Там, где все сверканье, все движенье,Пенье все, - мы там с тобой живем.Николай Гумилев
Издательство "Сударыня",
Санкт-Петербург, 2003 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
"Марина Цветаева
ПРОКРАСТЬСЯ...
А
может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть - отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может - лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну...
Может быть - обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод...
14 мая 1923"
МИМО МИРАЖЕЙ
прелюдия первая
Я
медленно шла по привокзальной улице южного города. Дома чуть
проглядывали сквозь ажурные листья и бурые стручки разросшихся акаций.
Подошла к первому глиняному, остановилась, заглянула в крохотные оконца,
задернутые тюлевыми с воланами занавесками, ничего не увидела, повернулась к
калитке. Около нее в тени дерева стояла женщина и смотрела на меня. Я
смутилась: в чужие окна... Почему? Может быть, потому, что все, что
происходило со мной и о чем я сейчас думала, заглядывая в чужие окна, эта
женщина могла знать? Мне казалось, что люди знают про меня то, что я про
себя не знаю, только когда-нибудь узнаю. Или так всю жизнь и буду искать ЭТО
- чего пока не знаю, потому что люди живут законно, а я, вроде бы, - нет. И
законно живущие, даже если ничего не говорят, а просто смотрят на меня
пристальными взглядами - как будто укоряют. И живу я в отличие от них,
временной жизнью, как будто оправдываюсь, как будто виновата.
Сначала я жила виноватой, когда мне было пять, нет, даже три года,
потом - когда пять лет, потом - семь, потом... Где мой библейский ангел?
Опять покинул меня? Ангел мой, отзовись: А-у-у?
И вот ведь как бывает: когда в 1943-м мобилизовывали в железнодорожную
школу ФЗО, я не заметила пристального взгляда агитатора. Он быстро пропускал
голодную очередь, записывал в тетрадь фамилии, а приемная комиссия позже
утверждала. И не по виду, не по наклонностям, не по паспортам.
После оккупации многие железнодорожники из брони шли на фронт. Другие
пострадали от фашистов, либо после оккупации от НКВД - война ведь.
Работников на транспорте не хватало. Ребята, в силу советских законов, из
близлежащих деревень тоже были беспаспортниками.
Железнодорожная ветка Минводы-Кисловодск остро нуждалась в
обслуживании. ФЗУ - фабрично-заводское училище - срочно преобразовали в ФЗО
с обучением для работ специально на транспорте и тем самым снизили
возрастную планку приема, хотя это было такое же училище, только скоростным
методом - за год вместо трех.
Меня, худющую, малорослую с длинными косами, туго завернутыми за ушами
в кольца, записали даже без метрик и справок. Я просто на словах прибавила
себе лишний год для агитатора и почувствовала себя вполне законно живущей. А
то, что худой я была от голода, и нога от него заболела, - это была сущая
правда. Но это никого не волновало.
А сейчас краснею, как дурочка, хотя, что тут особенного - домик
игрушечный, окошки прямо на улице, низко над землей, - любой заглянет. Тем
не менее, неловкость не проходила, и я дернулась, быстро прошла всего на шаг
мимо калитки, мимо женщины, но как-то уловила боковым что ли взглядом, что
женщина смотрит на меня, и вовсе не пристально, не укоряюще, а спокойно,
даже ласково. Или мне хотелось так видеть! Потому что некуда было идти? Я
шла именно к этой женщине. Ноги оказались умнее - остановились. Забыв
поздороваться:
Вы угол сдаете? - И без паузы: - Меня Галина Алексеевна прислала, -
быстро добавила.
Нет, девочка, не могу. Устала. Только что рассталась с двумя. Хлопотно.
Хочу побыть одна...
Я покраснела еще сильней. Знала же, что услышу невозможный отказ, зачем
ляпнула про Галину? Опять унижена, и сегодня негде спать. Так боялась этого,
надо заглушить, отвести отказ объяснениями, но не справилась с комом в
горле, только уронила еще раз, еще глупее:
Меня Галина Алексеевна прислала. И совсем глухо: Извините, до свидания.
И пошла, отступая, не смея повернуться спиною к женщине, держась рукой
беленой еще по весне и от летних южных ливней уже посеревшей и облупившейся
стены домика, не в силах оторвать взгляда от этого невозможно мягкого
спокойного отказа. А глаза все заливала и заливала соленая влага, я не смела
их закрыть, и тогда больно явилась многоцветная радуга, защипала, женщина
расплылась в яркое пятно. Я не могла двигаться. Остановилась.
Долго я так стояла или нет, не знаю. Может, мгновенье, а, может быть,
до сих пор стою... "Ангелица-покровительница, где ты? Мой хранитель, Вера
моя святая, хозяйка моего имени, я здесь! Оглянись! Сделай что-нибудь!"
Найду я когда-нибудь человеческое жилье? А сейчас, хоть бы старую
завалинку из самана, теплую, да еще бы с дыркой, где дом в глубине двора и
собака на цепи. Я сама видела, как свиньи прорывают дырки под заборами,
довольно глубокие, нежатся там после дождей. Я худющая, легко могу пролезть.
Сейчас дождей нет, саман за день прогревается, под таким забором в бурьяне
вполне можно переспать, даже изнутри с хозяйской стороны. А еще лучше, если
хозяева оставили сушить какие-нибудь тряпки, из сундуков, например. Они
часто сушат, протянут веревку между деревьями, да и на заборе - всякие вещи,
даже зимние. Можно потихоньку наснимать, всего-то на ночь, а перед утром,
пораньше, обратно повешу. Безумные мечты! Раз так было, правда, в начале
лета, а сейчас - конец.
Ночь тогда была необыкновенной. Под овчинным полушубком. Хотя и драный
был, и вонючий, но для меня он благоухал. Может, потому что перемешался с
дурманящим запахом ночной фиалки с хозяйской клумбы, да и согревал отменно.
Лежу, вдыхаю - все запахи хороши! А сверху еще одно диво - звезды:
много-много, и близкие, и подальше, и совсем еле заметные. Кружатся,
подмигивают, втягивают меня в свой хоровод все быстрее и быстрее, если долго
смотреть - я уже в звездном танце, и вижу, что это вовсе не звезды, это
девочки, такие же, как я, только они с мамами.
Почему так, почему я всегда одна? И когда просыпаюсь, и вот сейчас.
Девочки поют, а мне горло сжимает такая музыка ночная, хочу петь, а страшно.
Почему мама оставила меня? Оставляла всегда? Следователь с птичьей
фамилией объяснил мне, что такой закон у них: если подозревают одного из
ста, изолируют всех сто, и добавил так, между прочим, что вообще-то моя мама
и не виновата ни в чем. Тогда что я - сто первая в этой сотне? И как
изолируют? Бездоказательно? Ни вся моя жизнь, ни моя мама, ни моя родина, ни
следователь с птичьей фамилией не дают ответа. Нет ответа. Лишь звезды
кружатся. А одна из них, как нарочно, падает рядом, осторожно касается меня
хвостом, затягивает в узел и уносит. И мне уже не страшно. И ответа не надо.
Раз следователь сказал, что мама не виновата, значит так надо? Надо ему
верить? Значит надо радоваться, что моей жизнью и маминой защищается родина
от врагов таким странным способом?
Лично для меня враги - там, на войне. А кто мне объяснит
следовательский способ?
Сам следователь? Следователь - здесь, не на войне. С ним можно
поспорить. Но пока только во сне, в мыслях и в будущем...
От этих рассуждений, от вопросов, стоящих в длинной очереди, я
очнулась. И все та же женщина у ворот, и снова - удар, что не успеваю
сегодня за город до ночи. И снова мысли бегут, ищут выход. Устала. И так мне
стало меня жалко - сдерживалась-сдерживалась и тихо заплакала. Вообще-то я
не распускаюсь, борюсь, но сейчас не сдержалась - один мягкий взгляд у
калитки...
Где искать ночлег? Невесть. Солнце совсем низко. Вон улыбается,
сползает золотыми желтками в масляных окнах. Попробовать на перроне вокзала?
Опять как будто опоздала на электричку? Меня уже заприметили там. На вокзале
совсем неплохо: скамейки со спинками, и свет там есть. Совсем почти не
страшно, если б не мильтоны, - эти не дают лечь, сгоняют, позорят. А как
просидеть всю ночь? Целый день маешься на табурете с лампочками перед
горелкой, голова чешется от вшей, гнойная сукровица проползает из-под
косынки по щекам, за шиворот. Глаза лезут на лоб от напряжения и жара.
Стеклянные рабочие трубки откусываю зубами - некогда тянуться за специальным
ножом. Полежать бы немножко!
А может, все-таки на уличной лавочке, под акациями, или лучше под
тутовыми деревьями? Они более раскидистые, и ягоды еще есть на деревьях,
подсохшие черные - кисловатые и белые - приторные. Там улицы - парки целые,
много лавочек, еще до войны наставлены для отдыхающих курортников. А теперь,
когда санатории превратились в госпитали, на скамейках стали отдыхать
раненые в застиранных кальсонах и грязно-серых байковых халатах. Ночью
скамейки пустые, ветки низкие, много листьев на деревьях.
И все же ночные прохожие, даже если они и не совсем хулиганы, обращают
свое пристальное внимание. Так уже было. Начинают выяснять, почему, да кто,
да откуда. Я уже не маленькая, хоть и выгляжу девчонкой. Уже работаю. Но
разве ночью под акациями это докажешь чужим людям? А что в милиции можно
доказать ночью? Что я, хоть и мала ростом, но, оказывается, служу на
железнодорожном транспорте, а это в войну все равно что в армии? Меня
уважают и даже иногда - в шутку - по имени-отчеству величают. Когда очень
лампочки нужны.
Стеклодув-ручник - профессия редкая. Еще бы! Хоть и не от одной, но и
от меня зависит бесперебойная служба подстанций, которые тянут электрические
поезда. Да, ветка тупиковая, что ж с того? Тупиковая не в кавычках:
госпиталей полно, раненых возят в спецпоездах днями и ночами, обмундирование
возят, продовольствие, лекарства, инструменты хирургические, всякую
аппаратуру. Да что говорить - идет напряженная военная жизнь и приближает к
победе, и я в этом участвую. Когда набирали нашу группу, говорили, что мы
добровольцы и этим надо гордиться. Я и горжусь. А то, чего на работе не
рассказываю, так этого я сама не хочу.
Нога уже ничего, я привыкла, ранку вычищаю, промываю марганцовкой, она
зудит по краям, значит болезнь отступает, только еще отекает немного. А бинт
- это просто для дезинфекции, чтобы пыль не попадала, да еще девать его
некуда: мне дали марли в аптеке за колбы. Я из нее бинтов и нарезала. В
аптеке мне и таблетки даже давали, витамины - заживает же! Хотя, конечно,
лучше бы, если покушать было чего посытней. Я много колб нарезала для аптеки
из лампочек. Мне совсем не трудно.
Вот отвлеклась - и слезы кончились. И про Ангела забыла. Так часто
вспоминаю.. Мне бабушка рассказывала, что мой Ангел - Вера и Она тоже имеет
свой День - 30 сентября, а совсем давно День был 17 сентября. Сначала я не
поняла почему мой День в январе, а моего Ангела в сентябре. Только потом мне
мамочка и папа рассказали историю моего имени.
Словом, на работе ко мне хорошо относятся, даже отлично. Начальники все
мужчины: какие хорошие, какие, правда, не очень. Для меня хорошие те, кто не
лезет, ну а из плохих выбирать не приходится: кто я такая? Дочь врага
народа? На мне клеймо - мама с 58-й - пожаловаться некому. Уважаемые мужички
ох, как блюдут осторожность, начальник сидит на начальнике, начальником
погоняет, но на передовую, на настоящую войну, добровольно никто не хочет. А
бронь у них - законная,- транспорт, связь, как армия, так что, если
пожаловаться, не защитит никто. И кому жаловаться: от Замотаева до
Пятковского все они на одно лицо, или на что-то другое. А краснеть придется
мне.
Он, Пятковский, как инженер спецбригад, прилип сразу, первым из всех,
когда я пришла работать в ламповую со щита управления. Бригад у него четыре.
Четвертая - ламповая - моя. Может быть, потому что жена его беременная, а
ему скучно? Не знаю, как с другими девчонками, а ко мне сразу льнуть стал.
Или потому, что подкармливал иногда? От еды отказаться не могла. Остальное
до случая спускала на тормозах. Не могу сказать, что он плохой. Симпатичный,
голубые глаза... И нравился всем... То картофелину принесет, то початок
кукурузный... Словом, деваться некуда, сомневаться некогда. Выгонят, куда я
тогда? Опять на помойку, как в прошлом году? Да и про себя я знала, видела -
не слепая же, и все не слепые, - какая я получилась, хоть и одета тряпочно.
Даже девчонки здоровые, мясистые, даже они завидовали. Конечно, обидно:
других ждут после работы, у других родители, дом, тепло, еда
какая-никакая...
А у него, начальника моего, - нет, несчастливый был вид, хоть он и
улыбался темно-голубыми глазами, подавая мне застенчиво "знаки внимания"...
Да и бригадами не очень жестко командовал - сказывалось чуть заметное
заикание. Его и прозвали "голубые глаза". И я стала так его называть. Ему
нравилось. Как назову - голубые глаза темнеют до синих, даже жутко
становилось... Как два василька живых...
Иногда удавалось остаться в мастерской после работы и не высовываться
до утра. Включала специальный шкаф для закаливания ламп, опускала его
низко-низко, чтобы сторож не заметил со двора, раскладывала фэзэошный
стеганый ватник на монтажном столе. Укрываться не было нужды - от шкафа шел
мощный жар. И высыпалась замечательно, и могла работать на следующий день в
полную силу. Если, конечно, очередной какой начальник, пронюхав, не
заглядывал под предлогом дежурного ночного контроля с намерением
подкатиться, или чего побольше, потискать, словом, ухватить кусок "своего".
Война же. Война все спишет...
Но вообще пользоваться ламповой постоянно нельзя. Узнает полковник
Замотаев - придется объяснять ему, почему я бездомная, и еще, и еще
краснеть. За маму, за себя и за ночного дежурного начальника.
Бывало и так. Приходила на перрон к последней электричке, все меня
знают на железнодорожной ветке, одна я в буквальном смысле - "свет в
окошке", и все, кто работает на транспорте, не раз обращались ко мне. Новых
лампочек не продавали, а люди - ох, как нуждались!.
Подхожу так, вразвалочку к кабине, машинист грубовато окликает:
Едешь, глазастая?
Да, - говорю, - мне в Минводы надо.
Давай в кабину, ныряй живей, научу водить!
В кабине тепло, и тянет съестным запашком из холщовой сумки, что на
крючке висит в углу. И я догадываюсь уже, что будет. Машинист наваливается
могучим торсом, неуклюже разворачивает меня лицом вперед, как маленький
винтик огромной отверткой, кладет мои худые руки на рычаги, обхватывает их
своими лапищами, гудит длинно-длинно, и несемся мы в ночь. Машинист сопит
сзади, а я боюсь шевельнуться и всю дорогу терплю его сопение. А фары у
электрички далеко светят! Вспоминаю оккупацию, отвлекаюсь: как прожекторы
при немцах, только при немцах в небо, а сейчас вниз, вдаль. И еще тогда был
вой сирен и стрельба, а сейчас шум мотора и перестук на стыках рельс. Дорога
круто поворачивает, электричка - дугой - черно-зеленая с желтыми
окнами-крапинками змея, - виден ее колышущийся хвост, вот она укорачивается,
сжимается, словно для броска, исчезает, и в то же мгновение фары-прожекторы
глубоко высвечивают боковой лес. Лесное войско деревцов, семеня тонкими
ножками, гонится за вагонами, догоняет, но электричка выворачивается и
устремляется в гору, по сверкающему пути в бесконечность.
На остановке машинист наказывает сидеть смирно, не выглядывать, сам
выходит на платформу размяться, сделать пару затяжек, поболтать. На лице
самодовольство, как же, девчонку прячет в кабине. Зато во время перелетов от
станции к станции угощает вареной, еще теплой картошкой с жареным луком и
галушками, или еще чем-нибудь умопомрачительным из стеклянной банки,
обернутой несколькими слоями газеты, чтоб не остывало. Ем, давлюсь, а на
него не гляжу. Стыдно за него.
На конечной выскакиваю, не прощаясь, да ему самому, думаю неловко, как
вертелся. Его же выручаю; делаю вид, что тороплюсь якобы по важному делу. Он
не спрашивает, улыбается - что ему? адно. Не оглядываясь, сбегаю по
ступенькам с платформы, смешиваюсь с толпой, растворяюсь среди ночных
мешочников, томящихся в ожидании разных поездов. Минводы - большая узловая
станция.
За первым же углом быстро поворачиваю назад и зорко слежу: если
электричка отправилась в депо - мое дело худо: машинист может пойти ночевать
в дежурку, а мне - тогда снова на вокзале всю ночь, на чужом. Если же
электричка отправляется в обратный путь, то я преспокойно иду в деповскую
дежурную - "мой" машинист уехал, значит на участке о моей бездомности еще
какое-то время не узнают. Открываю дверь и с нагловатым выражением
немигающих глазищ задаю вопрос о последней электричке. "Выясняется", что
последняя только что отошла... Все улыбаются. И я - тоже. А как же? Эта,
хоть и маленькая, но хитрость вполне победная, она помогает пережить еще
одну ночь "достойно".
Нагретая буржуйкой тесная комнатка пахнет железом, кожей, потом и
куревом. В ней два топчана, стол с телефонным и селекторным аппаратами;
полка с походными фронтовыми котелками и разнообразными емкостями, полными
домашней еды, в основном картошка; масса разных инструментов и сумок
развешено по стенам на гвоздях; на полу - железнодорожные переносные фонари;
у двери - вешалка со спецовками.
В дежурке всегда люди. Приходят, уходят, гудят, шепчутся, курят, и
всегда при этом кто-то храпит на топчанах, иногда по двое, валетом, или один
другому в затылок, порычивая время от времени и слаженно поворачиваясь на
другой бок.
Прекрасно замечаю, что те рабочие, кто не спят, далеко не наивные, они
лыбятся , иногда подморгнут, однако теперь я законным образом могу поспать,
даже хоть и валетом. Место, конечно, уступают.
Только здесь, в эти короткие ночные часы, пропитанные махоркой и потом,
я чувствую себя нормально, и как все грешники на земле забываю про моего
Ангела-хранителя. Здесь на меня не смотрят пристально. Во всяком случае меня
ни разу не поддели, не подковырнули, и за мое вранье мне ни чуточки здесь не
стыдно. А утром можно сесть в электричку и еще целых полтора часа досыпать
красивыми снами до самого Пятигорска, и, если повезет, даже лежа. Бывает,
что ранними утрами вагоны идут полупустыми, если запоздали поезда с других
направлений.
И всегда хоть и красивые, да печальные, грустные сны - о Коле. Он так
самоотверженно ушел. Совсем недавно, навсегда. Ушел, чтоб ждать меня... Он
на земле не уставал ждать, не устает и там. Я это чувствую, и грусть
обнимается с истомой, истома тянет, тянет ее, обволакивает и одолевает. И я
просыпаюсь стоном. И стыжусь редких пассажиров, надеясь, что мои
стоны-судороги маскируются перестукивающимися колесами электрички...
Чувственная ранняя женщина и большой ребенок - вся в своих
плотско-детских фантазиях-играх, в волнах подрастания не достигшая не
доросшая до счастливого несчастного мальчика, кому не дано полно изведать
лона любви, стать отцом-матерью, зато дано постижение высшей, Божьей любви -
вечного ожидания.
Это единственное место, кроме ночной моей мастерской, где я могу дать
волю чувствам и снам, где Коля повторяет гения:
Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и, значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье...
Колина чувственная любовь осиянна так влекущей звездой, что простерлась
за черту смерти, и смертью обрела новую форму - судьбу.
Электроламповая и другие спецбригады расположены в трехстах метрах от
вокзала. С электрички можно сразу пойти в мастерскую, или зайти в главное
здание напротив. Там - администрация, начальство и щит управления поездами.
Там же находится душ для дежурных рабочих. Можно помыться, если это женский
день. А если там кто-то уже моется после ночного дежурства, - объяснить, что
специально, мол, пораньше иногда приезжаю, чтобы еще раз помыться - перед
началом жаркой работы.
Пока все обходилось. Но пользоваться таким способом тоже не дело. И так
уже несколько раз "отставала" от последней электрички в Минводах.
Насторожатся еще. Зачем это так поздно езжу в Минводы, если живу в Машуке, а
работаю в Пятигорске. Ну, про Минводы можно сказать, что у меня там подружки
на подстанции дежурят, все-таки школа ФЗО располагалась именно в Минводах. А
вот в другую сторону, в Кисловодск, пока ничего не придумала. Люди-то все
свои. Одни и те же на участке. Все знают друг друга. Могут сплетничать о
моих ночевках в дежурках. А у нас сплетни любят.
Когда вызывали в НКВД по повестке якобы на допрос "ни о чем", в
сущности я уже не боялась ни этих повесток, ни допросов. Даже наоборот,
обнадеживалась - ночь была обеспечена крышей над головой, хотя и противно
было, потому что и я, и вызывавший понимали бессмысленность ситуации, хотя
он и унижал, и шантажировал. Допросы проходили почти одинаково, то есть -
никак. Сидит передо мной за большим столом, долго-долго смотрит в упор
налившимися зенками, при этом меня не замечает.
Расположился так раз, направил на меня лампу, подвигал ящиками
туда-сюда, вытащил папку, открыл. Приоткрыл дверку стола, что-то покопал,
стол не закрыл и вышел. Сидеть на стуле без движений тяжело. Устала в
неподвижной позе. А показать усталость страшно.
Выпивавших маминых следователей с птичьими фамилиями у меня было три:
Гусев, Лебедев, и еще - забыла, но точно - птичья. У всех трех - разные
роли. И еще четвертый - претендент - не с птичьей. Его я видела
один-единственный раз.
Сижу напряженная, жду. Не возвращается долго. Под потолком горит лампа
в молочном круглом колпаке, и очень яркая - под крашеным железным абажуром
на столе. Эта легко поворачивается и направляется, когда надо, на
допрашиваемого. Значит сегодня "на меня надо".
Сейчас войдет. Замираю от того, что его так долго нет, что стол
нараспашку... И так устала от напряжения и ожидания, что всю заломило. И
невдомек было, что эти прохиндеи уходили спать. Просто спать.
Прошло уже часа два, наверное, а то и больше. Заснуть бы, завтра на
работу "дуть" свои лампочки - целых тридцать штук.
Начинаю думать о работе, чтоб не сморил сон. Я бы и больше могла
делать, и делаю иногда, но начальник говорит - больше тридцати не надо, это
хорошая норма для профессионального стеклодува, а то выдохнусь - и так
заморена. Жалел... "Синие глаза - васильковые".
Совсем недавно этому удивительному ремеслу меня обучили. После
окончания школы ФЗО распределили на подстанцию работать по специальности -
дежурным техником у щита управления. Но щиты еще не были до конца доведены
для эксплуатации. Пока пять таких подстанций и три дистанции контактных
сетей реставрировались по всей ветке от Минвод до Кисловодска, я работала и
монтажницей, и слесарем-инструментальщиком, и сварщицей и дежурным техником
у щита. Тем временем появилась нужда в электролампах - на каждый щит
управления требовалось больше сотни и даже еще больше. Лампы были дефицитом.
Ленинградский электроламповый завод эвакуирован в глубь страны. Местное
управление дороги стало оборудовать мастерскую по реставрации. Выписали с
завода спиральки, пригласили мастера из Ростова, определили ему в ученики
меня, и через месяц я стала мастером. Почему выбор пал на меня? Узнала
позже, что выбирал сам мастер. А почему? Ответа не было пока.
Работа оказалась напряженной. Все операции с расплавленным стеклом
приходилось производить самой.
Только бы не уснуть...
В перегоревшей лампе под рассеянным огнем так, чтоб она не лопнула,
надо проткнуть отверстие накаленной добела вольфрамовой иглой, развальцевать
эту дырку в круглое отверстие с наружной стенкой, и остудить. Дальше -
специальным длинным
пинцетом отогнуть электроды, выбросить перегоревшую нить, вставить
новую спиральку, зажать электродами, продезинфицировать ее чистым спиртом, а
затем направленной струей огня налепить на отверстие в лампе, которое
заранее сделала, развальцованную в форму воронки стеклянную трубку, которую
я тоже приготавливаю заранее, дальше - быстрыми поворотами по кругу сузить и
оттянуть эту трубку на месте склейки, потом откачать воздух двумя насосами -
вакуумным и более тонким - ртутным, нагреть по пяти ламп сразу в двух
специальных электрошкафах до 300 градусов Цельсия, и, наконец, переносной
горелкой под большим давлением отпаять готовые лампочки в узком месте от
трубок, проверить их на прочность, прибавив 20 - 30 вольт, и отдать
заказчику. А заказчик - восемь щитов управления.
Лампочки красивые получаются, с пупочками, даже нарядно. Иногда я
фокусничала: нагревала колбу в нескольких точках и выдувала светящиеся
фигурные лампочки. Лучше елочных игрушек получались. И радовалась, как
маленькая.
Ох, засыпаю. Уже лампа, направленная на меня превратилась в пятно, в
такой же матовый молочный диск, как на потолке, только режущий, уже
притупилось беспокойство. Уснуть бы. Встала и сразу села, оглянулась на
дверь. Кто-то за ней стоит?..
Чтобы сделать лампу, надо иметь перегоревшую, а перегоревшие - часто
бывают испорчены из-за поломки в цоколе, или колбы у них треснуты.
Правильно, перегоревших не хватает. Их надо добывать. Где? Всматриваюсь в
лампу под абажуром. Глаза ломит... Да на ней нет даже пупочки! И осеняет:
надо добывать перегоревшие у населения и в разных гражданских организациях.
Люди нуждаются в лампах. Завтра предложу начальнику принимать от частных лиц
и контор по три колбы, а сдавать им по одной, реставрированной. Тогда люди
будут с лампами, а из двух оставшихся, даже если одна колба окажется
сломана, другую можно будет исправить. И перебоев в работе подстанций не
будет.
Сижу. Как бы не уснуть? Как бы не уснуть? Кажется, если усну,
случится... Хочется кричать от такой несправедливости. Глубокая ночь. Почему
я здесь? Почему нахожусь в этом положении? Почему должна притворяться? Они
видят, что я вижу, что они меня уничтожают, топчут и от того еще больше
унижают. Если бы они были врагами советской власти, то есть моими врагами, я
бы поступала с ними иначе. Но они представители нашей власти, советской! Не
могу же я грубить им? Не могу вредить, как целых пять месяцев фашистам, -
все время изловчалась на это, мне часто бывало худо от риска и страха, но я
точно знала: они - враги.
За что сидит в тюрьме моя мама? За папу? Но за него нельзя сидеть в
тюрьме. Он умер от голода и вражеской раны. Он сам был когда-то офицером.
Родину - не выбирал. Когда родина была с царем - он ей служил. Когда та же
родина стала советской, папа - военный инженер, ох как много мог сделать
полезного, и не сделал, только потому, что стал ненужным родине. Или не
родине, а новой власти?.. Но в роковой для родины час, пусть в обход
чиновников, папа все же поступил так, что родине пришлось принять его
посильную помощь, - русский интеллигент пошел в ополчение добровольно...
ПЕРЕВЕРНУТЫЙ МИГ
прелюдия вторая
П
апа и его братья - петербуржцы служили отечеству, служили примерно, за
это папин отец - мой высоко-военный дедушка - получил в дар от прежней
власти имение в Пятигорске.
Через несколько лет после революции папины братья в Ленинграде были
постепенно убраны один за другим, а наивный папа решил на время
"спрятаться": он приехал из Ленинграда, поближе к старшему брату, думая, что
на Кавказе его тоже не достанут - далеко. Но оказалось, что везде для всех
"бывших" организованы принудительные явки, и кисловодский папин брат
преследовался такими же ежемесячными отметками в таком же учреждении - в
ОГПУ.
Кроме того, папа и дядя пытались спрятать портреты своих славных
военных предков, спрятать на всякий случай - для истории. Они не верили в
советскую власть, хотя и не боролись против нее. Они ждали. Дядя жил
поблизости от бывшего их дома и сумел загодя перевезти из него раритеты к
себе, в Кисловодск. Но в его квартире было негде, да и опасно держать
коллекцию. Новые порядки пугали и вынуждали приспосабливаться.
В итоге всех перипетий портреты были, к несчастью, сожжены, а дядя Миша
тоже, как и его братья, погиб в ссылке. А папа мой пострадал не больше ли?
Он "наступил на грабли" второй раз. Только еще более острые. Уехал с Кавказа
перед всеобщей паспортизацией. Ленинград город большой - думал, затеряется.
Спрятаться опять не удалось. Единая паспортная система с обязательной
пропиской грозила папе арестом, высылкой, как и всем прочим
"антиобщественным элементам". Советская власть сама творила эти "элементы",
а затем, выдавав им "волчьи билеты" с пропиской, сама же уничтожала их
окончательно.
Папа предпочел тюрьме и ссылке жизнь на свободе, хотя нелегальную. Не
подумал, он, ошарашенный движущейся по пятам лавиной несвободы о том, что
свобода не может сама по себе родиться в нем из ничего, если вокруг нет
атмосферы свободы. Не предполагал, что умереть заживо - страшнее. И наказал
себя так, что хуже не бывает.
Бездомный, безработный, он мотался по чужим углам, не существовал как
гражданин. Сделал меня сиротой и с мамой не смог официально расстаться.
Теперь она, бедняжка, в тюрьме "бьется" за правду, которая, оказывается, не
бывает равной для всех. Она - правда, - вытягивается судьбою, как в игре
счастливый фант.
Это была длинная-длинная петербургская семья Черницких. Теток было тоже
много. Я знала четырех и немножко пятую. Шестая парила над всеми ... с
именем Вера.
Одна из них, тетя Мара, водила меня не только по церквям, но в
зверинец, на американские горки и чаще всего в музеи. В Эрмитаж она привела
меня, когда мне исполнилось семь лет. Первое, что сделала тетя Мара -
привела в Галерею героев Отечественной войны 1812-го (до революции говорили
- Палата). Показав на один из портретов, очень тихо, хотя и торжественно
произнесла: "Помни, Верочка, и гордись всегда: это твой предок, ты одна
остаешься из нашего рода". Я не понимала, почему я одна "остаюсь" из нашего
рода - какого?- и чем я должна гордиться, и кто тот военный дядя на картине
в эполетах с орденами. Про эполеты мне рассказал потом мой дядя Вася - папин
брат.Тетя Мара - Мария - разделила участь родных и своего мужа, известного
ученого-математика, Владимира Сергеевича Игнатовского. Они были расстреляны
вместе в первые дни войны... За то, что он не то учился, не то работал в
Германии. Революция застала его в России, в деловой поездке. Он женился на
тете Маре и остался навсегда. Мог бы и уехать, но предпочел делать научные
открытия для новой России. Страна принимала его открытия до 22 июня 41-го...
Сейчас я хоть и не совсем еще взрослая, но все думаю: были бы "мои"
следователи врагами советской власти, было бы так просто. Но они поставлены
бороться с врагами. А раз они борются с мамой, со мной, расстреляли крупного
советского ученого - моего дядю, изолировали и уничтожили папиных братьев и
думают, что победили нас, значит мама, папа и я, значит мы - враги? Но мы же
не враги! Как доказать? И почему надо доказывать? А я доказываю. Ночью. В
пустоту. Но если бы не было пустоты, а за столом сидел бы пьяный
человеко-зверь, который именуется советским следователем, то все равно
получилось бы, в лучшем случае, - в пустоту. А в худшем?.. Я не знаю
законов. Я еще глупая дикарка. Мне не хватает понятий, но рядом, даже во мне
живут мои помощники: ощущение и интуиция. Следователи чтут закон страны и
власти? Выполняют его добросовестно и честно? Тогда почему они грубы,
непоследовательны? Почему запугивают, шантажируют, унижают меня? Такие
пытки, как эта ночь, входят в содержание, в смысл законов? Не верю: у людей
такого не может быть. Народная, советская страна. Тогда что ж, это они сами,
по собственному убеждению такие мне попались? Но их - целая армия! Кто их
воспитал? Учителя, профессора, командиры высокие, родители, наши вожди? Где
ответ?
МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ
Поместили нас в огромный подвал под каким-то домом. Усталые и голодные,
за эти сутки не было во рту и маковой росинки. Проспали на голом каменном
полу, в надежде, что завтра нам подбросят что-нибудь, хотя бы соломы, но
наши надежды оказались тщетными, и нам пришлось спать целый месяц на голом
каменном полу. Наутро нас повели на оправку. Большой двор, в конце двора
обычная деревянная уборная. Нас в уборную не пускают, мы должны садиться
перед уборной, лицом к конвоирам, а их также как и нас, пять человек.
Естественно, никто из нас не освободился, и так каждый день. Необходимость
взяла верх...
А может быть, мама за оккупацию сидит? Так ведь мама же не виновата,
что была оккупация? Может, за то, что, приехав из Волховстроя к бабушке
перед оккупацией, она не смогла куда-то нас вывезти? И куда? Ее, да и всех
мирных людей за эту оккупацию надо пожалеть. Мы не верили, мы до последнего
дня надеялись - оккупации не будет, громкоговорители поддерживали в нас эту
надежду, радио сообщало, что бои идут где-то под Ростовом, а немцы в это
время - танками, пушками, мотопехотой мчались через Минводы по нашей дороге
вперед.
Местные русские немцы, обиженные на советскую власть за страшный голод
и насильную поголовную коллективизацию в 33-м, 34-м, и за то, что в первые
дни войны весь немецкий поселок выслали в Казахстан и Среднюю Азию, оставив
только смешанные браки, теперь все это прошлое вспоминали, приближая,
примеряя его к настоящему, еще и еще раз переживали и вымещали обиду. На
ком? На своих соседях "не немцах" - становились прислужниками оккупантов или
сочувствующими им.
Двести лет, а то и больше жило в поселке столько поколений! С
екатерининских времен. Давным-давно уже все перемешалось - все общее: школа,
клуб, амбулатория, сельпо, колхоз "Октоберфунке", Сталинская Конституция.
Общие дети, внуки, правнуки! А пришли фашисты, и некоторые наши русские
немцы "сдвинулись".
Враги, хотя никаких заметных мирному населению объектов не строили, но
власть свою установили жесткую и на территории нашего бывшего санатория, а
потом госпиталя организовали свой штаб с комендатурой. Оттуда приходили
полицаи выгонять нас на работу. Мама на биржу труда не пошла.
Регистрироваться на работы по немецким приказам не выходила. Она болела, она
всегда была болезненной, хрупкой, да и не верила она никогда, что это
безобразие может долго продлиться. Тогда гнали меня. И я шла, чтобы оградить
собою, уберечь своим замещением маму и что-то добыть из еды и еще помочь
детскодомским ребятишкам-дошколятам, оставшимся беспризорными. И каждый
день, каждый час и каждую минуту мы ждали наших спасителей - Красную армию.
Через некоторое время вместо освободителей наехали еще какие-то
оккупанты, но не военные: черноволосые и в штатских богатых костюмах. Вели
себя необычно: спокойно, невраждебно и, что было удивительно, - независимо
от местной фашистской машины. Один-единственный из них был в немецкой
солдатской форме, его называли "капитан". Он говорил по-русски, и только он
"снижался" до разговора с нами. Мы как следует и не поняли, что же это было
за явление в лице странных оккупантов.
"Капитан", армянин по национальности, казалось, сам мало понимал, или
притворялся. Он, как мог, объяснил нам, что все эти люди - армяне из Парижа
- русские эмигранты, что к Гитлеру относятся плохо, но тот пообещал им
Армению, вот они и организовались в Париже, заключили с Гитлером соглашение
и теперь идут за его войсками с интервалом в сто километров для
"освобождения" Армении от советской власти.
Эмигранты эти - якобы нефтепромышленники - разговаривали между собой
только на французском языке. Их вежливое поведение, выдержанность,
чрезвычайно скромная еда, никакой выпивки, ни единого выстрела, ни
повышенного голоса, их штатские костюмы - казалось, они не участвовали в
войне. Один из таких, главных, Тигран Багдасарян поселился в нашем доме, как
объяснил "капитан" - по двум причинам: дом русский и чистый, и главное то,
что абсолютно чиста дворовая уборная. У этих, совсем не немецких типов, было
недоверие не только к официальным нацистам, но и к некоторым местным
приспособившимся немцам.
Я не верила, что квартирант не знал, хотя бы плохо, русского языка.
Два раза к нему приезжал толстый шумный немолодой уже человек с острой
белой бородкой и тоже в гражданской одежде. Приезжал он на автомобиле. Этот
человек как раз разговаривал по-русски хорошо и охотно. В первый его приезд
мы попрятались, но он выудил нас из кладовки и веселым голосом сказал, что
хочет послушать советские песни. Я не знала, что делать. А бабушка Оля
говорит мне тихо:
-Верусенька, сбегай за Нинкой, за Валей, за Лелей и попойте. Что вам,
жалко, что ли? Вы же любите петь. И мы послушаем, а ты такая голосистая!
Раньше каждый день пела. И сотри грязь с лица. Глупости делаешь, мажешься,
дуреха!
Бабушка боялась. Да и все мы тоже.
-Я боюсь, убьют.
Старик услышал разговор, расхохотался:
-Я люблю и русские, и советские песни, не слушал их вживую давно. И мы
никого не убиваем. Мы здесь не для этого. Не бойтесь.
И снова засмеялся.
Ну, я и побежала за девчонками.
Сначала мы пели тихо, робко, а когда поняли, что нам ничего не будет, -
так распелись! Прямо на всю улицу. И так радовались, - мы росли советскими
детьми вместе с замечательными советскими песнями. И всегда готовы были
проявлять себя в этом естественном качестве.
Мы спели все песни, какие знали: "Вставай, страна огромная", "Если
завтра война", "Сталин наша слава боевая", "В бой за родину, в бой за
Сталина" и другие военные и невоенные и довоенные, и "Катюшу", и "Три
танкиста", и "Дан приказ"...
Мы вкладывали в песни такое огромное желание Победы, как будто она -
победа - нашими песнями уже свершилась. Получилось здорово.
Бородатый был в полном восторге и дал нам по плитке шоколада.
После того, как веселый старик ушел в комнату к нашему квартиранту
"побеседовать tet-a-tet", капитан шепнул нам, что этот человек хорошо
известен в Советском Союзе и зовут его генерал Дро.
Нам это ни о чем не говорило. Но мы всеравно попритихли: странное имя,
а вокруг все секретно, необъяснимо, и часовые с автоматами у двери, и
автомобиль с шофером, и тихий говор по-французски, и нас не трогают... Что
бы это значило?
И все же мы, девчонки мечтали, ждали, что старик попросит еще раз спеть
и даст нам шоколаду.
На нашем доме армяне повесили бирку, и в каждый угол единственной в
доме комнаты поставили по автомату. Первая - передняя, мы в ней боялись
спать: тоже в каждом углу автоматы. Спали в кладовке. Ни полицаи, ни
случайные какие немцы к нам не входили и даже соседи перестали наведываться.
При этом никаких официальных приказов или хотя бы предупреждений - не было.
Это вызывало недоумение соседей и злобу штабных немцев.
Квартирант дома не питался. Но каждое утро он пил горячее молоко. Его
приносили из штаба, бабушка на примусе кипятила. Примерно с этого времени
нас перестали гонять на тяжелые работы. А мы и рады были. Но сосед, Кашлехин
сын, - соседи его мать прозвали "Кашлехой" - озлоблялся. И немудрено: в
начале войны, не успел Иван попасть на передовую, как первым же снарядом ему
оторвало правую руку по плечо. Вернулся из госпиталя, запил без просыпа, а
тут - оккупация. Его штабники и "пригрели". "Камрад Иван" называли. Стал их
заложником, сделали его полицаем, давали водку, да еще вместе пили. Все же
видно, домик их совсем близко, через дорогу, плетень низкий, с дырками.
Немцы шумные, злились на штатских, привилегированных "соленых армяшек", как
научил их называть по-русски "камрад Иван". А заодно и на нас злились. Сосед
наболтал по пьянке, что моя мама... - "не оставлена ли она в оккупации по
специальному заданию?" Иначе почему мы не уехали - семья "из богатых", не
колхозники, она не деревенская, интеллигентка, и в поселке оказалась перед
оккупацией"?
Ну, и забрали тогда мамин паспорт в комендатуру. А ей приказали из дома
не выходить, но не увели - побоялись квартиранта. Если б не квартирант,
дружки полицая ее бы уничтожили тем или иным способом безо всякой
проверки... А так - трусили.
А еще до того, как армяне повесили бирку на нашем доме, Кашлеха,
потерявшая мужа на фронте, забегала частенько к бабушке с жалобами на сына,
что пьет, что с оккупантами путается, все советов спрашивала. Безрукий знал
об этом и еще больше озлоблялся на наш дом. А чем бабушка могла помочь?..
А вообще неизвестно, так ли уж и доверяли Ивану его фрицы. Не совсем же
идиоты, соображали, что озлоблен, неуправляем и всегда пьян. Особенно
отношение штабных к нему заметно изменилось после того, как им приказали в
срочном порядке освободить Кашлехин дом, и в него вселился еще один армянин
в касторовом ансамбле - молочного цвета полугалифе и такой же френч.
Высокий, с черной шапкой волос на голове и блестящими, как черный меховой
воротник усами. Тут уж было не до питья: на Кашлехином доме повесили такую
же бирку, как и на нашем.
Так что ничего, ничего неизвестно... Даже о том, куда подевался
Кашлехин сын.
Фашисты обходили наш дом стороной, но паспорт мамин из комендатуры не
возвращали.
Непонятно также, спас маму во время оккупации "наш" армянский
квартирант с французским языком, или наоборот... Осталась же она жива! Вот
вопрос...
Мамочка, может, тебя сейчас обвиняют в том, что за три дня до
отступления тебе все же вернули паспорт из немецкой комендатуры? И может
быть, это квартирант все-таки посодействовал? Ты же осталась живой и была
невредимой до прихода наших. А может, это сам он, квартирант, проверял тебя?
Скорее всего, гитлеровцы так же не любили армян, как армяне Гитлера. А
еще немецкий "капитан" сказал нам по секрет была у перед срочным отъездом
всей армянской группы из поселка: "Радуйтесь, разбили Гитлера под
Сталинградом, ждите скоро своих". По-моему, он даже радовался за нас. Или
вместе с нами. Почему? Мы так и не поняли. Вот-вот ждали прихода наших и не
задумывались, почему "капитан" откровенничал, чего он добивался? И прятались
перед их отъездом не только от немцев, но и от них, армян, - боялись.
А за три дня перед освобождением появились неизвестно откуда два
лейтенанта. Один из них с перевязанной рукой. Как они попали к нам, где
находились пять месяцев, мы так и не узнали от них. О партизанах в наших
краях за всю оккупацию ничего не говорили и мы ничего не слыхали. Эти двое
совершенно не выглядели истощенными, хотя и сказали, что они пришли из леса,
при этом подтвердили весть о победе под Сталинградом. Ушли они через два
дня, после того как фашисты прогнали по новому шоссе оставшуюся свою армию:
мотопехоту, танки, орудия, машины и как-то планомерно закончили свое
отступление в нашем краю. То есть совсем перед самым приходом Красной Армии.
На нашем отрезке дороги мы боев и не видели. Наши пришли в поселок
спустя два дня: появились три подводы с несколькими красноармейцами и один
грузовик. Пустой. Странно.
А может быть, те двое и не были лейтенантами? Чем занимался армянский
"капитан"? Я почему-то вспомнила двух пленных русских. Их тогда по
распоряжению полковника колоть дрова для дома привел и увел все тот же
капитан... А если у капитана было две функции? Ведь заставил же меня
следователь искать "капитана" по рынку после освобождения Пятигорска.
МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ
12.01.1943 На Северный Кавказ группы Минвод вошла наша Красная армия.
Мы жили на станции Машук, в семи километрах от Пятигорска. Население нашего
поселка с радостью встречало своих героев и страдальцев. Был вечер,
смеркалось, девочки - дочка, племянница и другие побежали в штаб. Из дома
брали ведра, тряпки, мыли полы, топили печь. Я тоже пошла в штаб. Военные
очень сдержанно и даже враждебно отнеслись к нам, кто был в немецкой
оккупации, разговор не вязался.Входит солдат и докладывает, что он задержал людей, они шли из
Пятигорска. Офицер сказал: "И охота тебе было вести их ночью через лес,
расстрелял бы и все".
Оккупация длилась ровно пять месяцев, а, кажется, целую жизнь. И теперь
мама сидит в тюрьме, ни в чем не повинная. А я сижу здесь ночью и доказываю
ее невиновность. "Только держись, моя мамочка, гордая моя, там, в тюрьме.
Придет твое время - счастливое и спокойное. Я молюсь за тебя, мамочка".
Нет, ты все-таки за папу сидишь, потому что еще до войны уж очень
трудно жила. Когда я родилась, ты оставалась совсем еще девочкой, а потом
все металась, металась по ленинградским пригородам. Или папа заразил тебя
страхом? Я же помню все это, все ты устраивалась, а меня - то к бабушке на
Кавказ отправляла, то забирала к себе, а сама неприкаянная, все время в
страхе каком-то, в нервах, в беспокойстве...
Я только и мечтала о тебе, о такой близкой маме. А тебя все не было.
Помнишь, однажды ты на крошечный миг - это называлось "отпуск" - приехала в
Николаевку? Я была в школе, мне ничего не говорили, что приедешь именно
сегодня, боялись сглазить, что ли, или моего волнения. Но соседям-то
разболтали. По дороге домой встретилась соседка. И чего они всегда влезают,
эти соседки? Сказала: "Беги скорее домой, мама ждет!" Боже, я задохнулась,
не добежала до тебя, все у меня внутри оборвалось, ты успела подхватить.
Потом я долго болела.
И снова и снова щелочка между нами. Почему? И ты - не до конца мама.
Почему? И от этого еще ближе мне твоя тоска. И пытаюсь убрать эту щелку моей
верой в тебя сейчас. И от того, что не могу учиться, не смею, хотя и выросла
и так мечтала с детства, вступить в комсомол, - теперь, как клейменая -
насмехаться начнут -, когда станут на собрании мое заявление разбирать.
Скажут, что моя мать - враг народа. А ты ведь так и не попала "в народ",
где-то сбоку болталась, именуясь пусть приятным для меня, но стыдным словом
"интеллигентка".
А я от того, что не могу в комсомол, чувствую, что хуже, чем клеймо
"враг народа" не может быть ничего.
Помнишь случай во время оккупации, когда подвыпивший немец помочился на
меня под шнапсный хохот таких же. Ты страдала за мое унижение. А я тогда
унижения не чувствовала, я только сказать об этом не
Фантастическое составляет
сущность действительности