---------------------------------------------------------------
Текст подготовлен для некоммерческого распространения. OCR: С.
Виницкий.
--------
Сюжет существования
Вот уже полгода моя машинка упорно молчит, как партизанка. Слова из нее
не вышибешь. Что случилось? И вдруг я подумал, что Россия потеряла сюжет
своего существования, и поэтому я не знаю, о чем писать. И никто не знает, о
чем писать. Пишут только те, кто не знает о том, что они не знают, о чем
писать.
Впрочем, был у меня хороший сюжет. Но не пишется. По крайней мере,
попробую пересказать его. Мы с товарищем поднялись в горы и зашли в
чегемские леса, якобы охотиться на крупную дичь. Когда мы входили в лес,
старая ворона нехотя, с криком, похожим на оханье, слетела с ветки дуба и
тяжело проковыляла по воздуху, опираясь на крылья, как на костыли.
Я подумал, что это плохое предзнаменование. Мы целый день проплутали по
лесу и никакой крупной дичи не встретили: ни кабана, ни косули, ни медведя.
Впрочем, с медведем мы и не жаждали встретиться. Только один раз на лесной
лужайке промелькнул серый зайчишка. Нам в голову не пришло стрелять в него.
Правда, мы чуть не пристрелили заблудшего колхозного быка, но он вовремя
высунул из кустов голову и с обидчивым недоумением посмотрел на наши ружья,
направленные на него, словно хотел сказать: ребята, вы что, совсем спятили?
Мы стыдливо опустили карабины в знак того, что не совсем спятили.
Мы плутали в чегемских джунглях. Разрывать сплетения лиан в лесу
оказалось легче, чем разрывать сплетения сплетен в городе. Долгие
безуспешные поиски мясной добычи все чаще и чаще склоняли нас к
вегетарианской еде: орехи, лавровишня, черника.
К вечеру вы вышли на окраину Чегема. Здесь в полном одиночестве жила
последняя хуторянка Чегема. Звали ее Маница. Изредка она приезжала в город
продавать сыр, орехи, муку. В городе жила ее старшая замужняя дочь. Там же в
сельскохозяйственном институте учился ее сын. Я их всех знал. Дети у нее
были от первого брака. Эта еще достаточно интересная женщина сорока с лишним
лет, с глазами, затененными мохнатыми ресницами, довольно полная легкой
крестьянской полнотой, трижды выходила замуж. Мужчины, увлеченные ею, с
рыцарской самоотверженностью вскарабкивались на окраину Чегема, но, в конце
концов, не вынеся отдаленности от людей и не в силах вступить в диалог с
окружающей природой, уходили от нее, низвергались, скатывались вниз, звеня
рыцарскими доспехами, и, встав на ноги, отряхивались уже внизу, в долине,
кишащей словоохотливыми дураками. Дочь усиленно зазывала ее в город, но она
наотрез отказывалась там жить, потому что считала недопустимым грехом
бросать дом деда. Все остальные ее братья и сестры расселились по долинным
деревням Абхазии.
Встретила она нас радушно. Она ввела нас в обширную кухню, без особой
осторожности сунула наши карабины в угол, где стояла метла, как бы указав
истинное место не стрелявшим ружьям. Она усадила нас у жарко горящего очага.
В красной юбке, в темной кофточке с оголенными, сильными, красивыми
руками, она весь вечер легко носилась по кухне и рассказывала о своей жизни,
то просеивая муку и равномерно шлепая ладонями по ситу, то воинственно меся
мамалыгу мамалыжной лопаточкой, то размалывая фасоль в чугунке, придвинутом
к огню, вращая мутовку между ладонями. Наконец, она зарезала курицу, с
необыкновенной быстротой общипала ее, промыла внутренности и, насадив на
вертел, присела к огню. Она поворачивала вертел, временами отворачиваясь от
огня и с улыбкой, далеко идущей улыбкой, поглядывая на нас, как бы находя в
наших охотничьих поползновениях много скрытого юмора. Если бы мы взяли в
руки свои карабины, получилось бы нечто вроде "Фазан на вертеле после
удачной охоты" -- картина совершенно неизвестного художника. Потом она
разложила свой горячий ужин на низеньком столике, достала откуда-то бутылку
чачи, обильно разливая нам и попивая сама.
Весело удивляясь по поводу своих сбежавших мужей, она задумчиво
проговорила:
-- Воняет от меня, что ли?
Так, конечно, могла сказать только уверенная в себе женщина. Как и у
всякой женщины, у нее тоже количество улыбок зависело от качества зубов.
Зубы у нее были превосходные. Но кроме этого, как я потом убедился,
уверенность в правильности своей жизни поддерживала в ней хорошее
настроение.
-- Не скучаешь здесь одна? -- спросил я.
-- Да откуда у меня время скучать, -- улыбнулась она, -- у меня коровы,
свинья, куры, огород, поле. Не успеешь оглянуться -- уже вечер. Вот так
забредут нежданные гости -- для меня праздник.
Ее дом приглянулся жителю местечка Наа. Это сравнительно недалеко. Он
несколько раз подбивал ее продать ему дом, с тем, чтобы разобрать его и
вывезти к себе. Обширный каштановый дом был еще крепок. Она отказывалась. Он
все набавлял и набавлял цену, но она упорно отказывалась. Вероятно, он знал,
что дочь усиленно зазывает ее в город. Наконец, видимо, чтобы испугать ее,
он сказал, что спалит дом: ни тебе, ни мне.
-- А я ему ответила, -- с хохотом сообщила она нам, -- если ты
подожжешь мой дом, а я буду внутри, то я из него не выйду. А если буду
снаружи, то войду в него, и все узнают, что ты убийца. И он понял, что дело
плохо. Отступился.
И дочь, и зять умоляли ее переехать в город, по-видимому, не без
расчета. Что она будет помогать им с детьми. У них было трое детей. Но и они
не добились ее согласия.
-- Я им помогаю всякой снедью, -- сказала она, -- но жить там не хочу.
Даже сам чегемский колхоз с его главной усадьбой располагался от нее
километрах в пяти. Ей выделили недалеко от ее дома небольшую табачную
плантацию, где она мотыжила табак, потом ломала, потом нанизывала на шнуры в
табачном сарае и сама, что нелегко, выволакивала оттуда сушильные рамы на
солнце.
Один из жителей Чегема, у которого женился сын, семья разрослась и уже
не вмещалась в его маленьком домике, предложил ей поменяться домами с
приплатой, но она и ему отказала.
-- Мой дом в центре Чегема! В центре! В центре! -- со смехом крикнула
она, передразнивая его голос. -- Можно подумать, что центр Чегема -- это
центр Москвы!
Житель центра Чегема так, видимо, и остался в великом недоумении по
поводу ее отказа приблизиться к цивилизации. И все дивились -- да не
приколдована ли она к этому дому?!
А сын ее, живший в городе, оказывается, стал баловаться наркотиками,
его за этим занятием застукала милиция и арестовала. Кроме того, что он сам
был под кайфом, в кармане у него нашли еще две-три порции наркотиков. Сестра
его прибежала ко мне вся в слезах и чуть ли не на коленях умоляла спасти ее
брата, взять его на поруки. В милиции ей подсказали, что такое возможно.
Преодолев свое отвращение просить что-либо у начальства, я скрепя сердце
отправился в милицию. Беря его на поруки, я сказал начальнику милиции, что
это случайность, что он исключительно любознательный молодой человек и уже
всю мою библиотеку перечитал. Более правдоподобного вранья я не мог
придумать.
-- Вы хотите сказать, что он и от книг кайф ловил, -- иронично заметил
начальник, но отпустил его.
Я думаю, не столько мое вмешательство сыграло роль, сколько
переполненные камеры. Видно, он еще не слишком далеко зашел в привыкании к
наркотикам, тьфу-тьфу не сглазить, пока, насколько я знаю, здоров и
держится. Сестра предупредила меня, что матери о случае с наркотиками нельзя
говорить. Я и так не собирался с ней об этом говорить, кстати, я точно знал,
что он после института не собирается возвращаться в Чегем. Но знала ли об
этом его мать? Я не осмелился спросить.
-- Как подумаю, что дедушкин дом опустеет, -- сказала она, -- так мне и
жить не хочется. Хоть в Кремль меня посадите, как Сталина, жить не хочется.
Зачем же надо было дедушке сто лет назад подыматься сюда, строить дом,
плодить детей и скот, если жизнь здесь должна кончиться. Нет, пока я жива,
жизнь здесь не остановится. Я знаю, что дедушка на том свете доволен мной.
-- А ты веришь, что там что-то есть? -- спросил я.
-- Конечно, -- твердо ответила она, -- иначе бы я не чувствовала, что
дедушка доволен мной.
-- А если весь Чегем переселится в долину? -- спросил я.
-- Пусть переселяется, -- пожала она плечами, -- я их и так почти не
вижу. Сама себе буду и председателем, и кумхозницей.
Она рассмеялась, легко вскочила на ноги, сгребла со стола остатки ужина
в миску и вышла из кухни кормить собаку.
Слышно было за дверью, как собака смачно хрустит костями, а хозяйка
насмешливо приговаривает:
-- Да не спеши... Подавишься, дура...
После этого она с керосиновой лампой в руке повела нас в горницу,
указала на кровати, пожелала спокойной ночи и с лампой, озарявшей ее
моложавое лицо, ушла в свою комнату.
Через минуту вдруг оттуда раздался ее тихий, но долгий смех. Что-то ее
очень смешило, и она явно не могла удержаться.
-- Что случилось? -- не удержался и я.
-- Да ничего, -- ответила она, -- вспомнила свою корову. Когда я ее
дою, она иногда норовит спрятать молоко для теленка. Сегодня, когда я ее
доила, она спрятала молоко и сразу же обернулась на меня, мол, догадалась я,
что она спрятала молоко, или поверила, что оно кончилось. Хитрющая! Сразу же
оглянулась!
Она дунула в лампу, и свет под дверями исчез.
-- Господи, не забывай о нас! -- проговорила она, как бы любовно
напоминая Богу о его некоторой рассеянности.
Все стихло. Я лежал, прислушиваясь к задумчивым шорохам и скрипам
ночного деревянного дома. В эту ночь я долго не спал. И мне было хорошо, что
я видел счастливую женщину. Она была счастлива, потому что ясно знала и
следовала сюжету своего существования.
Я видел десятки, а на всю страну их миллионы, несчастных людей. Одни
несчастны из-за своей бедности и боязни стать еще бедней, другие несчастны
потому, что разбогатели, но боятся, что не смогут усторожить свое богатство,
третьи несчастны оттого, что просто не знают, для чего жить, и все вместе
несчастны оттого, что будущее страшит их хаосом жестокой бессмысленности.
Сюжет существования важнее всяких экономических законов, вернее, сами
экономические законы могут работать только тогда, когда у человека есть
сюжет существования.
Если вкладчики перестают верить в сюжет существования банка -- банк
лопается. Если граждане страны не улавливают сюжет существования государства
-- оно разваливается. Дайте сюжет! Дайте сюжет!
Вот он есть у этой женщины, и она счастлива, несмотря ни на что.
--------
Муки совести, или Байская кровать
Это было, как теперь кажется, в далекие-предалекие времена, когда наша
страна была едина. Я был в командировке в одном маленьком казахстанском
городке. Я получил номер в местной гостинице. Туда же поместили одного
молодого журналиста из Москвы.
Вечером мы встретились. Это был стройный парень с приятным русским
лицом, но столь пижонски одетый, что здесь, в азиатской глубинке, мог быть
принят за иностранца.
Узнав, что я писатель (в те времена все журналисты мечтали стать
писателями), он сказал, что у него есть повесть и он хотел бы показать мне
ее на отзыв.
-- Хорошо, -- вздохнул я несколько облегченно, узнав, что повесть он,
слава Богу, не возит с собой. Была смутная надежда, что в Москве мы, может
быть, не пересечемся. К этому времени своей жизни я приустал от рукописей
начинающих писателей. Они сперва почти на коленях умоляют прочесть их опусы.
Но потом, когда дело доходит до серьезных замечаний, начинают яростно
отстаивать свою правоту. Какого же черта, если ты так уверен в своей
правоте, ты так жадно стремился показать свою рукопись на отзыв?
Когда мы уже собирались ложиться спать, я вдруг заметил, что мой
спутник сильно заволновался. Дело в том, что в нашем номере стояла
обыкновенная железная кровать и совершенно необыкновенная, деревянная
кровать, которую правильней была бы назвать байским ложем. Кровать как бы
символизировала необъятность степных просторов, необъятность власти
возлегающего на ней, а также обладала возможностью, если придется,
разместить на ней небольшой гарем походного типа.
Мой спутник бросал взгляды то на одну кровать, то на другую. Я понял,
что неравноценность кроватей сейчас привела его в неожиданное волнение.
Это меня неприятно удивило. Я был лет на пятнадцать старше его, и мне
казалось естественным, что в лучшую кровать должен лечь я. Но он так не
думал.
-- Как же мы будем делить кровати? -- спросил он у меня.
-- Мне совершенно все равно, -- ответил я ему, -- хотите -- ложитесь на
байскую кровать.
-- Но как же так, -- возразил он, -- это будет несправедливо. Давайте
кинем монету и решим, кому достанется деревянная кровать.
-- Не надо никакой монеты, -- ответил я ему, уже начиная раздеваться,
-- мне вполне удобно спать и на этой кровати.
-- Постойте! Постойте! -- взволнованно перебил он меня. -- Вы как-то
ставите меня в унизительное положение. Давайте кинем монету! Кто угадает
"орла" или "решку", тот и будет спать на деревянной кровати. Почему вы не
хотите разыграть по справедливости эту кровать?
-- Мне все равно, -- сказал я, продолжая раздеваться, -- поэтому я не
хочу разыгрывать эту байскую кровать.
-- Вы что, борец против номенклатурных привилегий? -- осторожно спросил
он у меня без тени юмора.
-- Никакой я не борец, -- сказал я, уже ныряя под одеяло, --
раздевайтесь и гасите свет.
-- Странный вы человек, -- заметил он и стал очень аккуратно
раздеваться, разглаживая складки брюк и рубашки, -- почему вы не захотели по
справедливости разыграть эту деревянную кровать?
Теперь я заметил, что нижнее белье, трусы и майка, были у него
европейские, фирменные. Пижонство его отнюдь не было поверхностным.
-- Не хочу, и все, -- сказал я, давая знать, что этот спор мне надоел.
Он промолчал, но, перед тем как гасить свет, бросил внимательный взгляд
в сторону байской кровати, чтобы, вероятно, в темноте не заблудиться. Но
заблудиться было невозможно, кровать эта занимала полномера. Наконец он
погасил свет и улегся. Вдруг он тяжело вздохнул.
-- Я как-то чувствую, что вы меня унизили, хотя, может быть, и
невольно, -- сказал он.
-- Ничего я вас не унизил, -- ответил я, -- спите спокойно.
-- Но почему же вы не захотели разыграть кровать? -- недоуменно спросил
он. -- Было бы все по справедливости. Кому повезло, тот и лег в нее.
-- Я этому не придаю никакого значения, -- сказал я. Кроватям я в самом
деле не придавал значения, но то, что он не понял -- надо было старшему
уступить деревянную кровать, было неприятно.
-- Вот именно в том, что вы якобы не придаете этому никакого значения,
есть что-то оскорбительное для меня. Получается, что я стремлюсь к роскоши,
а вы своим аскетизмом презираете меня. Честно признайтесь, презираете?
Он замер.
-- Ничего я вас не презираю, -- ответил я бесчестно, потому что именно
в этот миг почувствовал легкий позыв презрения, -- спите спокойно.
Некоторое время он молчал, но потом снова заговорил.
-- Как раз теперь-то я не могу спать спокойно, -- сказал он, -- я
чувствую себя униженным. Но почему, почему вам не захотелось разыграть
деревянную кровать? Это даже интересно. Может, вы противник азартных игр? Но
это ведь не азартная игра. Мы бы всего один раз подкинули монету.
-- Никакой я не противник азартных игр, -- сказал я и почему-то
добавил: -- Хотя это меня давно не занимает. Вот в школе, играя на деньги, я
тысячу раз подкидывал монету. Даже знал некоторые закономерности ее падения.
Это было правдой, но говорить об этом было глупо. Иногда хочется
похвастаться тем, что ты хуже, чем кажешься.
-- Какие? -- оживился он.
-- Если монета, -- стал разъяснять я, -- скажем, "орлом" вверх
подкидывается и достаточнв много кружится, то есть подкидывается достаточно
высоко, она, как правило, падает на "орла".
-- Не может быть! -- воскликнул он восторженно. Боже, подумал я, почему
я ему об этом говорю, тем более уже где-то писал об этом. Глупо! Глупо!
-- Не может быть! -- азартно повторил он. Но меня уже заносило.
-- Так подсказывает мой детский опыт, -- почему-то уточнил я ради
никому не нужной объективности, -- но это при условии, что земля достаточно
ровная и сырая. То есть, монета не отскакивает. Более того, чем мельче
монета, тем точней она ложится. Точнее всего ложится копейка.
-- Но почему?! -- воскликнул он, как дикарь, узнавший, что Земля
кружится.
-- Чем меньше по размеру монета, -- продолжал я делиться своим опытом,
-- тем больше кругов она успевает сделать, отскакивая от пальца. Чем больше
кругов она успевает сделать, тем больше шансов, что она ляжет на землю так,
как лежала на большом пальце.
-- При чем тут большой палец? -- спросил он.
-- В наше время, -- сказал я тоном старожила, -- монету подкидывали,
положив ее на большой палец, упертый в указательный. А потом с силой большой
палец сдергивали с указательного, и монета, кружась, летела вверх.
-- А-а, понял! -- сказал он. -- Можно, я сейчас включу свет и попробую?
-- Нельзя, -- твердо ответил я на правах знатока, -- здесь деревянный
пол. Монета будет отскакивать.
-- Завтра попробую на земле, -- сказал он благостно, -- но ведь еще
лежит снег.
-- Еще лучше, -- обнадежил я его, -- в снегу монета совсем не
отскакивает.
Он замолчал. Освободившись от всех своих знаний по части азартных игр,
я стал засыпать. Но он опять заговорил.
-- Я понял, в чем дело, -- сказал он, -- у вас иерархическое кавказское
сознание. А у меня европейское. Для вас очевидно: раз вы старше меня, я
должен был уступить вам деревянную кровать. А у меня, как у человека
европейского сознания, главное -- равенство шансов. Вот где столкнулись
Восток и Запад!
-- Никто ни с чем не столкнулся, -- ответил я, сдерживая раздражение,
-- то преимущество возрасту, которое исповедует Восток, есть признание
преимущества опыта, уважение к нему. Равенство шансов справедливо при
равенстве изначальных условий. Какое равенство шансов между бедняком и
богачом, если они оба хотят стать членами парламента? Но у меня никаких
претензий к вашему байскому ложу, так что спите спокойно.
-- Даже в том, что вы эту деревянную кровать называете байским ложем,
есть какое-то унижение для меня. Но вы меня достали! Я готов перейти на вашу
кровать. Давайте меняться. Я лягу на кровать байчонка!
-- Это вы меня достали! -- ответил я. -- Не хочу я вашу кровать! Спите
спокойно!
-- Пожалуйста, перейдите! Признаю свою ошибку! Вот тогда я спокойно
усну.
Переходить на его кровать было и глупо и неохота.
-- Знаете, -- сказал я, -- извините меня, но я не могу лечь в кровать,
где кто-то уже лежал.
-- Что ж, вы считаете, что я болен какой-то заразной болезнью, что ли?
-- спросил он. -- Вы меня опять унижаете!
Вот зануда, подумал я.
-- Что вы! -- воскликнул я при этом. -- Просто я так привык. Спите
спокойно.
-- Пожалуйста, переходите, -- взмолился он, -- каждый возьмет свое
одеяло, подушку и простыню. Раз вы такой брезгливый.
-- Да не в этом дело, -- сказал я ему, стараясь быть миролюбивым, --
успокойтесь. У меня нет ни малейшей претензии на вашу кровать.
Он помолчал, и я слышал, как он некоторое время ворочался в своей
постели. Кровать несколько раз скрипнула.
-- Не такая уж эта кровать удобная, -- проворчал он, -- скрипит, да и
пружины торчат.
-- Уж не потому ли вы так стремитесь сменить ее? -- съехидничал я,
чувствуя, что он основательно перебил мне сон.
-- Да что вы! -- воскликнул он и даже привстал на постели. -- Просто я
понял свою ошибку. Вы намного старше меня, и я, конечно, должен был уступить
вам эту кровать. До чего же я невезучий человек!
-- Не придавайте пустякам значения, -- сказал я, чувствуя, что слова
мои падают в пустоту.
Он вздохнул и надолго замолчал. В голове у меня стало все
затуманиваться. Днем я был в знаменитом целинном совхозе. Директор совхоза
почему-то решил показать мне своих лошадей. Возможно, он каким-то образом
заранее предупредил объездчиков, а может быть, лошади вообще в середине дня
перемещались в нашу сторону по голой, предвесенней, заснеженной целине.
С востока, когда мы вышли в открытое поле, горизонт чернел от
движущихся в нашу сторону лошадей. И это было странное, тревожное зрелище.
Тогда как раз у нас были сильно испорчены отношения с Китаем. Казалось,
тысячи и тысячи всадников мчатся на Россию. Панмонголизм! Жуть! Мне
подумалось, что эта чудовищная лавина подомнет нас, проскачет по нашим
телам, но директор совхоза и два бригадира, сопровождавшие его, были
совершенно спокойны. И я старался не выдавать своего волнения. Кстати,
директор предупредил, что лошади дикие. Приятное предупреждение!
Наконец, они нахлынули на нас! Тысячи плещущих грив, тысячи чмокающих
по весеннему снегу копыт! Но лошади, мягко огибая нас, проскакивали мимо.
Показались два объездчика. Они были верхом, и каждый воинственно вздымал в
руке длинную палку, на конце которой была прикреплена большая кожаная петля.
-- Зонненберг! -- крикнул директор одному из них. -- Поймай вот эту
рыжую!
Тот, которого, странно для меня, назвали Зонненбергом, догнал рыжую
лошадь, лихо накинул ей на голову петлю аркана и остановился. Мы подошли к
лошади. Это была все еще пышущая, малорослая лошадка, и я не понял, почему
она приглянулась директору Меня больше занимал человек с фамилией
Зонненберг. Я вспомнил Бабеля: еврей на лошади -- это уже не еврей.
В самом деле Зонненберг и его товарищ оказались ссыльными немцами.
Неприятно напоминало об этом то, что директор обращался к ним только по
фамилиям. Оказывается, в совхозе жили ссыльные немцы. Оба молодых объездчика
были немцами, и оба говорили по-русски с казахским акцентом. Они здесь
выросли.
Шум чмокающих копыт и ржанье сотен лошадей сейчас в полусне звучали в
моей голове. Вдруг заарканенная лошадь повернула к нам голову и человеческим
голосом, при этом с казахским акцентом, завопила:
-- Клопы!!!
Я в ужасе привскочил с постели.
-- Клопы! -- орал мой напарник по комнате. -- Только что меня укусил
клоп! Конечно же, клопы в первую очередь заводятся в деревянных кроватях! О,
я дурак! О, восточная хитрость! Признайтесь честно, вы знали об этом, когда
не захотели ложиться в деревянную кровать!
-- Ничего я не знал! -- заорал я в ответ. -- Что вы развопились!
Разбудите гостиницу!
-- Плевал я на гостиницу, -- вопил он, -- я завтра устрою им
головомойку!
Он выпрыгнул из кровати и зажег свет. После этого он решительно подошел
к ней, отшвырнул одеяло и стал тщательно исследовать простыню. Но на ней
клопов не оказалось. Он взялся за одеяло и подушки. Долго рассматривал их,
переворачивая в руках. Но и на них клопов не оказалось.
-- Я же не сошел с ума! -- теперь бормотал он. -- Я точно помню, что
меня укусил клоп!
Не успокоившись на этом, он достал из сумки фонарик, зажег его и
тщательно исследовал прозор между матрацем и деревянной оградой кровати. Но
и там, видимо, не было ни клопов, ни клопиных гнезд. После этого он не
поленился пошарить светом фонарика под кроватью. Наконец слегка успокоился.
Привел в порядок кровать, положил фонарик в сумку и погасил свет. Лег. Он
молча и неподвижно лежал, как бы подавленный наличием укуса и отсутствием
клопов.
-- Ах, вот в чем дело! -- вдруг воскликнул он. -- У меня на боку был
прыщик! Я, неловко перевернувшись, содрал его, и мне со сна показалось, что
меня укусил клоп! Теперь, слава Богу, все ясно. У вас случайно нет йода?
-- Конечно, нет! -- сказал я.
-- До чего же я невезучий человек, -- вздохнул он, -- я надеялся, что
вы прочтете мою повесть, на которую я возлагаю большие надежды в своей
одинокой жизни. Но теперь, после истории с кроватью и тем более клопов, вы,
вероятно, не захотите читать мою повесть.
Тут я понял, что все наоборот. Теперь, если я под тем или иным
предлогом попытаюсь уклониться от чтения, он будет уверен, что все дело в
кровати.
-- Почему же, -- сказал я с фальшивым энтузиазмом, -- я прочту ее в
Москве!
-- Может быть, и прочтете, -- ответил он задумчиво, -- но настроенность
против меня из-за этой кровати испортит ваше впечатление от повести.
-- Ничего не испортит, -- ответил я, -- талант всегда убедительней
автора.
-- А автор неубедителен из-за этой кровати? -- настороженно спросил он.
-- Нет, -- сказал я, -- талант убедительней любого автора.
-- До чего же я невезучий человек, -- повторил он, -- я так рассчитывал
на свою повесть в своей одинокой жизни.
-- А почему у вас такая одинокая жизнь? -- спросил я, скорее всего, для
того, чтобы отдалить его от мыслей о кровати.
Он помолчал несколько секунд и сказал:
-- От меня ушли жена и любовница.
Это прозвучало так: меня полностью разоружили. По его интонации как-то
получалось, что они ушли из одной точки.
-- Кто ушел раньше, жена или любовница? -- поинтересовался я.
-- Сперва ушла жена, -- ответил он, вздохнув, -- а за ней почти
немедленно последовала любовница.
-- Эти события как-то связаны? -- спросил я.
-- Конечно! -- воскликнул он с жаром. -- Моя жена и моя любовница были
подругами со школьных времен. Я сначала был увлечен той, которая потом стала
моей любовницей. Она была девушкой с тихим, кротким характером. А потом она
познакомила меня со своей подругой. Красавицей! У нее был потрясающий
секстерьер. Я влюбился в нее и женился на ней. Она оказалась человеком с
невероятно сильным и вздорным характером. И тогда я по закону контраста
сошелся с ее подругой, на которой раньше хотел жениться. К этому времени я
смертельно устал от жены и хотел, оставив ее, жениться на своей любовнице.
-- А жену сделать любовницей? -- спросил я, потому что все это
показалось мне смешным.
-- Что за чушь! -- возмутился он. -- У вас мания логизации! Просто я
хотел развестись с женой. Я устал от ее вздорного и властного характера. Но
я знал, что у меня не хватит духу сказать, что я ее бросаю.
Дело в том, что я пьющий человек. Нет, я не алкоголик, но свои двести
пятьдесят граммов я каждый день пил. И я решил про себя: потихоньку буду
пить все меньше и меньше, а потом совсем брошу.
И уже на основании этого достижения, поверив в себя, скажу жене, что я
с ней расстаюсь. Иначе она меня подавляла. Это невероятная история!
Слушайте, у меня в кейсе пол-литра коньяка. Давайте встанем и разопьем его.
Я вам все расскажу, и вы забудете про эту кровать.
-- Нет, нет, -- ответил я, -- ради Бога, не надо. Завтра выпьем. Но,
судя по тому, что вы все еще пьете, первый этап у вас сорвался.
-- До завтра еще надо дожить, -- буркнул он мрачно. -- Да, первый этап
у меня сорвался по вине жены. Это потрясающая история. Я в общих чертах вам
ее расскажу, раз вы не хотите выслушать ее со всеми подробностями за
бутылкой коньяка. Неужели вы не хотите со мной выпить из-за этой несчастной
кровати? Будь она проклята!
-- Да что вы! -- воскликнул я. -- Я о ней давно забыл!
-- Так я и поверил, -- заметил он скептически, -- но что делать!
Слушайте дальше.
И вот я стал все меньше и меньше пить. Я уже больше не покупал водки, а
допивал оставшуюся в доме. Я чувствовал, что побеждаю свою страсть к
алкоголю, и во мне росла радостная уверенность в своих силах. С каждым днем
я пил все меньше, примерно на десять граммов. Правда, изредка для передышки
я возвращался к своей норме, а потом продолжал уменьшать дозу.
Я уже выпил все свои запасы водки. У меня она всегда была в запасе.
Потом стал допивать из случайных бутылок, которые оставались после гостей.
Жене я, конечно, ничего не говорил. Я хотел поставить ее перед неожиданным
фактом и сразить ее этим. Она была уверена, что я никогда не смогу бросить
пить.
И вдруг однажды замечаю, что в одной из бутылок, которую я опорожнил
накануне, почему-то осталось граммов сто водки. Что за черт! Я точно помнил,
что именно эту бутылку опорожнил накануне. Я снова ее опорожнил, но вдруг
заподозрил жену, что она тайком подливает водку. Да и в старых графинах и
бутылках, я теперь вспомнил, как-то подозрительно много оставалось водки.
Через несколько дней я уже твердо знал, что она тайком подливает мне водку в
бутылки. Видно, она окончательно потеряла осторожность и через два дня снова
налила водку в ту же бутылку, на которой я ее заподозрил.
Оказывается, жена догадалась, что если я брошу пить, то я и ее брошу!
Как она догадалась? Уму непостижимо. Правда, я ей однажды во время ссоры
сказал: "Вот брошу пить, тогда и поговорим!" Это я сказал незадолго до того,
как начал бороться с водкой. Но решение я уже тогда принял. И видно, она это
почувствовала в моем голосе. Это была женщина с потусторонней силой...
Значит, я уверился, что она мне подливает водку. Но я еще не созрел для
того, чтобы совсем бросить пить и разойтись с ней. Что делать? И тогда я
решил ее перехитрить: буду делать вид, что пью по-прежнему, а сам буду
выливать часть водки и упорно уменьшать дозу. Нелегко пьющему человеку
выливать водку! Однако я своей рукой ее выливаю! Уже достижение!
Но чтобы она ничего не заподозрила, каждый день, когда она приходила с
работы, делаю вид, что я слегка под кайфом. Жена поглядывает на меня с
тонкой усмешкой, мол, совсем обалдел, даже не соображает, откуда берется
водка. И вот мы живем рядом, как два хищника, пытаясь перехитрить друг
друга. И вдруг, когда по моим расчетам мне оставалось пить всего неделю, она
бросает меня и уходит к этому дельцу!
-- К какому дельцу!
-- Ну, к своему любовнику!
-- Так, значит, и у нее был любовник?
-- Конечно! -- воскликнул он. -- Именно из-за этого негодяя я и хотел
развестись. Именно из-за этого негодяя я и сошелся с ее бывшей школьной
подругой. Но вы послушайте, что она сказала, уходя от меня! Она сказала: "Я
окончательно убедилась, что ты неисправимый пьяница и поэтому ухожу от
тебя!" Уму непостижимо! А мне оставалось всего неделю, чтобы окончательно
бросить пить! Я уже пил по пятьдесят граммов в день! Пятьдесят граммов!
-- Вот вам и равенство шансов, -- сказал я, -- вы имели любовницу, и
она имела любовника. Что ж тут обижаться!
-- Какое там равенство шансов! -- воскликнул он. -- Мало того, что она
ушла сама. Вскоре после этого и любовница покинула меня. А я ведь собирался
на ней жениться!
-- А почему она ушла?
-- Думаю, что из гордости, хотя она была кроткая женщина. Но она не
забывала, что ее подруга отбила меня у нее. И она, зная, что я собираюсь на
ней жениться, думала, что она этим ей отомстит. Но какая месть, когда жена
сама ушла от меня.
-- Все к лучшему, -- сказал я, уже жалея его и пытаясь успокоить, -- и
хорошо, что вы не женились на своей любовнице. Она явно ненадежный человек.
-- Да! Да! Да! -- радостно согласился он. -- В самом деле все к
лучшему! Я еще молодой! И у меня будет настоящая жена!
-- Конечно, -- сказал я, -- но я одного не пойму. Почему ваша жена
раньше не ушла к любовнику, а ушла только тогда, когда догадалась, что вы ее
сбираетесь бросить?
-- Это кажется логичным, -- ответил он, -- но вы не знали мою жену. Ей,
красавице, было так удобней. Быть замужем за известным журналистом и иметь
любовника-дельца с большими деньгами. Но когда она догадалась, что, несмотря
на все ее ухищрения с водкой, я ее могу бросить, она ушла к нему. Ей никак
не хотелось признать себя побежденной. И вот теперь я в полном одиночестве.
Он помолчал, а потом вдруг добавил;
-- Мне так неудобно перед вами, что я занял деревянную кровать. Она
очень широкая, но давят пружины. Неуютно. Так что -- не огорчайтесь!
-- Нет, нет, -- поспешил я его успокоить, -- да и как вы можете
говорить о таких пустяках после того, что вы мне рассказали. Вы, наверное,
все-таки страдали, когда жена от вас ушла?
-- Что вы, -- ответил он, -- совсем наоборот, я страдал пять лет, пока
она была рядом, хотя по-своему любил ее: невероятный секстерьер! Но что
может быть страшнее власти истерички! Более того, после ухода она еще месяца
два мне звонила, чтобы увериться, достаточно ли она меня раздавила. И я
всегда говорил с ней меланхолическим голосом, делая вид, что я еле жив от
горя. Кстати, она мне сообщила, что ее подруга, бывшая моя любовница, часто
бывает у нее в гостях.
Если б моя бывшая жена знала, как я радуюсь тому, что избавился от нее,
она бы бросила своего дельца и вернулась ко мне. Характер! Хоть тут я ее
полностью переиграл. Но, видно, слишком. Она как-то пожалела меня и сказала
про свою подругу:
"Хочешь, я уговорю ее вернуться к тебе?"
"С чего это?" -- спросил я у нее.
"Очень уж ты одинок, -- сказала она и после паузы добавила: -- Эта
тихоня, кажется, подбирается к моему мужу, если уже не подобралась".
"Ради Бога, не надо, -- сказал я ей, -- оставь меня со своим горем".
Видимо, мой ответ ей понравился.
"Уважаю тебя за мужество", -- сказала она и положила трубку.
Вот такая история со мной приключилась... Ну, ладно! Спокойной ночи!
-- Спокойной ночи! -- ответил я.
Минут через пять по его дыханию я с завистью почувствовал, что он
уснул.
А я долго не спал, думая об этом человеке. Удивительное дело, он
столько извинялся из-за этой несчастной и кровати, а позади у него была
такая нелепая и все-таки грустная история. Комическая мелочность с этой
кроватью и комический трагизм семейной жизни. А ведь сколько воли он проявил
в борьбе алкоголем! Это же надо понять!
Когда встречаешься с такими странностями в более молодых людях, всегда
хочется думать, что это свойство нового поколения. Конечно, поколение тут ни
при чем. Просто такой человек.
Я проснулся поздно утром. Его уже не было. На столе стояла ровно
наполовину выпитая бутылка коньяка: равенство шансов. Под ней лежала записка
следующего содержания: "Выпейте за нашу будущую дружбу. От проклятых пружин
этой кровати я почти всю ночь не спал. Месть провидения за мою
бестактность".
Записка, прижатая к столу бутылкой с коньяком, всегда звучит
убедительно. Хотя по части его сна у меня оставались большие сомнения.
Впрочем, коньяк оказался отличным.
Однако никакой дружбы у нас не получилось и не могло получиться. Здесь
я его больше не видел, а в Москве он мне не позвонил. Не исключено, что
повесть о своей жизни он мне и так изложил вкратце и уже решил не показывать
ее. А может, байская кровать ему помешала. Кто его знает.
--------
Чик чтит обычаи
-- Чик, -- сказала мама Чику перед тем, как отправить его в Чегем, --
ты уже не маленький. Деревня -- это не город. В деревне, если приглашают к
столу, нельзя сразу соглашаться. Надо сначала сказать: "Я не хочу. Я сыт. Я
уже ел". А потом, когда они уже несколько раз повторят приглашение, можно
садиться за стол и есть.
-- А если они не повторят приглашение? -- спросил Чик.
-- В деревне такого не бывает, -- сказала мама. -- Это в городе могут
не повторить приглашение. А в деревне повторяют приглашение до тех пор, пока
гость не сядет за стол. Но гость должен поломаться, должен сначала
отказываться, а иначе над ним потом будут насмешничать. Ты уже не маленький,
тебе двенадцать лет. Ты должен чтить обычаи.
-- А сколько раз надо отказываться, чтобы потом сесть за стол? --
деловито спросил Чик.
-- До трех раз надо отказываться, -- подумав, ответила мама, -- а потом
уже можно садиться за стол. Ты уже не маленький, ты должен чтить обычаи.
-- Хорошо, -- сказал Чик, -- я буду чтить обычаи. Но почему в
позапрошлом году, когда я ездил в Чегем, ты мне не сказала об этом?! Я бы
уже тогда чтил обычаи.
-- Тогда ты был маленький, -- сказала мама, -- а теперь стыдно не
соблюдать обычаи. Когда кто-нибудь входит в дом, все обязательно должны
встать навстречу гостю. Даже больной, лежащий в постели, если он способен
голову приподнять, должен приподнять ее. А гость должен сказать: "Сидите,
сидите, стоит ли из-за меня вставать!" А хороший гость старику даже и не
даст встать. Только старик разогнулся, чтобы, опершись на палку, встать, как
хороший гость подскочит к нему и насильно усадит его: "Сидите, ради Аллаха,
стоит ли из-за меня вставать!" Вот как у нас делается!
-- А если хороший гость не успел подскочить, а старик уже встал, тогда
что? -- спросил Чик.
-- Ничего страшного, -- сказала мама, -- и старый человек может встать.
Но хороший гость, подскочив к нему, должен извиниться за то, что потревожил
старого человека.
-- А соседи считаются гостями? -- спросил Чик.
-- Все считаются гостями, -- ответила мама, -- кроме домашних. И то,
если твой дедушка входит в кухню, чтя его возраст, все встают.
-- А если дедушка десять раз войдет в кухню, -- сказал Чик, -- надо все
десять раз встать?
-- И десять, и двадцать раз надо встать, -- с пафосом сказала мама, --
если дедушка входит в кухню!
Чик вспомнил, какой проворный, сильный, подвижный дедушка. Тут только
вставай и садись! Вставай и садись! Впрочем, Чик знал, что дедушка вообще
редко бывает дома: он или с козами возится, или в поле работает, или в лесу.
-- А если курица, собака или теленок входят в кухню, тоже надо всем
встать? -- спросил Чик, уже придуряясь, но мама этого не заметила.
-- Ну, Чик, -- сказала мама, -- ты ни в чем не знаешь меры. Кто же
встает навстречу курице, собаке или теленку? Если они забредут на кухню,
кто-нибудь может встать и прогнать их. Только и всего.
-- А сидя можно прогнать? -- допытывался Чик.
-- И сидя можно прогнать, если они не слишком обнаглели, -- сказала
мама.
-- А вот если я вхожу в дом, люди должны вставать или нет? --
заинтересовался Чик.
-- Должны, -- ответила мама, -- но не в Большом Доме, конечно, потому
что ты будешь там жить. Но если ты приходишь к соседям и они знают, что ты
умный и послушный мальчик, они должны встать. Но если ты шалопаистый
мальчик, могут и не встать.
-- Но если я первый раз пришел к ним, -- не унимался Чик, -- откуда они
знают, я послушный и умный мальчик или шалопаистый?
-- Ну, Чик, -- взмолилась мама, -- это же всегда видно! Ну, скажем,
когда ты пришел первый раз, тебя приняли за умного мальчика, и все встали. А
потом пригляделись и поняли, что ты шалопай. И вот ты подходишь к их дому
второй раз, и кто-нибудь, заметив тебя издали, говорит: "Смотрите, этот
дуралей приперся опять. А мы еще вставали навстречу ему, думая, что это
разумный мальчик". И тебе навстречу никто не встанет, и тебе будет стыдно,
что ты вошел в этот дом.
-- Если я окажусь шалопаем, -- уточнил Чик.
-- Да, если ты окажешься шалопаем, -- согласилась мама. -- Но это еще
не все. Бывает, хозяйка перед обедом выходит на веранду с чайником и
полотенцем: "Гости, пожалуйте руки мыть". В таких случаях дурак бежит
впереди всех. А надо строго осмотреться и всех, кто старше тебя, пропустить
впереди себя, а потом уже самому вымыть руки.
-- А если мы с кем-нибудь однолетки, тогда как быть? -- спросил Чик.
-- Ну, такого не бывает, -- задумавшись, ответила мама, -- а если
случится такое, тот, кто лучше воспитан, пропустит другого вперед.
Чик поехал в Чегем с маминым братом дядей Кязымом. В Большом Доме кроме
взрослых жили дети дяди Кязыма и тети Нуцы: самая старшая, ровесница Чика
Ризико, ее сестрица помладше Зиночка, потом мальчик Ремзик и самый младший
Гулик. Кроме них и Чика было еще четверо детей, родственники из долинных
деревень. Так, седьмая вода на киселе. Их прислали сюда отдыхать, спасая от
всесильной тогда малярии. Среди них был ровесник Чика, мальчик из села
Анхара. Он был рыжим. Не голова, а горящая головешка.
Тетя Нуца, обслуживая всю эту ораву, сбивалась с ног. Всех детей сажали
за низенький столик у очага. Так как все они не вмещались за этот столик, их
сажали в две смены. Еды вроде бы было достаточно, но не так чтобы очень.
Большого труда да и вообще никакого труда не составляло пообедать два раза
подряд. К тому же чудный воздух Чегема способствовал прекрасному аппетиту.
Долинные дети оказались довольно нахальными. То ли воздух Чегема
особенно способствовал их аппетиту, то ли, кто его знает, может быть, у себя
в селах они поголадывали, но некоторые из них норовили сесть за столик
второй раз. Особенно в этом преуспевал Рыжик. И это было тем более
удивительно, что его горящая голова была гораздо приметней остальных голов.
Тетя Нуца в обеденной суматохе никогда не могла запомнить, кто из детей
уже обедал, и потому, сажая за столик вторую смену, у всех спрашивала: "Ты
уже обедал?" При этом она, боясь обмана, пронзительно смотрела в глаза
детей, как бы пытаясь загипнотизировать их на ответе: "Да, я уже обедал".
Дней десять Чика как самого далекого, городского гостя сажали в первую
смену. А потом однажды то ли попривыкли к нему, то ли он сам зазевался, но
он оказался во второй смене. Чика кольнула некоторая обида: Рыжик сел вместо
него на его же место.
Чик заметил своеобразное отношение чегемцев к городу. Сначала как
единственного городского мальчика его выделяли. Но за десять дней он
опростился, стал бегать, как и все дети, босиком, и они подзабыли, что он
городской. Так что Чик, если б знал это слово, мог бы сказать себе: а надо
ли опрощаться?
Да, к городу у чегемцев было сложное отношение. С одной стороны,
чегемцы подсмеивались над городскими людьми за их дебиловатость по части
знания обычаев застолья и родственных отношений. С другой стороны, они
уважали городских, но не потому, что у городских людей было больше научных
знаний. Это Чик счел бы нормальным. Но на самом деле чегемцы уважали
городских жителей за то, что они не пашут, не сеют, не пасут скот, а живут
вроде не хуже. Чегемцы считали, что сами они ишачат, а городские люди
приловчились жить, не ишача, по конторам расселись. Они их уважали, потому
что в них оказалось больше ловкости и хитрости. А ведь иначе не объяснишь,
почему деревенские ловкачи стремятся переехать в город, а из городских никто
не стремится переехать в деревню.
И вот Чик попал во вторую смену. Было обидно. И когда тетя Нуца
пронзительно заглянула ему в глаза с гипнотическим желанием, чтобы он на
вопрос: "Ты уже обедал?" -- ответил, что уже обедал, Чик то ли от обиды, то
ли чтобы угодить ей, ответил: "Я уже обедал".
Чику вообще приятно было сделать так, чтобы людям было приятно, хотя он
любил и дразнить людей. Это как-то одно другому не мешало. Сейчас он прямо
почувствовал, что тетя Нуца облегченно вздохнула. А он-то думал, что
последует опровержение его словам и восторженное удивление его скромностью.
Но ничего не последовало.
Другие дети, еще не обедавшие, вместе с Рыжиком, уже обедавшим, со
смехом побежали на кухню.
Чик чувствовал, что голод и обида резко усилились. Обида усиливала
голод, а голод усиливал обиду. Как можно было тете Нуце не запомнить, что
единственный рыжий мальчик во всей компании уже сидел за столом. И тут Чик
вспомнил, что Рыжик -- дальний родственник тети Нуцы. Ты смотри, подумал
Чик, подыгрывает своим. Но почему тетя Нуца не повторила своего
приглашения?! И тут Чик понял свою ошибку: там, где живешь, не надо ждать
повторного приглашения, это касается только соседских и чужих домов. Он
вспомнил, что никто из детей здесь не ломался и не ждал повторных
приглашений. Да и что это за приглашение: "Ты уже обедал?" Очень странное
приглашение. Первой смене такой вопрос не задавали.
Дети, которые уже отобедали, высыпали во двор, чтобы заняться
какими-нибудь играми. Они звали с собой Чика, но он сурово отказался. Какие
тупые, подумал Чик, сами налопались и теперь будут затевать игры, и меня,
голодного, к себе зовут. И ни один из них не вспомнил, что я еще не обедал.
Хотя, когда тетя Нуца у него спрашивала про обед, они не слышали, но
сами-то они могли заметить, что вместо Чика за столиком сидел Рыжик и теперь
опять как ни в чем не бывало побежал на кухню. И никто не сказал: а ведь Чик
с нами не обедал и теперь со второй сменой не обедает! Вот эгоисты! Чик
снова почувствовал, что от голода усиливается обида, а от обиды голод.
А о Рыжике и говорить нечего! Чик до этого мальчика никогда не видел
рыжего абхазца. Он даже считал, что абхазцы не могут быть рыжими, рыжими
могут быть только другие народы. И вот тебе на! Оказывается, абхазцы тоже
могут быть рыжими. Странно, но это так. И вот Рыжик второй раз обедает, и
обедает за счет Чика. Интересно было бы узнать: пообедал бы Рыжик за счет
Чика, если бы он не был рыжим? Трудно установить, хотя рыжие, по наблюдениям
Чика, скромностью не отличаются. Та городская рыжая команда, которую знал
Чик, никакой скромностью не отличалась. Видимо, рыжие вообще не могут быть
скромными, думал Чик. Видимо, они раз и навсегда решили: скромничай, не
скромничай -- все равно тебя будут называть рыжим. А раз так -- чего там
скромничать! Все равно тебя будут называть рыжим! Но все-таки Рыжик даже для
рыжего поступил чересчур нахально, пообедав сам и вздумав пообедать за Чика.
Сейчас, наверное сидит, наяривает!
Был полдень. В такое время весь Чегем обедал. Дядя Сандро жил ближе
всех к Большому Дому. Чик решил идти к нему и попытаться, если повезет, у
него пообедать.
Он вышел со двора Большого Дома, прошел скотный двор, потом -- мимо
небольшой плантации табака и открыл ворота во двор дяди Сандро. Над крышей
кухни вился дымок, и Чик надеялся, что там готовят обед и он вовремя пришел.
Дверь кухни была не распахнута, а чуть приоткрыта. Чик знал, что по
чегемским обычаям это считалось не очень-то красивым. В теплое время года
кухня всегда должна быть распахнута, если хозяева дома, что означает: гостя
принимаем в любое время.
Дядя Сандро, несмотря на славу великого тамады, главы многих застолий,
у чегемцев считался не очень гостеприимным. Видимо, в промежутках между
многолюдными застольями он не любил общаться с людьми, отдыхал от них,
набирался сил. И сейчас кухня была полуприкрыта, и со стороны могло
показаться, что хозяев нет дома. Но Чик понял, что это не так. Собака дяди
Сандро сидела, сунув голову в приоткрытую дверь. Вернейший признак, что
хозяева дома: или обедают, или готовятся к обеду.
Все собаки ближайших домов Чика хорошо знали. Он любил их, и они его
любили. Почуяв, что Чик вошел во двор, собака с притворной яростью залаяла и
бросилась в сторону Чика, хотя сразу его узнала. И это было верным
признаком, что на кухне обедают. В таких случаях собаки особенно яростно
лают, иногда по выдуманным причинам, чтобы показать хозяевам, что они не
даром едят свой хлеб. В таких случаях хозяин обязательно должен выйти и
унять собаку. Но этого не последовало, что укрепило Чика в мысли: на кухне
заняты обедом.
Собака подбежала к Чику, несколько раз попрыгала возле него и очень
деловито направилась в сторону кухни, как бы приглашая и Чика с собой: не
будем терять времени, как бы говорила она, может, и н