агоги, ибо парализованная воля -- не радость для
ангелов.

     6. Мир, в  который вы собираетесь вступить, не имеет хорошей репутации.
Он лучше с географической, нежели с  исторической  точки  зрения; он все еще
гораздо привлекательней визуально, нежели  социально. Это не милое местечко,
как вы вскоре обнаружите, и я  сомневаюсь, что оно станет намного приятнее к
тому времени,  когда вы его покинете. Однако это единственный мир, имеющийся
в наличии: альтернативы не существует, а  если бы она и существовала, то нет
гарантии,  что она была бы намного  лучше этой.  Там,  снаружи -- джунгли, а
также пустыня, скользкий склон, болото и т. д. -- буквально -- но, что хуже,
и метафорически. Однако,  как сказал Роберт Фрост: "Лучший  выход --  всегда
насквозь".  И  еще он  сказал,  правда, в другом стихотворении, что  "жить в
обществе значит  прощать".  Несколькими замечаниями  как  раз об  этом  деле
прохождения насквозь я хотел бы закончить.
     Старайтесь не  обращать внимания  на тех,  кто попытается  сделать вашу
жизнь несчастной.  Таких будет много  -- как  в официальной должности, так и
самоназначенных. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы
избавитесь от  них,  забудьте о них немедленно.  Прежде всего  старайтесь не
рассказывать  историй   о  несправедливом   обращении,  которое  вы  от  них
претерпели; избегайте этого, сколь  бы сочувственной ни была ваша аудитория.
Россказни такого рода  продлевают  существование ваших  противников:  весьма
вероятно, они  рассчитывают на то,  что вы словоохотливы и  сообщите о вашем
опыте  другим.  Сам  по  себе  ни  один  индивидуум  не стоит  упражнения  в
несправедливости  (или  даже в  справедливости). Отношение один к  одному не
оправдывает   усилия:   ценно   только  эхо.   Это  главный  принцип  любого
притеснителя,   спонсируется  ли   он   государством,   или  руководствуется
собственным я. Поэтому гоните или глушите эхо, не  позволяйте событию, каким
бы неприятным или значительным оно ни было, занимать больше времени, чем ему
потребовалось, чтобы произойти.
     То, что делают ваши неприятели, приобретает свое значение  или важность
оттого, как вы  на это реагируете. Поэтому промчитесь  сквозь или  мимо них,
как если бы они были желтым, а не красным  светом.  Не задерживайтесь на них
мысленно или вербально; не гордитесь тем, что вы простили или забыли их,  --
на худой  конец, первым делом забудьте. Так  вы избавите клетки вашего мозга
от бесполезного возбуждения; так, возможно, вы даже можете спасти этих тупиц
от  самих  себя,  ибо  перспектива  быть  забытым  короче  перспективы  быть
прощенным. Переключите канал: вы  не можете прекратить вещание этой сети, но
в ваших силах, по крайней мере, уменьшить ее рейтинг. Это  решение  вряд  ли
понравится  ангелам,  но оно непременно нанесет удар по  демонам, а в данный
момент это самое важное.

     Здесь мне лучше остановиться. Я буду  рад,  если  вы сочтете то,  что я
сказал, полезным. Если  нет, это  покажет,  что вы подготовлены  к  будущему
гораздо лучше,  чем можно  было бы ожидать от  людей вашего возраста. Что, я
полагаю, также является  основанием для радости  -- не для опасений. В любом
случае -- хорошо вы подготовлены или нет -- я  желаю вам удачи, потому что и
так впереди у вас не праздники, и вам понадобится удача. Однако, я думаю, вы
справитесь.
     Я не цыганка;  я не  могу  предсказать ваше  будущее, но  невооруженным
глазом видно, что в вашу пользу говорит многое. Во-первых, вы  родились, что
само  по  себе половина  дела, и  вы живете  в  демократии  --  этом доме на
полдороге  между кошмаром  и утопией -- которая чинит меньше  препятствий на
пути индивидуума, чем ее альтернативы.
     Наконец, вы получили образование в Мичиганском университете, лучшем, на
мой взгляд, университете  страны, хотя бы  потому, что шестнадцать лет назад
он предоставил крайне  необходимую возможность  самому  ленивому человеку на
земле, который  к  тому  же  практически  не говорил по-английски --  вашему
покорному  слуге. Я  преподавал здесь лет восемь; язык, на котором я сегодня
обращаюсь к вам,  я выучил здесь;  некоторые из  моих  бывших коллег все еще
служат, другие  на пенсии, а третьи спят вечным сном в земле Анн  Арбора, по
которой  теперь ходите вы. Ясно, что  это  место имеет для меня чрезвычайную
сентиментальную ценность;  и  столь  же много  оно будет  значить лет  через
десять  для вас.  До  этой  степени я могу  предсказать ваше будущее; в этом
отношении я знаю, что  вы не  пропадете  или,  точнее, вас  ждет успех.  Ибо
ощущение теплой волны, накатывающей  на  вас лет через десять при упоминании
этого города, будет  означать  -- неважно, повезло  вам  или нет, -- что как
человеческие существа вы состоялись. Именно такого рода успеха в будущем я и
желаю вам прежде всего. Остальное зависит от удачи и имеет меньшее значение.


             1988, Ann Arbor, Michigan

     * Перевод с английского Елены Касаткиной

     *   Эта   речь  была   произнесена   перед   выпускниками  Мичиганского
университета  в Анн  Арборе  в 1988 году.  Перевод  текста  "Speech  at  the
Stadium" выполнен  по  изданию: Joseph Brodsky.  On Grief  and  Reason. ...,
1995.

        (c) Елена Касаткина (перевод), 1997.

--------
        Как читать книгу

        К вопросу о топ-темах и соотношении проза/поэзия

     Идея книжной  ярмарки  в городе, где  век  тому  назад лишился рассудка
Ницше,  обещает  интересный  круг  чтения.<a href=#fn_30_1><sup>1</sup></a>  Вернее,  лист  Мёбиуса  (обычно
именуемый порочным кругом),  ибо несколько стендов на  этой книжной  ярмарке
заняты  полными или избранными  собраниями  этого  великого  немца. В  целом
бесконечность -- довольно ощутимый аспект книгоиздания, хотя бы  потому, что
оно продлевает  существование  покойного автора  за пределы,  на  которые он
рассчитывал,   или  обеспечивает  автору  живому  будущее,  которое  все  мы
предпочитаем рассматривать как нескончаемое.
     В целом, книги, в действительности, не столь конечны, как мы сами. Даже
худшие из  них переживают  своих авторов -- главным образом, потому, что они
занимают меньшее физическое пространство, чем  те, кто их написал. Часто они
стоят на  полках,  собирая  пыль  еще долго  после того,  как  сам  писатель
превратился в горстку пыли. Однако даже эта форма будущего лучше, чем память
нескольких  переживших тебя  родственников  или друзей,  на  которых  нельзя
положиться, и часто именно стремление к этому посмертному измерению приводит
наше перо в движение.
     Поэтому, когда мы крутим и вертим в руках эти прямоугольные предметы in
octavo, in quarto, in duodecimo и  т. д. и т. д., -- мы не слишком ошибемся,
если  предположим,   что   ласкаем  в  руках,  так   сказать,  реальные  или
потенциальные урны с нашим возвращающимся  прахом.  В  конце концов то,  что
затрачивается  на книгу  --  будь  то  роман, философский  трактат,  сборник
стихотворений,  биография  или  триллер,  --  в сущности,  собственная жизнь
человека:  хорошая  или  плохая, но  всегда конечная. Тот, кто  сказал,  что
философствование  есть упражнение в умирании, был прав во многих отношениях,
ибо, сочиняя книгу, никто не становится моложе.
     Никто не  становится  моложе  и читая  книгу.  А  коли  это  так,  наше
естественное предпочтение должно быть отдано хорошим книгам. Однако парадокс
заключается в том,  что в литературе, как почти всюду, "хорошее" не является
автономной  категорией: оно  определяется  по  своему отличию  от "плохого".
Более того, чтобы  написать хорошую книгу, писатель должен прочесть огромное
количество макулатуры -- иначе он не сможет выработать необходимые критерии.
И  именно это могло бы составить лучшую защиту плохой литературе на Страшном
Суде;  и  в  этом  также raison  d'etre  мероприятия,  в  котором мы сегодня
участвуем.
     Поскольку все мы смертны и поскольку чтение книг съедает массу времени,
мы  должны  придумать систему, которая  даст нам подобие  экономии. Конечно,
нельзя  отрицать  возможного  удовольствия  зарыться  в   толстый,  медленно
разворачивающийся  посредственный роман;  однако, все  мы  знаем,  что можем
тешить себя  таким  образом лишь до известной  степени. В конечном  счете мы
читаем не  ради самого чтения,  но  чтобы  познавать. Отсюда  потребность  в
сжатости,   спрессованности,   плотности   произведений,  которые   приводят
человеческую  ситуацию  во всем  ее разнообразии  к возможно  более  резкому
фокусу; другими словами, потребность в  кратчайшем пути. Отсюда также -- как
одно из следствий нашей догадки, что такие кратчайшие пути существуют (а они
существуют,  но об этом позже), -- потребность в некоем компасе среди океана
имеющейся печатной продукции.
     Роль такого компаса, конечно, играет литературная критика,  рецензенты.
Увы, его  стрелка  колеблется  произвольно.  Что север  для некоторых  -- юг
(точнее, Южная Америка) для других; то же самое, но в еще более произвольном
варианте  с востоком  и  западом. Неприятность с рецензентами,  как минимум,
троякая: а) он может быть ремесленником  и  столь же невежественным,  как мы
сами; б) он может иметь  сильное  пристрастие  к писаниям определенного рода
или  просто  работать  на определенных  издателей;  в)  если  он талантливый
писатель, он превратит свою  рецензию в независимый  вид искусства --  Хорхе
Луис Борхес  тому  подтверждение,  -- и  вы можете  кончить  тем, что будете
читать рецензии, а не сами книги.
     В любом случае вы окажетесь  без руля  и ветрил в  этом  океане, причем
страницы и страницы шуршат  со всех сторон,  цепляясь за плот, в способности
которого оставаться на плаву вы не столь уж и уверены. Альтернативой поэтому
было бы развить  свой  собственный  вкус, создать  свой собственный  компас,
ознакомиться самому, так сказать, с  определенными звездами и созвездиями --
тусклыми или яркими, но всегда отдаленными. Однако это отнимает чертову уйму
времени, и вы легко можете оказаться старым и седым, направляясь к  выходу с
паршивым томиком под мышкой. Другая альтернатива -- или, возможно, часть той
же самой  --  положиться  на  чужие мнения:  совет  друга, ссылку  в тексте,
который  вам  пришелся  по душе.  Хотя никак не закрепленная официально (что
было бы не  так уж плохо), процедура такого рода знакома нам всем с  нежного
возраста.   Однако  это   также  оказывается  плохой  гарантией,  ибо  океан
наличествующей   литературы  постоянно  растет   и  ширится,   о   чем  ясно
свидетельствует данная книжная ярмарка: еще одна буря в этом океане.
     Так где же твердая земля, будь она всего лишь необитаемым островом? Где
наш добрый Пятница, не говоря уже о Чите?
     Прежде  чем  я  выскажу  свое  предложение --  нет! то,  что  я  считаю
единственным способом развития правильного вкуса в литературе, -- я бы хотел
сказать несколько слов об источнике этой идеи, т. е. о моей скромной  особе,
-- не  вследствие личного тщеславия, но  потому  что я полагаю, что ценность
идеи  связана  с  контекстом,  в  котором  она  возникает.  Вообще,  будь  я
издателем, я  бы  ставил на обложках  книг  не только имена их авторов, но и
точный возраст, в котором  они написали то или иное произведение, чтобы дать
возможность их читателям решать, хотят  ли читатели считаться с  информацией
или взглядами, содержащимися в книге, написанной человеком настолько  моложе
или -- коли на то пошло -- настолько старше их.
     Источник  следующего предложения принадлежит  к категории людей (увы, я
не могу больше применять термин "поколение", который подразумевает некоторое
обозначение  массы  и  единства),  для  которых  литература  всегда означала
несколько   сотен  имен;   к   людям,  чьи  светские  таланты  заставили  бы
содрогнуться Робинзона Крузо или даже Тарзана;  к  тем,  кто  чувствует себя
неуютно  на больших  сборищах, не  танцует  на вечеринках,  стремится  найти
метафизические оправдания для адюльтера и не в меру щепетилен в разговорах о
политике; к людям, которые не любят себя  гораздо  больше, чем  их хулители;
которые все еще предпочитают алкоголь и табак героину или марихуане, -- тем,
кого, по  словам  Одена,  "мы  не  найдем  на  баррикадах  и  кто никогда не
стреляется и не  стреляет в своих  возлюбленных". Если  такие  люди случайно
оказываются  плавающими в  собственной крови  на  полу  тюремных  камер  или
появляются на трибуне, это потому, что они восстают (или, точнее, возражают)
не  против  конкретных несправедливостей, но против  мирового  устройства  в
целом. У них нет иллюзий  относительно объективности  взглядов, которые  они
исповедуют; напротив, они настаивают на своей непростительной субъективности
прямо с порога. Однако они действуют таким образом  не с целью защитить себя
от  возможных  нападок:  как  правило,  они  полностью  сознают  уязвимость,
присущую их взглядам  и  позициям, которые они  отстаивают. Тем  не менее --
придерживаясь воззрений, до некоторой степени противоположных дарвинским, --
они считают уязвимость главной чертой живой материи. Это, я должен добавить,
не  столько  связано  с  мазохистскими  тенденциями,  приписываемыми  сейчас
каждому   литератору,   сколько  с  их  инстинктивным,   отнюдь  не  заемным
пониманием,   что   крайняя  субъективность,  предвзятость  и,  в  сущности,
идиосинкразия  суть то, что  помогает  искусству  избежать  клише. А  именно
сопротивление клише и отличает искусство от жизни.
     Теперь, когда вы знаете подоплеку того, что я собираюсь сказать, я могу
это  сказать: чтобы развить  хороший вкус в  литературе, надо читать поэзию.
Если вы думаете,  что  я говорю это  из приверженности  цеху,  что я пытаюсь
продвинуть интересы собственной гильдии, вы ошибаетесь: я не член профсоюза.
Дело в том, что, будучи высшей  формой человеческой  речи, поэзия не  только
самый  сжатый, но и наиболее конденсированный  способ передачи человеческого
опыта;  она также  предлагает наивысшие  из  возможных стандарты  для любого
лингвистического действия -- особенно на бумаге.
     Чем  больше  мы  читаем  поэзию,  тем менее  терпимы  мы  становимся  к
многословию  любого вида,  будь то  в  политической или  философской речи, в
истории, общественных науках или художественной литературе. Хороший  стиль в
прозе --  всегда  заложник точности,  ускорения  и  лаконичной интенсивности
поэтической речи. Дитя  эпитафии и эпиграммы, замысленное,  по-видимому, как
кратчайший  путь  к   любой   мыслимой  теме,   поэзия  в  огромной  степени
дисциплинирует  прозу. Она учит последнюю не только ценности  каждого слова,
но  также  подвижности   душевных  состояний  вида,  альтернативам  линейной
композиции, умению  опускать самоочевидное,  подчеркиванию деталей,  технике
антиклимакса. Прежде всего поэзия развивает в прозе стремление к метафизике,
которая отличает произведение  искусства  от просто belles  lettres.  Однако
следует  признать, что  именно  в  этом отношении  проза  оказалась довольно
ленивым учеником.
     Пожалуйста,  поймите меня правильно: я  не  пытаюсь  развенчать  прозу.
Истина состоит в том,  что по стечению обстоятельств поэзия просто оказалась
старше прозы и таким образом покрыла большее расстояние. Литература началась
с поэзии, с песни кочевника, которая предшествует писанине оседлости. И хотя
я где-то  сравнивал  различие  между  поэзией  и прозой  с  различием  между
воздушными силами и пехотой, предложение, которое я высказываю сейчас, никак
не связано ни с иерархией, ни с антропологическими истоками литературы. Все,
что я  пытаюсь  сделать,  --  это быть  практичным и избавить  ваши  глаза и
мозговые  клетки  от  массы бесполезного  печатного материала. Поэзия, можно
сказать, была изобретена  как  раз для  этой  цели  --  ибо  она синонимична
экономии.  Поэтому все, что нам следует сделать, -- это  воспроизвести, хотя
бы  в  миниатюре,  процесс,  который  имел  место  в  нашей  цивилизации  на
протяжении двух тысячелетий. Это легче, чем вы могли  бы подумать, ибо общий
объем поэзии  гораздо  меньше  общего объема  прозы.  Более того,  если  вас
интересует главным образом современная литература, то ваша  работа  -- сущий
пустяк.  Все, что  вам  нужно,  --  это  вооружиться  на  несколько  месяцев
произведениями  поэтов  на  вашем  родном  языке,  предпочтительно с  первой
половины этого столетия. Полагаю, дело  сведется  к десятку довольно  тонких
книжечек, и к концу лета вы будете в отличной форме.
     Если  ваш  родной  язык английский, я  мог бы рекомендовать вам Роберта
Фроста, Томаса Харди, У. Б. Йейтса, Т.  С. Элиота, У. Х. Одена, Марианну Мур
и Элизабет Бишоп. Если язык немецкий -- Райнера Марию Рильке, Георга Тракля,
Питера Хухеля и  Готфрида Бенна. Если испанский --  Антонио Мачадо, Федерико
Гарсиа  Лорку,  Луиса Сернуду,  Рафаэля  Альберти,  Хуана Рамона Хименеса  и
Октавио Паса. Если язык польский -- или если вы знаете польский (что было бы
для вас  большим  преимуществом, потому  что в высшей  степени замечательная
поэзия нашего столетия написана на этом языке) -- я бы назвал вам  Леопольда
Стаффа,  Чеслава  Милоша,  Збигнева  Херберта  и  Виславу  Шимборскую.  Если
французский,  то, конечно,  Гийом Аполлинер, Жюль Сюпервьель, Пьер  Реверди,
Блез Сандрар, кое-что Поля  Элюара, немного Арагона, Виктора Сегалена и Анри
Мишо. Если греческий, то  вам следует  читать Константина  Кавафиса, Георгия
Сефериса,  Яниса  Рицоса.  Если  голландский, то  это должен  быть  Мартинус
Нейхоф,  особенно его потрясающее "Аватер". Если  португальский, то Фернандо
Песоа  и, возможно, Карлос  Друмонд де Андраде. Если язык  шведский, читайте
Гуннара  Экелёфа,  Гарри Мартинсона, Томаса Транстрёмера. Если русский,  это
должны быть, как минимум, Марина Цветаева, Осип  Мандельштам, Анна Ахматова,
Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Велимир Хлебников, Николай Клюев. Если
это  итальянский, я не беру на себя смелость представить какое-либо имя этой
аудитории, и если я упоминаю Квазимодо, Сабу, Унгаретти и Монтале, то просто
потому, что я давно хотел выразить мою  личную благодарность и  отдать  дань
этим четырем великим  поэтам, чьи строки решительно повлияли на мою жизнь, и
я рад сделать это, стоя на итальянской земле.
     Если после прочтения любого  из  них вы  оставите книгу прозы, снятую с
полки,  вашей вины в этом не будет. Если вы  продолжите читать ее, это будет
говорить в пользу ее автора; это будет означать, что у автора  действительно
есть что добавить к правде о нашем существовании, как она была известна этим
немногим только  что названным поэтам; это  докажет,  по крайней  мере,  что
данный  автор не  избыточен,  что  его язык  имеет  независимую  энергию или
изящество.  Или  же  это  будет  означать, что чтение  -- ваше  неистребимое
пристрастие. Что до пристрастий -- это не самое худшее.
     Позвольте мне здесь нарисовать карикатуру,  ибо карикатура подчеркивает
суть. На этой карикатуре я вижу читателя, обе руки которого заняты открытыми
книгами. В левой он держит сборник  стихотворений,  в правой  -- том  прозы.
Посмотрим, которую он  бросит раньше.  Конечно,  он  может  занять обе  руки
томами прозы,  но это оставит его с критериями, которые сами себя сводят  на
нет. И  конечно,  он  может также  спросить, что отличает  хорошую поэзию от
плохой  и  где гарантия, что  то,  что он держит в левой руке, действительно
стоит хлопот.
     Ну,  во-первых,  то,  что  он  держит  в  левой  руке,  будет, по  всей
вероятности, легче  того,  что  он держит в правой. Во-вторых, поэзия  -- по
выражению Монтале -- искусство  безнадежно  семантическое, и возможности для
шарлатанства в нем чрезвычайно малы. К третьей строчке читатель будет знать,
какого  рода  вещь он держит в левой руке, ибо поэзия  проявляется быстро  и
качество языка в ней дает себя почувствовать немедленно. После трех строк он
может взглянуть на то, что держит в правой руке.
     Это,  как я вам сказал, карикатура. В то же время, я полагаю, это могло
бы быть позой, которую многие из нас бессознательно принимают на сегодняшней
книжной  ярмарке.  По крайней  мере  удостоверьтесь,  что  книги, которые вы
держите  в  руках, принадлежат к разным литературным жанрам.  Конечно,  этот
перевод  взгляда  слева направо -- с  ума  сводящее  предприятие; однако  на
улицах  Турина  больше  нет  всадников,  и  вид  извозчика,  хлещущего  свое
животное, не усугубит состояние, в котором вы будете покидать это помещение.
К тому  же  спустя сто лет ничье помешательство не  будет  много значить для
толп,  численность  которых  намного превзойдет  общее количество  маленьких
черных букв во всех книгах этой  ярмарки вместе взятых. Так почему бы вам не
прибегнуть к этой небольшой хитрости, которую я только что предложил.

             1988

        Перевод с английского Е. Касаткиной

     <a name=fn_30_1></a><sup>1</sup> Эта речь была произнесена на открытии первой книжной ярмарки в Турине
18 мая 1988 года.

     * Сосканено и распознато  по изд.: Иосиф Бродский "Письмо Горацию", М.;
1998. Yuri Kanchukov 2:5017/10.17 03 May 99 22:25:00

     * Форматирование и вычитка: С. Виницкий.

--------
        Похвала скуке

        (речь перед выпускниками Дармутского колледжа в июне 1989 года)

          Но если ты не сможешь удержать свое царство
          И придешь, как до тебя отец, туда,
          Где мысль обвиняет и чувство высмеивает,
          Верь своей боли...

           У. Х. Оден, "Алонсо -- Фердинанту"

     Значительная часть того, что вам предстоит, будет востребована  скукой.
Причина,  по  которой  я  хотел  бы  поговорить  с  вами  об  этом  в  столь
торжественный день, состоит в том, что, как я полагаю, ни один  гуманитарный
колледж не готовит вас к такой будущности; и Дармут не является исключением.
Ни точные науки,  ни гуманитарные не предлагают  вам  курсов скуки. В лучшем
случае  они  могут вас  познакомить со  скукой,  нагоняя  ее.  Но  что такое
случайное  соприкосновение  по  сравнению с  неизлечимой болезнью? Наихудший
монотонный бубнеж,  исходящий с  кафедры,  или  смежающий  веки  велеречивый
учебник -- ничто по сравнению с психологической Сахарой,  которая начинается
прямо в вашей спальне и теснит горизонт.
     Известная под несколькими псевдонимами -- тоска, томление, безразличие,
хандра,  сплин,  тягомотина,  апатия,  подавленность,  вялость,  сонливость,
опустошенность, уныние и т.д., скука -- сложное явление и, в общем  и целом,
продукт повторения.  В таком случае,  казалось бы, лучшим лекарством  от нее
должны быть постоянная изобретательность и  оригинальность. То есть  на  что
вы,  юные  и  дерзкие,  и  рассчитывали.  Увы,  жизнь  не   даст  вам  такой
возможности, ибо главное в жизненной механике -- как раз повторение.
     Можно, конечно, возразить, что постоянное стремление к оригинальности и
изобретательности  есть двигатель прогресса и  тем самым цивилизации. Однако
-- в  чем и состоит преимущество ретроспективного взгляда --  двигатель этот
не  самый ценный. Ибо, если мы  поделим историю нашего вида в соответствии с
научными открытиями, не говоря  уже об этических концепциях, результат будет
безрадостный. Мы получим,  выражаясь  конкретнее, века  скуки.  Само понятие
оригинальности или  новшества  выдает  монотонность стандартной  реальности,
жизни, чей главный стих -- нет, стиль -- есть скука.
     Этим она --  жизнь  -- отличается от искусства, злейший  враг которого,
как вы, вероятно, знаете,  -- клише. Поэтому неудивительно, что и  искусство
не может  научить вас справляться со скукой.  На эту тему написано несколько
романов;  еще меньше  живописных полотен;  что  касается музыки, она главным
образом  несемантична.  Единственный способ  сделать искусство  убежищем  от
скуки,  от  этого  экзистенциального  эквивалента  клише,  --  самим   стать
художниками. Хотя, учитывая вашу многочисленность,  эта перспектива столь же
незаманчива, сколь и маловероятна.
     Но даже если вы шагнете в полном составе к пишущим машинкам, мольбертам
и  Стейнвеям, полностью  от скуки  вы себя не оградите. Если  мать  скуки --
повторяемость,  то вы, юные и  дерзкие,  будете  быстро удушены  отсутствием
признания и низким заработком,  ибо  и  то,  и другое хронически сопутствует
искусству.  В  этом отношении литературный труд, живопись,  сочинение музыки
значительно  уступают  работе   в   адвокатской   конторе,  банке  или  даже
лаборатории.
     В  этом,  конечно,  заключается спасительная  сила искусства. Не будучи
прибыльным, оно  становится жертвой демографии  довольно неохотно. Ибо если,
как мы уже сказали, повторение -- мать скуки,  демография (которой предстоит
сыграть в вашей  жизни  гораздо большую роль,  чем любому из  усвоенных вами
здесь   предметов)   --   ее   второй   родитель.   Возможно,   это   звучит
мизантропически, но я вдвое старше  вас  и на моих глазах население  земного
шара удвоилось.  К тому времени,  когда  вы  достигнете моего  возраста, оно
увеличится вчетверо, и вовсе не так, как вы ожидаете.  Например, к 2000 году
произойдет  такое  культурно-этническое  перераспределение,  которое  станет
испытанием для вашего человеколюбия.
     Одно это уменьшит  перспективы  оригинальности  и  изобретательности  в
качестве противоядий  от  скуки.  Но даже в более  монохромном  мире  другое
осложнение  с  оригинальностью и изобретательностью  состоит в том,  что они
буквально окупаются.  При условии,  что вы способны к тому или  другому,  вы
разбогатеете довольно быстро. Сколь  бы желательно  это ни было, большинство
из  вас знает по  собственному  опыту, что  никто так  не томим  скукой, как
богачи, ибо деньги  покупают  время,  а  время  имеет  свойство повторяться.
Допуская, что вы не стремитесь к  бедности -- иначе  вы  бы  не  поступили в
колледж, -- можно ожидать, что скука вас настигнет, как только первые орудия
самоудовлетворения станут вам доступны.
     Благодаря  современной  технике эти орудия так  же многочисленны, как и
синонимы скуки. Ввиду их назначения -- помочь  вам  позабыть об избыточности
времени  --  их  изобилие  красноречиво.  Столь  же  красноречивым  является
использование  вашей  покупательной   способности,  к  вершинам  которой  вы
зашагаете отсюда  под щелканье и  жужжание некоторых из  этих  инструментов,
которые крепко держат  в руках ваши родители и родственники. Это пророческая
сцена, леди и  джентльмены 1989  года выпуска,  ибо вы вступаете в мир,  где
запись события умаляет само событие -- в  мир видео, стерео,  дистанционного
управления, тренировочных костюмов и тренажеров, поддерживающих вас в форме,
чтобы   снова   прожить   ваше   собственное   или   чье-то   еще   прошлое:
консервированного восторга, требующего живой плоти.
     Все, что  обнаруживает  регулярность,  чревато  скукой.  В значительной
степени  это относится  и к  деньгам  --  как к самим  банкнотам,  так  и  к
обладанию ими. Разумеется,  я  не  собираюсь объявлять бедность спасением от
скуки -- хотя Св. Франциску, по-видимому, удалось именно это. Но несмотря на
всю окружающую  вас нужду, идея создания новых монашеских орденов не кажется
особенно  увлекательной в  нашу эпоху  видеохристианства.  К тому же, юные и
дерзкие, вы больше жаждете  делать добро в той или иной Южной Африке, чем по
соседству, и охотнее  откажетесь от любимого лимонада, чем  вступите в нищий
квартал.  Поэтому  никто не  рекомендует  вам бедность.  Все,  что вам можно
предложить, -- быть  осторожнее  с деньгами, ибо  нули в  ваших счетах могут
превратиться в ваш духовный эквивалент.

     Что  касается бедности, скука -- самая жестокая  часть ее  несчастий, и
бегство  от нее  принимает  более  радикальные формы: бурного  восстания или
наркомании. Обе временные, ибо несчастье бедности бесконечно; обе вследствие
этой бесконечности дорогостоящи. Вообще,  человек, всаживающий героин себе в
вену, делает это главным образом по  той же причине, по которой вы покупаете
видео: чтобы увернуться от избыточности времени. Разница, однако, в том, что
он тратит больше, чем получает, и его средства спасения становятся такими же
избыточными,  как то,  от  чего он  спасается, быстрее, чем  ваши.  В целом,
тактильная разница  между  иглой  шприца  и  кнопкой  стерео  приблизительно
соответствует различию между остротой и тупостью влияния времени на неимущих
и имущих.  Короче  говоря,  будь  вы богаты или  бедны,  рано или поздно  вы
пострадаете от избыточности времени.
     Потенциально  имущие,  вам  наскучит ваша  работа,  ваши  друзья,  ваши
супруги, ваши  возлюбленные,  вид из вашего  окна, мебель или  обои в  вашей
комнате,  ваши  мысли, вы сами. Соответственно,  вы  попытаетесь найти  пути
спасения. Кроме приносящих удовлетворение вышеупомянутых игрушек, вы сможете
приняться  менять  места работы,  жительства,  знакомых, страну, климат;  вы
можете предаться  промискуитету,  алкоголю,  путешествиям, урокам кулинарии,
наркотикам, психоанализу.
     Впрочем,  вы можете  заняться всем этим  одновременно; и на  время  это
может помочь. До  того дня, разумеется, когда вы проснетесь в  своей спальне
среди  новой  семьи и других обоев, в другом государстве и  климате, с кучей
счетов от вашего  турагента и психоаналитика, но с тем  же несвежим чувством
по  отношению к  свету  дня,  льющемуся  через  окно.  Вы  натягиваете  ваши
кроссовки и обнаруживаете, что у них нет шнурков, за которые бы вы выдернули
себя  из того,  что  вновь приняло  столь  знакомый облик. В зависимости  от
вашего темперамента  или возраста вы  либо  запаникуете,  либо  смиритесь  с
привычностью этого ощущения; либо вы еще раз пройдете через мороку перемен.
     Невроз и депрессия войдут в ваш лексикон; таблетки -- в вашу аптечку. В
сущности, нет  ничего плохого  в  том,  чтобы превратить жизнь в  постоянный
поиск альтернатив, чехарду работ, супругов, окружений  и т.д., при  условии,
что  вы можете  себе позволить  алименты и  путаницу  в  воспоминаниях.  Это
положение, в сущности, было достаточно воспето на экране  и в  романтической
поэзии.  Загвоздка, однако,  в том, что  вскоре  этот  поиск  превращается в
основное  занятие,  и ваша  потребность  в  альтернативе  становиться  равна
ежедневной дозе наркомана.
     Однако, из  этого существует еще один  выход.  Не  лучший,  возможно, с
вашей точки зрения, и не обязательно безопасный,  но прямой и недорогой.  Те
из вас, кто читал "Слугу слуг" Роберта Фроста, помнят  его строчку:  "Лучший
выход --  всегда насквозь". И то, что  я собираюсь предложить -- вариация на
эту тему.

     Когда  вас одолевает  скука,  предайтесь  ей.  Пусть  она вас  задавит;
погрузитесь,  достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково: чем
скорее  вы  коснетесь  дна, тем тем быстрее  выплывете на поверхность.  Идея
здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта, заключается в
том, чтобы  взглянуть в лицо  худшему. Причина, по которой скука заслуживает
такого  пристального  внимания,   в  том,  что   она  представляет   чистое,
неразведенное  время  во  всем  его  повторяющемся,  избыточном,  монотонном
великолепии.
     Скука  -- это,  так  сказать, ваше окно на время,  на те его  свойства,
которые  мы  склонны  игнорировать до  такой  степени,  что  это  уже грозит
душевному равновесию. Короче говоря, это ваше окно на бесконечность времени,
то есть  на  вашу незначительность в  нем. Возможно, этим объясняется боязнь
одиноких,  оцепенелых  вечеров, очарованность, с которой мы иногда наблюдаем
пылинку, кружащуюся в солнечном луче, -- и где-то тикают часы, стоит жара, и
сила воли на нуле.
     Раз  уж это  окно открылось,  не  пытайтесь его  захлопнуть;  напротив,
широко  распахните его.  Ибо скука говорит на языке времени, и ей  предстоит
преподать вам наиболее ценный урок  в вашей жизни --  урок, которого  вы  не
получили  здесь,  на   этих  зеленых   лужайках   --   урок  вашей   крайней
незначительности. Он  ценен  для вас,  а также  для  тех, с  кем  вы  будете
общаться. "Ты конечен", -- говорит вам время голосом скуки, -- "и что ты  ни
делаешь, с  моей точки зрения, тщетно". Это, конечно,  не прозвучит  музыкой
для вашего слуха;  однако, ощущение тщетности, ограниченной значимости ваших
даже  самых   высоких,   самых  пылких  действий  лучше,   чем   иллюзия  их
плодотворности и сопутствующее этому самомнение.
     Ибо скука  -- вторжение времени в  нашу систему ценностей. Она помещает
ваше существование в его -- существования -- перспективу, конечный результат
которой -- точность и смирение.  Первая, следует заметить, порождает второе.
Чем больше вы узнаете о собственной величине, тем смиреннее вы становитесь и
сочувственней к себе подобным, к той пылинке, что кружится в луче солнца или
уже неподвижно лежит на вашем  столе. Ах, сколько жизней ушло в эти пылинки!
Не с вашей  точки зрения, но с их. Вы для  них  то  же, что время  для  нас;
поэтому они выглядят столь малыми.

        "Помни меня", --
        шепчет пыль.

     Ничто не могло  бы  быть дальше от душевного распорядка любого  из вас,
юные  и дерзкие, чем настроение, выраженное в этом двустишии немецкого поэта
Питера Хухеля, ныне покойного.
     Я процитировал его не потому, что хотел заронить в вас влечение к вещам
малым  --  семенам  и  растениям,   песчинкам  или  москитам  --  малым,  но
многочисленным. Я привел эти  строчки,  потому что они  мне нравятся, потому
что я узнаю в них себя  и,  коли  на то пошло, любой живой организм, который
будет стерт с  наличествующей поверхности.  "Помни меня", -- говорит пыль. И
слышится здесь намек на то, что,  если  мы узнаем  о самих себе  от времени,
вероятно, время, в  свою  очередь, может узнать что-то  от  нас.  Что бы это
могло быть? Уступая ему по значимости, мы превосходим его в чуткости.
     Что означает  -- быть  незначительным. Если требуется парализующая волю
скука, чтобы  внушить  это,  тогда да здравствует  скука. Вы  незначительны,
потому что вы  конечны.  Однако, чем  вещь конечней, тем больше она заряжена
жизнью, эмоциями, радостью,  страхами,  состраданием. Ибо  бесконечность  не
особенно  оживлена,  не особенно  эмоциональна. Ваша скука, по  крайне мере,
говорит об этом. Поскольку ваша скука есть скука бесконечности.
     Уважайте,  в таком  случае, ее происхождение --  и, по  возможности, не
меньше, чем  свое собственное. Поскольку  именно предчувствие этой бездушной
бесконечности объясняет интенсивность человеческих чувств,  часто приводящих
к  зачатию  новой  жизни. Это  не значит,  что  вас зачали  от скуки или что
конечное   порождает  конечное   (хотя  и   то   и   другое  может   звучать
правдоподобно).  Это скорее наводит на  мысль, что страсть  есть  привилегия
незначительного.

     Поэтому  старайтесь  оставаться   страстными,   оставьте   хладнокровие
созвездиям.  Страсть, прежде всего, --  лекарство  от скуки. И еще, конечно,
боль -- физическая больше, чем душевная, обычная спутница страсти; хотя я не
желаю вам ни той, ни другой. Однако, когда  вам больно, вы  знаете, что,  по
крайней мере, не были обмануты  (своим  телом или своей душой). Кроме  того,
что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности  вашего собственного или
всех остальных существований -- что это не обман.
     Вы  могли   бы  также  испробовать  детективы  или  боевики  --  нечто,
отправляющее туда, где вы не бывали вербально / визуально / ментально прежде
-- нечто, длящееся хотя бы несколько часов. Избегайте  телевидения, особенно
переключения программ: это избыточность  во плоти. Однако, если эти средства
не  подействуют,  впустите  ее, "швырните  свою душу  в  сгущающийся  мрак".
Раскройте объятия, или дайте  себя обнять  скуке и тоске,  которые  в  любом
случае  больше  вас.  Несомненно,  вам  будет  душно  в  этих  объятиях,  но
попытайтесь вытерпеть их сколько можете  и затем еще немного. Самое главное,
не  думайте,  что  вы  где-то  сплоховали,  не  пытайтесь  вернуться,  чтобы
исправить ошибку.  Нет,  как  сказал  поэт: "Верь своей  боли". Эти  ужасные
медвежьи  объятия не  ошибка.  И  все,  что вас  беспокоит,  -- тоже. Всегда
помните, что в этом мире нет объятий, которые в конце концов не разомкнутся.
     Если вы находите все это мрачным, вы не знаете, что такое мрак. Если вы
находите это несущественным, я надеюсь, что время докажет вашу правоту. Если
же вы сочтете это неуместным для такого торжественного события, я с  вами не
соглашусь.
     Я бы согласился,  знаменуй это событие  ваше пребывание  здесь, но  оно
знаменует ваш уход. К завтрашнему дню вас здесь уже не будет, поскольку ваши
родители  заплатили только за четыре года, ни днем больше. Так что вы должны
отправиться  куда-то  еще, делать  карьеру,  деньги,  обзаводиться  семьями,
встретиться  со своей уникальной судьбой. Что  касается  этого  куда-то,  ни
среди звезд, ни в тропиках, ни рядом в Вермонте  скорее всего не осведомлены
об  этой церемонии на лужайке в Дармуте.  Нельзя  даже  поручиться, что звук
вашего оркестра достигает Уайт-Ривер-Джанкшн.
     Вы покидаете это место, выпускники 1989 года. Вы входите в мир, который
будет  населен гораздо  плотнее этой глуши,  и где вам будут уделять гораздо
меньше  внимания,  чем вы привыкли за последние  четыре года.  Вы  полностью
предоставлены себе.  Если  говорить  о  вашей  значимости, вы можете  быстро
оценить  ее,  сопоставив  ваши  1100  с  4,9  миллиарда мира.  Благоразумие,
следовательно, столь же уместно при этом событии, как и фанфары.
     Я не  желаю вам ничего, кроме счастья. Однако будет масса темных и, что
еще  хуже, унылых часов, рожденных настолько же внешним  миром, насколько  и
вашими собственными умами. Вы должны будете  каким-то  образом  против этого
укрепиться; в чем я и попытался вам помочь  здесь моими малыми силами,  хотя
этого очевидно недостаточно.
     Ибо  то,   что  предстоит  вам,   --  замечательное,  но   утомительное
странствие;  вы  сегодня  садитесь,   так  сказать,  на  поезд,  идущий  без
расписания.  Никто не может сказать, что  вас ожидает,  менее всего те,  кто
остается позади. Однако, единственное, в чем они могут вас заверить, что это
путешествие в  один конец. Поэтому попытайтесь извлечь некоторое утешение из
мысли, что  как бы ни была неприятна та  или  иная станция,  стоянка там  не
вечна. Поэтому  вы никогда не  застревайте -- даже когда вам кажется, что вы
застряли; это  место сегодня становится вашим прошлым. Отныне  оно будет для
вас уменьшаться, ибо  этот поезд  в постоянном  движении. Оно  будет для вас
уменьшаться, даже когда вам покажется, что вы застряли... Поэтому посмотрите
на него в последний  раз, пока оно  еще имеет свои  нормальные размеры, пока
это еще не фотография.  Посмотрите на него со всей нежностью,  на которую вы
способны,  ибо вы  смотрите на свое прошлое.  Взгляните, так сказать, в лицо
лучшему. Ибо я сомневаюсь, что вам когда-либо будет лучше, чем здесь.

             июнь 1989

     * "Знамя", N 4, 1996 г.

--------
        Fondamenta degli incurabili

          Роберту Моргану

        1.

     Много лун  тому назад  доллар  равнялся 870 лирам, и мне было 32  года.
Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше, и бар той Стацьоне, куда  я
прибыл холодной декабрьской ночью, был пуст. Я стоял и поджидал единственное
человеческое существо, которое знал в этом городе. Она сильно опаздывала.
     Всякий  путешественник  знает  этот  расклад:  эту  смесь  усталости  и
тревоги.  Когда  разглядываешь   циферблаты  и  расписания,  когда  изучаешь
венозный мрамор под ногами, вдыхая карболку и  тусклый запах,  источаемый  в
холодную зимнюю ночь чугунным локомотивом. Чем я и занялся.
     Кроме зевающего буфетчика  и неподвижной, похожей  на Будду, матроны  у
кассы, не видно было ни души. Толку, впрочем, нам друг  от друга  было мало:
весь запас их языка  -- слово "espresso" -- я уже истратил; я воспользовался
им дважды. Еще я  купил у  них первую пачку  того, чему в предстоявшие  годы
суждено было означать "Merda Statale", "Movimento Sociale" и "Morte Sicura"<a href=#fn_32_1><sup>1</sup></a>
-- первую пачку MS <a href=#fn_32_2><sup>2</sup></a>. Так что я подхватил чемоданы и шагнул наружу.

        2.

     Ночь была ветреной,  и  прежде чем включилась  сетчатка, меня  охватило
чувство абсолютного  счастья: в ноздри ударил его всегдашний -- для меня  --
синоним:  запах мерзнущих водорослей. Для одних это свежескошенная трава или
сено; для  других -- рождественская хвоя с мандаринами. Для  меня -- мерзлые
водоросли:  отчасти  из-за  звукоподражательных свойств  самого  названия, в
котором  сошлись  растительный  и  подводный мир,  отчасти из-за  намека  на
несовместимость  и  тайную  подводную драму  содержащегося в  понятии.  "Где
камень темнеет под  пеной", как сказал поэт. В  некоторых стихиях  опознаешь
себя;  к моменту  втягивания этого запаха на  ступенях  Стацьоне  я был  уже
большим специалистом по несовместимости и тайным драмам.
     Привязанность к этому запаху следовало, вне всяких  сомнений, приписать
детству  на   берегах   Балтики,   в  отечестве  странствующей   сирены   из
стихотворения Монтале. У  меня, однако,  были  сомнения. Хотя бы потому, что
детство  было  не  столь  уж  счастливым  (и  редко  бывает,  являясь школой
беззащитности и отвращения к самому  себе, а что до моря,  то ускользнуть из
моей части  Балтики действительно  мог  только  угорь).  В любом  случае, на
предмет ностальгии оно тянуло с  трудом. Я всегда  знал, что  источник  этой
привязанности где-то не  здесь,  но  вне рамок биографии,  вне генетического
склада, где-то  в  мозжечке, среди  прочих  воспоминаний  о  наших  хордовых
предках, на  худой конец  --  о  той самой  рыбе, из  которой  возникла наша
цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопрос.

        3.

     В конце концов, запах есть  нарушение кислородного баланса, вторжение в
него иных  элементов  -- метана?  углерода? серы?  азота?  В  зависимости от
объема вторжения получаем привкус -- запах -- вонь. Это все дело молекул, и,
похоже,  счастье   есть  миг,  когда   сталкиваешься  с  элементами   твоего
собственного  состава в  свободном состоянии. Тут  их,  абсолютно свободных,
хватало, и я почувствовал,  что шагнул в собственный портрет, выполненный из
холодного воздуха.
     Весь  задник был в темных силуэтах куполов и кровель;  мост нависал над
черным изгибом водной массы, оба конца которой обрезала бесконечность. Ночью
в незнакомых краях бесконечность начинается с последнего фонаря,  и здесь он
был в двадцати метрах. Было очень тихо.  Время от  времени тускло освещенные
моторки  проползали  в  ту  или  другую  сторону,  дробя  винтами  отражение
огромного  неонового  Cinzano, пытавшегося  снова  расположиться  на  черной
клеенке воды. Тишина возвращалась гораздо раньше, чем ему это удавалось.

        4.

     Все  отдавало  приездом  в  провинцию  --  в  какое-нибудь  незнакомое,
захолустное  место  --  возможно,  к  себе  на  родину,  после  многолетнего
отсутствия.  Не в  последнюю  очередь  это  объяснялось  моей  анонимностью,
неуместностью  одинокой  фигуры  на   ступенях  Стацьоне:  хорошей   мишенью
забвения.  К  тому  же  была  зимняя  ночь.  И  я  вспомнил  первую  строчку
стихотворения Умберто Сабы, которое когда-то давно, в предыдущем воплощении,
переводил на русский: "В глубине Адриатики  дикой...". В глубине, думал я, в
глуши, в забытом  углу  дикой  Адриатики...  Стоило лишь  оглянуться,  чтобы
увидать Стацьоне во всем ее прямоугольном блеске неона и изысканности, чтобы
увидать печатные буквы: VENEZIA. Но я не оглядывался. Небо было полно зимних
звезд, как часто бывает  в  провинции.  Казалось, в  любую минуту  вдали мог
залаять пес,  не исключался и петух.  Закрыв глаза, я представил себе  пучок
холодных водорослей, распластанный на мокром, возможно -- обледеневшем камне
где-то во вселенной, безразличный к тому -- где. Камнем был как бы я, пучком
водорослей -- моя левая кисть. Затем ниоткуда возникла широкая крытая баржа,
помесь  консервной  банки и бутерброда,  и глухо ткнулась в причал Стацьоне.
Горстка  пассажиров выбежала на берег и устремилась мимо меня к станции. Тут
я  увидел единственное  человеческое существо, которое  знал  в этом городе;
картина была сказочная.

        5.

     Впервые я  ее  увидел  несколько  лет  назад,  в том  самом  предыдущем
воплощении: в  России. Тогда  картина явилась  в  облике славистки,  точнее,
специалистки по Маяковскому. Последнее чуть не зачеркнуло картину как объект
интереса  в  глазах  моей компании. Что этого  не  случилось,  было мерой ее
обозримых  достоинств.  180  см,  тонкокостная,  длинноногая,  узколицая,  с
каштановой гривой  и карими  миндалевидными глазами, с приличным русским  на
фантастических  очертаний  устах  и  с  ослепительной  улыбкой   там  же,  в
потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически
благоухая  незнакомыми духами,-- картина была,  бесспорно, самым  элегантным
существом женского пола, сумасводящая нога которого когда-либо ступала в наш
круг. Она была  сделана из того, что увлажняет сны  женатого человека. Кроме
того, венецианкой.
     Так что мы легко  переварили  ее  членство  в итальянской  компартии  и
попутную слабость к нашим несмышленым авангардистам тридцатых, списав это на
западное легкомыслие. Думаю, будь она  ярой нацисткой, мы  алкали  бы ее  не
меньше; возможно, даже больше. Она  была  действительно  сногсшибательной, и
когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей
на  периферии  нашего круга,  общей  реакцией  были скорее изумление и гнев,
нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневаться на
тонкое  кружево,   замаранное  острым  национальным   соусом.   Мы,  однако,
гневались. Ибо это  было хуже, чем разочарование:  это  было  предательством
ткани.
     В  те дни  мы  отождествляли стиль с сущностью,  красоту с интеллектом.
Все-таки  мы  были  публикой   книжной,  а  в  известном  возрасте,  веря  в
литературу, предполагаешь, что все разделяют или должны разделять твои вкусы
и  пристрастия.   Поэтому  если  кто-то   хорошо  смотрится,  то  он   свой.
Незатронутые  внешним  миром,  особенно  западным,  мы  не  знали, что стиль
продается  оптом, что красота  бывает  просто товаром.  Поэтому  мы  считали
картину физическим продолжением и воплощением наших идеалов  и  принципов, а
всю ее одежду, включая прозрачные вещи,-- достоянием цивилизации.
     Отождествление это было таким прочным, а картина такой хорошенькой, что
даже теперь, годы спустя,  вступив в другой возраст и, так сказать, в другую
страну,   я  невольно  взял  былую  манеру.  Притиснутый  толпой  на  палубе
вапоретто<a href=#fn_32_3><sup>3</sup></a>  к ее шубе из  нутрии, я  первым делом спросил, что  она думает о
только  что вышедших "Мотетах"  Монтале.  Знакомое сверкание двадцати восьми
жемчужин, повторенное на  ободке  карего зрачка и  продленное до  рассыпного
серебра Млечного Пути,-- вот и все, что я получил в ответ, но и  это было не
мало.  Возможно,  находясь  в  самом  сердце цивилизации,  спрашивать  о  ее
последних   достижениях  было  тавтологией.   Возможно,  я  просто  допустил
бестактность, поскольку автор не был местным.

        6.

     Медленное движение лодки сквозь  ночь напоминало проход  связной  мысли
сквозь бессознательное. По обе стороны, по колено в  черной  как смоль воде,
стояли огромные резные сундуки темных палаццо,  полные непостижимых сокровищ
--  скорее всего, золота,  судя  по  желтому электрическому  сиянию  слабого
накала,  пробивавшемуся  сквозь  щели  в  ставнях.  Общее  впечатление  было
мифологическим, точнее -- циклопическим: я попал в ту бесконечность, которую
воображал на ступенях Стацьоне, и теперь  двигался мимо ее обитателей, вдоль
шеренги спящих циклопов, возлежавших в черной воде, время от времени подымая
и опуская веко.
     Рядом со  мной картина в нутрии объясняла почти шепотом, что везет меня
в отель,  где  сняла  мне  номер,  что,  наверно,  мы  увидимся  завтра  или
послезавтра, что она  хотела бы  познакомить меня  с  мужем и  сестрой.  Мне
нравился ее шепот,  хотя он  гармонировал  скорее  с  темнотой,  чем с самим
сообщением, и я ответил таким же заговорщическим голосом, что всегда приятно
повидать  вероятных  родственников.   Тут   я  несколько   пережал,  но  она
засмеялась, так же вполголоса, приложив  к губам руку в перчатке  коричневой
кожи. Пассажиры вокруг, брюнеты по преимуществу, обусловив своим количеством
нашу  близость,  не  шевелились  и  если  переговаривались,  то  на  тех  же
пониженных тонах, словно тоже о предметах интимного свойства. Затем  небо на
мгновение затмила гигантская мраморная скобка моста, и вдруг все залил свет.
"Риальто",-- сказала она нормальным голосом.

        7.

     В  путешествии  по  воде,  даже  на  короткие  расстояния, есть  что-то
первобытное. Что ты там, где тебе быть не положено, тебе сообщают не столько
твои глаза, уши, нос, язык, пальцы, сколько ноги,  которым не по себе в роли
органа чувств.  Вода ставит под сомнение принцип горизонтальности,  особенно
ночью,  когда  ее поверхность похожа на  мостовую. Сколь бы  прочна ни  была
замена последней --  палуба -- у тебя под ногами, на воде ты бдительней, чем
на  берегу, чувства в большей готовности. На  воде, скажем, нельзя забыться,
как бывает на  улице: ноги  все время держат тебя  и твой рассудок начеку, в
равновесии,  точно  ты  род  компаса.  Что  ж,  может,  та чуткость, которую
приобретает твой  ум на  воде,--  это на самом  деле дальнее,  окольное  эхо
почтенных  хордовых.  Во  всяком случае,  на  воде твое  восприятие  другого
человека обостряется, словно  усиленное общей  -- и  взаимной -- опасностью.
Потеря курса есть категория психологии не  меньше, чем  навигации. Как бы то
ни  было, в следующие десять минут, хоть мы и двигались в одном направлении,
я увидел, что стрелка единственного человеческого существа, которое я знал в
этом городе, и моя разошлись самое меньшее на сорок пять градусов. Вероятнее
всего потому, что эта часть Канале Гранде лучше освещена.
     Мы  высадились на пристани Академиа,  попав в плен твердой топографии и
соответствующего  морального  кодекса. После  недолгих  блужданий  по  узким
переулкам меня доставили  в  вестибюль  одноименного,  удалившегося от  мира
пансиона, поцеловали в щеку -- скорее как Минотавра, мне показалось, чем как
доблестного героя -- и пожелали спокойной ночи. Затем моя Ариадна удалилась,
оставив за собой благовонную нить дорогих  (не  "Шалимар" ли?) духов, быстро
растаявшую в  затхлой атмосфере пансиона, пропитанной слабым,  но вездесущим
запахом мочи. Пару минут я разглядывал мебель. Потом завалился спать.

        8.

     Таким   был   мой   первый  приезд   сюда.   Ни   дурным,   ни   благим
предзнаменованием он  не оказался. Если та ночь  что и напророчила,  то лишь
то, что обладателем этого города я не стану никогда; но таких надежд я и  не
питал.  В  качестве начала,  я думаю,  этот  эпизод сойдет,  правда, в  моем
знакомстве с  единственным человеческим существом,  которое я  знал  в  этом
городе, он, скорее, означал конец.
     В тот раз  я  видел ее  еще  дважды  или  трижды;  и  действительно был
представлен сестре и мужу. Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая
и  стройная, как моя Ариадна, и,  может быть, даже ярче, но меланхоличнее и,
насколько могу судить, еще замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала
у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной  сволочью из той
жуткой  послевоенной  секты,  которая  испортила  очертания  Европы  сильнее
всякого  Люфтваффе.  В Венеции  он  осквернил  пару  чудесных кампо<a href=#fn_32_4><sup>4</sup></a>  своими
сооружениями,  одним  из которых  был, естественно,  банк, ибо  этот  разряд
животных любит  банки  с  абсолютно  нарциссистским  пылом,  со  всей  тягой
следствия к причине. За одну эту "структуру" (как  в те дни выражались)  он,
по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в
компартии,   то  задачу,  решил  я,  лучше  всего  возложить  на  товарищей.
Разборчивость,  с одной  стороны; а с  другой, когда в один мрачный  вечер я
позвонил  из глубин  моего  лабиринта единственному  человеческому существу,
которое знал в этом  городе, архитектор, почуяв, видимо, что-то не то в моем
ломаном  итальянском, оборвал  нить  связи.  Так  что  дело было  за  нашими
красноармянскими братьями.

        9.

     Мне говорили,  что потом она развелась с архитектором и вышла за пилота
американских ВВС, который оказался племянником мэра городка в  великом штате
Мичиган, где я когда-то жил.  Маленький  мир,  и чем дольше живешь,  тем  он
меньше. Так что ищи я утешенья, я мог бы извлечь его из мысли, что теперь мы
топчем одну землю  -- уже другого материка.  Похоже,  конечно,  на отношение
Стация к  Вергилию, но это как раз  укладывается  в  привычку таких,  как я,
видеть  в  Америке  род Чистилища,  на что,  впрочем, намекает и сам  Данте.
Единственная с ней разница, что ее небеса  обжиты намного лучше моих. Отсюда
мои  налеты  в мой вариант рая,  куда она так любезно меня  ввела. Во всяком
случае,  за  последние  семнадцать  лет  я  возвращался  в  этот  город, или
повторялся в нем, с частотой дурного сна.

        10.

     За  двумя  или тремя исключениями из-за моих или чьих-то еще  сердечных
приступов и подобных происшествий, каждое Рождество или  накануне я сходил с
поезда / самолета  / парохода / автобуса и тащил чемоданы, набитые книгами и
пишущими машинками, к порогу того  или иного отеля, той  или  иной квартиры.
Последнюю,  как  правило,  предоставлял кто-то  из немногочисленных  друзей,
которыми я успел здесь обзавестись вслед за тем, как картина померкла. Позже
я попробую объяснить выбор сроков (хотя  такое намерение тавтологично вплоть
до перехода в собственную противоположность). Сейчас же замечу  только,  что
хоть я и северянин, мое представление о рае не определяется  ни климатом, ни
температурой.  Я  бы,  кстати, охотно  обошелся  и  без его  жителей, и  без
вечности в придачу. Рискуя навлечь обвинения в безнравственности, признаюсь,
что это  представление  чисто  зрительное, идущее  скорее от  Клода, чем  от
кредо, и  существующее  только  в приближениях.  Лучшее из которых  --  этот
город.  Поскольку я не уполномочен  выяснять,  как  дело  выглядит  с другой
стороны, то могу этим городом и ограничиться.
     Говорю  это  сразу, чтобы  избавить  читателя от  разочарований.  Я  не
праведник (хотя стараюсь  не выводить совесть из равновесия) и не мудрец; не
эстет  и не философ. Я просто  нервный, в силу обстоятельств  и  собственных
поступков,  но  наблюдательный  человек.  Как  сказал  однажды  мой  любимый
Акутагава Рюноске,  у  меня нет принципов, у меня есть только нервы. Поэтому
нижеследующее связано скорее  с  глазом, чем  с  убеждениями, включая и  те,
которые  касаются композиции рассказа.  Глаз предшествует  перу, и я не  дам
второму   лгать  о  перемещениях   первого.  Не   испугавшись   обвинений  в
безнравственности, я легко снесу упреки в поверхностности. Поверхность -- то
есть  первое,  что замечает глаз,-- часто красноречивее своего  содержимого,
которое  временно по определению, не  считая,  разумеется,  загробной жизни.
Изучая  лицо  этого  города  семнадцать  зим,  я,  наверно,   сумею  сделать
правдоподобную пуссеновскую вещь: нарисовать портрет этого места если и не в
четыре времени года, то в четыре времени зимнего дня.
     Такова  моя  цель.  Если я  отклонюсь,  то  здесь  это прием, буквально
заезженный  гондолами  и  вторящий  воде.  Иными словами, предстоящее  может
оказаться не рассказом, а разливом мутной воды "не в то время года".  Иногда
она синяя,  иногда серая или коричневая;  неизменно холодная и непитьевая. Я
взялся ее процеживать потому, что она содержит отражения, в том числе и мое.

        11.

     Безжизненные по  природе, гостиничные зеркала потускнели  еще  сильнее,
повидав  столь  многих.  Они   возвращают   тебе  не  тебя  самого,  а  твою
анонимность,  особенно в этом  городе.  Ибо здесь ты  сам -- последнее,  что
хочется  видеть.  В первые  приезды  сюда  я  часто  удивлялся,  застав  мою
собственную фигуру,  одетую или  голую, в двери открытого гардероба; немного
спустя я  задумался  над  райским или загробным воздействием этого места  на
самосознание  человека.  Одно  время  я  даже  развивал   теорию  чрезмерной
избыточности:  теорию  зеркала,  поглощающего  тело, поглощающего  город.  В
результате, естественно, получаем взаимное отрицание. Отражению нет никакого
дела  до  отражения.  Город достаточно нарциссичен,  чтобы  превратить  твой
рассудок в амальгаму и облегчить его, избавив от  значений. Сходно  влияя на
кошелек, отели и пансионы здесь выглядят очень уместно. После двухнедельного
пребывания  --  даже  по  ценам несезона --  ты,  как  буддийский монах  или
христианский святой, избавлен и от денег и от себя. В  определенном возрасте
и при  определенных  занятиях  последнее  всегда  кстати,  если  не  сказать
обязательно.
     Теперь обо всем этом, конечно,  и  речи  нет, поскольку здешние  умники
закрывают на зиму  две трети таких местечек;  а оставшаяся треть круглый год
поддерживает летние цены, от которых бросает  в дрожь.  Если повезет,  можно
отыскать  квартиру, которая, естественно, сдается вместе  с  личными вкусами
хозяина  по  части   картин,  стульев,  занавесок   и  с   легким   оттенком
нелегальности на лице,  которое  видишь в зеркале  над  умывальником.  Иначе
говоря,  именно с  тем, от чего  ты хотел избавиться:  с самим тобой. Все же
зима абстрактное  время года: бедное  красками,  даже  в Италии, и щедрое на
императивы  холода и короткого  светового дня. Эти вещи настраивают  глаз на
внешний  мир с  энергией  большей,  чем у  электрической  лампочки,  которая
снабжает  тебя  по  вечерам чертами лица. Если это время  года  и не  всегда
усмиряет  нервы,  оно все-таки подчиняет их  инстинктам:  красота при низких
температурах -- настоящая красота.

        12.

     В любом случае, летом бы  я сюда не приехал  и под дулом  пистолета.  Я
плохо переношу жару; выбросы моторов и подмышек -- еще хуже. Стада в шортах,
особенно ржущие по-немецки, тоже действуют на нервы из-за неполноценности их
анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями, из-за того, что их
подвижность  и  все,  в  чем  она  выражается,  противопоставляют  мраморной
статике. Я, похоже, из  тех, кто предпочитает текучести выбор,  а камень  --
всегда  выбор.  Независимо от достоинств телосложения, в этом городе, на мой
взгляд,  тело стоит  прикрывать одеждой -- хотя бы потому, что оно движется.
Возможно,  одежда  есть  единственное  доступное  нам приближение к  выбору,
сделанному мрамором.
     Взгляд, видимо, крайний, но я северянин. В абстрактное время года жизнь
даже на Адриатике кажется реальнее, чем в любое  другое,  так как зимой  все
тверже, жестче. Если угодно, считайте это пропагандой в  пользу венецианских
лавок, чьи дела идут оживленнее при низких температурах. Отчасти потому, что
зимою нужно больше одежды, чтобы согреться, не  говоря уже об атавистической
тяге  к  смене  меха. Правда,  ни один  турист не  явится  сюда без  лишнего
свитера, жилета, рубашки, штанов, блузки, поскольку Венеция из тех  городов,
где и чужак и местный заранее знают, что они экспонаты.
     Из чего вытекает, что в Венеции двуногие  сходят с ума, покупая и меняя
наряды по причинам не  вполне практическим; их подначивает сам город. Все мы
таим   всевозможные   тревоги  относительно   изъянов   нашей   внешности  и
несовершенства наших  черт. Все,  что  в  этом городе видишь на каждом шагу,
повороте, в перспективе и тупике, усугубляет твою озабоченность и комплексы.
Вот  почему люди, только  попав сюда -- в первую очередь женщины, но мужчины
тоже,--  оголтело атакуют  прилавки.  Окружающая красота  такова, что  почти
сразу  возникает по-звериному смутное  желание не  отставать,  держаться  на
уровне. Это не  имеет ничего общего с тщеславием  или с  естественным  здесь
избытком зеркал,  из  которых главное  -- сама  вода. Дело просто в том, что
город дает двуногим представление о внешнем превосходстве, которого нет в их
природных берлогах, в привычной им среде.  Вот почему  здесь нарасхват меха,
наравне  с  замшей,  шелком,  льном, хлопком,  любой  тканью.  Дома  человек
растерянно  глядит  на  покупки,  прекрасно  понимая,  что в  родных  местах
щеголять ими негде,  не рискуя шокировать сограждан. Приходится им увядать в
гардеробе или переходить  к родным  помоложе. Я,  скажем, помню,  как  купил
здесь  несколько вещей -- само  собой,  в кредит,-- которые  потом надеть не
было ни  духа,  ни  охоты. В  том  числе  два плаща, один горчичный,  другой
светлого  хаки. Теперь они украшают плечи лучшего танцовщика мира  и лучшего
поэта английского языка, хоть и  ростом и возрастом оба  от меня отличаются.
Это все -- действие здешних видов и перспектив, ибо в этом городе человек --
скорее силуэт, чем набор неповторимых черт,  а силуэт поддается исправлению.
Толкают  к щегольству  и  мраморные  кружева,  мозаики,  капители,  карнизы,
рельефы,  лепнина,  обитаемые и  необитаемые ниши, статуи святые  и  снятые,
девы,  ангелы,  херувимы,  кариатиды,   фронтоны,  балконы,  оголенные  икры
балконных балясин, сами окна, готические  и мавританские. Ибо это город  для
глаз; остальные чувства играют  еле слышную вторую скрипку. Одного того, как
оттенки  и  ритм местных фасадов заискивают перед изменчивой мастью и узором
волн, хватит, чтобы ринуться за модным шарфом, галстуком и чем угодно; чтобы
даже холостяка-ветерана приклеить к витрине с броскими нарядами,  не  говоря
уже о лакированных и замшевых туфлях, раскиданных, точно лодки всех видов по
Лагуне. Ваш глаз как-то догадывается,  что все  эти вещи выкроены из той  же
ткани, что и  виды снаружи, и не обращает внимания на свидетельство ярлыков.
И в конечном счете глаз не так уж неправ, хотя бы потому, что здесь  у всего
общая цель -- быть замеченным.  А  в счете  самом окончательном, этот  город
есть  настоящий триумф  хордовых, поскольку глаза,  наш единственный  сырой,
рыбоподобный орган, здесь в самом деле  купаются: они  мечутся, разбегаются,
закатываются,  шныряют. Их голый студень с  атавистической негой покоится на
отраженных  палаццо, "шпильках", гондолах и т.  д.,  опознавая самих себя  в
стихии, вынесшей отражения на поверхность бытия.

        13.

     Зимой  в этом  городе,  особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон
бесчисленных  колоколов, точно за  кисеей позвякивает на  серебряном подносе
гигантский чайный сервиз в жемчужном небе. Распахиваешь окно, и комнату вмиг
затопляет та  уличная, наполненная колокольным гулом  дымка, которая  частью
сырой  кислород, частью  кофе и молитвы. Неважно, какие  таблетки и  сколько
надо  проглотить в это утро,-- ты понимаешь, что  не все кончено. Неважно  и
насколько ты автономен, сколько раз тебя предавали, насколько  досконально и
удручающе твое представление о себе,-- тут допускаешь, что еще есть надежда,
по меньшей мере -- будущее. (Надежда, сказал Фрэнсис Бэкон, хороший завтрак,
но плохой ужин.)  Источник этого оптимизма --  дымка; ее молитвенная  часть,
особенно если время завтрака. В такие  дни город  действительно  приобретает
фарфоровый  вид,  оцинкованные  купола   и  без  того  сродни  чайникам  или
опрокинутым чашкам, а наклонные профили колоколен звенят, как забытые ложки,
и тают в небе. Не говоря уже о чайках и голубях, то сгущающихся, то тающих в
воздухе.  При всей  пригодности этого  места для  медовых  месяцев, я  часто
думал, не испробовать ли его и для разводов --  как для тянущихся, так и для
завершенных? На этом фоне меркнет любой разрыв; никакой эгоист, прав  он или
неправ, не сумеет долго  блистать в этих фарфоровых декорациях у хрустальной
воды, ибо  они  затмят  чью угодно игру. Я  знаю, что вышепредложенное может
весьма  неприятно  отразиться  на  ценах,  даже  зимой.  Но люди любят  свои
мелодрамы больше, чем архитектуру, и беспокоиться мне не о чем. Странно, что
красота ценится ниже психологии,  но пока это так, этот город мне по карману
-- то есть до самой смерти, возможно, и после.

        14.

     По  профессии,  или,   скорее,  по  кумулятивному  эффекту  многолетних
занятий,  я  писатель;  по  способу зарабатывать  -- преподаватель, учитель.
Зимние каникулы в  моем университете --  пять  недель, что отчасти объясняет
сроки моих паломничеств -- но лишь отчасти. У рая и каникул то общее, что за
них надо  платить  и  монетой служит твоя прежняя  жизнь. Мой роман  с  этим
городом -- с  этим городом именно в это время года -- начался давно, задолго
до того, как я обзавелся умениями, имеющими спрос, и смог позволить себе эту
страсть.
     Примерно в 1966 году -- мне было тогда 26 -- один друг дал мне почитать
три коротких романа французского  писателя Анри  де Ренье,  переведенные  на
русский замечательным русским поэтом Михаилом Кузминым. В тот  момент я знал
о Ренье только, что он один из последних парнасцев, поэт неплохой, но ничего
особенного. О Кузмине  --  кое-что  из  "Александрийских  песен" и "Глиняных
голубок"  и  славу  великого  эстета, рьяного  православного и  откровенного
гомосексуалиста -- по-моему, в таком порядке.
     Мне достались эти романы,  когда автор и переводчик были  давно мертвы.
Книжки тоже дышали на ладан: бумажные издания конца  тридцатых,  практически
без переплетов, рассыпа'лись в руках. Не помню ни заглавий, ни издательства;
сюжетов,  честно  говоря,  тоже. Почему-то  осталось  впечатление,  что один
назывался "Провинциальных забавы", но не уверен. Конечно, можно бы уточнить,
но одолживший их друг умер год назад; и я проверять не буду.
     Они  были  помесью плутовского и  детективного  романа,  и действие, по
крайней  мере  одного,  который  я  про себя  зову  "Провинциальные забавы",
проходило  в зимней Венеции.  Атмосфера сумеречная и  тревожная, топография,
осложненная  зеркалами; главные события имели место по ту сторону амальгамы,
в каком-то заброшенном палаццо. Подобно многим  книгам  двадцатых, роман был
довольно  короткий --  страниц  200,  не больше -- и в  бодром  темпе.  Тема
обычная: любовь и измена. Самое  главное: книга была  написана  короткими --
длиной в страницу или полторы -- главами. Их темп отдавал сырыми, холодными,
узкими  улицами,   по  которым  вечером   спешишь  с  нарастающей  тревогой,
сворачивая налево, направо. Человек, родившийся там,  где я, легко узнавал в
городе, возникавшем  на  этих страницах,  Петербург,  продленный  в  места с
лучшей  историей,   не   говоря  уже  о  широте.   Но  важнее  всего  в  том
впечатлительном  возрасте, когда я  наткнулся на  роман, был преподанный  им
решающий урок композиции, то есть: качество рассказа зависит не от сюжета, а
от того,  что за чем идет. Я бессознательно связал этот принцип с  Венецией.
Если читатель теперь мучается, причина в этом.

        15.

     Потом другой друг, еще здравствующий, принес растрепанный номер журнала
"Лайф" с потрясающим  цветным  снимком  Сан-Марко  в снегу.  Немного  спустя
девушка, за  которой я ухаживал, подарила на день рождения набор  открыток с
рисунками  сепией,  сложенный  гармошкой,  который  ее  бабушка  вывезла  из
дореволюционного медового  месяца в Венеции,  и я корпел  над  ними с лупой.
Потом моя мать достала бог знает откуда квадратик дешевого  гобелена, просто
лоскут с вышитым Palazzo Ducale, прикрывший валик на моем диване -- сократив
тем  самым  историю Республики до моих габаритов. Запишите сюда же маленькую
медную гондолу,  которую  отец купил  в  Китае  во  время  службы и  которую
родители  держали  на  трюмо, заполняя  разрозненными  пуговицами, иголками,
марками  и -- по  нарастающей -- таблетками и ампулами.  Потом  друг, давший
романы Ренье  и умерший год  назад, взял  меня  на  полуофициальный просмотр
контрабандной  и  потому  черно-белой  копии "Смерти в Венеции"  Висконти  с
Дирком Богартом. Увы, фильм оказался не первый сорт, да и от самой новеллы я
был  не  в восторге.  И все  равно, долгий  начальный  эпизод  с Богартом  в
пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у
меня нет смертельной болезни; даже сегодня я могу пожалеть об этом.
     Потом возникла венецианка. Стало казаться, что город понемногу вползает
в фокус. Он был черно-белым, как и  пристало выходцу из литературы или зимы;
аристократический,  темноватый,   холодный,  плохо  освещенный,  где  слышен
струнный гул Вивальди и Керубини на заднем плане, где вместо облаков женская
плоть в  драпировках от  Беллини / Тьеполо / Тициана. И я поклялся, что если
смогу  выбраться из родной империи,  то  первым делом поеду в Венецию, сниму
комнату на  первом  этаже какого-нибудь  палаццо, чтобы волны от  проходящих
лодок плескали в окно, напишу  пару элегий, туша сигареты  о  сырой каменный
пол,  буду кашлять  и пить и  на исходе денег вместо билета на  поезд  куплю
маленький браунинг и не сходя с места  вышибу себе мозги, не сумев умереть в
Венеции от естественных причин.

        16.

     Мечта, конечно, абсолютно  декадентская, но в 28 лет человек  с мозгами
всегда немножко декадент. Кроме  того, план не был выполним ни в одной своей
части. Так что когда  тридцати двух лет от  роду я оказался в недрах другого
континента, посреди  Америки, то первую университетскую  получку истратил на
осуществление лучшей части моей мечты и купил билет  туда-обратно Детройт --
Милан -- Детройт. Самолет был забит итальянцами с заводов Форда и Крайслера,
едущими  домой  на   Рождество.  Когда  посередине  пути  в  хвосте  открыли
беспошлинную  торговлю, они ринулись туда, и на секунду мне представился наш
самолетик, летящий над Атлантикой словно распятие:  раскинув крылья, хвостом
вниз. Потом поездка на поезде и в конце ее -- единственный человек, которого
я знал в этом городе. Конец был холодным, сырым, черно-белым. "Земля же была
безвидна и  пуста;  и тьма  над бездною. И  Дух  Божий  носился над  водою",
цитируя  бывавшего здесь раньше автора. И  было  следующее утро.  Воскресное
утро, и все колокола звонили.

        17.

     Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или, по крайней мере, Его дух
есть время. Может быть, это идея моего собственного  производства, но теперь
уже не вспомнить. В любом случае, я всегда считал, что раз Дух Божий носился
над водою, вода должна  была его отражать. Отсюда моя слабость  к воде, к ее
складкам, морщинам, ряби и  -- раз  я с  Севера  -- к  ее  серости. Я просто
считаю, что вода  есть  образ времени, и под всякий  Новый год, в  несколько
языческом  духе, стараюсь  оказаться у воды, предпочтительно  у  моря или  у
океана, чтобы застать всплытие  новой  порции, нового  стакана времени. Я не
жду голой девы верхом на  раковине; я жду  облака или гребня волны, бьющей в
берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и  я гляжу на
кружевной  рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью,
а с нежностью и благодарностью.
     Вот путь, а  в ту пору и  суть,  моего взгляда на этот  город.  В  этой
фантазии  нет ничего от  Фрейда  или от  хордовых,  хотя,  безусловно, можно
установить какую-то эволюционную  -- если не  просто атавистическую -- связь
между рисунком от волны на  песке  и  пристальным на  него  взглядом потомка
ихтиозавров,   который   и   сам   чудовище.  Поставленное  стоймя   кружево
венецианских фасадов  есть лучшая линия,  которую где-либо на  земной тверди
оставило время-оно же-вода. Плюс, есть несомненное  соответствие --  если не
прямая связь --  между прямоугольным характером  рам  для этого кружева,  то
есть местных зданий, и анархией воды, которая плюет на понятие формы. Словно
здесь   яснее,   чем  где   бы   то   ни  было,  пространство  сознает  свою
неполноценность  по сравнению с  временем  и  отвечает  ему тем единственным
свойством, которого у  времени нет:  красотой.  И вот почему вода  принимает
этот  ответ,  его  скручивает,  мочалит,  кромсает,  но  в  итоге  уносит  в
Адриатику, в общем, не повредив.

        18.

     Глаз  в  этом  городе  обретает  самостоятельность, присущую  слезе.  С
единственной  разницей,  что он не отделяется от тела, а полностью  его себе
подчиняет.  Немного  времени -- три-четыре дня,--  и  тело  уже считает себя
только   транспортным  средством  глаза,  некоей   субмариной   для  его  то
распахнутого,  то   сощуренного   перископа.  Разумеется,  любое   попадание
оборачивается стрельбой по своим:  на дно уходит твое сердце или же ум; глаз
выныривает на поверхность. Причина, конечно, в местной топографии, в улицах,
узких,  вьющихся, как угорь,  приводящих тебя  к  камбале площади с  собором
посередине, который оброс ракушками святых и чьи купола сродни медузам. Куда
бы ты,  уходя здесь из  дому,  ни направился, ты  заблудишься в этих длинных
витках улиц и переулков, манящих узнать их  насквозь,  пройти до неуловимого
конца, обыкновенно приводящего к воде, так  что его  даже не назовешь cul de
sac<a href=#fn_32_5><sup>5</sup></a>. На карте город похож на двух жареных рыб  на одной тарелке или,  может
быть, на  две  почти  сцепленные  клешни  омара  (Пастернак  сравнил  его  с
размокшей  баранкой);   но   у  него  нет  севера,  юга,   востока,  запада;
единственное   его  направление  --  вбок.  Он  окружает  тебя  как  мерзлые
водоросли, и  чем больше  ты рыщешь и мечешься  в  поисках  ориентиров,  тем
безнадежнее их теряешь. И желтые стрелки на перекрестках мало помогают,  ибо
они тоже изогнуты.  В сущности, они играют роль не проводника, а водяного. И
в юрких взмахах руки туземца, у которого ты спросил дорогу, глаз, отвлекаясь
от треска "A destra, a sinistra, dritto, dritto"<a href=#fn_32_6><sup>6</sup></a>, легко узнает рыбу.

        19.

     Запутавшаяся  в  водорослях  сеть  --  более  точное  сравнение.  Из-за
нехватки пространства  люди  здесь  существуют в  клеточной  близости друг к
другу, и жизнь развивается  по  имманентной логике сплетни.  Территориальный
императив человека в этом городе ограничен водой; ставни преграждают путь не
столько солнцу  или шуму (минимальному  здесь),  сколько тому, что  могло бы
просочиться изнутри. Открытые, они напоминают крылья ангелов, подглядывающих
за  чьими-то  делишками,  и  как  статуи,  теснящиеся  на  карнизах,  так  и
человеческие отношения здесь приобретают ювелирный или,  точнее, филигранный
оттенок. В  этих местах человек и более  скрытен,  и  лучше осведомлен,  чем
полиция  при тирании. Едва выйдя за порог квартиры, особенно зимой, ты сразу
делаешься добычей  всевозможных подозрений, фантазий, слухов. Если ты был не
один,  то  назавтра  в  бакалее  или   у   газетчика  тебя  встретит  взгляд
ветхозаветной глубины,  которая  кажется непостижимой в католической стране.
Если подал здесь на кого-то в суд или  наоборот, адвоката  нужно  нанять  со
стороны. Приезжим, разумеется, все  это по душе, местным  нет. Горожанина не
забавляет  то, что  зарисовывает художник или снимает любитель. Но  все-таки
кривотолки  как  принцип  городской  планировки  (которая  здесь  становится
членораздельной только задним числом)  лучше любой  современной  решетки и в
ладу с местными каналами, взявшими за образец воду, которая, как пересуды за
спиной, никогда не  кончается.  В  этом смысле  кирпич убедительнее мрамора,
хотя оба неприступны для чужака. Правда, раз или два за эти семнадцать лет я
сумел  втереться в  венецианское святая  святых, в лабиринт  за  амальгамой,
описанный де Ренье в "Провинциальных забавах". Это  произошло таким окольным
путем, что теперь мне даже не  вспомнить деталей,  ибо я не мог уследить  за
всеми ходами и изгибами, приведшими тогда к моему в этот лабиринт попаданию.
Кто-то что-то  кому-то сказал, а еще один человек, случайно там оказавшийся,
услышал и  позвонил четвертому,  в  результате чего  однажды  вечером  энный
человек пригласил меня на прием в свое палаццо.

        20.

     Палаццо  досталось  энному  совсем  недавно,  после  почти  трехвековых
юридических битв, которые вели  несколько ветвей семьи, подарившей миру пару
венецианских адмиралов. Соответственно, два  огромных с великолепной резьбой
кормовых фонаря брезжили  в гроте высотой в  два этажа -- во дворе  палаццо,
заполненном всяческими флотскими штуками, от Возрождения до наших дней.  Сам
энный был  последним  в  своей  линии  и  получил  палаццо после  многих лет
ожидания  и  к  великому огорчению  остальных  членов семейства. К флоту  он
отношения не имел: немного драматург, немного художник. Правда, в тот момент
заметнее  всего  в этом  сорокалетнем,  худом,  невысоком  человеке  в сером
двубортном костюме очень хорошего покроя было  то, что  он  серьезно  болен.
Желтизна кожи  указывала на  перенесенный  гепатит  -- или, может  быть,  на
простую  язву.  Он  ел  только  консоме  и  вареные  овощи,  пока его  гости
объедались тем, что имеет право на отдельную главу, если не книгу.
     Итак, собравшиеся  отмечали  вступление  энного  в  права, равно как  и
открытие  издательства для выпуска  книг о  венецианском искусстве. Когда мы
трое:  коллега-писательница,  ее сын  и  я -- прибыли,  прием  был  в  самом
разгаре.   Народу  была  масса:  местные  и  слегка  международные  светила,
политиканы, знать, завсегдатаи кулис, бородки  и шарфики,  любовницы  разной
степени яркости, велосипедная звезда, американские академики.  Плюс компания
хихикающих, резвых, гомосексуальных молодцов, неизбежных в те дни всюду, где
имело место что-то мало-мальски  приличное. Во главе компании стоял довольно
безумный и злобный петух средних лет -- очень белокурый, очень голубоглазый,
очень пьяный мажордом этого  здания, чьи  дни здесь  были сочтены  и который
поэтому всех ненавидел. И правильно делал, добавлю я, ввиду его перспектив.
     Они  слишком галдели,  и энный вежливо  предложил  нам  троим осмотреть
остальную часть дома. Мы охотно согласились и поднялись на маленьком  лифте.
Покинув его  кабину,  мы покинули  двадцатый,  девятнадцатый  и большую долю
восемнадцатого века.
     Мы   оказались  на  длинной,  плохо  освещенной  галерее  со  сводчатым
потолком, кишащим путти. Свет все равно  бы не  помог,  поскольку стены были
закрыты большими, от пола до  потолка, темно-коричневыми картинами, которые,
очевидно,  были написаны на заказ  для  этого помещения  и перемежались едва
различимыми мраморными бюстами и пилястрами. Картины  изображали,  насколько
можно  было разобрать, морские  и сухопутные  сражения, праздничные шествия,
мифологические сцены; самой светлой  краской  была  винно-красная.  Это были
копи  тяжелого  порфира, заброшенные,  во  власти  вечного  вечера,  где  за
холстами   таились   рудные   пласты;   безмолвие   здесь   царило   истинно
геологическое.  Нельзя  было   спросить   "Что   это?   Чья  работа?"  из-за
неуместности   твоего   голоса,  принадлежащего   более  позднему   и   явно
постороннему организму. Еще это было похоже на подводное путешествие, словно
мы составляли косяк рыб, проходящий сквозь затонувший галеон с сокровищем на
борту,-- рта не раскрыть, не то наглотаешься воды.
     На дальнем конце галереи наш хозяин порхнул  вправо, и мы прошли за ним
в  комнату, в  нечто  среднее  между  библиотекой  и  кабинетом  джентльмена
семнадцатого века. Судя по книгам за проволочной сеткой  в красном, размером
с  гардероб,  шкафу,  век  мог быть  даже  и  шестнадцатым. Там  было  около
шестидесяти  пухлых белых томов,  переплетенных в  свиную  кожу, от Эзопа до
Зенона, сколько и  нужно джентльмену -- чуть больше, и он превратился  бы  в
мыслителя,  с  плачевными  последствиями для  его  манер  или  состояния.  В
остальном комната была довольно голой. Свет в ней был не многим лучше, чем в
галерее;  я различил  стол и большой выцветший глобус. Затем хозяин повернул
ручку,  и я увидел  его  силуэт  в  дверном проеме,  ведущем в  анфиладу.  Я
заглянул   в   нее  и  вздрогнул:   анфилада  казалась   вязкой   и   дурной
бесконечностью. Затем я ступил в нее.
     Это была длинная череда пустых комнат. Рассудком я понимал, что длиннее
параллельной  ей галереи  она быть  не может.  Тем не  менее, была.  У  меня
возникло  чувство,  что  я  перемещаюсь  не  столько в  обычной перспективе,
сколько  по  горизонтальной спирали, где приостановлено действие  оптических
законов. Каждая  комната  знаменовала  твое  дальнейшее убывание,  следующую
степень твоего небытия. Дело было в трех вещах: драпировках, зеркалах, пыли.
Хотя иногда угадывалось назначение  комнаты  -- столовая,  салон,  возможно,
детская,-- в общем их роднило отсутствие понятной функции. Они были примерно
одного размера или, по крайней мере, не сильно в этом отличались. И во  всех
окна были зашторены и два-три зеркала украшали стены.
     Каким бы ни  был первоначальный цвет  и  узор портьер, теперь они стали
бледно-желтыми  и очень  ветхими. Прикосновение  пальца, не говоря о  бризе,
означало бы их настоящую гибель, что следовало из обрывков ткани, устилавших
паркет. Они лысели, эти занавеси, и на некоторых складках  виднелись широкие
вытертые проплешины, словно ткань ощущала,  что круг  ее  бытия замкнулся, и
возвращалась  в  свое  дотканное  состояние. Наверно, и  наше  дыхание  было
слишком  фамильярным,  но всё лучше  свежего  кислорода,  в  котором, как  и
история,  ткань не  нуждалась. Речь шла не  о  тлении, не  о  распаде, но  о
растворении в прошедшем времени, где твой цвет и расположение нитей не имеют
значения,  где,  узнав, что  с  ними может  случиться,  они  перестроятся  и
вернутся, сюда или куда-то еще, в ином обличьи. "Простите,-- словно говорили
они,-- в следующий раз мы будем прочнее".
     Потом  эти зеркала, два  или три на  комнату, разных размеров, но  чаще
всего прямоугольные. Все в изящных золотых рамах, с искусными гирляндами или
идиллическими  сценками,  привлекавшими  к себе  больше  внимания,  чем сама
зеркальная поверхность, поскольку состояние амальгамы было неизменно плохим.
В  каком-то смысле,  рамы были  логичней  своего  содержимого,  которое  они
удерживали, словно  не  давая  расплескаться  по  стенам.  В  течение  веков
отвыкнув  отражать  что-либо  кроме  стены  напротив,  зеркала  отказывались
вернуть  тебе твое лицо, то  ли из  жадности,  то  ли  из бессилия,  а когда
пытались,  то  твои  черты  возвращались  не  полностью.  Я, кажется,  начал
понимать де Ренье. От комнаты к комнате, пока  мы шли по анфиладе, я видел в
этих  рамах  все  меньше  и  меньше  себя,  все  больше  и  больше  темноты.
Постепенное вычитание, подумал я;  чем-то оно  кончится?  И оно  кончилось в
десятой  или  одиннадцатой  комнате. Я стоял у  двери в следующую  комнату и
вместо себя видел в приличном -- метр на метр --  прямоугольнике черное, как
смоль, ничто. Глубокое и зовущее, оно словно вмещало собственную перспективу
-- другую анфиладу, быть может. На секунду закружилась голова; но, не будучи
романистом, я не воспользовался возможностью и предпочел дверь.
     Всю дорогу  хватало призрачности; тут ее стало через край. Хозяин и мои
спутники  где-то  отстали;  я был  предоставлен самому  себе. Повсюду лежала
пыль;   цвета  и   формы   всего   окружающего   смягчались   ее   серостью.
Инкрустированные мраморные столы, фарфоровые статуэтки, кушетки, стулья, сам
паркет. Ею было припудрено  все, иногда, как в случае бюстов  и статуэток, с
неожиданно   благотворным  эффектом:  подчеркивались  рты,  глаза,  складки,
живость группы.  Но  обычно  ее  слой был  толстым  и  густым;  более  того,
окончательным,  будто  новой  пыли уже не  было места.  Жаждет  пыли  всякая
поверхность, ибо пыль есть плоть времени,  времени плоть и кровь, как сказал
поэт; но  здесь эта жажда  прошла. Теперь  пыль  проникнет в  сами предметы,
подумал я, сольется с  ними и в конце концов их  заменит.  Это,  разумеется,
зависит   и  от  материала;  попадаются  довольно   прочные.  Предметам   не
обязательно разрушаться:  они просто посереют, раз время не прочь принять их
форму, как оно это уже сделало в веренице пустых  комнат, где  оно настигало
материю.
     Последней была спальня хозяина. Там царила гигантская, но незастеленная
кровать с пологом: реванш  адмирала за узкую койку на корабле или, возможно,
знак уважения к самому  морю. Второе вероятней, учитывая чудовищное бетонное
облако  путти, нависшее над кроватью и  игравшее  роль балдахина. Вообще-то,
это была скорее  лепнина,  чем  путти.  Лица  херувимов  выглядели до  ужаса
гротескно:  все  они,  пристально  глядя  на  кровать,  улыбались  порочной,
развратной улыбкой. Они напомнили мне о  смешливом  молодняке внизу; и тут я
заметил переносной телевизор в углу этой вообще-то абсолютно пустой комнаты.
Я  вообразил,  как  мажордом забавляет здесь  избранника; судорожный  остров
нагой плоти в море белья, под изучающими взорами пыльного гипсового шедевра.
Как ни странно, вообразил без брезгливости.  Напротив, мне показалось, что с
точки  зрения времени как  раз здесь такие забавы уместны, ибо  не  приносят
плода. В конце концов, три века здесь не было полновластного хозяина. Войны,
революции, великие открытия,  гении, эпидемии не  имели  сюда  доступа из-за
юридических  препятствий. Действие  причинности прекратилось,  поскольку  ее
носители в  человеческом облике шагали по этой перспективе только в качестве
смотрителей,  раз  в  несколько  лет  в лучшем  случае.  Так что  корчащийся
островок   в   простынном  море,   в  сущности,   соответствовал  окружающей
недвижимости, поскольку и она никогда в жизни не  смогла бы ничего породить.
К счастью, остров -- или правильней будет: вулкан? --  мажордома существовал
только в глазах путти. На глади зеркала его не было. Как и меня.

        21.

     Случилось это лишь однажды, хотя мне говорили, что таких мест в Венеции
десятки.  Но  одного  раза достаточно, особенно зимой, когда  местный туман,
знаменитая Nebbia, превращает это  место в  нечто  более  вневременное,  чем
святая святых любого дворца, стирая не  только отражения,  но и  все имеющее
форму:  здания,  людей,  колоннады,  мосты,  статуи.  Пароходное   сообщение
прервано, самолеты неделями  не садятся,  не взлетают, магазины не работают,
почта не  приходит.  Словно  чья-то грубая рука вывернула  все  эти анфилады
наизнанку и окутала город  подкладкой. Лево, право, верх, низ тасуются, и не
заблудиться ты можешь только будучи здешним или имея чичероне. Туман густой,
слепой, неподвижный.  Последнее,  впрочем,  выгодно при  коротких  вылазках,
скажем,  за сигаретами, поскольку можно  найти  обратную дорогу по  тоннелю,
прорытому твоим телом  в  тумане;  тоннель  этот  остается открыт в  течение
получаса. Наступает пора читать, весь день  жечь  электричество,  не слишком
налегать на  самоуничижительные  мысли  и  кофе,  слушать  зарубежную службу
Би-Би-Си, рано ложиться спать. Короче, это  пора, когда забываешь о себе, по
примеру  города,  утратившего  зримость.  Ты  бессознательно  следуешь   его
подсказке,  тем  более если,  как и он, ты  один. Не сумев  здесь  родиться,
можешь, по крайней мере, гордиться тем, что разделяешь его невидимость.

        22.

     Меня,  впрочем,  содержимое кирпичных банальностей этого города  всегда
интересовало  не  меньше  --  если  не  больше,--  чем  мраморные  раритеты.
Предпочтение это не  связано ни с популизмом, ни с нелюбовью к аристократии,
ни  с привычками романиста.  Это просто эхо тех домов, где  я  жил и работал
большую  часть  жизни.  Не сумев здесь  родиться,  я не сумел, видимо, и еще
чего-то, когда  выбрал занятие,  редко  имеющее конечным пунктом бельэтаж. С
другой стороны, есть,  наверно, какой-то извращенный снобизм в привязанности
к здешнему кирпичу, к  его красным, воспаленным мышцам в  струпьях слезающей
штукатурки.  Как яйца нередко, особенно  пока готовишь  завтрак, наводят  на
мысль  о  неизвестной  цивилизации, дошедшей  до идеи  производства  пищевых
консервов  органическим способом,  так  и  кирпичная  кладка  напоминает  об
альтернативном   устройстве  плоти,  не  освежеванной,  конечно,  но   алой,
составленной из мелких, одинаковых клеток. Стена или  дымоход как  еще  один
автопортрет  вида  на  элементарном  уровне.  В  конце  концов,  как  и  Сам
Всемогущий, мы делаем все  по  своему образу, за неимением более подходящего
образца, и наши изделия говорят о нас больше, чем наши исповеди.

        23.

     Как бы то ни было, порог  в  квартирах венецианцев я  переступал редко.
Кланы не  любят чужаков, а  венецианцы -- народ  весьма клановый, к  тому же
островитяне.   Отпугивал  и  мой  итальянский,   бестолково  скачущий  около
устойчивого нуля. За  месяц  или  около того  он всегда улучшался, но тут  я
садился  в самолет,  еще  на один  год  уносивший  меня  от возможности этот
улучшенный язык применить. Поэтому  общался я с  англоговорящими туземцами и
американскими эмигрантами, в чьих домах встречал знакомый вариант -- если не
уровень  --  изобилия. Что  касается говоривших по-русски типов из  местного
университета, то меня тошнило от их отношения к  моей родной стране  и от их
политических взглядов. Примерно так же действовали на меня и два-три местных
писателя и  профессора:  слишком  много абстрактных  литографий  по  стенам,
аккуратных  книжных полок  и африканских  безделушек, молчащих  жен, бледных
дочерей,  разговоров, вяло  текущих  от  последних  новостей,  чужой  славы,
психотерапии, сюрреализма к объяснениям, как мне быстрее добраться до отеля.
Разнородность  стремлений   сводится  на   нет   тавтологичностью  конечного
результата.  Я мечтал  тратить дни  в пустой  конторе какого-нибудь здешнего
поверенного или  аптекаря,  глазея  на  секретаршу,  вносящую кофе  из  бара
поблизости,  болтая  о  ценах   на  моторки  или   о   положительных  чертах
Диоклетиана,  поскольку  здесь у  всех  сносное  образование  (или  мне  так
представлялось). Я  был бы не в силах  подняться со стула, клиентов  было бы
мало; наконец, он запер  бы  помещение и мы  бы отправились к  "Гритти"  или
"Даниели",  где  я  бы  заказал  выпивку;  если  бы  мне повезло,  к нам  бы
присоединилась секретарша.  Мы бы устроились в глубоких креслах,  злословя о
новых немецких отрядах или  вездесущих японцах, которые,  кося  объективами,
возбужденно подглядывают, словно новые старцы, за бледными голыми мраморными
бедрами  Венеции-Сусанны<a href=#fn_32_7><sup>7</sup></a>,  переходящей  вброд холодные,  крашенные закатом,
плещущие воды. Потом он, может, позвал бы к себе поужинать, и его беременная
жена,  возвышаясь  над   дымящимися  макаронами,   отчитывала  бы  меня   за
затянувшееся холостячество... Видимо, перебрал,  смотря неореалистов и читая
Звево<a href=#fn_32_8><sup>8</sup></a>. Для реализации подобных фантазий требуется то же, что для вселения в
бельэтаж.  Я этим  требованиям  не  удовлетворяю; и  никогда не задерживался
здесь настолько,  чтобы  с  этими фантазиями расстаться окончательно.  Чтобы
начать  другую  жизнь,  человек  обязан  разделаться  с  предыдущей,  причем
аккуратно.  Никому не  удается  достичь убедительного результата,  но иногда
хорошую службу способна  сослужить супруга в бегах или политическая система.
О  чужих  домах,  о  незнакомых  лестницах,  странных  запахах,  непривычной
обстановке  и топографии -- вот о  чем грезят старые  собаки  из  пословицы,
слабоумные и одряхлевшие, а не  о новых хозяевах. И фокус в том, чтобы их не
тревожить.

        24.

     Поэтому  я ни разу  не выспался,  тем  более  не  согрешил  в  чугунной
фамильной кровати с девственным, хрустящим бельем, с покрывалом,  отделанным
вышивкой  и бахромой, с облачными  подушками в изголовье,  над которым висит
маленькое  распятие,  инкрустированное  перламутром. Я  никогда  не  наводил
праздного  взгляда   на  олеографию  Мадонны,   ни   на  выцветшие  портреты
отца/брата/дяди/сына в берсальерском  шлеме с черными  перьями, ни  на ситец
занавесок, ни  на  фарфор  или майолику  кувшина, стоящего на темном комоде,
набитом  местными  кружевами, простынями, полотенцами, наволочками,  бельем,
которые выстирала и выгладила на кухонном столе молодая, сильная, загорелая,
почти смуглая рука, в то время как лямка сползала с плеча и серебряный бисер
пота блестел на лбу. (Что до серебра, то оно, по всей вероятности,  засунуто
под стопку  простынь в одном из ящиков.) Все это, разумеется, из кино, где я
не был ни звездой, ни статистом, из кино, которое, насколько  я понимаю, уже
не будут снимать, а если будут, то  с другим реквизитом. У меня  в уме фильм
называется "Венецианская семья" и обходится без сюжета, кроме сцены со мной,
идущим по Фондамента Нуове с лучшими в мире  красками, разведенными на воде,
по левую  руку и кирпичным раем  по правую. На мне должна быть кепка, темный
пиджак и белая рубашка с открытым  воротом, выстиранная и выглаженная той же
сильной  загорелой рукой.  У Арсенала я бы  взял направо, перешел двенадцать
мостов и по виа Гарибальди пошел бы к Жардиньо, где на железном стуле в кафе
"Парадизо"  сидела бы  гладившая и  стиравшая эту рубашку  шесть  лет назад.
Рядом  с   ней  стоял  бы  стакан   чинного,  лежали   булочка,  потрепанный
"Монобиблос"<a href=#fn_32_9><sup>9</sup></a> Проперция  или "Капитанская дочка";  на  ней было бы платье из
тафты до  колен, купленное как-то в Риме  перед нашей поездкой на Искию. Она
подняла бы  глаза  горчично-медового  цвета, остановила  взгляд на фигуре  в
плотном пиджаке  и  сказала: "Ну и  пузо!" Если  что и спасет эту картину от
фиаско, то только зимнее освещение.

        25.

     Не  так  давно  я видел фотографию  военной казни. Три  бледных,  тощих
человека среднего роста  с  непримечательными  лицами  (камера снимала их  в
профиль) стояли у свежевырытой ямы. У них была внешность северян -- снимали,
по-моему, в Литве. За  каждым  стоял немецкий  солдат, приставив пистолет  к
затылку. Невдалеке виднелась  группа солдат  -- зрителей. Дело происходило в
начале зимы или поздней осенью, судя по шинелям. Осужденные, все  трое, тоже
были  одеты  одинаково: кепки, плотные черные пиджаки поверх белых  рубашек.
Кроме всего прочего,  им  было холодно.  Поэтому они  втянули  головы. И еще
потому, что им предстояло умереть: фотограф  нажал на кнопку за миг до того,
как солдаты  -- на крючок. Трое  деревенских парней втянули головы в плечи и
сощурились, как ребенок в ожидании боли. Они ждали, что будет больно, может,
ужасно больно,  они  ждали оглушительного --  так  близко к ушам!  --  звука
выстрела.  И  они  зажмурились.  Ведь  репертуар  человеческих  реакций  так
ограничен! К ним шла смерть, а не боль; но их тела отказывались различать.

        26.

     Однажды днем в ноябре 1977 года в гостиницу "Лондон", где я остановился
благодаря  любезности "Выставки несогласных", мне позвонила Сюзанна  Зонтаг,
остановившаяся в "Гритти", по той же причине. "Иосиф,-- сказала она,-- я тут
на площади наткнулась  на  Ольгу Радж. Ты  ее знаешь?"  -- "Нет.  Ты  хочешь
сказать -- подруга Паунда?" -- "Да,-- ответила Сюзанна,-- и она позвала меня
вечером. Я боюсь идти одна. Не сходишь со мной, если нет других планов?"  Их
не  было,  и  я  сказал,  что,  конечно,  схожу, слишком  хорошо  понимая ее
опасения. Мои,  я думал, были  бы  даже сильнее. Начать  с того, что в  моей
области  Эзра  Паунд  важная  шишка,   практически   целый  институт.  Масса
американских  графоманов  нашли  в  Эзре  Паунде  и  учителя  и  мученика. В
молодости я довольно много переводил его  на русский.  Переводы вышли дрянь,
но чуть не были напечатаны, заботами какого-то нациста в душе, работавшего в
редакции солидного журнала (теперь он, конечно, ярый националист).  Оригинал
мне нравился за нахальную свежесть, за подтянутый  стих, за стилистическое и
тематическое  разнообразие, за размах  культурных  ассоциаций, в ту пору мне
недоступный. Еще мне нравился  его принцип  "это нужно обновить" --  то есть
нравился, пока до меня не дошло, что  настоящая причина  "обновления" в том,
что "это" вполне устарело; что,  в конечном счете, мы  находимся в ремонтной
мастерской. Что  касается его невзгод  в лечебнице  Св.  Елизаветы,  то,  на
русский взгляд, выходить  из себя тут было не из-за чего и во всяком  случае
это было лучше девяти граммов свинца, которые бы он заработал в другом месте
за свой радиотреп в войну. "Кантос"  тоже не произвели  особого впечатления:
главная ошибка была старая -- "поиски красоты". Для человека со столь давней
итальянской пропиской  странно не понимать, что целью красота быть не может,
что она всегда побочный продукт иных, часто весьма заурядных поисков. Стоило
бы, по-моему,  издать  его  стихи и  речи в  одном томе,  без всяких  ученых
предисловий,  и  посмотреть, что получится. Поэт первый обязан  помнить, что
время  не знает о  расстоянии между  Рапалло  и  Литвой.  Еще я  думал,  что
достойней признать, что испохабил свою жизнь, чем  коченеть в  позе гонимого
гения, который, повскидывав руку в  фашистском  салюте,  потом отрицает, что
этот  жест  что-то  значил, дает  уклончивые  интервью и  надеется плащом  и
посохом придать  себе  облик мудреца, в итоге приобретая  сходство  с  Хайле
Селассие. Он  все еще  котировался  у  некоторых моих  друзей, и теперь меня
ждала встреча с его старухой.
     Адрес был деи Салюте Сестьере,  часть  города с самым большим, по  моим
сведениям, процентом  иностранцев,  особенно  Anglos. Немного  поплутав,  мы
нашли нужное место -- не так далеко, в сущности, от дома, где в десятые годы
жил де Ренье.  Мы позвонили в  дверь,  и  первое,  что  я  увидел за  спиной
маленькой женщины  с блестящими  черными  глазками,  был  бюст  поэта работы
Годье-Бжешка, стоящий  на  полу  в  гостиной.  Скука охватила  внезапно,  но
прочно.
     Подали чай, но только мы  сделали первый глоток, как  хозяйка -- седая,
тщедушная, опрятная дама с  запасом  сил еще на  много лет -- подняла острый
палец,  попавший  на  невидимую умственную  пластинку,  и  из  поджатых  губ
полилась ария,  партитура которой  была обнародована  самое  позднее в  1945
году. Что Эзра не был  фашистом; что они боялись, что  американцы  (довольно
странно слышать  от  американки) отправят  его на стул; что о творившемся он
ничего  не знал; что в Рапалло немцев не было; что он ездил из Рапалло в Рим
только дважды в  месяц  на  передачу;  что американцы  опять-таки ошибались,
считая, что  Эзра  сознательно... В какой-то  момент я отключился  --  с тем
большей легкостью, что  английский мне не родной,--  и просто кивал в паузах
или  когда  она прерывала монолог риторическим "Capito?"<a href=#fn_32_10><sup>10</sup></a>. Запись, решил я;
"голос ее хозяина".  Будь  вежлив и не перебивай даму; это ахинея, но  она в
нее верит.  Во мне, видимо, есть часть, всегда уважающая физическую  сторону
речи, независимо от содержания; само движение чьих-то губ  существенней, чем
то,  что их  движет. Я глубже уселся в кресло и попытался сосредоточиться на
печенье, поскольку ужина не подали.
     Прервал  дремоту  голос Сюзанны, из  чего  я  заключил,  что  пластинка
остановилась. В его тембре было что-то необычное, и я навострил уши. Сюзанна
говорила: "Но, Ольга, вы же не  думаете, что американцы рассердились на Эзру
из-за передач. Если б дело  было в одних передачах, тогда Эзра был бы просто
второй  "Токийской Розой"<a href=#fn_32_11><sup>11</sup></a>.  Да,  это  был  один  из  шикарнейших  выпадов,
когда-либо  слышанных мной. Я  посмотрел  на  Ольгу.  Она,  нужно  признать,
встретила удар по-солдатски. Точнее говоря, профессионально.  Или же  просто
не поняла Сюзанну, хотя вряд ли. "А из-за чего же?" -- поинтересовалась она.
"Из-за антисемитизма Эзры",-- ответила Сюзанна, и я увидел, как палец старой
дамы корундовой  иглой снова  скакнул в бороздку. На этой  стороне пластинки
было записано,  что "нужно понимать,  что  Эзра не был  антисемитом, что его
все-таки  звали  Эзра, что  у  него  были друзья  евреи,  в  том  числе один
венецианский  адмирал..." -- столь же знакомая,  столь же  длинная песня  --
минут  на 45;  но  нам уже было пора идти.  Мы поблагодарили  старую даму за
вечер и распрощались. Лично я не испытывал грусти, обычно возникающей, когда
уходишь  из дома вдовы или вообще оставляешь  кого-то одного в пустом месте.
Старая дама выглядела  молодцом, не бедствовала; плюс  ко всему наслаждалась
комфортом своих убеждений -- и чтобы его сохранить, она, я понял,  пойдет на
все.  Со  старыми  фашистами  я  никогда  не  сталкивался,  но   со  старыми
коммунистами имел  дело не  раз,  и в доме Ольги Радж, с этим бюстом Эзры на
полу,  почуял  тот  самый дух. От  дома мы пошли  налево и через  две минуты
очутились на Фондамента дельи Инкурабили.

        27.

     Зимний  свет  в  этом  городе!  У  него  есть  исключительное  свойство
увеличивать разрешающую способность  глаза  до микроскопической точности  --
зрачок, особенно серой или горчично-медовой  разновидности, посрамляет любой
хассельбладовский объектив и доводит будущие воспоминания до резкости снимка
из  "Нешнл  Джиографик".  Бодрая  синева  неба;  солнце,  улизнув от  своего
золотого  двойника  у  подножия  Сан-Джорджо,  скользит  по  несметной чешуе
плещущей ряби  Лагуны; за спиной, под  колоннадой Палаццо Дукале, коренастые
ребята в шубах  наяривают "Eine  Kleine  Nachtmusik"<a href=#fn_32_12><sup>12</sup></a>, специально для тебя,
усевшегося  на белом стуле и щурящегося на  сумасшедшие  гамбиты голубей  на
шахматной  доске  огромного   кампо.  Эспрессо   на  дне   твоей   чашки  --
единственная,  как ты понимаешь, черная точка  на мили вокруг. Таков здешний
полдень.  По утрам  этот  свет припадает грудью  к оконному стеклу и, разжав
твой глаз точно  раковину, бежит дальше,  перебирая длинными лучами  аркады,
колоннады,  кирпичные трубы, святых  и  львов  --  как бегущие сломя  голову
школьники прутьями по железной ограде  парка или сада.  "Изобрази",-- кричит
он, то ли  принимая тебя за какого-то Каналетто, Карпаччо, Гварди, то ли  не
полагаясь  на способность твоей сетчатки вместить то, что он предлагает, тем
более -- на способность твоего мозга это впитать. Возможно, последним первое
и  объясняется.  Возможно,  последнее  и  первое  суть  синонимы.  Возможно,
искусство есть  просто реакция организма на собственную малоемкость. Как  бы
то  ни  было, ты  подчиняешься приказу  и  хватаешь  камеру, дополняющую что
зрачок, что клетки мозга.  Придись этому  городу  туго с  деньгами, он может
обратиться к Кодаку за  финансовой помощью --  или же обложить его продукцию
диким налогом.  И  точно так же, пока существует этот город, пока он освещен
зимним светом, акции Кодака -- лучшее помещение капитала.

        28.

     На  закате  все  города  прекрасны,  но  некоторые  прекраснее. Рельефы
становятся мягче, колонны круглее,  капители кудрявее, карнизы  четче, шпили
тверже,  ниши  глубже, одежды  апостолов складчатей,  ангелы  невесомей.  На
улицах темнеет,  но еще не кончился день для  набережных и того  гигантского
жидкого  зеркала,  где  моторки,  катера,  гондолы,  шлюпки  и  барки,   как
раскиданная старая обувь, ревностно топчут барочные  и готические фасады, не
щадя ни твоего  лица, ни мимолетного  облака.  "Изобрази",--  шепчет  зимний
свет,  налетев  на кирпичную  стену  больницы или  вернувшись  в  родной рай
фронтона Сан-Закариа  после долгого  космического перелета. И  ты чувствуешь
усталость этого света, отдыхающего в мраморных раковинах Закариа час-другой,
пока земля подставляет светилу другую щеку. Таков зимний свет в чистом виде.
Ни  тепла, ни энергии о