---------------------------------------------------------------
М., "Советский писатель", 1966
OCR: Юнга
---------------------------------------------------------------
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
СМЫСЛ этих записей -- поделиться личными наблюдениями автора,
рассказать и в меру возможности раскрыть хотя бы некоторые черты
национального своеобразия японцев -- путей их культурного движения, явлений
их каждодневной жизни.
Время беспощадно стирает многое: забываются лица, имена, события,
выцветают целые годы, которые воспринимались нами как яркие и неповторимые.
В дороге часто наслаиваются картины виденного, перекрываются путевые
впечатления. Нередко краски нынешнего дня затемняют в памяти яркость
впечатлений минувшего. Но случается и так, что однажды виденное остается в
памяти как вечно живая картина. И невозможно забыть многих из тех, кого
автор предлагаемой книги встретил за годы, проведенные в Японии, людей
неодинаковой судьбы, убеждений, духовного мира. Приходилось видеть японцев в
разное время: в торжественный час новогоднего праздника, в студеную пору, в
летний тропический зной и в мятежные дни народных волнений.
Иногда судьбы народов и стран схожи с жизнью отдельных людей. Их черты
особенно ярко обнаруживаются в дни глубокого несчастья и трагедий. Перед
глазами автора прошло многое, что уже стало фактами истории, своим чередом
раскрыло смысл и значимость событий. И теперь, оглядываясь на прошлое,
вспоминая не одну "весну и осень" в этой стране, яснее обнаруживаешь, что
это были не просто события. Каждый раз, когда я просматриваю японский
дневник, в памяти возникают встречи и лица, которые надолго запечатлелись и
представляются уже совсем по-иному. И мне думается, что это не только этап
пути. Это жизненные впечатления, которые невозможно искоренить из сознания.
Так всегда в жизни: записанная в анналы действительность оборачивается
гранями, которыми как будто и не обладала, когда велась запись, но эти грани
вырастают как бы из подпочвы записанного. И яснее видится: нынешний день
заложен во вчерашнем. В этом особенность летописей, верных фактам дня.
Давно замечено, что пишущий всегда подвергается соблазну поспешных
обобщений. Немало этому способствуют распространенные шаблоны экзотических
описаний, сделанных иноземными путешественниками по мимолетным впечатлениям
и ходовым приметам. Труднее иное: в бесконечном разнообразии впечатлений
обнаружить характерный эпизод, запоминающуюся деталь пейзажа, доискаться до
того, что составляет своеобразие города, предмета, человека.
Автор пытался идти по маршруту своего видения и мысли, пытаясь не
удовлетворяться первыми впечатлениями, внешними явлениями. Старался исходить
из разносторонних сведений, содержащихся в литературных источниках,
сопоставляя их с собственными наблюдениями.
Несомненно, свет и тени в жизни страны отображены в книге отнюдь не в
полной мере, а лишь в той степени, в какой оказались возможными наблюдения
автора. Речь, разумеется, идет не только о том, чтобы запечатлеть
географическое своеобразие Японии; существеннее -- охарактеризовать
общественный ландшафт ее земли, народа, жизни. Приметы внешнего облика --
это лишь отдельные черты и признаки. Характерная деталь выступает только в
виде мазка в общей картине, где главная суть -- социальная светотень. Я
видел Японию, на земле которой больше тени, чем света, тени жестокого
прошлого и света неотвратимого раскрепощения.
Известно, что кто много видел, тому, как часто случается, бывает
недостаточно этого. Как бы много человек ни видел и знал, ему кажется мало,
и он всегда нуждается в большем, во всем мире, в познании всей нашей звезды
с ее бесконечными странностями и заманчивыми землями.
После путешествия и долгого пребывания чужая страна как бы становится
ближе, не ощущается как чужая и далекая. В жизни разных народов есть много
одинакового, общего для людей, их жизни, их интересов, традиций, обычаев.
По-японски -- "риндзинъаи", "любовь к соседу" -- по-русски. Но смысл один.
Именно это и существенно.
В одной из старых книг мне пришлось прочесть, что "Япония на земле есть
яко драгий камень в перстне". Необычность этого образа много раз приходила
на память. Неповторимы очертания японских островов. В старину японцы
говорили, что их "страну образовали острова". И в самом деле, к главнейшим
островам -- Хонсю, Кюсю, Сикоку, Хоккайдо, Окинава и другим -- примыкает
около четырех тысяч небольших островов, что и создает географическую и
экономическую особенность этого островного государства. Бездонная синева
Великого океана, щедро омывающего своими волнами нескончаемые откосы
берегов; опаленные знойным тропическим солнцем медно-бурые горы, среди
которых взметнулся в небо огромный конус легендарной Фудзиямы;
изумрудно-зеленые плантации чайных и цитрусовых растений... Но край
сказочных пейзажей, увы, напоминает "бессердечное создание" -- природа не
слишком щедро одарила японские острова полезными ископаемыми. И это обрекло
Японию на необходимость ввозить из других стран почти все сырьевые материалы
для своей промышленности.
Зрительные впечатления диктуют памяти навязчивые и характерные детали.
Многое в воспоминаниях связано с яркой палитрой фауны -- нескончаемым
многообразием красочных растений, причудливо изогнутых деревьев, цветов
тончайших рисунков и окраски. Все это помогает понять причину того, что
мотивы морской стихии и самобытность островной жизни занимают столь
существенное место в художественном творчестве. На протяжении многих веков
едва не для каждого национального живописца, поэта и писателя японская
природа с ее многообразными явлениями служила щедрым источником вдохновения.
И в поэзии и в художественном отображении мы видим, как изумительна
природа Японии с ее вечнозеленой растительностью, весенним цветением
живописной сакуры, бесконечным миром красок и цветов. И какая, казалось бы,
должна быть здесь, у этой щедрой флоры, красивая жизнь людей... Но многое
здесь говорит о другом. Между красочным миром эстетических устремлений
японского народа, его прекрасными грезами и действительностью зияет бездна.
В наши дни Япония, страна высокоразвитого капитализма, переживает
необычный экономический подъем. Характерны общие сведения о том, что такое
Япония этих лет. Это -- государство с населением около ста миллионов
человек. Прирост населения страны -- свыше 250 человек на квадратный
километр. Значительная часть их живет в городах, куда все большее число
японцев, оставляя земли, стекается вследствие стремительного промышленного
развития. Вся Япония с ее заводами, океанскими доками, бесконечными цехами и
мастерскими -- сплошная исполинская фабрика. Это страна, выплавляющая около
сорока миллионов тонн стали в год. Страна, которая во многом превзошла не
только азиатские, но и некоторые европейские государства. В течение ряда лет
Япония, выйдя на передний край научно-технического развития, удерживает
мировое первенство по судостроению: каждый год она спускает на воду суда
общим водоизмещением до 2 миллионов 500 тысяч тонн. Недавно на японских
стапелях был построен танкер "Ниссе-мару" водоизмещением 132 тысячи тонн.
Создав это самое крупное в истории кораблестроения океанское судно, японские
докеры приступили к строительству нового "морского мамонта" водоизмещением в
150 тысяч тонн.
В Японии ведутся большие работы в области ядерных исследований,
закладываются основы атомной энергетики. Японии принадлежит ведущая роль в
области мировой электроники и оптики. Между Токио и Осака впервые была
создана самая скоростная железнодорожная линия: поезд достигает здесь
скорости свыше двухсот километров в час. Япония вышла на второе место в
мировом производстве искусственных волокон. Годовой улов рыбы Японии
является наибольшим во всем мире и составляет почти семь миллионов
метрических тонн.
Япония может гордиться своими достижениями в области образования и
культуры. Уже в 20-е годы она имела сплошную грамотность населения. Сейчас
на каждые пять жителей страны приходится один телевизор, -- такой густой
сети телевидения пока нет ни в одном другом государстве. Япония удерживает
мировое первенство по выпуску кинофильмов. Она является третьей державой
после Советского Союза и Соединенных Штатов по количеству подготавливаемых
инженеров. Ей принадлежит третье место в мире по числу издаваемых книг и
общему тиражу газет, составляющему около 40 миллионов экземпляров.
Японский экспорт и импорт завоевали третье место во внешнеторговом
обороте капиталистического мира.
В экономической литературе послевоенное хозяйственное возрождение
Японии характеризуется как "экономическое чудо". Иными словами, это значит,
что уже преодолены разрушительные последствия войны, которую японский
милитаризм развязал на Дальнем Востоке и которая привела страну к
катастрофе. Возродившаяся из пепла и руин войны "птица Феникс" совершила
новый взлет. Отстроились японские города, обновился и значительно расширился
промышленный потенциал. Япония явила наиболее высокие темпы технологического
прогресса в капиталистическом мире. На этой почве буржуазные апологеты не
замедлили взрастить разного рода концепции "трансформации" капитализма,
"народного капитализма", "сближения" капитализма и социализма, возникновения
"государства всеобщего благоденствия" и т. п.
Многим представляется необычным столь быстрый подъем японского
хозяйства, ее властное вторжение на мировые рынки и все более настойчивое
требование "места под солнцем". Почему все это происходит? Чем объяснить
такую "экономическую феноменальность"? Причин здесь немало. В достижении
экономического подъема свою роль сыграло, конечно, трудолюбие японского
народа, его энергия, огромные усилия. Его пытливость, приверженность к
техническим новшествам, свойственные японцам упорство и необыкновенная
выносливость, редкостный динамизм. Весьма существенно, что после войны в
короткие сроки произошло значительное обновление индустриального
оборудования. Созданы новые промышленные отрасли с самым современным
оснащением. Происходит процесс реинвестиции капиталов в новые, наиболее
перспективные отрасли промышленности.
Важно и то, что до настоящего времени у Японии остаются сравнительно
небольшие военные ассигнования, которые в прошлом составляли львиную долю
национального бюджета.
В американской, да и японской литературе экономический подъем Японии
связывают с политикой американских монополий, с "американской помощью".
Бесспорно, известную роль сыграл и этот фактор. Но зачем же американскому
капитализму понадобилось вдруг позаботиться о возрождении японских
монополий, против которых они еще недавно вели ожесточенную борьбу? Почему
это произошло? Доброжелательное сотрудничество? Осознанная гуманность --
облегчить трагизм народа после Хиросимы, Нагасаки, Бикини? Нет, конечно. В
этом отнюдь не было бескорыстия. Североамериканские стратеги шли на альянс с
правящими кругами Японии в расчете воссоздать в Азии при их участии бастион
антикоммунизма, утвердить за Японией определенную экономическую,
политическую и военную роль в общей расстановке международных сил, которая
сложилась после войны. "Мы рассматриваем Японию, -- цинично широко вещал еще
в 1949 году "Нью-Йорк таймс мэгэзин", -- как оплот, плацдарм и союзника
против России. Чем скорее она будет восстановлена, тем больше пользы она
принесет. Поэтому мы ускоряем ее восстановление".
Кто бывал в Японии, знает, что страна эта не однолика. Япония давно
известна как земля поразительных контрастов. Гиперболические крайности
нередко вмещаются в многослойной действительности современной Японии.
Минувшее, тени вчерашнего сосуществуют с настоящим и грядущим. Здесь новые и
революционные начала противоборствуют с вековечным консерватизмом,
пережившими себя социальными устоями, неистребленными явлениями феодального
средневековья, которые чудом уживаются с наиболее развитыми формами
монополистического капитализма.
Сегодня рождается Япония завтрашнего дня. И ее действительность
призвана с неизмеримо большей силой отвечать духу времени, чем Япония
минувшего дня. Социальные контрасты -- органическая специфика современной
японской действительности. Реальности столетия властно вторгаются в самые
глубинные недра социальной и духовной жизни японцев с явлениями их быта,
старинного, древнего, архаичного. Известный японский ученый Судзуки Дзиро,
характеризуя современное общество Японии, указывает на своеобразие
существующего положения и приходит к заключению: "Для того, чтобы придать
современный характер японскому обществу, нужны не сырые реформы, проведенные
после войны сверху силами иностранной демократии, а нужна демократическая
революция снизу, которая до основания изменила бы существующий социальный
порядок"*.
Внешне жизнь порой кажется веселой, не заунывной, беспечной. На улицах
Токио неизменно царит людское оживление, пьют рисовую подогретую водку --
сакэ, тщательно пережевывая кусочки вяленого осьминога или каракатицы,
играют в "патинко", танцуют, подпевая автоматической радиоле. К вечеру здесь
вспыхивают зазывные рекламы кабаре и ночных клубов, которых в Токио,
пожалуй, больше, чем в любом городе мира. Фешенебельные отели, рестораны,
бары, ночные кабаре -- это мир увеселения, и почти повсеместно можно
встретить здесь американцев. Япония для них -- просторное место ночных
развлечений и удовольствий. Примечательно, что Чарли Чаплин на вопрос о
впечатлении, которое оставила у него поездка в Японию, однажды метко
ответил: "Слишком много кока-колы. И того, что с этим связано...".
Но за всем внешним благополучием нередко скрыта неуверенность, горечь,
отчаяние. Таится тревога, глубокая, затаенная тревога, которая тяготеет над
всей Японией. Простой человек тут живет неистребимой верой в то, что
наступит новый день, придет здоровая буря, которая смерчем пронесется над
японским архипелагом и навсегда сметет с лица земли всю мерзость,
ненавистные великим труженикам силы, жестокий гнет, порабощение людей. Разве
не вопиюще положение, при котором средняя зарплата в обрабатывающей
промышленности Японии, по подсчетам комитета Геллера, меньше прожиточного
минимума на 65 процентов? При этом труд женщин, составляющих более половины
рабочих рук -- около 27 миллионов из 45 миллионов человек, оплачивается
нередко наполовину ниже, чем труд мужчин. И не тревожна ли все усиливающаяся
тенденция среди японских предпринимателей заменять молодежью рабочих по
достижении ими тридцатилетнего возраста, когда их здоровье изнашивается в
связи с растущей интенсификацией труда?
Япония -- страна активной, бурной политической жизни. Страна
крайностей, глубоких противоречий. Страна массового рабочего движения и
забастовок, поверженного милитаризма и густой паутины американских ракетных
баз. И представляется самоочевидным, особенно находясь в стране, что многие
определили свои позиции, обратив оружие против внутренней реакции,
господства американского империализма, против зловещих сил реваншизма.
И когда отгремела война, в Японии послевоенных лет открылись новые
линии фронтов -- социальных и идеологических. На протяжении истекших
послевоенных лет, едва ли не каждый день, нельзя не видеть, как тайно и явно
формируется другой лагерь. И хотя все, кто бывал в Японии, знают, что не так
уж многочисленны ряды фашистов и ультраправых элементов, обстановка
временами достигает чрезвычайного накала. Преступные элементы из
"патриотической партии великой Японии" и подобных ей фанатических
организаций шумно активизируются, громко кричат, открыто нападают,
терроризируют. Некоторые из них одеты в полуформенные сорочки с
изображениями черепа и свастики на рукаве, другие обзавелись касками
смертников и демонстративно появляются перед зданиями прогрессивных
организаций. Многие же внешне не выдают себя, а действуют втайне, из-за
угла, убивая жертву в спину или во время сна.
Японские ультра, фашиствующие силы мракобесия яростно стремятся к
возрождению реакционного мировоззрения, идеализации мифического властителя
Дзимму, реставрации "Кигэнсэцу". Они требуют, чтобы воспитание школьников и
молодежи шло в "духе национальных традиций и морали". Они силятся столкнуть
страну на осужденные историей пути шовинистического безумия, милитаристского
реваншизма. "Вплоть до конца войны, -- указывала недавно газета "Иомиури",
-- японских детей учили не историческим фактам, а мифам. Их учили, что
Япония -- священная земля, управляемая никогда не прерывавшейся династией
потомков Дзимму. Их заставляли изучать девиз Дзимму: "Восемь углов мира под
одной крышей". Как праздник Кигэнсэцу, так и идея, заложенная в этом девизе,
составляли духовную основу агрессивной, империалистической, воинствующей,
ультранационалистической Японии".
И естественно возникает вопрос о том, может ли одаренный народ, который
отмечен чертами великой нации и прославился в областях научного и
технического прогресса, принимать самостоятельное участие в развитии новой
национальной цивилизации или он будет оставаться во власти фанатических сил
реакции, экспансии, милитаризма.
Мы слишком часто видим сны, отметил один мой японский коллега, и это
мешает нам просыпаться, чтобы посмотреть жизни в глаза. "Почему же на
протяжении жизни трех поколений японцев заставляли беспрерывно воевать?
Может быть, это объясняется какими-то национальными особенностями японцев?
Нет. Это происходит, конечно, не потому, что японцы как нация воинственны.
Японский народ, так же как и трудящиеся всего мира, любит мир, всегда
требовал мира и требует его сейчас. Ни одна из войн, которые вела Япония за
последнее время, не пользовалась поддержкой народа. Народ всегда ненавидел
агрессивные войны и всегда выступал против них. Но это движение народа
подавлялось господствующими классами и не могло повлиять на политику
государства"*. Силы японского милитаризма в яростном стремлении
удовлетворить свою империалистическую алчность пытались урвать себе огромный
кусок от мирового пирога.
Многочисленные явления японской действительности нашли свое отображение
и в художественной литературе. "История современной японской литературы, --
отмечает академик Н. И. Конрад в предисловии к "Истории современной японской
литературы", -- создана в атмосфере строгого пересмотра прошлого с целью
выяснения того, что привело страну к войне, к фашизму, и выявления того, на
что в прошлом можно опираться в борьбе за лучшее будущее. Она создана в
атмосфере движения за сплочение всех сил народа для достижения этого
будущего"#.
Нельзя не видеть разительных перемен в умонастроениях различных
общественных кругов. Истории еще неведомо, чтобы в японском народе было
столь масштабным и массовым движение людей доброжелательства, все
мужественнее выступающих с позиций миролюбия, неистребимой ненависти к
новому термоядерному кошмару. "Как единственная жертва ядерных взрывов, --
подчеркивала недавно крупнейшая газета "Асахи", -- наша страна должна
находить гордость и удовлетворение в том, чтобы ширить дорогу к миру,
уничтожить войну". Антимилитаристские настроения народа находят свое яркое
выражение в массовых выступлениях и протестах против неравноправного "пакта
безопасности", навязанного Японии вашингтонскими стратегами, против захода в
японские порты американских атомных подводных лодок, против ремилитаризации
и усиления японской военщины, вынашивающей опасные планы переворота в виде
операции "трех стрел", и т. п. Нет, не зловещий образ минувшего тревожит
мыслящих людей Японии, а день настоящий и грядущий их государства. Так
разбиваются мифы о "социальном партнерстве", "народном капитализме",
"социальной трансформации".
И это вселяет оптимизм, помогает верить в будущее Японии, в способность
ее народа найти в себе силы для утверждения на своей земле мира тех идеалов,
во имя которых он не устает вести свое освободительное сражение. И
самоочевиден процесс расширения круга требований -- экономических,
социальных, политических, -- которые приобретают повсеместный и
общенациональный характер. Понятны и усилия японцев добиться осуществления
принципов конституции, в которой зафиксировано: "Мы, народ Японии, желаем
мира на вечные времена. Мы желаем занимать достойное место в международном
обществе, которое стремится к сохранению мира, изгнанию с земли навсегда
деспотизма, рабства, угнетения, нетерпимости".
Япония -- край своеобразных обычаев, национальных традиций,
изумительных легенд. Они складывались столетиями, и многие из них продолжают
сохранять свое значение сегодня. Нередко эта самобытность интерпретируется
иностранцами как японская экзотика. Именно подобные взгляды способствуют
распространению представления о Японии лишь как о стране гейш с ажурными
веерами и в красочных кимоно, стране рикш с колясками, бумажных домиков и
розовых вулканов, самураев и харакири, микадо... Из этого, в частности,
проистекает неверное толкование в европейской литературе даже самого
названия Японии -- "Страна восходящего солнца". В действительности название
страны Нихон или Ниппон, принятое в 645 году, состоит из двух иероглифов --
"нити" (солнце) и "хон" или "пои" (корень, основание), что, следовательно,
означает "корни солнца".
В одной из японских газет указывалось недавно на существование
своеобразной "стены невежества": в нынешних школьных учебниках Англии,
Австралии и многих других стран, например, говорится, что "основным видом
транспорта в Токио является рикша", а на иллюстрациях изображены люди с
косами, бегущие с колясками. "Современная картинка Асакуса" -- одного из
наиболее оживленных районов столицы -- выглядит так, будто на ней изображена
обстановка токийского средневековья.
И мне нередко приходилось слышать среди иностранцев рассуждения о том,
что японцы -- люди другой расы, другой, совершенно непонятной нам культуры.
Их воззрения на мораль, указывали они, не имеют ничего общего с "нашими
национальными взглядами". Японцы, с их точки зрения, "говорят одно, а думают
другое", и никогда европейцам не узнать их мыслей. Непроницаемые стены,
подчеркивали другие, окружают внутренний мир японцев, и они считают всех
остальных варварами и своими недругами. Поймите, убежденно доказывали иные
западные наблюдатели, "ведь японцы дикари: они все еще едят палочками!".
Все это, конечно, напоминает анекдоты, которые еще Буало назвал
"остроумием тех, кто его не имеет". Иноземцам, проявляющим поспешность в
своих оценках, следовало бы не забывать призыва к сдержанности в суждениях,
который содержится в поучительном сочинении XVIII века "Юности честное
зерцало". В нем, в частности, отмечается: "Природа устроила нам только один
рот или уста, а уши даны два, тем показывая, что охотнее надлежит слушать,
нежели говорить".
Многие представления и обычаи японцев, их традиции и мироощущения могут
показаться малопонятными, а порой и странными на взгляд людей, слабо
знакомых с жизнью и историческим прошлым этой самобытной страны. Явления
эти, однако, имеют свои источники и первопричины, которые, если к ним
отнестись с должной пытливостью, таят в себе все ту же общечеловеческую
природу и закономерности.
Примечательно, что немало наблюдателей и исследователей отмечают, в
частности, что в национальном характере японцев отнюдь не много тех черт,
которые в литературе нередко ассоциируются с восточной спецификой, --
медлительность, вялость, беспечность, внутреннее равнодушие. Японцы скорее
напоминают северные народы.
Изорванные тысячелетиями, непрестанно сокрушаемые свирепыми океанскими
стихиями, подземными взрывами, покрытые окалиной тропического зноя, с
изрубленными мотыгой и дивно обработанными полями -- терпеливое
сотрудничество человека и времени, -- все это нерасторжимо с моими мыслями о
японских островах, людях, их населяющих, господствующем у них укладе,
настоящем и прошлом, о судьбах народа, пережившего в своем историческом
движении тиранию императорского абсолютизма и испытавшего на себе
иностранное атомное варварство. "По моему мнению, -- откровенно заявил
известный американский адмирал Леги, -- применение этого варварского оружия
в Хиросиме и Нагасаки не оказало никакой существенной помощи, мы опустились
до морального уровня, характерного для варваров средних веков... "
Впечатления, которые, таким образом, складывались о жизни современной
Японии -- социальной, духовной, материальной, -- представляют собой реакцию
самого автора, его наблюдения, личные взгляды. И записи эти, естественно, не
могут рассматриваться как универсальное обобщение или энциклопедический
обзор. Учитывался также специфический профиль издательства, которое
выпускает "Японские записи" в свет. Предлагаемая книга представляет собой
лишь часть задуманной работы, которая ведется мною в течение ряда лет и
будет публиковаться по мере ее готовности.
Автор книги считает своим долгом выразить душевную признательность
академику Н. И. Конраду, который ознакомился с книгой в рукописи и высказал
весьма ценные соображения по ее содержанию и композиции.
Жизнь и предания
СИМВОЛЫ ЛЕТ
Уходит последний день двенадцатого -- "горького и студеного" -- месяца.
Завтра наступает первая луна. Вместе с нею в японском традиционном календаре
начинаются дни самого знаменательного события -- время первого месяца --
О-сегацу, радостного первого месяца.
С древней поры в истории и жизни народа О-сегацу не просто обозначение
января. Новый год для японцев -- один из больших и самых веселых народных
праздников. Уже в одиннадцатом столетии О-сегацу рассматривался важным
событием, которое отмечалось в течение целой недели -- с первого по седьмое
января. Традиция эта сохранилась до наших дней.
С О-сегацу у многих японцев ассоциируются добрые предзнаменования,
связываются новые надежды, удачи в жизни. С последним -- сто восьмым по
счету -- ударом в колокол в полночный час должны отступить в небытие все
горечи прошлого года. Именно это породило давний обычай "бо-нэнкай" --
"забывать старый год", провожать уходящее.
О-сегацу знаменует начало новой жизни со всеми благами. И для
счастливого наступления О-сегацу традиция повелевает завершить начатые
предприятия, покончить со всем наследием старого года, рассчитаться со всеми
долгами ... ибо без этого весь грядущий год будет омрачен и последует одна
неудача за другой.
И не только любое начинание, вся жизнь в доме сообразуется с этим
знаменательным явлением. Подготовка к О-сегацу должна проходить
заблаговременно, осмотрительно, подобающим образом. Этот день надлежит
встретить торжественно, в новом парадном платье, в безупречной чистоте. Во
всем этом усматривается залог будущих удач и счастья. Сам злой гений,
дьявольский дух, гласит поверье, не способен удержаться от ликования в этот
час...
По давней традиции сельские жители приступают к подготовке к Новому
году задолго до его наступления, обычно тринадцатого декабря. В этот день
мужчины уходят в близлежащие горы, чтобы выбрать хвойные ветви для
новогоднего украшения входа в жилище, тогда как женщины занимаются
тщательной уборкой дома, очищением своего очага. Встреча Нового года требует
особого убранства жилища, приготовления праздничных угощений и вина.
"Кадомацу" -- сосновые ветки, которые выставляются у подъезда дома или
у входа в жилище, обычно парно, с двух сторон ворот или двери. Вместе с
ветвями хвои ставятся также связки бамбука, срезанного наискось в виде
заточенных для письма огромных гусиных перьев. А над входом в дом
вывешивается "симэнава" -- связка сушеной травы. Вечнозеленые ветви хвои
являются для японцев с древних времен выражением неизменности, постоянства,
стойкости, а также неувядания, долголетия. Отсюда и символическое значение
хвойных растений с древнейших времен: вековая сосна в японской литературе,
поэзии, живописи служит образом долголетия, мужества, моральной стойкости.
В стихотворении Рета, поэта позднего средневековья, этот образ нашел
свое отображение:
Все в лунном серебре.
О, если бы вновь родиться
Сосною на горе!*
Пучок высушенной длинноволокнистой травы, перевязанный жгутом, или сноп
рисовой соломы, украшенный белыми бумажными лентами, -- "симэнава" --
представляет собой символ чистоты и безопасности. Дом, у входа в который
вывешена симэнава, считается неприкосновенным. По народному поверью,
симэнава приносит покой и благополучие. Рисовая солома в соответствующем
обрамлении служит своеобразным запретом, табу против всех сил зла. К
темно-зеленой хвое и изумрудного оттенка бамбуку иногда добавляют веточки
цветущей сливы, что придает особую декоративность. Бамбук, прямой и
стройный, никогда не ломается и способен противостоять любому бурелому.
Бамбук всегда олицетворяет стойкость и мужество. Однако "прямой человек --
что прямой бамбук: встречается редко", -- гласит японская поговорка.
Весьма существенное место образ бамбука занимает в поэтическом
творчестве японских художников слова. Один из крупнейших поэтов Японии VII
века Хитомаро в стихотворении "Плач о гибели придворной красавицы" сравнивал
образ своей героини с этим дивным растением:
Словно стебель бамбука --
Так стройна она была.
Поэтическим восприятием проникнуты строки Сикиси Наисинно, считающегося
мастером художественного видения природы:
От вздоха ветерка промчался легкий шелест.
Бамбук под окнами чуть потревожил он. . .
Полны человеческой задушевности строки народной поэзии японцев,
связанной с образом бамбука:
Там, у берега, где пруд,
Не срезайте вы бамбук
Под деревьями цуки*.
Ах, хотя бы на него,
В память друга моего,
Буду я глядеть с тоски.
Долгая история непосредственной близости с окружающей природой
воспитала у японцев необыкновенное уважение к естественным формам, в которых
они усматривают свидетельство большой и глубоко органической взаимосвязи с
человеком. И в этом японцы находят огромное эстетическое удовлетворение.
Связь человека с природой, с миром, со всей вселенной. Осознание своего
существования как человека-индивида и как человека в окружающем его огромном
мире.
Со временем ветви хвои, наискось срезанные шесты бамбука и скрученные
пасмы травы стали применяться главным образом в декоративных целях.
Сочетание бамбука, сосны и цветов сливы -- "сетикубай" -- также считается
весьма благожелательным предзнаменованием. Эти символические растения,
получившие широкое распространение в Китае, известны под именем "три друга
зимнего холода". Они являются олицетворением верности чувств и стойкости.
Характерно, что кадомацу и симэнава применяются главным образом в связи с
О-сегацу и почти не используются при иных обстоятельствах. Кадомацу
убираются 7 января и торжественно сжигаются на костре. Иногда симэнава
вывешивается у входа в синтоистские святилища и в некоторых других местах,
чтобы показать "святость" такого места. В некоторых случаях симэнава
вывешивается и по торжественным праздникам и особым свершениям...
Характерно, однако, что иногда вместо хвои применяются также персиковые
ветви, которые, как повествует легенда, символизируют долголетие жизни,
бессмертие. Ветка цветущего персика -- излюбленный поэтический образ в
японском художественном творчестве. Цветы персика воспеваются за их
поразительную жизнестойкость. Их нежным лепесткам не страшна даже лютая
стужа: они как бы бросают вызов снежному покрову, сквозь который неистребимо
пробиваются при первом дыхании весны.
Мы идем по узкому, извилистому переулку. Почти у каждого жилища
новогодние приметы.
У любимого дома
Бамбук и сосна.
Это значит,
Пришел Новый год.
Год за годом
Идет в бесконечной череде.
Славу жизни поем
И встречаем опять Новый год.
Эти незамысловатые строки из популярной песенки, пожалуй, наиболее
непосредственно выражают своеобразие новогодней атмосферы в Японии.
Аромат свежей зеленой хвои, ясность зимнего воздуха, царящее вокруг
необычайное спокойствие и торжественность наполняют нас благоуханием
радостного события. Праздничное настроение усиливается и оттого, что затих
резкий металлический звон токийских трамваев, несмолкающий шум автомобильных
моторов, которые будто соперничают с неудержимой спешкой столичных жителей.
Точно отступили на мгновение гложущее однообразие и серость будней,
многосложность нескончаемых перипетий.
Дорожка, выложенная из плоских каменных, почти не отесанных скалистых
плит, врезавшихся в плотный грунт, приводит нас через совсем миниатюрный
садик в дом нашего знакомого японского коллеги.
У ограды, на солнечной стороне, чудом сохранившиеся хризантемы,
крупные, шапкообразные, с длинными вьющимися волокнами. Неувядающи строки
гениального китайского поэта Тао Юань-мина (365--427) из цикла "За вином":*
Хризантему сорвал
под восточной оградой в саду,
И мой взор в вышине
встретил склоны Южной горы.
Очертанья горы
так прекрасны в закатный час,
Когда птицы над ней
чередою летят домой!
У самого входа, будто стражи, высятся сосны с многоярусной кроной и
причудливо изогнутыми ветвями, напоминающими японскую стилизованную гравюру.
Над дверью крыльца высится большое новогоднее украшение -- "вакадзари"
-- декоративная связка из огромного морского рака ("оэби"), листьев
папоротника, "комбу" (морская капуста), "дайдай" (горький апельсин), --
охваченное жгутом пучка рисовой соломы, и другие символы счастья и удачи.
Морской рак (пишется двумя иероглифами -- "морской старец") символизирует
долгожитие, старость. Рак обещает также, что в преклонные годы спина
человека станет изогнутой, горбатой, подобно форме раковой шейки. Морская
капуста -- комбу -- играет здесь роль талисмана, который обещает счастье и
радость, так как комбу ассоциируется со словом "ерокобу" -- "радоваться",
"веселиться"... Слово "горький апельсин" (дайдай), созвучное словам
"поколение за поколением", ассоциируется с понятием "продолжение рода,
жизни", бессмертия.
Хозяйка -- маленькая, хрупкая, как будто вырезанная из кости японская
миниатюра, с высокой прической, в национальном кимоно с "оби", широким
поясом, надетым поверх кимоно, и украшением на спине в виде огромного банта
-- приветливо нас встречает, стоя у входа на коленях и делая глубокий
поклон. Умение повязать и носить оби считается своеобразным мастерством и
показателем способностей японки. "Женщина, которая не умеет повязать себе
оби, ничего не умеет", -- гласит народная поговорка.
Мы входим в "гэнкан" -- небольшую прихожую. Каменный пол из
отшлифованных булыжников серых и буроватых тонов. За ним -- деревянный
настил, приподнятый, как театральные подмостки. Здесь мы оставляем верхнюю
одежду и, по старинному правилу, снимаем свои ботинки, которые сразу же
ставим на увлажненные кругляки таким образом, чтобы можно было легко, как бы
с ходу надеть их при прощании. На пол в японском доме не полагается ступать
теми же ботинками, в которых вы шли по грязной дороге. Ведь уличную пыль
главным образом приносят на обуви... Надеваем легкие туфли и проходим в
комнату. Но когда с дощатого пола, зеркально отполированного, нам нужно
войти в комнату с циновочным полом, мы снимаем и эти легкие туфли. Ходить по
циновке принято лишь в специальных матерчатых носках -- "таби" -- либо в
обычных носках.
О японских носках таби надлежит сказать слово. Это наиболее
распространенные в народе носки особого покроя: они имеют выделенный большой
палец, и это делает их похожими на копытце. Они предназначены не только для
комнаты, но и для пользования национальной обувью -- "гэта" и "дзори". Часто
таби, изготовленные из прочного материала, носят и без обуви, особенно в
деревне. Таби считаются очень удобными при ходьбе по земле и во время работы
в поле.
ИСКУССТВО СИДЕТЬ
Мягкий свет зимнего солнца щедро вливается в просторную застекленную
раму, которая образует почти целую раздвижную стену. В задумчивой тишине
косые пучки лучей кажутся в глубине комнаты особенно осязаемыми. Своим
струящимся теплом они согревают желтовато-салатную циновку -- "татами",
вытканную из множества длинных волокнистых соломок, и от нее исходит едва
уловимый запах травянистой свежести. От льющегося света эластичная
поверхность циновки ярко отсвечивает почти неподвижными, притаившимися
бликами, будто мелкочешуйчатую поверхность татами старательно отполировали.
В прозрачной атмосфере деревянные стены из широких цельных досок,
выпиленных из самых объемных вековых стволов японской криптомерии, еще
рельефнее обнаруживают свою долголетнюю многопластную природу. В молчаливых
линиях древесины как бы графически отразилось движение живого растения
сквозь долголетнюю толщу.
Невысокий, будто приспущенный потолок кабинета филолога поражает
волнистой росписью многослойной древесины. Весь потолок -- в длину и ширину
-- состоит из единой массивной пластины, чудесным образом выпиленной из
гигантских масштабов дерева какой-то местной породы. Рельефные извилины
могучего растения, проходящие через весь прогон стропил, напоминают изгибы
дорожных трасс, артерии движения. И каждая прожилина, несущая в себе краски
подземных минералов, пролегает своим первородным путем, глубоко тая в себе
неизвестную родословную живого мира.
На циновке -- татами, поверх которой лежит плоская подушка --
"дзабутон", напротив меня, с подобранными под себя ногами, сидит японский
ученый, сухопарый, совсем седой, с гладко зачесанными волосами. У него очень
живые, проницательные глаза, внимательный и несколько задумчивый взгляд.
Необычность и своеобразие обстановки все больше привлекают мое
внимание. Любопытно, как сидят японцы. У них своя манера, свой древний
обычай сидеть. В отличие от других народов, которые пользуются скамьями,
стульями, креслами и всякого рода тронами, японцы, можно сказать, сидят
прямо на земле. Для них это естественная и наиболее удобная манера.
Привычка, или, как сами японцы говорят, искусство сидеть на полу, --
своеобразный культ японцев. Располагаясь на полу, они чувствуют себя весьма
комфортабельно, не в меньшей мере удобно, чем европейцы -- в мягком кресле.
Их ноги, обычно подобранные под себя, никогда не устают, не деревенеют, как
это неизбежно случается с иностранцами, когда они вынуждены пользоваться
суровыми удобствами -- располагаться на своих ступнях поверх татами.
Просидеть так час или два непривычному человеку очень нелегко. К концу обеда
или беседы ноги немеют, встать и удержаться на них вряд ли удастся. Однако
кроме чинной позы, которая обычно соблюдается на официальных обедах, есть
еще свободная манера сидеть, то есть скрестив ноги перед собой. Правда, она
допустима, так сказать, лишь в мужском обиходе. Обычно при близком
знакомстве хозяин не преминет сказать гостю: "Пожалуйста, сядьте
свободнее!", приглашая его к "агура-о каку" -- скрестить ноги.
Вообще японцы стремятся сидеть так, как это им удобно. И в
железнодорожном вагоне они не торопятся отказаться от своей привычки сидеть
с поджатыми под себя ступнями. Нередко можно видеть японцев, когда они
забираются на кресла с ногами. Свою обувь -- гэта (в виде деревянной
скамеечки) или дзори (с перемычкой для большого пальца) -- они снимают и
ставят рядом с креслом определенным образом, как это они делают при входе в
японский дом.
Весьма нелегким, даже болезненным для японцев оказывается процесс
перехода от привычной для них домашней манеры сидеть на татами к
европейскому обычаю пользоваться стульями и креслами. В литературных
источниках отмечается, например, что в периоды Мэйдзи и Тайсе (1868--1926),
ознаменовавшиеся для Японии интенсивными международными связями с внешним
миром, японцы по возвращении из заморских путешествий с жадностью стремились
спокойно посидеть на татами в своем старом доме. Традиция японцев сидеть на
полу до сих пор остается очень распространенной, и она, несомненно, может
еще сохраняться длительное время. Тем не менее молодое поколение японцев,
особенно в городе, все более склоняется к европейским обычаям и манерам, в
том числе и в отношении пользования европейской мебелью. В известной степени
это также отображает происходящие в современном японском обществе изменения
и перестройку.
Обычай японцев сидеть на полу сказался на многочисленных особенностях
их быта, домашней обстановке, архитектуре и многом другом. Мебель в японской
комнате -- письменные и сервировочные столики, шкафчики, полки,
обогревательные жаровни столь малых размеров, что с первого взгляда кажется,
будто они предназначены для детей или карликов. Но для того, чтобы оценить
устройство японского дома, мебели и народных обычаев, необходимо сесть на
татами и с этой позиции посмотреть на японские традиционные вещи. Ощущение
диспропорции, таким образом, несомненно, исчезнет, поскольку сидячая позиция
для японцев является естественной при пользовании мебелью, так же как для
европейцев нормально то, что они пользуются мебелью не сидя на полу, а стоя
либо сидя на стуле или в кресле.
ОХАРА СЭНСЭЙ
Академик Охара, в доме которого мы находимся, посвятил свою жизнь
изучению японской филологии. В течение десятилетий своей профессией и
талантом он каждодневно прикован к письменному столу, литературным
памятникам, иероглифическим свиткам. В минувшем году, когда ему исполнилось
шестьдесят пять лет, по существующему правилу Охара оставил кафедру в
Токийском университете и вышел в отставку в звании почетного профессора.
Филологическими исследованиями Охара необыкновенно увлечен,
рассматривает их как наиболее привлекательное, захватывающее занятие. По
своему опыту он знает, что в науках нет коротких путей. Охара не
довольствуется популярными сведениями и всегда стремится к углубленным
познаниям. Его никогда не привлекала коммерция и материальный успех: деньги
глушат тягу к знаниям. Охара не стремился к высоким постам "государственных
мужей" и вельмож: недаром японская народная мудрость гласит: "Высокие
деревья ветер скорее ломает". Он явно предпочитает положение человека,
одержимого пытливостью исследователя и вкушающего скромные житейские
радости.
По распространенному в Японии обычаю, мы обмениваемся визитными
карточками, на которых иероглифическими знаками изображены имена.
Существенно при этом уточнить правильное произношение фамилии и имени.
Трудность чтения японских фамилий при обозначении их на письме
иероглифами объясняется тем, что нередко одним и тем же иероглифом
обозначают различные японские слова или, наоборот, одно и то же японское
слово пишут в разных случаях другими иероглифами. Сложность состоит в том,
что помимо большого числа легкочитаемых фамилий, состоящих из одного или
нескольких знаков, существует немалое число трудночитаемых фамилий. Кроме
того, и это главное, можно знать все варианты прочтения определенного
написания фамилии, но не знать, как именно называет себя данное лицо. Так,
два знака "шэнь-юэ" (в китайском чтении) могут быть с полным основанием в
качестве фамилии прочтены по-японски как "Икугоси", "Огоси", "Оигоси" и
"Икэгути". Так же обстоит дело, например, в следующих случаях: "Шендао"
(китайское чтение) может произноситься: "Ината", "Инада", "Икиинэ", "Икинэ",
"Икусинэ", а "Хайбу" (китайское чтение) -- "Амабэ", "Аноэ", "Кайфу",
"Кайбу", "Умибэ", "Амабу", "Кайбэ".
Наличие шести или семи вариантов японского чтения иероглифов, конечно,
встречается не так часто, однако трудность точного прочтения не исключается
тем, что вариантов может быть только три или даже два.
Хотя в именах наблюдается несколько меньшее разнообразие, все же
положение принципиально остается тем же. Таким образом, прочтение
обыкновенной визитной карточки является двойной загадкой, поскольку как
фамилия, так и имя имеют варианты прочтения.
При обращении японцев друг к другу обычно применяется слово "сан",
означающее "господин". Сан -- наиболее распространенное обращение.
Употребляется также более вежливое, хотя несколько устаревшее слово "сэнсэй"
(буквально "ранее родившийся"), которое выступает в значении "учитель".
Характерно, что слово "сан" или "сэнсэй" ставится не перед фамилией, как у
европейцев, а после, например Охара сэнсэй -- господин Охара. Слово "сэнсэй"
применяется иногда самостоятельно, без фамилии, тогда как "сан" всегда
требует упоминания фамилии или имени. В Японии принято на первом месте
ставить фамилию, на втором -- имя. Иногда эта традиция нарушается -- имя
ставится впереди фамилии. Однако эта европеизированная манера не очень
распространена.
Сэнсэй -- наиболее распространенное обращение студентов к профессорам.
При этом фамилия профессора может и не упоминаться, если студент обращается
к нему непосредственно. В свою очередь профессор при обращении к студенту
называет его по фамилии и непременно добавляет слово "сан": Мицухара сан,
Сигэмицу сан, Кураиси сан.
В доме Охара, воспитанного в духе японского кодекса приличий,
почтительное обращение к нему в равной мере сохраняется всеми -- супругой,
друзьями, прислугой, -- которые называют его только "сэнсэй", не упоминая
фамилии.
Охара сэнсэй заметил как-то в разговоре, что он давно усвоил старинный
японский завет: "Занятие выбирай по влечению души. Душу вложишь -- все
сможешь".
Ученого постоянно тянет к любимым манускриптам, к незаконченным
рукописям, к литературным памятникам, которые для Охара подобны родниковому
источнику, утоляющему его внутреннюю жажду. Но с годами, жалуется он, все
труднее создавать вещи: творчество рождается медленнее, все взвешивается на
тончайших весах опыта, виденного, испытанного. Охара любит древность,
восхищается ее художественными творениями. Он движим старинной восточной
мудростью: "Не поняв того, что было, не поймешь того, что есть. Не забывай
прошлого: оно учитель будущего". У мудрости разных народов и литератур
наблюдается поразительное сходство и общность. Максиму Горькому принадлежат
слова, которые почти буквально совпадают с приведенной восточной поговоркой:
"Не зная прошлого, невозможно понять подлинный смысл настоящего и цели
будущего"*.
Особенное удовлетворение Охара сэнсэй испытывает при исследовании
литературных памятников