Михаил Булгаков. Черновики: Черный маг, Копыто инженера

         * Михаил Булгаков. ЧЕРНЫЙ МАГ * 

---------------------------------------------------------------
     Черновики романа. Тетрадь 1 1928 - 1929 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.23-36
     OCR: Проект "Общий  Текст" ║ http://textshare.da.ru
---------------------------------------------------------------

        РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

     - Значит, гражданин Поротый, две тысячи рублей вы  уплатили  гражданину
Иванову за дом в Серпухове?
     - Да, так. Так точно, - уплатил я. Только при этом клятвенно говорю, не
получал я от Воланда никаких денег! - ответил Поротый.
     Впрочем, вряд ли в отвечавшем можно было признать  председателя.  Сидел
скуластый исхудавший совсем другой  человек,  и  жиденькие  волосы  до  того
перепутались и слиплись у него на голове, что казались кудрявыми. Взгляд был
тверд.
     - Так. Откуда же взялись у вас пять тысяч рублей? Из каких же уплатили?
Из собственных?
     - Собственные мои, колдовские, - ответил Поротый, твердо глядя.
     - Так. А куда же вы дели полученные от Воланда въездные?
     - Не получал, - одним дыханием сказал Поротый.
     - Это ваша подпись? - спросил человек у Поротого, указывая  на  подпись
на контракте, где было написано: "5 тысяч рублей согласно контракту  от  гр.
Воланда принял".
     - Моя. Только я не писал.
     - Гм. Значит, она подложная?
     - Подложная бесовская.
     - Так. А граждане Корольков и Петров видели, как вы получили. Они лгут?
     - Лгут. Наваждение.
     - Так. И члены правления лгут? И общее собрание?
     - Так точно, лгут. Им нечистый глаза отвел. А общего собрания не было.
     - Ага. Значит, не было денег за квартиру?
     - Не было.
     - Были ваши собственные. Откуда они у вас? Такая большая сумма?
     - Зародились под подушкой.
     - Предупреждаю вас, гражданин Поротый, что, разговаривая таким  нелепым
образом, вы сильно ухудшаете ваше положение.
     - Ничего. Я пострадать хочу.
     - Вы и пострадаете. Вы меня время заставляете  зря  терять.  Вы  взятки
брали?
     - Брал.
     - Из взяток составились пять тысяч?
     - Какое там. По мелочам брал. Все прожито.
     - Так. Правду говорите?
     - Христом Богом клянусь. - Что это вы,  партийный,  а  все  время  Бога
упоминаете? Веруете?
     - Какой я партийный. Так...
     - Зачем же вступили в партию?
     - Из корыстолюбия.
     - Вот теперь вы откровенно говорите.
     - А в Бога Господа верую, -  вдруг  сказал  Поротый,  -  верую  с  сего
десятого июня и во диавола.
     - Дело  ваше.  Ну-с,  итак,  согласны  признать,  что  из  пяти  тысяч,
полученных вами за квартиру, две вы присвоили?
     - Согласен, что присвоил две. Только за квартиру ничего не  получал.  А
подпись вам тоже мерещится.
     Следователь рассмеялся и головой покачал.
     - Мне? Нет, не мерещится.
     - Вы,  товарищ  следователь,  поймите,  -  вдруг  сказал  проникновенно
Поротый, - что я за то только и страдаю, что бес подкинул мне  деньги,  а  я
соблазнился, думал на старость угол себе  в  Серпухове  обеспечить.  Мне  бы
сообразить, что деньги под подушкой... Только я власть предупреждаю,  что  у
меня во вверенном мне доме  нечистая  сила  появилась.  Ремонт  в  Советской
России в день сделать нельзя, хоть это примите во внимание.
     - Оригинальный вы человек,  Поротый.  Только  опять-таки  предупреждаю,
что, если вы при помощи  этих  глупых  фокусов  думаете  выскочить,  жестоко
ошибаетесь. Как раз наоборот выйдет.
     - Полон я скверны был, - мечтательно заговорил Поротый, строго и гордо,
- людей и Бога  обманывал,  но  с  ложью  не  дорогами  ходишь,  а  потом  и
споткнешься. В тюрьму сяду с фактическим наслаждением.
     - Сядете. Нельзя на общественные  деньги  дома  в  Серпухове  покупать.
Кстати, адрес продавца скажите.
     - В 3-й Мещанской, купца Ватрушкина бывший дом.
     - Так. Прочтите, подпишите. Только на суде потом не извольте  говорить,
что подпись бесовская и что вы не подписывали.
     - Зачем же, - кротко отозвался Поротый, овладевая ручкой, - тут уж дело
чистое, - он перекрестился, - с крестом подпишем.
     - Штукарь вы, Поротый. Да вы  прочтите,  что  подписываете.  Так  ли  я
записал ваши показания?
     - Зачем же. Не обидите погибшего.



        ЯКОБЫ ДЕНЬГИ

     Интересно, как никому и в голову не пришло,  что  странности  и  вообще
всякие необыкновенные происшествия, начавшиеся в  Москве  уже  12  июня,  на
другой же день после дебюта м-е Воланда, имели все один, так сказать,  общий
корень и источник и что источник этот можно  было  бы  и  проследить.  Хотя,
впрочем, мудреного особенно  и  нет.  Москва  город  громадный,  раскиданный
нелепо,  населения  в  нем  как-никак  два  с  половиной  миллиона,   да   и
население-то такое привычное ко всяким происшествиям, что оно уж и  внимание
на них перестало обращать.
     В самом деле, что, скажем, удивительного в том, что 12  июня  в  пивной
"Новый  быт"  на  углу  Триумфальной  и  Тверской   арестовали   гражданина?
Арестовали за дело. Выпив три кружки пива, гражданин направился  к  кассе  и
вручил кассирше червонец. Хорошо, что бедная девушка опытным глазом увидела,
что червонец скверный - именно на  нем  одного  номера  не  было.  Кассирша,
неглупая девушка, вместо того чтобы со скандалом  вернуть  бумажку,  сделала
вид, что в кассе что-то заело, а сама мигнула малому в фартуке. Тот появился
у  плеча  обладателя   червонца.   Осведомились,   откуда   такой   червонец
малахольный, недоделанный? На службе получил... Любопытные лица. На  службе,
гражданин, таких червонцев сроду не давали.  Гражданин  в  замешательстве  к
двери.  Попридержали,  через  минуту  красное  кепи  и  -   готово.   Замели
гражданина.
     Второй случай вышел  пооригинальнее.  В  кондитерской  в  Столешниковом
переулке купил прилично одетый мужчина  двадцать  штук  пирожных.  К  кассе.
Кассирша в негодовании.
     - В чем дело?
     - Вы что, гражданин, даете?
     - Как "что"? Черв...
     Глядь, какой же  это  червонец!  Кассирша  злобно  возвращает  этикетку
белого цвета. Написано: "Абрау-Дюрсо, полусухое".
     - Что такое?! Ради Бога, извиняюсь...
     Дает другой, тут уж скандал! Конфетная бумажка "Карамель  фабрики  Розы
Люксембург - "Наш ответ Чемберлену".
     - Прошу не хулиганить!!
     Все приказчицы негодуют. Публика  смотрит...  Господин  малиновый,  еле
выскочил из магазина, но его  вернули,  заставили  заплатить  за  измятые  в
коробке пирожные. Он расплатился серебряной мелочью. А выбежавши, швырнул  в
канавку  проклятые  две  бумажки,  причем  изумленный  прохожий  поднял  их,
развернул, увидел, что это червонцы, присвоил их.
     На Мясницкой у почтамта в полдень громко разрыдалась девушка, торгующая
с моссельпромовского лотка шоколадом. Оказалось, что какой-то негодяй вручил
и так нищей, нуждающейся продавщице червонец, а когда  она  через  некоторое
время вынула его из жестяной коробочки, служившей ей кассой, увидела в руках
у себя белый листок из отрывного календаря. Потом случаи стали все  чаще,  и
все связаны они были с деньгами. В  банке  на  углу  Петровки  и  Кузнецкого
арестовали кассира, потому что, сдавая дневную кассу контролеру, он  сдал  в
пачке, перевязанной и им подписанной, вместо  тысячи  только  семьсот  и  на
триста резанных по формату лозунгов "Религия - яд, берегите ребят".
     В частном галантерейном магазине на Арбате обнаружил хозяин в  кассовом
ящике  вместо  четырех  червонных  бумажек  четыре   билета   в   театр   на
революционную пьесу. Владелец магазина их рвал зубами.
     В кассе месткома газеты "Звонок" во Дворце Труда случилось похуже.  Там
обнаружилась недостача денег  в  несгораемом  шкафу,  а  вместо  недостающих
червонцев - пятьдесят штук троцкистских  прокламаций  самого  омерзительного
содержания.  Секретарь,  обнаруживший  их,  ничего  никому  не  сказал,   но
уединился в телефонной будке, и через час трое людей в черных куртках увезли
прокламации, а с ними  двух  беспартийных  сотрудников  "Звонка"  неизвестно
куда. Случаи превращения денег в черт знает что во второй половине дня стали
настолько частыми, что о них тут только расплылся по  столице  слушок...  Из
одних  трамваев  раз  двадцать  высаживали   субъектов,   которые   развязно
протягивали кондукторшам всякий хлам вроде,  например,  наклейки  с  коробки
сардин "Маяк", как это было на Моховой улице.
     На Смоленском рынке на закате солнца в подворотне произошла поножовщина
по поводу брюк, купленных за вышедший в  тираж  лотерейный  билет  автодора.
Человека зарезали с ловкостью и смелостью почти испанской.
     Меж тем только один человек во всей Москве в тот же день  проник  в  то
место, о котором впоследствии только догадались...  Человек  этот,  конечно,
был буфетчик Варьете. Нужно отметить, что  человечек  короткого  роста  и  с
веками, прикрывающими  свиные  глазки  крышечками,  и  моржовыми  усами  был
меланхоликом. На лице у него царило не сходящее выражение скорби,  и  тяжкие
вздохи непрерывно вырывались из его  груди.  Если  ему  приходилось  платить
восемь копеек в трамвае, он вздыхал так, что на него оборачивались.
     В утро 12 июня, проверяя кассу, он нашел вместо  одиннадцати  червонцев
одиннадцать страниц маленького формата из "Заколдованного места" Гоголя.  Мы
не беремся описывать ни лицо буфетчика, ни его жесты, ни слова.
     Он  к  полудню  закрыл  буфет,  облачился  в  желтое   летнее   пальто,
художническую шляпу и, несмотря  на  жару,  в  калоши  и,  вздохами  оглашая
окрестности, отправился на Садовую. У подъезда Варьете он  продрался  сквозь
толпу, причем вздохнул многозначительно.
     Через пять минут он уже звонил в третьем этаже.  Открыл  ему  маленький
человечишко  в  черном  берете.  Беспрепятственно  буфетчика  пропустили   в
переднюю. Он снял калошки, аккуратно поставил их у стоечки, пальтишко снял и
так вздохнул, что человечишко обернулся, но куда-то исчез.
     - Мессир, к вам явился человек.
     - Впустите, - послышался низкий голос.
     Буфетчик вошел и раскланялся, удивление его было  так  сильно,  что  на
мгновение он забыл про одиннадцать червонцев.
     Вторая венецианская комната странно обставлена. Какие-то  ковры  всюду,
много ковров. Но стояла какая-то подставка,  а  на  ней  совершенно  ясно  и
определенно золотая на ножке чаша для святых даров.
     "На аукционе купил. Ай, что делается!" - успел подумать буфетчик и  тут
же увидал кота с бирюзовыми глазами, сидящего на  другой  подставке.  Второй
кот оказался в странном  месте  на  карнизе  гардины.  Он  оттуда  посмотрел
внимательно на буфетчика. Сквозь гардины  на  двух  окнах  лился  в  комнату
странный свет, как будто в церкви в пламенный день через  оранжевое  стекло.
"Воняет чем-то у них в комнате", - подумал потрясенный царь бутербродов,  но
чем воняет, определить не сумел. Не  то  жжеными  перьями,  не  то  какою-то
химической мерзостью.
     Впрочем, от мысли о вони буфетчика тотчас отвлекло  созерцание  хозяина
квартиры. Хозяин этот раскинулся на каком-то возвышении,  одетом  в  золотую
парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами.
     "Батюшки, неужели же и это с аукциона продали?"
     На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат  и  что  на  самом
деле оказалось католической сутаной, а на ногах черт знает что. Не то черные
подштанники, не то трико. Все это, впрочем, буфетчик рассмотрел плохо.  Зато
лицо хозяина разглядел. Верхняя губа выбрита  до  синевы,  а  борода  торчит
клином. Глаза буфетчику показались  необыкновенно  злыми,  а  рост  хозяина,
раскинувшегося на этом... ну, Бог знает на чем, неимоверным.
     "Внушительный мужчина, а рожа кривая", - отметил буфетчик.
     - Да-с? - басом сказал хозяин, прищуриваясь на вошедшего.
     -  Я,  -  поморгав,   ответил   буфетчик,   -   изволите   ли   видеть,
содержатель-владелец буфета из Варьете.
     - Не подумаю даже! - ответил хозяин.
     Буфетчик заморгал, удивившись.
     - Я, - продолжал хозяин, - проходил мимо вашего буфета, почтеннейший, и
нос вынужден был заткнуть
      .............................................................
     ...Бегемот!
     На зов из черной пасти камина вылез черный кот на толстых, словно дутых
лапах и вопросительно остановился.
     "Дрессированный, - подумал буфетчик, - лапы до чего гадкие!"
     - Ты у канцлера был? - спросил Воланд.
     Буфетчик вытаращил глаза.
     Кот молчал. - Когда же он успеет? - послышался  хриплый  сифилитический
голос из-за двери, - ведь это не ближний свет! Сейчас пошлю.
     - Ну а в Наркомпросе?
     - В Наркомпрос я Бонифация еще позавчера посылал, - пояснил все тот  же
голос.
     - Ну?
     - Потеха!
     - Ага, ну ладно. Брысь! (Кот исчез в  камине.)  Итак,  продолжайте,  вы
славно рассказываете. Так... Якобы деньги?.. Дальше-с...
     Но буфетчик не сразу обрел дар дальнейших рассказов. Черненькое  что-то
стукнуло ему в душу,  и  он  настороженными  слезящимися  глазками  проводил
Бегемота в камин.
     - А они, стало быть, ко мне в буфет и давай их менять!
     - О! Жадные твари! Но, позвольте, вы-то видели, что вам дают?
     - То-то, что деньги совершенно как настоящие.
     - Так что же вас беспокоит? Если они совершенно как настоящие...
     - То-то, что сегодня, глядь, ан вместо червонцев резаная бумага.
     - Ах, сволочь-народ в Москве! Но, однако ж, чего вы хотите от меня?
     - Вы должны уплатить...
     - Уплатить?!
     - О таких фокусах администрацию надлежит уведомлять. Помилуйте, на  110
рублей подковали буфет.
     - Я не хочу вам платить. Это скучно - платить.
     - Тогда вынужден я буду в суд заявить, - твердо сказал буфетчик.
     - Как в суд! Рассказывают, у вас суд классовый?
     - Классовый, уж будьте спокойны.
     - Не погубите сироту, - сказал плаксиво Воланд и вдруг стал на колени.
     "Полоумный или издевается", - подумал буфетчик.
     - Лучше я вам уплачу, чем в суд идти. Засудят  меня,  ох  засудят,  как
пить дадут, - сказал Воланд. - Пожалуйте бумагу,  я  вам  обменяю.  Буфетчик
полез в карман, вынул сверток, развернул его и ошалел.
     - Ну-с, - нетерпеливо сказал хозяин.
     - Червонцы!! - шепотом вскричал буфетчик.
     Воланд сделался грозен.
     - Послушайте, буфетчик! Вы мне голову пришли морочить или пьяны?
     - Что же это такое делается? - залепетал буфетчик.
     - Делается то, что у вас  от  жадности  в  глазах  мутится,  -  пояснил
Воланд, вдруг смягчаясь. - Любите деньги, плут, сознайтесь? У вас, наверное,
порядочно припрятано, э? Тысчонки сто тридцать четыре, я полагаю, э?
     Буфетчик дрогнул, потому что, ляпнув наобум, по-видимому, цифру, Воланд
угадал до последней копейки - именно в сумме 134 тысяч выражались сбережения
буфетчика.
     - Это никого не касается, - забормотал буфетчик, совершенно пораженный.
     - Мне только одно непонятно, - продолжал артист Воланд, -  куда  вы  их
денете? Вы помрете скоро, через год, в гроб вы их не  запихнете,  да  они  в
гробу вам и не нужны...
     - Попрошу вас не касаться  моей  смерти,  -  тихо  ответил  буфетчик  и
побледнел, и стал озираться. Ему сделалось страшно, отчего - он сам не знал.
     - Я пойду, - добавил он, вращая глазами.
     - Куда же вы так спешите? - любезно осведомился хозяин. - Останьтесь  с
нами,  посидите,  выпьемте.  Бонифаций  превосходно  приготовляет   напиток.
Отведайте, э?
     - Благодарствуйте, я не пью, - просипел буфетчик и стал пятиться
     - Куда ж вы? - спросил вдруг сзади кто-то, и вынырнула рожа. Один  глаз
вытек, нос провалился. Одета была рожа в короткий камзольчик, а ноги  у  нее
разноцветные, в полосах, и башмаки острые.  На  голове  росли  рыжие  волосы
кустами, а брови были черного цвета, и клыки росли куда попало.  Тихий  звон
сопровождал появление рожи, и немудрено: рукава  рожи,  равно  как  и  подол
камзола, были обшиты бубенчиками. Кроме  того,  горб.  То  есть  не  то  что
выпивать с этой рожей...
     - Хватим? - залихватски подмигнув, предложила рожа  и  пододвинулась  к
буфетчику. Рожа сняла с подставки святую чашу и поднесла ее буфетчику.
     - Не пью, - шепотом ответил буфетчик, вдавился в  переднюю,  увидел  на
стене громадную шпагу с рукоятью чашей  и  затем  совершенно  голую  девицу,
сидящую верхом на кресле, отделанном  черепахой.  Увидев  буфетчика,  девица
сделала такой жест, что у того помутилось  в  глазах.  Не  помня  сам  себя,
буфетчик был выпущен на лестницу, и за ним тяжело хлопнула дверь.
     Тут буфетчик сел прямо на ступеньку и тяжело дышал, глаза у него  лезли
из-под бровей, хоть пальцами их вдавливай. Он почему-то ощупал себя. И когда
коснулся  головы,  убедился,  во-первых,  что  она  совершенно   мокрая,   а
во-вторых, что он шляпу забыл в квартире Воланда. Затем он проверил сверток,
червонцы были налицо.  Солнце  било  на  лестницу  через  окно  Гулкие  шаги
послышались сверху. Поравнялась женщина, брезгливо поглядела на буфетчика  и
сказала:
     - Вот так дом малахольный. Ну, с утра все пьяные, ну, прямо потеха.  Э,
дядя, у тебя червонцев-то, я вижу, курочки  не  клюют?  -  И  вдруг  уселась
рядом, кокетливо ткнула буфетчика в ребро. Тот пискнул и машинально  прикрыл
червонцы ладошкой.
     - Имею такой план, - интимно зашептала  женщина,  и  буфетчик,  безумно
глядя ей в лицо, убедился, что она миловидна и не стара, - в квартире сейчас
ни одной души, все рассосались, кто куда. Ты мне  червончик,  а  уж  я  тебя
ублаготворю. Водочка есть, селедочка. Я утром погадала, как  раз  мне  вышла
амурная постель с трефовым королем, а трефовый король - ты.
     - Что вы? - воскликнул трефовый король болезненно и спрятал червонцы.
     - Ты думаешь, может, что я проститутка? - спросила  женщина.  -  Ничего
подобного. Абсолютно  честная  женщина,  муж  счетоводом  служит,  можешь  в
домкоме справиться.
     - Уйдите, Христа ради, -  зашептал  буфетчик,  поднимаясь  на  дрожащие
ноги.
     Женщина поднялась, отряхнула юбку,  подобрала  корзиночку  и  двинулась
вниз.
     - Э, дурбалой, о, дурак, - сказала она, - вот уж, видно, рожна с маслом
надо. Да другая бы, чтоб к тебе  прикоснуться  только,  три  красненьких  бы
слупила, а я, на тебе, червонец! А я с генерал-губернатором отношение имела,
ежели знать угодно, можешь в домкоме справиться.
     Голова ее стала исчезать.
     - Пошел ты... - донеслось снизу и стихло.
     Поборов усилием жадности страх, буфетчик нажал кнопочку,  услыхал,  как
за дверью загрохотали колокола. Сделав громадные глаза, но решив  больше  не
изнурять себя удивлением,  втянув  голову  в  плечи,  буфетчик  ждал.  Дверь
приоткрылась, он дрогнул, на черном фоне сверкнуло голое  тело  все  той  же
девицы.
     - Что вам? - сурово спросила она.
     - Я шляпочку забыл у вас...
     Рыжая голая рассмеялась, пропала в полутьме, и затем из  двери  вылетел
черный ком и прямо в физиономию буфетчику. Дверь хлопнула, за нею послышался
взрыв музыки и хохот, от которого  буфетчик  озяб.  Всмотревшись,  он  охнул
жалобно. В руках у него была  не  его  шляпа,  а  черный  берет,  бархатный,
истасканный, молью траченный. Буфетчик плаксиво пискнул и позвонил вторично.
Опять  открылась  дверь,  и  опять  голая  обольстительно  предстала   перед
буфетчиком.
     - Вы опять?! - крикнула она. - Ах, да ведь вы  и  шпагу  забыли?  "Мать
честная, царица не..." - подумал буфетчик и  вдруг,  взвыв,  кинулся  бежать
вниз, напялив на себя берет. Дело в том, что  лицо  девицы  на  черном  фоне
явственно преобразилось, превратилось в мерзкую рожу старухи.
          Как сумасшедший поскакал по ступеням буфетчик и внизу уже вздумал
перекреститься. Лишь только он это сделал, как берет, взвыв диким голосом, спрыгнул
у него с головы и галопом взвился вверх по лестнице.
     "Вот оно что!" - подумал буфетчик, бледнея. Уже без головного убора  он
выбежал на расплавленный асфальт, зажмурился от лучей, уже не вмешиваясь  ни
во что, услыхал в левом корпусе стекольный бой и женские визги,  вылетел  на
улицу, не торгуясь  в  первый  раз  в  жизни,  сел  в  извозчичью  пролетку,
прохрипел:
     - К Николе...
     Извозчик рявкнул: "Рублик!" Полоснул клячу и через пять минут  доставил
буфетчика в переулок, где в тенистой зелени выглянули белые чистенькие  бока
храма. Буфетчик ввалился в двери, перекрестился жадно, носом потянул  воздух
и убедился, что в храме пахнет не ладаном, а почему-то нафталином. Ринувшись
к трем свечечкам, разглядел физиономию отца Ивана.
     - Отец Иван, - задыхаясь, буркнул буфетчик, - в срочном  порядке...  об
избавлении от нечистой силы...
     Отец Иван, как  будто  ждал  этого  приглашения,  тылом  руки  поправил
волосы, всунул в рот папиросу, взобрался на  амвон,  глянул  заискивающе  на
буфетчика, осатаневшего от папиросы, стукнул подсвечником по аналою...
     "Благословен Бог наш..." - подсказал мысленно буфетчик начало  молебных
пений.
     - Шуба императора Александра Третьего, - нараспев начал  отец  Иван,  -
ненадеванная, основная цена 100 рублей!
     - С пятаком - раз, с пятаком - два, с  пятаком  -  три!..  -  отозвался
сладкий хор кастратов с клироса из тьмы.
     - Ты что ж это, оглашенный поп, во храме  делаешь?  -  суконным  языком
спросил буфетчик.
     - Как что? - удивился отец Иван.
     - Я тебя прошу молебен, а ты...
     - Молебен. Кхе... На тебе... - ответил отец Иван.  -  Хватился!  Да  ты
откуда влетел? Аль ослеп? Храм закрыт, аукционная камера здесь!
     И тут увидел буфетчик, что ни одного лика  святого  не  было  в  храме.
Вместо них, куда ни кинь взор, висели картины самого светского содержания.
     - И ты, злодей...
     - Злодей, злодей, - с неудовольствием передразнил  отец  Иван,  -  тебе
очень хорошо при подкожных долларах, а  мне  с  голоду  прикажешь  подыхать?
Вообще, не мучь, член профсоюза, и иди с Богом из камеры...
          Буфетчик оказался снаружи, голову задрал. На куполе креста не было. Вместо
креста сидел человек, курил.
     Каким образом до своей резиденции  добрался  буфетчик,  он  не  помнил.
Единственно, что известно, что, явившись в буфет, почтенный содержатель  его
запер, а на двери повесил замок и надпись: "Буфет закрыт сегодня".



        МУДРЕЦЫ

     Нужно сказать, что, в то время как буфетчик переживал свое приключение,
у здания "Варьете" стояла, все время меняясь в составе,  толпа.  Началось  с
маленькой очереди, стоявшей у двери "Ход в кассу" с восьми часов утра, когда
только-только  устанавливались  очереди  за  яйцами,  керосином  и  молоком.
Примечательно появление в очереди мясистых рож барышников, обычно  дежурящих
под милыми колоннами Большого театра или у среднего подъезда Художественного
в  Камергерском.  Ныне  они  перекочевали,  и  появление  их   было   весьма
знаменательно.
     И точно: в "Варьете" было 2100 мест. К одиннадцати часам  была  продана
половина. Тут Суковский и Нютон опомнились и  кинулись  куда-то  оба.  Через
подставных лиц они купили билеты и к полудню войдя в контакт с  барышниками,
заработали: Суковский 125 рублей, а Нютон 90.  К  полудню  стало  страшно  у
кассы.
     В двенадцать часов с четвертью на кассе поставлена заветная доска  "Все
билеты проданы на сегодня", и барышники, и просто граждане стали покупать на
завтра и на  послезавтра.  Суковский  и  Нютон  приняли  горячее  участие  в
операциях, причем не только никто ничего не знал об этом, /но и/ они друг  о
друге не знали.
     В два  часа  барышники  перестали  шептать:  "Есть  на  сегодня  два  в
партере",  и  лица  их  сделались  загадочными.  Действительно,  публика   у
"Варьете" стала волноваться, к барышникам подходили, спрашивали:
     "Нет ли?", и они стали отвечать сквозь зубы: "Есть кресло в шестом ряду
- 50 рублей". Сперва от них испуганно отпрыгивали, а с трех дня стали брать.
     В контору посыпались  телефонные  звонки,  стали  раздаваться  солидные
голоса, которым никак нельзя было отказать.
     Все двадцать пять казенных мест  Нютон  расписал  в  полчаса,  а  затем
пришлось разместить и приставные стулья для голосов,  которые  попроще.  Все
более  к  вечеру  выяснялось,  что  в  "Варьете"  будет  что-то   особенное.
Особенного, впрочем, не мало было уже и днем - за кулисами.
     Во-первых, весь  состав  служащих  отравил  жизнь  Осипу  Григорьевичу,
расспрашивая, что он пережил, осматривали шею Осипа, но  шея  оказалась  как
шея, -  безо  всякой  отметины...  Осип  Григорьевич  сперва  злился,  потом
смеялся, потом врал что-то о каком-то тумане и  обмороке,  потом  врал,  что
голова у него осталась на плечах, а просто  Воланд  его  загипнотизировал  и
публику, потом удрал домой. Рибби уверял всех, что это действительно  гипноз
и что такие вещи он уже двадцать раз видел в Берлине. На вопрос,  а  как  же
собака объявила:
     "Сеанс окончен"? -  и  тут  не  сдался,  а  объяснил  собачий  поступок
чревовещанием. Правда, Нютон сильно прижал Рибби к стене, заявив  клятвенно,
что ни в какие сделки с Воландом он не входил,  а,  между  тем,  две  колоды
отнюдь не потусторонние, а самые реальнейшие  тут  налицо.  Рибби,  наконец,
объяснил их появление тем, что Воланд подсунул их заранее.
     - Мудрено!
     - Значит, фокус?!
     Пожарный был прост и не врал. Сказал, что, когда голова  его  отлетела,
он видел со стороны свое безголовое тело и смертельно испугался. Воланд,  по
его мнению, колдун.
     Все  признали,  что  колдун  -  не  колдун,  но  действительно   артист
первоклассный.
     Затем вышла "Вечерняя Газета" и в ней громовое  сообщение  о  том,  что
Аполлона Павловича  выбросили  из  должности  в  два  счета.  Следовало  это
сообщение непосредственно за извещением, исходящим от компетентного  органа,
укорявшего Аполлона Павловича в неких неэтических поступках. Каких именно  -
сказано не было, но по Москве зашептались, захихикали обыватели: "Зонтики...
шу-шу, шу-шу..."
     Вслед за "Вечерней Газетой" на головы Библейского и  Нютона  обрушилась
"молния".
     "Молния" содержала в себе следующее:
     "Маслов уверовал. Освобожден. Но  под  Ростовом  снежный  занос.  Может
задержать  сутки.  Немедленно  отправляйтесь  Исналитуч,  наведите   справки
Воланде, ему вида не подавая. Возможно преступник. Педулаев".
     - Снежный занос в Ростове в июне  месяце,  -  тихо  и  серьезно  сказал
Нютон,  -  он  белую  горячку  получил  во  Владикавказе.  Что  ты  скажешь,
Библейский?
     Но Библейский ничего не сказал. Лицо его приняло  серьезный  старческий
вид. Он тихо поманил Нютона и из грохота и  шума  кулис  и  конторы  увел  в
маленькую реквизитную. Там  среди  масок  с  распухшими  носами  две  головы
склонились.
     - Вот что, - шепотом заговорил Библейский, - ты, Нютон, знаешь,  в  чем
дело...
     - Нет, - шепнул Нютон. - Мы с тобой дураки.
     - Гм...
     - Во-первых: он действительно во Владикавказе?
     - Да, - твердо отозвался Нютон.
     - И я говорю - да, он во Владикавказе.
     Пауза.
     - Ну, а ты понимаешь, - зашептал Робинский, - что это значит?
     Благовест смотрел испуганно.
     - Это. Значит. Что. Его отправил Воланд.
     - Не мож...
     - Молчи.
     Благовест замолчал.
     - Мы вообще поступаем глупо, -  продолжал  Робинский,  -  вместо  того,
чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы...
     Он замолчал.
     - Но ведь заноса нет...
     Робинский посмотрел серьезно, тяжко и сказал:
     - Занос есть. Все правда.
     Благовест вздрогнул.
     - Покажи-ка мне еще раз колоды, - приказал Робинский.
     Благовест торопливо расстегнулся, нашарил  в  кармане  что-то,  выпучил
глаза и вытащил два блина. Желтое масло потекло у него меж пальцев.
     Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен.
     - Пропал пиджак, - машинально сказал Благовест. Он открыл дверцу  печки
и положил в нее блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как  сильно  и
тревожно замяукал котенок. Благовест тоскливо  оглянулся.  Маски  с  носами,
усеянными крупными, как горох, бородавками, глядели со  стены.  Кот  мяукнул
раздирающе.
     - Выпустить? - дрожа, спросил Благовест...
     Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в  саже  и
скуля.
     Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор  разглядывать
друг друга.
     - Это... гипноз... - собравшись с духом, вымолвил Благовест.
     - Нет, - ответил Робинский.
     Он вздрогнул.
     - Так что же это такое? - визгливо спросил Благовест.
     Робинский не ответил на это ничего и вышел.
     - Постой, постой! Куда же ты? - вслед ему закричал Благовест и услышал:
     - Я еду  в  Исналитуч.  Воровски  оглянувшись.  Благовест  выскочил  из
реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза  и  с
бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему  почудился  в  трубке  свист,
пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло
холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел,  далеко  и
мрачно: "...черные скалы, вот мой покой.. черные скалы..." Как  будто  шакал
захохотал. И опять: "черные скалы... вот мой покой..."
     Благовест повесил трубку.  Через  минуту  его  уже  не  было  в  здании
Варьете.



        РОБИНСКИЙ СОЛГАЛ...

     Робинский солгал, что он едет в Исналитуч. То есть поехать-то  туда  он
поехал, но не сразу. Выйдя на Триумфальную, он нанял таксомотор и отправился
совсем не туда, где помещался Исналитуч, а  приехал  в  громадный  солнечный
двор, пересек его, полюбовавшись на стаю кур, клевавших что-то в  выгоревшей
траве, и явился в беленькое низенькое здание. Там он увидел два  окошечка  и
возле правого небольшую очередь. В очереди стояли две  печальнейших  дамы  в
черном трауре, обливаясь время от  времени  слезами,  и  четверо  смуглейших
людей в черных шапочках. Все они держали в руках кипы  каких-то  документов.
Робинский подошел к столику, купил за какую-то мелочь анкетный  лист  и  все
графы заполнил быстро и аккуратно. Затем спрятал  лист  в  портфель  и  мимо
очереди, прежде чем она успела ахнуть,  влез  в  дверь.  "Какая  нагл..."  -
только и успела шепнуть дама. Сидевший в комнате, напоминающей келью,  хотел
было принять Робинского неласково, но вгляделся в него и  выразил  на  своем
лице улыбку. Оказалось, что  сидевший  учился  в  одном  городе  и  в  одной
гимназии с Робинским. Порхнули одно или два воспоминания  золотого  детства.
Затем Робинский изложил свою докуку - ему нужно ехать  в  Берлин,  и  весьма
срочно. Причина - заболел нежно любимый и престарелый дядя. Робинский  хочет
поспеть на Курфюрстендамм закрыть дяде  глаза.  Сидящий  за  столом  почесал
затылок. Очень трудно выдают разрешения. Робинский прижал портфель к  груди.
Его могут  не  выпустить?  Его?  Робинского?  Лояльнейшего  и  преданнейшего
человека? Человека, сгорающего на советской работе? Нет! Он  просто-напросто
желал бы повидать того, у кого хватит духу Робинскому отказать...
     Сидевший за столом  был  тронут.  Заявив,  что  он  вполне  сочувствует
Робинскому,  присовокупил,  что  он  есть  лишь  лицо  исполнительное.   Две
фотографические карточки? Вот они, пожалуйста. Справку из домкома? Вот  она.
Удостоверение от фининспектора? Пожалуйста.
     - Друг, - нежно шепнул Робинский, склоняясь к сидевшему, - ответик  мне
завтра.
     Друг выпучил глаза.
     - Однако!.. - сказал он и улыбнулся растерянно и восхищенно,  -  раньше
недели случая не было..
     -  Дружок,  -  шепнул  Робинский,  -  я  понимаю.   Для   какого-нибудь
подозрительного человека, о котором нужно справки собирать. Но для меня?..
     Через минуту Робинский, серьезный и деловой, вышел из комнаты. В  самом
конце очереди, за человеком в красной феске с кипой бумаг в руках,  стоял...
Благовест.
     Молчание длилось секунд десять.


     Комментарии

     Черновики романа. Тетрадь 1. 1928  -  1929  гг.  -  Роман  начинался  с
предисловия, имеющего несколько вариантов. Сохранилась часть  первого  слова
из названия предисловия "Божеств/енная/... (может быть,  следующее  слово  -
"комедия"?). Рассказ ведется от первого лица и начинается словами:  "Клянусь
честью..." Из обрывков текста можно понять, что автора заставило взяться  за
перо какое-то чудовищное происшествие и связано  оно  с  посещением  красной
столицы (а в другом варианте текста - и других городов  Союза  республик,  в
том числе Ленинграда) "гражданином Азазелло".
     Глава  первая  имела  несколько  названий:   "Шестое   доказательство",
"Доказательство /инженера/", "Пролог"... По  содержанию  похожа  на  будущую
главу "Никогда  не  разговаривайте  с  неизвестными",  но  насыщена  многими
подробностями, которые были в дальнейшем опущены.  Например,  указано  время
действия - июнь 1935 года. Детально  описаны  внешность,  приметы  и  одежда
героев  -  Берлиоза  и  Иванушки,  что  имеет  немаловажное   значение   для
установления их прототипов. Очень подробно рассказано о журнале  "Богоборец"
и о материалах, помещаемых в нем.  Видимо,  для  Булгакова  это  было  столь
важно, что он в мельчайших подробностях описал жуткий  карикатурный  рисунок
на Иисуса Христа, "к  каковому...  Берлиоз  и  просил  Безродного  приписать
антирелигиозные стишки". Описание появившегося  "незнакомца"  взято  автором
повествования из следственного дела "115-го /отделения/  рабоче-крестьянской
милиции", в котором была рубрика "Приметы". И приметы эти составляют 15  (!)
страниц булгаковского текста. Любопытно также, что "незнакомец", прежде  чем
подойти к беседующей  паре,  покатался  по  воде  на  лодочке.  Текст  главы
реконструировать полностью невозможно, поскольку десять листов подрезано под
корешок тетради.
     Вторую главу принято называть "Евангелие от Воланда", но это не  точное
название. В разметке первых глав, помещенной на одной из страниц,  записано:
"Евангелие от д/ьявола/". Но и это  не  первое  название  главы.  Установить
полностью название главы трудно, поскольку сохранилось  лишь  его  последнее
слово: "...ниссане...", крупно написанное красными чернилами, так же, как  и
следующая глава. Сохранились и кусочки текста из плана этой главы:  "История
у /Каиафы/ в ночь с 25 на 2/6/... 1) Разбудили Каи/афу/... 2)  У  Каиа/фы/..
3) Утро..." Характерно, что над всем этим текстом Булгаков крупными  буквами
написал: "Delatores - доносчики".
     Глава начинается  с  рассказа  "незнакомца",  который  "прищурившись...
вспоминал", как Иисуса Христа привели "прямо к Анне" (Анна - тесть
     Каиафы,  низложенный  ранее   первосвященник,   фактически   обладавший
реальной властью. -  В.  Л).  По  обрывкам  слов  можно  понять,  что  Иисус
подвергся допросу, при этом его  обвиняли  в  самозванстве.  В  ответ  Иисус
улыбался... Затем состоялось заседание Синедриона,  но  в  этом  месте  пять
листов  с  убористым  текстом  обрезаны  почти  под  корешок.   Можно   лишь
предположить, что этот текст имел чрезвычайно важное значение для  понимания
реальной обстановки, сложившейся вокруг писателя в  конце  двадцатых  годов,
поскольку "исторические"  главы  прежде  всего  и  имели  скрытый  подтекст.
Видимо, в уничтоженном тексте просматривались реальные фигуры того времени.
     Перед  самым  обрывом  текста  легко  прочитывается   фраза:   "Я   его
ненавижу..." Скорее  всего,  эти  слова  принадлежат  Иванушке,  выразившему
(скорее всего, мысленно) свое отношение к незнакомцу, ведущему рассказ.  Что
же касается реакции Берлиоза на рассказ и Воланда, то он, "не сводя /взора с
иностранца, спросил/ вежливо: - Ну-с... поволокли его..."
     Из текста, следующего после обрыва листов, можно легко  разобрать,  что
Синедрион принял решение казнить самозванца, а убийцу Вараввана выпустить на
свободу. Это свое решение Синедрион и препроводил Пилату.
     Реакция Пилата была ужасной. Воланд продолжал свой рассказ внимательным
слушателям.
     "Впервые в жизни...  я  видел,  как  надменный  прокуратор  /Пилат/  не
сумел... сдержать себя... /Он/ резко двинул рукой... /и  опроки/нул  чашу  с
ордин/арным вином. Вино/ при этом расхле/сталось по  полу,  чаша  разбилась/
вдребезги и руки /Пилата обагрились/...
     -  Ага-а,  -  про/говорил/...   Берлиоз,   с   велич/айшим/   вниманием
слуша/вший/ этот/ рассказ.
     - Да-с, - продол/жал/... незнакомец. - Я слышал, к/ак Пилат/ прошипел:
     - О, gens scele /ratissi/ma, taeterrima /gens!/ {О племя  греховнейшее,
отвратительнейшее племя! (лат.)}  Затем  повернулся  /лицом  к/  Иешуа  и  /
сказал, /гневно сверк/нув глазами:
     - /Благодари т/вой язык, друг, а /не ужасного/  человека  председа/теля
синедриона/ Иосифа Каиафу..."
     Далее описывалась известная сцена вынесения  Пилатом  приговора  Иешуа.
Воланд резюмировал это трагическое событие так:
     "Таким образом, Пилат /вынес/ себе ужасающий пр/иговор/...
     - Я содрогнулся, - пр/одолжал незнакомец/... все  покатилось..."  Далее
Воланд поведал о Веронике, которая пыталась  во  время  тяжкого  шествия  на
Лысый Череп утереть лицо Христу, и  о  сапожнике,  помогавшем  Иисусу  нести
тяжелый крест, и о самой казни. То есть  во  второй  главе  первой  редакции
сконцентрированы все  те  события,  которые  впоследствии  были  "разнесены"
автором по нескольким "историческим" главам. В более поздние редакции романа
не вошел ряд важных эпизодов главы  (заседание  Синедриона,  шествие  Иисуса
Христа на казнь и некоторые другие).
     Глава третья имеет четкое название - "Доказательство инженера".  В  ней
наконец иностранец представляется друзьям-писателям, назвав себя профессором
Вельяром Вельяровичем Воландом. Действует он по-прежнему в одиночестве,  без
помощников.  Выступая  как  дьявол-искуситель,  он  своими   провокационными
выпадами против наивного Иванушки доводит последнего до состояния безумия, и
тот разметает им же нарисованное на песке изображение Христа. Но Воланд  тем
самым испытывал не столько Иванушку, сколько Берлиоза, которого  и  призывал
остановить своего приятеля от безумного  действия.  Но  Берлиоз,  понимавший
суть происходящего, уклонился от вмешательства и позволил Иванушке совершить
роковой шаг. За что, собственно, и поплатился.  Смерть  Берлиоза  описана  в
деталях,  с  жуткими  подробностями.  Не  мог  Булгаков   простить   лидерам
писательского мира их полного духовного падения.
     Четвертая и пятая главы в названии имели первым словом "Интермедия...".
В разметке глав - "Интермедия в..." (возможно, в "Шалаше" или  в  "Хижине").
Но для четвертой главы более подходит  название  "На  вед/ьминой  квартире/,
которое дано автором в подзаголовке. В этой небольшой главе рассказывается о
некоей поэтессе Степаниде Афанасьевне, которая все свое время делила  "между
ложем и телефоном" и разносила по Москве всевозможные  небылицы  и  сплетни.
Именно она распространила весть о гибели Берлиоза и о сумасшествии Иванушки.
Исследователи,  очевидно,  справедливо  полагают,   что   Булгаков   намечал
"разместить" Воланда именно в  квартире  Степаниды  Афанасьевны,  поэтому  и
глава названа "На ведьминой квартире". Но затем творческий замысел  писателя
несколько изменился, в результате чего и сама глава бесследно исчезла.
     Пятая же глава, которую условно  можно  назвать  "Интермедия  в  Шалаше
Грибоедова", по содержанию незначительно отличается от последующих редакций.
Но совершенно иной в первой редакции  финал  главы.  Дежурившие  в  больнице
санитары заметили  убегающего  черного  пуделя  "в  шесть  аршин".  Это  был
Иванушка Бездомный. Более  подробно  с  содержанием  этих  двух  глав  можно
ознакомиться в "Литературном обозрении" э  5  за  1991  год,  где  читателям
предложена попытка реконструкции их текста, подготовленная М. О. Чудаковой.
     Следующая, шестая глава "Марш фюнебров" больше не встречается в  других
редакциях, хотя в ней  рассказывается  о  довольно  значительном  событии  -
похоронах Берлиоза. Бежавший из больницы Иванушка появляется на процессии  в
виде трубочиста, внеся в ее ряды дикую сумятицу. Затем, овладев  повозкой  и
телом друга, он мчится по Москве, сея вокруг ужас и панику.  От  такой  езды
покойник "вылез из гроба", и  у  очевидцев  сложилось  впечатление,  что  он
"управляет  колесницей".  В  конечном  итоге  колесница  вместе   с   гробом
сваливается на Крымском мосту в Москву-реку, но Иванушка чудом остается жив,
упав до этого с козел. В мозгу у Ивана смешивается реальная действительность
с рассказанными Воландом  событиями,  из  его  уст  то  и  дело  выскакивают
мудреные словечки: "Понтийский Пилат", "синедрион"... Как выяснится в других
главах, Иванушку вновь водворяют в лечебницу.
     Главы  седьмая  -  десятая  соответствуют  будущим  главам   "Волшебные
деньги", "Степа Лиходеев",  "В  кабинете  Римского"  и  "Белая  магия  и  ее
разоблачение". Правда, от  потусторонней  силы  по-прежнему  выступает  один
Воланд, а действующие герои имеют иные имена. Так,  председателем  жилищного
товарищества является Никодим Гаврилыч Поротый, Варьете  возглавляет  Гарася
Педулаев, его помощниками выступают Цупилиоти и  Нютон,  а  Воланд  отрывает
голову Осипу  Григорьевичу  Благовесту.  Весьма  примечательны  и  некоторые
читаемые фразы. Так, Воланд именует Гарасю Педулаева "алмазнейшим", а  когда
тот, вытаращив глаза, не  может  сообразить,  кто  же  все-таки  перед  ним,
заявляет: "Я - Воланд!.. Воланд я!.." Но неискушенный в литературе и мистике
Гарася так и не может распознать своего  собеседника.  Кое-что  он,  видимо,
начал соображать, когда вдруг оказался  над  крышей  своего  дома,  а  через
мгновение очутился во Владикавказе.
     Весьма важное значение имеет глава одиннадцатая, которая, к  сожалению,
плохо прочитывается, поскольку многие листы  в  ней  обрезаны  под  корешок.
Видимо, все же это было сделано не автором, а в  значительно  более  позднее
время. Главный герой этой главы некий специалист по демонологии Феся,  плохо
говоривший по-русски, но владевший имением в  Подмосковье.  После  революции
этот специалист многие годы читал лекции в Художественных мастерских до того
момента, пока в одной из газетных статей не появилось сообщение о  том,  что
Феся в бытность  свою  помещиком  измывался  над  мужиками  в  имении.  Феся
опроверг это сообщение довольно убедительно, заявив, что русского мужика  он
ни разу не видел в глаза. Сохранился полностью кусочек конца главы. Приводим
его ниже:
     "...в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но  он  не  произвел  на
меня впечатления зверя.
     Через некоторое время Феся развернул иллюстрированный журнал  и  увидел
своего знакомого мужика, правда,  без  треуха.  Подпись  под  стариком  была
такая: "Граф Лев Николаевич Толстой".
     Феся был потрясен.
     - Клянусь Мадонной, - заметил он, - Россия необыкновенная страна! Графы
в ней - вылитые мужики!
     Таким  образом,  Феся  не   солгал".   К   сожалению,   развития   этот
многообещающий образ в последующих редакциях  не  получил.  Правда,  большая
часть второй редакции  была  уничтожена  автором,  и  поэтому  мы  не  можем
сказать, включалась в нее эта глава или нет.
     О следующих четырех заключительных  главах  редакции,  почти  полностью
сохранившихся, можно лишь сказать,  что  они  не  являются  центральными  и,
возможно, поэтому  остались  нетронутыми.  Содержание  их  мы  не  передаем,
поскольку они публикуются в данном издании. Отметим лишь одну важную деталь:
в главе тринадцатой "Якобы деньги"  в  окружении  Воланда  появляются  новые
персонажи  -  рожа  с  вытекшим  глазом  и  провалившимся  носом,  маленький
человечишко в черном берете, рыжая голая девица, два кота...  Намечалась  их
грандиозная деятельность в "красной столице".

     ...гражданин Поротый... - Он же Никанор Иванович Босой.

     ...троцкистских  прокламаций  самого   омерзительного   содержания.   -
Писатель иронизирует по поводу бушевавшей тогда "борьбы  с  троцкизмом",  но
заодно пользуется случаем еще  раз  нелестно  высказаться  в  адрес  некогда
грозного пролетарского вождя.

     Второй кот оказался в странном месте... - Второй  кот  появляется  и  в
следующей редакции романа.  Видимо,  писатель  предполагал  расширить  свиту
Воланда, включив в нее еще одного кота, но впоследствии отказался  от  этого
замысла.

     ...на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами. -  Перевернутый
крест - кощунственное отношение к распятию - символизирует радость лукавого.

     ...и нос вынужден был заткнуть... - На  этом  слове  текст  обрывается.
Следующий лист оборван наполовину. Из сохранившегося  текста  можно  понять,
что  Воланд  выразил  свое  неудовольствие  по  поводу  несвежей   осетрины.
Буфетчика же волновало другое - фальшивые деньги, он пытался  выразить  свои
претензии по этому поводу. В ответ послышался возглас Воланда: "Бегемот!"  -
и далее по тексту.

     Тут Суковский и Нютон... - Суковский -  он  же  Библейский,  Робинский,
Близнецов, Римский.

     Нютон - он же Благовест, Внучата, Варенуха.

     ...отравил жизнь Осипу Григорьевичу... - В последующих редакциях в этой
роли выступил конферансье Мелунчи, он же Чембукчи, Жорж Бенгальский.

     Аполлона Павловича выбросили...  -  В  следующих  редакциях  -  Аркадий
Аполлонович Семплеяров.

     ...Педулаев... - В следующих редакциях - Степа Лиходеев.

     "...черные скалы, вот мой покой..." - Близко к тексту  романса  Шуберта
"Приют" на слова Рельштаба.

     Виктор Лосев

         * Михаил Булгаков. КОПЫТО ИНЖЕНЕРА * 

---------------------------------------------------------------
     Черновики романа.
     Тетрадь 2 1928 - 1929 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.39-62
     OCR: Проект "Общий  Текст" ║ http://textshare.da.ru
---------------------------------------------------------------


        ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАНДА

     - Гм, - сказал секретарь.
     - Вы хотели в Ершалаиме царствовать? - спросил Пилат по-римски.
     - Что вы, челов... Игемон,  я  вовсе  нигде  не  хотел  царствовать!  -
воскликнул арестованный по-римски.
     Слова он знал плохо.
     - Не путать, арестант, -  сказал  Пилат  по-гречески,  -  это  протокол
Синедриона Ясно написано -  самозванец.  Вот  и  показания  добрых  людей  -
свидетелей.
     Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг  такое  проговорил  по-гречески,
заикаясь:
     - Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Неграмотные,
и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо  ужасаюсь.  И  думаю,  что
тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится, насколько  они  наврали,
записывая за мной.
     Вновь настало молчание.
     - За тобой записывать? - тяжелым голосом спросил Пилат.
     - А ходит он с записной книжкой и пишет,  -  заговорил  Иешуа,  -  этот
симпатичный... Каждое слово заносит в книжку... А я однажды заглянул и прямо
ужаснулся... Ничего подобного прямо. Я ему говорю, сожги, пожалуйста, ты эту
книжку, а он вырвал ее и убежал.
     - Кто? - спросил Пилат.
     - Левий Матвей, - пояснил арестант, - он был сборщиком податей, а я его
встретил на дороге и разговорился с ним...  Он  послушал,  послушал,  деньги
бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой...
     - Сборщик податей бросил деньги на дорогу? - спросил Пилат,  поднимаясь
с кресла, и опять сел.
     - Подарил, - пояснил Иешуа, проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит
ему: "На, подбирай!"
     Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.
     -  Левий  симпатичный?   -   спросил   Пилат,   исподлобья   глядя   на
арестованного.
     - Чрезвычайно, - ответил тот, - только с самого утра смотрит в рот: как
только я слово произнесу - он запишет.
     Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного.
     - Кто? Что? - спросил Пилат. - За тобой? Зачем запишет?
     - А вот тоже записано, - сказал арестант и указал на протоколы.
     - Вон как, - сказал Пилат секретарю, -  это  как  находите?  Постой,  -
добавил он и обратился к арестанту: - А скажи-ка мне: кто  еще  симпатичный?
Марк симпатичный?
     - Очень, - убежденно сказал арестованный. - Только он нервный...
     - Марк нервный? - спросил Пилат, страдальчески озираясь.
     - При  Идиставизо  его  как  ударил  германец,  и  у  него  повредилась
голова...
     Пилат вздрогнул.
     - Ты где же встречал Марка раньше?
     - А я его нигде не встречал.
     Пилат немного изменился в лице.
     - Стой, - сказал он. - Несимпатичные люди есть на свете?
     - Нету, - сказал убежденно арестованный, - буквально ни одного...
     - Ты греческие книги читал? - глухо спросил Пилат.
     - Только мне не понравились, - ответил Иешуа.
     Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
     - Что говорил ты про царство на базаре?
     - Я говорил про царство истины, игемон...
     - О, Каиафа, - тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:  -  Что
есть истина? - И по-римски: - Quid est veritas?
     - Истина, - заговорил арестант, - прежде всего в том, что у тебя  болит
голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
     - Такую истину и я смогу сообщить, - отозвался Пилат серьезно и хмуро.
     - Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, - добавил Иешуа. Лицо  Пилата
вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он  встал  с  широко  открытыми
глазами  и  оглянулся  беспокойно.  Потом  задавил  в  себе  желание  что-то
вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не
шевелились.
     - А ты, игемон, - продолжал арестант, - знаешь ли, слишком много сидишь
во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза
будет только к вечеру, так я тебе предлагаю - пойдем со мной на луга, я тебя
буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого.
     Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
     - Скажи, пожалуйста, - хрипло спросил Пилат, - твой хитон стирает  одна
женщина?
     - Нет, - ответил Иешуа, - все разные.
     - Так, так, так, понятно, - печально и глубоко сказал,  качая  головой,
Пилат. - Он встал и стал рассматривать не  лицо  арестанта,  а  его  ветхий,
многостиранный таллиф, давно  уже  превратившийся  из  голубого  в  какой-то
белесоватый.
     - Спасибо, дружок, за приглашение! - продолжал Пилат, -  но  только,  к
сожалению,  поверь  мне,  я  вынужден  отказаться.  Кесарь  император  будет
недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! -  неожиданно  крикнул
Пилат своим страшным эскадронным голосом.
     - А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово  "черт",  -
заметил арестант.
     - Не буду, не буду, не буду, - расхохотавшись, ответил  Пилат,  -  черт
возьми, не буду.
     Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась  дверь,
и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.
     - Да-с? - спросил Пилат.
     - Супруга его превосходительства Клавдия Прокула  велела  передать  его
превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела  три  раза  во
сне лицо кудрявого арестанта - это  самое,  -  проговорил  адъютант  на  ухо
Пилату, - и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.
     - Передайте ее превосходительству супруге Клавдии  Прокуле,  -  ответил
вслух прокуратор, - что она дура. С арестованным поступят строго по  закону.
Если он виноват, то накажут, а если невиновен - отпустят на  свободу.  Между
прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика  римского
суда.
     Наградив  адъютанта  таким  образом,  Пилат  не  забыл   и   секретаря.
Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.
     - Простите, что в вашем присутствии о  даме  так  выразился.  Секретарь
стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант  же,  улыбнувшись  тоскливо,
забренчал ножнами и пошел, как слепой.
     - Секретарю Синедриона, - заговорил Пилат, не веря,  все  еще  не  веря
своей свежей голове, - передать следующее.  -  Писарь  нырнул  в  свиток.  -
Прокуратор лично допросил бродягу и нашел,  что  Иешуа  Га-Ноцри  психически
болен. Больные речи его и послужили  причиной  судебной  ошибки.  Прокуратор
Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает.  Но  вполне  соглашаясь  с
тем,  что  Иешуа  опасен  в  Ершалаиме,  прокуратор  дает   распоряжение   о
насильственном помещении его, ГаНоцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой  при
резиденции прокуратора...
     Секретарь исчез.
     - Так-то-с, царь истины, - внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
     - А я здоров, игемон, - сказал бродяга озабоченно. - Как бы опять какой
путаницы не вышло?..
     Пилат воздел руки к небу, некоторое время  олицетворяя  собою  скорбную
статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
     - Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его
за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помол-
     чать, благо я тебя ни о чем и  не  спрашиваю,  -  но  сам  нарушил  это
молчание, спросив после паузы: - Так Марк дерется?
     - Дерется, - сказал бродяга.
     - Так, так, - печально и тихо молвил Пилат.
     Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату
чтото. Пилат вдруг заговорил  громко,  глаза  его  загорелись.  Он  заходил,
диктуя, и писарь заскрипел:
     - Он, наместник, благодарит господина первосвященника за  его  хлопоты,
но убедительно просит не затруднять  себя  беспокойством  насчет  порядка  в
Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился... Exeratus
Romano metus non est notus... {Римскому войску страх не известен (лат.).}  и
прокуратор в любой момент может  демонстрировать  господину  первосвященнику
ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже  есть,  еще  двух.
Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
     "Корван, корван", - застучало в  голове  у  Пилата,  но  победоносно  и
светло.
     И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.
     - Почему о тебе пишут - "египетский шарлатан"?
     - А я ездил в Египет с Бен-Перахая три  года  тому  назад,  -  объяснил
Ешуа.
     И вошел секретарь озабоченный  и  испуганный,  подал  бумагу  Пилату  и
шепнул:
     - Очень важное дополнение.
     Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
     - Почему сразу не прислали?
     - Только что получили и записали его показание!
     Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
     - Каиафа - самый страшный  из  всех  людей  в  этой  стране,  -  сквозь
стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю, - кто эта сволочь?
     - Лучший сыщик в Ершалаиме, - одними губами  ответил  секретарь  в  ухо
Пилата.
     Пилат взвел глаза на арестованного, но  увидел  не  его  лицо,  а  лицо
другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое,  обрюзгшее,  беззубое
лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедающей кость на желтом лбу,  с
золотым редкозубым венцом на плешивой голове. Солнце зашло  в  душе  Пилата,
день померк. Он видел в потемнении зеленые  каприйские  сады,  слышал  тихие
трубы. И стукнули гнусавые слова: "Lex Apuleje de majestate"  {Закон  Апулея
об оскорблении величества (лат.).}. Тревога клювом застучала у него в груди.
     - Слушай, Иешуа Га-Ноцри, - заговорил  Пилат  жестяным  голосом.  -  Во
втором протоколе записано показание, будто ты упоминал имя великого Кесаря в
своих речах... Постой, я не кончил. Маловероятное  показание...  Тут  что-то
бессвязно... Ты ведь  не  упоминал  этого  имени?  А?  Подумай,  прежде  чем
ответить...
     - Упоминал, - ответил Иешуа, - как же!
     - Зря ты его упоминал! - каким-то далеким, как бы из соседней  комнаты,
голосом откликнулся Пилат, - зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до
Кесаря, но ему до тебя - никакого... Зря! Подумай, прежде чем  ответить:  ты
ведь, конечно... - На слове "конечно" Пилат сделал громадную паузу, и  видно
было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом...
     - Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
     - Нет, я говорил это, - сказал светло Га-Ноцри.
     - О, мой Бог! - тихо сказал Пилат.
     Он встал с кресла и объявил секретарю:
     - Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй?  Оставить
меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я  спрошу
наедине...
     И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в  его
правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему  прямо  в
глаза:
     - Сукин сын! Что ты  наделал?!  Ты...  вы...  когда-нибудь  произносили
слова неправды?
     - Нет, - испуганно ответил Иешуа.
     - Вы... ты... - Пилат шипел и тряс арестанта так, что  кудрявые  волосы
прыгали у него на голове.
     - Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как  же  можно
было? Да разве по его морде вы не видели, кто это  такой?  Хотя...  -  Пилат
отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, - я понимаю: для  вас  все
это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? - спросил Пилат, и  глаза
его загорелись по-волчьи. - Симпатичный? - с  горьким  злорадством  повторил
он.
     Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
     - Это ужасно, прямо ужас... какую беду себе наделал Искариот. Он  очень
милый мальчик... А женщина... А вечером!..
     - О, дурак! Дурак! Дурак! - командным голосом закричал  Пилат  и  вдруг
заметался, как пойманный в тенета. Он то попадал в  золотой  пилящий  столб,
падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали
в портике, покрикивали: "Искариот, искариот"...
     Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
     - Жена есть?
     - Нет...
     - Родные? Я заплачу, я дам им денег... Да  нет,  нет,  -  загремел  его
голос... - Вздор! Слушай, ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ,
     но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя,
нельзя никому, кроме самоубийц! /Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты,  кажется,  себя
убил сегодня.../ Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат
и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое - помути разум  Каиафы  сейчас.
Но только не будет,  не  будет  этого.  Раскусил  он,  что  такое  теория  о
симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у  тебя
враг - во рту он у тебя - твой язык! Благодари  его!  А  объем  моей  власти
ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! -  истерически
кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за  ворот  плаща.  Золотая  бляха  со
стуком покатилась по мозаике.
     - Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку!  -  зашипел,  как  дырявый
шланг, Пилат.
     Иешуа испугался и сказал умиленно:
     - Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня...
     Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил
себя.
     - Ко мне! - вскричал  он,  -  и  зал  наполнился  конвойными,  и  вошел
секретарь.
     - Я, - сказал Пилат, - утверждаю смертный приговор Синедриона:  бродяга
виноват. Здесь laesa majestas {Государственная измена (лат.).},  но  вызвать
ко  мне...  просить  пожаловать  председателя  Синедриона   Каиафу,   лично.
Арестанта взять в кордегардию в темную камеру, беречь как зеницу ока.  Пусть
мыслит там... - голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.
     Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и  розы
немного туманили головы и  тихо  покачивались  в  высоте  длинные  пальмовые
космы.
     И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворчало, как в
прибое, и доносило изредка на  балкон  слабенькие  крики  продавцов  воды  -
верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая
развязки.
     И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как
золотистое масло:
     - Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвященник, четырех
мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало
быть, речи нет. Но двое  за  тобой  -  Вар-Равван  /он  же  Иисус  Варрава/,
приговоренный за попытку к возмущению в Ершалаиме и убийство двух  городских
стражников, и второй - Иешуа  Га-Ноцри,  он  же  Иисус  Назарет.  Закон  вам
известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник,  уважаемый  нашим
божественным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону,
нужно будет выпустить. Благоволите же указать, кого из  двух  -  Вар-Раввана
Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присовокупляю, что я настойчиво  ходатайствую
о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что  он
маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели.  Храм
оцеплен легионерами, будет цел,  все  зеваки,  толпой  шлявшиеся  за  ним  в
последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том  моя  порука.  Vanae
voces popule non sunt crudiendo {Ничтожные крики толпы не страшны (лат).}. Я
говорю это -  Понтий  Пилат.  Меж  тем  в  лице  Варравы  мы  имеем  дело  с
исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят  с
бою и именно с призывом к бунту  против  римской  власти.  Хорошо  бы  обоих
казнить, самый лучший исход, но закон, закон... Итак?
     И сказал замученный чернобородый Каиафа:
     -  Великий  Синедрион  в  моем  лице  просит   выпустить   Вар-Раввана.
Помолчали.
     - Даже после моего ходатайства? - спросил  Пилат  и,  чтобы  прочистить
горло, глотнул слюну: - Повтори мне, первосвященник, за кого просишь?
     - Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.
     - В третий раз повтори... Но, Каиафа, может быть, ты подумаешь?
     - Не нужно думать, - глухо сказал Каиафа, - за Вар-Раввана в третий раз
прошу.
     - Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему,  -  произнес  Пилат,  -
умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.
     Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни  солнца,  ни
розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, покачиваясь, нырял  сам
Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и подумал:
     "Куда меня несет?.."
     - Тесно мне, - вымолвил Пилат, но голос его уже не лился  как  масло  и
был тонок и сух. - Тесно мне, - и Пилат холодной рукой  поболее  открыл  уже
надорванный ворот без пряжки.
     - Жарко сегодня, жарко, - отозвался Каиафа,  зная,  что  будут  у  него
большие хлопоты еще и муки, и подумал: "Идет праздник, а я которую  ночь  не
сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный ниссан выдался в этом году..."
     - Нет, - отозвался Пилат, - это не от того, что жарко, а тесновато  мне
стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!
     - Я - первосвященник, -  сразу  отозвался  Каиафа  бесстрашно,  -  меня
побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью...
Только дам я тебе совет, Понтий Пилат, ты когда кого-нибудь ненавидишь,  все
же выбирай слова. Может кто-нибудь услышать тебя, Понтий Пилат.
     Пилат  улыбнулся  одними  губами  и   мертвым   глазом   посмотрел   на
первосвященника.
     - Разве  дьявол  с  рогами...  -  и  голос  Пилата  начал  мурлыкать  и
переливаться, - разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов
/которые затравили великого философа/, может подслушать нас, Каиафа, а более
некому. Или я похож на юродивого младенца Иешуа? Нет, не  похож  я,  Каиафа!
Знаю, с кем говорю. Оцеплен балкон. И вот, заявляю я тебе: не будет, Каиафа,
тебе отныне покоя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю -  Понтий  Пилат
Золотое Копье!
     - Разве должность наместника несменяема?  -  спросил  Каиафа,  и  Пилат
увидел зелень в его глазах.
     - Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О,  много!  Корван,  корван,
Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из  Соломоновых  прудов?
Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не поделаешь с этим народом.  Нет!  И  не
водой отныне хочу я напоить Ершалаим, не водой!
     - Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, - сказал Каиафа ненавистно.
     - Он /другое/услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да  не  в  Рим,  а
прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И  хлебнешь  ты  у  меня,  Каиафа,
хлебнет народ ершалаимский немалую чашу. Будешь ты пить и утром, и  вечером,
и ночью, только не воду Соломонову! Задавил ты Иешуа, как клопа. И  понимаю,
Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек... Но только помни,
не забудь - выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и  с
варом, и со щитами.
     - Знаю тебя, Понтий, знаю, - смело сказал Каиафа, - ненавидишь ты народ
иудейский и много  зла  ему  причинишь,  но  вовсе  не  погубишь  его!  Нет!
Неосторожен ты.
     - Ну, ладно, - молвил Пилат, и  лоб  его  покрылся  малыми  капельками.
Помолчали.
     - Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у  тебя  очень  хороша,  -
нараспев заговорил Пилат. - А особенно этот молоденький сыщик Юда  Искариот.
Ты ж береги его. Он полезный.
     - Другого наймем, -  быстро  ответил  Каиафа,  с  полуслова  понимавший
наместника.
     - О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат. - О  foetor
judaicus!  {О  племя  греховнейшее,  отвратительнейшее  племя!  О   зловоние
иудейское (лат.)}
     - Если ты еще хоть одно слово оскорбительное  произнесешь,  всадник,  -
трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, - уйду, не выйду на гаввафу.
     Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар.
     - Пора, первосвященник, полдень.  Идем  на  лифостротон,  -  сказал  он
торжественно.
     И на необъятном каменном помосте стояли и  Каиафа,  и  Пилат,  и  Иешуа
среди легионеров.
     Пилат поднял  правую  руку,  и  стала  тишина,  как  будто  у  подножия
лифостротона не было ни живой души.
     - Бродяга и тать, именуемый Иешуа  Га-Ноцри,  совершил  государственное
преступление, - заявил Пилат так, как  некогда  командовал  эскадронами  под
Идиставизо, и слова его  греческие  полетели  над  несметной  толпой.  Пилат
задрал голову и уткнул свое  лицо  прямо  в  солнце,  и  оно  его  мгновенно
ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что  солнце  выжигает  с
лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал,  он
знал только, что воет и довоет до конца - за что и  будет  Га-Ноцри  сегодня
казнен!
     Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило  ему  уши,  но  он
понял, что это взревела толпа, и поднял руку,  и  опять  услыхал  тишину,  и
опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова:
     - Чтобы знали все: non habemus regem nisi  Caesarem!  {Не  имеем  царя,
кроме Кесаря!  (лат.)}  Но  Кесарю  не  страшен  никто!  И  поэтому  второму
преступнику Иисусу Вар-Раввану, осужденному за такое же преступление, как  и
преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь  праздника
Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!
     Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух  вокруг  него  стонет  и
бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу.
     - Командиры! К  приговору!  -  пропел  Пилат,  и  в  стенах  манипулов,
отделявших толпу от гаввафы, в  ответ  спели  голоса  взводных  и  пискливые
трубы.
     Копейный лес взлетел  у  лифостротона,  а  в  нем  засверкали  римские,
похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена.
     - Tiberio imperante! {По приказанию  Тиберия  (лат.)}  -  запел  слепой
Пилат, и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима:
     - Да здравствует император!
     - Iesus  Nazarenus,  -  воскликнул  Пилат,  -  Tiberio  imperante,  per
procuratorem Pentium Pilatum supplicio  affectus  erit!  {Иисус  Назарет  по
приказанию  Тиберия  посредством  прокуратора  Понтия  Пилата  будет  казнен
(лат.)} Сына Аввы, Вар-Раввана выпустить на свободу!
     Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот  миг,  когда
его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на
что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он  шел,  ведомый  за
правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал  и  улыбался.  Улыбка
эта была совершенно  глупа  и  беззуба,  а  до  допроса  у  Марка-центуриона
ВарРавван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая  рука
его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла  толпа  такую
невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами.  Только  раз  в
год под великий праздник  мог  видеть  народ  человека,  ночевавшего  уже  в
объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон.
     - Ну, спасибо тебе, Назарей, - вымолвил  Вар,  шамкая,  -  замели  тебя
вовремя!
     Улыбка Раввана  была  так  трогательна,  что  передалась  Иешуа,  и  он
ответил, про все забыв:
     - Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит, - иди, живи!
     И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море,  бросился  в
гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал.


        x x x

     Чтобы занять себя, Левий долго перебирал в  памяти  все  известные  ему
болезни и очень хотел, чтобы какая-нибудь нашлась бы так-таки  у  Иешуа.  Но
чахотки самой верной так-таки и  не  было,  да  и  других  тоже.  Тогда  он,
открывая очень осторожно правый  глаз,  минуя  холм,  смотрел  на  восток  и
начинал надеяться, что там туча. Но одной тучи мало. Нужно  еще,  чтобы  она
пришла на холм, нужно, чтобы гроза началась, а когда гроза начнется, и этого
мало, нужно, чтобы молния ударила, да ударила именно в крест Иешуа. О,  нет.
Тут было мало шансов. Тогда Левий начинал терзаться мыслью о  своей  ошибке.
Нужно было не бежать раньше процессии на холм,  а  именно  следовать  рядом,
прилипши к солдатской цепи. И, несмотря  на  бдительность  римлян,  все-таки
можно было как-нибудь прорваться, добежать, ударить Иешуа в сердце  ножом...
А теперь поздно.
     Так он думал и лежал.
     Адъютант же спешился у сирийской цепи, коневоду бросил поводья,  прошел
сквозь римское заграждение десятого легиона, подозвал  центуриона  и  что-то
пошептал ему.
     Один из легионеров уловил краем уха слова:
     - Прокуратора приказ...
     Удивленный центурион, откозыряв, молвил:
     - Слушаю... - и прошел за цепь к крестам.
     С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем  сошел
с ума от мук к концу третьего часа и пел про  виноград  что-то.  Но  головой
качал, как маятником, и  мухи  вяло  поднимались  с  лица,  но  потом  опять
набрасывались на него.
     На левом кресте распятый качал иным образом, косо вправо, чтобы ударять
ухом по плечу.
     На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не  было.
Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и  стал  впадать  в  забытье.  Мухи
учуяли это и, слетаясь к нему все в большем  количестве,  наконец  настолько
облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе.  Жирные
слепни сидели в самых нежных местах его тела, под ушами, на веках,  в  паху,
сосали.
     Центурион подошел к ведру, полному водой,  чуть  подкисленной  уксусом,
взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток  и,
придвинувшись  к  среднему  кресту,  взмахнул  копьем.   Густейшее   гудение
послышалось над головой центуриона, и мухи черные, и зеленые, и  синие  роем
взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое  и  лишенное
глаз. Они заплыли.
     Центурион позвал:
     - Га-Ноцри!
     Иешуа шевельнулся, втянул в  себя  воздух  и  наклонил  голову,  прижав
подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота.
     Хриплым разбойничьим голосом, со страхом и любопытством, спросил  Иешуа
центуриона:
     - Неужели мало мучили меня? Ты зачем подошел?
     Бородатый же центурион сказал ему:
     - Пей.
     И Иешуа сказал:
     - Да, да, попить.
     Он прильнул потрескавшимися вспухшими  губами  к  насыщенной  губке  и,
жадно всхлипывая,  стал  сосать  ее.  В  ту  же  минуту  щелки  увеличились,
показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением. И в
эту минуту центурион, ловко сбросив губку, молвил страстным шепотом:
     - Славь великодушного игемона, - нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под
мышку левой стороны.
     Осипший голос с левого креста сказал:
     - Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?
     Центурион с достоинством ответил:
     - Молчи. Не полагается на кресте говорить.
     Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
     - Спасибо, Пилат... Я же говорил, что ты добр...
     Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:
     - Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что  ж  такая
несправедливость? Э? Ты бандит, и я бандит... Упроси центуриона, чтоб и  мне
хоть голени-то  перебили...  И  мне  сладко  умереть...  Эх,  не  услышит...
Помер!..
     Но Иешуа еще  не  умер  Он  развел  веки,  голову  повернул  в  сторону
просящего:
     - Скорее проси, - хрипло  сказал  он,  -  и  за  другого,  а  иначе  не
сделаю...
     Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:
     - Да! Да! И его! Не забудь!
     Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет.
     - Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною,  -
молвил Иисус...
     Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем  быстро
стало  угасать.  Черная  туча  начала  застилать  мозг  Черная  туча  начала
застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с востока, и  молнии  уже  кроили
ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер и видно было с высоты,
как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима  к  Черепу  и  скачет  на  ней
второй адъютант.
     Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик
     - Иешуа! Скачет!!
     Но Иешуа  уже  не  мог  ему  ответить.  Он  обвис  совсем,  голова  его
завалилась набок, еще  раз  он  потянул  в  себя  последний  земной  воздух,
произнес уже совсем слабо:
     - Тетелеостай {Свершилось (греч.).}, - и умер.
     И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.



        ШЕСТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

     И был на Патриарших Прудах час восьмой. Верхние окна  на  Бронной,  еще
секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.
     Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на скамейке, а на
дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и
внимательно смотрят на инженера. С инженером помещается Берлиоз на скамейке.
     "Как это меня занесло на  дорожку",  -  раздраженно  подумал  Иванушка,
поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.
     Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера.
     - М-да, - наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на своего  соседа,
- м-да...
     - М-да-с, - как-то загадочно отозвался и Иванушка.
     Потом помолчал и добавил.
     - А что было с Иудой?
     - Это  очень  мило,  что  вы  заинтересовались,  -  ответил  инженер  и
ухмыльнулся. - В тот час, когда туча  уже  накрыла  пол-Ершалаима  и  пальмы
стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на  балконе,  с  раскрытым
воротом и задрав  голову.  Ветер  дул  ему  в  губы,  и  это  приносило  ему
облегчение. Лицо Пилата похоже было  на  лицо  человека,  который  всю  ночь
провел в  непотребном  кабаке.  Под  глазами  лежали  широкие  синяки,  губы
распухли и потрескались. Перед Пилатом на  столике  стояла  чаша  с  красным
вином, а у ног простиралась лужа такого же вина. Когда подали  первую  чашу,
Пилат механически швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:
     - Смотри в лицо, когда подаешь... Чего глазами бегаешь? Ничего не украл
ведь? А?
     На коленях Пилата лежала любимая собака - желтый травильный дог  Банга,
в чеканном ошейнике, с одним зеленым изумрудом. Голову Банги  Пилат  положил
себе на голую грудь, и Банга лизал голую  кожу  приятеля  воспаленным  перед
грозой языком.
     Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было
иногда, как тучи пыли  вдруг  вздувались  над  плоскими  крышами  Ершалаима,
раскинутого у ног Пилата.
     - Марк! - позвал Пилат слабо.
     Из-за колонны, ступая на цыпочках и все-таки скрипя мохнатыми сапогами,
выдвинулся центурион, и  Пилат  увидел,  что  гребень  его  шляпы  достигает
капители колонны.
     - Ну что же он? - спросил Пилат.
     - Уже ведут, - ответил Марк
     - Вот, - сказал Пилат, отдуваясь, - вы  такой  крупный  человек.  Очень
крупный. А между тем подследственных калечите. Деретесь.  Сапогами  стучите.
Впрочем... что ж... у вас должность такая. Плохая должность у вас, Марк.
     Марк бульдожьими глазами поглядел на Пилата, и  в  глазах  этих  стояла
обида.
     Затем центурион отодвинулся, услышав сзади себя звук шагов. Пилат очень
оживился. Из-за Марка вышла небольшая фигурка в военном плаще  с  капюшоном,
надвинутым на лицо.
     - Ступайте, Марк, и караульте, - возбужденно сказал Пилат. Марк  вышел,
а фигурка аккуратно  высвободилась  из  плаща  и  оказалась  плотным  бритым
человеком лет пятидесяти, седым, но с очень розовым лицом, пухлыми  щечками,
приятными глазами. Аккуратненько положив плащ в кресло,  фигура  поклонилась
Пилату и потерла ручки. Не  в  первый  раз  приходилось  прокуратору  видеть
седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся,  прокуратор  отсаживался
подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в
     окне. Ныне же Пилат обрадовался  вошедшему,  как  родному  брату,  даже
потянулся к нему.
     - Здравствуйте, Толмай дорогой, - заговорил Пилат, - здорово. Садитесь.
     - Благодарю вас, прокуратор, - приятным голосом отозвался Тол-май и сел
на краешек кресла, все потирая свои чистые белые небольшие руки.
     - Ну как, любезный  Толмай,  поживает  ваша  семья?  -  очень  жадно  и
искренне стал спрашивать Пилат.
     - Спасибо, хорошо, - приятно отозвался Толмай.
     - В отделении ничего новенького?
     - Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.
     - Слава Богу...
     Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края  до  края
распороло косым слепящим зигзагом и сразу  плеснуло  в  лицо  Пилату.  Стало
темно. Пилат приподнялся, оперся о балюстраду и вонзил свой взор  вдаль.  Но
ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нем косо  лило  и
движения никакого не существовало. Маленькие черные крестики, которые  целый
/день/ стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом
так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что
он увидел, как одинокий крохотный черный человечек карабкался вверх на холм.
Но погас разрыв, все смешалось. Ударило  над  Ершалаимом  страшно  тяжко,  и
железные орехи вдруг швырнуло по крышам.
     Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже  плавали
в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищенный Лысый Череп  действительно
лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой  глине,  до  нитки  мокрый,
исступленный человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от
пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его  никак  не  было  видно.  Все
окрестности смешались в грозе.
     Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с  Толмаем  беседовали  под
вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму
     - Вот какое дело, Толмай, - говорил Пилат, чувствуя, что под  гром  ему
легче беседовать, - узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?
     - Как ему не быть, - сказал Толмай.
     - Иуда...
     - Искариот, - докончил Толмай.
     - Молодой мальчишка, говорят?
     - Не стар, - сказал Толмай, - двадцать три года.
     - А говорят - девятнадцать?..
     - Двадцать три года три месяца, - сказал Толмай.
     - Вы замечательный человек, Толмай.
     - Благодарю вас, прокуратор, - сказал Толмай.
     - Он где живет?
     - Забыл я, прокуратор, надо справиться.
     - Стоит ли, - ласково сказал  Пилат.  -  Вы  просто  напрягите  память.
Толмай напряг свою память, это выразилось в  том,  что  он  поднял  глаза  к
набухшему тенту и сказал:
     - В Золотом переулке в девятом номере.
     - Говорят, хорошего поведения юноша?
     - Чистый юноша.
     - Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?
     - Нет, прокуратор, нету, - раздельно ответил Толмай.
     - Так... Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.
     - Так-с, - сказал Толмай.
     - Говорят, ему Каиафа денег дал?
     - Тридцать /денариев/.
     - Тридцать?
     :::::::::::::::::::::::::::::::::..
     ...Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:
     - Возьмите на память, Толмай.
     И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца на  балконе  в
теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой. Пальмы  стояли
черные, а мрамор был голубой от луны.
     - Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.
     - Угу, - молвил Иванушка.
     - Должен вам сказать, - заговорил  Владимир  Миронович,  -  что  у  вас
недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
     - Ну так, ведь... - неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
     -  И  вы  любите  его,  как  я  вижу,  -  сказал  Владимир   Миронович,
прищурившись.
     - Кого?
     - Иисуса.
     - Я? - спросил неизвестный и покашлял, -  кх...  кх,  -  но  ничего  не
ответил.
     - Только, знаете ли, в евангелиях совершенно  иначе  изложена  вся  эта
легенда, - все не сводя глаз и все прищурившись,  говорил  Берлиоз.  Инженер
улыбнулся.
     -  Обижать  изволите,  -  отозвался  он.  -  Смешно  даже  говорить   о
евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.
     Опять оба писателя уставились на инженера.
     - Так вы бы сами  и  написали  евангелие,  -  посоветовал  неприязненно
Иванушка.
     Неизвестный рассмеялся весело и ответил:
     - Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову.  Евангелие  от  меня,
хихи...
     - Кстати, некоторые главы из вашего евангелия я  бы  напечатал  в  моем
"Богоборце", - сказал Владимир Миронович, - правда,  при  условии  некоторых
исправлений.
     - Сотрудничать у вас я счел бы счастьем, - вежливо молвил  неизвестный,
-  но  ведь  вдруг  будет  другой  редактор.  Черт  знает,  кого   назначат.
Какого-нибудь кретина или несимпатичного какого-нибудь...
     - Говорите вы все какими-то  подчеркнутыми  загадками,  -  с  некоторой
досадой заметил Берлиоз, - впечатление такое, что  вам  известно  не  только
глубокое прошлое, но даже и будущее.
     - Для того, кто знает хорошо  прошлое,  будущее  узнать  не  составляет
особенного труда, - сообщил инженер.
     - А вы знаете?
     - До  известной  степени.  Например,  знаю,  кто  будет  жить  в  вашей
квартире.
     - Вот как? Пока я в ней буду жить!
     "Он русский, русский, он не сумасшедший, - внезапно загудело в голове у
Берлиоза, - не понимаю, почему мне показалось, что он  говорит  с  акцентом?
Что такое, в конце концов, что он несет?"
     - Солнце в первом доме, - забормотал инженер, козырьком ладони  прикрыв
глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии,  -  Меркурий
во втором, луна ушла из пятого дома, шесть  несчастье,  вечер  семь,  влежку
фигура. Уй! Какая ерунда выходит, Владимир Миронович!
     - А что? - спросил Берлиоз.
     - Да... - стыдливо хихикнув, ответил инженер,  -  оказывается,  что  вы
будете четвертованы.
     - Это действительно ерунда, - сказал Берлиоз.
     - А что, по-вашему, с вами будет? - запальчиво спросил инженер.
     - Я попаду в ад, в огонь, - сказал Берлиоз, улыбаясь и в тон  инженеру,
- меня сожгут в крематории.
     - Пари на фунт шоколаду, что  этого  не  будет,  -  предложил,  смеясь,
инженер, - как раз наоборот: вы будете в воде.
     - Утону? - спросил Берлиоз.
     - Нет, - сказал инженер.
     - Ну, дело темное, - сомнительно молвил Берлиоз.
     - А я? - сумрачно спросил Иванушка.
     На того инженер не поглядел даже и отозвался так:
     - Сатурн в первом. Земля. Бойтесь фурибунды.
     - Что это такое фурибунда?
     - А черт их знает, - ответил инженер, - вы уж сами у доктора спросите.
     -  Скажите,  пожалуйста,  -  неожиданно  спросил  Берлиоз,  -   значит,
повашему, криков "распни его!" не было?
     Инженер снисходительно усмехнулся:
     - Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в
ваших!..  Помилуйте!  Желал  бы  я  видеть,  как  какая-нибудь  толпа  могла
вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да  еще  таким,  как  Пилат!  Поясню,
наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на  Пречистенском  бульваре,  и
вдруг, вообразите, публика начинает завывать: "Расстреляй, расстреляй  его!"
Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем  она  станет
завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или  расстреляют.  Толпа,
Владимир Миронович, во все времена толпа - чернь, Владимир Миронович!
     - Знаете что, господин богослов! - резко вмешался вдруг Иванушка, -  вы
все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это  за  слово  -  "чернь"?  Толпа
состоит из пролетариата, месье!
     Глянув с большим любопытством на Иванушку в момент  произнесения  слова
"хамство", инженер тем не менее в бой не вступил, а  с  шутовской  ужимочкой
ответил:
     - Как когда, как когда...
     - Вы можете подождать? - вдруг спросил Иванушка у  инженера  мрачно,  -
мне нужно пару слов сказать товарищу.
     - Пожалуйста! Пожалуйста! - ответил вежливо иностранец, - я не спешу.
     Иванушка сказал:
     - Володя...
     И они отошли в сторонку.
     - Вот что, Володька, - зашептал Иванушка, сделав вид, что прикуривает у
Берлиоза, - спрашивай сейчас у него документы...
     - Ты думаешь?.. - шепнул Берлиоз.
     - Говорю  тебе!  Посмотри  на  костюм...  Это  эмигрант-белогвардеец...
Говорю тебе, Володька, здесь Гепеу пахнет... Это шпион...
     Все, что нашептал Иванушка, по сути дела, было глупо. Никаким ГПУ здесь
не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным  встречным  на
Патриарших по поводу Христа, так уж непременно необходимо требовать  у  него
документы.  Тем  не  менее  у  Владимира  Мироновича  моментально  сделались
полотняные какие-то  неприятные  глаза,  и  искоса  он  кинул  предательский
взгляд, чтобы убедиться, не удрал ли инженер. Но серая фигура  виднелась  на
скамейке. Все-таки поведение инженера было в высшей степени странно.
     - Ладно, - шепнул Берлиоз, и лицо его постарело.
     Приятели вернулись к скамейке, и тут же изумление  овладело  Владимиром
Мироновичем.
     Незнакомец стоял  у  скамейки  и  держал  в  протянутой  руке  визитную
карточку.
     - Простите мою рассеянность, досточтимый Владимир Миронович.  Увлекшись
собеседованием,  совершенно  забыл  рекомендовать  себя  вам,  -  проговорил
незнакомец с акцентом.
     Владимир Миронович сконфузился и покраснел.
     "Или слышал, или уж больно догадлив, черт..." - подумал он.
     - Имею честь, - сказал незнакомец и вынул карточку.
     Смущенный Берлиоз увидел на карточке слова: "D-r Theodor Voland".
     "Буржуйская карточка", - успел подумать Иванушка.
     - В кармане у меня паспорт, - прибавил доктор Воланд, пряча карточку, -
подтверждающий это.
     - Вы - немец? - спросил густо-красный Берлиоз.
     - Я? Да, немец! Именно немец! -  так  радостно  воскликнул  немец,  как
будто впервые от Берлиоза узнал, какой он национальности.
     - Вы инженер? - продолжал опрос Берлиоз.
     - Да! Да! Да! - подтвердил инженер, - я - консультант.
     Лицо Иванушки приобрело глуповато-растерянное выражение.
     - Меня вызуал, - объяснял инженер, причем  начинал  выговаривать  слова
все хуже... - я все устраиль...
     - А-а... - очень почтительно и приветливо сказал Берлиоз, -  это  очень
приятно. Вы, вероятно, специалист по металлургии?
     - Не-ет, - немец помотал головой, - я по белой магии!
     Оба писателя как стояли, так  и  сели  на  скамейку,  а  немец  остался
стоять.
     - Там тшиновник так все запутал, так запутал......
     Он стал приплясывать рядом с Христом, выделывая ногами нелепые  коленца
и потрясая руками. Псы оживились, загавкали на него тревожно.
     - Так бокал налитый... тост заздравный просит... - пел инженер и вдруг
     .......................................................................
     - А вы, почтеннейший Иван Николаевич, здорово верите в  Христа.  -  Тон
его стал суров, акцент уменьшился.
     - Началась белая магия, - пробормотал Иванушка.
     - Необходимо быть последовательным, - отозвался на это  консультант.  -
Будьте добры, - он говорил вкрадчиво, - наступите ногой на этот  портрет,  -
он указал острым пальцем на изображение Христа на песке.
     - Просто странно, - сказал бледный Берлиоз.
     - Да не желаю я! - взбунтовался Иванушка.
     - Боитесь, - коротко сказал Воланд.
     - И не думаю!
     - Боитесь!
     Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля.
     Тот поддержал Иванушку:
     - Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит,  но  ведь  это  же
детски нелепо доказывать свое неверие таким способом!
     - Ну, тогда вот что!  -  сурово  сказал  инженер  и  сдвинул  брови,  -
позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы - врун свинячий! Да,  да!
Да нечего на меня зенки таращить!
     Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих  приятелей
на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза. По теории нужно  бы  было
сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат,  но
и трусоват.
     - Да, да, да,  нечего  пялить,  -  продолжал  Воланд,  -  и  трепаться,
братишка, нечего было, - закричал он сердито, переходя абсолютно  непонятным
способом с  немецкого  на  акцент  черноморский,  -  трепло  братишка.  Тоже
богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик  любит
пропаганду резкую - раз,  и  в  два  счета  чтобы!  Какой  ты  пропагандист!
Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!
     Все что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего.  Ярость
заиграла на его лице.
     - Я интеллигент?! - обеими руками он  трахнул  себя  в  грудь,  -  я  -
интеллигент, - захрипел он с таким видом,  словно  Воланд  обозвал  его,  по
меньшей мере, сукиным сыном.  -  Так  смотри  же!!  -  Иванушка  метнулся  к
изображению.
     -  Стойте!!  -  громовым  голосом  воскликнул  консультант,  -  стойте!
Иванушка застыл на месте.
     - После моего евангелия, после того,  что  я  рассказал  о  Иешуа,  вы,
Владимир Миронович, неужто вы не  остановите  юного  безумца?!  А  вы,  -  и
инженер обратился к небу, - вы слышали, что я честно  рассказал?!  Да!  -  И
острый палец инженера вонзился в небо. - Остановите его! Остановите!!  Вы  -
старший!
     - Это так глупо все!! - в свою очередь закричал Берлиоз, - что  у  меня
уже в голове мутится! Ни поощрять  его,  ни  останавливать  я,  конечно,  не
стану!
     И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся
по ветру серой пылью.
     И был час девятый.
     - Вот! - вскричал Иванушка злобно.
     - Ах! - кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул  Воланд,  а  затем,
сделавшись необыкновенно деловитым, успокоенно добавил.  -  Ну  вот,  все  в
порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить.
     - До свидания, доктор, - сказал Владимир Миронович, - мне пора.
     Мысленно в это время он вспоминал телефоны РКИ...
     - Всего добренького, гражданин Берлиоз,  -  ответил  Воланд  и  вежливо
раскланялся. - Кланяйтесь там! -  Он  неопределенно  помахал  рукой.  -  Да,
кстати, Владимир Миронович, ваша матушка почтенная
     .......................................................................
     "...Странно, странно все-таки, -  подумал  Берлиоз,  -  откуда  он  это
знает... Дикий разговор... Акцент то  появится,  то  пропадет.  Ну,  словом,
прежде всего, телефон... Все это мы разъясним..."
     Дико взглянув еще раз на сумасшедшего, Берлиоз стал уходить.
     - Может быть, прикажете, я  ей  телеграммку  дам?  -  вдогонку  крикнул
инженер. - Здесь телеграф на Садовой поблизости. Я бы сбегал?!  А?  Владимир
Миронович на ходу обернулся и крикнул Иванушке:
     - Иван! На заседание не опаздывай! В девять с половиной ровно!
     - Ладно, я еще домой забегу, - откликнулся Иванушка.
     - Послушайте! Эй! - прокричал, сложив руки рупором, Воланд, -  я  забыл
вам сказать, что есть еще /шестое доказательство, и  оно  сейчас  будет  вам
предъявлено!
     .......................................................................
     Над Патриаршими же закат уже сладостно распускал свои паруса с золотыми
крыльями, и вороны купались над липами перед сном. Пруд  стал  загадочен,  в
тенях. Псы во главе с Бимкой вереницей вдруг снялись  и  побежали  не  спеша
следом  за  Владимиром  Мироновичем.  Бимка  неожиданно  обогнал   Берлиоза,
заскочил впереди него и, отступая задом, пролаял несколько раз. Видно  было,
как Владимир Миронович замахнулся на него угрожающе,  как  Бимка  брызнул  в
сторону, хвост зажал между ногами и провыл скорбно.
     - Даже богам невозможно милого им  человека  избавить!..  -  разразился
вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и руки воздев
к небу.
     - Ну, мне надо торопиться, - сказал Иванушка, - а  то  я  на  заседание
опоздаю.
     - Не торопитесь, милейший, - внезапно, резко  и  окончательно  меняясь,
мощным голосом молвил инженер, - клянусь подолом старой сводни, заседание не
состоится, а вечер чудесный. Из помоек тянет  тухлым,  чувствуете  жизненную
вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос... Посидите со мной...
     И он сделал попытку обнять Иванушку за талию.
     - Да ну вас, ей-богу! - нетерпеливо отозвался Иванушка  и  даже  локоть
выставил, спасаясь от назойливой ласки инженера. Он быстро двинулся и пошел.
     Долгий нарастающий звук возник в воздухе, и тотчас из-за  угла  дома  с
Садовой на Бронную вылетел вагон трамвая. Он летел и качал-
     ся, как пьяный, вертел задом и приседал, стекла в нем дребезжали, а над
дугой хлестали зеленые молнии.
     У турникета,  выводящего  на  Бронную,  внезапно  осветилась  тревожным
светом таблица, и на ней выскочили слова "Берегись трамвая!".
     - Вздор! - сказал Воланд, - ненужное приспособление, Иван Николаевич, -
случая еще не  было,  чтобы  уберегся  от  трамвая  тот,  кому  под  трамвай
необходимо попасть!
     ....................................................................
     Трамвай проехал по Бронной. На задней площадке стоял Пилат, в  плаще  и
сандалиях, держал в руках портфель.
     "Симпатяга  этот  Пилат,  -  подумал  Иванушка,  -  псевдоним   Варлаам
Собакин..."
     Иванушка заломил картузик на затылок, выпустил /рубаху/, как  сапожками
топнул, двинул мехи баяна, вздохнул семисотрублевый баян и грянул:

     Как поехал наш Пилат
     На работу в Наркомат.
     Ты-гар-га, маты-гарга!

     - Трр!.. - отозвался свисток.
     Суровый голос послышался:
     - Гражданин! Петь под пальмами не полагается. Не для того сажали их.
     - В самом деле. Не видал я пальм, что ли, - сказал Иванушка, - да ну их
к лысому бесу. Мне бы у Василия Блаженного на паперти сидеть...
     И точно, учинился Иванушка на паперти. И сидел  Иванушка,  погромыхивая
веригами, а из храма выходил страшный грешный человек: исполу - царь, исполу
- монах. В трясущейся руке держал посох, острым концом его  раздирал  плиты.
Били колокола. Таяло.
     - Студные дела твои, царь, -  сурово  сказал  ему  Иванушка,  -  лют  и
бесчеловечен, пьешь губительные обещанные диаволом  чаши,  вселукавый  мних.
Ну, а дай мне денежку, царь Иванушка, помолюся ужо за тебя.
     Отвечал ему царь, заплакавши:
     - Почто пужаешь царя, Иванушка.  На  тебе  денежку,  Иванушка-верижник,
Божий человек, помолись за меня!
     И звякнули медяки в деревянной чашке.
     Завертелось  все  в  голове  у  Иванушки,  и  ушел  под  землю  Василий
Блаженный. Очнулся Иван на траве в сумерках на Патриарших Прудах, и  пропали
пальмы, а на месте их беспокойные коммуны уже липы посадили.
     - Ай! - жалобно сказал  Иванушка,  -  я,  кажется,  с  ума  сошел!  Ой,
конец...
     Он заплакал, потом вдруг вскочил на ноги.
     - Где он? - дико  вскричал  Иванушка,  -  держите  его,  люди!  Злодей!
Злодей! Куси, куси, куси. Банга, Банга!
     Но Банга исчез.
     На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и  залил  улицу,  и  в
свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
     - Стой! - прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через  ограду
и кинулся догонять.
     Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и  показал  ему  фигу.
Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у  почтамта.  Золотые
огненные часы показали Иванушке половину десятого.  Лицо  Воланда  в  ту  же
секунду высунулось в окне  телеграфа.  Завыв,  Иванушка  бросился  в  двери,
завертелся  в  зеркальной  вертушке  и  через  нее  выбежал  в  Савельевский
переулок, что на Остоженке, и в нем увидел  Воланда,  тот,  раскланявшись  с
какой-то дамой, вошел в подъезд. Иванушка за ним, двинул в  дверь,  вошел  в
вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
     - Зря приехали, граф Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С
вашей милости на чаек...  Каждую  среду  будут  ходить.  И  фуражку  снял  с
галуном.
     - Застрелю! - завыл Иванушка, - с дороги, арамей!
     Он взлетел во второй этаж и рассыпным звонком  наполнил  всю  квартиру.
Дверь тотчас открыл самостоятельный ребенок  лет  пяти.  Иванушка  вбежал  в
переднюю, увидел в ней бобровую шапку на вешалке, подивился  -  зачем  летом
бобровая шапка, ринулся в коридор, крюк в ванной на двери оборвал, увидел  в
ванне совершенно голую даму с золотым крестом на груди и с мочалкой в  руке.
Дама так удивилась, что не закричала даже, а сказала:
     - Оставьте это, Петрусь, мы не одни в  квартире,  и  Павел  Димитриевич
сейчас вернется.
     - Каналья, каналья, - ответил ей Иванушка  и  выбежал  на  Каланчевскую
площадь. Воланд нырнул в подъезд оригинального дома.
     "Так его не поймаешь", - сообразил Иванушка, нахватал из кучи камней  и
стал садить ими в подъезд. Через минуту он забился трепетно в руках дворника
сатанинского вида.
     - Ах, ты, буржуазное рыло, - сказал дворник, давя Иванушкины  ребра,  -
здесь кооперация, пролетарские дома. Окна зеркальные, медные ручки,  штучный
паркет, - и начал бить Иванушку, не спеша и сладко.
     - Бей, бей! - сказал Иванушка, - бей, но помни! Не по буржуазному  рылу
лупишь, по пролетарскому. Я ловлю инженера, в ГПУ его доставлю.
     При слове "ГПУ" дворник выпустил Иванушку, на колени стал и сказал:
     - Прости, Христа ради, распятого  же  за  нас  при  Понтийском  Пилате.
Запутались мы на Каланчевской, кого не надо лупим...
     Надрав  из  его  бороды  волосьев,  Иванушка  скакнул  и  выскочил   на
набережной Храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднималась  с  Москвы-реки
вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин.  Они  снимали  с
себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и  Иванушка  башмаки,  носки,
рубаху и штаны. Снявши,  посидел  и  поплакал,  а  мимо  него  в  это  время
бросались в воду люди  и  плавали,  от  удовольствия  фыркая.  Наплакавшись,
Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, штанов и рубахи.
     "Украли, - подумал Иванушка, - и быстро, и незаметно..."
     Над Храмом в это время зажглась звезда, и побрел Иванушка в одном белье
по набережной, запел громко:

     В моем саду растет малина...
     А я влюбилась в сукиного сына!

     В Москве в это время во всех переулках играли  балалайки  и  гармоники,
изредка свистали в свистки, окна были раскрыты  и  в  них  горели  оранжевые
абажуры...
     - Готов, - сказал чей-то бас.



        МАНИЯ ФУРИБУНДА
     (Глава из романа "Копыто инженера")

     Писательский ресторан, помещавшийся в городе Москве  на  бульваре,  как
раз   насупротив   памятника   знаменитому   поэту   Александру    Ивановичу
Житомирскому, отравившемуся в 1933  году  осетриной,  носил  дикое  название
"Шалаш Грибоедова".
     "Шалашом" его почему-то прозвал известный всей Москве необузданный лгун
Козобоев - театральный рецензент, в день открытия ресторана напившийся в нем
до положения риз.
     Всегда у нас так бывает, что глупое слово точно  прилипнет  к  человеку
или вещи, как ярлык. Черт знает,  почему  "шалаш"?!  Возможно,  что  сыграли
здесь роль давившие на алкоголические полушария проклятого Козобоева  низкие
сводчатые потолки ресторана. Неизвестно.  Известно,  что  вся  Москва  стала
называть ресторан "Шалашом".
     А не будь Козобоева, дом, в коем  помещался  ресторан,  носил  бы  свое
официальное и законное название "Дом Грибоедова", вследствие того, что, если
опятьтаки не лжет Козобоев, дом этот не то принад-
     лежал тетке Грибоедова, не то в нем  проживала  племянница  знаменитого
драматурга. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было, равно  так
же  как  и  племянницы.  Но  это  и  не  суть  важно.  Народный  комиссариат
просвещения,  терзаемый  вопросом  об  устройстве  дел  и  жизни   советских
писателей, количество коих к тридцатым годам поднялось до  угрожающей  цифры
4500 человек, из них 3494 проживали в  городе  Москве,  а  шесть  человек  в
Ленинграде
     .................................:::::::::::::::::::::::::.


     Комментарии

     Черновики романа. Тетрадь 2. 1928 - 1929 гг. - Глава первая - "Пристают
на Патриарш/их/", - к сожалению, не  сохранила  ни  одного  целого  листа  с
текстом -  все  оборваны.  Но  из  оставшихся  обрывков  видно,  что  это  -
расширенный вариант той же главы первой редакции, но без предисловия.  Вновь
повествование идет от имени  автора,  пускающегося  иногда  в  любопытнейшие
сравнения. Так, записанные  в  деле  э  7001  отделения  рабоче-крестьянской
милиции "приметы" появившегося на прудах "иностранца" ("нос  обыкновенный...
далее - особых /примет нет/...") никак не удовлетворяют  рассказчика,  и  он
начинает обыгрывать свои "особые" приметы и своих друзей ("У меня, у Николая
/Николаевича/,  у  Павла  Сергеевича..."),  которые,   конечно,   отличаются
"необыкновенностью". Вероятно,  при  прочтении  этих  мест  романа  в  кругу
близких знакомых на Пречистенке они вызывали веселье, и  особенно  у  друзей
писателя  -  Николая  Николаевича  Лямина   и   Павла   Сергеевича   Попова,
подвергшихся столь пристальному изучению на предмет выявления у них  "особых
примет". Заметим попутно, что этот кусочек  текста  мгновенно  воскрешает  в
памяти "особые приметы" главного героя пьесы Булгакова "Батум",  поступившие
из   учреждения   розыска:   "Джугашвили.   Телосложение   среднее.   Голова
обыкновенная. Голос баритональный. На  левом  ухе  родинка...  Наружность...
никакого впечатления не производит..."
     Появление "незнакомца" на Патриарших прудах совпало с моментом ехидного
обсуждения писателями изображения Иисуса  Христа,  нарисованного  Иванушкой.
Вышел незнакомец из Ермолаевского переулка... И "нос у него был...  все-таки
горбатый". Рассказ Воланда о давно происшедших событиях начинается в этой же
главе, причем особый интерес у незнакомца вызвал Иванушкин рисунок...
     Глава вторая названия не сохранила: первый лист с текстом  обрезан  под
корешок. К счастью, значительная часть листов  этой  главы  остались  целыми
полностью. Из сохранившегося текста можно понять,  что  глава  начинается  с
рассказа Воланда  о  заседании  Синедриона.  Мелькают  имена  Каиафы,  Иуды,
Иоанна. Иуда Искариот совершает предательство.  Каиафа  благодарит  Иуду  за
"предупреждение" и предостерегает его - "бойся Толмая".  Примечательно,  что
сначала было написано "бойся фурибунды", но затем Булгаков  зачеркнул  слово
"фурибунда" и написал сверху "Толмая". Значит, судьба  предателя  Иуды  была
предрешена писателем уже в начале работы над романом.
     Из других частей полууничтоженного  текста  можно  воспроизвести  сцену
движения процессии на Лысый Череп. Булгаков, создавая эту