толчке" три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны витькиной продукцией--это портреты Питера Габриела, Элиса Кумера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут--работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот--купить сухого вина и пойти к Свину, можно еще купить сухого вина и пойти гулять--мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой--на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобретать спальный гарнитур. Я пошел другу навстречу и поменялся с ним--я дал ему диван, а он мне--рок-н-ролльную пластинку группы "Харрнгейнз"--вполне нормальный битнический обмен. . Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает еще две магнитофонные пленки--они нужны так же, как вино, как вода, как воздух... Погрузив все это добро в сумки, мы неторопливо идем к электричке на станцию "Проспект Славы". Жара. "В городе плюс двадцать пять -- Лето... Электрички набиты битком, Все едут к реке. День, словно два, ночь, словно час-- Лето... Солнце в кружке пивной, Солнце в грани стакана в руке. Девяносто два дня -- Лето. Теплый портвейн, Из бумажных стаканов вода. Девяносто два дня -- Лето... Летний дождь наливает В бутылку двора Ночь." Такую вот песню сочинил Цой недавно и хочет показать ее кому-нибудь. Он очень внимательно прислушивается к чужому мнению о своих песнях. Отчасти, это хорошо, отчасти нет-- целая куча хороших песен никогда впоследствии им не исполнялась потому, что кому-то они не понравились 'при первом прослушивании. Ну а кто, как не Майк и его милая жена Наташа могут сказать нам что нибудь хорошее о Витькиной песне за стаканчиком сухого? И мы едем к Майку. Вообще-то Майк нас ждал вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей "восьмиклассницей", как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времен, существовала своя группа, куда Цой был приглашен в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных "дымов над водой" и "капитанов корабля", несколько витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного петеушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой--Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветленный и одухотворенный всем на зависть и удивление. -- Никогда бы не подумал, что я способен еще на такие романтические отношения,--говорил он. В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он, буквально за двадцать минут, сочинил свою знаменитую песню "Восьмиклассница", вернее, не сочинил, а зарифмовал все то, что с ним происходило на самом деле--от "конфеты ешь" до "по географии трояк". И получилось это просто замечательно. Мы выходим на Витебском вокзале, раскаленном жарким июньским солнцем, которое светит почти круглые сутки. Олега с нами сегодня нет--он работает. После того, как Олег покинул институт, он стал работать машинистом и водить длинные грузовые составы. Работа ему страшно нравилась-- железная дорога была для него второй страстью после музыки и доставляла Олегу огромное удовольствие. Десять лет спустя он станет заместителем начальника станции "Ленинград--Сортировочная" и будет иметь большой вес в городском управлении, а сейчас он--машинист, и мы иногда приезжаем к нему на "Сортировочную" и покупаем вино у "Дядей Бань"--так там называются люди, сопровождающие составы с портвейном и сухим, идущие в Ленинград из Грузии и с Украины. Мы выходим из здания вокзала и идем мимо ТЮЗа--замечательного строения, выполненного в стиле социалистического конструктивизма--в виде гусеничного трактора с прицепом. Цой, как художник, не может нарадоваться изобретательности и выдумке советских архитекторов, мы идем дальше и углубляемся в один из самых мрачных районов родного города--Боровая улица, Разъезжая, Звенигородская--лабиринты проходных дворов, помойки, муравейники коммуналок. В одном из таких муравейников, на седьмом этаже огромного дома, вросшего в асфальт, живут Майк и Наталья. Раньше Майк жил с родителями в отдельной квартире на Новоизмайловском, но женившись, он избрал свободу и поселился у Натальи в коммуналке. Мы поднимаемся в крохотном лифте на последний этаж, звоним в один из бесчисленных звонков, украшающих дверь квартиры, и, минуя длинный коридор, входим к Майку в комнату. Она, как водится, увешана плакатами--Болан, Боуви, Лу Рид, Джаггер, заставлена книжными полками и прочее, и прочее. На обоях написано по-древнегречески неприличное слово, но никто, кроме посвященных, не знает об этом -- непосвященные думают, что это просто красивенький узорчик. Майк, как всегда, серьезен, а Наталья, как всегда, весела -- обычное состояние этой счастливой пары. Мы достаем вино и начинаем его дружно выпивать, причем Майк все время читает нам английские газеты и журналы, где сообщается о приватной жизни любимых им и нами рок-звезд. Слада Богу, хоть еще иногда переводит на русский. Но, по мере уменьшения количества вина, Майк все чаще и чаще забывает переводить и беседа принимает довольно странный характер--Майк произносит длинный монолог по-английски, поворачивается к Наталье и восторженно говорит ей: -- Это гениальная история! -- Я что-то не совсем поняла,--говорит Наталья, и Майк немедленно начинает урок английского языка. Нам грозит опасность полностью выпасть из беседы, поскольку наши познания в английском весьма ограничены; и поэтому, чтобы вернуть Майка из Англии на родину предков, предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип... Струи, хоть и тихие, но мутные и довольно вонючие, а липы, возможно, вовсе и не липы, а какие-нибудь иные породы, но нас это не смущает--мы блаженствуем. -- Майк, я знаю, ты любишь Тургенева,--говорю я,--а мой любимый писатель--Гончаров. Давай выпьем с тобой за то, чтобы мы никогда не ссорились, как Гончаров с Тургеневым... -- Пошел ты в жопу со своим дзен-буддизмом,--говорит Майк, цитируя одну из наших любимых книг того времени-- "Жизнь Максима и Федора" и под общий смех мы пьем на брудершафт. Позвонил как-то Пиня и спросил: -- На Блиц пойдете? Вопрос был поставлен во множественном числе, поскольку моя мама уехала в отпуск и в моей квартире постоянно сидели Цой и, в свободное от работы время, Олег. -- Что это за Блиц?--спросил я. -- Ну эти, грузины, которые Битлз играют. -- На Блиц пойдем?--спросил я сидевшего рядом Цоя. -- Что за Блиц? -- Ну эти, которые Битлз играют. Грузины. -- Не знаю. Впрочем, грузины--это интересно... -- Не знаю,--сказал я Пине.--а где, когда? Пиня ходил на все концерты, которые случались в нашем многострадальном городе, и всегда имел полную информацию о предстоящих гастролях всевозможных заезжих групп. --- Завтра в Юбилейном. Неделю будут играть. -- Так что, у них своих песен нет? -- Нет, только Битлз. -- Слава Богу. Тогда можно сходить. Пойдем, Витька? -- Бесплатно--пойдем,--ответил Цой. -- Слышишь, Пиня, если бесплатно--пойдем. -- А кто платить собирается? Конечно, пройдем спокойно как обычно. Никакой специальной техники бесплатного прохода на концерты у нас не было, мы просто спокойно ходили и все. Это был эффект "невидимок"--впоследствии мы с возрастом утратили это искусство, и взгляды контролеров стали зацепляться за наши фигуры. Но тогда, в 81-м, эти взгляды скользили по нам не останавливаясь, нас вроде бы и не было, и мы спокойно миновали контроль. Единственно, это не рекомендовалось делать при большом стечении народа -- в таких случаях контролеры звереют и начинают действовать на ощупь -- каждого входящего норовят потрогать--тут уже сложнее. Музыку Битлз мы всегда были готовы послушать с удовольствием,-- как раз в то время нас, а в особенности Цоя, тянуло на старую музыку, на старый биг-бит. Цою кто-то подарил пластинку "With the Beatles", и он слушал ее почти каждый божий день, у меня тоже было кое-что из начала шестидесятых, много старой музыки мы слушали у Майка, как-то постепенно отходили от зверств панк-рока и больше радовались красоте и чистоте интонаций вечно свежих и ярких шестидесятых. У Цоя начались каникулы, я только что расстался с институтом, и мы наслаждались теплом, свободой и прекрасной музыкой. Олег предложил мне через пару недель съездить в Крым -- у него начинался отпуск, и он, используя свое звание машиниста тепловоза, брался без проблем купить билеты на любое, удобное для нас, время. Цой, прослышав о наших планах, тоже попросился в компанию, и мы с радостью приняли его--еще зимой, во время наших оголтелых панковских гастролей мы почувствовали, что вполне психологически соответствуем друг другу. Полный кайф! Через две недели--на Юг, завтра--на Битлз, простите, на Блиц... Мы быстренько обзвонили всех битников--желающих пойти на концерт, оказалось не так уж много, но кое-какая компания все-таки собралась. На следующий день мы подъехали к Юбилейному часа за полтора до начала концерта--не имея билетов, всегда лучше иметь фору по времени, и были несколько ошарашены количеством желающих попасть на выступление вокально-инструментального ансамбля из Грузии. Такое было впечатление, что приехала Алла Пугачева или Бони М--огромная толпа окружала дворец спорта, а люди все шли и шли со всех сторон. Мы довольно скептически относились к советским официозным группам--они для нас попросту не существовали, и мы с удивлением наблюдали такой ажиотаж. Народу было очень много, что осложняло проникновение в зал, и мы рассредоточились по разным входам, на всякий случай заранее простившись-- вдруг кому-то не удастся попасть. Но все обошлось--мы встретились с Цоем в холле, тут же подтянулся Олег, остальные битники мелькали там и сям в разношерстной толпе. Подошел Пиня и предложил пойти поискать удобные места. Кое-как мы пристроились, наконец, где-то высоко над сценой, но недалеко от нее--на каком-то ярусе или трибуне--как там это называется... Свет погас, и мы оцепенели--на сцену вышла группа Битлз. Никакой не грузинский вокально-инструментальный ансамбль, а натуральная группа Битлз--таково было первое впечатление. Парни из Блица, видно, много времени потратили вместе с художниками, костюмерами, гримерами, парикмахерами и режиссерами, чтобы добиться такого эффекта. Это было сделано безо всяких пластических операций-- лица музыкантов оставались непохожими на лица ливерпульской четверки, и это было то, что надо,--их имидж был незакончен ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы не создавалось впечатление, будто перед зрителем находятся четверо шизофреников, полностью утративших свою личность и перевоплотившихся в какие-то фантомы. Нет--это были музыканты группы Блиц, которые просто предлагали слушателям и зрителям музыкальный материал группы Битлз. Сделано это было очень чисто, профессионально во всех отношениях и с большим тактом. Можно сейчас рассуждать, нужны ли вообще такие программы или нет, но тогда это было нужно, это бый кайф, это был полный кайф! Конечно, это эрзац, скажете вы, но ведь мы все выросли на эрзац-колбасе, играли на эрзац-гитарах, учили эрзац-историю, в магазинах покупали за эрзац-деньги пластинки с записями эрзац-певцов, а по телевизору выступал эрзац-лидер нашего государства... И эрзац-Битлз--далеко не самое плохое из этого набора, да, собственно, как я уже говорил, они и не были эрзац-Битлз... Да, это был полный кайф. "Твист энд шаут", "Хэлп", "Лонг Толл Салли" и дальше--вплоть до Бэк ин ЮССАР"... Мы не слушали, мы просто впитывали в себя эти, десятки раз уже слышанные песни, это была такая струя чистого воздуха, которая просто опьянила весь зал--тогда, на первом концерте, никто не танцевал в проходах, не бежал к сцене, все были просто в шоке. Люди бедные и богатые, модные и немодные, музыканты и кегебешники, панки и хиппи--все забыли на этом концерте о своих правилах, обязанностях, врагах и обидах. Ненадолго, правда, забыли, но были, были эти мгновения, и битники смотрели друг на друга--я на Цоя, Цой на Пиню, Пиня на Цоя, Цой на меня и все вместе--на сцену, и видели Любовь. Вы когда-нибудь видели Любовь? Мы--видели. "Я видел это-о-о..."--как писал Рекшан в своей повести. Мы видели, как самые разные люди, не имеющие никакого отно- шения к рок-музыке, ничего о ней не знающие, просто зашедшие развлечься, купив случайные билеты в театральной кассе, как все эти люди, ке сговариваясь, зажгли -спички и зажигалки, когда заиграли "Имеджн". Это было потрясающе. Это сейчас, в девяностые годы спички жгут направо и налево, а тогда был такой порыв... Люди, никогда не слышавшие песен Леннона, знающие только, что он отчего-то умер, да и то без уверенности, люди, далекие от всего, что связано с роком, от длинных волос, от хиппи, наши люди -- "соловьи", инженеры, домохозяйки, все они были нам родными. Они стояли вокруг нас и передавали нам спички, когда наши гасли, и мы передавали кому-то спички, и дружинники стояли вокруг с огоньками в ладонях... На первом концерте это было так. Завтра все уже будет как всегда и еще хуже, а сегодня в Юбилейном была Любовь. После концерта мы вышли в теплую ночь -- было светло, такое милое было время года. Толпа шла на Васильевский остров к станции метро и пела "Твист энд шаут" и "Еллоу саб-марин", подпрыгивала, хохотала. И прохожие не пугались этой сумасшедшей толпы, не шарахались от нее в разные стороны, а только усмехались, с легкой, почти незаметной завистью бормотали: "Во дают ребята..." Олег уехал на работу, а Цой и Пиня поехали ко мне--. слушать Битлз--что же еще можно делать после такого концерта? -- Завтра пойдем?--спросил я у Цоя. -- Конечно. -- Конечно, пойдем,--сказал и Пиня. Мы слушали Битлз часов до четырех, потом включили приемник и стали слушать Радио-Люксембург. Наконец Цой и Пиня стали клевать носами, и я предложил им раскладушку и кресло-кровать. Оставался еще диван в гостиной, так что места на троих хватало вполне. Я вышел с приемником на балкон выкурить последнюю сигарету перед сном. Солнце уже взошло, внизу люди уже шли на работу, из приемника Дэвид Боуви пел песню "Янг Американз", и я думал, что сегодняшний день будет таким же светлым, как и вчерашний. Ну, дай, Бог, дай. Бог. -- Привет, ребята! Что-то обедать сегодня запаздываете,-- встретила нас раздатчица столовой, которая находилась рядом с моим домом на проспекте Космонавтов. Работницы этой столовой за лето привыкли к битникам--последнее время мы часто обедали в этом милом местечке. -- Мы завтракать пришли,--пробормотал еще не совсем проснувшийся Цой. -- Не поздновато, завтракать-то? -- А сколько времени? -- Шестой час. -- Нормально,--Цой посмотрел на нас с Пиней. -- Нам--как всегда,--сказал Пиня раздатчице. Мог бы и не говорить--всей столовой прекрасно были известны наши вкусы и наши финансовые возможности. Все здесь знали, что мы--панки и битники, что я и Цой едем в Крым и экономим деньги, а Пиня просто презирает всякую пищу, кроме домашней, и поэтому ест в столовых одни макароны. Этим летом мы были здесь постоянными клиентами, и девушки на раздаче иногда подкладывали нам малюсенькие кусочки мяса в наши двойные гарниры. Насытившись, мы попрощались с милыми работницами общепита, выпили по кружке пива в ларьке и поехали в Юбилейный. Подойдя к дворцу спорта, мы увидели, что толпа, если чем и отличалась от вчерашней, то только большим количеством милицейских фуражек, но не придали этому значения и прошли на свои вчерашние места. Все было так и не так, как вчера. Блиц работал так же круто, и мы кайфовали по-прежнему, но что-то было не так-- в публике чувствовалась уже какая-то нарочитость, организованность, это был не стихийный кайф, как вчера, а заранее запланированный, рассчитанный и предусмотренный. По залу уже ходили люди с пачками фотографий Битлз и продавали их по рублю за штуку всем желающим. Были уже небольшие группки в зале. со своими лидерами, по команде которых группки начинали скандировать что-то невнятное, были уже какие-то флаги, большие портреты Джона, уже были принесены с собой в большом количестве хозяйственные свечи и спички -- зажигать, как вчера, на "Имеджн". Короче говоря, вся та естественность и непосредственность поведения, которая имела место на первом концерте, улетучилась без следа. Все шло по точному плану, когда подпевать, когда привставать, группки "танцоров" заранее пробирались к проходам, чтобы начать твистовать задолго до начала нужной песни--они уже знали порядок номеров, и их возня в проходах была искренним выходом энергии только отчасти, они явно дома готовились к этому, репетировали перед зеркалом и прикидывали, как они будут выглядеть со стороны, когда начнут танцевать в проходах рядов Юбилейного. Но музыка Битлз все-таки прошибала эту административно-организационную суету, которая просто в крови у нашего народа--хлебом не корми, дай только создать новую партию, тайное общество, вести протоколы заседаний и копить горы деловых бумаг. К концу концерта вся эта неприятная возня все-таки перестала отвлекать нас, и мы, как вчера, "расторчались". Выйдя на улицу, мы с Цоем -- Пиня где-то затерялся во время концерта--остановились прикурить, пропуская мимо себя толпу, сегодня уже более или менее организованную, направляющуюся к метро, распевая битловские песни, как я уже говорил, мы не любили чувствовать себя частью какого бы то ни было сообщества, да и не хотелось растворять в толпе то, что было внутри после концерта, мы предпочитали переживать это наедине с собой и делиться впечатлениями друг с другом в нескольких простых словах. Толпа шла мимо, распевала, танцевала, _ несла зажженные свечи и самодельные какие-то флаги с надписями "Джон", "Битлз" и что-то еще. Она была совершенно мирной, веселой, трезвой и безобидной, шла себе в сторону моста, чтобы там разделиться--кому на метро "Горьковская", кому--на "Василеостровскую". За толпой медленно ехала невесть откуда взявшаяся машина "Жигули" с синей полосой на кузове и белой надписью "Милиция". На крыше автомобиля торчали два динамика-колокольчика. Проехав за идущими битломанами метров пятьдесят, машина сказала строгим мужским голосом: -- Немедленно прекратите петь! В толпе засмеялись. Улыбнулись и мы с Цоем -- больно уж бредовые требования ставил этот автомобиль. -- Немедленно прекратить петь, я сказал!--сказал автомобиль, описывая дугу на правом фланге толпы, заезжая на газон. Петь, разумеется, никто не прекратил--наоборот, заорали еще громче--уж больно смешна была эта ненависть или, может быть, страх перед рок-н-роллом маленькой милицейской машины. -- Приказываю всем разойтись!!!--заорал взбешенный автомобиль. -- Твист энд шаут!--заорали в толпе. -- Повторяю--всем немедленно разойтись! Даже если бы у идущих в толпе и возникло такое желание, разойтись тут было некуда--все вроде бы и так расходились. Шли себе к метро, тут была только одна дорога в эту сторону. Но желание куда-то еще расходиться ни у кого не возникло--с какой, собственно, стати, да и куда? Мы с Цоем стояли у дверей Юбилейного, смотрели на все это и посмеивались, но посмеивались, правда, недолго. -- Последний раз приказываю--всем разойтись! -- Пошел ты на...-- множество голосов из толпы весело назвали ряд адресов, куда рекомендовали отправиться незваному командиру. -- ВЫЙТИ ИЗ АВТОБУСА И НАЧИНАТЬ РАБОТАТЬ! ПРИКАЗЫВАЮ РАБОТАТЬ ЖЕСТКО, БЫСТРО, ТОЧНО, КАК УЧИЛИ! "Что бы это значило?"--только и успели подумать мы с Цоем, как увидели, что из двух автобусов, затерявшихся на стоянке возле дворца спорта среди экскурсионных "Икарусов", служебных машин и еще какой-то техники, быстро, как в кино, начали сыпаться на газон люди в голубых рубашках. Одеты они были как обычные милиционеры, но отличались замечательной расторопностью и умением драться, как мы увидели через несколько секунд. Большинство идущих в толпе не обратили внимания на последний приказ и не видели этой атаки -- милиция, вернее, какие-то специальные бойцы--спецназ--не спецназ, солдаты-- не солдаты, приближались к ним сзади, со спины. Паника началась, когда были вырублены первые, вернее, последние идущие в толпе бнтломаны. Заметь это нападение раньше, битло-маны, возможно, могли бы дать отпор атакующим, что тоже спорно--на них бежали профессионалы рукопашного боя, но сейчас, когда задние ряды попадали на газон под ударами в спину--били в основном в поясницу ногами--мы это видели отчетливо, началась паника и, сшибая друг друга, битломаны рванули на проезжую часть улицы. Бойцы преследовали их, пиная по дороге уже лежащих, и настигали бегущих, сбивали их с ног ударами в спину, по затылку, под колени, по почкам... Из переулка вылетели навстречу обезумевшим битломанам два милицейских газика, находившихся, видимо, до поры до времени в засаде. Хорошо, хоть никто не попал под колеса,-- машины врезались прямо в толпу, расклинивая ее на три жидких потока. Кое-кого уже волокли к автобусам, видимо, тех, кто пробовал все-таки защитить ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНИНА, как говорили сами милиционеры при составлении протокола. Толпа рассеивалась--люди бежали в разные стороны-- лучше не попасть на метро, чем стать калекой, и нам с Цоем тоже пришлось дать тягу--в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что, хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам "жизнь раем не казалась". Она и раньше-то нам таковой не казалась, но Блиц и Битлз ввели-таки нас в заблуждение на. какое-то время, а теперь, слава Богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление! Домой мы приехали довольно поздно--проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским газикам, которые после успешно проведенной операции принялись патрулировать весь район и забирать всех "подозрительных". Вообще, процесс "свинчивания", как мы это называли, был совершенно идиотским--я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. "Свинтив" на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или прически на одежду или прическу большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали--много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля ливерпульца (о нем впереди) задержали на сутки за то, что при нем обнаружили мочалку--и ну, допытываться--откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?.. Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро Горьковская--он ехал от бабушки, и вез от нее пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос--чье пальто, зачем пальто, зачем два пальто... Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоем и гадали--что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его все не было. -- Да, вот такие дела,--сказал я,--Рок-клуб вовсю работает, а запоешь на улице... -- Да бессмысленно это все,--отозвался Витька. -- Что? -- Да клубы эти... -- Почему? -- Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит--открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно. -- Да нет, все нормально будет. Это все изменится со временем. Не может же так всю жизнь. --Может,--грустно сказал Цой.--И мы никогда никуда отсюда не вылезем. -- Так что теперь? -- А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дергаться -- пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно--я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них... С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен--на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял -- наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу "хорошо-плохо" и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом--схватывал ситуацию, а потом показывал ее нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже, и проявил за двадцать минут--мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню -- "Мои друзья". "Пришел домой и как всегда опять один. Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон И будут в дверь стучать и с улицы кричать, Что хватит спать, И чей-то голос скажет: "Дай пожрать!" Мои друзья всегда идут по жизни маршем, И остановки только у пивных ларьков... Мой дом был пуст, теперь народу здесь полно. В который раз мои друзья здесь пьют вино И кто-то занял туалет уже давно, разбив окно, А мне уже, признаться, все равно. Мои друзья всегда идут по жизни маршем, И остановки только у пивных ларьков... А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно, И очень злюсь, когда мне говорят, Что жить вот так, как я сейчас, нельзя. Но почему? Ведь я живу! На это не ответить никому. Мои друзья всегда идут по жизни маршем, И остановки только у пивных ларьков..." Вся наша жизнь того периода была в этой песне, здесь была и прекрасная музыка, и наше беспредельное веселье, и за ним--грусть и безысходность, которая тогда была во всем. Безысходность--главное состояние начала восьмидесятых. Хиппи еще кричали, мы, мол, прорвемся, мы, мол, наш, мол, новый мир построим, мы там всем любовь устроим, мы там к Богу всех пристроим, еще Гена Зайцев командовал сам себе: "Флаги достать!"--и вытаскивал из-под воротника свой длиннющий "хаер", как хиппи называли волосы, еще надеялись на какую-то рок-революцию, что вообще было полным бредом. О какой тут культурной или социальной, (или сексуальной) революции могла идти речь? Ведь страна наша уникальна, и к ней не подходят обычные мерки, которые пригодны для любого другого государства. Я имею в виду Советский Союз, конечно, не Россию. Россия-то развивалась худо-бедно по обычным историческим законам, а вот Союз--это действительно. уникум. И в этом уникальном государстве, разумеется, свои, уникальные понятия культуры. Вот, например, будем считать, что в нашей стране произошла сексуальная революция -- по видео крутят порнуху, в кино там и сям мелькают неодетые мужчины и женщины, старики и дети, юноши и девушки... Но на различных советских эротических шоу и других мероприятиях объекты почему-то выглядят настолько антисексуально, что иногда приходят в голову мысли согласиться с рассуждениями маркиза де Сада о женщинах--такое отталкивающее впечатление, такое убогое зрелище являет собой советская эротика. И это, что касается эротики и секса, кое-какое представление о которых, в силу не угасших еще окончательно инстинктов, наши люди имеют. А что говорить о рок-музыке, если ее здесь никогда не знали и знать не хотят? То есть хотят, но опять по-своему--выбирают образцы от среднего и ниже, ниже, ниже, вплоть до отрицательных величин. Помните аншлаговые концерты "Липе", "Бони М" (это еще туда-сюда...), "Доули Фэмели", "Модерн Токинг"...--какой был ажиотаж! А знаменательная пятилетка итальянской эстрады, которая даже в Италии не пользовалась такой популярностью, как у нас. И заметьте, что "Назарет" выступал с гораздо меньшей помпой, чем "Доули Фэмели"... Безусловно, рок-музыка несет в себе огромные энергетический и социальный заряды, но чтобы они дошли до массового слушателя, чтобы возникла так называемая "рок-культура", о которой очень много говорят в последнее время, для этого нужны гениальные работы в роке--Элвис, Битлз, Стоунз... Есть у нас группы такого порядка? А если пресловутая рок-культура строится на базе таких великих композиторов, как... нет, не буду называть имена этих народных героев, не хочется никого обижать. На базе "Аквариума" целая культура не вырастет--это все-таки элитарная группа, а на базе "Миража" и "Л. мая"--сколько угодно. Вот она и растет на радость стареющим битникам. Вот тот исход, к которому пришли все "мы прорвемся!" и "революции!". И мы в 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в нее, но чувствовали. Потому и были "АУ" и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом--это была первая песня про нас, первый серьезный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни. А рок-клуб и правда, вовсю уже работал. Это было очень любопытное заведение. Президентом клуба был Гена Зайцев, который страшно любил всякие бумажки, записки, протоколы, книги учета и прочие бюрократические штучки. При этом у Гены была четкая ориентация на свершение все той же пресловутой рок-революции, и весь клуб под его руководством готовился к восстанию. Заправляли всей партийной работой мэтры хипповского хард-рока семидесятых--Россияне, Зеркало, Союз Любителей Музыки Рок, Джонатан Ливингстон и другие--одни получше, другие похуже, умные и целеустремленные борцы за свободу всего человечества. Каждая группа в отдельности была неплоха, когда занималась своим прямым делом--рок-музыкой. Но когда они собирались все вместе и под председательством Гены начинали свое партийное собрание--на полном серьезе объявляли кому-то выговоры, предупреждения, кого-то исключали, принимали, решали возникшие трения по вопросам идеологии путем поименного голосования, выдвигали поправки по повестке дня и ругали правых (КГБ) и левых (нас), то все это выглядело просто замечательно. Учитывая же еще и то, что над всем собранием незримо витала тень великого экстрасенса и певца Юрия Морозова, который в своем физическом воплощении на собрания не ходил, а прилетал туда в виде некоего духа и сидел где-нибудь на люстре, мрачно наблюдая за происходящим внизу, то эта компания на самом деле представляла собой реальную опасность для общества. Члены клуба, сдав по одной фотографии президенту Зайцеву, ходили важные, на свои собрания никого не пускали и были на седьмом небе от собственного величия. Руководство клуба захватило монополию на устройство концертов и всячески пакостило двум-трем делягам шоу-бизнеса, пытающимся работать автономно. Вторым человеком в клубе после Гены была Таня Иванова, которая в конце концов подсидела Гену и стала заправлять клубом, внедряя в него рок-музыку уже совсем дикого образца -- я к женскому вкусу в этом плане всегда относился с недоверием. Свои интриги Таня плела тоже не очень долго-- вскоре ее аннигилировал энергичный Коля Михайлов--нынешний наш президент. Он был первым из трех президентов, имеющим непосредственное отношение к музыке, и это, конечно, сыграло свою роль. Состоялся в рок-клубе и концерт Майка -- рок-группа "Зоопарк". До этого у него были, в основном, джемовые выступления или сольные акустические концерты в Москве, а теперь он прозвучал уже по-настоящему, со своим составом. Хард-рокеры несколько воротили носы--Майк был из чужого лагеря, но рок-н-ролл есть рок-н-ролл--он сумел раскачать привередливый рок-клубовский зал, и мы особенно радовались его успеху--Майк был наш человек. Подчеркиваю--слово "наш" здесь означает только то, что Майк не принадлежал к революционному движению Зайцева и у. него, как и у нас, не было никаких экстремистских настроений. Был весной также проведен грандиозный банкет в честь Свина в ресторане "Трюм"--рок-клуб, естественно, к этому делу отношения не имел, он тогда не то, что панк, а даже новую волну не держал за музыку. В "Трюме" собралась хорошая компания, подтянулся из Москвы Троицкий и веселье било ключом. Цой спел "Моих друзей" и реабилитировался в глазах Артема -- после московского концерта "АУ", где Цой пел своего злосчастного "Васю", менеджер был о нем невысокого мнения, но после "Моих друзей" все стало наоборот. В этой песне чувствовался такой потенциал, Цой давал такой аванс на дальнейшую работу, что Артем даже как-то потом сказал Гребенщикову:-- "Вот та молодая шпана, что сотрет вас с лица Земли", имея в виду Цоя и его "Друзей". Цой несколько взбодрился после похвалы Артема и начал работать над новыми песнями. Наконец-то появился Пиня. Оказалось, что его все-таки задержали ретивые милиционеры у Юбилейного, и он провел три часа в отделении милиции вместе с известным ленинградским музыкальным критиком Садчиковым, которого тоже замели под горячую руку. -- Надоела эта возня,-- сказал Цой, выслушав рассказ Пини о его злоключениях.--Пора в Крым, Рыба. -- Через недельку поедем. Олег уже заказал билеты. -- Ну что, завтра-то на Блиц пойдем?--поинтересовался в очередной раз пострадавший за попе Пиня. -- Пойдем, куда же нам деваться... -- Завтра, кстати, у "Аквариума" концерт,--сказал я. Уже не помню, кто тогда сообщил мне об этом--кто-то позвонил утром, а я совсем было забыл об этом в свете последних трагических событий. -- А где?--спросил Цой. -- Где-то здесь, на Космонавтов, на квартире у кого-то. -- А когда? -- Да днем. На Блиц успеем, если что. -- Ну, пойдем, конечно, на "Аквариум", а там посмотрим. С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда, не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел "Друзей" для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нем от Троицкого, короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться -- это только в физике одноименные заряды отталкиваются, а в жизни--наоборот, притягиваются. На другой день желающие послушать "Аквариум" должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Тина-нова к, ларьку "Мороженое". Торговец мороженым, пожилой, симпатичный дядька был встревожен--уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их все возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они были не похожи, на грабителей--тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперед челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо,--"Ну вот, начинается..." Он был недалек от истины--действительно, начиналось. -- Привет всем!--услышали мы чей-то громкий веселый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Треыуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал: -- Ну, пошли. Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущевского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю--по два де Тремулю--квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-нибудь Госконцерт, а непосредственно в "Аквариум", члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне. Зрители расположились на полу, а на диване у стены-- "Аквариум" в лице Б. Г., Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из "Пилигрима" и "Объекта насмешек") и Фаном--Михаилом Фанштейном-Васильевым. Михаил работал на бонгах, Б. Г. и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было как всегда здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли--те, кто любит "Аквариум", знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое--это белое, а черное--черное. Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса -- кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами--соседи могли запросто вызвать милицию, и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов--"Аквариум" все время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе. -- А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споет свою замечательную песню "Мои друзья",--сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у Б. Г. гитару и сказал мне: -- Леша, подыграй мне, пожалуйста. Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли "Моих друзей" и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием "Папа, твой сын никем не хочет быть". Это било настоящее буги, которое в Союзе не играет никто прак-чически, за исключением того же Майка. "Мне все равно -- работать где и кем, Мне все равно -- когда и что я съем, Мне все равно -- проснусь я или нет! А мне еще только двадцать лет. Папа, твой сын никем не хочет быть... Папа, твой сын никем не хочет быть... Папа, твой сын никем не хочет быть, А что делать?.." -- Кто эти чудесные молодые люди?--спросил де Тремуль у Бориса. Публика, которая в основном состояла из студентов университета или уже окончивших это учебное заведение, тоже заинтересованно смотрела на Цоя--им понравились его песни, и они не проигрывали на фоне "Аквариума"--это было что-то новое, свежее, не похожее на грохочущие рок-клубовские группы. -- Это молодые ленинградские панки,--ответил Борис де Тремулю. Цой недовольно повел головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли "панками"-- мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и заметно уже внешне отличались от "Автоматических Удовлетворителей". Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому, на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница -- студенты университета стали считать, что панки--это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова. Нам уже пора было собираться на концерт в Юбилейный, и мы тепло простились с "Аквариумом" и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой напевал: "Какая рыба в океане плавает быстрее всех?.." Глава 6 -- Что будем играть?--спросил Витька. -- Твои вещи, конечно. Вещи-то клевые,--ответил Олег, увертываясь от дыма подгорающего костра. -- И твои,-- Витька посмотрел на меня. -- Ну, не знаю,--сказал я,--они все-таки более панковские. Если у меня будет что-нибудь битовое, то можно и мои, но твои мне пока больше нравятся. -- Ну нет, надо что-то новое писать, насчет готовых я что-то сомневаюсь. Ну, "Друзей" можно делать, "Восьмиклассница"--она очень простенькая, я боюсь, что будет неинтересно... -- Не комплексуй, отличная песня)--сказал Олег. -- Да? -- Конечно. -- Ты так считаешь? -- Да тут и считать нечего. Всем же нравится. -- А ты как думаешь?-- спросил Витька меня. -- Слушай, ну что ты, говорят же тебе--классная вещь. -- Ну, не знаю... "Зверей" твоих сделаем... -- Да "Звери"--это фигня полная. "Восьмиклассницу" сделаем, "Папу", "Бездельника"... -- Ну, "Папу" можно. "Бездельник"--наверное, пойдет... -- "Бездельника" разложим на голоса,--сказал Олег,--Будет такой русский народный биг-бит. -- Да, круто может получиться,-- поддержал я. -- Может... -- "Лето" можно сделать, тоже с голосами -- можно мощно подать. -- Можно..': -- Осень" по-моему, пойдет,--продолжал я. -- "Осень", в смысле "Песня для Б. Г."? -- Ну да. -- Да, это пойдет. Мне она нравится. Легкий рок-н-ролль-чик... "Песню для Б. Г." Витька написал совсем недавно--после посещения нами квартирного концерта "Аквариума". Вообще-то она называлась "Осень", но Витька посвятил ее Борису и пел всегда в его манере -- скороговоркой, отрывисто и быстро выбрасывая слова. "Последнее время я редко был дома, Так, что даже отвыкли звонить мне друзья. В разъездах, разгулах, конца лета симптомы Совсем перестали вдруг мучить меня. И я подумал, что осень -- это тоже неплохо И что осенью слякоть и сер первый снег, И что холод ветров я буду чувствовать боком, Опьяненный сознаньем того, что я -- человек. И этой осенью много дней чьих-то рождений, И уж я постараюсь на них побывать, А потом, игнорируя лужи и слякоть Я приду домой поздно и мешком повалюсь на кровать. И я начал за здоровье, а кончу я плохо, Написав наш порядковый номер -- шестьсот. С чьих-то старых столов подбираю я крохи И не в силах понять, что принес этот год." -- Так,--сказал Олег.--Так что будем играть--акустику, как "Аквариум"? Или электричество? Аппарата-то нет. _ Ну, в идеале--электричество, хотелось бы. Ты как, Леша? -- Да, конечно, надо бы делать электричество. Только вот на чем? -- Подожди,--Олег перебил мои размышления,--аппарат можно собрать кое-какой. У нас в клубе что-то можно взять (он имел в виду аппарат "Пилигрима", который до сих пор стоял на нашей бывшей базе--в подростковом клубе "Рубин"), у Дюши что-нибудь откупим. -- Ни фига Дюша не продаст--он сам все покупает, пока до киловатта не доберет, не успокоится. Ничего он нам не продаст. Надо точку искать, базу с аппаратом. В общаге какой-нибудь. А с другой стороны--свяжешься с ними, надо будет на танцах каких-нибудь им отыгрывать,--продолжал я размышлять вслух. -- Танцев мне в ПТУ хватает,--мрачно пробормотал Витька.--Достало меня гопников веселить. А .покупать--покупайте. Ты, Леша, очень богатый, наверное? Такой же, как я. На какие деньги покупать? -- Да... -- Да... -- Я считаю так,--продолжал Витька,--надо сейчас репетировать, делать акустическую программу с расчетом на электричество. Чтобы, в случае чего, мы могли бы ее и в электричестве сыграть. А сейчас отработаем программу и будем делать квартирные концерты--получать деньги и их пускать в аппаратуру. У нас даже инструментов нормальных нет. А другие деньги нам пока не светят. -- Мне надо кое-что прикупить,--сказал Олег,--Бонги там, всякие мелочи. Но с этим я разберусь--у меня же зарплата ничего, как-нибудь осилю. -- Вот это правильно,--мы с Витькой улыбнулись.--Давай, давай, прикупай. -- Ну вы уж тоже, напрягитесь как-нибудь,--сказал Олег. -- А тут напрягайся--не напрягайся... Надо квартирные концерты делать. -- Сначала программу,--поправил Витьку Олег. -- Ну ладно,--решил я.--Пока мы тут в палатке сидим-- сколько нам тут еще--недели полторы загорать? -- Да, полторы--две,--ответил Олег. -- Ну вот,-- я продолжал,-- за это время мы здесь отрепетируем что-нибудь. Приедем домой--как раз--осень, сезон начинается, все люди приедут, можно будет с квартирниками разобраться. -- Леша, а у тебя есть кто-нибудь, кто двартирниками занимается?--спросил меня Витька. -- Надо подумать. Знаешь, лучше тебе на этот счет с Борькой поговорить, с Гребенщиковым -- он тебя любит. Я думаю, он сможет в этом деле помочь. А ты случайно не знаешь, у "Аквариума"-то есть свой аппарат? -- Да вроде бы нет,--ответил он.--Если они делают электричество, то работают на чужом. Но Гребенщиков--это же фигура, я думаю, у него нет проблем с аппаратом. Нас-то никто не знает. Надо создавать имидж, делать программу-- надо подойти по-западному. Был бы материал хороший, а аппарат--дело наживное. Да, с аппаратом в те годы дело обстояло туго. 99 процентов того, что использовали ленинградские рок-группы на концертах, было самодельным--у советской фабричной аппаратуры, на которую могло хватить денег у рокеров, не хватало мощности для рокерских нужд, а та, у которой хватало, была чрезмерно дорога и практически недостижима для бойцов рок-н-ролла, И вырастали на сценах клубов и клубиков огромные самодельные гробы-колонки, дымились в глубине сцен самопальные усилители, ревели самопальные гитары с самопальными "примочками"... Такая аппаратура требовала постоянного ремонта--сработанные из ДСП колонки ломались при транспортировке, а сработанные из фанеры, порой, падали на музыкантов и ломали их. Усилители аккуратно перегорали па каждом концерте--все настолько свыклись с этим, что не обращали даже внимания, когда прямо на сцене, • во время выступления внезапно переставал звучать один или несколько инструментов. Поскольку операторских пультов тоже у большинства групп не было, то звук в залах, как правило, был просто ужасен. Басовые динамики хрипели и дребезжали, голосов, за редким исключением, было практически не слышно, барабаны звучали где-то вдали--часто на их подзвучку не хватало микрофонов и усилителей. Некоторые группы, из тех, кто побогаче и пошустрей, имели, правда, некоторое количество фирменной аппаратуры, которую замешивали па сцене с самопальной и получалось, в общем, сносно. Поставщиками фирменных гитар, усилителей и клавиш были, в основном, рок-группы из братского социалистического лагеря -- "Пудис", "Электра", "Скальды", "Сентябрь", "Ю" и другие рокеры-побратимы. Они изредка подкидывали в нашу Богом забытую страну кое-что из аппаратуры. Музыканты эти сами, как я сейчас понимаю, были не особенными богатеями и частенько продавали жаждущим советским рокерам гитары и все остальное. Во что они потом вкладывали полученные рубли, я не знаю, но наши рокеры вкладывали в эти рубли годы упорного труда и экономили на обедах и ужинах. Годы нищеты ушли на то, чтобы получить возможность купить -эти красивые штучки. "Самопальщикам" тоже приходилось несладко. У некоторых из них строительство аппаратуры постепенно вышло на первое место в жизни и заслонило даже музыкальные занятия--музыка отошла на второй план, и они при встрече хвастались друг другу частотными характеристиками вновь собранных усилителей и общей площадью диффузоров динамиков 2А-9, которые пользовались страшной популярностью и являлись обязательным атрибутом любой хард-роковой команды. -- В рок-клуб надо вступить,--развивал Витька программу действий,--тексты залитовать... Тексты залитовать. Это было необходимое и достаточное условие для вступления в рок-клуб. Отпечатанные аккуратно на машинке тексты песен рокеры приносили в один из кабинетов Дома народного творчества, где базировался рок-клуб. и дрожа телом и трепеща душой, отдавали их на рассмотрение неким рок-цензорам. Трудно, даже невозможно определить сейчас, пользуясь какой логикой данный текст могли залитовать или не залитовать, то есть разрешить автору петь его или не разрешить. Исполнение неразрешенных, незалитован-ных произведений грозило исключением из рок-клуба, что создавало ряд трудностей в дальнейшем существовании группы и вызывало еще более пристальное внимание КГБ. Песню Майка "Гость", например, не залитовали из-за строчек "Ты скажешь, что жизнь--это великая вещь и выдашь семерку за туз..." Оказывается, нельзя было упоминать в песнях карточные игры. Я не смеюсь, хотите--спросите у Майка. Еще одну его песню забраковали за то, что ее герой, придя домой после вечеринки обнаруживает, что "нечего есть". Нельзя было упоминать алкогольные напитки, наркотики, экономические проблемы (см. "нечего есть") и еще кучу всего, но я не могу сказать точно--логика в этих запретах полностью отсутствовала. Иногда вдруг идеологический пыл цензоров внезапно и непредсказуемо менялся, и начинались предъявляться претензии чисто художественного толка. А учитывая то, что поэзией, в истинном смысле этого слова, являлись в те времена только. на мой взгляд, произведения Б. Г., Майка и еще двух--трех молодых людей, то процесс редактирования такого рода в общей массе становился просто фантастичным. Бывали, конечно, отдельные поэтические удачи и у других групп, но в основном их продукция в чисто литературном аспекте была близка к нулю. Ничего страшного в этом нет. Россияне, например, были шикарной труппой в своем стиле, и они абсолютно ничего не теряли на сцене из-за того, что их тексты, будучи написанными на бумаге, не воспринимались, как стихи, были наивны и корявы. Жора Ордановский выдавал на сцене сочный и мощный хард-рок и вроде бы не собирался издавать поэтические сборники. Однако, строгие цензоры спокойно пропускали двадцать совершенно безграмотных текстов, а на двадцать первом на них вдруг снисходило вдохновение -- они воображали себя знатоками русского языка и литературы, напускали на себя умный вид, устало прикрывали глаза и начинали давать совсем уже очумевшим рокерам полезные советы--как можно заменить одну нелепую рифму другой, еще более нелепой. -- Вот слышишь? Ведь так лучше будет! Ты же все-таки стихи пишешь. Вот это замени на это и можешь петь. Тексты должны были быть принесены в двух экземплярах и, в случае благоприятного исхода, один экземпляр оставался в архиве цензоров, а на второй ставилась размашистая подпись утвердившего к исполнению лица и иногда круглая печать Дома народного творчества. Этот экземпляр вручался автору, и его всегда желательно было иметь при себе во время концертов. На этом путь самодеятельных артистов к заветной рок-клубовской сцене не заканчивался--они выходили на второй тур--прослушивание. Процедура прослушивания очень напоминала историю с текстами. Члены комиссии, оценивающей музыку молодых групп, сами были от музыки достаточно далеки, и их оценки, соответственно, были достаточно парадоксальны. Ну и, конечно же, решающую роль при зачислении в клуб играло личное знакомство музыкантов с членами правления. Да, на начальном этапе существования рок-клуб был весьма странным заведением. Но, тем не менее, клуб все-таки регулярно устраивал концерты, хоть и бесплатные для музыкантов, на больших площадках, и рокеры получили возможность обкатывать свои программы на публике. Да и члены комиссий не все были ретроградами--Гена Зайцев, например, готов был принимать в клуб всех подряд, за что и боролся с новоиспеченной бюрократией. Гена принимал рокеров в клуб по принципу "беглость пальцев--дело наживное, был бы человек хороший". И это далеко не самый плохой подход к делу. Гена, по крайней мере, знал, чего хотел -- чтобы человек был хороший. Остальные же члены рок-жюри вообще, кажется, не понимали, что им было нужно, а что нет. На Гену у меня и была вся надежда--мы были знакомы с ним уже несколько лет, и он слышал кое-что из моей музыки, и, по крайней мере, не высказывал относительно нее явного неудовольствия. И я сказал Витьке: -- Зайцев нам поможет, я думаю. -- Хорошо бы,--ответил Цой,--а то там остальные любители "Россиян" нас и слушать не станут. -- А что ты имеешь против "Россиян"?--спросил Олег. Это была одна из любимых им ленинградских команд. -- Я? Ничего. Я не против них, а против россияноманов кое-что имею -- тупые они. Против "Россиян" действительно ни Витька,ни я ничего не имели против, более того--мы регулярно веселились с Сашкой Жаровым, оператором этой группы, и непосредственно с Жорой Ордановским. Это были классные ребята, да и остальные "Россияне"--тоже. Мы дико хохотали над сверхъестественными шутками Алика Азарова, внимали мудрым сентименциям Сэма, часто ходили на их концерты, потом вместе оттягивались то там, то сям. В отличие от всяких "умных" "Зеркал" и "Джонатанов Ливингстонов", "Россияне" были абсолютными раздолбаями в самом хорошем значении этого слова. Разве в какой-нибудь другой ленинградской группе того времени возможна была такая история--однажды, когда "Россияне" проснулись у кого-то в гостях, один из них взял бидончик и как был, в домашних тапочках, пошел за пивом. Вернулся он через три недели, загорелый, посвежевший, все в тех же тапочках и с бидоном, полным свежего пива. -- Где ты так долго пропадал?--спросили его "Россияне", которые совершенно случайно оказались в том же месте и в той же ситуации. -- Да, знаете, встретил знакомого, разговорились, ну и в Сочи махнули. А бидончик я в подвале спрятал. Как сегодня прилетел--сразу туда. Смотрю, бидончик на месте. Ну, думаю, надо ребятам пивка купить--заждались, поди. .Да, "Россияне" были замечательным коллективом. А вот рок-клубовская элита в лице все той же Тани Ивановой и компании поднимала вялое мятое знамя социального рока, под которое и норовила заманить Жору с друзьями. Эту-то элиту и имел в виду Цой. Наши же песни отличались остроантисоци-альной направленностью, и поэтому они наверняка проигрывали в глазах клубменов и клубвуменов.Такони сильно любили тогда социальную сатиру и критику режима, что если таковая отсутствовала в песне, то песня автоматически переводилась из разряда "рок" в разряд "эстрада" (см. "Аквариум", "Зоопарк", позже--"Странные Игры", "Кино"). В общем, чтобы иметь хоть какие-то гарантии нормального существования в клубе первого созыва, нужно было обязательно писать песни протеста. Я даже собирался одно время написать цикл песен под названием "Песни про Тесто" и попробовать их залитовать, в пику революционерам, но как-то руки не дошли. -- Может, и Гребенщиков замолвит словечко,--сказал я. -- Да, возможно. "Мои друзья" ему нравятся. -- А как насчет названия?--спросил Олег. -- Да, это очень важно,--оживился Витька,--нужно что-нибудь броское, чтобы сразу заинтересовало. Нужно здесь не ошибиться. -- Только давайте без помпезности этой,--сказал я,--а то уже достало--подтексты всякие, глубокие смыслы... Гигантомания какая-то. И в то же время, нужно, чтобы название цепляло. Такое название, как "Аквариум", нам не подойдет-- очень уж неброское. Гребенщиков--фигура сам по себе, он может играть и под таким именем, а мы пока... --Да, пока--никто,--сказал Цой.--Давайте подумаем, вспомним разные группы--может быть по типу старых битников что-нибудь придумаем. Давайте так, начнем с того, что решим: одно слово будет, или несколько? -- Мне кажется, нужно одно,-- сказал Олег. -- Мне кажется, несколько,-- сказал я.-- Вообще-то я считаю, что лучшее название советской группы, которое я слышал в своей жизни, это "Фрикционные автоколебания, как фактор износа трамвайных рельс". Была такая джаз-роковая команда в семидесятые. . - -- Ну, это слишком круто,--засмеялся Витька.--Давай попроще. -- Вот, вспоминай,--я стал перебирать любимые названия.--Из двух слов: Роллинг Стоунз, Джефферсон Эйрплэйн, Джетро Талл, Кинг Кримзон... -- Давай по-русски,--сказал Витька. -- Давай--Говорящие Головы, Секс-Пистолеты, Третям Мир, Благородный Мертвец, Герман и Отшельники... -- Вот-вот, что-то такое. -- Элвис Костелло и Аттракционы...--продолжал я. -- Гарин и Гиперболоиды,--сказал Витька.--По-моему, это то, что нужно. -- Гарин и Гиперболоиды,--Олег засмеялся.--Да, весело. Крутое название. -- Смотри-ка, да. Крутое и энергичное. Как бы и битническое и нововолновое,-- поддержал я. -- Ну что, нравится вам? -- Круто, круто, Витя. Давайте на этом остановимся,-- решил Олег. -- Я согласен. -- Я тоже,--сказал Витька.--Вообще-то можно еще подумать, потом. Но пока мне нравится. -- Отлично! Гарин и Гиперболоиды. Поздравляю, товарищ Гарин,--я пожал Витьке руку.--От лица всего коллектива, поздравляю с началом творческой деятельности. -- Давайте поиграем теперь,--сказал новоиспеченный руководитель.--Нужно аранжировки делать. -- Есть, товарищ Гарин! -- А мне что делать?--спросил Олег. -- А ты пока так, постучи на чем-нибудь. Здесь ведь не нужно никаких барабанных сложностей. Ориентируйся на школу Ринго Старра,--посоветовал Витька.--Мы играем простой биг-бит. -- Сделаем,--сказал Олег и стал ладонями выбивать ритм на консервных банках. Репетиция немедленно началась и продолжалась с перерывами на купание и выпивку все оставшиеся у нас полторы крымские недели. Каждый вечер мы давали концерт для непривередливых селян, что очень помогало оттачивать и чистить все песни--селяне орали, пили, болтались мимо нас взад-вперед, что отвлекало от игры, но помогло нам научиться сосредоточиваться на музыке и уходить с головой в жесткий ритм биг-бита. Юг нам быстро надоел. Мы, как и всякие молодые люди, были еще достаточно глупы для того, чтобы не скучать в одиночестве, и нам постоянно были нужны какие-то внешние раздражители, приток информации извне. Тем более, что у новой группы, которая родилась под горячим крымским солнцем и уже покорила сердца южан из Морского, были теперь грандиозные планы относительно завоевания Севера. Нам не терпелось вернуться в Ленинград и начать концертировать, ходить на собрания в рок-клуб--это сейчас они кажутся смешными и глупыми, а тогда все это было чрезвычайно интересно, репетировать, покупать инструменты и аппаратуру, слушать новые пластинки. Хотелось удивить всех близких друзей новой группой,-- в общем, тянуло домой. Ленинградское небо, как ни странно, на этот раз не казалось нам серым и мрачным, хотя солнца не было и в помине. Мы были бодры и готовы к активным действиям, и мрачный серый город был для нас ареной, был одновременно и нашим зрителем, и инструментом, на котором мы собирались играть. Отсюда шли к нам темы новых песен--из этих дворов, квартир, подъездов, отсюда мы брали звуки нашей музыки -- и нежные и грубые, и назойливые, и печальные, и смешные, и еще непонятно какие. Мы ничего специально не выдумывали--город был открыт нам весь, со всеми его прорехами и карманами, и мы с наслаждением обшаривали его, забирая все то, что было нужно для музыки Гарина и Гиперболоидов. Репетировали мы на двух акустических гитарах и бонгах попеременно--у Олега, у меня, у Витьки--это зависело от того, есть ли дома родители или нет. Мы плотно трудились весь остаток лета и сделали программу минут на сорок, которую уже можно было кому-то показывать и при этом не стыдиться. Некоторые песни аранжировал Витыса, некоторые-- я, некоторые--все втроем, как, например, "Песня для Б. Г. (Осень)". Витька написал "Бездельника No 2"--просто переделал старого "Идиота" и придумал там классное гитарное соло, которое я никогда не изменял и играл всегда в оригинальном варианте. "Нет меня дома и целыми днями Занят бездельем, играю словами, Каждое утро снова жить знаю-начинаю И ни черта ни в чем не понимаю. Я, лишь начинается новый день, Хожу -- отбрасываю тень С лицом нахала. Наступит вечер, я опять Отправлюсь спать, чтоб завтра встать И все сначала... Ноги уносят мои руки и туловище. И голова отправляется следом. Словно с похмелья шагаю по улицам я, Мозг переполнен сумбуром и бредом. Все говорят, что надо кем-то мне становиться. А я хотел бы остаться собой. Мне стало трудно теперь просто разозлиться И я иду, поглощенный толпой. Я, лишь начнется новый день, Хожу, отбрасывая тень С лицом нахала. Наступит вечер, чтоб завтра встать И все сначала." Нам ужасно нравилось то, что мы делали, когда мы начинали играть втроем, то нам действительно казалось, что мы-- лучшая группа Ленинграда. Говорят, что артист всегда должен быть недоволен своей работой, если это, конечно, настоящий артист. Видимо, мы были ненастоящими, потому что нам, как раз, очень нравилась наша музыка, и чем больше мы "торчали" от собственной игры, тем лучше все получалось. Олег, как более или менее профессиональный певец, помогал Витьке справляться с довольно сложными вокальными партиями и подпевал ему вторым голосом. Гитарные партии были строго расписаны, вернее, придуманы--до записи мелодии на ноты мы еще не дошли, и шлифовались каждый день. Мы всерьез готовились к тяжелому испытанию -- прослушиванию в рок-клубе. Гена Зайцев, на которого мы уповали, был внезапно смещен с поста президента клуба за экстремизм. Но без боя он не сдался. Расставаясь со своей руководящей должностью, Гена выкрал из бывшего своего кабинета в Доме народного творчества всю документацию, так или иначе связанную с рок-клубом. Две огромных сумки с бумагами Гена увез к себе домой--на улицу им. Степана Разина, но всем сказал, что спрятал документы в надежном месте--видимо, опасаясь конфискации. Экс-президент лелеял мечту создать альтернативный клуб на демократической основе и как-то раз даже созвал своих единомышленников на собрание, которое проводилось почему-то во дворе дома, где жил Борис Гребенщиков,--на ул. Софьи Перовской. Был там и Жора Ордановский, были там и мы. Я сейчас думаю, что на самом деле, если бы идея Гены была бы реализована, то новый рок-клуб мог бы получиться очень даже неплохим, но, как всегда, помешала этому делу всеобщая извечная русская инертность. Собравшиеся поддержали Гену, поговорили и разошлись по домам, чтобы завтра собраться, как ни в чем не бывало, в старом, привычном уже клубе на Рубинштейна, 13. Мы уже довольно часто бывали здесь, примелькались членам правления и нас уже считали кандидатами в члены клуба. Познакомились мы и с Игорем Голубевым--известным в ленинградских рок-кругах барабанщиком, который с головой ушел в изучение теории современной музыки и вел в рок-клубе студию свинга. Мы все втроем ходили к нему с студию, махали там руками и ногами, отсчитывали четверти, прилежно выделяли синкопы и с увлечением грызли гранит этих ритмических премудростей. Нам было интересно учиться--мы понимали, что очень многого не знаем и не умеем, и старалисьвосполнить пробелы в своем образовании любыми возможными способами. Витька вообще не был поклонником так называемой теории "зажженного факела", основное положение которой заключается в следующем: если у человека есть божий дар, то ему и учиться не надо, а если нет, учись--не учись, ничего толкового все равно не сделаешь. Это очень удобная позиция для лентяев, одержимых манией величия, которых мы на своем веку видели немало. И нельзя сказать, что они ничего не делали---нет, напротив--они писали песни, создавали группы, пели, играли, но и в мыслях ни у кого не было, что над песней нужно работать, что не всегда они мгновенно рождаются, что вдохновение -- это еще не все, нужно приложить еще кое-какие усилия для того, чтобы оформить появившуюся мысль так, чтобы она стала понятна и другим, а не только автору. Ну, это при условии, что есть мысли, конечно. Витька же был упорным, и в этом плане трудолюбивым человеком. Кое-какие песни у него рождались очень быстро, но над большей частью того, что было им написано в период с 1980 по 1983 год, он сидел подолгу, меняя местами слова, проговаривая вслух строчки, прислушиваясь к сочетаниям звуков, отбрасывая лишнее и дописывая новые куплеты, чтобы до конца выразить то, что он хотел сказать. На уроках в своем ПТУ он писал массу совершенно дурацких и никчемных стишков, рифмовал что попало, и это было неплохим упражнением, подготовкой к более серьезной работе. Так же осторожно он относился и к музыкальной стороне дела. Витька заменял одни аккорды другими до тех пор, пока не добивался гармонии, которая полностью бы удовлетворяла его--в ранних его песнях нет сомнительных мест, изменить в них что-то практически невозможно. -- Я отвечаю за то, что написал,--говорил он.--И изменять здесь уже ничего не буду. Возможно, здесь сыграл свою роль опыт художественного училища--Витька прекрасно знал и прочувствовал на себе, какой труд нужно затратить, чтобы добиться самых минимальных результатов. Я придумывал по нескольку разных соло к каждой песне и показывал их Витьке--пока он не утвердит какое-то из них, я не мог переходить к отработке дальнейшей музыки. Игорь Голубев видел интерес, с которым мы пытались перенять у него премудрости свинга, и это ему нравилось. Олег просто подружился с ним, ходил к нему в гости и купил у Игоря более или менее приличные бонги, которые уже не стыдно было использовать на концертах. Голубев иногда давал нам советы чисто музыкального плана, подбадривал молодую группу и обещал поддержку при прослушивании--он был членом комиссии и отвечал за музыкальную сторону решений, выносимых рок-клубовским жюри. Глава 6 (продолжение) Мне нужно было устраиваться на работу--нужны были деньги, да и при нашем образе жизни в те времена довольно опасно было не числиться на какой-нибудь службе больше двух--трех месяцев--запросто могли завести уголовное дело по статье "за тунеядство" или "за нетрудовые доходы"-- я не знаю точно, как это формулировалось. Тем более, что с молодыми людьми, играющими рок-музыку, боролись, как со страшной заразой, каковой, впрочем, мы и являлись для советского образа жизни и советской идеологии. Любые, даже чисто формальные нарушения закона, которые могли бы проститься кому-нибудь другому, для нас могли быть роковыми и последствия могли быть крайне неприятными. Рокеры большей частью осели в котельных, кочегарках, сторожках и прочих заведениях, где не требовалось забивать себе голову советским способом производства и имелось достаточно свободного времени. Кто трудился через двое суток, кто--через трое, некоторые исхитрялись выходить на работу через пять суток, а приятель Майка Родион--так аж через семь суток. -- Я работаю каждый день,--говорил он. На этой неделе--в понедельник, на следующей--во вторник... Некоторые, как Гена Зайцев например, работали только зимой, а в мае увольнялись, три месяца путешествовали и в сентябре устраивались вновь на старое место. Но когда передо мной встала проблема устройства на работу, все известные мне престижные котельные, сторожки и дворницкие были уже заняты--начиналась осень, рокеры, писатели, поэты, художники, философы и журналисты уже вернулись в город и приступили к работе--сторожить, кочегарить и подметать. Да, честно говоря, и зарплата сторожа меня не очень устраивала -- я собирал пластинки, да и в семью нужно было отдавать какие-то деньги. А еще нужны были инструменты... И я почти весь сентябрь ходил по городу в поисках приличной работы -- найти ее оказалось далеко не так просто. Полученные мною во время институтской практики удостоверения слесаря, токаря и резчика на пилах и станках каких-то там разрядов валялись у меня в ящике письменного стола и использовать их я не собирался--двух лет работы на заводе мне вполне хватило для того, чтобы понять, что это место мне не очень нравится. Работать каким-нибудь лаборантом в институте мне тоже не хотелось -- все время пришлось бы общаться с большими и маленькими чиновниками, чего я терпеть не мог. Вообще, я физически не мог пребывать ни в какой бюрократической структуре, будь то контора, институт, какое-нибудь другое учреждение. До сих пор на втором месте по степени неприятных ощущений, которые я получаю в жизни, для меня остаются отделы кадров, бухгалтерии, столы учета и все остальное, что связано со справками, характеристиками и отчетами. На первом месте у меня--зубной врач, на втором--эти бумажные камеры пыток. Хотя с возрастом иной раз даже зубной врач мне иногда стал казаться милее, чем какой-нибудь главный бухгалтер. Я уже не говорю про начальников отделов кадров--это вообще нечто... И я бродил по улицам, читая объявления, заходя к знакомым и расспрашивая их о наличии где-нибудь каких-нибудь рабочих мест, пока не набрел на объявление, гласившее, что в Театр Юных Зрителей требуется монтировщик декораций. Я пришел в ТЮЗ, и меня быстро, безо всякой бумажной волокиты, что мне крайне понравилось, оформили в штат. Работа физически была довольно тяжелой, что, безусловно, пошло мне на пользу, не занудной и прилично оплачивалась. И хотя я проработал в ТЮЗе всего один год, у меня остались о нем самые теплые воспоминания. Монтировщики ТЮЗа в самые дикие брежневские времена исхитрялись работать по методу, который теперь называется бригадным подрядом и хозрасчетом. Это давало приличные заработки и возможность, если нужно, не выходить на работу в какой-то день без оформления больничных или еще каких-нибудь листов -- просто бригада не платила вам за этот день, и все. Такая постановка дела меня полностью устраивала. На работу я ездил к семи утра на электричке с проспекта Славы и как-то поделился с Витькой впечатлениями о этих ранних электричках, о грохочущих, остывших за ночь тамбурах, о заспанных людях; пытающихся проснуться с помощью Беломора или Стрелы -- Витьке все это было очень близко -- он тоже ездил в училище утренними электричками. Это был настолько неприятный момент--грохочущая холодная дорога каждое утро, что Витька довольно часто поругивал все, что было связано с железнодорожным транспортом, и в один из - вечеров, предвкушая завтрашнюю дорогу, после часа работы сочинил какую-то полумистическую, жутковатую песню-- "Электричка". Это была просто гипнотизирующая вещь -- вся построенная на двух аккордах, в которой я играл соло малыми секундами -- очень режущими слух, как мне кажется, интервалами. "Я вчера слишком поздно лег, сегодня рано встал. Я вчера слишком поздно лег, я почти не спал. Мне, наверное, с утра нужно было пойти к врачу, А теперь электричка несет меня туда, куда я не хочу. Электричка несет меня туда, куда я не хочу... В тамбуре холодно и в то же время как-то тепло. В тамбуре накурено и в то же время как-то свежо. Почему я молчу, почему не кричу, а молчу? Электричка несет меня туда, куда я не хочу. Электричка несет меня туда, куда я не хочу..." Мы очень много репетировали, произвели у меня дома так называемую демонстрационную запись, которую, правда, никому никогда не демонстрировали--Витька забрал эту ленту к себе домой, спрятал в шкаф, сказав, что это будет архивная запись. Интересно, существует ли она сейчас? Еще одна, к сожалению, не последняя утраченная запись, проникнутая тем безумным настроением начала восьмидесятых... Чаще стали мы встречаться с Борисом Борисовичем (Б. Г.)--то в клубе, то на концертах. Он очень тепло относился к Витьке и к его песням, советовал поскорее вступать в рок-клуб и начинать активную деятельность. Я иногда менялся с Борисом пластинками, иногда по пластиночным делам мы встречались у Саши-с-Кримами--старого Борькиного знакомого. Сашу-с-Кримами прозвали так за то, что в его доме находилось практически полное собрание сочинений Эрика Клэп-тона (в пластинках), включая Крим, Блайнд Фэйт и Дерек энд Доминоз, а также масса другой блюзовой и прочей рок-продукции. Саша-е-Кримами (настоящее имя--Саша Старцев) безусловно оказал и оказывает значительное влияние на рок-движение Ленинграда. Этот замечательный молодой человек, библиофил и филофонист, спортсмен, любитель бадминтона и скейтборда, каждое лето отправлялся в поход с байдаркой на плече и палаткой за спиной, а вернувшись из далеких лесов в родной город, отправлялся в экспедицию по магазинам Ленинграда и области с рюкзаком за плечами в поисках спиртовой морилки для мебели. Накупив полный рюкзак бутылочек с этим препаратом, он возвращался в свою квартиру, где сложнейшим химическим путем перегонял морилку в чистейший питьевой спирт и регулярно снабжал этим напитком небогатых тогда рок-музыкантов. Саша-с-Кримами при этом действовал избирательно--он не любил хард-рок и хард-рокеров, и морилки им не давал, а поил ею только "Аквариум", "Кино" и "Зоопарк", что, конечно, не могло не отразиться на философии и мироощущении этих групп. Возможно, отчасти и поэтому они стоят несколько особняком в рок-клубовских списках. Но я опять забегаю вперед. Следуя советам Бориса и собственным желаниям и интуиции, мы подали в рок-клуб заявку на прослушивание. Витька со скрипом залитовал несколько своих текстов--поскольку они отличались от основной массы рок-клубовской литературной продукции полным отсутствием социальных проблем, у цензоров возникли претензии в "безыдейности" написанного Витькой материала. Но, поскольку ничего неприличного в текстах не было, их, морщась, все-таки залитовали, пожурив слегка за отсутствие гражданской позиции. -- Интересно,--размышлял вслух Витька, сидя вместе с нами у Олега дома, где мы проводили последнюю репетицию перед прослушиванием.--Интересно, они Битлз любят? То-то в песнях Маккартни сплошные социальные проблемы. Особенно в ранних пластинках. Наконец великий день настал. В назначенное время мы пришли в одну из комнаток на Рубинштейна, 13 с двумя гитарами и бонгами. Мы довольно сильно волновались--предстоящий шаг казался нам очень ответственным, да в то время, вероятно, так оно и было. С одной стороны, мы были уверены что наш музыкальный материал интересней, чем у большинства рок-клубовских групп, с другой стороны, знали, что члены комиссии имеют свое, четкое и заштампованное представление о роке и чем группа дальше от этих штампов, тем меньше у нее шансов понравиться при прослушивании. В комнатке нас встретил улыбающийся Игорь Голубев, как всегда подбодрил нас, посоветовал не волноваться и попробовать "посвинговать". -- Ну-ну, сейчас посвингуем,-- пробормотал Олег. -- Я тебе посвингую,--шепнул Витька.--Играй, пожалуйста, нормально. По коридору к нам медленно и неотвратимо приближались остальные члены комиссии с Таней Ивановой во главе. Не любила нас Таня сначала, ох, не любила. А через год полюбила--вот что делает с людьми высокое искусство... Кто там был еще, я сейчас не помню, помню только Таню, Игоря и, по-моему, Колю Михайлова. Комиссия расселась по стульям, мы тоже расселись по стульям. Игорь Голубев улыбнулся и сказал: -- Ну вот, молодая группа хочет показать свой материал. Ребята хотят вступить в рок-клуб, и, мне кажется, их творчество заслуживает интереса. Они несколько не похожи на то, к чему мы привыкли, ну что ж--это тоже может быть интересным. Ребята они хорошие, ходят ко мне в студию, учатся... -- А как вы называетесь?--спросила Таня. -- Гарин и Гиперболоиды,--ответил Витька. Члены комиссии засмеялись, а Таня поморщилась. -- А что вы хотите сказать таким названием? -- Да ничего,--сказал Витька, начиная раздражаться. -- Да...--Таня покачала головой, она боролась за чистоту рок-идеи, а тут какие-то Гиперболоиды--что они умного могут сказать? Что светлого привнести в молодые души, жаждущие правды, чистоты и... ну да, да -- рок-революции... -- Может, послушаем их,-- наконец-то предложил Голубев.--Что мы их мучаем, смущаем, давайте, ребята, начинайте. Настроение у нас уже было препаршивое, но деваться было некуда, и мы начали. Репетиции пошли нам на пользу--раздражение не отражалось на качестве игры--мы все делали чисто и без ошибок, старались, конечно. "Бездельник No I", "Бездельник No 2", "Мои друзья", "Восьмиклассница"... Шесть или семь песен без перерыва, одна за другой. И напоследок -- недавно написанный Витькой "Битник"--мощнейшая вещь опять-таки с мрачным и тяжелым гитарным сопровождением. "Эи, где твои туфли на "манной каше" И куда ты засунул свой двубортный пиджак? Спрячь подальше домашние тапки, папаша - Ты ведь раньше не дал бы за них и пятак. А когда-то ты был битником, у-у-у-у... Ты готов был отдать душу за рок-н-ролл, Извлеченный из снимка чужой диафрагмы. А теперь -- телевизор, газета, футбол И довольна тобой твоя старая мама... А когда-то ты был битником, у-у-у-у... Рок-н-ролльное время ушло безвозвратно. Охладили седины твоей юности пыл. Но я верю, и верить мне в это приятно, Что в душе ты остался таким же, как был -- Ведь когда-то ты был битником, у-у-у-у, Когда-то ты был битником, у-у-у-у, Когда-то ты был битником, у-у-у-у, Когда-то ты, ты был когда-то битником!" -- Ну и что ты хочешь сказать своими песнями? Какова идея твоего творчества?--спросила Таня Витьку.--Что ты бездельник? Это очень хорошо? И остановки только у пивных ларьков--это что, все теперь должны пьянствовать? Ты это хочешь сказать? А что за музыка у вас? Это, извините меня, какие-то подворотни... -- Ну уж так и подворотни,--вмешался Михайлов.--Музыка-то, как раз, интересная. Вообще, не будем ребятам головы морочить. Мне кажется, что все это имеет право на существование. -- Конечно, имеет,--сказал Голубев,--ребята еще учатся, работают над песнями... -- Я считаю, их надо принять в клуб, мы должны помогать молодым,--сказал кто-то еще из комиссии. -- Принимаем, я думаю,--сказал Коля. -- Конечно,-- поддержал Голубев. По Таниному лицу было видно, что она одобряет происходящее, но ей не хотелось разрушать демократический имидж клуба, и она пожала плечами, потом кивнула головой: -- Если вы считаете, что можно, давайте примем. Но вам,--она повернулась к Витьке,--вам еще очень много нужно работать. -- Да-да, мы будем,-- пообещал Цой. Я видел, что его раздражение сменилось иронией,, и все наконец успокоились--и комиссия и мы. Мы сказали "спасибо", вежливо простились со всеми, пообещали ходить на собрания, в студию свинга, на семинары по рок-поэзии и еще куда-то там и с миром пошли прочь--новые члены ленинградского рок-клуба--ГАРИН И ГИПЕРБОЛОИДЫ. Мы вышли на Невский и побрели в сторону Адмиралтейства--в гости к Борису, который тогда жил с женой в крохотной комнатке на последнем этаже огромного старого дома на улице Софьи Перовской. Ни радости, ни разочарования мы не чувствовали--мы были уверены и до прослушивания, что нас примут в клуб, было только облегчение от того, что закончилась эта неприятная, дурацкая беседа с комиссией. Мы поднялись по бесконечно длинной, крутой лестнице к Борькиной двери и позвонили в звонок. Улыбающийся Б. Г. появился на пороге и пригласил проходить--мы вошли сначала в узкий коридорчик, а затем оказались на огромной коммунальной кухне, которая одновременно служила Борису гостиной и столовой. Два больших окна давали жильцам этой квартиры возможность попадать из кухни прямо на крышу-- с наружной стороны под окнами висел широкий карниз, уже переделанный в длинный балкон. Спальней и кабинетом Б. Г. и Людке служила маленькая комнатка, в которую можно было попасть прямо из кухни. Раньше, по всей вероятности, она предназначалась для прислуги, под чулан, или что-нибудь в этом роде. В доме у Б. Г. всегда было чрезвычайно спокойно, мило и тихо. Несмотря на отсутствие комфорта, этот дом был очень теплым и гостеприимным, и все. обычно чувствовали себя здесь достаточно удобно. Единственная проблема, которая вставала перед желающими посетить Бориса,--это застать его дома--он был без конца занят различными музыкальными проектами, а телефона у него не было. Но на этот раз мы заранее договорились прийти сюда после прослушивания и сообщить о результатах--Борис явно был заинтересован в нашем дальнейшем росте. -- Ну, как ваши успехи? -- спросил он, щуря глаза от едкого дыма Беломора. Витька, ухмыляясь, рассказал о прослушивании, мы помогали ему, как могли. -- Ну что они хотят от меня?--разгорячился Цой в конце повествования.-- Я не хочу писать специально какие-то политизированные песни. У меня это не получается. -- Никого не слушай, играй то, что у тебя сейчас идет,-- успокоил его Борис.-- Все отлично, Витька. Не обращай на них внимания. Вам нужно сделать запись, и думаю, что я смогу вам помочь. Как только Тропилло освободится, я с ним поговорю о вас. Сейчас у нас студия очень загружена, вы подождите немного, подготовьте как следует материал, а немного попозже мы все запишем. Ты, кстати, подумай насчет имиджа. Мне кажется, что вы--чистые новые романтики. Вам нужно попробовать что-нибудь в этом ключе. -- Что это такое?--спросил Витька. -- Это что-то вроде Адам энд зе Энтс,--предположил я,-- кружева, камзолы, сабли... -- Ну, почти так. По музыке немного в другую сторону, но по виду--приблизительно похоже. Ты же художник, Витька,-- подумай над этим... -- Подумаем. Спасибо, Боря. Борис пообещал нам заняться рекламой "Гарина и Гиперболоидов" в Москве, и мы ухватились за эту идею -- помня концерты "АУ" в столице, мы стремились продолжить веселье такого рода и хотели бы поработать там еще. -- С Троицким уже вы знакомы,--говорил Борис.--Он вас помнит, любит, мы поможем вам в Москве развернуться как следует... Да и в Ленинграде тоже. Пока репетируйте, готовьтесь к концертам--все придет. Ходите в клуб спокойно, но не особенно реагируйте на то, что там происходит. Я вас вижу нормальной, полноценной группой. После назойливых поучений Тани Ивановой слышать все это было чрезвычайно приятно. Мы просидели у Бориса часа два, за это время совершенно пришли в себя и решили следовать его советам. "Только не надо перенапрягаться",-- как говорил Саша-с-Кримами. Шла осень 1981 года. Все еще было впереди, и мы это чувствовали. Мы были бодры и веселы, репетировали, сочиняли, играли. Началась полоса дней рождений друзей, и мы не пропускали ни одного, и повсюду нас заставляли петь. И этой осенью много дней чьих-то рождений..." Перед нами открылись замечательные перспективы--содействие Б. Г. обещало очень многое. Мы уже понимали, что наш путь будет отличаться от основной рок-клубовской дороги, и это было крайне романтично--мы были одиночками, не вписывающимися в ленинградские рок-стандарты. "Гарин и Гиперболоиды" все чаще бывали у Майка--он жил рядом с ТЮЗом, и я частенько шел к нему прямо с работы, потом приезжал Витька, мы сидели иногда и до утра, а утром я шел на работу прямо от Майка--очень удобно. Именно там, на коммунальной кухне огромной квартиры, были первые прогоны нашей программы, обсуждения новых витькиных песен--Цой показывал Майку и Наталье все свои новые произведения и ждал их трезвых суждений, на которые они были способны даже будучи нетрезвы. В один из дней я сидел после работы и ждал витькиного звонка -- придя из училища он обычно сразу же звонил мне, и мы немедленно встречались. Мы уже не могли находиться друг без друга--только вместе нам было интересно, все дела у нас были общими и порознь нам почти нечем было заняться. Позвонил Олег и сказал, что сейчас зайдет ко мне. Пришел он действительно очень быстро -- минут через десять после звонка. Олег был мрачен и молчал. Прошел в комнату, сел на диван и сказал: -- Ну, все. -- Что все?-- спросил я. -- Завтра утром уезжаю. -- В смысле? -- Забирают. -- В армию? -- Да. -- А как это--так быстро?.. Олег сказал, что он уже давно прошел и медкомиссии и все остальные комиссии, просто не говорил нам об этом, на что-то еще надеялся, оттягивая неприятный момент, как мог. Позвонил Витька и приехал через полчаса. Мы пошли к Олегу, просидели у него до позднего вечера--слушали музыку, пили вино, о нашей группе не говорили--что тут говорить. Потом Витька попрощался с Олегом--он не мог утром подойти к военкомату и проводить его, поскольку в его училище уже возникли настроения, аналогичные предыдущему месту учебы--Витьку грозились выгнать за прогулы. Утром мы с Олегом поехали в военкомат, что около метро Московская. Приехав на место сбора, мы выяснили, что автобусы придут только через час, Олег отметился везде, где было нужно, и мы зашли покурить и поговорить напоследок в какой-то подъезд--было холодно. В парадной стояли несколько замерзших призывников, у одного из них в руках была гитара, они пили водку и горланили какие-то свои песни. Мы поднялись на этаж выше, закурили и молча слушали доносившиеся снизу пьяные голоса. Хлопнула дверь, и по лестнице застучали шаги. На лестничную площадку вбежал Витька--в распахнутой куртке, со снегом в черных волосах. Сегодня утром выпал первый снег. -- О, Витька!--заорал Олег. Он просто весь расцвел.-- Спасибо, что приехал. А как училище? -- Ну, Олег, я думаю, что сегодня твои проблемы поважнее, чем мои,--сказал Витька. -- Все равно, спасибо. Мы опять замолчали и закурили. -- Ну что, мужики,-- первым заговорил Олег.-- Конечно, два года вы меня ждать не будете. Но когда я вернусь, мы вместе что-нибудь придумаем? Возьмете меня в группу, чем-нибудь помогу--пусть не барабанщиком... -- Олег, ну ты же понимаешь--два года... Неизвестно, что со всеми нами будет. Возвращайся, посмотрим. Конечно, мы будем вместе -- не так, так иначе. Не волнуйся. -- сказал Витька. Глава 7 Осень проходила в бесконечных репетициях, походах в гости, болтании по улицам--с Витькой теперь мы расставались только для того, чтобы пойти на работу или учебу, ну и ночевали у родителей--каждый у своих. Мне трудно вспомнить день, который бы мы не провели вместе. Он совершенно отбил у меня охоту сочинять песни -- я был просто подавлен обилием и качеством материала, который Витька беспрерывно мне показывал. Он писал постоянно, и его вещи так мне нравились, что было много интереснее заниматься аранжировками его музыки,, которая приводила меня в восторг, чем писать самому что-то новое. Очухался я только спустя несколько лет и снова стал кое-что пописывать, и тогда, стоило мне взять в руки гитару и начать что-нибудь придумывать, как я автоматически начинал обыгрывать витькины гармонии. В конце концов я плюнул на собственные эксперименты и полностью погрузился в совершенствование программы Гарина и Гиперболоидов. Всеми Гиперболоидами теперь в одном лице был я I: вместе с Гариным -- Витькой подводил к завершению первую нашу программу. Замены Олегу у нас так и не было--мы трое, а теперь уже двое, были одним целым, у нас появился свой ритм жизни, свое, как говорят, "поле", и мы берегли его, очень осторожно заводя разговоры даже друг с другом о расширении состава группы, но эти разговоры становились все более невнятными и как-то сами собой угасли--нам было неплохо вдвоем. Витька продолжал проверять свои песни, показывая их Майку и не только ему--у Майка постоянно были гости, и они принимали живейшее участие в обсуждении новых произведений, вернее, не в обсуждении, а в убеждении Витьки, что песню, которую он только что спел, безусловно стоит включить в программу, что она хорошая, что она очень хорошая, что она очень-очень хорошая... -- Но ведь текст дурацкий,--говорил Витька. Я знал, что он кривит душой--на написание текстов он тратил, как я уже говорил, много времени, и дурацкими их, конечно, не считал. Он просто боялся выглядеть безграмотным, .выглядеть как большинство длинноволосых певцов рок-клуба с их высоко-поэтическими откровениями о любви и мире. Его убеждали, что текст хороший, потом начиналась волынка с музыкой. Когда наконец Майк говорил, что Витька просто ненормальный, что такой мнительности он еще ни у кого не встречал, Цой сдавался, улыбался и соглашался, что, возможно, после подработки, после редактирования, когда-нибудь песня будет включена в число предназначенных для исполнения на зрителя. Два или три раза мы ездили в часть к Олегу--он нес службу в Павловске и навещать его было очень удобно, но эта малина скоро закончилась--как-то мне позвонили родители Олега и сказали, что из Павловска его перевели в другую часть. На вопрос "куда?" я ответа не получил и понял, что третьего Гиперболоида засекретили основательно и мы действительно два года его не увидим. 'Как выяснилось позже, Олег улетел в братскую республику Куба и новости современной музыки два года узнавал не на толчке у "Юного техника", а слушая американское радио и смотря американское телевидение. Это немного скрашивало ему те ужасы службы, о которых он рассказал мне, когда вернулся, и о них я здесь не буду распространяться. Окончательно мы прекратили заниматься поисками новых членов нашей группы, когда получили заверения от Майка и Б. Г., что случись у нас концерт, их музыканты и они сами всегда окажут нам посильную помощь, а также в том, что мы вдвоем выглядим достаточно интересно и необычно, и нам стоит начать выступать так, как есть. После этого мы немного переделали аранжировки, заполнив пустые места, предназначенные для басовых и барабанных рисунков, и стали практически готовы к полноценным квартирным концертам. Но что-то той осенью с "квартирниками", как назло, было затишье и ленинградским любителям нетрадиционной рок-музыки никак не могла представиться возможность познакомиться с новой супергруппой. В уныние мы не впадали--битничали по-прежнему, болтались по Ленинграду, попадали во всякие забавные истории. Например, однажды к нам на улице пристал какой-то комсомольский деятель и стал читать длинную лекцию о коммунизме, комсомоле, наркомании и проституции. Он корил нас и говорил, что мы--отбросы социалистического общества, предатели Родины и паразиты, за что и был в два голоса назван мудаком. Комсомолец так обиделся, что моментально вспомнил Павку Корчагина, вытащил из кармана куртки нунчаки и треснул меня ими по голове. После этого он так быстро убежал, что мы и глазом моргнуть не успели. "А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?"..,--можно было подумать подходящими к этому случаю словами Алексея Максимовича Пешкова, но кровь, залившая мое лицо, куртку и брюки, наглядно доказывала, что мальчик был. Идеологический мальчик, на мое счастье, нунчаками пользоваться не умел, поэтому он меня не убил и даже не проломил череп, содрал только кожу на макушке, но содрал так основательно, что мы с Витькой поехали в больницу, где я на своей голове почувствовал, чем отличается хороший портной от плохого, и на всю жизнь мне запало в душу уважение к людям, хорошо умеющим обращаться с иголкой и ниткой. Отношение же мое к комсомолу после этого случая, как ни странно, не изменилось, а наоборот,--еще более укрепилось. Ни Витька, ни я не любили зиму. Когда она наконец-то вступила в свои права и к декабрю закончились оттепели и дожди, что так часто "радуют" в Ленинграде зимой любителей лыж и снежных баб, наше настроение немного упало. В результате долгих бесед на тему холодов мы пришли к тому, что Ленинград стоит на месте, не пригодном для жизни битников, и принялись ругать Петра Первого--ну что ему стойло построить Санкт-Петербург на месте, скажем, Севастополя, а Севастополь, наоборот, перенести на Неву. И учился бы он корабли строить у турок и греков, а не у голландцев и немцев--вот и вся разница. Но в результате непродуманных действий государя мы были вынуждены теперь, выходя на улицу, облачаться в шкуры убитых животных, которых и так становится все меньше и меньше. Вернее, в шкуре животного расхаживал Витька--у него был старый дубленый тулуп, а у меня .было пальто из заменителя шкуры убитого зверя. И хотя эти вещи хорошо сохраняли тепло, на улице мы старались бывать пореже и предпочитали отсиживаться дома или у Майка. -- И чего красивого люди находят в снеге?--говорил Витька.--Скрипит, липнет, холодный, мокрый--гадость какая-то. Белая гадость. Белая гадость лежит под окном. "Я ношу шапку и шерстяные носки. Мне весь день неуютно, и пиво пить влом Как мне избавиться от этой тоски по вам -- Солнечные дни? Мерзнут руки и ноги, и негде сесть, Это время похоже на сплошную ночь. Хочется в теплую ванну залезть -- Может быть, это избавит меня от тоски по вам -- Солнечные дни? Я раздавлен зимой, я болею и сплю И порой я уверен, что зима -- навсегда. Еще так долго до лета, а я еле терплю. Может быть, эта песня избавит меня от тоски по вам -- Солнечные дни, Солнечные дни, Солнечные дни..." Отгремел, отбушевал, отзвенел посудой мой день рождения, на следующий день отревел и отгрохотал день рождения Пини, а на третий день Пиня предложил нам с Витькой составить ему компанию по встрече Нового года в Москве. Оказалось, что он уже позвонил в столицу и договорился с Рыженко -- тем самым веселым парнем, с которым нас познакомил Троицкий на концерте "АУ" год назад. Мало того, он договорился, что приедет не один, мало и этого, он, оказывается, договорился, что с ним приедем мы и дадим на квартире у Рыженко большой новогодний концерт для московских друзей. После всех ?тих договоров он поставил в известность нас. Мы не ломались и приняли предложение товарища--о Москве у нас были самые радужные воспоминания, тем более, появилась возможность показать наш материал свежей публике. Сборы были недолгими--я, пользуясь системой хозрасчета, отпросился на три дня из ТЮЗа, у Витьки начинались каникулы, а Пиня вообще, кажется, никогда не работал. Сравнительно легко мы купили билеты--в сидячий вагон, конечно,-- деньги мы, как всегда, экономили на новогодние подарки друг другу, а также Рыженко и его жене. Некоторые люди говорят, что в сидячих вагонах им трудно заснуть. Не знаю, может быть, кому-нибудь и трудно, но только не битникам. Никакой аутотренинг и димедрол не могут сравняться с сухим "Ркацетели", если его пить в теплой, дружественной атмосфере и обстановке. После трех часов старой русской церемонии "На Посошок", которую мы устроили у Майка -- а он живет недалеко от Московского вокзала,--нас разобрал такой сон, что едва добрели до своего вагона и чудом только не растеряли по дороге гитары и подарки. И вот--снова мы на великой Площади трех вокзалов. Сколько нищих ленинградских рокеров шагало по этим местам в первой половине восьмидесятых? А сколько богатых--во второй? Сколько фанты здесь выпито с дорожного похмелья, сколько куплено билетов туда и обратно, сколько сигарет выкурено в ожидании поездов? Сколько червонцев заплачено проводникам?.. Мы медленно брели в направлении высотного дома--чета Рыженко жила сразу за гостиницей "Киевская". Нам не пришлось, на наше счастье, искать нужный подъезд и квартиру -- Сережка встретил нас на улице. Он выгуливал маленькую рыжеватую собачку и то и дело строго отдавал ей команды-- то встать, то сесть, то лечь, то еще что-нибудь в этом роде. Увидев нас, он широко улыбнулся и сказал: "А-а-а, привет, Цой, привет. Рыба, привет, Пиня!"--он прекрасно всех нас помнил и, видимо, был рад снова встретиться. Мы тоже были рады его видеть, он представил нам свою собачку--"Стелька", и мы поднялись в квартиру. Там нас встретила жена Сережи, Валентина, с которой мы тоже были уже знакомы по прошлой зиме, к еще одна собачка, совсем уже крохотная--ее даже еще не выводили на улицу, вследствие чего этим милым песиком на полу комнаты повсюду были оставлены "мины", как их называл Сережка. Прыгая через эти "мины", мы кое-как добрались до дивана и достали подарки, чем очень обрадовали Сережку и Валентину. Отпив немного из подарков, Сережка начал звонить по телефону знакомым и приглашать их на наш вечерний концерт. Валька принялась убирать мины, а мы, наконец, спокойно осмотрелись. Комната Рыженко заметно отличалась от битнических ленинградских жилищ--она была сплошь увешана картинами, ковриками, заставлена статуэтками и музыкальными инструментами--гитарами, мандолинами, скрипками, по стенам, чередуясь с картинами, висело штук пять блок-флейт разного калибра, а в углу стоял настоящий ситар. "Вот это да! -- подумали мы с Витькой.--Тут есть, на чем порепетировать". Картины были написаны Валькой, а на всех инструментах играл Сережка, в чем мы вскоре убедились,--закончив звонки, он предложил нам устроить небольшой прогон программы. Мы охотно согласились, расчехлили наши гитары и начали, а Сережка то подпевал нам--прекрасным, чистым, сильным голосом, играя звуком как угодно--у него был абсолютный слух, то подыгрывал на гитаре, то на флейте, то на скрипке... В конце репетиции он дал нам ознакомиться с ситаром, и эта штука так нас увлекла, что мы готовы были просидеть с этим инструментом весь день, просто извлекая любые звуки и, приложив ухо к верхнему резонатору, медитировать, но Сережка оторвал нас от такого кайфа и предложил небольшую экскурсию по Москве--нужно было сделать последние новогодние покупки -- назавтра, в ночь, планировался большой банкет, встреча нового, 1982 года. Сережка, хоть и родился в Севастополе и в Москве жил всего несколько лет, знал этот город, его историю, архитектуру, прошлое и даже будущее, так основательно, что гулять с ним было чрезвычайно интересно. Весь день мы болтались по столице, заходили в магазины, пили пиво, а Сережка говорил и говорил, показывал нам разные дома, церкви и станции метро и сообщал нам о том, что здесь было раньше, кто живет теперь и что на этом месте построят через два года. Это было замечательно. Когда стало уже темнеть. Сережка сказал: -- Ну, пора домой. Вам нужно подготовиться к концерту. -- В каком смысле, подготовиться? Мы готовы. -- Нет, я вам покажу профессиональные упражнения для голоса -- увидите, это очень поможет. Это было что-то новое для нас. Новое и приятное--если профессионал такого класса, как Сережка, настолько серьезно относится к нашей музыке, то значит она на самом деле кое-что из себя представляет. Вернувшись домой к Рыженко, мы по его команде принялись приседать и вставать, делать глубокие вдохи и задерживать дыхание, резко вдыхать и резко выдыхать, махать руками и крутить головами. Потом он дал нам по газете и заставил читать текст вслух то медленно, со всей возможной артикуляцией проговаривая каждую букву, то, по его команде резко переходить на скороговорку и читать с самой максимальной скоростью, на какую мы только были способны. При этом мы читали два разных текста с разной скоростью, и нужно было сосредоточиться и не отвлекаться на текст соседа. Да, с таким профессиональным подходом к делу мы в ленинградской рок-тусовке не сталкивались. Витька накинулся на эти упражнения, как безумный--он стремился к совершенству и немедленно взял весь сережкин арсенал себе на вооружение--потом, перед любым концертом, он выходил куда-нибудь на лестницу и вдыхал-выдыха