езда, ты прав, напоминает вечность; не то, что крест, к великому стыду". "Не вечность, а дурную бесконечность". "Который час?" "По-видимому, ночь". "Молю, не начинай о Зодиаке". "Снаружи и жена моя, и дочь. Что о любви, то верно и о браке". "Я тоже поджениться бы непрочь. А вот тебе не следовало". "Паки и паки, я гляжу, тебе невмочь, что я женат". "Женился бы на мраке!" "Ну, я к однообразью неохоч. В семье есть ямы, есть и буераки". "Который час?" "Да около ноля". "О, это поздно". "Не имея вкуса к цифири, я скажу тебе, что для меня все "о" -- предшественницы плюса". "Ну, дали мои губы кругаля... То ж следствие зевоты и прикуса. Чего ты добиваешься, валя все в кучу?" "Недоступности Эльбруса". "А соразмерной впадины Земля не создала?" "Отпраздновала труса". "Уж если размышляешь о горе, то думай о Голгофе, по причине того, что март уже в календаре, и я исчезну где-нибудь в лощине". "Иль в облаке сокрывшись, как в чадре, сыграешь духа в этой чертовщине". "На свой аршин ты меряшь, тире, твоей двуглавой снеговой вершине не уместиться ввек в моем аршине, сжимающем сугробы во дворе". XIII Разговоры о море "Твой довод мне бессмертие сулит. Но я, твоим пророчествам на горе, уже наполовину инвалид. Как снов моих прожектор в коридоре, твой светоч мою тьму не веселит... Но это не в укор, и не в укоре все дело. То есть, пусть его горит!.. В открытом и в смежающемся взоре все время что-то мощное бурлит, как будто море. Думаю, что море". "Больница. Ночь. Враждебная среда. Внимать я не могу тебе без дрожи от холода, но также от стыда за светоч. Ибо море -- это все же есть впадина. Однако же туда я не сойду, хоть истина дороже... Но я не причиню тебе вреда! Куда уж больше! Видимо, ты тоже не столь уверен, море ли... Беда. На что все это, Господи, похоже?" "Пожалуй, море... Чайки на молу над бабой, в них швыряющейся коркой. И ветер треплет драную полу, хлеща волнообразною оборкой ей туфли... И стоит она в пылу визгливой битвы, с выбившейся челкой, швыряет хлеб и пялится во мглу... Как будто став внезапно дальнозоркой, высматривает в Турции пчелу". "Да, это море. Именно оно. Пучина бытия, откуда все мы, как витязи, явились так давно, что, не коснись ты снова этой темы, забыл бы я, что существует дно и горизонт, и прочие системы пространства, кроме той, где суждено нам видеть только крашеные стены с лиловыми их полосами; но умеющие слышати, да немы". "Есть в жизни нечто большее, чем мы, что греет нас, само себя не грея, что громоздит на впадины холмы -- хотя бы и при помощи Борея, друг другу их несущего взаймы. Я чувствую, что шествую во сне я ступеньками, ведущими из тьмы то в бездну, то в преддверье эмпирея, один, среди цветущей бахромы -- бессонным эскалатором Нерея". "Но море слишком чуждая среда, чтоб верить в чьи-то странствия по водам. Конечно, если не было там льда. Похоже, Горбунов, твоим невзгодам конца не видно. Видно, на года, как вся эта история с исходом, рассчитаны они... Невесть куда все дальше побредешь ты с каждым годом, туда, где с морем соткана вода. К кому воззвать под этим небосводом?" "Для этого душа моя слаба. Я -- волны, а не крашеные наши простенки узрю всюду, где судьба прибьет меня -- от Рая до параши. И это, Горчаков, не похвальба: в таком водонебесном ералаше, о чем бы и была моя мольба? Для слышати умеющего краше валов артиллерийская пальба, чем слезное моление о чаше". "Но это -- грех!... да что же я? Браня тебя, забыл о выходке с дровами... Мне помнится, ты спрашивал меня, что снится мне. Я выразил словами, и я сказал, что сон -- наследье дня, а ты назвал лисички островами. Я это говорю тебе, клоня к тому, что жестко нам под головами. Теперь ты видишь море -- трепотня! И тот же сон, хоть с бо'льшими правами". "А что есть сон?" "Основа всех основ". "И мы в него впадаем, словно реки". "Мы в темноту впадаем, и хренов твой вымысел. Что спрашивать с калеки!" "Сон -- выход из потемок". "Горбунов! В каком живешь, ты забываешь, веке. Твой сон не нов!" "И человек не нов". "Зачем ты говоришь о человеке?" "А человек есть выходец из снов". "А что же в нем решающее?" "Веки. Закроешь их и видишь темноту". "Хотя бы и при свете?" "И при свете... И вдруг заметишь первую черту. Одна, другая... третья на примете. В ушах шумит и холодно во рту. Потом бегут по набережной дети, и чайки хлеб хватают на лету..." "А нет ли там меня, на парапете?" "И все, что вижу я в минуту ту, реальнее, чем ты на табурете". XIV Разговор в разговоре "Но это -- бред! Ты слышишь, это -- бред! Поди сюда, Бабанов, ты свидетель! Смотри: вот я встаю на табурет! На мне халат без пуговиц и петель! Ну, Горбунов, узрел меня ты?" "Нет". "А цвет кальсон?" "Ей-Богу, не заметил". "Сейчас я размозжу тебе портрет! Ну, Горбунов, считай, поднялся ветер! Сейчас из моря будет винегрет! Ты слышишь, гад?" "Да я уже ответил". "Ах так! Так пустим в дело кулаки! Учить, учить приходится болванов! На, получай! А ну-ка, прореки, кто вдарил: Горчаков или Бабанов?" "По-моему, Гор-банов". "Ты грехи мне отпускаешь, вижу я! Из кранов сейчас польет твой окиян!" "Хи-хи". "А ты что ржешь?! У, скопище баранов!" "Чего вы расшумелись, старики?" "Уйди, Мицкевич!" "Я из ветеранов, и я считаю, ежели глаза чувак закрыл -- завязывай; тем боле, что ночь уже". "Да я и врезал за, за то, что он закрыл их не от боли". "Сказал тебе я: жми на тормоза". "Ты что, Мицкевич? Охренел ты, что ли? Да на кого ты тянешь, стрекоза?" "Я пасть те разорву!" "Ой-ой, мозоли!" "Эй, мужики, из-за чего буза?" "Да пес поймет". "На хвост кому-то соли насыпали". "Атас, идут врачи!" "В кровати, живо!" "Я уже в постели!" "Ты, Горбунов, закройся и молчи, как будто спишь". "А он и в самом деле уже заснул". "Атас, звенят ключи!" "Заснул? Не может быть! Вы обалдели!" "Заткнись, кретин!" "Бабанов, не дрочи". "Оставь его". "Я, правда, еле-еле". "Ну, Горбунов, попробуй настучи". "Да он заснул". "Ну, братцы, залетели". "Как следует приветствовать врачей?" "Вставанием... вставайте, раскоряки!" "Есть жалобы у вас насчет харчей?" "Я слышал шум, но я не вижу драки". "Какая драка, свет моих очей?" "Медбрат сказал, что здесь дерутся". "Враки". "Ты не юли мне". "Чей это ручей?" "Да это ссака". "Я же не о ссаке. Не из чего, я спрашиваю -- чей?" "Да, чей, орлы?" "Кубанские казаки". "Мицкевич!" "Ась?" "Чтоб вытереть, аспид!" "Да, мы, врачи, заботимся о быте". "А Горбунов что не встает?" "Он спит". "Он, значит, спит, а вы еще не спите". "Сейчас ложимся". "Верно, это стыд". "Ну, мы пошли". "Смотрите, не храпите". "Чтоб слышно, если муха пролетит!" "Мне б на оправку". "Утром, потерпите". "Ты, Горчаков, ответственный за быт". "Да, вот вам новость: спутник на орбите". "Ушли". "Эй, Горчаков, твоя моча?" "Иди ты на..." "Ну, закрываем глазки". "На Пасху хорошо бы кулича". "Да, разговеться. Маслица, колбаски..." "Чего же не спросил ты у врача?" "Ты мог бы это сделать без опаски: он спрашивал". "Забыл я сгоряча". "Заткнитесь, вы. Заладили о Пасхе". "Глянь, Горчаков-то, что-то бормоча, льнет к Горбунову". "Это для отмазки". "Ты вправду спишь? Да, судя по всему, ты вправду спишь... Как спутались все пряди... Как все случилось, сам я не пойму. Прости меня, прости мне, Бога ради. Постой, подушку дай приподниму... Удобней так?.. Я сам с собой в разладе. Прости... Мне это все не по уму. Спи... если вправду говорить о взгляде, тут задержаться не на чем ему -- тут всё преграда. Только на преграде. Спи, Горбунов. Пока труба отбой не пропоет... Всем предпочту наградам стеречь твой сон... а впрочем, с ней, с трубой! Ты не привык, а я привык к преградам. Прости меня с моею похвальбой. Прости меня со всем моим разладом... Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой. Не над тобой, не под -- а просто рядом. А что до сроков -- я прожду любой, пока с тобой не повстречаюсь взглядом... Что видишь? Море? Несколько морей? И ты бредешь сквозь волны коридором... И рыбы молча смотрят из дверей... Я -- за тобой... но тотчас перед взором всплывают мириады пузырей... Мне не пройти, не справиться с напором... Что ты сказал?!.. Почудилось... Скорей всего, я просто брежу разговором... Смотри-ка, как бесчинствует Борей: подушка смята, кончено с пробором..." 1965 -- 1968 -------- Зимним вечером в Ялте Сухое левантинское лицо, упрятанное оспинками в бачки. Когда он ищет сигарету в пачке, на безымянном тусклое кольцо внезапно преломляет двести ватт, и мой хрусталик вспышки не выносит: я щурюсь; и тогда он произносит, глотая дым при этом, "виноват". Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы: не в состояньи удержаться снег на лезвиях и остриях агавы. Пустуют ресторации. Дымят ихтиозавры грязные на рейде. И прелых лавров слышен аромат. "Налить вам этой мерзости?" "Налейте". Итак -- улыбка, сумерки, графин. Вдали буфетчик, стискивая руки, дает круги, как молодой дельфин вокруг хамсой заполненной фелюки. Квадрат окна. В горшках -- желтофиоль. Снежинки, проносящиеся мимо. Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо. январь 1969 -------- Посвящается Ялте История, рассказанная ниже, правдива. К сожаленью, в наши дни не только ложь, но и простая правда нуждается в солидных подтвержденьях и доводах. Не есть ли это знак, что мы вступаем в совершенно новый, но грустный мир? Доказанная правда есть, собственно, не правда, а всего лишь сумма доказательств. Но теперь не говорят "я верю", а "согласен". В атомный век людей волнует больше не вещи, а строение вещей. И как ребенок, распатронив куклу, рыдает, обнаружив в ней труху, так подоплеку тех или иных событий мы обычно принимаем за самые событья. В этом есть свое очарование, поскольку мотивы, отношения, среда и прочее -- все это жизнь. А к жизни нас приучили относиться как к объекту наших умозаключений. И кажется порой, что нужно только переплести мотивы, отношенья, среду, проблемы -- и произойдет событие; допустим -- преступленье. Ан нет. За окнами -- обычный день, накрапывает дождь, бегут машины, и телефонный аппарат (клубок катодов, спаек, клемм, сопротивлений) безмолвствует. Событие, увы, не происходит. Впрочем, слава богу. Описанное здесь случилось в Ялте. Естественно, что я пойду навстречу указанному выше представленью о правде -- то есть стану потрошить ту куколку. Но да простит меня читатель добрый, если кое-где прибавлю к правде элемент искусства, которое, в конечном счете, есть основа всех событий (хоть искусство писателя не есть искусство жизни, а лишь его подобье). Показанья свидетелей даются в том порядке, в каком они снимались. Вот пример зависимости правды от искусства, а не искусства -- от наличья правды. 1 "Он позвонил в тот вечер и сказал, что не придет. А мы с ним сговорились еще во вторник, что в субботу он ко мне заглянет. Да, как раз во вторник. Я позвонил ему и пригласил его зайти, и он сказал: "В субботу". С какою целью? Просто мы давно хотели сесть и разобрать совместно один дебют Чигорина. И всё. Другой, как вы тут выразились, цели у встречи нашей не было. При том условии, конечно, что желанье увидеться с приятным человеком не называют целью. Впрочем, вам видней... но, к сожалению, в тот вечер он, позвонив, сказал, что не придет. А жаль! я так хотел его увидеть. Как вы сказали: был взволнован? Нет. Он говорил своим обычным тоном. Конечно, телефон есть телефон; но, знаете, когда лица не видно, чуть-чуть острей воспринимаешь голос. Я не слыхал волнения... Вообще-то он как-то странно составлял слова. Речь состояла более из пауз, всегда смущавших несколько. Ведь мы молчанье собеседника обычно воспринимаем как работу мысли. А это было чистое молчанье. Вы начинали ощущать свою зависимость от этой тишины, и это сильно раздражало многих. Нет, я-то знал, что это результат контузии. Да, я уверен в этом. А чем еще вы объясните... Как? Да, значит, он не волновался. Впрочем, ведь я сужу по голосу и только. Скажу во всяком случае одно: тогда во вторник и потом в субботу он говорил обычным тоном. Если за это время что-то и стряслось, то не в субботу. Он же позвонил! Взволнованные так не поступают! Я, например, когда волнуюсь... Что? Как протекал наш разговор? Извольте. Как только прозвучал звонок, я тотчас снял трубку. "Добрый вечер, это я. Мне нужно перед вами извиниться. Так получилось, что прийти сегодня я не сумею". Правда? Очень жаль. Быть может, в среду? Мне вам позвонить? Помилуйте, какие тут обиды! Так до среды? И он: "Спокойной ночи". Да, это было около восьми. Повесив трубку, я прибрал посуду и вынул доску. Он в последний раз советовал пойти ферзем Е-8. То был какой-то странный, смутный ход. Почти нелепый. И совсем не в духе Чигорина. Нелепый, странный ход, не изменявший ничего, но этим на нет сводивший самый смысл этюда. В любой игре существенен итог: победа, пораженье, пусть ничейный, но все же -- результат. А этот ход -- он как бы вызывал у тех фигур сомнение в своем существованьи. Я просидел с доской до поздней ночи. Быть может, так когда-нибудь и будут играть, но что касается меня... Простите, я не понял: говорит ли мне что-нибудь такое имя? Да. Пять лет назад мы с нею разошлись. Да, правильно: мы не были женаты. Он знал об этом? Думаю, что нет. Она бы говорить ему не стала. Что? Эта фотография? Ее я убирал перед его приходом. Нет, что вы! вам не нужно извиняться. Такой вопрос естественен, и я... Откуда мне известно об убийстве? Она мне позвонила в ту же ночь. Вот у кого взволнованный был голос!" 2 "Последний год я виделась с ним редко, но виделась. Он приходил ко мне два раза в месяц. Иногда и реже. А в октябре не приходил совсем. Обычно он предупреждал звонком заранее. Примерно за неделю. Чтоб не случилось путаницы. Я, вы знаете, работаю в театре. Там вечно неожиданности. Вдруг заболевает кто-нибудь, сбегает на киносъемку -- нужно заменять. Ну, в общем, в этом духе. И к тому же -- к тому ж он знал, что у меня теперь... Да, верно. Но откуда вам известно? А впрочем, это ваше амплуа. Но то, что есть теперь, ну, это, в общем, серьезно. То есть я хочу сказать, что это... Да, и несмотря на это я с ним встречалась. Как вам объяснить! Он, видите ли, был довольно странным и непохожим на других. Да все, все люди друг на друга непохожи. Но он был непохож на всех других. Да, это в нем меня и привлекало. Когда мы были вместе, все вокруг существовать переставало. То есть, все продолжало двигаться, вертеться -- мир жил; и он его не заслонял. Нет! я вам говорю не о любви! Мир жил. Но на поверхности вещей -- как движущихся, так и неподвижных -- вдруг возникало что-то вроде пленки, вернее -- пыли, придававшей им какое-то бессмысленное сходство. Так, знаете, в больницах красят белым и потолки, и стены, и кровати. Ну, вот представьте комнату мою, засыпанную снегом. Правда, странно? А вместе с тем, не кажется ли вам, что мебель только выиграла б от такой метаморфозы? Нет? А жалко. Я думала тогда, что это сходство и есть действительная внешность мира. Я дорожила этим ощущеньем. Да, именно поэтому я с ним совсем не порывала. А во имя чего, простите, следовало мне расстаться с ним? Во имя капитана? А я так не считаю. Он, конечно, серьезный человек, хоть офицер. Но это ощущенье для меня всего важнее! Разве он сумел бы мне дать его? О Господи, я только сейчас и начинаю понимать, насколько важным было для меня то ощущенье! Да, и это странно. Что именно? Да то, что я сама отныне стану лишь частичкой мира, что и на мне появится налет той патины. А я-то буду думать, что непохожа на других!.. Пока мы думаем, что мы неповторимы, мы ничего не знаем. Ужас, ужас. Простите, я налью себе вина. Вы тоже? С удовольствием. Ну, что вы, я ничего не думаю! Когда и где мы познакомились? Не помню. Мне кажется, на пляже. Верно, там: в Ливадии, на санаторском пляже. А где еще встречаешься с людьми в такой дыре, как наша? Как, однако, вам все известно обо мне! Зато вам никогда не угадать тех слов, с которых наше началось знакомство. А он сказал мне: "Понимаю, как я вам противен, но..." -- что было дальше, не так уж важно. Правда, ничего? Как женщина, советую принять вам эту фразу на вооруженье. Что мне известно о его семье? Да ровным счетом ничего. Как будто, как будто сын был у него -- но где? А впрочем, нет, я путаю: ребенок у капитана. Да, мальчишка, школьник. Угрюм; но, в общем, вылитый отец... Нет, о семье я ничего не знаю. И о знакомых тоже. Он меня ни с кем, насколько помню, не знакомил. Простите, я налью себе еще. Да, совершенно верно: душный вечер. Нет, я не знаю, кто его убил. Как вы сказали? Что вы! Это -- тряпка. Сошел с ума от ферзевых гамбитов. К тому ж они приятели. Чего я не могла понять, так этой дружбы. Там, в ихнем клубе, они так дымят, что могут завонять весь южный берег. Нет, капитан в тот вечер был в театре. Конечно, в штатском! Я не выношу их форму. И потом мы возвращались обратно вместе. Мы его нашли в моем парадном. Он лежал в дверях. Сначала мы решили -- это пьяный. У нас в парадном, знаете, темно. Но тут я по плащу его узнала: на нем был белый плащ, но весь в грязи. Да, он не пил. Я знаю это твердо; да, видимо, он полз. И долго полз. Потом? Ну, мы внесли его ко мне и позвонили в отделенье. Я? Нет -- капитан. Мне было просто худо. Да, все это действительно кошмар. Вы тоже так считаете? Как странно. Ведь это ваша служба. Вы правы: да, к этому вообще привыкнуть трудно. И вы ведь тоже человек... Простите! Я неудачно выразилась. Да, пожалуйста, но мне не наливайте. Мне хватит. И к тому ж я плохо сплю, а утром -- репетиция. Ну, разве как средство от бессонницы. Вы в этом убеждены? Тогда -- один глоток. Вы правы, нынче очень, очень душно. И тяжело. И совершенно нечем дышать. И все мешает. Духота. Я задыхаюсь. Да. А вы? А вы? Вы тоже, да? А вы? А вы? Я больше -- я больше ничего не знаю. Да? Я совершенно ничего не знаю. Ну, что вам нужно от меня? Ну, что вы... Ну, что ты хочешь? А? Ну что? Ну что?" 3 "Так вы считаете, что я обязан давать вам обьяснения? Ну, что ж, обязан так обязан. Но учтите: я вас разочарую, так как мне о нем известно безусловно меньше, чем вам. Хотя того, что мне известно, достаточно, чтобы сойти с ума. Вам это, полагаю, не грозит, поскольку вы... Да, совершенно верно: я ненавидел этого субьекта. Причины вам, я думаю, ясны. А если нет -- вдаваться в обьясненья бессмысленно. Тем более, что вас, в конце концов, интересуют факты. Так вот: я признаю, что ненавидел. Нет, мы с ним не были знакомы. Я -- я знал, что у нее бывает кто-то. Но я не знал, кто именно. Она, конечно, ничего не говорила. Но я-то знал! Чтоб это знать, не нужно быть Шерлок Холмсом, вроде вас. Вполне достаточно обычного вниманья. Тем более... Да, слепота возможна. Но вы совсем не знаете ее! Ведь если мне она не говорила об этом типе, то не для того, чтоб что-то скрыть! Ей просто не хотелось расстраивать меня. Да и скрывать там, в общем, было нечего. Она же сама призналась -- я ее припер к стене -- что скоро год, как ничего уже меж ними не было... Не понял -- поверил ли я ей? Ну да, поверил. Другое дело, стало ли мне легче. Возможно, вы и правы. Вам видней. Но если люди что-то говорят, то не за тем, чтоб им не доверяли. По мне, само уже движенье губ существенней, чем правда и неправда: в движеньи губ гораздо больше жизни, чем в том, что эти губы произносят. Вот я сказал вам, что поверил; нет! Здесь было нечто большее. Я просто увидел, что она мне говорит. (Заметьте, не услышал, но увидел!) Поймите, предо мной был человек. Он говорил, дышал и шевелился. Я не хотел считать все это ложью, да и не мог... Вас удивляет, как с таким подходом к человеку все же я ухитрился получить четыре звезды? Но это -- маленькие звезды. Я начинал совсем иначе. Те, с кем начинал я, -- те давно имеют большие звезды. Многие и по две. (Прибавьте к вашей версии, что я еще и неудачник; это будет способствовать ее правдоподобью.) Я, повторяю, начинал иначе. Я, как и вы, везде искал подвох. И находил, естественно. Солдаты такой народ -- все время норовят начальство охмурить... Но как-то я под Кошице, в сорок четвертом, понял, что это глупо. Предо мной в снегу лежало двадцать восемь человек, которым я не доверял, -- солдаты. Что? Почему я говорю о том, Что не имеет отношенья к делу? Я только отвечал на ваш вопрос. Да, я -- вдовец. Уже четыре года. Да, дети есть. Один ребенок, сын. Где находился вечером в субботу? В театре. А потом я провожал ее домой. Да, он лежал в парадном. Что? Как я реагировал? Никак. Конечно, я узнал его. Я видел их вместе как-то раз в универмаге. Они там что-то покупали. Я тогда и понял... Дело в том, что с ним я сталкивался изредка на пляже. Нам нравилось одно и то же место -- там, знаете, у сетки. И всегда я видел у него на шее пятна... Те самые, ну, знаете... Ну, вот. Однажды я сказал ему -- ну, что-то насчет погоды, -- и тогда он быстро ко мне нагнулся и, не глядя на меня, сказал: "Мне как-то с вами неохота", и только через несколько секунд добавил: "разговаривать". При этом все время он смотрел куда-то вверх. Вот в ту минуту я, клянусь вам, мог убить его. В глазах моих стемнело, я ощутил, как заливает мозг горячая волна, и на мгновенье, мне кажется, я потерял сознанье. Когда я наконец пришел в себя, он возлежал уже на прежнем месте, накрыв лицо газетой, и на шее темнели эти самые подтеки... Да, я не знал тогда, что это -- он. По счастью, я еще знаком с ней не был. Потом? Потом он, кажется, исчез: я как-то не встречал его на пляже. Потом был вечер в доме офицеров, и мы с ней познакомились. Потом я увидал их там в универмаге... Поэтому его в субботу ночью я сразу же узнал. Сказать вам правду, я до известной степени был рад. Иначе все могло тянуться вечно, и всякий раз после его визитов она была немного не в себе. Теперь, надеюсь, все пойдет как надо. Сначала будет малость тяжело, но я-то знаю, что в конце концов убитых забывают, и к тому же мы, видимо, уедем. У меня есть вызов в Академию. Да, в Киев. Ее возьмут в любой театр, а сын с ней очень дружит. И возможно, мы с ней заведем и своего ребенка. Я -- хахаха -- как видите, еще... Да, я имею личное оружье. Да нет, не "стечкин" -- просто у меня еще с войны трофейный "парабеллум". Ну да, раненье было огнестрельным". 4 "В тот вечер батя отвалил в театр, а я остался дома вместе с бабкой. Ага, мы с ней смотрели телевизор. Уроки? Так ведь то ж была суббота! Да, значит телевизор. Про чего? Сейчас уже не помню. Не про Зорге? Ага, про Зорге! Только до конца я не смотрел -- я видел это раньше. У нас была экскурсия в кино. Ну вот... С какого места я ушел? Ну, это там, где Клаузен и немцы. Верней, японцы... и потом они еще плывут вдоль берега на лодке. Да, это было после девяти. Наверно. Потому что гастроном они в субботу закрывают в десять, а я хотел мороженого. Нет, я посмотрел в окно -- ведь он напротив. Да, и тогда я захотел пройтись. Нет, бабке не сказался. Почему? Она бы зарычала -- ну, пальто, перчатки, шапка -- в общем, все такое. Ага, был в куртке. Нет, совсем не в этой, а в той, что с капюшоном. Да, она на молнии. Да, положил в карман. Да нет, я просто знал, где ключ он прячет... Конечно, просто так! И вовсе не для хвастовства! Кому бы стал я хвастать? Да, было поздно и вообще темно. О чем я думал? Ни о чем не думал. По-моему, я просто шел и шел. Что? Как я очутился наверху? Не помню... в общем, потому что сверху спускаешься когда, перед тобой все время -- гавань. И огни в порту. Да, верно, и стараешься представить, что там творится. И вообще когда уже домой -- приятнее спускаться. Да, было тихо и была луна. Ну, в общем было здорово красиво. Навстречу? Нет, никто не попадался. Нет, я не знал, который час. Но "Пушкин" в субботу отправляется в двенадцать, а он еще стоял -- там, на корме, салон для танцев, где цветные стекла, и сверху это вроде изумруда. Ага, и вот тогда... Чего? Да нет же! Еённый дом над парком, а его я встретил возле выхода из парка. Чего? А вообще у нас какие с ней отношения? Ну как -- она красивая. И бабка так считает. И вроде ничего, не лезет в душу. Но мне-то это, в общем, все равно. Папаша разберется... Да, у входа. Ага, курил. Ну да, я попросил, а он мне не дал, и потом... Ну, в общем, он мне сказал: "А ну катись отсюда" и чуть попозже -- я уж отошел шагов на десять, может быть, и больше -- вполголоса прибавил: "негодяй". Стояла тишина, и я услышал. Не знаю, что произошло со мной! Ага, как будто кто меня ударил. Мне словно чем-то залило глаза, и я не помню, как я обернулся и выстрелил в него! Но не попал: он продолжал стоять на прежнем месте и, кажется, курил. И я... и я... Я закричал и бросился бежать. А он -- а он стоял... Никто со мною так никогда не говорил! А что, а что я сделал? Только попросил. Да, папиросу. Пусть и папиросу! Я знаю, это плохо. Но у нас почти все курят. Мне и не хотелось курить-то даже! Я бы не курил, я только подержал бы... Нет же! нет же! Я не хотел себе казаться взрослым! Ведь я бы не курил! Но там, в порту, везде огни и светлячки на рейде... И здесь бы тоже... Нет, я не могу как следует все это... Если можно, прошу вас: не рассказывайте бате! А то убьет... Да, положил на место. А бабка? Нет, она уже уснула. Не выключила даже телевизор, и там мелькали полосы... Я сразу, я сразу положил его на место и лег в кровать! Не говорите бате! Не то убьет! Ведь я же не попал! Я промахнулся! Правда? Правда? Правда?!" 5 Такой-то и такой-то. Сорок лет. Национальность. Холост. Дети -- прочерк. Откуда прибыл. Где прописан. Где, когда и кем был найден мертвым. Дальше идут подозреваемые: трое. Итак, подозреваемые -- трое. Вообще, сама возможность заподозрить трех человек в убийстве одного весьма красноречива. Да, конечно, три человека могут совершить одно и то же. Скажем, съесть цыпленка. Но тут -- убийство. И в самом том факте, что подозренье пало на троих, залог того, что каждый был способен убить. И этот факт лишает смысла все следствие -- поскольку в результате расследованья только узнаешь, кто именно; но вовсе не о том, что другие не могли... Ну что вы! Нет! Мороз по коже? Экий вздор! Но в общем способность человека совершить убийство и способность человека расследовать его -- при всей своей преемственности видимой -- бесспорно не равнозначны. Вероятно, это как раз эффект их близости... О да, все это грустно... Как? Как вы сказали?! Что именно само уже число лиц, на которых пало подозренье, объединяет как бы их и служит в каком-то смысле алиби? Что нам трех человек не накормить одним цыпленком? Безусловно. И, выходит, убийца не внутри такого круга, но за его пределами. Что он из тех, которых не подозреваешь?! Иначе говоря, убийца -- тот, кто не имеет повода к убийству?! Да, так оно и вышло в этот раз. Да-да, вы правы... Но ведь это... это... Ведь это -- апология абсурда! Апофеоз бессмысленности! Бред! Выходит, что тогда оно -- логично. Постойте? Объясните мне тогда, в чем смысл жизни? Неужели в том, что из кустов выходит мальчик в куртке и начинает в вас палить?! А если, а если это так, то почему мы называем это преступленьем? И, сверх того, расследуем! Кошмар. Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства, что следствие -- лишь форма ожиданья, и что преступник вовсе не преступник, и что... Простите, мне нехорошо. Поднимемся на палубу; здесь душно... Да, это Ялта. Видите, вон там -- там этот дом. Ну, чуть повыше, возле мемориала... Как он освещен! Красиво, правда?.. Нет, не знаю, сколько дадут ему. Да, это все уже не наше дело. Это -- суд. Наверно, ему дадут... Простите, я сейчас не в силах размышлять о наказаньи. Мне что-то душно. Ничего, пройдет. Да, в море будет несравненно легче. Ливадия? Она вон там. Да-да, та группа фонарей. Шикарно, правда? Да, хоть и ночью. Как? Я не расслышал? Да, слава Богу. Наконец плывем. ___ "Колхида" вспенила бурун, и Ялта -- с ее цветами, пальмами, огнями, отпускниками, льнущими к дверям закрытых заведений, точно мухи к зажженным лампам, -- медленно качнулась и стала поворачиваться. Ночь над морем отличается от ночи над всякой сушею примерно так же, как в зеркале встречающийся взгляд -- от взгляда на другого человека. "Колхида" вышла в море. За кормой струился пенистый, шипящий след, и полуостров постепенно таял в полночной тьме. Вернее, возвращался к тем очертаньям, о которых нам твердит географическая карта. январь -- февраль 1969 -------- В альбом Натальи Скавронской Осень. Оголенность тополей раздвигает коридор аллей в нашем не-именьи. Ставни бьются друг о друга. Туч невпроворот, солнце забуксует. У ворот лужа, как расколотое блюдце. Спинка стула, платьица без плеч. Ни тебя в них больше не облечь, ни сестер, раздавшихся за лето. Пальцы со следами до-ре-ми. В бельэтаже хлопают дверьми, будто бы палят из пистолета. И моя над бронзовым узлом пятерня, как посуху -- веслом. "Запираем" -- кличут -- "Запираем!" Не рыдай, что будущего нет. Это -- тоже в перечне примет места, именуемого Раем. Запрягай же, жизнь моя сестра, в бричку яблонь серую. Пора! По проселкам, перелескам, гатям, за семь верст некрашеных и вод, к станции, туда, где небосвод заколочен досками, покатим. Ну, пошел же! Шляпу придержи да под хвост не опускай вожжи. Эх, целуйся, сталкивайся лбами! То не в церковь белую к венцу -- прямо к света нашего концу, точно в рощу вместе за грибами. октябрь 1969, Коктебель -------- С видом на море И. Н. Медведевой I Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру, как дождь на кровельном железе, чечетку выбивают. Луч светила, вставшего из моря, скорей пронзителен, чем жгуч; его пронзительности вторя, на весла севшие гребцы глядят на снежные зубцы. II Покуда храбрая рука Зюйд-Веста, о незримых пальцах, расчесывает облака, в агавах взрывчатых и пальмах производя переполох, свершивший туалет без мыла пророк, застигнутый врасплох при сотворении кумира, свой первый кофе пьет уже на набережной в неглиже. III Потом он прыгает, крестясь, в прибой, но в схватке рукопашной он терпит крах. Обзаведясь в киоске прессою вчерашней, он размещается в одном из алюминиевых кресел; гниют баркасы кверху дном, дымит на горизонте крейсер, и сохнут водоросли на затылке плоском валуна. IV Затем он покидает брег. Он лезет в гору без усилий. Он возвращается в ковчег из олеандр и бугенвилей, настолько сросшийся с горой, что днище течь дает как будто, когда сквозь заросли порой внизу проглядывает бухта; и стол стоит в ковчеге том, давно покинутом скотом. V Перо. Чернильница. Жара. И льнет линолеум к подошвам... И речь бежит из-под пера не о грядущем, но о прошлом; затем что автор этих строк, чьей проницательности беркут мог позавидовать, пророк, который нынче опровергнут, утратив жажду прорицать, на лире пробует бряцать. VI Приехать к морю в несезон, помимо матерьяльных выгод, имеет тот еще резон, что это -- временный, но выход за скобки года, из ворот тюрьмы. Посмеиваясь криво, пусть Время взяток не берёт -- Пространство, друг, сребролюбиво! Орел двугривенника прав, четыре времени поправ! VII Здесь виноградники с холма бегут темно-зеленым туком. Хозяйки белые дома здесь топят розоватым буком. Петух вечерний голосит. Крутя замедленное сальто, луна разбиться не грозит о гладь щербатую асфальта: ее и тьму других светил залив бы с легкостью вместил. VIII Когда так много позади всего, в особенности -- горя, поддержки чьей-нибудь не жди, сядь в поезд, высадись у моря. Оно обширнее. Оно и глубже. Это превосходство -- не слишком радостное. Но уж если чувствовать сиротство, то лучше в тех местах, чей вид волнует, нежели язвит. октябрь 1969, Коктебель -------- Конец прекрасной эпохи Потому что искусство поэзии требует слов, я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов второсортной державы, связавшейся с этой, -- не желая насиловать собственный мозг, сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск за вечерней газетой. Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал, при содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -- это чувство забыл я. В этих грустных краях всё рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны новогодней, напитки, секундные стрелки. Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей; пуританские нравы. Бельё. И в руках скрипачей -- деревянные грелки. Этот край недвижим. Представляя объем валовой чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой, вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках. Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь. Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках. Только рыбы в морях знают цену свободе; но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом. Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах, свойства тех и других оно ищет в сырых овощах. Кочет внемлет курантам. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -- тут конец перспективы. То ли карту Европы украли агенты властей, то ль пятерка шестых остающихся в мире частей чересчур далека. То ли некая добрая фея надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу. Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу -- да чешу котофея... То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом. Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза, паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда: как и челн на воде, не оставит на рельсах следа колесо паровоза. Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"? Приговор приведён в исполненье. Взглянувши сюда, обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе, как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены; но не спит. Ибо брезговать кумполом сны продырявленным вправе. Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те времена, неспособные в общей своей слепоте отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек. Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть. Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть, чтоб спросить с тебя, Рюрик. Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика. Не по древу умом растекаться пристало пока, но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра. Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера. Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора да зелёного лавра. декабрь 1969 -------- Дидона и Эней Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой, греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море. Он же смотрел в окно, и взгляд его сейчас был так далек от этих мест, что губы застыли, точно раковина, где таится гул, и горизонт в бокале был неподвижен. А ее любовь была лишь рыбой -- может и способной пуститься в море вслед за кораблем и, рассекая волны гибким телом, возможно, обогнать его... но он -- он мысленно уже ступил на сушу. И море обернулось морем слёз. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. И великий муж покинул Карфаген. Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве костра, дрожавшем между пламенем и дымом, беззвучно рассыпался Карфаген задолго до пророчества Катона. 1969 -------- Отрывок Из слез, дистиллированных зрачком, гортань мне омывающих, наружу не пущенных и там, под мозжечком, образовавших ледяную лужу, из ночи, перепачканной трубой, превосходящей мужеский капризнак, из крови, столь испорченной тобой, -- и тем верней -- я создаю твой призрак, и мне, как псу, не оторвать глаза от перекрестка, где многоголосо остервенело лают тормоза, когда в толпу сбиваются колеса троллейбусов, когда на красный свет бежит твой призрак, страх перед которым присущ скорее глохнущим моторам, чем шоферам. И если это бред, ночной мой бред, тогда -- сожми виски. Но тяжкий бред ночной непрерываем будильником, грохочущим трамваем, огромный город рвущим на куски, как белый лист, где сказано "прощай". Но уничтожив адрес на конверте, ты входишь в дом, чьи комнаты лишай забвения стрижет, и мысль о смерти приюта ищет в меркнущем уме на ощупь, как случайный обитатель чужой квартиры пальцами во тьме по стенам шарит в страхе выключатель. 1969 -------- Из "Школьной антологии" 1. Э. Ларионова Э. Ларионова. Брюнетка. Дочь полковника и машинистки. Взглядом напоминала взгляд на циферблат. Она стремилась каждому помочь. Однажды мы лежали рядом на пляже и крошили шоколад. Она сказала, поглядев вперед, туда, где яхты не меняли галса, что если я хочу, то я могу. Она любила целоваться. Рот напоминал мне о пещерах Карса. Но я не испугался. Берегу воспоминанье это, как трофей, уж на каком-то непонятном фронте отбитый у неведомых врагов. Любитель сдобных баб, запечный котофей, Д. Куликов возник на горизонте, на ней женился Дима Куликов. Она пошла работать в женский хор, а он трубит на номерном заводе. Он -- этакий костистый инженер... А я все помню длинный коридор и нашу свалку с нею на комоде. И Дима -- некрасивый пионер. Куда все делось? Где ориентир? И как сегодня обнаружить то, чем их ипостаси преображены? В ее глазах таился странный мир, еще самой ей непонятный. Впрочем, не понятый и в качестве жены. Жив Куликов. Я жив. Она -- жива. А этот мир -- куда он подевался? А может, он их будит по ночам?.. И я все бормочу свои слова. Из-за стены несутся клочья вальса, и дождь шумит по битым кирпичам... 2. О. Поддобрый Олег Поддобрый. У него отец был тренером по фехтованью. Твердо он знал все это: выпады, укол. Он не был пожирателем сердец. Но, как это бывает в мире спорта, он из офсайда забивал свой гол. Офсайд был ночью. Мать была больна, и младший брат вопил из колыбели. Олег вооружился топором. Вошел отец, и началась война. Но вовремя соседи подоспели и сына одолели вчетвером. Я помню его руки и лицо, потом -- рапиру с ручкой деревянной: мы фехтовали в кухне иногда. Он раздобыл поддельное кольцо, плескался в нашей коммунальной ванной... Мы бросили с ним школу, и тогда он поступил на курсы поваров, а я фрезеровал на "Арсенале". Он пек блины в Таврическом саду. Мы развлекались переноской дров и продавали елки на вокзале под Новый Год. Потом он, на беду, в компании с какой-то шантрапой взял магазин и получил три года. Он жарил свою пайку на костре. Освободился. Пережил запой. Работал на строительстве завода. Был, кажется, женат на медсестре. Стал рисовать. И будто бы хотел учиться на художника. Местами его пейзажи походили на -- на натюрморт. Потом он залетел за фокусы с больничными листами. И вот теперь -- настала тишина. Я много лет его не вижу. Сам сидел в тюрьме, но там его не встретил. Теперь я на свободе. Но и тут нигде его не вижу. По лесам он где-то бродит и вдыхает ветер. Ни кухня, ни тюрьма, ни институт не приняли его, и он исчез. Как Дед Мороз, успев переодеться. Надеюсь, что он жив и невредим. И вот он возбуждает интерес, как остальные персонажи детства. Но больше, чем они, невозвратим. 3. Т. Зимина Т. Зимина, прелестное дитя. Мать -- инженер, а батюшка -- учетчик. Я, впрочем, их не видел никогда. Была невпечатлительна. Хотя на ней женился пограничный летчик. Но это было после. А беда с ней раньше приключилась. У нее был родственник. Какой-то из райкома. С машиною. А предки жили врозь. У них там было, видимо, свое. Машина -- это было незнакомо. Ну, с этого там все и началось. Она переживала. Но потом дела пошли как будто на поправку. Вдали маячил сумрачный грузин. Но вдруг он угодил в казенный дом. Она же -- отдала себя прилавку в большой галантерейный магазин. Белье, одеколоны, полотно -- ей нравилась вся эта атмосфера, секреты и поклонники подруг. Прохожие таращатся в окно. Вдали -- Дом Офицеров. Офицеры, как птицы, с массой пуговиц, вокруг. Тот летчик, возвратившись из небес, приветствовал ее за миловидность. Он сделал из шампанского салют. Замужество. Однако в ВВС ужасно уважается невинность, возводится в какой-то абсолют. И этот род схоластики виной тому, что она чуть не утопилась. Нашла уж мост, но грянула зима. Канал покрылся коркой ледяной. И вновь она к прилавку торопилась. Ресницы опушила бахрома. На пепельные волосы струит сияние неоновая люстра. Весна -- и у распахнутых дверей поток из покупателей бурлит. Она стоит и в сумрачное русло глядит из-за белья, как Лорелей. 4. Ю. Сандул Ю. Сандул. Добродушие хорька. Мордашка, заострявшаяся к носу. Наушничал. Всегда -- воротничок. Испытывал восторг от козырька. Витийствовал в уборной по вопросу, прикалывать ли к кителю значок. Прикалывал. Испытывал восторг вообще от всяких символов и знаков. Чтил титулы и звания, до слёз. Любил именовать себя "физорг". Но был старообразен, как Иаков, считал своим бичем фурункулез. Подвержен был воздействию простуд, отсиживался дома в непогоду. Дрочил таблицы Брадиса. Тоска. Знал химию и рвался в институт. Но после школы загремел в пехоту, в секретные подземные войска. Теперь он что-то сверлит. Говорят, на "Дизеле". Возможно и неточно. Но точность тут, пожалуй, ни к чему. Конечно, специальность и разряд. Но, главное, он учится заочно. И здесь мы приподнимем бахрому. Он в сумерках листает "Сопромат" и впитывает Маркса. Между прочим, такие книги вечером как раз особый источают аромат. Не хочется считать себя рабочим. Охота, в общем, в следующий класс. Он в сумерках стремится к рубежам иным. Сопротивление металла в теории приятнее. О да! Он рвется в инженеры, к чертежам. Он станет им, во что бы то ни стало. Ну, как это... количество труда, прибавочная стоимость... прогресс... И вся эта схоластика о рынке... Он лезет сквозь дремучие леса. Женился бы. Но времени в обрез. И он предпочитает вечеринки, случайные знакомства, адреса. "Наш будущий -- улыбка -- инженер". Он вспоминает сумрачную массу и смотрит мимо девушек в окно. Он одинок на собственный манер. Он изменяет собственному классу. Быть может, перебарщиваю. Но использованье класса напрокат опаснее мужского вероломства. -- Грех молодости. Кровь, мол, горяча. -- я помню даже искренний плакат по поводу случайного знакомства. Но нет ни диспансера, ни врача от этих деклассированных, чтоб себя предохранить от воспаленья. А если нам эпоха не жена, то чтоб не передать такой микроб из этого -- в другое поколенье. Такая эстафета не нужна. 5. А. Чегодаев А. Чегодаев, коротышка, врун. Язык, к очкам подвешенный. Гримаса сомнения. Мыслитель. Обожал касаться самых задушевных струн в сердцах преподавателей -- вне класса. Чем покупал. Искал и обнажал пороки наши с помощью стенной с фрейдистским сладострастием (границу меж собственным и общим не провесть). Родители, блистая сединой, доили знаменитую таблицу. Муж дочери создателя и тесть в гостиной красовались на стене и взапуски курировали детство то бачками, то патлами брады. Шли дни, и мальчик впитывал вполне полярное величье, чье соседство в итоге принесло свои плоды. Но странные. А впрочем, борода верх одержала (бледный исцелитель курсисток русских отступил во тьму): им овладела раз и навсегда романтика больших газетных литер. Он подал в Исторический. Ему не повезло. Он спасся от сетей, расставленных везде военкоматом, забился в угол. И в его мозгу замельтешила масса областей познания: Бионика и Атом, проблемы Астрофизики. В кругу своих друзей, таких же мудрецов, он размышлял о каждом варианте: какой из них эффектнее с лица. Он подал в Горный. Но в конце концов нырнул в Автодорожный, и в дисканте внезапно зазвучала хрипотца: "Дороги есть основа... Такова их роль в цивилизации... Не боги, а люди их... Нам следует расти..." Слов больше, чем предметов, и слова найдутся для всего. И для дороги. И он спешил их все произнести. Один, при росте в метр шестьдесят, без личной жизни, в сутолоке парной чем мог бы он внимание привлечь? Он дал обет, предания гласят, безбрачия -- на всякий, на пожарный. Однако покровительница встреч Венера поджидала за углом в своей миниатюрной ипостаси -- звезда, не отличающая ночь от полудня. Женитьба и диплом. Распределенье. В очереди к кассе объятья новых родственников: дочь! Бескрайние таджикские холмы. Машины роют землю. Чегодаев рукой с неповзрослевшего лица стирает пот оттенка сулемы, честит каких-то смуглых негодяев. Слова ушли. Проникнуть до конца в их сущность он -- и выбраться по ту их сторону -- не смог. Застрял по эту. Шоссе ушло в коричневую мглу обоими концами. Весь в поту, он бродит ночью голый по паркету не в собственной квартире, а в углу большой земли, которая -- кругла, с неясной мыслью о зеленых листьях. Жена храпит... о Господи, хоть плачь... Идет к столу и, свесясь из угла, скрипя в душе и хорохорясь в письмах, ткет паутину. Одинокий ткач. 6. Ж. Анциферова Анциферова. Жанна. Сложена была на диво. В рубенсовском вкусе. В фамилии и имени всегда скрывалась офицерская жена. Курсант-подводник оказался в курсе голландской школы живописи. Да простит мне Бог, но все-таки как вещ бывает голос пионерской речи! А так мы выражали свой восторг: "Берешь все это в руки, маешь вещь!" и "Эти ноги на мои бы плечи!" ...Теперь вокруг нее -- Владивосток, сырые сопки, бухты, облака. Медведица, глядящаяся в спальню, и пихта, заменяющая ель. Одна шестая вправду велика. Ложась в постель, как циркуль в готовальню, она глядит на флотскую шинель, и пуговицы, блещущие в ряд, напоминают фонари квартала и детство и, мгновение спустя, огромный, черный, мокрый Ленинград, откуда прямо с выпускного бала перешагнула на корабль шутя. Счастливица? Да. Кройка и шитье. Работа в клубе. Рейды по горящим осенним сопкам. Стирка дотемна. Да и воспоминанья у нее сливаются все больше с настоящим: из двадцати восьми своих она двенадцать лет живет уже вдали от всех объектов памяти, при муже. Подлодка выплывает из пучин. Поселок спит. И на краю земли дверь хлопает. И делается у'же от следствий расстояние причин. Бомбардировщик стонет в облаках. Хорал лягушек рвется из канавы. Позванивает горка хрусталя во время каждой стойки на руках. И музыка струится с Окинавы, журнала мод страницы шевеля. 7. А. Фролов Альберт Фролов, любитель тишины. Мать штемпелем стучала по конвертам на почте. Что касается отца, он пал за независимость чухны, успев продлить фамилию Альбертом, но не видав Альбертова лица. Сын гений свой воспитывал в тиши. Я помню эту шишку на макушке: он сполз на зоологии под стол, не выяснив отсутствия души в совместно распатроненной лягушке. Что позже обеспечило простор полету его мыслей, каковым он предавался вплоть до института, где он вступил с архангелом в борьбу. И вот, как согрешивший херувим, он пал на землю с облака. И тут-то он обнаружил под рукой трубу. Звук -- форма продолженья тишины, подобье развивающейся ленты. Солируя, он скашивал зрачки на раструб, где мерцали, зажжены софитами, -- пока аплодисменты их там не задували -- светлячки. Но то бывало вечером, а днем -- днем звезд не видно. Даже из колодца. Жена ушла, не выстирав носки. Старуха-мать заботилась о нем. Он начал пить, впоследствии -- колоться черт знает чем. Наверное, с тоски, с отчаянья -- но дьявол разберет. Я в этом, к сожалению, не сведущ. Есть и другая, кажется, шкала: когда играешь, видишь наперед на восемь тактов -- ампулы ж, как светочь шестнадцать озаряли... Зеркала дворцов культуры, где его состав играл, вбирали хмуро и учтиво черты, экземой траченые. Но потом, перевоспитывать устав его за разложенье колектива, уволили. И, выдавив: "говно!" он, словно затухающее "ля", не сделав из дальнейшего маршрута досужих достояния очес, как строчка, что влезает на поля, вернее -- доводя до абсолюта идею увольнения, исчез. ___ Второго января, в глухую ночь, мой теплоход отшвартовался в Сочи. Хотелось пить. Я двинул наугад по переулкам, уходившим прочь от порта к центру, и в разгаре ночи набрел на ресторацию "Каскад". Шел Новый Год. Поддельная хвоя свисала с пальм. Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий "Тбилисо". Везде есть жизнь, и тут была своя. Услышав соло, я насторожился и поднял над бутылками лицо. "Каскад" был полон. Чудом отыскав проход к эстраде, в хаосе из лязга и запахов я сгорбленной спине сказал: "Альберт" и тронул за рукав; и страшная, чудовищная маска оборотилась медленно ко мне. Сплошные струпья. Высохшие и набрякшие. Лишь слипшиеся пряди, нетронутые струпьями, и взгляд принадлежали школьнику, в мои, как я в его, косившему тетради уже двенадцать лет тому назад. "Как ты здесь оказался в несезон?" Сухая кожа, сморщенная в виде коры. Зрачки -- как бе'лки из дупла. "А сам ты как?" "Я, видишь ли, Язон. Язон, застярвший на зиму в Колхиде. Моя экзема требует тепла..." Потом мы вышли. Редкие огни, небес предотвращавшие с бульваром слияние. Квартальный -- осетин. И даже здесь держащийся в тени мой провожатый, человек с футляром. "Ты здесь один?" "Да, думаю, один". Язон? Навряд ли. Иов, небеса ни в чем не упрекающий, а просто сливающийся с ночью на живот и смерть... Береговая полоса, и острый запах водорослей с Оста, незримой пальмы шорохи -- и вот все вдруг качнулось. И тогда во тьме на миг блеснуло что-то на причале. И звук поплыл, вплетаясь в тишину, вдогонку удалявшейся корме. И я услышал, полную печали, "Высокую-высокую луну". 1966 -- 1969 -------- x x x Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою любовницу -- из чистой показухи. Он произнес: "Теперь она в Раю". Тогда о нем курсировали слухи, что сам он находился на краю безумия. Вранье! Я восстаю. Он был позер и даже для старухи -- мамаши -- я был вхож в его семью -- не делал исключения. Она скитается теперь по адвокатам, в худом пальто, в платке из полотна. А те за дверью проклинают матом ее акцент и что она бедна. Несчастная, она его одна на свете не считает виноватым. Она бредет к троллейбусу. Со дна сознания всплывает мальчик, ласки стыдившийся, любивший молоко, болевший, перечитывавший сказки... И все, помимо этого, мелко! Сойти б сейчас... Но ехать далеко. Троллейбус полн. Смеющиеся маски. Грузин кричит над ухом "Сулико". И только смерть одна ее спасет от горя, нищеты и остального. Настанет май, май тыща девятьсот сего от Р. Х., шестьдесят седьмого. Фигура в белом "рак" произнесет. Она ее за ангела, с высот сошедшего, сочтет или земного. И отлетит от пересохших сот пчела, ее столь жалившая. Дни пойдут, как бы не ведая о раке. Взирая на больничные огни, мы как-то и не думаем о мраке. Естественная смерть ее сродни окажется насильственной: они -- дни -- движутся. И сын ее в бараке считает их, Господь его храни. 1969 -------- x x x А здесь жил Мельц. Душа, как говорят... Все было с ним до армии в порядке. Но, сняв противоатомный наряд, он обнаружил, что потеют пятки. Он тут же перевел себя в разряд больных, неприкасаемых. И взгляд его померк. Он вписывал в тетрадки свои за препаратом препарат. Тетрадки громоздились. В темноте он бешено метался по аптекам. Лекарства находились, но не те. Он льстил и переплачивал по чекам, глотал и тут же слушал в животе. Отчаивался. В этой суете он был, казалось, прежним человеком. И наконец он подошел к черте последней, как мне думалось. Но тут плюгавая соседка по квартире, по виду настоящий лилипут, взяла его за главный атрибут, еще реальный в сумеречном мире. Он всунул свою голову в хомут, и вот, не зная в собственном сортире спокойствия, он подал в институт. Нет, он не ожил. Кто-то за него науку грыз. И не преобразился. Он просто погрузился в естество и выволок того, кто мне грозился заняться плазмой, с криком "каково!?" Но вскоре, в довершение всего, он крепко и надолго заразился. И кончилось минутное родство с мальчишкой. Может, к лучшему. Он вновь болтается по клиникам без толка. Когда сестра выкачивает кровь из вены, он приходит ненадолго в себя -- того, что с пятками. И бровь он морщит, словно колется иголка, способный только вымолвить, что "волка питают ноги", услыхав: "Любовь". 1969 -------- x x x А здесь жила Петрова. Не могу припомнить даже имени. Ей-Богу. Покажется, наверное, что лгу, а я -- не помню. К этому порогу я часто приближался на бегу, но только дважды... Нет, не берегу как память, ибо если бы помногу, то вспомнил бы... А так вот -- ни гу-гу. Верней, не так. Скорей, наоборот все было бы. Но нет и разговору о чем-то ярком... Дьявол разберет! Лишь помню, как в полуночную пору, когда ворвался муж, я -- сумасброд -- подобно удирающему вору, с балкона на асфальт по светофору сползал по-рачьи, задом-наперед. Теперь она в милиции. Стучит машинкою. Отжившие матроны глядят в окно. Там дерево торчит. На дереве беснуются вороны. И опись над кареткою кричит: "Расстрелянные в августе патроны". Из сумки вылезают макароны. И за стеной уборная журчит. Трагедия? О если бы. 1969 -------- x x x Я начинаю год, и рвет огонь на пустыре иссохшей елки остов -- обглоданного окуня скелет! И к небу рвется новый Фаэтон, и солнце в небесах плывет, как остров, и я на север мчусь в расцвете лет. Я начинаю год на свой манер, и тень растет от плеч моих покатых, как море, разевающее зев всем женогрудым ястребам галер, всем ястребиным женщинам фрегатов, всем прелестям рыбоподобных дев. Ах, Аполлон, тебе не чужд словарь аргосский и кудрявый календарь, так причеши мой пенный след трезубцем! Когда гремит за окнами январь, мне нужен буколический букварь, чтоб август не смеялся над безумцем. 1969(?) -------- x x x Я пробудился весь в поту: мне голос был -- "Не всё коту -- сказал он -- масленица. Будет -- он заявил -- Великий Пост. Ужо тебе прищемят хвост". Такое каждого разбудит. 1969? -------- x x x ...и Тебя в Вифлеемской вечерней толпе не признает никто: то ли спичкой озарил себе кто-то пушок на губе, то ли в спешке искру электричкой там, где Ирод кровавые руки вздымал, город высек от страха из жести; то ли нимб засветился, в диаметре мал, на века в неприглядном подъезде. 1969 -- 1970(?) -------- Открытка с тостом Н. И. Желание горькое -- впрямь! свернуть в вологодскую область, где ты по колхозным дворам шатаешься с правом на обыск. Все чаще ночами, с утра во мгле, под звездой над дорогой. Вокруг старики, детвора, глядящие с русской тревогой. За хлебом юриста -- земель за тридевять пустишься: власти и -- в общем-то -- честности хмель сильней и устойчивей страсти. То судишь, то просто живешь, но ордер торчит из кармана. Ведь самый длиннейший правёж короче любви и романа. Из хлева в амбар, -- за порог. Все избы, как дырки пустые под кружевом сельских дорог. Шофер посвящен в понятые. У замкнутой правды в плену, не сводишь с бескрайности глаза, лаская родную страну покрышками нового ГАЗа. Должно быть, при взгляде вперед, заметно над Тверью, над Волгой: другой вырастает народ на службе у бедности долгой. Скорей равнодушный к себе, чем быстрый и ловкий в работе, питающий в частной судьбе безжалостность к общей свободе. ...За изгородь в поле, за дом, за новую русскую ясность, бредущую в поле пустом, за долгую к ней непричастность. Мы -- памятник ей, имена ее предыстории -- значит: за эру, в которой она как памятник нам замаячит. Так вот: хоть я все позабыл, как водится: бёдра и плечи, хоть страсть (но не меньше, чем пыл) длинней защитительной речи, однако ж из памяти вон, -- хоть адреса здесь не поставлю, но все же дойдет мой поклон, куда я его ни направлю. За русскую точность, по дну пришедшую Леты, должно быть. Вернее, за птицу одну, что нынче вонзает в нас коготь. За то что... остатки гнезда... при всей ее ясности строгой... горят для нее как звезда... Да, да, как звезда над дорогой. 1969 -- 1970 -------- x x x Это было плаванье сквозь туман. Я сидел в пустом корабельном баре, пил свой кофе, листал роман; было тихо, как на воздушном шаре, и бутылок мерцал неподвижный ряд, не привлекая взгляд. Судно плыло в тумане. Туман был бел. В свою очередь, бывшее также белым судно (см. закон вытесненья тел) в молоко угодившим казалось мелом, и единственной черною вещью был кофе, пока я пил. Моря не было видно. В белесой мгле, спеленавшей со всех нас сторон, абсурдным было думать, что судно идет к земле -- если вообще это было судном, а не сгустком тумана, как будто влил кто в молоко белил. 1969 -- 1970 -------- Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе Якову Гордину Не по торговым странствуя делам, разбрасывая по чужим углам свой жалкий хлам, однажды поутру с тяжелым привкусом во рту я на берег сошел в чужом порту. Была зима. Зернистый снег сек щеку, но земля была черна для белого зерна. Хрипел ревун во всю дурную мочь. Еще в парадных столбенела ночь. Я двинул прочь. О, города земли в рассветный час! Гостиницы мертвы. Недвижность чаш, незрячесть глаз слепых богинь. Сквозь вас пройти немудрено нагим, пока не грянул государства гимн. Густой туман листал кварталы, как толстой роман. Тяжелым льдом обложенный Лиман, как смолкнувший язык материка, серел, и, точно пятна потолка, шли облака. И по восставшей в свой кошмарный рост той лестнице, как тот матрос, как тот мальпост, наверх, скребя ногтем перила, скулы серебря слезой, как рыба, я втащил себя. Один как перст, как в ступе зимнего пространства пест, там стыл апостол перемены мест спиной к отчизне и лицом к тому, в чью так и не случилось бахрому шагнуть ему. Из чугуна он был изваян, точно пахана движений голос произнес: "Хана перемещеньям!" -- и с того конца земли поддакнули звон бубенца с куском свинца. Податливая внешне даль, творя пред ним свою горизонталь, во мгле синела, обнажая сталь. И ощутил я, как сапог -- дресва, как марширующий раз-два, тоску родства. Поди, и он здесь подставлял скулу под аквилон, прикидывая, как убраться вон, в такую же -- кто знает -- рань, и тоже чувствовал, что дело дрянь, куда ни глянь. И он, видать, здесь ждал того, чего нельзя не ждать от жизни: воли. Эту благодать, волнам доступную, бог русских нив сокрыл от нас, всем прочим осенив, зане -- ревнив. Грек на фелюке уходил в Пирей порожняком. И стайка упырей вываливалась из срамных дверей, как черный пар, на выученный наизусть бульвар. И я там был, и я там в снег блевал. Наш нежный Юг, где сердце сбрасывало прежде вьюк, есть инструмент державы, главный звук чей в мироздании -- не сорок сороков, рассчитанный на череду веков, но лязг оков. И отлит был из их отходов тот, кто не уплыл, тот, чей, давясь, проговорил "Прощай, свободная стихия" рот, чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт, где нет ворот. Нет в нашем грустном языке строки отчаянней и больше вопреки себе написанной, и после от руки сто лет копируемой. Так набегает на пляж в Ланжероне за волной волна, земле верна. 1969(?), 70(?) -------- Лесная идиллия I Она: Ах, любезный пастушок, у меня от жизни шок. Он: Ах, любезная пастушка, у меня от жизни -- юшка. Вместе: Руки мерзнут. Ноги зябнуть. Не пора ли нам дерябнуть. II Она: Ох, любезный мой красавчик, у меня с собой мерзавчик. Он: Ах, любезная пастушка, у меня с собой косушка. Вместе: Славно выпить на природе, где не встретишь бюст Володи! III Она: До свиданья, девки-козы, возвращайтесь-ка в колхозы. Он: До свидания, буренки, дайте мне побыть в сторонке. Вместе: Хорошо принять лекарства от судьбы и государства! IV Она: Мы уходим в глушь лесную. Брошу книжку записную. Он: Удаляемся от света. Не увижу сельсовета. Вместе: Что мы скажем честным людям? Что мы с ними жить не будем. V Он: Что мы скажем как с облавой в лес заявится легавый? Она: Что с милёнком по душе жить, как Ленин, в шалаше. Вместе: Ах, пастушка, ты -- философ! Больше нет к тебе вопросов. VI Она: Буду голой в полнолунье я купаться, как Колдунья. Он: И на зависть партизанам стану я твоим Тарзаном. Вместе: В чаще леса, гой-еси, лучше слышно Би-Би-Си! VII Она: Будем воду без закуски мы из речки пить по-русски. Он: И питаясь всухомятку станем слушать правду-матку. Вместе: Сладко слушать заграницу, нам дающую пшеницу. VIII Она: Соберу грибов и ягод, чтобы нам хватило на год. Он: Лес, приют листов и шишек, не оставит без дровишек. Вместе: Эх, топорик дровосека крепче темени генсека! IX Она: Я в субботу дроле баню под корягою сварганю. Он: Серп и молот бесят милку. Подарю ей нож и вилку. Вместе: Гей да брезгует шершавый ради гладкого державой! X Она: А когда зима нагрянет милка дроле печкой станет. Он: В печке той мы жар раздуем. Ни черта. Перезимуем. Вместе: Говорят, чем стужа злее, тем теплее в мавзолее. XI Она: Глянь, стучит на елке дятел как стукач, который спятил. Он: Хорошо вослед вороне вдаль глядеть из-под ладони. Вместе: Елки-палки, лес густой! Нет конца одной шестой. XII Она: Ах, вдыхая запах хвои, с дролей спать приятней вдвое! Он: Хорошо дышать березой, пьяный ты или тверезый. Вместе: Если сильно пахнет тленом, это значит где-то Пленум. XIII Она: Я твоя, как вдох озона. Нас разлучит только зона. Он: Я, пастушка, твой до гроба. Если сядем, сядем оба. Вместе: Тяжелы статей скрижали. Сядем вместе. Как лежали. XIV Она: Что за мысли, в самом деле! Точно гриб поганый съели. Он: Дело в нём, в грибе поганом: В животе чекист с наганом. Вместе: Ну-ка вывернем нутро на состав Политбюро! XV Она: Славься, лес, и славься, поле! Стало лучше нашей дроле! Он: Славьтесь, кущи и опушки! Полегчало враз пастушке! Вместе: Хорошо предаться ласке после сильной нервной встряски. XVI Она: Хорошо лобзать моншера без Булата и торшера. Он: Славно слушать пенье пташки лежа в чаще на милашке. Вместе: Слава полю! Слава лесу! Нет -- начальству и прогрессу. Вместе: С государством щей не сваришь. Если сваришь -- отберёт. Но чем дальше в лес, товарищ, тем, товарищ, больше в рот. Ни иконы, ни Бердяев, ни журнал "За рубежом" не спасут от негодяев, пьющих нехотя Боржом. Глянь, стремленье к перемене вредно даже Ильичу. Бросить всё к едрене фене -- вот что русским по плечу. Власти нету в чистом виде. Фараону без раба и тем паче -- пирамиде неизбежная труба. Приглядись, товарищ, к лесу! И особенно к листве. Не чета КПССу, листья вечно в большинстве! В чем спасенье для России? Повернуть к начальству "жэ". Волки, мишки и косые это сделали уже. Мысль нагнать четвероногих нам, имеющим лишь две, привлекательнее многих мыслей в русской голове. Бросим должность, бросим званья, лицемерить и дрожать. Не пора ль венцу созданья лапы теплые пожать? <1960-е> -------- x x x Миновала зима. Весна еще далека. В саду еще не всплыли со дна три вершины в пруду. Но слишком тревожный взгляд словно паучью нить тянет к небу собрат тех, кто успели сгнить. Там небесный конвой в зоне темных аллей залил все синевой кроме двух снегирей. <1960-е> -------- x x x На прения с самим собою ночь убив, глотаешь дым, уже не прочь в набрякшую гортань рукой залезть. По пуговицам грань готов провесть. Чиня себе правёж, душе, уму, порою изведешь такую тьму и времени и слов, что ломит грудь, что в зеркало готов подчас взглянуть. Но это только ты, и жизнь твоя уложена в черты лица, края которого тверды в беде, в труде и, видимо, чужды любой среде. Но это только ты. Твое лицо для спорящей четы само кольцо. Не зеркала вина, что скривлен рот: ты Лотова жена и сам же Лот. Но это только ты. А фон твой -- ад. Смотри без суеты вперед. Назад без ужаса смотри. Будь прям и горд, раздроблен изнутри, на ощупь тверд. <1960-е> -------- x x x Ну, как тебе в грузинских палестинах? Грустишь ли об оставленных осинах? Скучаешь ли за нашими лесами, когда интересуешься Весами, горящими над морем в октябре? И что там море? Так же ли просторно, как в рифмах почитателя Готорна? И глубже ли, чем лужи во дворе? Ну как там? Помышляешь об отчизне? Ведь край земли еще не крайность жизни? Сам материк поддерживает то, что не в силах сделать северная почта. И эта связь доподлинно тверда, покуда еще можно на конверте поставить "Ленинград" заместо смерти. И, может быть, другие города. Считаю версты, циркули разинув. Увы, не хватит в Грузии грузинов, чтоб выложить прямую между нами. Гораздо лучше пользоваться днями и железнодорожным забытьем. Суметь бы это спутать с забываньем, прибытие -- с далеким пребываньем и с собственным своим небытием. <1960-е> -------- x x x Однажды во дворе на Моховой стоял я, сжав растерзанный букетик, сужались этажи над головой, и дом, как увеличенный штакетник, меня брал в окруженье (заодно -- фортификаций требующий ящик и столик свежевыкрашенный, но тоскующий по грохоту костяшек). Был август, месяц ласточек и крыш, вселяющий виденья в коридоры, из форточек выглядывал камыш, за стеклами краснели помидоры. И вечер, не заглядывавший вниз, просвечивал прозрачные волокна и ржавый возвеличивал карниз, смеркалось, и распахивались окна. Был вечер, и парадное уже как клумба потемневшая разбухло. Тут и узрел я: в третьем этаже маячила пластмассовая кукла. Она была, увы, расчленена, безжизненна, и (плачь, антибиотик) конечности свисали из окна, и сумерки приветствовал животик. Малыш, рассвирепевший, словно лев, ей ножки повыдергивал из чресел. Но клею, так сказать, не пожалев, папаша ее склеил и повесил сушиться, чтоб бедняжку привести в порядок. И отшлепать забияку. И не предполагал он потрясти слонявшегося в сумерки зеваку. Он скромен. Океаны переплыв в одном (да это слыхано ли?) месте (плачь, Амундсен с Папаниным), открыв два полюса испорченности вместе. Что стоит пребывание на льду и самая отважная корзина ракеты с дирижаблями -- в виду откупоренной банки казеина! <1960-е> -------- x x x Похож на голос головной убор. Верней, похож на головной убор мой голос. Верней, похоже, горловой напор топорщит на моей ушанке волос. Надстройка речи над моим умом возвышенней шнурков на мне самом, возвышеннее мягкого зверька, завязанного бантиком шнурка. Кругом снега, и в этом есть своя закономерность, как в любом капризе. Кругом снега. И только речь моя напоминает о размерах жизни. А повторить еще разок-другой "кругом снега" и не достать рукой до этих слов, произнесенных глухо -- вот униженье моего треуха. Придет весна, зазеленеет глаз. И с криком птицы в облаках воскреснут. И жадно клювы в окончанья фраз они вонзят и в небесах исчезнут. Что это: жадность птиц или мороз? Иль сходство с шапкой слов? Или всерьез "кругом снега" проговорил я снова, и птицы выхватили слово, хотя совсем зазеленел мой глаз. Лесной дороги выдернутый крюк. Метет пурга весь день напропалую. Коснулся губ моих отверстый клюв, и слаще я не знаю поцелуя. Гляжу я в обознавшуюся даль, похитившую уст моих печаль взамен любви, и, расправляя плечи, машу я шапкой окрыленной речи. <1960-е> -------- x x x Предпоследний этаж раньше чувствует тьму, чем окрестный пейзаж; я тебя обниму и закутаю в плащ, потому что в окне дождь -- заведомый плач по тебе и по мне. Нам пора уходить. Рассекает стекло серебристая нить. Навсегда истекло наше время давно. Переменим режим. Дальше жить суждено по брегетам чужим. <1960-е> -------- x x x Сознанье, как шестой урок, выводит из казенных стен ребенка на ночной порог. Он тащится во тьму затем, чтоб, тучам показав перстом на тонущий в снегу погост, себя здесь осенить крестом у церкви в человечий рост. Скопленье мертвецов и птиц. Но жизни остается миг в пространстве между двух десниц и в стороны от них. От них. Однако же, стремясь вперед, так тяжек напряженный взор, так сердце сдавлено, что рот не пробует вдохнуть простор. И только за спиною сад покинуть неизвестный край зовет его, как путь назад, знакомый, как собачий лай. Да в тучах из холодных дыр луна старается блеснуть, чтоб подсказать, что в новый мир забор указывает путь. <1960-е> -------- Уточнение Откуда ни возьмись -- как резкий взмах -- Божественная высь в твоих словах -- как отповедь, верней, как зов: "за мной!" -- над нежностью моей, моей, земной. Куда же мне? На звук! За речь. За взгляд. За жизнь. За пальцы рук. За рай. За ад. И, тень свою губя (не так ли?), хоть за самого себя. Верней, за плоть. За сдержанность, запал, всю боль -- верней, всю лестницу из шпал, стремянку дней восставив -- поднимусь! (Не тело -- пуст!) Как эхо, я коснусь и стоп, и уст. Звучи же! Меж ветвей, в глуши, в лесу, здесь, в памяти твоей, в любви, внизу постичь -- на самом дне! не по плечу: нисходишь ли ко мне, иль я лечу. <1960-е> -------- x x x Я пепел посетил. Ну да, чужой. Но родственное что-то в нем маячит, хоть мы разделены такой межой... Нет, никаких алмазов он не прячет. Лишь сумерки ползли со всех сторон. Гремел трамвай. А снег блестел в полете. Но, падая на пепел, таял он, как таял бы, моей коснувшись плоти. Неужто что-то тлело там, внизу, хотя дожди и ветер все сметали. Но пепел замирает на весу, но слишком далеко не улетает. Ну да, в нем есть не то что связь, но нить, какое-то неясное старанье уже не суть, но признак сохранить. И слышно то же самое желанье в том крике инвалида "Эй, сынок". -- Среди развалин требуется помощь увлекшемуся поисками ног, не видящему снега. Полночь, полночь. Вся эта масса, ночь -- теперь вдвойне почувствовать, поверить заставляют: иные не горят на том огне, который от других не оставляет не только половины существа, другую подвергая страшным мукам, но иногда со смертью естества разделаться надеется и с духом. Иные же сгорают. И в аду, оставшемся с оставленною властью, весь век сопротивляются дождю, который все их смешивает с грязью. Но пепел с пеплом многое роднит. Роднит бугры блестящий снег над ними. Увековечат мрамор и гранит заметившего разницу меж ними. Но правда в том, что если дождь идет, нисходит ночь, потом заря бледнеет, и свет дневной в развалинах встает, а на бугре ничто не зеленеет, -- то как же не подумать вдруг о том, подумать вдруг, что если умирает, подумать вдруг, что если гибнет дом, вернее -- если человек сгорает, и все уже пропало: грезы, сны, и только на трамвайном повороте стоит бугор -- и нет на нем весны -- то пепел возвышается до плоти. Я пепел посетил. Бугор тепла безжизненный. Иначе бы -- возникла... Трамвай прогрохотал из-за угла. Мелькнул огонь. И снова все затихло. Да, здесь сгорело тело, существо. Но только ночь угрюмо шепчет в ухо, что этот пепел спрятал дух его, а этот ужас -- форма жизни духа. <1960-е> -------- Science Fiction Тыльная сторона светила не горячей слезящих мои зрачки его лицевых лучей; так же оно слепит неизвестных зевак через стеклянную дверь с литерами ЕФАК.1 Лысеющий человек -- или, верней, почти, человек без пальто, зажмуриваясь, к пяти литрам крови своей, опираясь на стойку, присоединяет полный стакан вина. И, скорбя, что миры, вбирающие лучи солнца, жителям их видимы лишь в ночи, озирает он тень, стоящую за спиной; но неземная грусть быстротечней земной. 15 января 1970, Ялта * Science Fiction -- Научная фантастика (англ.). (прим. в СИБ) 1 В СИБ, буквы "ЕФАК" напечатаны в зеркально отражённом виде от "КАФЕ". -- С. В. -------- Акростих Ударник снов, отец Петра, Фигурой -- бог, в костюмах узких Людей, бутылок, женщин русских Язон -- но и знаток нутра! Нагана мысленный носитель, Духовных ценностей спаситель, -- Увековечь его, Пракситель! 22.01.1970 * Текст по публикации: Альманах "Петрополь", N 7, 1997. -- С. В. -------- Песня о Красном Свитере Владимиру Уфлянду В потетеле английской красной шерсти я не бздюм крещенских холодов нашествия, и будущее за Шексной, за Воркслою теперь мне видится одетым в вещь заморскую. Я думаю: обзаведись валютою, мы одолели бы природу лютую. Я вижу гордые строенья с ванными, заполненными до краев славянами, и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными, чтобы не связываться зря с крещеными, чьи нравы строгие и рук в лицо сование смягчает тайное голосование. Там в клубе, на ночь глядя, одноразовый перекрывается баян пластинкой джазовой, и девки щурятся там, отдышался чтобы я, дырявый от расстрелов воздух штопая. Там днем ученые снимают пенку с опытов, И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов, зане от них пошла доходов астрономия, и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я. Вот, думаю, во что все это выльется. Но если вдруг начнет хромать кириллица от сильного избытка вещи фирменной, приникни, серафим, к устам и вырви мой, чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою, в которых Азию легко смешать с Европою, он трепыхался, поджидая басурманина, как флаг, оставшийся на льдине от Папанина. 9(?) февраля 1970 * Стихотворение датировано автором. В распоряжение издательства поступило в 1993 году. (прим. в СИБ) -------- Памяти профессора Браудо Люди редких профессий редко, но умирают, уравнивая свой труд с прочими. Землю роют люди прочих профессий, и родственники назавтра выглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра. Март -- черно-белый месяц, и зренье в марте приспособляется легче к изображенью смерти; снег, толчея колес, и поднимает ворот бредущий за фотоснимком, едущим через город. Голос из телефона за полночь вместо фразы по проволоке передает как ожерелье слезы; это -- немой клавир, и на рычаг надавишь, ибо для этих нот не существует клавиш. Переводя иглу с гаснущего рыданья, тикает на стене верхнего "до" свиданья, в опустевшей квартире, ее тишине на зависть, крутится в темноте с вечным молчаньем запись. 17 марта 1970 -------- Разговор с небожителем Здесь, на земле, где я впадал то в истовость, то в ересь, где жил, в чужих воспоминаньях греясь, как мышь в золе, где хуже мыши глодал петит родного словаря, тебе чужого, где, благодаря тебе, я на себя взираю свыше, уже ни в ком не видя места, коего глаголом коснуться мог бы, не владея горлом, давясь кивком звонкоголосой падали, слюной кропя уста взамен кастальской влаги, кренясь Пизанской башнею к бумаге во тьме ночной, тебе твой дар я возвращаю -- не зарыл, не пропил; и, если бы душа имела профиль, ты б увидал, что и она всего лишь слепок с горестного дара, что более ничем не обладала, что вместе с ним к тебе обращена. Не стану жечь тебя глаголом, исповедью, просьбой, проклятыми вопросами -- той оспой, которой речь почти с пелен заражена -- кто знает? -- не тобой ли; надежным, то есть, образом от боли ты удален. Не стану ждать твоих ответов, Ангел, поелику столь плохо представляемому лику, как твой, под стать, должно быть, лишь молчанье -- столь просторное, что эха в нем не сподобятся ни всплески смеха, ни вопль: "Услышь!" Вот это мне и блазнит слух, привыкший к разнобою, и облегчает разговор с тобою наедине. В Ковчег птенец, не возвратившись, доказует то, что вся вера есть не более, чем почта в один конец. Смотри ж, как, наг и сир, жлоблюсь о Господе, и это одно тебя избавит от ответа. Но это -- подтверждение и знак, что в нищете влачащий дни не устрашится кражи, что я кладу на мысль о камуфляже. Там, на кресте, не возоплю: "Почто меня оставил?!" Не превращу себя в благую весть! Поскольку боль -- не нарушенье правил: страданье есть способность тел, и человек есть испытатель боли. Но то ли свой ему неведом, то ли ее предел. ___ Здесь, на земле, все горы -- но в значении их узком -- кончаются не пиками, но спуском в кромешной мгле, и, сжав уста, стигматы завернув свои в дерюгу, идешь на вещи по второму кругу, сойдя с креста. Здесь, на земле, от нежности до умоисступленья все формы жизни есть приспособленье. И в том числе взгляд в потолок и жажда слиться с Богом, как с пейзажем, в котором нас разыскивает, скажем, один стрелок. Как на сопле, все виснет на крюках своих вопросов, как вор трамвайный, бард или философ -- здесь, на земле, из всех углов несет, как рыбой, с одесной и с левой слиянием с природой или с девой и башней слов! Дух-исцелитель! Я из бездонных мозеровских блюд так нахлебался варева минут и римских литер, что в жадный слух, который прежде не был привередлив, не входят щебет или шум деревьев -- я нынче глух. О нет, не помощь зову твою, означенная высь! Тех нет объятий, чтоб не разошлись как стрелки в полночь. Не жгу свечи, когда, разжав железные объятья, будильники, завернутые в платья, гремят в ночи! И в этой башне, в правнучке вавилонской, в башне слов, все время недостроенной, ты кров найти не дашь мне! Такая тишь там, наверху, встречает златоротца, что, на чердак карабкаясь, летишь на дно колодца. Там, наверху -- услышь одно: благодарю за то, что ты отнял все, чем на своем веку владел я. Ибо созданное прочно, продукт труда есть пища вора и прообраз Рая, верней -- добыча времени: теряя (пусть навсегда) что-либо, ты не смей кричать о преданной надежде: то Времени, невидимые прежде, в вещах черты вдруг проступают, и теснится грудь от старческих морщин; но этих линий -- их не разгладишь, тающих как иней, коснись их чуть. Благодарю... Верней, ума последняя крупица благодарит, что не дал прилепиться к тем кущам, корпусам и словарю, что ты не в масть моим задаткам, комплексам и форам зашел -- и не предал их жалким формам меня во власть. ___ Ты за утрату горазд все это отомщеньем счесть, моим приспособленьем к циферблату, борьбой, слияньем с Временем -- Бог весть! Да полно, мне ль! А если так -- то с временем неблизким, затем что чудится за каждым диском в стене -- туннель. Ну что же, рой! Рой глубже и, как вырванное с мясом, шей сердцу страх пред грустною порой, пред смертным часом. Шей бездну мук, старайся, перебарщивай в усердьи! Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи есть мысль об одиночестве, мой друг. Вот эту фразу хочу я прокричать и посмотреть вперед -- раз перспектива умереть доступна глазу -- кто издали' откликнется? Последует ли эхо? Иль ей и там не встретится помеха, как на земли? Ночная тишь... Стучит башкой об стол, заснув, заочник. Кирпичный будоражит позвоночник печная мышь. И за окном толпа деревьев в деревянной раме, как легкие на школьной диаграмме, объята сном. Все откололось... И время. И судьба. И о судьбе... Осталась только память о себе, негромкий голос. Она одна. И то -- как шлак перегоревший, гравий, за счет каких-то писем, фотографий, зеркал, окна, -- исподтишка... и горько, что не вспомнить основного! Как жаль, что нету в христианстве бога -- пускай божка -- воспоминаний, с пригоршней ключей от старых комнат -- идолища с ликом старьевщика -- для коротанья слишком глухих ночей. Ночная тишь. Вороньи гнезда, как каверны в бронхах. Отрепья дыма роются в обломках больничных крыш. Любая речь безадресна, увы, об эту пору -- чем я сумел, друг-небожитель, спору нет, пренебречь. Страстная. Ночь. И вкус во рту от жизни в этом мире, как будто наследил в чужой квартире и вышел прочь! И мозг под током! И там, на тридевятом этаже горит окно. И, кажется, уже не помню толком, о чем с тобой витийствовал -- верней, с одной из кукол, пересекающих полночный купол. Теперь отбой, и невдомек, зачем так много черного на белом? Гортань исходит грифелем и мелом, и в ней -- комок не слов, не слез, но странной мысли о победе снега -- отбросов света, падающих с неба, -- почти вопрос. В мозгу горчит, и за стеною в толщину страницы вопит младенец, и в окне больницы старик торчит. Апрель. Страстная. Все идет к весне. Но мир еще во льду и в белизне. И взгляд младенца, еще не начинавшего шагов, не допускает таянья снегов. Но и не деться от той же мысли -- задом наперед -- в больнице старику в начале года: он видит снег и знает, что умрет до таянья его, до ледохода. март -- апрель 1970 -------- x x x А. Кушнеру Ничем, Певец, твой юбилей мы не отметим, кроме лести рифмованной, поскольку вместе давно не видим двух рублей. Суть жизни все-таки в вещах. Без них -- ни холодно, ни жарко. Гость, приходящий без подарка, как сигарета натощак. Подобный гость дерьмо и тварь сам по себе. Тем паче, в массе. Но он -- герой, когда в запасе имеет кой-какой словарь. Итак, приступим. Впрочем, речь такая вещь, которой, Саша, когда б не эта бедность наша, мы предпочли бы пренебречь. Мы предпочли бы поднести перо Монтеня, скальпель Вовси, скальп Вознесенского, а вовсе не оду, Господи прости. Вообще, не свергни мы царя и твердые имей мы деньги, дарили б мы по деревеньке Четырнадцатого сентября. Представь: имение в глуши, полсотни душ, все тихо, мило; прочесть стишки иль двинуть в рыло равно приятно для души. А девки! девки как одна. Или одна на самом деле. Прекрасна во поле, в постели да и как Муза не дурна. Но это грезы. Наяву ты обладатель неименья в вонючем Автово, -- каменья, напоминающий ботву гнилой капусты небосвод, заводы, фабрики, больницы и золотушные девицы, и в лужах радужный тавот. Не слышно даже петуха. Ларьки, звучанье похабели. Приходит мысль о Коктебеле -- но там болезнь на букву "Х". Паршивый мир, куда ни глянь. Куда поскачем, конь крылатый? Везде дебил иль соглядатай или талантливая дрянь. А эти лучшие умы: Иосиф Бродский, Яков Гордин -- на что любой из них пригоден? Спасибо, не берут взаймы. Спасибо, поднесли стишок. А то могли бы просто водку глотать и драть без толку глотку, у ближних вызывая шок. Нет, европейцу не понять, что значит жить в Петровом граде, писать стихи пером в тетради и смрадный воздух обонять. Довольно, впрочем. Хватит лезть в твою нам душу, милый Саша. Хотя она почти как наша. Но мы же обещали лесть, а получилось вон что. Нас какой-то бес попутал, видно, и нам, конечно, Саша, стыдно, а ты -- ты думаешь сейчас: спустить бы с лестницы их всех, задернуть шторы, снять рубашку, достать перо и промокашку, расположиться без помех и так начать без суеты, не дожидаясь вдохновенья: "я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты". сентябрь 1970 * Стихотворение написано в соавторстве с Я. Гординым ко дню рождения А. Кушнера. (прим. в СИБ) -------- На 22-е декабря 1970 года Якову Гордину от Иосифа Бродского Сегодня масса разных знаков -- и в небесах, и на воде -- сказали мне, что быть беде: что я напьюсь сегодня, Яков. Затем, что день прохладный сей есть твоего рожденья дата (о чем, конечно, в курсе Тата и малолетний Алексей). И я схватил, мой друг, едва отбросив утром одеяло, газету "Правда". Там стояло под словом "Правда" -- Двадцать Два. Ура! -- воскликнул я. -- Ура! Я снова вижу цифры эти! И ведь не где-нибудь: в газете! Их не было еще вчера. Пусть нету в скромных цифрах сих торжественности (это ясно), но их тождественность прекрасна и нет соперничества в них! Их равнозначность хороша! И я скажу, друг Яков, смело, что первая есть как бы тело, вторая, следственно, душа. К чему бросать в былое взгляд и доверять слепым приметам? К тому же, это было летом и двадцать девять лет назад. А ты родился до войны. Зимой. Пускай твой день рожденья на это полусовпаденье глядит легко, со стороны. Не опускай, друг Яков, глаз! Ни в чем на свете нету смысла. И только наши, Яков, числа живут до нас и после нас. При нас -- отчасти... Жизнь сложна. Сложны в ней даже наслажденья. Затем она лишь и нужна, чтоб праздновать в ней день рожденья! Зачем еще? Один твердит: цель жизни -- слава и богатство. Но слава -- дым, богатство -- гадство. Твердящий так -- живым смердит. Другой мечтает жить в глуши, бродить в полях и все такое. Он утверждает: цель -- в покое и в равновесии души. А я скажу, что это -- вздор. Пошел он с этой целью к черту! Когда вблизи кровавят морду, куда девать спокойный взор? И даже если не вблизи, а вдалеке? И даже если сидишь в тепле в удобном кресле, а кто-нибудь сидит в грязи? Все это жвачка: смех и плач, "мы правы, ибо мы страдаем". И быть не меньшим негодяем бедняк способен, чем богач. И то, и это -- скверный бред: стяжанье злата, равновесья. Я -- homo sapiens, и весь я противоречий винегрет. Добро и Зло суть два кремня, и я себя подвергну риску, но я скажу: союз их искру рождает на предмет огня. Огонь же -- рвется от земли, от Зла, Добра и прочей швали, почти всегда по вертикали, как это мы узнать могли. Я не скажу, что это -- цель. Еще сравнят с воздушным шаром. Но нынче я охвачен жаром! Мне сильно хочется отсель! То свойства Якова во мне -- его душа и тело или две цифры -- все воспламенили! Боюсь, распространюсь вовне. Опасность эту четко зря, хочу иметь вино в бокале! Не то рванусь по вертикали Двадцать Второго декабря! Горю! Но трезво говорю: Твое здоровье, Яков! С Богом! Да-с, мы обязаны во многом Природе и календарю. Игра. Случайность. Может быть, слепой природы самовластье. Но разве мы такое счастье смогли бы логикой добыть? Жаме! Нас мало, господа, и меньше будет нас с годами. Но, дни влача в тюрьме, в бедламе, мы будем праздновать всегда сей праздник! Прочие -- мура. День этот нами изберется дним Добродушья, Благородства -- Днем Качеств Гордина -- Ура! 1970 -------- Дебют 1 Сдав все свои экзамены, она к себе в субботу пригласила друга, был вечер, и закупорена туго была бутылка красного вина. А воскресенье началось с дождя, и гость, на цыпочках прокравшись между скрипучих стульев, снял свою одежду с непрочно в стену вбитого гвоздя. Она достала чашку со стола и выплеснула в рот остатки чая. Квартира в этот час еще спала. Она лежала в ванне, ощущая всей кожей облупившееся дно, и пустота, благоухая мылом, ползла в нее через еще одно отверстие, знакомящее с миром. 2 Дверь тихо притворившая рука была -- он вздрогнул -- выпачкана; пряча ее в карман, он услыхал, как сдача с вина плеснула в недрах пиджака. Проспект был пуст. Из водосточных труб лилась вода, сметавшая окурки. Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки, и почему-то вдруг с набрякших губ сорвалось слово (Боже упаси1 от всякого его запечатленья), и если б тут не подошло такси, остолбенел бы он от изумленья. Он раздевался в комнате своей, не глядя на припахивавший потом ключ, подходящий к множеству дверей, ошеломленный первым оборотом. 1970 1 Ранний вариант этой строфы по ЧР: -- С. В. слетела ругань. Глядя в пустоту, он покраснел и, осознав нелепость, так удивился собственному рту, что врос бы в грунт, не покажись троллейбус. -------- Дерево Бессмысленное, злобное, зимой безлиственное, стадии угля достигнувшее колером, самой природой предназначенное для отчаянья, -- которого объем никак не калькулируется, -- но в слепом повиновении своем уже переборщившее, оно, ушедшее корнями в перегной из собственных же листьев и во тьму -- вершиною, стоит передо мной, как символ всепогодности, к чему никто не призывал нас, несмотря на то, что всем нам свойственна пора, когда различья делаются зря для солнца, для звезды, для топора. 1970 -------- Неоконченное Друг, тяготея к скрытым формам лести невесть кому -- как трезвый человек тяжелым рассуждениям о смерти предпочитает толки о болезни -- я, загрязняя жизнь как черновик дальнейших снов, твой адрес на конверте своим гриппозным осушаю паром, чтоб силы заразительной достичь смогли мои химические буквы и чтоб, прильнувший к паузам и порам сырых листов, я все-таки опричь пейзажа зимней черноморской бухты, описанной в дальнейшем, воплотился в том экземпляре мира беловом, где ты, противодействуя насилью чухонской стужи веточкою тирса, при ощущеньи в горле болевом полощешь рот аттическою солью. Зима перевалила через горы как альпинист с тяжелым рюкзаком, и снег лежит на чахлой повилике, как в ожидании Леандра Геро, зеленый Понт соленым языком лобзает полы тающей туники, но дева ждет и не меняет позы. Азийский ветер, загасив маяк на башне в Сесте, хлопает калиткой и на ночь глядя баламутит розы, в саду на склоне впавшие в столбняк, грохочет опрокинувшейся лейкой вниз по ступенькам, мимо цинерарий, знак восклицанья превращая в знак вопроса, гнет акацию; две кошки, составившие весь мой бестиарий, ныряют в погреб, и терзает звук в пустом стакане дребезжащей ложки. Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос. Такое впечатленье, что пловец не там причалил и бредет задами к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь, в соседнем доме генерал-вдовец впускает пса. А в следующем доме в окне торчит заряженное дробью ружье. И море далеко внизу ломает свои ребра дышлом мола, захлестывая гривой всю оглоблю. И сад стреножен путами лозы. И чувствуя отсутствие глагола для выраженья невозможной мысли о той причине, по которой нет Леандра, Геро -- или снег, что то же, сползает в воду, и ты видишь после как озаряет медленный рассвет ее дымящееся паром ложе. Но это ветреная ночь, а ночи различны меж собою, как и дни. И все порою выглядит иначе. Порой так тихо, говоря короче, что слышишь вздохи камбалы на дне, что достигает пионерской дачи заморский скрип турецкого матраса. Так тихо, что далекая звезда, мерцающая в виде компромисса с чернилами ночного купороса, способна слышать шорохи дрозда в зеленой шевелюре кипариса. И я, который пишет эти строки, в негромком скрипе вечного пера,