда, где бродит снежный великан, не пойманный людьми до сей поры, шли двое. У подножия горы остановились. Тот, что помоложе, был Ученик. Другой, с увядшей кожей - Учитель. Их недолгий разговор оставил на скале Хозяин Гор. Ученик. Скажи, как долго надобно мудреть, как жить, какие думы думать, чтобы сойти с ума от счастья, умереть от счастья? Учитель. Без ущерба для утробы?.. Прости, я не расслышал твой вопрос. Плохая речь понять тебя мешает. Язык твой шерстью путаной оброс, а сердце дух нечистый искушает. Я это вижу по твоим глазам. Ученик. Ты прав. Я от рождения порочен, корыстен, склонен к смеху и слезам, развратен в мыслях и в словах не точен. Поэтому, склоняясь пред тобой, молю, Учитель, разреши загадку: как умереть отсчастья? Текст любой впиши в мой мозг, как в чистую тетрадку. Я выучу его и донесу до всех. Теперь ты слышишь? Учитель. Нет. Не слышу. Ты оглушил меня. Мы не в лесу. Зачем вопить?.. Скала - вон, видишь? Нишу я в ней пробил. Она уже не видна, все заросло... Я там уединялся, в молчании, без пищи и без сна, жег свечи, над страницами склонялся. Питьем была обильная роса, в лучах восхода капли так дрожали, что я рыдал... Я слышал голоса вселенских магов, звоны их скрижалей, Я наблюдал зачатья новых звезд и черных дыр слепое колыханье - блудилищ смерти, сатанинских гнезд... Там, там прозрел я, там обрел дыханье и слился с Совершенством. Там восторг летал вокруг меня, и я был птицей... И вот - упал, как вялый лепесток. Ученик. Не понимаю. Учителью Мне пришлось спуститься. Сюда. К тебе. Ученик. А почему... нельзя? Учитель. Я только душу Истиной наполнил, но не язык. Язык сказал: стезя твоя - светить другим. Ты все запомнил, ты посвящен. Ступай... Жестокий бес погнал меня учительствовать всуе и тем лишил доверия небес. Теперь себя наверх не донесу я. Ученик. Туда?.. Но разве это высоко? Учитель. Не высоко, да круто. Нет дороги. А сердце как квасное молоко. Ученик. Но у меня и руки есть, и ноги. Позволишь ли помочь? Я доаеду, ответь мне только... Учитель. Я уже ответил. Не слышал ты. Закат сегодня светел... Прости, мой сын. Останься. Я пойду. Душа, не умирай. Душа, питайся болью. Не погибай, насытиться спеша. Надежда - злейший враг. Гони ее с любовью. Безумием спасай себя, Душа. Во взлете весь твой смысл, во взлете - и паренье над суетой - ты крылья сотворишь из кожи содраной, и яд стихотворенья заменит кровь, и ты заговоришь. Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро. Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки опускались мне на плечи. Я недвижен был как кукла. Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню. Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки. Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне. * * * ...А потом ты опять один. Умывается утро на старом мосту, вон там, где фонтан как будто и будто бы вправду мост, а за ним уступ и как будто облако, будто бы вправду облако, это можно себе представить, хотя это облако и на самом деле, то самое, на котором мысли твои улетели, в самом деле летят. ...А потом ты опять один. Есть на свете пространство. Из картинок твоей души вырастает его убранство. Есть на свете карандаши и летучие мысли, они прилетят обратно, только свистни и скорее пиши. ...А потом ты опять один. Эти мысли, Бог с ними, а веки твои стреножились, ты их расслабь, это утро никто, представляешь ли, никто, кроме тебя, у тебя не отнимет. Смотри, не прошляпь этот мост, этот старый мост, он обещан, и облако обещает явь, и взахлеб волны плещутся, волны будто бы рукоплещут, и глаза одобряют рябь. А потом ты опять один. Инициал В бытность студентом-медиком на обязательной практике под руководством На-Босу-Голову, преподавателя гинекологии, носившего лысину девственной чистоты, а на ней шапочку, смахивающую на ботинок короля Эдуарда, помните? - был король, только не помню чей и не помню был ли,- так вот, под присмотром На-Босу-Голову я делал аборты. Во всех прочих случаях, объяснял нам На-Босу-Голову, искусственное прерывание жизни называют убийством. А самых маленьких можно. Я их выковыривал штук по пять, по шесть в сутки, иногда по десятку. Уже на второй день я стал виртуозом. "Музыкальные руки,- сказал мне На-Босу-Голову,- у тебя музыкальные руки". В то время я увлекался геральдикой и поэзией Шелли, любил Пушкина, Рильке, а они шли, разноликие, разнопышные, разношерстные, ложились под мясорубку, веером раздвигали ляжки. (Потом накидивали простыню. Шелест поникших крыльев...) Я ничего не видел кроме я ничего не видел кроме я ничего невидел, но там, в пространстве, там цель была - там творился Инициал, подлежавший... Сперва вы чувствуете сопротивление плоти, отчаянное нежное сопротивлениеь - плоть не хочет впускать железку, но вы ее царапаете востроносым корнцангом, плоть усмиряется, вы работаете. Странно все же, как целое человечество умудрилось пройти сквозь такое тесное естество, "Ни одного прободения,- удивлялся на-Босу-Голову,- ну ты даешь, парень, ты вундуркинд, ей-богу, хорошо, что тебя не выковыряли". После сорокового я это делал закрыв глаза. Самое главное - не переставать слышать звук работающего инструмента: хлюп-хлюп, а потом... простите, я все же закончу: сперва хлюп-хлюп, а потом скреб-скреб, вот и все, больше не буду. "Уже в тазике, уже в тазике,- приговаривал добрый На-Босу-Голову, утешая хорошеньких,- у тебя была дочка, в следующий раз будет пацан, заделаем пацана". Я ничего не слышал кроме я ничего не слышал. Но один раз кто-то пискнул. В теплом красном кишмише шевелился Инициал. Он хотел выразить идею винта формулой музыкального тяготения, его звали Леонардо Моцартович Эйнштейн. Пицунда (Вариация) Вике Чаликовой Любовь измеряется мерой прощения, привязанность - болью прощания, а ненависть - силой того отвращения, с которой мы помним свои обещания. Я снова бреду по заброшеной улице на мыс, где прибой по-змеиному молится, качая права, и пока не расколется, качать продолжает, рычит, алкоголится, и пьяные волны мычат и тусуются, гогочут, ревут, друг на друга бросаются, как толпы поэтов, не втиснутых в сборники, не принятых в члены, но призванных в дворники. Стихия сегодня гуляет в наморднике, душа и природа не соприкасаются. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность - болью прощания, а совесть, как требует упрощение, всего лишь с собою самим совещание. На пляже не прибрано. Ржавые челюсти, засохшие кеды, скелеты консервные, бутылки, газеты четырежды скверные. Ах, люди, какие вы все-таки нервные, как много осталось несъеденной прелести на вгляд воробья - и как мало беспечности. Модерные звуки как длатья распороты, а старые скромно подкрасили бороды и прячутся в храме - единственном в городе музее огарков распроданной вечности. Сегодня органный концерт - возвращение забытого займа, узор Завещания. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность - болью прощания. * * * Ночные мотыльки летят и льнут к настольной лампе. Рай самосожженья. Они себя расплавят и распнут во славу неземного притяженья. Скелеты крыльев, усиков кресты, спаленных лапок исполох горячий, пыльца седая - пепел красоты, и жажда жить, и смерти глаз незрячий... Смотри, смотри, как пляшет мошкара в оскале раскаленного кумира. Ты о гипнозе спрашивал вчера.- Перед тобой ответ земного мира. Закрыть окно? Законопатить дом? Бессмысленно. Гуманность не поможет, пока Творец не даст нам знать о том, зачем Он создал мотыльков и мошек, зачем летят живые существа на сверхестественный огонь, который их губит, и какая голова придумала конец для всех историй любви... (Быть может, глядя в бездну бездн, Создатель над Собой Самим смеется. Какая милость тем, кому дается искусство и душевная болезнь!..) Летят, летят... В агонии счастливой сгорают мотыльки - им умереть не страшно, а с тобой все справедливо, не жалуйся, душа должна болеть, но как? Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам - не "кровь", не "вновь" и даже не "свекровь"; не ядом, не кинжалом, не кастетом. Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из халости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошнх осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами... Чему смеешься?.. - Рифмы нет опять, и очередь большая за гробами. ... Бог знает для какого дела одной душе нужны два тела... Поэзм Компьютер Галиматьяго посвящяет пишущей машинке ядрань-4 Офонареляая Венера сияла в небе как фанера. Осатанелый соловей швырял форшлаги из ветвей. В фонтане плакали лягушки. Корабль надежды шел ко дну. Я целовал твои веснушки, как дирижер, через одну. А над заливистым пожаром огнетушитель - Млечный путь - в восторге вечно моложавом кого-то вел куда-нибудь. * * * Не может ножик перочинный создать перо - к перу прижатый - лишь отточить или сломать. Родитель детям не причина. Не программист, а провожатый в невидимость. Отец и мать, как я терзал вас, как терзали и вы меня, судьбу рожая... О, если б мы не забывали, что мы друг друга провожаем. Не вечность делим, а купе с вагонным хламом. Сутки, двое, не дольше. Удержать живое - цветок в линяющей толпе - и затеряться на вокзале... о, если б мы не забывали... Вы уходили налегке. Я провожал вас в невесомость и понял, что такое совесть: цветок, зажатый в кулаке. Черновик Я умирал. В последний миг вверху, над сердцем прозвучало: "Ты не готов. Ты черновик. Все вычеркнуть. Начать сначала". Проснулся в холоде. Река. (Та самая). И ночь. И лодка. И чей-то зов издалека. И неба жаждущая глотка. Я вспомнил все. И я не смел пошевелиться. Я не успел. Я не сумел осуществиться. Был замысел. Была гора. Была попытка. Шумели ливни и ветра. Ползла улитка. Я жертвы приносил богам натурой мертвой, но я не знал, не знал, что сам назначен жертвой. Я целый мир в себе носил и жить пытался, но благодати не вкусил, не догадался. Я не сумел. Я не достиг. Я отработан. А мой убийца - беловик - смотрите: вот он. Его лепила та же боль, но отличала способность снова стать собой, начать с начала. * * * Анонс!.. Читатели визжат, скрипят критические крючья, помоев теплится ушат, урчит науки пасть паучья, готовая переварить и выплюнуть останки драмы, и зуд свой удовлетворить спешат седые нострадамы... Герой и автор налегке опохмелиться поспешают к той самой медленной реке. Но лодки нет... Соображают: Харон отправился в запой, а книга превратилась в чтиво. Все, все сметается слепой предвечной силой примитива... * * * Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж. Решают без меня. Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть... Все так, ты говорил - и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд, но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он - не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом... Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит... Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел и гас - и снова лгал тебе - что я живу, себе - что смысла нет, а ты, едва диша,- ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук. И кто-то Третий - там, за далями ночей, настраивал струну, не отнимая рук... Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту - и, как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви. * * * И каждый вечер так: в холодную постель с продрогшею душой, в надежде не проснуться, и снова легион непрошенных гостей устраивает бал... Чтоб им в аду споткнуться! Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой, какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик, о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой и болью излечил - от той, последней боли... О, как безжалостно поют колокола, как медленно зовут к последнему исходу, но будешь жить и жить, и выплачешь дотла и страсть, и никому не нужную свободу... 25 апреля Я с нежностью дружил, я знал ее лицо... Брели через дворы к Сверчкову переулку на чистопрудный круг, бульваром, на Кольцо, ломали пополам студенческую булку. Остался на губах искусанный изюм, и горький поцелуй в неприбранном подъезде. Пора бы сдать зачет и взяться бы за ум, но не было на то веления созвездий, и солнечный удар постиг нас в темноте... О, не ропщи, не зря над нами дождь трудился, и нам ли угадать, мы те или не те, когда и сам Господь не вовремя родиллся? * * * Ночная Нежная Другая назвал цветок предполагая неназванными все цветы Ночная Нежная Другая спросила взглядом не мигая зачем на свете я и ты Бог знает для какого дела одной душе нужны два тела и что должны они посметь ты все смогла ты все сумела и у последнего предела прощенья попросила смерть Кважды ква Лягушонок молодой как-то за обедом подружился с Головой, пожилым соседом. - Сколько будет кважды ква? - он спросил однажды. - Ква,- ответил Голова,- ква, но только дважды. - Ну, а если трижды ква, как заговоришь ты? - Ква,- ответил Голова,- ква, и даже трижды: ква. - А четыре раза ква, это будет сколько? - Ква,- ответил Голова,- Ква-ква-ква, и только. - Пятью ква? Шестью ква, кважды семью восемь? - Ква,- ответил Голова.- Ква, но под вопросом. Я уже дышу едва, так что, может быть и хва... Философическая интоксикация Жизни смысл угадав, удавился удав. Сон во время стриптиза Позвольте маленький сюрприз: в Париже видел я стриптиз. (Париж - латиницей: Paris, но "s" французы не произ- носили с той поры, как из- менили древний свой прононс и звук пошел не в рот, а в нос.) Я спал. В партере было тесно. На сцене раздевалась стерва. Седые чресла в жирных креслах дрожали, вытрясая сперму, меж тем, как жертвенная кошка, изображая злую течку, струилась как сороконожка, переползающая свечку. Итак, я спал. Гремел стриптиз. (Припомнил кстати: грек Парис прекрасен был как кипарис, морально слаб, как человек, и был троянец, а не грек, неважно, стало быть, стриптиз, и он решал, которой из троих богинь вручить свой приз. Тот древний конкурс красоты мы обойдем за три вертсты, дабы не рухнуть носом вниз: а вдруг нас вызовут на "бис"? А если вдруг случится криз гипертонически? А вдруг бумажник выпадет из рук, а в нем паспорт, записная книжка с телефонами и адресами, гостиничные счета и мало ли еще что). Уже истерзанное платье в неистовом змеилось твисте; уже замученный бюстгалтер покончил жизнь самоубийством, и с агонирующих ляжек как ручейки текли колготки, и в срамоте крючков и пряжек дымился прах последней шмотки, как вдруг у кого-то выпал пельмень, но я спал и не мог оказать врачебную помощь.