Алексей Рыбин. Кино с самого начала ====================================================================================== Текст приведен по изданию: "Рыбин А. Кино с самого начала", Смоленское областное книжное издательство "Смядынь". Редакционно-издательский центр А. Иванова "ТОК", 1992. 190 с. Аннотация: "Книга питерского музыканта А. Рыбина "Кино с самого началам--первое художественное произведение о группе "Кино" и ее солисте Викторе Цое. Повесть рассказывает не только о возникновении легендарного коллектива, но и о жизни русского андеграунда начала 80-х годов. Искусно созданные портреты звезд сегодняшнего рока, свобода изложения делают ее интересной и доступной для широкого читателя". OSR: Кот Силантий ====================================================================================== Глава 1 -- Я новую игру придумал,--задумчиво сказал Цой. -- Какую? -- В девчонок камнями кидаться. -- Ты что, совсем озверел?-- Олег перевернулся на живот и закрыл глаза. Цой взял двумя пальцами крохотный камешек размером примерно с семечку и аккуратно пустил его в розовую спину одной из лежащих неподалеку симпатичных девиц. Попадание в правую лопатку было проигнорировано, и Цой стал неторопливо готовиться к следующей атаке. Игра увлекла его, но не настолько, чтобы встать для розыска подходящих снарядов, и он ограничил зону поиска радиусом вытянутой правой руки, которая стал слепо загребать песок и гальку, придавая ему при этом поразительное сходство с пловцом брассом, если бы не левая рука, которая, впрочем, как и все остальные части тела, оставалась совершенно неподвижной. Олег открыл глаза, и лицо его стало медленно приобретать осмысленное выражение с явным оттенком если не злости, то совершенно отчетливого недовольства, причем, как мне показалось, оно было вызвано не тем, что обидели даму, а скорее той суетой, что вносила шевелящаяся рука Цоя в гармонию скульптурной группы, которую являли собой три наших неподвижных тела. Цой, со свойственным ему упорством, продолжал свое дело. Нашел -- бросил, нашел--бросил. Промах. Попал. Попал. Попал. Промах. Попал. Попадал он не в одну и ту же спину, а попеременно--то в нее, то в спину соседки. Может быть, в другое время и при других обстоятельствах барышни и поддержали бы эту веселую забаву и ответили бы Витьке чем-нибудь из своего богатого женского арсенала, но сейчас что-то не пришлось им по вкусу--они резко, как по команде невидимого начальника встали и ушли за пределы досягаемости артиллерии. Олег, чертыхаясь, поднялся и поплелся за ними. -- Прощения просить пошел. -- Ну-ну,-- это я поддержал беседу в меру своих сил. -- Они сказали, что от вас пахнет,-- сообщил Олег, вернувшись к нам. -- А от тебя? -- И от меня. -- Ну так выпей еще, чтобы пахло вкуснее, может, им это больше понравится. Трехлитровая банка из-под томатного сока наполовину наполненная сухим вином производства местных умельцев была примерно одинаковой температуры с песком, на котором стояла, но вино в ней еще не успело (или не могло?) так нагреться, и поэтому Олег выпил не обжигаясь, а видимо почувствовал только приятное тепло. Поставив банку на место, он предложил немедленно окунуться. Олег, выпив, заметно повеселел и заметил, что вечером непременно помирится с прекрасными дамами. Цой посмотрел на меня, и я увидел в его глазах то, о чем только что подумал сам. Ничего нет глупей и бездарней, чем приехать летом в Крым с друзьями и заводить флирт с какими-то незнакомыми девушками, даже если они тоже из Ленинграда, даже если они симпатичны и приятны, даже-если отвечают взаимностью. Зачем, зачем мы сюда ехали? Отдыхать, или что? Олег уже сходил один раз на танцы, которые являлись в поселке "Морское" единственным развлечением, кроме кино, и вернулся оттуда с аккуратным синяком, традиционно находившимся под левым глазом. Что там произошло, Олег не рассказывал, а мы не расспрашивали, хотя предполагали. Да, чтобы заниматься любовью на юге, нужно быть или грузином, или абсолютным сексуальным маньяком. Что интересно, в Крыму я заметил, что скрытыми сексуальными маньяками являются в основном работники ИТР--женатые или замужние, белые, жадные до удовольствий, которых им, видимо, не хватало по месту работы. Если вы увидите на каком-нибудь южном пляже мужчину, который после трехминутного знакомства с дамой начинает поглаживать ей бедра и многозначительно поблескивать глазами--будьте уверены--это или инженер по технике безопасности, или бухгалтер, приехавший с севера отдохнуть. Причем бухгалтеры, как правило, более активны. Если же, в свою очередь, дама начинает, что называется, давить косяка на ваши плавки, то вы не ошибетесь, если решите, что она либо какой-нибудь референт, либо, опять-таки, бухгалтер. Работники сферы обслуживания ведут себя спокойней--они знают цену и себе, и всему остальному, а рабочие-- так в этом отношении просто абсолютно нормальны. Ну а уж битники вроде нас и вовсе ангелы. Хотя ведь мы тоже были тогда именно рабочими, но об этом речь впереди. Олег, как и мы, не принадлежал ни к одной из групп секс-активистов и завел легкое знакомство с двумя ленинградскими курортницами просто так, без, что называется, корыстных целей. Но не так все просто. Курортницы, в свою очередь, стали делать какие-то расплывчатые авансы Цою, который был к ним абсолютно индифферентен, а Олег стал подозревать меня в нехороших намерениях по отношению к одной (он еще не решил, какой) из курортниц. Вот такой получился пятиугольник, да еще с биссектрисами и диагоналями, нарисованный вдобавок пунктиром. Будь все это в Ленинграде, он мог бы долго и нудно обрастать телефонными звонками, сплетнями, слезами (с женской стороны) и прочей тягомотиной, но здесь, в Крыму, на первое место, как и у всех нормальных людей, и у нас вылезла такая всепоглощающая лень, что проблема к нашему общему удовольствию самоликвидировалась. А как только она сошла на нет--все стало замечательно--с курортницами мы тут же помирились, и все оставшееся у нас крымское время гуляли и купались с ними, невинные, как дети (или не дети -- рыбы, птицы...), пили замечательное сухое вино, которое хлебосольные жители поселка "Морское" наливали нам в трехлитровые банки, уверяя, что это вино ДЛЯ СВОИХ, а не для приезжих, и только из симпатии именно к нам они дают нам вино из канистры, куда не добавляли ни табак, ни гнилые яблоки, ни карбид... Услышав в первый раз о карбиде, Цой предложил на следующий день купить лучше водки в магазине, хоть это и было много дороже, но радушные хозяева заверили нас в том, что вино с карбидом они продают только отдыхающим начальникам из окрестных ведомственных санаториев: "Чтоб им лучше по шарам дало..." И вот, пока пресловутые начальники мучались со своими загадочными шарами, мы сидели втроем (а иногда впятером и больше) около нашей палатки на берегу ручья, впадающего в Черное море--какая идиллия--и пели песни. Песен мы знали много -- и своих, и чужих, и петь нам приходилось даже чаще, чем хотелось бы. Такая напряженная концертная деятельность, если только это можно назвать концертами, была вызвана тем, что буквально в первые минуты нашего пребывания в поселке "Судак", до которого нас довез симферопольский автобус, мы подобрали себе довольно специальных поклонников, почитателей и меценатов. Дело в следующем, как сказано в одном фильме. В силу ряда причин, мы, по прибытии в Судак были довольно сильно голодны, измотаны и физически ослаблены. К тому же, поскольку все трое были, по собственному мнению, музыкантами, мы тащили с собой, кроме палатки, рюкзака со всяким добром и дорожных сумок, еще и две гитары -- а как же? Ни дня без строчки, как сказал незабвенный автор "Трех толстяков". И вот со всем этим барахлом мы обосновались в какой-то судачьей столовой и начали подкрепляться. По соседству с нами подкреплялась, правда, более основательно, небольшая компания ребят, подбадривая себя чем-то явно местного "розлива". Мы явственно слышали знакомое позвякиванье и бульканье, а также характерные слова и выражения, которые, к нашему неудовольствию, скоро стали перемежаться возгласами: "А вот ребята сидят... а вот мы у них возьмем... а вот они..." Ничего особенно страшного мы не ждали--все-таки трое нас, да и народу полно вокруг, но и радости огромной от такого внимания к себе не испытывали. И вот ситуация подошла к кульминации и свершилось разрешение. Один из парней подошел к нам и преувеличенно вежливо попросил одну, а если можно, две гитары, "попеть пару песен". Мы, не долго думая, с ходу разрешили воспользоваться одним из инструментов, прямо вот так -- напористо и даже с некоторой назойливостью пошли навстречу его просьбе. Ошалев от такой коммуникабельности, юноша изысканно пригласил нас за свой столик. Мы приняли приглашение и подсели к добрым молодцам. Прослушав пару каких-то до боли знакомых песен, мы мягко прекратили выступление самодеятельных артистов, сказав, что нам, пожалуй, пора на пляж. Но до желанного пляжа в тот день мы так и не дошли. События повернулись, как всегда, неожиданным образом. За столом все печально замолчали. Нам стало совершенно очевидно, что за возможность продолжать приобщаться к миру прекрасного наши соседи по столу способны пойти на достаточно крутые и смелые поступки, что нам вовсе не улыбалось. И тут раздался чей-то голос, который вывел всех из создавшегося неловкого положения и решил сразу все проблемы: -- А что вам тут сдалось, в этом вонючем Судаке? Тут в море говно плавает, а у нас, в Морском--полный п...ц! Полчаса на автобусе--поехали, мужики с нами, там и попоем!.." Мужики, то есть мы, немедленно согласились, хотя немного пугала перспектива "там и попоем". Однако настроение всей компании резко изменилось в лучшую сторону -- кризис миновал, в воздухе царила атмосфера подлинного дружелюбия и великодушия, да тут и автобус подошел и остановился прямо у столовой. В автобусе нам были оказаны высшие знаки внимания, а когда мы сообщили о том, что мы все рок-музыканты "с Ленинграда", знаки внимания были повторены, после чего нас несколько развезло--жара все-таки. Тут же нам было обещано бесплатное питание в поселковой столовой, где один из наших новых друзей работал поваром, что, надо сказать, было свято исполнено, и мы две недели бесплатно обедали в пляжном кафе, ас поваром, которого тоже звали Олегом, прямо-таки подружились по-настоящему--впоследствии он приезжал ко мне в Ленинград со своей молодой женой. Прибыв в долгожданное Морское, наши проводники быстро куда-то исчезли, так я думаю, за очередной выпивкой, а мы отправились на поиски места, где можно было бы разбить лагерь. Место мы нашли очень быстро--на берегу ручья, который впадал... и так далее, я уже упоминал этот райский уголок. Нам очень понравилось то, что вокруг было много каких-то деревьев и кустов -- это решало проблему дров, а в ста метрах от будущего нашего лагеря торчала из земли железяка, которая при подробном рассмотрении оказалась колонкой, выдававшей, при приложении значительных физических усилий, некоторое количество чистой пресной воды. Деревья впоследствии оказались, правда, представителями какого-то невероятного вида (или подвида--как там в ботанике), которые гнулись, да не ломались, да и не особенно-то рубились, а если и рубились, то вовсе не горели, а только смрадно дымили, шипели и извивались, как гады. Из-за этого нам с Цоем, я думаю, в первый и в последний раз в жизни, пришлось к стыду своему, заниматься воровством -- мы крали дрова у местных жителей. Прогуливаясь прекрасными жаркими ночами по перспективам поселка, мы прихватывали невинно по одному--другому чурбачку из тех, что нерадивые хозяева иногда забывали затащить за забор. Но вернемся к нашим ночным концертам. Поскольку круг развлечений в поселке Морское в то время был достаточно узок, население его выжимало из каждого вновь прибывшего максимум удовольствия. И вот; только мы успели не без труда поставить палатку и сунуть в ручей заветную бутылку водки, с помощью которой собирались отметить начало отдыха, за нами пришли. Пришли и предложили прогуляться. С гитарами. И привели нас на небольшой местный Бродвей. А там нас уже ждали. И сделали нам, как говаривал Марлон Брандо, предложение, от которого мы не могли отказаться. Таким образом жители поселка Морское оказались первыми слушателями группы, которая стала впоследствии называться "Кино". Мы играли часа по четыре без перерыва, используя в качестве допинга все то же сухое вино, кричали так, что из дверей дискотеки, что работала неподалеку, выглядывали любопытные любители Валерия Леонтьева, а в темной дали лаяли собаки, мяукали кошки и коты и давала о себе знать всякая прочая живность. На первом таком импровизированном концерте нам была оказана высокая честь в виде присутствия среди слушателей самого Петровича--лидера молодежных группировок Морского, как стали говорить десять лет спустя. Петровичу мы понравились, и он подвел резюме: -- То наши парни. Вообще это был очень интересный человек. Неопределенного возраста, весь покрытый татуировкой, он единственный во всем поселке был обладателем джинсов "Ливайс" и итальянских темных очков, которые он не снимал даже по ночам. Возможно, он и спал в них, как "Блюз брадерз". Несмотря на маленький рост и сухощавость, он обладал чрезвычайной физической силой и, что нам очень в нем импонировало, практически не употреблял в разговоре матерных выражений, хотя от его вежливости порой становилось жутковато. Это был настоящий крестный отец маленькой местной мафии. Цой даже перенял у него на какое-то время манеру знакомства с девушками, которая отличалась замечательной простотой, лаконичностью и достоинством. Обычно Петрович сидел на лавочке у входа в дискотеку и обращался к проходящим мимо дамам: -- Девушка, потанцуйте, пожалуйста, со мной, ежели вы не-хотите завтра уехать с Морского... Из нашего тогдашнего репертуара Петровичу больше всего понравилась песня Бориса Гребенщикова "Электрический пес". Он ее окрестил "Песней про Блядей" и вежливо попросил повторить. Мы повторили, а потом Цой запел мифофскую "Черную субботу". Это произведение вызвало у слушателей такую бурю восторга, такие вопли и хохот, что среди их светящихся в темноте лиц неожиданно замаячила милицейская фуражка. "Господи, и здесь они покоя не дают",-- одновременно, хотя возможно и в разных выражениях, подумали три молодых артиста. Об отношениях молодых артистов с милицией сейчас уже можно писать не то что отдельную книгу, а прямо целую энциклопедию--даже не писать, а взять любую из существующих и к каждому слову дать новую статью. Вот у меня, например, есть МСЭ (Малая Советская Энциклопедия) 1930 года издания. Хорошо. Открываю, скажем, на букву "С". Первое слово, которое вижу-- "Селезенка". Пишу -- место, которое было наиболее сильно поражено у моего друга Пини при избиении его добровольной комсомольской дружиной в Ленинградском Дворце молодежи в 1981 году. Сильным ударом комсомольской ноги приведена в полную негодность и удалена хирургически. Смотрю, к примеру, букву "И". Ага--"Изнасилование". Пишу--процесс, которому была подвергнута моя знакомая Н (здесь--без имен) постовым ГАИ, когда пыталась пересечь "стопом" Среднерусскую возвышенность. "Г"-- "Горло". Удар в горло я получил в 1979 году в одном из московских "Опорных пунктов" от молодого человека в штатском за то, что он счел меня похожим на хиппи. Фамилия молодого человека--Радугин--после удара он мне представился, вероятно, для пущего устрашения. Как я впоследствии узнал, он был грозой худых бледных волосатых юнцов и их немощных подружек. Кто ты теперь, Радугин--демократ, консерватор, за Горбачева ты или за Ельцина?.. А может быть, ты уже депутат -- народный избранник, а может быть, ты уже где-нибудь в Верховном Совете? Счастья тебе! Вернемся к букве "С" -- "Статуя". Ну, казалось бы, что может быть общего у милиции, античной статуи и рокеров? ан нет--в середине семидесятых группе "Аквариум" инкриминировалось уничтожение статуй в Летнем саду. Да-да, абсолютно серьезно--с допросами, очными ставками и так далее. Дело могло плохо кончиться, но, слава богу, в этом чудовищном бреду что-то не сошлось, да, как потом выяснилось, и статуй-то никто вовсе и не разбивал. Вот такая получается энциклопедия, "вот такая, брат, история" -- как поет Гребенщиков, но я отвлекся. Итак, появившаяся в темноте фуражка вызвала в нас некоторое смятение, хотя мы и предполагали, что не совершили ничего противозаконного, но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. И хотя этот ночной милиционер уж никак на бога не походил, мы слегка заволновались. Участковый, оглядев нас внимательно, поздоровался за руку с Петровичем и спросил у него: -- Кто такие? -- Та, этта нормальные ребята,-- ответил Петрович. Тут мы сообразили, что речь идет о нас. -- Где прописаны? -- это уже был вопрос к нам. -- В Ленинграде... рисовал и не фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и Женя музыку слушали постоянно--она стимулировала их творческий рост, давала идеи для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали Махавишну Окестра, Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, Чикаго, Кровь, Пот и Слезы да и много, много еще групп и отдельных исполнителей были им по душе. Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень умеренно--уважение к личности потребляющего напиток еще не окончательно девальвировалось и поэтому три--четыре кружки бархатного, которое продавалось в десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей--любителей музыки, литературы, пива и еще многого, чем увлекалась тогда прогрессивная демократическая молодежь Ленинграда и области. Однажды мой одноклассник Вольдемар привел меня в этот гостеприимный дом, и мне там так понравилось, что я стал бывать у Андрюши все чаще и чаще. Вольдемар же познакомил меня и с Женей. В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще. Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде "Украина", пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще все относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его машина заросла жесткой бурой шерстью. И хотя на колесах и раме велосипеда была просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось какое-то невиданное животное--оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник. Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен -- ни прибавить, ни отнять. Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввел в молодежную моду еще и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором. Что там бритые виски, что там кожаные куртки -- фигня все это, мода, безвкусица и дешевый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик "Рассвет", "Заря" и еще не помню, каких, по команде Юфы вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах--маленькие темные очечки, вот это был видок!..) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку, картина впечатляла по-настоящему. Компания Жени и Андрюши быстро росла--молодежь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями. -- Чепцы, очечки, и вперед!--говорил Юфа. -- Радоваться надо! -- говорил Свин--так тогда уже стали называть Андрюшу. Прежнее прозвище -- Конвоир -- происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания--он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе "Север", что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами: -- Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьешь и пьешь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой? -- Ребята,--Конвоир поморщился,--у меня ведь действительно, самый крутой костюм. За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще не новость, конечно, что и нам (Здесь и далее я пишу "мы", имея в виду и себя, поскольку в то время, год или два был полноценным членом компании Свина, а теплые отношения с ним поддерживаю до сих пор, хотя видимся довольно редко)., и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, "на орехи". Причем, чем дальше, тем больше. К концу семидесятых в общественном сознании четко сложился стереотип отрицательного персонажа "хиппи", которого побить или как-нибудь унизить, ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что "хиппи" легко узнавались в толпе--худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рванье (к этому времени Андрей сменил своего "Конвоира" на более современный наряд), да и вдобавок, не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой--странное какое-то явление, поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы--обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов--это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это все..), а поскольку с чувством юмора у нашего народа, в основном, дело обстояло неважно, то он (народ, то есть) довольно долго ломал голову--насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, что насмехаются--да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось... Но и здесь народ попал впросак--опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться4, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. Но так хитро все закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас' за народ, хотя народом мы продолжали быть. Вот так. -- Радоваться надо! -- К станку бы вас всех!--отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда, не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар--в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный, сменив перед этим' ряд профессий, связанных с тяжелым физическим трудом, так -что пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в нем лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера. В отличие от советчиков, кадровые рабочие, которых мы называли "соловьями", охотно и быстро признавали нас за своих, правда, слегка "двинутых" ребят и охотно пили с нами пиво. -- Радоваться надо! Называли мы себя битниками, хотя не были битниками в традиционном значении этого слова. Это было что-то среднее между классическим типом битника и ранним панком. Чистым панком являлся, пожалуй, только музыкальный коллектив Свина. Постепенно формировалась своя атрибутика, свои обряды и обычаи. Все действия, как бытовые, так и ритуальные, отличались замечательной простотой и динамикой. При встрече битники сжимали пальцы таким образом, что кисть руки превращалась в подобие крючка и зацеплялись этими крючками друг за друга. При этом они (мы) издавали горловой звук ыарргтххррр...--вот и все приветствие--коротко и ясно. Для особенно торжественных случаев была разработана "поза битника"--ноги чуть согнуты в коленях, корпус наклонен вперед, чуть прогнувшись в спине, прямые руки отведены назад и вверх, пальцы рук (желательно и ног) сжаты в кулаки, глаза сверкают -- поза демонстрирует мощь и решительность. У нас были свои названия станций метро, улиц, хотя многие улицы носят и так прекрасные названия--проспект Славы, например. Я до сих пор думаю, кем же он был, этот таинственный Слава, если в его честь назвали целый проспект и даже фамилии не указали--значит и так все должны понимать, о ком идет речь... А наша любимая станция метро "Московская" (она же--"Столичная", "Особая", "Посольская"...). "Панк победы", "Площадь ужасов", "Гостинный вор", "Лошадь Ира", "Поли-артрическая"... Улица Костелло... Улица Солдата Грызуна... Это места нашего раннего битничества. А мост через Обводный канал, под которым несколько лет подряд шумная веселая компания справляла Новый год--30 мая. "И вот--Новый год, тридцатое мая--стоит окровавленный Кремль..." Почему--30 мая? На мой взгляд, исчерпывающий ответ на этот вопрос дал однажды наш друг Монозуб:--человек вообще-то не бедный, но битник в душе, он как-то раз разгуливал в жуткий ленинградский 30-градусный мороз без головного убора, -- Панкер (можно называть его и так!)--сказал я ему.-- Ведь холодно же! -- Холодно. Зато здорово!--ответил Монозуб (он же-- Панкер). Понятно теперь, почему Новый год--30 мая? Здорово! И все! При знакомстве мы не спрашивали кому сколько лет, кто где работает, интерес, в основном, заключался в том, какую музыку человек слушает. Музыка была самым большим критерием оценки знакомства, и ради нее мы поддерживали отношения с изрядным количеством идиотов, если у этих идиотов были интересные коллекции пластинок. Вместо вопроса "где работаешь?", мы спрашивали: , -- Играешь? Играли или хотели играть все. Вольдемар мучил гитару дома, в полном одиночестве. Свин имел свой коллектив и остается бессменным лидером его и по ею пору, хотя состав группы менялся много раз. Я играл с Дюшей Михайловым (Киловаттом) и Олегом Валинским (Острым) в хард-роковой группе "Пилигрим", остальная компания тоже либо так, либо иначе, имела отношений к музыке. Кто собирал пластинки, кто паял усилители чудовищного вида и качества или сколачивал из ДСП замечательные, по характеру своего звучания, колонки. Круг знакомств быстро рос, и естественно, что мы со временем узнали многих из тех, кто уже тогда были "китами" ленинградского, как они сами говорили, "рока". А, может быть, и без кавычек--РОК? В любом случае то, что они все играли тогда, существенно отличалось от того, что называется рок-музыкой на Западе--и по качеству звучания, и по подходу, и по целям, и по задачам, и по внешнему виду, и по музыке и по характеру проведения концертов (о концертах тех времен см. В. Рекшан, "Кайф полный"). Главными китами тогда были "Россияне". Нам в принципе нравилось то, что они делали, хотя все это и казалось несколько занудным, но видео тогда еще не было и настоящей энергии на сцене мы еще не видели,- так что вполне удовлетворялись "Россиянами" и иже с ними. Что еще нас всех объединяло, так это устойчивая неприязнь к группе "Машина времени". Спустя несколько лет эта неприязнь сменилась лично у меня крепкой, уже взрослой любовью к этой музыке и к этим людям, но тогда, я думаю, мы воспринимали их только как социальное явление, как людей, пошедших на компромисс с бюрократией и так далее. Что делать, максимализм -- а это, на самом деле, не так уж плохо, может быть, неумно, зато честно. Квартира Свина была нашим клубом, репетиционным помещением, студией звукозаписи, фонотекой--в общем, базой. Здесь мы отдыхали, обменивались новостями, пили, играли, пели, даже танцевали (по-настоящему, по-битнически). У Свина была кое-какая аппаратура как бытовая, так и полупрофессиональная, и было на чем послушать пластинки и во что воткнуть гитары. Словом, это был наш рок-клуб. Выходные дни мы проводили или в упомянутом уже клубе филофонистов, или на толкучке у магазина "Юный техник"-- мы просто болели пластинками. Звучит парадоксально, но юные русские панки и битники обожали "Иес", "Генезис", знали наизусть все альбомы Маклафлина, "Крим", "Кинг Крим-зон",.. О, блаженная пора открытий в роке! Чем меня сейчас удивишь? Разве что каким-нибудь бутлэгом "Фэмели" (а ну-ка, молодые рокеры, что это за команда?). Само собой и "новая волна", которая тогда была действительно новой, не проходила мимо нас. Нот не знал почти никто, инструменты были просто, как говорил Ницше, за гранью добра и зла--сейчас гитар с таким звуком просто не бывает. Ходят слухи, что когда Брайан Ино посетил Советский Союз, он приобрел гитару "Урал" и увез ее к себе в Англию--поражать друзей-авангардистов. Но играли мы отчаянно и самозабвенно. Ради хард-роковой группы "Пилигрим" Олег ушел из ЛИИЖТа, ради нее же я ушел из ВТУЗа, где учился вместе с Юфой. Свин покинул театральный тоже, в конечном счете, из-за музыки. Планы были грандиозные и, как показывает время, не у всех они оказались утопией. Мы, например, откровенно смеялись над Дюшей, который пытался поднять мощность звучания "Пилигрима" до одного киловатта. -- Зачем нам это? Что нам, оглохнуть тут всем? -- А если мы на стадионе будем играть?-- абсолютно серьезно спрашивал Дюша. -- Мы--на стадионе? Такие уроды--на советском стадионе? Да ты заболел, родной! Однако Дюша не заболел и через несколько лет вовсю играл на стадионах с группой "Объект насмешек". Кто мог знать, что так повернется? Нас, натуральных зверей, да чтобы выпустили на большую сцену? Это бред собачий! Песни битников были для того времени слишком откровенны и прямолинейны--взять хотя бы свиновские ранние хиты, "Утренничек", к примеру: "Утренничек, утренничек -- Детская забава. Я до конца не досидел -- Началась облава..." А знаменитая "Черная икра": "Пошел я раз на помоечку, А там я нашел баночку..." -- Радоваться надо! Свин познакомился с ребятами из группы "Палата No б", и они стали активно принимать участие в общем веселье. Песни "Палаты" были замечательно мелодичны, что сильно выделяло их из общего, довольно серого в музыкальном отношении, питерского рока. Лидер группы Макс (Максим Пашков) пел профессиональным тенором и здорово играл на гитаре, а ансамбль отличался просто замечательной сыгранностью и аранжировками. А что такое аранжировка, молодые битники тогда вообще понятия не имели, и все это было чрезвычайно интересно и ново. "Палата" играла довольно специальную музыку -- панк не панк, хард не хард, что-то битловское, что-то от Блэк Саббат--в общем, интриговала. В один из обычных, прекрасных вечеров у Свина, когда все, выпив, принялись удивлять друг друга своими музыкальными произведениями, я и басист "Палаты" сидели на кухне и наблюдали за тем, чтобы три бутылки сухого, лежащие в духовке, не нагрелись до кипения и не лопнули раньше времени--наиболее любимая нами температура напитка составляла градусов 40--60 по Цельсию. Поскольку лично мы еще не были знакомы, я решил восполнить этот пробел: -- А тебя как зовут?--спросил я.--Меня--Рыба. -- Меня -- Цой. Глава 3 Очень уж много событий за один день. Слава богу, все разошлись, и мы наконец-то могли отправиться к своей палатке. Как мы там поместились втроем, точно объяснить не могу, но тяги к комфорту у нас тогда еще не было и мы заснули моментально -- свежий воздух и бешеная усталость дали себя знать. Солнце взошло над поселком Морское со страшным скрежетом, лязганьем и скрипением. Оно ярче и ярче просвечивало сквозь брезент палатки, и жуткий металлический грохот нарастал, наполняя собой все видимое пространство. Мы смотрели друг на друга и не двигались. Молчали. Вылезать из палатки и смотреть, что же такое происходит на рассвете в этом уютном местечке, как-то не хотелось. Но вот шум стал удаляться в направлении моря, и Олег, как наиболее мужественный из нас, исчез за брезентовым пологом. Мы с Цоем ждали известий минут пять и дождались. Первые известия от Олега были абсолютно непечатные, но они вернули нам силу духа и тела, и мы вылезли на бережок ручья на помощь нашему товарищу. Олег стоял подбоченясь, молча и злобно глядя вслед удаляющемуся от нас колесному трактору, который ехал прямо по ручью--утренний туалет, что ли совершал. Естественно, он проехал и по нашей закаченной бутылке водки, что спала в ручье и не успела проснуться, как дитя индустриализации размазало ее по дну. К трактору мы быстро привыкли--о" ездил на пляж каждое утро--то ли по делам, то ли отдыхать, а вечером возвращался обратно--уставший, загоревший. Он с хрипом проползал мимо палатки и исчезал в диких горах-- где-то там у него было логово. -- Та-а-а-ам, та-а-а-ам, в сентябре-е-е...--вдруг запел Цой,-- там я остался-а-а... -- Что, так сильно Леонтьева полюбил?--хмуро буркнул Олег. Он все еще страдал по потере бутылки, как будто она была последней в нашей жизни. -- Та-а-ам я сстался-а-а-а... -- Ладно, давайте похаваем. -- Та-а-а-а-ам... -- Вот, новый поворо-о-от,--подключился я к утренним вокальным упражнениям. Олег улыбнулся и вдруг заорал диким и ужасно громким голосом: -- Пропасть, или взле-е-ет!!!--И смягчившись, сказал снова.-- Ну ладно, давайте похаваем. -- Это заблуждение,--многозначительно произнес Цой. -- Что--заблуждение? Что мы сейчас здесь должны хавать. ? -- Да,--поддержал я Цоя,--давайте на пляж чего-нибудь возьмем, там и похаваем... -- Сначала мы возьмем баночку,--Цой посмотрел на меня,-- трехлитровую. -- Это дело,--согласился я. По лицу Олега было видно, что компромисс его удовлетворяет. -- Но похавать, все-таки, надо.-- Он не сдавался. -- Конечно, надо. Вот возьмем баночку, пойдем на пляж и похаваем. Олег и я принялись зашнуровывать полог палатки, а Цой молча смотрел на нашу работу, не двигаясь с места. Мы старались закрыть вход в жилище поаккуратней, чтобы не видно было вещей, гитар, консервных банок, медиаторов и прочей мелочи, что выпала из нас во время сна. -- Думаете, ворам это будет не развязать?-- поинтересовался Цой. -- Ну, все-таки... -- Ладно, кончайте ерундой заниматься. Жарко уже. Да, становилось жарко. А когда мы наконец добрались до пляжа, стало просто невыносимо. Чтобы немного улучшить самочувствие, мы отхлебнули из баночки и бросились в долгожданное Черное море. Олег, хоть и обладал могучим телосложением и по весу тянул, примерно, на нас с Цоем вместе взятых, устал плавать минут через сорок. Он вылез из воды и сел на песок рядом со мной--я сломался на тридцати минутах купания. Мы блаженно жмурились, молчали и смотрели, как Цой плещется и кувыркается в темной воде. -- На сколько еще его хватит?-- начали мы прикидывать и начали было даже спорить, но тут Цой вылез на берег. Как выяснилось, он прервал развлечение не от усталости, а от скуки. -- Ну, чего вы тут расселись? Пошли вместе поплаваем... -- Отдохни,--сказал я. -- Да, позагорай. Это предложение Олега было довольно бессмысленным -- на наших глазах произошла чудесная метаморфоза. Как только Цой вышел на сушу, он мгновенно покрылся темным ровным загаром такой плотности, какая у обычных людей появляется после пары недель пребывания под палящим солнцем. Мы же с Олегом так легко не отделались и часа. через три поняли, что нужно срочно бежать куда-нибудь в тень. ' -- Пошли, может, похаваем,-- неуверенно предложил Олег. -- Да ну, знаешь, только пришли и сразу уходить,--возразил Цой,--рано еще! -- Брось ты, пойдем, костерок разведем, посмотрим, как там палаточка наша... -- А что ей сделается? Пошли купаться! -- Слушай, мне кажется, я сгорел,--сказал я,-- пойдем в тень. -- Иди. А мы с Олегом еще искупаемся. -- Я с Рыбой пойду. Полежим в тенечке, похаваем чего-нибудь... -- Пошли, поиграем заодно,--мне не хотелось разрушать компанию. -- Ладно, вы ждите, а я подойду попозже. Начинайте там пока... -- Чего начинайте? -- Ну, там... что хотите, то и начинайте,--Цой улыбнулся,-- я подойду. -- Ну, пошли,--я встал и понял, что мы уже опоздали. Спину, плечи, бедра и все остальное жгло при каждом движении, правда, еще терпимо, но я понимал, что к вечеру это "терпимо" может плохо кончиться. "Надо будет еще баночку взять,--подумал я,--чтобы не очень жгло". Вернувшись к нашему лагерю, мы обнаружили палатку в целости и сохранности--воров здесь, видимо, не было, и стали зачем-то разводить костер. Солнце палило по максимуму, и зачем нам нужен был этот костер--варить, а тем более, жарить нам было нечего--я не понимаю, но сила традиции непобедима. Раз палатка есть, то и костер должен быть. Страшно матерясь, мы вступили в бой с чудовищными кустами, что окружали нас со всех сторон, в надежде использовать их в качестве дров. В конце концов нам удалось навыдергивать и навывиичивать из земли немного чего-то среднего между осокой и железным деревом, но эти ботанические выродки так изранили наши сгоревшие тела, что даже ругаться не осталось сил. Мы сидели на колючей траве, которая умудрялась дать себя почувствовать через любые штаны, показывали друг другу свежие раны и увертывались от вонючего дыма, которым агонизировали южные растения. По берегу ручья, сверкая счастливой улыбкой, к нам приближался красивый, загорелый, хорошо отдохнувший Цой. Он подошел, постоял молча, посмотрел на нашу печаль, которая к этому времени стала просто осязаемой, улыбнулся еще шире. Потом он сказал: "Да-а-а...", залез в палатку и вернулся оттуда с гитарой. -- Песни будем петь!--он был, как всегда, лаконичен. Но песен мы не услышали -- Цой стал просто брать аккорды, стараясь добиться наиболее причудливых сочетаний. У него уже было написано несколько своих песен--одни--получше, другие--похуже, третьи--совсем никуда. Песен было немного, но в последние месяцы сочинительство их стало для Цоя основным занятием--это превратилось в его любимую игру, и он играл в нее каждую свободную минуту, как только она выдавалась в нашем активном безделье. Правила игры задал Борис Гребенщиков. В этом году мы услышали его только что вышедший "Синий альбом" и просто обалдели. Это было совершенно не похоже ни на что, имеющееся в русской музыке того времени, начиная от грязных подвалов и заканчивая Колонным залом Дома Союзов. В грязных подвалах волосатые ребята пели о любви в чрезвычайно высокопарных и заумных выражениях, а в больших залах аккуратно подстриженные мужчины и женщины пели о любви на т.аком языке, который пригоден лишь для душевнобольных, да и то не всех, а только очень тяжелых. Гребенщиков пел о любви так, как мы говорили у пивного ларька, как мы говори- ли в гостях, как мы говорили дома, только получалось у него гораздо более сжато и ясно, да и словарный запас был побогаче. Мы и представить себе не могли, что о таких вещах, как Бог, Любовь, Свобода, Жизнь, можно говорить, а, тем более, петь, даже не используя этих самых слов. Это было удивительно! Подсознательно мы чувствовали, что стихи большинства русских групй пошлы и банальны, но так пели все и всех вроде бы это устраивало. На сэйшенах собирались толпы подростков и не только, и хором подпевали солистам какие-нибудь чудовищные строки--"Там, за розовой горой не царит обман..." или еще хуже. Причем тотальная безграмотность сочеталсь у рокеров с постоянной агрессивностью -- я имею в виду тексты песен, даже самые, на первый взгляд, безобидные. Это постоянно было в подтексте, и если кто-то пел, что "мы откроем окно", то слушатели чувствовали, что для того, чтобы это окно открыть, надо сначала кого-то с дороги убрать, что кто-то это окно открыть мешает. Сама по себе эта мысль неплохая, особенно для людей Страны Советов, но все хорошо в меру. Очень уж часто проходило в песнях желание что-то открыть, чего-то впустить или выпустить, куда-то пойти, и все это должно обязательно связываться с преодолением чьего-то сопротивления, противостояния. Я повторяю, это, в общем, неплохо, но уж больно надоело. Гребенщиков же был абсолютно неагрессивен, он не бился в стену и не ломился в закрытую дверь, ни с кем не воевал, а спокойно отходил в сторонку, открывал другую, не видимую для сторожей дверь и выходил в нее. При этом в его неагрессивности и простоте чувствовалось гораздо больше силы, чем в диких криках и грохоте первобытных рокеров. Они хотели свободы, отчаянно сражались за нее, а Б. Г. уже был свободен, он не воевал, он просто решил и СТАЛ свободным. Естественно, что на ленинградской рок-сцене "Аквариум" стоял несколько особняком. Хард-рокеры терпеть его не могли, называли "соплями", "эстрадой" (!) и так далее, говорили, что Б. Г.--педераст и мудак, ворует чужие стихи, чужую музыку и вообще, чуть ли не стукач. Никто, пожалуй, из их коллег-музыкантов ни за какой проступок--ни за кражу денег, ни за нечистоплотность в любовных делах, ни за какие мелкие гадости--не вызывал у хард-рокеров такой неприязни, как Гребенщиков, просто за факт своего существования, просто за то, что был здоровым человеком среди калек. Борис приглашал всех желающих отправиться на поиски мозгов, которые были довольно успешно вышиблены из молодежных голов средней школой, но многим казалось, что оставшегося вполне достаточно и от добра добра не ищут. Калеками были и мы, но, вероятно, в меньшей степени, так как Гребенщиков нам сразу понравился. В принципе для нас это была первая встреча с поэзией. Не стоит здесь рассуждать о том, плохи ли, хороши ли стихи Бориса, бесспорно одно--это стихи. И было откровением для нас то, что стихи могут быть такими современными, простыми и хорошими. Ведь школа дала нам очень своеобразное понятие поэзии, не зря я говорил, что панк-рок родился в советской школе... А Гребенщиков еще и пел! В каждой его песне присутствовала мелодия, партию голоса можно было записать на ноты и повторить "один к одному"--то есть он по-настоящему пел, хотя и не обладал тем, что у певцов называется "голосом". И хотя первое впечатление от музыки "Аквариума" было таково, что текст проговаривается речитативом, послушав первые несколько тактов, становилось ясно, что это не скороговорка, а чистая и ясная мелодия. Да, это было ново, В "матерых" рок-коллективах примитивные мелодии зачастую импровизировались певцами на ходу, и их практически невозможно было закрепить раз и навсегда. Это не относится к группе "Машина времени", и заметьте-- "матерые" ее до сих пор не жалуют, и к группам "первого поколения" вроде "Лесных братьев", "КочевникоNoте пели настоящую, хоть и чужую МУЗЫКУ. В общем, мы находились под сильным влиянием песен Бориса Гребенщикова, а также главного рок-н-ролыцика России--Майка. С Майком меня сначала заочно, а потом и лично познакомил наш друг Монозуб (Панкер). Панкер был высокий, здоровенный парнище, который постоянно пребывал в состоянии восторга, и многие завидовали его перманентому оптимизму. Он активно радовался всему--купленной пластинке, проданной пластинке, встрече с другом, ссоре с другом, устройству на работу, ну, а уж при увольнении с работы радости его просто не было предела и она выливалась на всех окружающих его в данный момент друзей в виде вина, пива и прочих приятных и полезных вещей. Монозуб мечтал стать барабанщиком, приобрел даже ударную установку, которая стояла у него дома, но почему-то никогда и никому не показывал своего искусства. Однако он начал делать себе неплохую репутацию в области звукозаписи--второй альбом Майка и две первых больших записи "Секрета"--дело его рук, головы и ушей. Он приехал ко мне без звонка--тогда мы не утруждали себя подобными формальностями, ворвался в квартиру, размахивая руками и тыча мне в лицо коробкой с магнитофонной лентой. На коробку была наклеена какая-то черно-белая фотография. -- Рыба! Врубай магнитофон! Это полный кайф! Ты такого еще не слышал! Это Майк! Ты слышал Майка? Майк-- это полный п...ц! Это ритм-энд-блюз! Ты слышал у нас ритм-энд-блюз? Сейчас услышишь! Частично замолчать его заставила только завертевшаяся на магнитофоне лента. "Я проснулся днем, одетым, в кресле, В своей каморке, средь знакомых стен..." "Ты--дрянь. Лишь это слово способно обидеть..." "Здесь нас никто не любит. И мы не любим их..." Да, это был ритм-энд-блюз! Да, это был рок! Всего лишь акустическая гитара и гнусавый "дилановский" голос, но сочетание это, возможно, могло рвать телеграфные провода и проламывать потолки и стены, во всяком случае, остановить песню на середине было абсолютно невозможно. Как он добивался и добивается до сих пор этого, одному ему в России присущего драйва--решительно мне непонятно. Это, видимо, особый талант. Кто только у нас не пытался играть рок-н-ролл--от Пугачевой и Леонтьева до самых оголтелых восьмиклассников на школьных вечеринках, а про рокеров и говорить нечего--через одного поют--"рок-н-ролл, рок-н-ролл", а толку никакого нет. Получается или дешевый попе, или тяжеловесные .неуклюжие навороты, а той легкости, мощи, сексуальности, разнузданности, беспредела и трезвости одновременно, того кайфа, того рок-н-ролла, кроме Майка, у нас не выдавал никто. "Остерегайтесь контрактов с музыкантами, которые не знают, как играть музыку Чака Берри"--сказал один американский продюсер. "Остерегайтесь играть с парнями, не уважающими группу "Зоопарк",-- могу продолжить и я, если только это кому-то интересно. К моменту наших крымских каникул с Майком мы были знакомы все трое и песни его были нами любимы и почитаемы. Он же привил нам любовь к замечательной группе Ти Рекс и Лу Риду, у него мы слушали классические роки шестидеся-.тых, в общем, развивались. Конечно, все это оказывало на нас определенное влияние. Нельзя сказать, что песни Цоя и мои, хотя у меня их и было очень мало, являлись подражанием "Аквариуму" или "Зоопарку"--вовсе нет. У нас хватило ума не заниматься копированием, и мы, в основном этим занимался Цой, использовали эти группы в качестве критерия оценки при написании песен. У них мы учились избегать штампов, свободнее пользоваться словом и вообще--думать перед тем, как что-то писать. У Цоя это получалось лучше, чем у нас с Олегом,--он не разбрасывался, а, что называется, "забил на все" и сидел с гитарой в поисках новых идей. Вот так и сидел он у палатки, что-то наигрывая и мыча. Олег предложил сыграть вместе "Песню для М.Б."--посвящение Марку Болану. Мы хотели разложить ее на голоса, а Олег обладал небольшой хоровой практикой, и с его помощью это было легче сделать. Я взял вторую гитару, а Цой запел: "Я иду, куда глаза мои глядят, И, если хочешь, пойдем со мной. Я срубил под корень свой цветущий сад И то же будет с тобой. Не закрывай на грязь и на боль глаза И на цветы с усмешкой ты посмотри, Сломай свои, раз навсегда, тормоза, Глаза, пока не поздно, протри. Пойдем со мной и выпьем пива В ларьке. Пойдем, хоть на этот раз. Потом пойдем купаться в грязной реке, Только не закрывай глаз..." Втроем выходило очень неплохо -- я хорошо все слышал, поскольку не пел, а только играл простенькое соло. Олег чисто, в терцию подпевал. Цой играл ритмично и без лишних украшений--школа Пашкова и Майка. К этому времени все мы были несколько "не у дел"--группа "Пилигрим" уже развалилась, не выдержав творческих споров участников коллектива, "Палата" тоже молчала--Максим учился в театральном и был постоянно занят, в общем, все мы были как бы "в творческом отпуске". -- Витька, слушай, мне, кстати, нравятся твои песни,-- сказал я. -- А мне--твои,--сказал мне Витька. -- Давайте, может, сделаем группу.-- Я посмотрел на Олега. -- Это круто!--Олег улыбнулся. -- Давайте,--сказал Витька. Глава 4 Цой был одет в черные узкие брюки, из которых высовывались ступни ног в черных носках, черную рубашку и черную жилетку из кожзаменителя. Жилетка была украшена булавками, цепочками, значечками и прочими атрибутами панк-бит-ничества. Волосы у него были тоже черные и довольно длинные, короче говоря, этот юноша имел несколько мрачный вид. Познакомившись, мы решили для пробы открыть одну из трех бутылок прямо на кухне, что и проделали с большим удовольствием. Вино в духовке нагрелось до оптимальной температуры, и можно было уже звать всех остальных, но мы не торопились и мирно беседовали, попивая горячий "Гетап". Кстати, после того, как Цой мне представился, я довольно долго думал, что "Цой"--это кличка, так же, как и "Рыба". Клички у нас были очень интересные, разнообразные и веселые. Начиная с традиционных--Свин, Рыба, Шмель, они уходили в экзотику, а то и вовсе в абсурд: Хуа-Гофэн, Пиночет (Пиня), Монозуб, он же Панкер, которого прозвали так за отсутствие одного переднего зуба, Кук и Постер, Птеродактиль, Алкон, Коньячник, Юфа, Юфинсын (пишется в одно слово) и даже Юфинсынсын. Понятно, что последний являлся учеником Юфинсына, который, в свою очередь, был учеником самого Юфы. А что стоит простая, на первый взгляд, кличка, вернее-- имя--Севка. На самом деле этого парня, который одно время играл на гитаре в группе Свина, звали по-другому, но когда он впервые появился у Свина дома, то мама Андрея прижала руки к груди и воскликнула: -- Боже, как он похож на Севку в молодости! И стали его звать "Севкой в молодости" или просто -- Севкой. Разговорились мы с Цоем, естественно, о музыке. Когда я спросил его о любимых группах, то он, помолчав, сказал -- "Битлз". Это настолько не вязалось с его внешним видом, хотя все мы были тогда хороши, что я сильно удивился. В дальнейшем выяснилось, что вкусы у нас очень схожи -- Битлз, Стоунз, Элвис Костелло, Генезис, новая волна, в общем, традишенал. Это было приятно -- я любил традиционный рок и с удовольствием делился своими впечатлениями. Цой, хотя и был менее разговорчив, поддерживал беседу не без интереса, сказал, что в свою очередь удивлен тем, что такому человеку, как я, нравится Битлз и Генезис, мы посмеялись и отправились к друзьям крайне довольные друг другом, горячим вином и содержательной беседой. Через некоторое время произошло событие, которое заметно укрепило нашу дружбу и простимулировало Цоя да и меня тоже, заняться сочинительством всерьез. Музыкальная активность, которую развил Свин, естественно, не могла остаться незамеченной на сером фоне русской музыки начала восьмидесятых. Любой коллектив, занимающийся роком, моментально становился известным в тех, или иных кругах, ну и в КГБ, естественно. Рок-группы привлекали к себе жадное внимание со всех сторон--и тинэйджеры, и критики, и работники исполкомов и правоохранительные органы имели с них свой кайф. Кому удовольствие от музыки, кому -- повышение по службе за арест опасного идеологического диверсанта. Перестройку общественного сознания начал в 1980 году известный московский музыкальный критик Артем Троицкий. Он прозорливо решил идти другим путем во всем, что касалось развития рока в России. До сих пор это была, в основном, музыка деклассированных для деклассированных (были, правда, и исключения). Артем же повел мощную атаку на "высшие", так сказать, слои советского общества, на так называемую интеллигенцию, на Пресс-центр ТАСС, на Союз журналистов, на радио, на телевидение (это в те-то времена!) и тому подобное. Он устраивал маленькие полудомашние концертики разным андеграундным певцам и приводил туда представителей московской элиты, которые могли при желании "нажимать на кнопки" у себя в офисах. При этом Артем обладал хорошм вкусом и юмором, а также был хорошо осведомлен о предмете, которым занимался, то есть о рок-музыке во всех ее ипостасях. Вообще он был интересным человеком и отдавался работе с азартом. Я пишу--был, имея в виду дела десятилетней давности, а Троицкий и по ею пору не менее интересен и деловит, и знает о роке еще больше, чем в восьмидесятом (что естественно). Глаза мои, уставшие от журналистов и телекомментаторов-дилетантов, ни хрена не знающих о рок-музыке и с видом знатоков рассуждающих о ней по телевидению и на страницах толстых книг собственного производства, глаза мои бедные отдыхают, когда я вижу на экране знакомое спокойное лицо, и уши мои релаксируют от его печального ироничного голоса. Разумеется, Артем вовсю пропагандировал в Москве "Аквариум" и молодой "Зоопарк". Но поскольку, кроме рок-н-ролла его очень интересовала новая музыка, а в частности панк, он, конечно, вышел на Свина. Я не помню подробностей их знакомства, по-моему, это было сделано через Майка, который уже довольно часто катался в Москву с концертами. Знакомство началось с телефонных переговоров. Майк дал Свину телефон Артема или Артему--Свина, в общем, они созвонились и долго о чем-то говорили, причем Свин все время громко смеялся. Переговоры закончились тем, что Свину и компании было сделано приглашение в Москву на предмет исполнения перед публикой своих произведений. Где состоится концерт, когда, какой будет выставлен аппарат и будет ли он вообще, мы не знали--об этом речи не было. Не было также и речи об оплате концерта--в этом плане Артем перед любым ОБХСС чист, как слеза. А ведь это был самый опасный момент в устройстве любых рок-концертов -- многие устроители в те годы садились в тюрьму за то, что собирали с публики и выплачивали музыкантам суммы, по нынешним меркам, смехотворные, но сроки за них получали самые настоящие, вполне современные, так что порой. прокуратура смеялась последней. Вообще было впечатление, что устройство рок-сейшенов приравнивалось властями к бандитизму--так отчаянно с ними боролись. Музыкантов и устроителей разгоняли, били, водили на очные ставки, как я уже говорил, сажали... Иногда зрителей запирали в зале в качестве заложников (как на одном из концертов "Россиян" в Ленинграде), по одному вызывали на беседу и, не стесняясь в средствах, "кололи"--у кого куплены билеты, сколько заплачено и так далее... Конфисковали по крохам и с немыслимым трудом собранную аппаратуру, а иногда дружинники просто разбивали ее на сцене--милиция так откровенно рук не марала, предпочитая действовать в кулуарах, а дружинника -- поди. найди потом. Разобьет такой молодой урод усилитель, проткнет ногой динамик, стоимостью рублей в двести -- а по тем временам для рокеров это были большие деньги -- и ищи его, свищи его... Но деньги, однако, были нужны, поскольку игра в рок-группе ни в коей мере не являлась тогда для музыкантов статьей дохода, это была чистая декоммерция--вложения во много раз превышали доходы. Такой вот своеобразный был "период накопления" потенциала. На суммы, полученные с концертов даже за год, даже если группа более или менее регулярно выступала, что было очень сложно, было нереально покрыть все затраты, связанные с приобретением аппаратуры, транспортировкой и прочей суетой. Выкручивались кто как умел--одни спекулировали динамиками, другие играли на свадьбах, в ресторанах, работали на заводах, сами обучались профессии инженера-электронщика и паяли усилители... А ведь надо было еще кушать... Кушать и еще и слушать, а пластинки тоже денег стоят и немалых, если, конечно, это хорошие пластинки. Но в это трудное время находились люди, к которым я до сих пор не перестаю испытывать глубокое уважение, которые все-таки делали концерты и платили музыкантам деньги. Наживались они при этом или нет--это не мое дело и вообще, ничье! Могу только с уверенностью сказать одно--за такой риск они могли бы получать и побольше. Да и дело-то было хорошее--во всяком случае уж лучше обвешивания старушек тухлым мясом, за счет которого тысячи краснорылых продавцов живут припеваючи. Но Артем денег нам не сулил--он предлагал чисто рекламную поездку, а нам она как раз была нужна, да и хотелось поиграть на публике--не было еще тогда такого отчаянного менеджера, который бы рискнул устраивать концерт Свину и его друзьям. На подготовку этих грандиозных гастролей ушло недели примерно две. Было выпито умопомрачительное количество сухого вина, написана целая куча новых песен и записана магнитофонная лента под названием "На Москву!!!"--хотел бы я знать, где она сейчас--вещь была очень достойная. Запись, которая одновременно являлась для всех и репетицией будущего концерта, была произведена дома у Свина в течение недели на два магнитофона "Маяк-стерео", скорость 19,5, в общем, Хай-Фай. Там пели все--и "Палата No б", и Юфинсын, и я, и, разумеется, "Автоматические удовлетворители"--Свин, Кук и Постер. Когда запись была закончена и выбраны дни для поездки--суббота и воскресенье, поскольку все работали, а прогуливать боялись или не хотели, стали думать и гадать, кто же поедет и кто на чем будет играть. Однозначно ехали "АУ"-- Свин, Кук и Постер, остальных вроде бы и не звали, но поехать хотелось многим, и Свин сказал, что все трудности с ночлегом и прочим он решит с Троицким сам, и кто хочет ехать, может смело составить ему компанию. -- Он звал "АУ"-- а может у меня в "АУ" сейчас десять человек играет--принимай, дорогой!--обосновал Свин свое решение. Присоединиться к знаменитой рок-группе решили я, Дюша Михайлов, Олег--то есть вся группа "Пилигрим", Цой, Пиня и. в последний момент--Монозуб (он же Панкер). Рано утром в пятницу я позвонил Олегу, и мы, ни свет ни заря, поехали на Московский вокзал за билетами. Отстояв очередь, мы купили их на себя, на Цоя и Монозуба--"АУ", Пиня и Дюша сказали нам за день до этого, чтобы мы за них не беспокоились, мол, с билетами они разберутся сами. Пятница у всех нас была свободным днем--мы собирались устроить генеральную репетицию и заранее отпросились с работы и учебы. Репетиция началась в полдень. Для начала мы купили сухого вина и стали прикидывать, каков же будет окончательный репертуар. В общих чертах решив этот вопрос, на что ушло часа два с половиной, мы купили еще сухого и принялись решать, кто на чем и с кем будет играть--музыкантов было много и каждому хотелось блеснуть своим мастерством перед столичными ценителями изящных искусств. Кое-как и этот трудный вопрос был решен, но тут пришел Монозуб (он же Панкер) с целой сеткой пива, которое вызвало у всех присутствующих такую бурю восторга, словно бы с утра ни у кого во рту маковой росинки не было. Пиво не располагает к активным действиям, и мы решили немного отдохнуть от репетиции и послушать музыку. Некоторое время мы блаженствовали, отдыхали, набирались сил перед дальней дорогой, но вскоре, когда пиво стало подходить к концу, Свин сказал, что надо и совесть иметь, делу--время, потехе--час, надо продолжать репетицию, и отправил Пито и Кука в магазин за сухим. Они вернулись очень быстро, и принесли, кроме сухого, еще и "Стрелецкой", к которой, расталкивая друзей локтями, бросился Монозуб (он же Панкер), крича, что ему полагается штрафная. Выпив стаканчик, Монозуб попросил повторить. Повторив, он посмотрел на нас покрасневшими слезящимися глазами и категорично заявил, что в таком виде ни в какую Москву нам ехать нельзя. -- А в чем, собственно, дело?--спросили мы.--Мы прекрасно себя чувствуем. -- Да вы посмотрите на себя! Куда вы поедете? Панки называется! Да вас всех, кроме Свина и Постера, нужно срочно подстричь! Что это за хиппанский вид? Свин! Где ножницы? Сейчас я вас быстренько всех... Он схватил поданные Свином ножницы и двинулся к Олегу. Тот слегка повел мускулистыми плечами и посмотрел на Пан-кера чистым ясным взглядом. Монозуб (он же Панкер) тут же изменил маршрут и направился к Пине. Пиня остановил его, вытянул вперед правую руку, посмотрел на нее зачем-то и после этого решил, что подстричься не мешает. -- Стриги давай!--энергично скомандовал он Панкеру. Я вдруг тоже ощутил непреодолимое желание немного укоротить свою прическу и сказал: -- Панкер, я буду за Пиней. За мной очередь занял Цой, но до него ножницы Панкера не добрались, так как только он разобр-ался с моей головой, как Олег испуганно закричал: -- Мужики, до поезда час остался, надо бежать! -- Андрюха, а когда ваш поезд?-- спросил Цой у Свина. -- А тогда же, когда и ваш. -- А как вы... вы же не знали, какие мы купили билеты... -- А у нас и нет билетов. Главное--сесть в поезд. На ходу не выкинут! Обсуждать это было уже некогда, и мы ринулись на вокзал--через магазин, естественно. Свин успел только дать нам телефон и адрес конспиративной квартиры в Москве, где мы все должны были встретиться с Троицким. -- На всякий случай. Вдруг в разных поездах поедем. Так и случилось. Из поезда, -где поехали мы с Олегом, Панкер и Цой, наших друзей вытолкали взашей злобные проводники, но мы не особенно волновались за Свина и К╟--в крайнем случае купят билеты--деньги на это у них были, их просто не хотелось так бездарно расходовать. Мы доехали до столицы без особых приключений, замечательно выспались в пути, хотя и провели ночь в сидячем вагоне. Сухое вино, пиво, "Стрелецкая", а потом, уже в поезде -- опять сухое--оказали благотворное снотворное действие, и нас во сне ничто не беспокоило. В Москве, прямо на вокзале, нас покинул Панкер--у него были какие-то свои дела в столице, и он обещал вечером позвонить на конспиративную квартиру и подъехать прямо туда. Чувствовали мы себя превосходно. Впереди были наверняка интересные новые приключения, огромный незнакомый город, новые знакомства, концерт и. наверняка; выпивка в хорошей компании. В том, что компания будет хорошей, мы не сомневались--если не найдется таковой в Москве, то и наша нас вполне устраивала. Мы не были отягощены никакими вещами, что нужно битнику на два дня? Пара пачек дешевых сигарет, а они продавались на каждом углу и крепкие ботинки для болтания по улицам в любую погоду. По словам Троицкого, гитарами и барабанами нас должны были обеспечить на месте и поэтому мы прибыли налегке. Итак, в руках у нас ничего не было, лишь у Цоя на плече болтался какой-то предмет--нечто среднее между армейским вещмешком и. маленьким надувным матрасом. Мне нравится Москва, я люблю этот город. Мне нравятся широкие улицы, нравятся высокие дома, нравится сложный лабиринт метро, а ведь это камень преткновения любого приезжего, нравятся большие расстояния, нравится, что все дороги не параллельно-перпендикулярны, а закручены каким-то клубком, если не лентой Мебиуса. Я люблю старый Арбат, по архитектуре не уступающий, если не всем, то многим районам Петербурга. Мне нравятся зеленые арбатские дворики, и я могу гулять в них часами. Меня приводит в восхищение Красная площадь--я поднимаюсь к ней от Тверской, прохожу по брусчатке к храму Василия Блаженного и спускаюсь к Москве-реке по огромному асфальтовому полю. И то, что все время приходится подниматься и опускаться, гуляя по холмам, пусть и залитым асфальтом и истыканным столбами и домами, мне тоже нравится. Выйдя из здания Ленинградского вокзала, я иду через площадь, увертываясь от машин, несущихся в разные стороны без всяких правил, от украинцев с огромными сумками, от встречающих и провожающих, от проституток, от таксистов, от грузинов с огромными усами, от люберов с огромными плечами, от зазывал, хватающих меня за руки и тянущих в экскурсионный автобус, я прохожу через площадь и ныряю под мост, приближаясь к огромному высотному дому. Он такой здоровенный, что я к нему приближаюсь, а он ко мне нет. Кажется вот он, за мостом, рядышком, но оказывается, нужно перейти еще через одну улицу, миновать еще один перекресток... Поворачиваю налево, и улица, поднимающаяся куда-то вверх, кажется мне после сумасшедшей площади трех вокзалов замечательно милой и тихой. Я иду по ней мимо маленьких магазинчиков, мимо тихого сквера, поднимаюсь вверх и неожиданно вижу перед собой огромную серую, непрерывно движущуюся ленту, поворотный круг на гигантской сцене Москвы -- Садовое Кольцо. На троллейбусе с интересным номером "Б"--до Министерства Иностранных Дел. Иностранных дел у меня в министерстве нет и быть не может, я иду в магазин "Смоленский", перехожу через Садовое за два приема'--стою на островке безопасности и жду сигнала светофора. Кто-нибудь пробовал перейти Садовое Кольцо за один раз, не останавливаясь на середине? Можно, конечно, если бегом. Очень интересно бывает наблюдать за клерками, спешащими в министерство, как они степенно сначала ступают на ленту Кольца, потом, ближе к середине, ускоряют шаг, а светофор на противоположной стороне уже из зеленого стал желтым, и, растеряв всю свою солидность, тряся животиками и дипломатами с секретом, бегут неуклюже, словно еще физически не сформировавшиеся мальчишки. Добежав до тротуара, замирают на миг, косят быстренько по сторонам маленькими глазками, не видел ли кто такой их легкомысленности, и исчезают за дубовыми дверями конторы. Могли бы и не смотреть по сторонам -- кому до них есть дело в этом безумном, бегущем по течению и против течения городе, городе, спешащем заработать еще больше денег, спешащем на работу, на митинг, на модную выставку, с работы к жене, на концерт, на кладбище, в ресторан, в Ленком, в Дом кино, в ресторан, в ресторан, в ресторан... Никому нет до них дела, кроме меня,--я не спешу. Я иду в "Смоленский" и покупаю большую, стыдливо вспотевшую бутылку водки. Потом, в булочной на Арбате покупаю десять пакетов картофельных чипсов, "прекрасный легкий завтрак", как написано на приятно блестящем целлофане упаковки. Я иду вниз по Арбату, потом--направо, на улицу Танеевых. Дохожу до небольшого деревянного домика--это резиденция Патриарха Всея Руси, но. на этот раз. я иду не к нему, а к моему хорошему доброму другу--Сереге Рыженко, который живет как раз между резиденцией Патриарха и домом товарища Алиева. Серега ужасно рад моему визиту, он вообще всегда рад гостям, и мы идем с ним гулять по Москве, прихватив из дома маленький железный стаканчик. "Теплым летним днем мы гулять идем",--есть у Сереги такая песня. Но тогда была холодная зима, с Сережкой я еще не был знаком и Москву так основательно не знал. -- Куда пойдем?--спросил прагматичный Олег. -- Поехали в центр,--сказал Цой. -- Поехали. И мы поехали, путаясь в схеме-пауке московского метро, теряя в толпе друг друга и снова встречаясь, хихикая и удивляя собой невинных простоватых, как нам тогда казалось. москвичей, еще не знакомых с панками и битниками. Довольно долго проплутав в подземных переходах станции "Проспект Маркса", мы наконец-то нашли выход на поверхность и вышли на нее. -- Пошли похаваем где-нибудь,-- предложил Олег. Мы были не против и довольно быстро набрели на какую-то столовую, где и получили скромный, но плотный завтрак--по два двойных гарнира--16 копеек на брата. В какой еще стране большую глубокую тарелку макарон с мясным соусом вы можете получить за 16 копеек? Ну-ка, переведите в доллары--даже по курсу (рыночному) 1981 года-- один к пяти. Сосчитали? Совершенно верно--три целых и две десятых цента. Был я в .Америке, был, и уверяю вас, что в 1990 году там за 3,2 цента невозможно было купить тарелку макарон и, думаю, что в 1981--тоже. События разворачивались самым замечательным образом. Проглотив последнюю макаронину, Олег сказал: -- Похавать с утра--первое дело. -- Да-да,---сытыми довольными голосами ответили мы с Цоем. -- Давайте теперь найдем-ка где-нибудь лавочку и посидим, покурим,-- предложил Цой. Что за чудесный город--Москва! И лавочку мы тут же нашли, и стояла она не на тротуаре, а во дворике какого-то не то музея, не то института, в общем, там было красиво и никто не мешал нам отдыхать--нам просто явно везло в это утро. -- Сейчас начинается программа под названием "Волшебный мешок Цоя!"--громко и торжественно сказал Цой. Мы с Олегом были заинтригованы этим заявлением и молча стали ждать начала представления. Цой снял с плеча свой мешок и достал оттуда продолговатый предмет, завернутый в газету. Потом он достал плоскую квадратную коробку, завернутую в газету. Потом он достал короткий цилиндр, завернутый в газету. Потом он достал длинный узкий цилиндр, завернутый в газету. Потом он быстро развернул все газеты, мы увидели перед собой на снегу небольшой кусок балыка, коробку шоколадных конфет, граненый стакан и бутылку коньяка. Моя шариковая ручка бессильна описать то чудесное состояние, в котором мы пребывали следующие два часа. Хочу только отметить, что блаженство было вызвано не тем, что мы пили Коньяк и ели Балык и Шоколадные Конфеты, а тем, что все это просто было вкусно так же, как и макароны.. Мы не были снобами и смотрели на жизнь практически--ведь на самом деле макароны с мясным соусом не менее вкусны, чем .коньяк и шоколадные конфеты. Вот так незаметно подошло время ехать на конспиративную квартиру, где мы должны были встретиться со второй пар тиен наших битников и с Артемом. Это было где-то в районе Кузнецкого Моста. Мы быстро добрались до места и, не дойдя до нужного нам дома, увидели на улице всех наших друзей--Свина, Кука, Постера, Пиню и Дюшу. --А-а-а-ы-ы-ы-р-р-!!!--заорали все одновременно приветствуя друг друга. Несколько прохожих, оказавшихся в этот момент поблизости--пара старушек и три-четыре довольно крепких взрослых мужчины, шарахнулись в разные стороны с таким испугом, словно бы перед ними из-под земли вылезла какая-то страшная гадина. Я думаю, что если бы им на головы внезапно начал бы падать парашютный десант НАТО, это не вызвало бы такого испуга с их стороны, возможно, мужчины даже немедленно вступили бы в бой "за Родину, за Брежнева", но тут они столкнулись с чем-то непонятным, загадочным, таинственным и незнакомым и испугались. -- Ы-ы-ы-ы-а-а-р-р-р-Ш--продолжали мы, а улица вокруг все пустела и пустела. После исполнения ритуала приветствия мы стали делиться впечатлениями о поездке и первых часах в Москве. Выяснилось, что часть наших коллег доехала до Москвы, заплатив проводникам по десятке, но заплачено было не за всех, и ехавшим "зайцами" пришлось всю ночь бегать из одного туалета в другой, скрываясь от разгневанного невыгодным бизнесом проводника. Последний участок дороги--три или четыре часа, когда проводник устал и уснул, Дюша, Кук и Постер провели в туалете сидячего вагона. Это место и для одного-то малокомфортабельно, а для троих и на четыре часа... Ребята имели довольно помятый вид, но были веселы и готовы к новым подвигам. -- Что поделывали?-- осведомились мы у Свина. -- А вы? -- Ну как, культурная программа--в центре погуляли, на Красной площади были, выпили слегка... -- А мы были в музее Революции,--сказал Свин. Да, вот так проводят свободное время битники--не по Гумам и Рижским рынкам болтаются, а пожалуйста вам,-- Красная площадь, музей Революции... Что только КГБ не устраивало, не понимаю. -- Это самый крутой музей в мире,--говорил восторженно Свин.--Мы там видели копию ботинок Карла Маркса--это незабываемое зрелище. Мы глаз оторвать не могли. Кук, Постер, Пиня и Дюша согласно кивали головой--они разделяли восторг товарища по поводу увиденного. -- Ну вот,--сказали мы,--уже не зря в Москву съездили. Даже если концерт обломится, уже будет, что вспомнить. -- Ничего не обломится,--сказал Свин,--Троицкий обещал, а это--сила. Сила это или не сила мы еще не знали, так как впервые имели дело с человеком, который публикуется в печати, которого все знают, и это нас бодрило. -- Троицкий--солиден!--закончил Свин.--Но мы ему покажем! -- Покажем, покажем,--согласились остальные "удовлетворители". Глава 4 (продолжение) В дверь конспиративной квартиры звонил сам Свин--секретный код--последовательность длинных и коротких звонков был известен только ему. Дверь открыл странный молодой человек--с интеллигентной бородкой, аккуратно подстриженный, в очках, косоворотке, простых каких-то брюках и в солдатских сапогах. Он молчал, внимательно смотрел на нас и не двигался. Насмотревшись, он открыл дверь и сказал вежливо: -- Проходите. Все это напоминало мне фильм "Операция "Трест", и я чувствовал себя, если не Кутеповым, то, по крайней мере, Савинковым, уж никак не меньше по собственной значимости. Мы прошли в комнату, заставленную книжными полками. -- Садитесь,-- второй молодой человек, точь-в-точь такой же, как и первый, встретивший нас, стоял у окна и показывал рукой на диван. Та же бородка, очки, те же сапоги, брюки, косоворотка, внимательные глаза того же оттенка, то же лицо. "Вот это конспирация"-- подумал я и толкнул локтем Цоя. Тот взглянул на меня и хихикнул. Загадочные бородачи взяли по стулу, сели напротив и спросили: -- Ну как? -- Да ничего себе,--ответил Свин. "Это что, пароль, что ли?"--подумал я. -- А где Троицкий?--спросил Свин. -- Троицкий подойдет попозже. "Шеф появится в последний момент",--подумал я. -- Ну, познакомимся,--сказали бородачи. -- Рыба,--сказал я, протягивая руку "крючком". -- Цой. -- Свин. -- Пиня... Мы чувствовали, что перехватываем инициативу и становимся хозяевами положения. Наши крючки окружили бородачей со всех сторон, и они неуверенно протягивали руки, не зная, как ответить на приветствие. Свин встал и помог им, показав, как нужно сжимать руку. -- Володя. -- Сережа. Хозяева поздоровались со всеми по очереди. Они оказались братьями-близнецами и самыми настоящими битниками, как потом выяснилось. Как-то сразу все почувствовали себя свободнее, сели поудобней, бородачи тоже расслабились, и Володя сказал: -- Послушайте нашу работу. Он поставил на магнитофон ленту и включил аппарат. "Дамы и господа. Товарищи. Сейчас перед вами выступит всемирно известная группа "Мухомор"--отцы новой волны в Советском Союзе. В своих песнях ребята поют о природе, о женщинах, о любви к своей великой стране. Искренность их песен снискала им мировую популярность. "Мухомор",-- сначала по-английски, а затем--по-русски произнес с ленты мужественный голос. А потом началось такое, что мы принялись дико хохотать, бить друг друга по плечам и головам, топать ногами и рыдать от восторга. На записи мужественные и немужественные голоса читали стихи под фонограммы музыкальных произведений, которые в то время наиболее часто звучали по радио и телевидению и являлись фирменной маркой советского вещания--от "Танца с саблями" Хачатуряна до Джо Дассена и Поля Мориа. Стихи же были безумно смешные и абсурдные, приводить их я здесь не буду, хотя и помню наизусть достаточно много. Если хотите--приходите ко мне, я вам почитаю, а лучше--обратитесь к самим "Мухоморам". В общем, бородачи были нашего поля ягоды, а может быть мы--их поля, это неважно. Главное--мы моментально нашли общий язык и стали рассказывать друг другу о бесчинствах, которые мы творили в Ленинграде, а они--в Москве. Неожиданно раздался звонок в дверь--звонили "кодом", но хозяева попросили нас всех замолчать, выключили магнитофон, Володя пошел открывать дверь, а Сережа остался в комнате. Володя вернулся к нам в сопровождении молодого человека все- в тех же солдатских сапогах, и мы поняли, что это еще один "Мухомор". Нам было приятно, что задолго до концерта публика уже потихоньку собиралась. -- Свэн,-- представился вновь прибывший. -- Свин,--сказал Свин, протягивая руку. Вошедший вопросительно посмотрел на всех присутствующих, помолчал, потом с нажимом повторил: -- СВЭН. -- Свин,-- улыбаясь, ответил Свин. Очевидно, юноша подумал, что его дразнят, и не знал, как поступить--обижаться на такую глупость не позволяло вроде бы реноме "Мухомора", но нужно было что-то делать--все смотрели на него и ждали продолжения, и он сказал уже без нажима и с интонацией "ну ладно вам": -- Свэн. -- Свэн, да это Свинья, его зовут так,-- выручил друга Сережа. -- Свэн,--повторил совсем смешавшийся Свэн. Все окончательно развеселились, в том числе и Свэн, и продолжили прослушивание записи "Мухоморов", попивали чай с бубликами, отогревались в уютной теплой квартире. Мы совсем было разомлели и стали даже подремывать, как пришел Троицкий. После прозвона, естественно, "кодом", он влетел в комнату, не раздеваясь, окинул нас всех цепким взглядом, сказал "привет" и вызвал Свина на лестницу для конфиденциальной беседы. Через пять минут (вот это деловой разговор!) Свин вернулся и сказал: -- Одевайтесь, поехали. Все в порядке. Концерт будет. Троицкий выставляет бухалово, играть можно всю ночь. Аппарат есть. И мы двинулись по вечерней зимней Москве--впереди, выдвинув рыжеватую бороду, известный музыковед, за ним -- восемь молодых людей совершенно неописуемого вида и завершали шествие трое в солдатских сапогах, из которых двое были абсолютно на одно лицо. Дорога была неблизкой--троллейбус, метро, трамвай и наконец Артем сообщил: -- Приехали. Мы вошли в подъезд большого "сталинского" дома, и Артем позвонил в одну из квартир--уже без всякого кода. Дверь открыл очередной бородач, но не стал сверлить нас глазами, а спокойно пригласил проходить. Он оказался известным в Москве художником-концептуалистом, а когда мы увидели пару его работ--объявления, какие висят на столбах и заборах всех городов -- на тетрадных листочках в клеточку и с отрывными телефонами--мы поняли, что он тоже битник, и признали за своего. Текст объявлений Рошаля (так звали хозяина) абсолютно соответствовал нашей гражданской позиции -- "Меняю себя на все, что угодно" и "Мне ничего не нужно". В квартире оказались пара электрогитар -- бас и шестиструнная, один барабан "том", бубен, бытовой усилитель и пара колонок. Все это было заблаговременно собрано московскими любителями панк-рока. Артем предложил нам собраться с силами, настроиться и репетнуть--до прихода публики, по его словам, оставалось еще около часа, а сам, взяв с собой Пиню, отправился в винный магазин. До их возвращения, конечно, ни о какой репетиции не могло быть и речи, а когда Артем и Пиня вернулись, то зрители уже начали собираться. К нашему удовольствию, публика была именно та, которую мы бы хотели видеть на нашем выступлении. Пришли какие-то пожилые розовощекие мужчины в дорогих джинсах и кожаных пиджаках, с золотыми браслетами часов, женщины снимали меховые шубы и оказывались в бархатных или шелковых платьях, увешанные, опять же, золотом, а мы тихо радовались предстоящему веселью и думали, что бы такое учинить посмешнее. -- Они на панк-рок всегда так наряжаются?--спросил Свин у Артема. Артем промолчал. Он дико волновался -- это было видно. Он только сейчас воочию увидел нас такими, какими мы были наяву, а не в его размышлениях о советском панк-роке, а на фоне его золотых гостей мы выглядели ой-ой-ой, как специально. - Да-да-давайте, выпейте и начинайте,--сказал Артем.--То-то-только не волнуйтесь. Если сегодня все пройдет нормально, завтра будет концерт в настоящем зале,--подбодрил он нас. И мы начали. Первым играл Цой. Он спел одну из двух написанных к тому моменту песен--"Вася любит диско, диско и сосиски". Песня была слабенькая, серая, никакая. Удивительно то, что написав "Васю", Цой на этой же неделе сочинил замечательную вещь "Идиот", которую ни на одном концерте никогда не исполнял, а песня была классная--жесткая, мелодичная, настоящий биг-бит. На ее основе Цой потом написал "Бездельника No-2". Но все это было впереди, а пока Цой пел своего "Васю" и явно при этом скучал. Публика приняла его тепло. но без восторга и стала ждать следующих номеров. Следующим номером был я. Поскольку ножницы Панкера успели пройтись по моей голове, я выглядел более экстравагантно, и зрители насторожились. Я проорал им свой рокешник на стихи Панкера "Лауреат"--десять лет спустя его станут играть братья Сологубы и их "Игры": "Я -- никто и хочу им остаться, Видно в этом и есть мой удел -- Никогда никем не называться, Не устраивать скандалов и сцен." И припев: "Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, "Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, "Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Ля-ля-ля-ля-ля!" Во втором куплете один раз звучало слово "насрать" и зрители несколько оживились--начиналось то, ради чего они надевали золотые серьги и бриллиантовые колье, то, чего они так хотели--начинался загадочный, таинственный, незнакомый панк-рок... Потом я спел слабенькую панк-песенку "Я пошел в гастроном" и мой главный хит--"Звери", который очень понравился Артему. Таким образом Цой и я немного разогрели публику и на бой вышли "Удовлетворители"--Свин, Кук и Постер. Постер бил в бубен, поскольку был уже настолько пьян, что даже с одним барабаном справиться не мог. Свин был освобожденным вокалистом, но в некоторых песнях брал гитару и издавал пару звуков, Кук играл на гитаре, Цоя они попросили помочь им на басу. Начали "АУ" с песни Макаревича "Капитан корабля" (Случилось так, что небо было синее, бездонное...). Первый куплет игрался так же, как и у "Машины", а дальше начинался бешеный моторный панк-рок с упрощенной гармонией и заканчивалась песня троекратным повтором: "Забыли капитана, Забыли капитана, Забыли капитана Корабля-бля-бля-бля..." Вина Артем купил вволю--с расчетом на всю ночь, и поэтому та часть битников, которая не участвовала в музицировании, не скучала и развлекалась вовсю. Мы наблюдали за зрителями--те были в восторге. Никогда не угадаешь, что человеку нужно--такое это загадочное создание. Свин крыл матом с импровизированной сцены, снимал штаны, а дамы в жемчугах и их спутники млели от восторга и искренне благодарили Артема за прекрасный вечер, который тот им организовал. Свин так разошелся, что мы не на шутку заволновались-- "вот-вот свинтят нас все, того и гляди", думали мы, а Дюша и Панкер просто встали и, от греха подальше, уехали в Ленинград. Тем не менее концерт продолжался. Жемчужные и меховые дамы принялись тоже попивать портвейн и не без удовольствия, как мы заметили. Их кавалеры не отставали и вскоре зрители были уже в одинаковом состоянии с музыкантами. Троицкий сиял--он почти не пил и наблюдал за происходящим. "Вот он, эффект панк-рока,--думал Артем.--Вот те ребята, на которых нужно ставить". Я не уверен, что он думал именно так, но по выражению его лица было видно, что мы полностью оправдали его надежды. Встал вдруг Пиня и под аккомпанемент "АУ" спел свою безумную песню--"Водка--вкусный напиток" на музыку Майка. Пел он шикарно--на протяжении всего произведения отставал от музыки ровно на четверть и получалось что-то невообразимое. Специально так сделать очень сложно. "Делают сок из гнилья и отходов, Делают сок из поганого дерьма, А в водку входит корень жень-шеня, И вот поэтому водку я пью И очень долго на свете живу Я, один только я!.." Зрители медленно сползали со стульев на пол. Добил их Свин, спев двадцатиминутную композицию "По Невскому шлялись наркомы"--я до сих пор считаю, что это лучшая русская песня в панк-роке и никто меня не переубедит. Если вы помните ранний Дорз, а если не помните, послушайте "Аквариум"-- "Мы пили эту чистую воду"--это из той же оперы. Мощный, в среднем темпе, постоянно повторяющийся рифф, напряжение нарастает и нарастает, певец импровизирует--все вместе это создает очень сильное давление на слушателя. Троицкий жал нам руки и говорил, что мы выступили просто замечательно. Довольные слушатели расходились по домам с сияющими от портвейна и высокого искусства лицами, и мы одевались--Артем собирался отвезти нас на очередную конспиративную квартиру, где нас ждал ужин и ночлег. Правда, часть музыкантов во время исполнения "наркомов" попа- будут направлены еще и стволы винтовок и автоматов, которые сжимают в железных руках черные железные люди под черными железными знаменами, что окружают монумент со всех сторон. Немудрено, что в таком городе люди часто сходят с ума. И сойдя с ума, начинают требовать переименования этого кладбища в Петербург--в город Святого Петра, Апостола Петра... Не переименовать ли ленинградский крематорий в "Приют Марии Магдалины", а не назвать КПСС--КПСС имени Иисуса Христа? Вообще-то, учитывая современные игры сатанинского государства с ортодоксальной церковью, к тому идет... Нет, такой город может быть только Ленинградом-- этот человек здесь сейчас во всем--в лопнувших замерзших трубах отопления, в рушащихся на головы жильцов потолках, в новостройках, тонущих в грязи, в Казанском соборе, превращенном в музей Религии и атеизма... Был этот город Санкт-Петербургом, и надеюсь, станет им снова когда-нибудь, но сейчас это--Ленинград. Подобные мысли стали приходить мне в голову позже, а зимой 1981 все было по-другому--мы не думали на такие мрачные темы, мы были страшно довольны поездкой в Москву и с удовольствием возвращались домой. Мы родились в этом городе, выросли здесь и любили его таким, какой он есть. Да я и сейчас его люблю не меньше, поэтому и вижу все то дерьмо, которым он завален по самые крыши. После поездки мы как-то сблизились с Цоем -- нам было легко общаться, так как Цой был молчалив и достаточно мягок и уступчив, я тоже особенно не любил суеты, хотя суетиться приходилось довольно часто, а главное, нас сближали похожие музыкальные пристрастия--я собирал пластинки, менял их на "толчке", и у меня все время были новые поступления. У Свина они тоже были, но к этому моменту он с головой ушел в изучение панк-рока, и выбор в его коллекции был довольно специален. Я же собирал "красивую" музыку-- Джетро Талл, Нес, Битлз, из новых людей -- Костелло, Телевижн, Претендерс... Познакомился я и с музыкой Дэвида Боу-ви и записал почти все его пластинки--так он мне понравился. Цой приходил ко мне записывать музыку на свой магнитофончик "Комета", мы говорили о роке, но играть вместе не пробовали--стиль "Пилигрима", где я продолжал трудиться, был Цою не близок--это больше походило на Ху середины семидесятых--такой мощный громкий рок. Дюша был нашим музыкальным и идейным руководителем, он обожал Ху и Лед Зеппелин, и под его руководством мы грохотали вовсю. Цою же нравилось играть более тонкую музыку, что он и делал в "Палате No б". Довольно сложно сейчас писать о том, как мы тогда существовали--масса подробностей не запомнилась, поскольку мы принципиально не думали ни о завтрашнем дне, ни о вчерашнем. Среди нас не было летописцев и никто, даже мысленно, не вел хроники событий. Музыка сделала нас такими--не похожими на других, чужими, среди своих. Это ощущение чужеродности до сих пор во мне, а окружающие это чувствовали и чувствуют, и это вызывало и продолжает иногда вызывать у них недоумение. Гребенщиков как-то сказал, что в те годы рок-н-ролл был единственной до конца честной вещью в этой стране, и я полностью с ним согласен. Только это могло вызвать радость в наших душах. Именно РАДОСТЬ -- не смех и хихиканье. Разве те люди, что стоят в очередях, чтобы сдать пустые бутылки, чтобы купить полные бутылки, чтобы выйти на свободу, после опорожнения бутылки, разве есть РАДОСТЬ в их душах? Они смеются постоянно--над похабными анекдотами, над глупыми шутками, несущимися с киноэкранов, над рассказами писателей-сатириков о том, как страшно жить в этой стране, они смеются над собственным убожеством, нищетой и порочностью, но нет РАДОСТИ на их лицах. А мы искали эту радость и находили ее. В рок-н-роллах Элвиса и балладах Битлз мы открывали больше смысла, чем во всех тех статьях Ленина, что я законспектировал в 9-м и 10-м классах школы и на 3-х курсах института. Критиковать то, что происходило вокруг, нам претило, и хотя мы иногда скатывались до обсуждения окружающего, в основном, старались этого избегать. Вступать в прямой диалог с государством значило принимать правила его игры, что было для нас глубоко омерзительно. Те ценности, которые нам предлагались, были просто смешны -- они выглядели такими бессмысленными и ничтожными, что для их достижения совершенно не хотелось тратить время и силы. Работая на заводе, я как-то раз зашел в один из корпусов, где трудились инженеры, проектировщики, чертежники и прочие .бойцы интеллектуального фронта, прошедшие институты и университеты. Трое таких бойцов стояли на темной, заплеванной и загаженной окурками и горелыми спичками лестничной площадке и украдкой разливали водку в граненый стакан. Подивившись на такую работу людей в строгих костюмах и при галстуках, я вошел непосредственно в помещение, где инженеры непосредственно должны работать. Двое или трое инженеров. сидели за письменными столами и, покуривая (на лестницу, вероятно, выходили только пить), смотрели в потолок, очевидно, раздумывали, что бы еще такое как-нибудь усовершенствовать. Остальные пятеро или шестеро были заняты более активными делами -- кто читал газету, кто говорил по телефону, кто листал бумаги на столе. Я заметил, что это в основном были приказы и инструкции, Я передал кому-то какую-то записку и отправился восвояси, в свой слесарный цех. "Вот учись в институте, слушай пять лет ахинею, чтобы в результате оказаться на заплеванной лестнице с бутылкой водки, пусть и с дипломом в кармане и в строгом костюме",-- думал я. Мне было ясно, что гораздо приятнее выпивать ту же водку в компании друзей под хорошую музыку и не ограничивать этот процесс временем с 9 до 17-ти. При этом не нужно в конце месяца со страшными нервными затратами делать за три дня то, что нужно было сделать за месяц--начертить еще какой-нибудь сногсшибательный механизм, который, на радость всему земному шару, изобрел в конце месяца такой же полуалкоголик-проектировщик из соседнего кабинета. В цехе же пили уже совсем неприкрыто, откровенно, с чувством, с толком, обстоятельно, но при этом еще и по уши в грязи. Разговоры, состоящие в основном из мата, вертелись вокруг баб, выпивки и футбола. Отдельной, святой темой была политика--тут каждый являлся знатоком и про членов "политбюро знал, кажется, намного больше, чем сами члены. Все были также мудрыми стратегами и во внешней политике-- не было сомнений, когда нужно "дать по яйцам" немцам или чехам, когда вы... ну, скажем, трахнуть арабов, кому экспорт, откуда импорт, где что сколько стоит и какова зарплата... хотя за границей никто из них никогда не был, они знали быт западных "мудаков" основательно (с их точки зрения) и смеялись над глупостью американцев, жадностью немцев и развратностью французов со знанием дела. Это было просто противно. Не злило, не вызывало желания спорить, доказывать--просто было противно. Хотя, порядочно было среди рабочих и нормальных людей, не лишенных здравого смысла, но они все как-то помалкивали и не бросались в глаза--видимо, стеснялись высовываться. Когда с экрана телевизора я слышу голос диктора, который говорит о "сером большинстве", имея в виду парламент или какой-нибудь съезд, это неправда. Серое большинство не там, не в зале заседаний, оно вокруг нас, в магазинах, на заводах, в автобусах, в ресторанах. Оно уверено в себе, монолитно и непобедимо. Но что-то я опять отвлекся. Итак, мы не занимались политикой в отличие от всего многонационального народа и, естественно, не были теми кухарками, которым наши мудрые вожди могли бы вручить бразды правления государством. Я приходил к Цою в "дом со шпилем" на углу Московского и Бассейной, мы сидели и слушали Костелло и Битлз, курили Беломор, пили крепкий сладкий чай, которым нас угощала Витькина мама, потом ехали ко мне на Космонавтов, слушал si Ху и ЭксТиСи, потом... Выбор был широк--идти к Олегу я слушать Град Фанк и Джудас Прист, идти к Свину и слушать Игги Попа и Стренглерз, ехать к Майку и слушать Ти Рекс, пить кубинский ром с пепси-колой и сухое, ехать к Гене Зайцеву, пить чай и слушать "Аквариум"... И говорить, говорить, говорить обо всем, кроме политики и футбола. Мы были полностью замкнуты в своем кругу, и никто нам не был нужен, мы не видели никого, кто мог бы стать нам близок по-настоящему--по одну сторону были милицейские фуражки, по другую--так называемые шестидесятники--либералы до определенного предела. Тогда они нас не привлекали. Я знаю много имен настоящих честных людей этого поколения -- и тех, кто погиб, и тех, кто уехал, но это единицы и имена их так растиражированы, что покрывают собой все то же серое большинство, но теперь уже либеральное, которое стоит с застывшей ритуальной маской светлой интеллигентной печали на лицах под песни Окуджавы, а потом идет ругать КПСС в свои конторы, чертить чертежи новых ракет и пить водку на лестничных площадках своих учреждений (см. выше)... Мы были совершенно лишены гордыни в советском понимании этого слова -- никто и в мыслях не имел становиться "личностью", поскольку это подразумевает жизнь в коллективе и по законам коллектива, что нам не импонировало. Один человек в пустыне--личность он или не личность? Он просто человек--две руки, две ноги и все остальное. Только в коллективе, где четко определены законы поведения, человек может стать так называемой "личностью". Законы коллектива здесь даже важнее, чем сам коллектив, ведь в сообществе, где нет четко определенных канонов и каждый действует по собственному усмотрению, каждый представитель коллектива является личностью, не похожей на других. В советском же коллективе, да и не только в советском, а, скажем так, в современном, "личность"--это особа, добившаяся максимальных результатов, действуя по законам коллектива. И здесь нет исключений -- я ведь говорю не о законах государства, а о более глубоких законах коллектива, и те, что нарушает даже государственные законы, все равно остается в рамках, заданных жизнью, в коллективе. ПИСАТЕЛЬ, ДИССИДЕНТ, РАБОЧИЙ, МУЗЫКАНТ--это все четко заданные маршруты, по которым люди идут к достижению статуса "личности". Мы же были НИКТО. Слова "панк" или "битник" здесь можно использовать чисто условно, просто чтобы было понятно, о ком в данный момент идет речь. За этими словами ничего не стоит, они ничего не значат. Мы сегодня могли одеться так, завтра -- иначе, отрастить волосы, сбрить их наголо, играть хард-рок или панк, слушать Донну Саммер или Кинг Кримзон--в пустыне, которую мы создавали вокруг себя, отсутствовало понятие "мода". "Я -- никто и хочу им остаться, Видно, в этом и есть мой удел..." Заходили мы иногда и к Гене Зайцеву--я уже упоминал это имя. Гена был главным ленинградским хиппи, и в его квартире (вернее--квартирах. Гена был одержим обменом жилплощади--он. хотел жить в центре и с каждым годом все ближе и ближе к нему подбирался) было много интересного-- кипы фотографий разных хипповых тусовок, горы самиздата, полки, заставленные альбомами с различной музыкальной информацией, книги, пластинки и прочие атрибуты независимого молодого человека. С Геной я познакомился на пластиночном "толчке" и одно время бывал у него довольно часто -- меня интересовало все новое, а о хиппи я знал очень мало. Цой тоже порой захаживал со мной к Гене, но относился к его убеждениям скептически, как и я. через некоторое время стал к ним относиться. Все-таки хиппи--это было четкое сообщество, все тот же коллектив с какой-то своей иерархией, своими законами, со своим специальным языком, который сейчас ошибочно называют слэнгом. А какой же это слэнг -- просто искаженные английские слова и только, которые, будучи произнесены правильно по-английски, означают то же самое, что и на хипповском "слэнге". Хиппи нам быстро надоели, но с Геной у нас остались хорошие приятельские отношения, не затрагивающие его идеологию. Он знал практически всех ленинградских музыкантов, сам время от времени, устраивал концерты, знал все последние рок-новости, и у нас всегда было о чем поговорить. И мы говорили, гуляли, бродили по городу, радовались солнцу, снегу, весне, осени, лету, траве, домам вокруг, друг другу-- радовались почти всему. А на то, что не радовало, просто не обращали внимания. Зима подошла к концу, я всю весну прорепетировал с Пашей Крусановым в его группе "Абзац", где игралось нечто аквариумоподобное, а Цой написал несколько новых песен, в том числе "Бездельника No I": "Гуляю, я один гуляю. Что дальше делать, Я не знаю. Нет дома, никого нет дома. Я -- лишний, словно Кучка лома. Я -- бездельник, у-у-у, Я--бездельник, у-у-у, мама, мама..." Глава Лето--золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же, как весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда, без карманов--он еще не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени -- битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал-- у него за плечами была художественная школа и некоторое время он учился в Серовнике--художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву--с пространственным воображением у него все было в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных "бананов". Кстати, о бананах. Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра мод Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук--песня группы "Безумные" (Мэднесс) под названием "Багги траузерз" ("Мешковатые штаны") и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов "Безумных" показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодежь, а также прогрессивные кинорежиссеры и модные стареющие дамы тоже нарядились под "Безумных"--в штаны-бананы, не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения и виде лезвий от безопасной бритвы--это тоже вошло в моду. Слава богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это, изначально, считалось отличительным признаком некрофилов. Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной "хрущобе" в прекрасном настроении--Цой только что продал на "