Истпарт Архангельского Обкома ВКП(б). Интервенция на советском севере 1918-1920 СБОРНИК АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО АРХАНГЕЛЬСК 1939 ИНТЕРВЕНЦИЯ НА СОВЕТСКОМ СЕВЕРЕ 1918-1920 Архоблгиз  1939  Архангельск В сборнике даны воспоминания П. Рассказова, Г. Поскакухина и В. Колосова, подвергавшихся в годы интервенции на Севере аресту, заключению и каторге со стороны белогвардейцев и интервентов. Их повествования, а равно и другие материалы, вошедшие в сборник, ярко рисуют дикий произвол и зверскую расправу белогвардейцев и интервентов с рабочими и трудящимися крестьянами Севера, M. Пирогов ДВАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД Двадцать лет назад полчища империалистских стран - Англии, Франции и других - вторглись в пределы молодой Советской республики. Империалистские хищники в союзе с русской контрреволюцией поставили себе задачей свергнуть ненавистную им советскую власть, восстановить в нашей стране власть капиталистов и помещиков и превратить Советскую республику в колонию империалистов.* (* Актуально и сейчас!) Уже на другой день Октябрьской революции - 8 ноября 1917 года - английская газета "Морнинг Пост" писала: "Последователи Ленина, - будет долгим или нет их существование, - являются определенными врагами Антанты и открытыми друзьями Германии. Никаких дел поэтому с ними быть не может. Перед союзниками лишь одна задача: установить связь с русским народом, с теми его элементами, которые остаются верными союзникам. Мы полагаем, эта работа будет выполнена дружественным сотрудничеством Соединенных Штатов и Японии". Тогда же империалисты наметили план раздела Советской республики: Север, Кавказ предполагали отдать Англии, Юг - Франции, Дальний Восток - Японии и т. д. (* Актуально и сейчас!) Связанные войной с Германией, государства Антанты не могли послать свои войска для удушения Советской республики сразу же после Октябрьской революции. Но тотчас по заключении Брестского мира они приступили к созданию базы для вмешательства в дела Советской страны: через дипломатические миссии повели переговоры с контрреволюционными элементами - кадетами, меньшевиками, эсерами и, как это вскрылось на процессе правотроцкистского блока, - с "левыми" коммунистами, троцкистами и т. д. - о свержении советской власти, а, заручившись их согласием, приступили к практическим действиям. В Москве был создан так называемый Союз Возрождения - объединенный центр всех контрреволюционных сил в России. Союз Возрождения имел филиал в Ленинграде, отделения в Архангельске, Вологде и других городах страны. В Емецке, Архангельской губ., тоже была организация Союза Возрождения, которой руководили заводчики-миллионеры Вальневы; в Шенкурске эта организация возглавлялась офицерами, которым активно помогали правые и "левые" эсеры (Иван Боговой и другие, ныне разоблаченные враги народа). Союз Возрождения работал по заданиям и планам Антанты. "Союзнические" дипломатические миссии (особенно посол Франции Нуланс) были очагами контрреволюционного заговора против Советской республики. Чтобы скрыть от советских властей свои истинные намерения, замыслы, дипломатический корпус Антанты в феврале 1918 года переехал из Ленинграда в Вологду и здесь развернул антисоветскую деятельность. В Вологду со всех сторон потянулись представители контрреволюционных организаций. Здесь они получали от дипломатов Антанты документы, деньги и задания и уезжали в разные пункты Советской страны для организации антисоветских заговоров и восстаний. Так, например, русский капитан Чаплин, превратившись в английского капитана Томпсона, по поручению Антанты объезжал разные города и завязывал связи с контрреволюционными организациями. В Архангельск Чаплин приехал задолго до интервенции, подготовил, а затем совершил здесь "переворот", работая в тесном контакте с интервентами, белогвардейским офицерством и другими контрреволюционными элементами. Оперативный план удушения Советской республики был таков. Объединенными силами интервентов и отечественной контрреволюции начать наступление на Москву, Ленинград со всех сторон: с Дальнего Востока (Япония, Колчак), с севера (англичане и французы), с юга (интервенты-французы и Каледин). Одновременно с этим вокруг Москвы, в 23 городах, на Волге, вдоль Сибирской железной дороги, в Вологде, Архангельске и в других пунктах поднимаются контрреволюционные восстания. Реализуя эти планы, в марте 1918 года "союзники" начали свои действия на Мурмане. Появление интервентов в Мурманске не было случайным. Мурманск связан морским путем с Англией и Францией, железной дорогой - со столицами Советской республики - Ленинградом и Москвой и как незамерзающий порт очень удобен для концентрации военных сил и снаряжения. Захватив Мурманск, "союзники" и белогвардейщина, развивая наступательные операции, рассчитывали соединиться с Колчаком, наступавшим на Советскую республику с востока. Вожди нашей партии Ленин и Сталин, раскрыв замыслы Антанты, принимали все меры к тому, чтобы дать отпор интервентам, и заранее подготовляли оборону Советской республики. В Архангельск Ленин и Сталин послали специальную комиссию по разгрузке порта от запасов военного снаряжения, оставшихся от империалистской войны, и повседневно руководили этой разгрузкой. Из находящегося в советском архиве протокола Архангельского совета видно, что товарищ Сталин 27 марта 1918 года вел разговор с представителями Архангельского совета о разгрузке порта. Благодаря Ленину и Сталину огромные военные запасы, бывшие в Архангельском порту, были вывезены в центр и в город Котлас. Эти запасы потом очень пригодились для борьбы с интервентами и белогвардейщиной на северном и других фронтах. В апреле 1918 года Ленин и Сталин ведут разговор по прямому проводу с председателем Мурманского совета Юрьевым - Алексеевым,* предлагая ему ликвидировать заключенное им соглашение с союзниками. (* Алексеев - псевдоним А. М. Юрьева. (Прим. ред. "Правды").) Приводим этот разговор полностью по тексту, опубликованному в "Правде" от 21 февраля 1935 года. "Разговор по прямому проводу Ленина и Сталина с Юрьевым У аппарата Сталин. - Отвечайте сперва на два вопроса. Потом дадим ответ. Вопрос первый: договор, заключенный вами с англо-французами, представляет из себя письменный договор с соблюдением формальностей или устный? Алeксеeв. - Это словесное соглашение, запротоколированное дословно. Вопрос второй: какими силами ваш совдеп располагает без Англии и Франции? Алексеев. - Имеем 100 человек и дорожную охрану, которая формируется, а также могут быть мобилизованы до 200 моряков военного флота, обслуживающего суда мурманской флотилии. Сталин. - Еще вопрос: продовольствие дано англичанами даром или в обмен? Алексеев. - В счет кредита из Главного управления заграничных заказов так же, как и уголь. Сталин. - Еще ответьте на один вопрос. Англичане никогда не помогают зря, как и французы. Скажите: какое обязательство пришлось взять совдепу за военную помощь со стороны англичан и французов? Алексеев. - Помощь оказывалась и оказывается Мурману и Мурманскому пути потому, что им так же, как и России, необходимо сохранить и развить этот край и путь, ибо в настоящее время это единственный путь сообщения России с Англией, Францией, Америкой. Сохраняя Мурман, они делают это не ради краевых интересов, но ради своих интересов в России. Никаких обязательств поэтому от нас не требуется и не требовалось. Вот текст словесного соглашения... Сталин. - Примите наш ответ: нам кажется, что вы немножечко попались, теперь необходимо выпутаться. Наличие своих войск в Мурманском районе и оказанную Мурману фактическую поддержку англичане могут использовать при дальнейшем осложнении международной конъюнктуры как основание для оккупации. Если вы добьетесь письменного подтверждения заявления англичан и французов против возможной оккупации, это будет первым шагом к скорой ликвидации того запутанного положения, которое создалось, по нашему мнению, помимо вашей воли. Ленин. Сталин. Алексеев ссылается на телеграмму Троцкого. Сталин. - Телеграмма Троцкого теперь ни к чему. Она не поправит дела... Алексеев. - Мы за собой никакой вины и не чувствуем. Мы не оправдываемся..." "Ответ Ленина Юрьеву Даю ответ т. Юрьеву: Если вам до сих пор не угодно понять советскую политику, равно враждебную и англичанам и немцам, то пеняйте на себя. Нацаренус выехал. С англичанами мы будем воевать, если они будут продолжать свою политику грабежа. Ленин". x x x (Юрьев, соратник предателя Троцкого, упорно срывал выполнение директив Ленина и Сталина, явно помогая захватническим стремлениям англо-французов. В этот же период Ленин и Сталин направляют на Север советскую ревизию для помощи местным организациям в борьбе с контрреволюцией. И в это же время изменник и предатель Троцкий и другой обер-бандит Бухарин и Кo проводят свою линию на соглашение с "союзниками"! 1 марта 1918 года Троцкий посылает своему единомышленнику Юрьеву-Алексееву телеграмму с требованием "принять немедленно все меры к организации обороны края и в особенности Мурманской железной дороги от немцев", предлагая для этой цели заключать "всякие соглашения с союзниками", и Юрьев немедленно выполнил эту директиву, заключив так называемое "словесное соглашение" с "союзниками". 5 марта 1918 года, после подписания Брестского мира, Троцкий ведет переговоры с представителем английского правительства Локартом, связывается с корреспондентом американской газеты "Ассошиэйтед пресс", говорит с ними об объявлении священной войны с Германией и о провоцировании этой войны. Представители Англии, США и других стран информируют свои правительства в духе переговоров с Троцким. Так, 5 марта 1918 года Локарт телеграфирует английскому правительству: "Сегодня имел длительное интервью с Троцким. Он осведомил меня, что на Съезде Советов 12 марта будет, по-видимому, объявлена священная война Германии или предпринят такой шаг, который сделает неизбежным объявление войны со стороны Германии". И дальше: "Для успеха этой политики необходимо, однако, чтобы был сделан хотя бы намек на поддержку со стороны союзников". Того же 5 марта 1918 года корреспондент "Ассошиэйтед пресс" сообщает правительству США: "Троцкий заявил: "Цели Америки и России могут быть различны, но, если обе стороны имеют общие станции на пути, я не знаю, почему бы нам не итти вместе. Безусловно, до тех пор, пока в Германии не будет революции, Россия и Соединенные Штаты находятся на общем пути. В прошлом октябре мы не предполагали возможности священной войны против Германии, теперь мы полагаем эту войну определенно возможной". Предательская линия обер-бандита Троцкого особенно ярко разоблачается в письме Локарта Робинсу от 5 мая 1918 года. "1) Он (Троцкий), - пишет Локарт, - пригласил союзных офицеров сотрудничать в деле организации новой армии. 2) Он пригласил нас послать комиссию из британских морских офицеров для того, чтобы спасти черноморский флот. 3) В каждом случае, когда мы просили у него о бумагах и помощи для наших офицеров, он предоставлял нам все, что мы желали. 4) Он предоставил все возможности для союзного сотрудничества в Мурманске. 5) Он согласился послать чешский корпус в Мурманск и в Архангельск. 6) Наконец, он сегодня заключил с нами полное соглашение касательно союзных запасов в Архангельске, согласно которому мы сможем удержать те запасы, которые необходимы для нас". Но подлая изменническо-бандитская деятельность Троцкого и "левых коммунистов" (Бухарин и др.) этим не ограничилась. Как выяснилось на процессе правотроцкистского блока, "левые коммунисты" (Бухарин и др.) и троцкисты (Троцкий и др.), будучи в сговоре с иностранной и отечественной контрреволюцией, готовили чудовищное преступление: они хотели физически уничтожить вождей нашей партии В.И. Ленина, И.В. Сталина и Я.М. Свердлова. Выстрел эсерки Каплан 30 августа 1918 года и ранение В.И. Ленина, как это видно, подготовлялись этими подлыми реставраторами капитализма в нашей стране - обер-бандитом Троцким и Бухариным. Возможно ли еще более яркое свидетельство предательского и изменнического сговора Бухарина и Троцкого с интервентами! Не ясно ли, что вся шпионско-реставраторская деятельность этих наймитов фашизма в позднейшее время есть логическое завершение подлейшей, омерзительной их деятельности в прошлом. Пользуясь предательством Троцкого и других реставраторов капитализма, империалисты Антанты в июне 1918 года заключили письменное соглашение с контрреволюционерами из Мурманского совета и начали интервенцию на Севере.) В начале июня 1918 года в Мурманск прибывают два английских крейсера - "Олимпия" и "Аттентив", на них привозится английская пехота. Сюда приезжает английский генерал Пуль, главнокомандующий всеми вооруженными силами на Севере России, прибывает большое количество военных инструкторов, а из прибывших в Мурманск при содействии Троцкого контрреволюционных элементов (около пяти тысяч человек) формируется славяно-британский легион. 18 июня на совещании всех команд Пуль зачитал декларацию "о невмешательстве в дела России". В тот же день в английском парламенте выступил один из вождей партии либералов - Асквит с таким заявлением: "Развал русского противодействия Германии - вот непосредственный источник и причина наших несчастий, от которых мы страдаем на западном фронте. Всеми средствами дипломатии и, если понадобится, с помощью военной и морской поддержки мы должны, пока не поздно..., установить отношение дружбы и интимного союза с великим русским народом". Трудящиеся Севера, русский народ прекрасно знают цену этой "дружбы" господ оккупантов, заливших поля нашей родины кровью лучших ее сынов... 25 июня 1918 года Ленин телеграфировал в Мурманск, что английский десант является враждебным советской власти и что всякое содействие империалистам, как прямое, так и косвенное, будет считаться государственной изменой. Одновременно с этим принимаются меры к организации обороны не оккупированных районов Севера. 22 июня Архангельск и его районы объявляются на военном положении. 24 июня второй Архангельский губернский съезд советов на основании телеграммы Ленина и декретов советского правительства, по предложению фракции коммунистов, принял решение о мобилизации пяти возрастов в Красную армию. В резолюции по текущему моменту съезд призывал всех трудящихся Архангельской губернии "укреплять РСФСР не путем революционных фраз, а путем создания революционной дисциплинированной Красной армии". Съезд выразил полное доверие Совнаркому и ВЦИК. Следует отметить, что эта резолюция на съезде была принята только голосами большевиков. "Левые" эсеры при голосовании воздерживались. Но это воздержание, как показали все действия "левых" эсеров, было хуже, чем открытое голосование против. "Левые" эсеры были в сговоре с интервентами, с "Союзом возрождения" и на практике проводили их планы, что ярко вскрылось при подавлении шенкурского кулацкого восстания, организованного ими. Объявленная мобилизация в Красную армию требовала большой работы среди населения. У малочисленной тогда большевистской организации для проведения мобилизации сил нехватало. Между тем кадеты, меньшевики, эсеры и прочие контрреволюционные элементы всеми мерами срывали создание Красной армии на Севере. Интервенты, наступая, организовывали антисоветские выступления, направленные на срыв мобилизации в Красную армию. В Шенкурске, Емецке, Ворзогорах, по заданиям "Союза возрождения", контрреволюционное офицерство, меньшевики, эсеры организовали кулацкие восстания, однако эти восстания, не имевшие глубоких корней в массах крестьянства, были ликвидированы до прихода интервентов. Мобилизация в Красную армию, не удавшаяся вследствие слабости работы партийной организации, все же была поддержана крестьянством ряда волостей Пинежского, Онежского, Шенкурского и Холмогорского уездов. Так, из Подпорожской волости, Онежского уезда, по этой мобилизации явилось в Онегу 150 человек во главе с председателем волисполкома. Всего в Онеге собралось около 600 мобилизованных. Они пробыли здесь несколько дней. Никакой организационной работы по созданию воинских частей - рот, батальонов - уездным военным комиссариатом проведено не было; хуже того, военные комиссары отдали приказ: "дней на десять разойтись по домам". Это было большой ошибкой. Уездвоенкомат вторично не успел собрать мобилизованных, так как нагрянули интервенты. В Архангельск явилось около 1000 мобилизованных из ближайших уездов. Мобилизованные были окружены враждебным офицерством, в результате чего крепкой воинской части в Архангельске создать до прихода интервентов не удалось. Мобилизация в Красную армию поддерживалась в Церковницкой волости Холмогорского уезда, в Березницкой и ряде других волостей Шенкурского уезда. Но везде сказывалось отсутствие организационной и политической работы, обеспечивающей успех мобилизации. Ясно, что проходившая самотеком, при активном противодействии контрреволюционных элементов, мобилизация не могла иметь успеха. Нужно также иметь в виду и то обстоятельство, что интервенты в этот период уже заняли Сороку, Кемь и создавали угрозу Архангельску. Тогда уже началась кровавая расправа с населением занятых "союзниками" местностей, в первую очередь с преданными советской власти товарищами. В Кеми интервенты расстреляли трех членов Кемского совета - коммунаров Каменева, Малышева и Вицупа. "Союзнический" дипломатический корпус, действуя в тесном контакте с генералом Пулем, из Вологды перебрался в Архангельск с тем, чтобы после захвата Архангельска отсюда руководить интервенцией. С целью выиграть время и дождаться захвата интервентами Архангельска, дипломаты Антанты повели переговоры с Архангельским губисполкомом о разрешении им на некоторое время остаться в Архангельске. Архангельский губисполком, выполняя директивы советского правительства и Ленина и Сталина, ответил отказом, и дипломаты вынуждены были выехать в Кемь, в зону, оккупированную английскими войсками. 30 июля английские военные суда "Аттентив" и другие отправляются с десантами на Онегу и Архангельск. 31 июля интервенты занимают Онегу, а 2 августа - Архангельск (как выяснилось впоследствии, Архангельск, наводненный контрреволюционным офицерством, был сдан интервентам при содействии предателя Троцкого). Захватив Архангельск, интервенты повели себя здесь, как в завоеванной колонии. В городе тотчас же было объявлено осадное положение, введена военная цензура, организованы "союзная" и белогвардейская контрразведки. Начались аресты рабочих, партийных и советских работников, не успевших эвакуироваться из Архангельска, уездов и волостей. Архангельские тюрьмы в первый же день интервенции переполняются до отказа. Арестованные подвергаются пыткам и издевательствам, расстреливаются без всякого следствия и суда. Отменив все права рабочих, завоеванные ими в революции, белогвардейское правительство, выполнявшее волю империалистских разбойников, установило режим самого разнузданного террора, перещеголяв времена царизма. Заводы были возвращены прежним владельцам, монастырские, церковные и бывшие частновладельческие земли, предоставленные революцией во владение крестьян, переданы обратно монастырям, попам и кулакам. В школах вновь введено преподавание закона божия. Офицеры нацепили погоны и, как в бывшей царской армии, издевались над солдатами. Так как в тюрьмах мест нехватало, а людей, заподозренных в большевизме, было много, интервенты и белогвардейщина построили специальные каторжные тюрьмы сначала на Мудьюге, а затем на Иоканьге. В тюрьмах перебывали десятки тысяч людей. Сотни, тысячи лучших советских людей, партийных и беспартийных, расстреляны и замучены интервентами и белогвардейцами за время их господства на Севере. Однако, несмотря на жестокие репрессии и белый террор, интервентам не удалось осуществить свои коварные планы. Захватив Архангельск, интервенты боялись проводить мобилизацию в белую армию. Объявленный набор добровольцев в славяно-британские легионы и т. д. провалился. Рабочие и крестьяне-бедняки не шли в армии белых и интервентов. В белую армию шли добровольцами кулаки, их сыновья, офицеры царской армии, буржуазия. Генерал Пуль - главнокомандующий, всеми вооруженными силами на Севере России - заявил: "Массы оказались настолько заражены большевизмом, что объявление мобилизации (в белую армию) означало бы по существу набор кадров для Красной армии". После нескольких месяцев хозяйничания на Севере интервенты все же решились прибегнуть к массовой мобилизации. Но тут-то и сказалось то, что "заморские" разбойники не пользуются никакой поддержкой рабочих и трудящихся масс. Вовлеченные насильно в белую армию рабочие и крестьяне поднимали одно восстание за другим. Первое восстание солдат Архангелогородского полка было 11 декабря 1918 года. Белогвардейские генералы, вместе с английскими генералами, вынуждены были подвергнуть осаде восставших, открыть по казарме пулеметный и бомбометный огонь. После подавления этого восстания войсками интервентов 13 солдат было расстреляно без всякого следствия и суда. Несколько позднее произошли восстания в Дайеровском, пятом полку и др., причем восставшие уничтожали своих и иностранных офицеров, переходили на сторону Красной армии и героически сражались с интервентами. С первых же дней интервенции Владимир Ильич Ленин лично следил за ходом борьбы против англо-французов на Севере. Как только проникла в Белое море английская эскадра, Владимир Ильич решил прибегнуть к помощи авиации. Он по телефону спросил зампредреввоенсовета: "К Архангельску подошла английская эскадра, Северу угрожает интервенция. Нельзя ли послать самолеты, если наш флот и береговая оборона ничего не могут сделать?"* (* Журнал "Историк-марксист" 1939 г., Э 1, стр. 60.) Зампредреввоенсовета ответил: "Сейчас спрошу" и, обращаясь к присутствующим, передал вопрос Ильича. Начальник воздухофлота ответил отрицательно: "В Вологде есть два авиоотряда, но из Вологды не достать, впереди же нет аэродромов, отряды малобоеспособны, только еще формируются, не проверены". Когда эти ответы были переданы Ильичу, он сказал: "Но ведь есть же в Архангельской губернии деревни и поля, почему же их не использовать как аэродромы?" И, спустя несколько дней, В.И. Ленин, недовольный отъездом с фронта Кедрова, дает распоряжение военному командованию: "Секретная. Вологда, губисполком, Кедрову. Вред вашего отъезда доказан отсутствием руководителя в начале движения англичан по Двине. Теперь вы должны наверстывать упущенное, связаться с Котласом, послать туда летчиков немедленно и организовать защиту Котласа во что бы то ни стало. Предсовнаркома Ленин"* (* Лeнин. Собр. соч., т, XXIX, стр. 492.) В то же время В.И. Ленин посылает на Север вооруженные отряды рабочих, моряков из Питера, Москвы, Иваново-Вознесенска и других пролетарских центров и дает директиву снабдить Северный фронт военным снаряжением и боеприпасами: "Предписание Высшему Военному Совету 8 августа 1918 г. Немедленно дать просимое; сегодня же отправить из Москвы; дать мне тотчас имена 6 генералов (бывших), (и адреса) и 12 офицеров генштаба (бывших), отвечающих за точное и аккуратное выполнение этого приказа, предупредив, что будут расстреляны за саботаж, если не исполнят. М.Д. Бонч-Бруевич должен мне письменно тотчас через самокатчика ответить на это. Председатель СНК В. Ульянов (Ленин)". 29 августа 1918 года В.И. Ленин пишет командующему Северным фронтом Кедрову: "Вы мало сообщаете фактического. Присылайте с каждой оказией отчеты. Сколько сделано фортификационных работ? По какой линии? Какие пункты железной дороги обеспечены подрывниками, чтобы в случае движения англо-французов большими силами мы взорвали, и разрушили серьезно такое-то количество (какое именно, надо дать отчет, и где именно) мостов, верст железных дорог, проходов среди болот, и т. д. и т. п. Достаточно ли обезопасили Вологду от белогвардейской опасности? Непростительно будет, если в этом деле проявите слабость или нерадение".* (* Ленин. Собр. соч., XXIX, стр. 494.) Исключительную роль в деле разгрома врагов советской власти в гражданской войне играл товарищ Сталин. В особо опасные места В.И. Ленин всегда направлял Сталина. И там, где появлялся товарищ Сталин, Красная армия одерживала блестящие победы. А победы Красной армии на главных - Колчаковском, Южном и Западном фронтах воодушевляли борцов Красной армии на Северном фронте. Товарищ Сталин, как свидетельствуют недавно найденные в архиве документы, занимался делами и Северного фронта, находясь в Вятке по делам Восточного фронта. Тов. Олунин, член Архангельского губисполкома, командированный губисполкомом и реввоенсоветом 6-й армии на Печору, в телеграммах из Вятки сообщал, что он "заручился мандатом товарищей Дзержинского и Сталина на организацию транспорта", что "благодаря присутствию в Вятке Сталина и Дзержинского он получил все необходимое", что "после доклада дали приказ немедленно выдать обмундирование и оружие" и т. д. Кроме того, во время этой поездки на Восточный фронт товарищ Сталин отменил неправильную директиву Троцкого о переброске войск с главного северодвинского направления на железную дорогу, и это распоряжение товарища Сталина еще более укрепило Северный фронт. Одновременно ЦК нашей партии, руководимый Лениным и Сталиным, дает директиву местным партийным организациям всеми мерами помогать созданию Красной армии и вести борьбу с интервентами на Северном фронте. И партийные организации Севера выполняют эту директиву. Сразу же после захвата интервентами Архангельска начинается героическая борьба небольших, наспех сколоченных красных отрядов из рабочих, моряков, служащих и бедняцко-середняцких масс крестьянства Севера против интервентов и белогвардейщины. Отряд Павлина Виноградова на Двине задерживает врагов на пути на Котлас - Вятку в районе Березника, не давая интервентам возможности соединиться с Колчаком. Вскоре на двинской участок Северного фронта прибывают отряды и полки Красной армии, направленные по директиве В.И. Ленина. Таким образом, директива В.И. Ленина - "организовать защиту Котласа во что бы то ни стало" - была выполнена. На Онежском и железнодорожном направлениях останавливают интервентов, не дают им продвигаться быстро на Вологду отряды латышей, матросов, рабочих и служащих советских учреждений, вооруженных иногда старыми берданками (онежский отряд), вместе с отрядами питерских, московских рабочих, матросов, прибывших на фронт по директиве В.И. Ленина. Савинские коммунисты (Плесецкий район) с первых же дней интервенции вливаются в отряды Красной армии, а затем формируют красный партизанский отряд, героически боровшийся против интервентов. Онежские коммунисты организуют бедноту и середняков, формируют отряд, который затем превращается в целый полк Красной армии. Церковницкие коммунисты (Холмогорский уезд) создают из бедняцко-середняцкого населения красный партизанский отряд и вместе с Красной армией громят интервентов и белых в Тарасове. На Ваге, Пинеге под руководством коммунистов также создаются отряды, полки, бригады Красной армии, которые героически сражаются против полчищ интервентов и белогвардейцев на Северном и других фронтах. Вологодский губком партии дает директиву послать на Двину добровольцев в числе 1000 человек, завербованных еще до интервенции. Северодвинский губком мобилизует часть своей губернской партийной организации и направляет на двинской фронт. Северодвинские коммунисты быстро обрастают добровольцами из рабочих, бедняков и середняков, и вскоре создается Северодвинский полк, действующий на Двине. Устьсысольский комитет партии (Коми) формирует три отряда из коммунистов и беспартийных и направляет их на разные участки фронта. Нужно отметить, что позднее, по директиве ЦК нашей большевистской партии, на Северный фронт направлялись отряды и полки Красной армии из северян и выходцев из центральных районов страны. Таким образом, под руководством ЦК нашей партии, Ленина и Сталина, в борьбе с интервентами была создана 6-я Красная армия Северного фронта. Защищать советскую власть до последней капли крови, вышвырнуть вон с Севера иноземных насильников и грабителей, разгромить белогвардейщину - вот та задача, которой двадцать лет тому назад была подчинена вся работа партийных организаций Севера, а также и 6-й Красной армии Северного фронта. Ненависть к интервентам и их наймитам - белогвардейцам, готовность беззаветно жертвовать всем для победы над врагами - вот чем горели сердца трудящихся Севера, а также преданных партии и Советской власти командиров, комиссаров, красноармейцев 6-й Красной армии, сплотившихся под знаменем партии Ленина - Сталина. Ни недостаток вооружения, ни плохое обмундирование, ни нехватки продовольственного снабжения, - ничто не могло сломить боевого духа красных полков и партизанских отрядов, вступивших в борьбу против численно превосходивших и вооруженных до зубов вражеских полчищ. Плохо вооруженные, полуголодные и полураздетые, красные бойцы, вдохновленные единственным желанием победить, вступали в бой с интервентами и белогвардейцами и наносили им сокрушительные удары (бои на Двине, Шенкурске, Мехреньге и др.). За год борьбы с Красной армией Северного фронта интервенты ничего не добились и вынуждены были отозвать свои войска с нашего Советского Севера. В начале февраля 1920 года Красная армия Северного фронта перешла в наступление по всему фронту и ликвидировала остатки белобандитских полчищ. 21 февраля 1920 года красные войска заняли Архангельск. Таким образом был ликвидирован Северный фронт. Бойцы Северного фронта были направлены на другие фронты - против Врангеля, против польских панов. Девятнадцать месяцев Север находился под властью интервентов и белогвардейщины. Неслыханному террору, грабежу и разорению подверглись трудящиеся края за это время. Захватив обильный природными богатствами край, интервенты с первого же дня начали здесь беззастенчивый колониальный грабеж. Из архангельского порта ежедневно уходили за границу суда, нагруженные лесом, льном, пушниной и т. д. Всего за девятнадцать месяцев интервенции англичане и французы вывезли из Архангельска 2385818 пудов разных грузов, в том числе одного льна 1 764018 пудов. Стоимость этих грузов равна 50 миллионам 144 тысячам рублей золотом. Кроме того, грабители вывезли леса на 100 миллионов рублей золотом. Этим однако не исчерпывается грабеж интервентов, - они уводили лучшие морские суда, принадлежавшие советскому народу, тащили за границу наши паровозы, имущество связи и все, что только можно было стащить, пользуясь "правом" разбойника. А убытки, причиненные захватчиками разрушением железных дорог, сожжением деревень и городов, заводов, разными реквизициями и конфискациями? Они исчисляются в сотнях миллионов рублей на золото. Только по одной Архангельской губернии хозяйничаньем интервентов, по далеко не полным подсчетам, всего причинено убытков на шестьсот сорок девять миллионов рублей золотом! А вот то, что не оценивается ни на какое золото. За время интервенции через тюрьмы Архангельска прошло около 52 тысяч человек - 11 процентов всего населения Архангельской губернии. В каторжной тюрьме на острове Мудьюге - "острове смерти", как справедливо называют его, - "побывало" свыше тысячи человек, из них расстреляно и погибло от болезней свыше 200 человек. В другой каторжной тюрьме - на Иоканьге - томилось свыше 1200 политкаторжан, из которых более 300 человек погибло от цынги, тифа и зверски убито белогвардейскими палачами. Всего по "статистике" белых было расстреляно по приговорам военнополевых судов до 4000 трудящихся. А сколько расстреляно без суда - это остается неизвестным, так как в этих случаях никакой статистики не велось. Хозяйство советского Севера было разрушено до основания. Даже лакеи англо-французского империализма - эсеры, меньшевики, заседавшие на земском собрании в январе 1920 года, дали такую характеристику политического и экономического положения Севера: "Промысла (кустарные, соляные, рыболовные) пали или прекращаются, промышленная жизнь замерла. Земельный вопрос не разрешен, продовольственный вопрос находится в ужасном состоянии. Недостаток установленного пайка сказывается болезненно-остро повсеместно. Семена проедены, и область ставит под угрозу новый посев. Военные повинности (гужевая и т. п.) чрезвычайно резко отражаются на сельском хозяйстве, а обязательная поставка мяса и сена является ударом, подрывающим основы сельского хозяйства. Дороги пришли в негодное состояние, народного образования нет, ибо школы либо заняты военным ведомством, либо от отсутствия ремонта разрушены. Общественное призрение отсутствует".* (* Из резолюции Архангельского Уездного Земского собрания, опубликованной в газете "Возрождение Севера" Э 21 от 21 января 1920 года.) Таковы итоги интервенции на Севере. Такова цена "дружбы" империалистов к русскому народу, "дружбы", о которой громко объявляли не прошенные народом "друзья" - английские и французские генералы. Да, такой "дружбы" никогда не забудет советский народ... Трудящиеся нашей советской страны помнят слова товарища Сталина о капиталистическом окружении СССР, об усиливающейся угрозе войны, а также учитывают и тот факт, что вторая империалистская война началась без объявления войны, воровским образом. Ведется она фашистскими странами за передел колоний и порабощение трудящихся. Япония ведет захватническую войну против китайского народа; Италия захватила Абиссинию, в последнее время - Албанию, Германия - Австрию, - Чехословакию, Клайпеду. Германский и итальянский фашизм, при прямом содействии так называемых "демократических" правительств Англии и Франции, почти три года вел кровавую войну против испанского народа, разрушая мирные города и селения варварскими бомбардировками с воздуха и т. д. Попустительством агрессорам, политикой невмешательства "демократических" стран Англии и Франции, блокады и прямого содействия генералу Франко и германско-итальянским интервентам, шпионажа и предательства генерала Миаха и других врагов трудящихся; - сопротивление героического испанского народа было взорвано изнутри. И сейчас наемники фашистской Германии, палачи испанского народа расправляются с трудящимися Испании, хотят сделать их покорными рабами фашистских хозяев. Мировые империалистские разбойники делают в Испании, Чехословакии, Албании, Клайпеде и Китае то подлое дело, которое они пытались совершить двадцать с лишним лет назад против Великого советского народа. Советский народ, под руководством партии Ленина - Сталина, разгромил интервентов и показал всему миру пример героической борьбы против мировых разбойников. Нет сомнения, что героический испанский, албанский, чехословацкий и другие народы, как и угнетенные народы других стран, придавленные сейчас фашистским сапогом, - добьются победы над фашистскими бандами Германии и Италии, а также другими капиталистическими хищниками. Героическая борьба китайского народа с японскими самураями, рост недовольства трудящихся произволом фашизма в Германии, Италии, ненависть к фашистским захватчикам в Испании, Абиссинии, Албании и Чехословакии, укрепление народного фронта во Франции и, наконец, такой фактор, как существование и развитие Советского Союза - отечества всех трудящихся, говорят о том, что антифашистские силы растут и развиваются, и что приближается конец фашистским извергам и палачам. Трудящиеся советского Севера, как и всего великого Советского Союза, помнят и никогда не забудут злодейского нашествия империалистов на нашу священную землю. И если враги Советского Союза посмеют "сунуть свое свиное рыло в наш советский огород", они разобьют "свой медный лоб о советский пограничный столб", враг будет разбит и уничтожен на его же собственной территории. Порукой этому служит то, что наш советский народ, его героическая Красная армия тесно сплочены вокруг великой партии Ленина - Сталина, вокруг гениального полководца коммунистической революции товарища Сталина. П. Рассказов ЗАПИСКИ ЗАКЛЮЧЕННОГО* (* "Записки заключенного" в этом сборнике представляют собой несколько сокращенный текст одноименной книги, издававшейся в Архангельске. Книга П. Рассказова имела две части: "Военнопленные" и "Каторжане". Третья часть книги осталась незаконченной в виду безвременной кончины автора? эта часть нами опушена. Книга П. Рассказова выходила со следующим посвящениемавтоа: "Записки эти посвящаю светлой памяти товарищей по заключению в белогвардейских застенках холодного Севера, павших жертвами беспощадного белого террора." П.П. Рассказов в числе других был взят интервентами в качестве заложников и увезен во Францию (сентябрь 1919 года), где находился в тюрьме. Только в 1920 году он был освобожден из французского плена и вернулся в Советскую Россию. Умер 4 февраля 1922 года.) От автора Вооруженная интервенция империалистских государств Запада займет, безусловно, одно из выдающихся мест в истории Октябрьской революции. Мне пришлось пережить эти тяжелые, кошмарные дни на русском севере, в Архангельске, где "союзники" (российского царизма и капитализма, понятно) своей зверской расправой с рабочими и крестьянами покрыли себя позором, равного которому не знает современная история. Десятки тысяч прошедших через тюрьмы, тысячи расстрелянных, сотни заморенных голодной смертью в местах заключения, - красноречиво говорят о том произволе, который широко царил во всей своей страшной неприкрытой наготе. Усеянные могилами тысяч жертв Мхи, окружающие город Архангельск, леса и болота прифронтовой полосы, обнесенные колючей проволокой застенки, подземельные карцеры, в которых страдали и умирали тысячи заключенных; разоренные и сожженные деревни и города; разрушенное хозяйство края, - вот то страшное наследство, которое оставили "носители культуры и цивилизации" на русском севере; тот страшный памятник, который долго будет говорить о бесчеловечной жестокости и варварстве представителей "культурного" 3апада, мечтавших вкупе и влюбе с отечественными мракобесами, авантюристами о восстановлении в России сброшенного и разбитого Октябрем буржуазного строя. За время хозяйничания в Архангельске русской белогвардейщины и ее заморских покровителей мне пришлось быть невольным обитателем наиболее важных мест заключения, и цель моих записок не разбираться в причинах и следствиях иностранного вмешательства, а лишь поведать, как страдали и умирали сотни и тысячи жертв белого террора в тех средневековых застенках, которые были воздвигнуты варварами двадцатого века. Мне неизвестно, что происходило в Архангельске после того, как мы вынуждены были его покинуть, но уже только за время со 2 августа 1918 года по 25 сентября 1919 года из трехсот тысяч населения на территории, занятой "союзниками", 28847 человек, т.е. 10 процентов всего населения, прошли через одну лишь Архангельскую губернскую тюрьму, посидели в ее застенках, побывали в ее казематах, около 4000 человек расстреляно по приговорам так называемых "военно-полевых" судов. 310 человек умерло в заключении от голодного режима, вызвавшего заболевания цингой и эпидемию тифа, и более 600 человек приговорено к каторжным работам. Вот они, страшно-жуткие цифры белогвардейского террора, факты свирепых расправ объединенной контрреволюции с рабочими и крестьянами Севера. В настоящий момент, когда я начинаю эти записки, мы все еще находимся в заключении в далекой Франции, но и до нас дошло радостное известие, что авантюра иностранного вмешательства окончилась крахом, и что почти вся территория России очищена от иностранных и русских контрреволюционных банд. Может быть, нам не придется вернуться в советскую Россию, погибнув в застенках "республиканской" Франции, может быть, мои записки не увидят света, но я все-таки буду вести их до последней возможности, пока тлеет жизнь, пока горит еще слабая надежда, что придет тот светлый миг, когда кончатся наши испытания, и когда мы вновь вступим на свободную землю России, где гордо реет красное знамя, пугая одних близостью рокового конца их владычества над миром и предвещая другим приближение всемирного царства свободного труда. Франция, остров Груа, форт Сюрвиль. 9 мая 1920 года. ВОЕННОПЛЕННЫЕ 2 августа. Ясный солнечный день. В три часа заполдень союзная эскадра подошла к городу. Пристани и набережная Северной Двины переполнены разодетыми обывателями. Бросается в глаза отсутствие рабочих, а немногие из них, пришедшие "поглазеть", теряются в общей массе "чистой" публики. На русских пароходах и судах и в городе развеваются бело-сине-красные флаги. От иностранных судов, стоящих на рейде, отваливают катера и шлюпки. Начинается высадка десанта. На берегу начинают появляться первые отряды "победителей". Крупная и мелкая буржуазия, офицерство и чиновничество собрались здесь играть гнусную роль выразителей мнения русского народа. Еще вчера так кичившиеся своим национальным самолюбием, сегодня они пресмыкаются перед железным каблуком империалистов Запада. Громкое, но не дружное "ура". Преимущественно визгливые и детские голоса. Колеблются над толпою сотни белых батистовых платочков. "Победители" торжественно вступают в покоренный город. Едва ли видели они когда-либо такую легкую "победу". Что могли они чувствовать, кроме презрения, при виде жалкой толпы продажных рабов. Кто видел эту омерзительную картину верноподданнических чувств перед иностранными штыками, тот никогда ее не забудет. Вскоре по городу ходили уже иностранные патрули. С песнями маршировали иностранные отряды. Время от времени, то группами, то поодиночке тащили в тюрьму тех, кто не разделял общего торжества. В тот же вечер пришлось быть очевидцем этого: по главной улице города отряд белогвардейцев вел человек десять красноармейцев, задержанных, по-видимому, в окрестностях. Начальник конвоя - подпоручик Тамара - нес в руке "трофей победы" - красное знамя, небрежно связанное узлом. Он держал его большим и указательным пальцами с таким видом, будто нес что-то слишком грязное и вонючее. Встречная "чистая" публика одобрительно гоготала и поощряла "героя", и лишь немногие сконфуженно отвертывались, чтобы не видеть такого хамства. Высоко вверху, в безоблачной лазури неба, не переставали назойливо гудеть пропеллеры английских гидропланов... Спускалась белая ночь. Над зданием губисполкома, занятым новым правительством, развевался трехцветный флаг монархии. x x x Время заполдень. В дверь стучат. - Войдите. На пороге появляется молодой человек в русской офицерской форме. Правую руку держит под козырек, левая лежит на кобуре револьвера. - Вы господин N? - Да. Говорит, заметно волнуясь: совсем, как молодой артист, которому впервые дали ответственную роль. - По распоряжению главнокомандующего союзными войсками вы арестованы. Приходится "невмешательство" во внутренние дела России испытывать на собственной шее. На дворе стоят человек восемь верховых. Немного в стороне, также на лошади, - английский офицер. Окончательно убеждаюсь в "невмешательстве". Тюрьма. На дворе человек сорок арестованных ждут очереди, пока их примут и разместят по камерам. Арестованных принимает помощник начальника. Для моей персоны посылают на квартиру за начальником, Ничего не понимаю. Является заспанный, недовольный тем, что потревожили, начальник. - Арестованный! Под вашу личную расписку. Предупредительность стала понятной. Невидимому, меня считают за очень важную персону. Офицер получает расписку. - Может быть, кому-либо сообщить, что вы арестованы? - Совершенно излишне. Молодцевато звякает шпорами, козыряет, уходит. Меня отводят в одиночку... x x x Не успел осмотреться, как одна за другою открываются обе двери, и в камеру входят Вячеславов и Мартынов - видные архангельские меньшевики. - И вы здесь! - удивляется Вячеславов. - А где же мне быть? Оказывается, по поручению партии обходят тюрьму и переписывают своих членов, чтобы ходатайствовать об их освобождении. Со мною им говорить не о чем. Уходят. Часа через два вижу в окно, что переписанных ими освобождают. Делаю соответствующий вывод, что меньшевики блокируются с правыми течениями и поддерживают союзную интервенцию. Проходит с полчаса. Снова открывается дверь. - Наденьте шапку. Идемте. Выхожу. На дворе встречаюсь с другими заключенными в шинели офицерского образца. Знакомимся. - Тарновский, подпоручик. - Где сидите? - задаю обычный тюремный вопрос. - В комиссарской. Название "комиссарской" получила одна небольшая камера, до невозможности переполненная наиболее видными заключенными. В числе их, между прочим, сидели: Гуляев - председатель Архангельского городского совета рабочих и солдатских депутатов, Диатолович - секретарь губернского совета профессиональных союзов, Виноградов - председатель коллегии по национализации торгового флота, Левачев - председатель союза рабочих лесопильных заводов и другие. - Зачем же нас вызвали? - Сниматься, - просто ответил мой новый знакомый. Тут только я заметил фотографа - офицера. Нас посадили на стулья, поставленные к белой тюремной стене, написали на груди номера, щелкнул аппарат, и наши снимки присоединились к общей, пока еще немногочисленной, коллекции охранного отделения. Пожимаем руки и расходимся по своим камерам. Уже после я узнал, что чести быть сфотографированными удостоились лишь немногие из общей массы заключенных, - счастливцы. Но немногие из них впоследствии сохранили жизнь. В соседней со мной камере, по-видимому, никого не было. Как-то вечером я услышал, что туда кого-то привели. Вскоре меня вызывают к "телефону".* (* Имеется в виду перестукивание через стену.) - Товарищ N? - Да. - Вы меня не знаете? Прапорщик Ларионов. Это было мое первое знакомство, через толстую тюремную стену, с прапорщиком Ларионовым, имя которого позднее стало знакомым почти каждому архангелогородцу благодаря той исключительной обстановке, в которой он был расстрелян. Теперь же он только что был доставлен в тюрьму из Пинеги, где его арестовали с частью отряда красноармейцев, которыми он командовал до переворота. Вначале, после переворота, когда тюремный режим был выбит из своей нормальной колеи, обычные прогулки по двору не разрешались, книг из тюремной библиотеки не выдавали, свиданий с родственниками не давали. Все это, при неопределенности положения, создавало еще более тяжелые условия заключения. Хлеба выдавали по фунту. Но вскоре нашли, что это слишком много, и урезали наполовину. О приварке говорить не приходится, и с первых же дней голод дал о себе знать. Несколько слов о тюремной администрации. Начальник тюрьмы Брагин. Старый тюремщик. При советской власти выдавал себя за левого эсера. После переворота маска сброшена, и Брагин со всей энергией отдается делу служения контрреволюции. Старший помощник начальника - Лебединец, по прозвищу, данному заключенными, - Тенденция (его любимое слово). Типичный тюремщик. Второе прозвище его - Кайзер. Высокий, сухой, с худым, длинным лицом, обросшим черной бородой, с бесстрастным стеклянным взглядом, он был воплощением высшей жестокости и бесчеловечности. Впоследствии понес достойное возмездие от руки одного заключенного. Второй помощник начальника - Воюшин. Только что назначен помощником из старших надзирателей. В тюрьме известен больше по своему прозвищу Шестерка. Это прозвище настолько приобрело права гражданства, что фамилию Воюшина знали очень немногие. Небольшого роста, кругленький, суетливый, хам в обращении с заключенными, услужливый и льстивый перед начальством. До тюремной карьеры служил половым в одном из архангельских трактиров с темной репутацией и соответствующим названием Низкий. Вот уже полторы недели, как я в тюрьме. Дни бегут однотонно-тусклые, серые, безотрадно-скучные. Каменный мешок давит, сковывает мысль, волю и энергию. Не камера, а могильный склеп. Лежу на койке. Неприятно лязгает замок. - Кто еще там? Дверь с треском отворяется. - Одевайтесь! Да живо! Вещи берите свои и казенные. Выходите. Мрачным, грязным коридором идем в противоположный конец. Останавливаемся. За дверью гул многочисленных голосов, но, как только надзиратель вкладывает ключ в замочную скважину, разговор смолкает, как по команде. Переступаю порог. В недоумении останавливаюсь. Камера переполнена. Люди лежат на столе, под столом, по всему полу до самой двери, оставляя лишь почтительное расстояние вокруг испускающей невыносимое зловоние "параши". - Куда же мне? - в недоумении озираюсь по сторонам. - У окна есть место. Пробираюсь, осторожно шагая через лежащих. Кто-то недовольно ворчит. Соседи обступают меня с расспросами. Спешат услышать от "новенького" вести с воли. Разочарованы. Окна камеры настежь открыты, но запах грязи и пота скученных человеческих тел кружит голову. Первое впечатление - жить в такой тесноте невозможно, число заключенных в камере доходит до шестидесяти человек, при норме в четырнадцать. Состав новых товарищей по заключению самый разнообразный. Преобладают матросы с ледокола "Святогор" и военного судна "Горислава". Невольное внимание обращает на себя мальчик лет четырнадцати, беженец во время германской войны из Риги. Добывая себе кусок хлеба, работал писцом в какой-то красноармейской канцелярии и за это "преступление" засажен в тюрьму. Здесь же впервые встречаюсь с Терехиным - председателем судового комитета на "Святогоре". Высокий, скромный, с добрым выражением глаз. Больше молчит... Впоследствии его приговорили к смертной казни. После приговора почти месяц сидел в камере "смертников" в ожидании расстрела. Раз даже повели его на расстрел, но он со злобою бросил в лицо палачам: - За мою голову сотни ваших слетят. И его еще с неделю держали в "смертной", прежде чем решили прикончить. Время в общей камере пошло значительно быстрее, чем в одиночке. Разговоры, переходящие иногда в горячие споры, занимали большую часть дня. Через день после обхода тюрьмы прокурором меня вызывают на допрос. Спускаюсь в тюремный подвал. За большим столом, покрытым зеленым сукном, восседают белогвардейские и союзные офицеры, товарищ прокурора и следователь. Вся эта шайка сопровождает каждый вопрос нескрываемой злобой к советам. В особенности щеголяют друг перед другом "господа офицеры". Все их остроты плоски, пошлы и полны бессильной злобы. После долгого допроса мне объявляют, что комиссия постановила содержать меня под арестом, и я возвращаюсь в камеру... Утро 23 августа в тюрьме началось необычно. Против обыкновения нам не дают кипятку и не пускают умываться. С перекинутыми через плечо полотенцами мы бродим по камере, нетерпеливо поглядывая на дверь и прислушиваясь, не крикнут ли - умываться. Вдруг в коридоре раздались громкие истерические рыдания. Мы насторожились. В камеру вталкивают К. Во время утренней поверки он записался на прием к начальнику тюрьмы и теперь возвратился из конторы. Дрожит, как в лихорадке, и тяжелые сдавленные рыдания душат его. - Что с тобой? - Там англичане... Нервно вздрагивают его плечи. - Вот они, - взволнованно говорит кто-то у окна. Толкаясь, бросаемся к окнам. Несколько английских офицеров стоят на дворе тюрьмы. Среди них выделяется один, высокий, сухой, с холодным бесстрастным лицом, в фуражке с красным околышем, говорящим о его высоких чинах. Из-за угла тюрьмы торопливо выходят с полсотни английских солдат с винтовками в руках и выстраиваются под нашими окнами. Проходит несколько минут тяжелого ожидания. Слышно, как в коридоре одна за другой открываются двери камер, чьи-то голоса выкрикивают фамилии, и десятки ног стучат, спускаясь по лестницам. В окна тюрьмы видно, как на двор выводят заключенных. Среди них много знакомых. Спрашиваем: - Куда? Но они не знают. Насчитываю более семидесяти человек. В камеру входят Тенденция и Шестерка в сопровождении старшего и дежурного надзирателей. Развернув лист бумаги, Тенденция поспешно выкрикивает фамилии, велит вызванным забирать вещи и выходить на двор. Все, за исключением трех, выходим на двор. Подстраиваемся к ранее вышедшим. Из тюрьмы, поспешно одеваясь на ходу и завязывая свои вещи, выходят заключенные из других камер. Появляется начальник тюрьмы. Начинается поверка. Налицо 133, по списку 134. Проверяют вторично. Одного нет. Помощники бегут обратно в тюрьму. Выбрав минуту, когда тюремная администрация отходит в сторону, вступаем в разговор с солдатами. Конвой, за исключением офицеров, не англичане, а финны, состоящие на английской службе. Куда нас ведут, им неизвестно. - Не на расстрел? - Может быть, но мы стрелять в вас не будем, - говорят финны. Но это мало нас успокаивает. - Мы сами рабочие, - продолжает финн, - есть среди нас и коммунисты. Против русских рабочих мы не пойдем. Говоря, он зорко оглядывается по сторонам: не заметило бы начальство. Но вот возвращаются из тюрьмы помощники. Вслед за ними выходит, поддерживаемый под руки товарищами, "беглец". Он болен и лежал в больничной камере. Вновь начинается утомительная процедура поверки. Считают, сбиваются. Пересчитывают, перекликают по фамилиям, снова считают. Все налицо. Тюремная администрация передает нас английским офицерам. Выстраиваемся по четыре в ряд. Конвой окружает нас кольцом. Раздаются громкие слова команды. Дружно звякают винтовки, десятки штыков, ощетинясь, блестят на солнце. Медленно, скрипя заржавленными петлями, раскрываются большие тюремные ворота. Англичанин с красным околышем, размахивая тростью, кричит что-то, пробегая мимо нас. Русская команда - шагом марш - и все мы, толкаясь, сбиваясь и торопливо подстраиваясь на ходу, двигаемся в ворота, выходим на пыльную, изрытую ямами Финляндскую улицу. Свернули на Соборную улицу, становится ясно: ведут на пристань для отправки из города, но куда? Прохожие останавливаются и с недоумением глядят нам вслед. На углу Троицкого проспекта,* наиболее оживленной улицы Архангельска, закрыто движение, пока проходит наш "кортеж". Скопились трамвайные вагоны, извозчики и масса публики. Из толпы сыплются грубые ругательства, плоские шутки и остроты. С особенной злобой "обкладывает" нас поп. Этот скромный "служитель Христа", сбросив маску смирения, сыплет отборною бранью. Его жирное лицо трясется от ярости, покрываясь красными пятнами. (* Теперь улица Павлина Виноградова.) Соборная пристань. Нет никаких признаков, куда и на чем нас отправят. На рейде французский крейсер и пароход "Вайгач". Из амбара вытаскивают кипы одеял и связки солдатских котелков, предназначенных, по-видимому, для нас. Откуда-то появляется походная кухня. На набережной обычная толпа зевак. Встречаются родственники и знакомые увозимых. Из толпы кричат, а от нас отвечают. Все сливается в общий хаос звуков, в которых трудно что-либо уловить. Нас выстраивают лицом к реке. Предупреждают: в сторону города не поворачиваться, в противном случае будут стрелять. Эта угроза производит как раз обратное действие. Дальнейшие угрозы и щелкание ружейными затворами бесполезны. Солдаты, по распоряжению офицера, пытаются очистить набережную, но тщетно, - чем больше противодействия, тем сильнее напирает на пристань толпа. Вдруг из толпы отделяется женщина с ребенком на руках. Другой ребенок, испуганно тараща глазенки на солдат, преграждающих дорогу штыками, судорожно вцепился руками в юбку матери. Мать плачет, рвется вперед, но ее крепко держат подбежавшие солдаты и офицер. Отец - в наших рядах, - скрепя сердце, намеренно не допускающим возражения, но дрожащим от волнения голосом просит жену уйти домой. А она плачет и рвется. Глядя на мать, заплакал и еще крепче вцепился в юбку ребенок. Плачет и грудной. По откосу набережной с криком пробирается сквозь толпу другая женщина. Выбравшись, она быстро бежит по пустому пространству, которое отделяем нас от толпы. Офицер преграждает ей путь, и она, упав на камни пристани, бьется в истерике. Тяжелые минуты... Без всякого предупреждения, без всякой угрозы многие из нас отвертываются к реке. Сил нет видеть эти тяжелые сцены. А что если нас продержат здесь час, два, если о нашей отправке узнает весь город; если соберутся здесь сотни женщин - наших жен, сестер, матерей, - что тогда? "Скорей, скорей бы увезли!" - стучит в голове назойливая мысль. Томительно ползут минуты. Тяжело рыдают женщины, плачут испуганные дети. Смутно гудит толпа. Взволнованно вполголоса разговаривают заключенные. Проходят долгие, как вечность, мучительные полчаса. Медленно, осторожно подходит к пристани портовый буксир, ведя за собой железную баржу. - Для нас... На пристани все дрогнуло, зашевелилось, загудело. Офицеры и солдаты повеселели. Забираем свои пожитки и подвигаемся ближе к пристани. - Заходи! - кричит конвой, и мы длинной вереницей переходим на баржу. Нехотя спускаемся по узкой лестнице в открытый люк. Оттуда пахнет сыростью застоявшейся воды. Низко. Стоять нельзя. Согнувшись, кой-как теснимся и рассаживаемся на полу. Люк захлопывают. Воздух в трюме быстро становится спертым. Накаленная солнцем железная палуба пышет жаром. Сидим, тяжело дыша и обливаясь потом. Некоторых покидают силы, и они в изнеможении приваливаются на колени товарищей. Вдруг пароход останавливается. Нам приказывают выйти на палубу, но без вещей. Выходим. Мы у железнодорожной ветки Бакарицы. Ошвартовываются. Бросают сходни. Нас выгоняют на берег к груде колючей проволоки, приказывая грузить ее на баржу... Работа продолжается полчаса. Успели и оборваться и поцарапаться. Грузим еще несколько ящиков продуктов. Снова загоняют в трюм, застучал пароходный винт, и мы плывем дальше. Баржа плывет мимо города. Миновали французский крейсер, остался позади "Вайгач". Проходим мимо русского "Аскольда". На корме - английский военный флаг. Проплывают мимо деревянные стенки набережных, прерываемые зеленью лугов, а пароход бежит все вперед и вперед, все дальше и дальше от Архангельска, все ближе и ближе к Белому морю. Только теперь для всех нас становится ясным, что везут нас на остров Мудьюг, о существовании которого мы совсем было забыли. x x x Мудьюг - небольшой остров в Двинском заливе Белого моря, в шестидесяти верстах от Архангельска. От материка отделяется так называемым Сухим морем - проливом, ширина которого в наиболее узком месте версты две. В двух-трех верстах от западного берега - фарватер, по которому идут все суда в Архангельск и оттуда. Большая часть острова покрыта лесами и болотами и только прибрежная полоса луговая. Селений нет. На южной оконечности несколько створных знаков и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север - Мудьюжский маяк. Недалеко от него две батареи, защищающие подступы к Архангельску с моря. С южной оконечности на север идет узкоколейный железнодорожный путь, отклоняющийся к Сухому морю. Он проведен без всякой насыпи, по шпалам, набросанным на землю. Эта "времянка", построенная во время войны, предназначалась для перевозки грузов с пароходов в зимний период, когда Архангельский порт замерзает. Для этой же цели на острове выстроено несколько досчатых складов для грузов, барак для рабочих и большой двухэтажный дом для администрации. Вот те отрывочные сведения, которые мы узнали друг от друга, и которые нас интересуют, так как нет уже никаких сомнений, что нам придется быть невольными обитателями острова Мудьюга. Между тем наша баржа плывет по зеркальному сверкающему простору Белого моря. С северо-востока виднеется земля. Ближе и ближе. Можно уже различить башни маяка, дома и зеленую цепь леса. Это Мудьюг, мало известный до того времени широкому населению Архангельска остров. Через полгода он прогремел своей жуткой славой по всему Северному краю. Его название произносили вполголоса, при закрытых дверях. Нянька, бывало, шепотом пугает плачущего ребенка: - Не плачь. Услышат белые, придут, увезут на Мудьюг. И ребенок испуганно замолкает. Представление о Мудьюге неразрывно связано с представлением о высшем страдании, о высшей человеческой жестокости и неизбежной мучительной смерти. Это пугало для архангелогородца было куда страшнее, чем "ад кромешный" для религиозного фанатика. Кто попал на Мудьюг, тот живой труп, тот уже не вернется к жизни. Такова репутация Острова смерти. Насколько она справедлива, увидим. Пароход подходит к небольшой пристани на сваях. Шаланды причаливают. Нас выгоняют из трюма и заставляют выгружать на берег проволоку, провизию, одеяла, котелки и кухню. На берегу ожидают пеший и конный конвой французов-матросов и наше новое начальство. Комендант острова - француз, морской лейтенант. Маленький, вертлявый человечек с тревожно бегающими глазками, в которых не угасают недоверие и злоба. Его помощник, сержант, вполне соответствует своему патрону. Третий француз - военный врач. С большим револьвером у пояса и стэком в руке он лихо гарцует верхом на лошади по морскому берегу. И последний представитель администрации - переводчик, русский белогвардеец Абросимов. Разгрузив баржу, выходим со своими вещами на берег. Нас выстраивают и проверяют по списку. Офицеры и солдаты, сопровождавшие нас из губернской тюрьмы, всходят на пароход и отправляются обратно в Архангельск. Нам взваливают на плечи, кроме собственных вещей, тюки одеял и связки котелков, и, окруженные конвоем, мы идем, глубоко увязая в песке, по берегу моря. Некоторые, изнемогая под тяжестью поклажи, не выдерживают и падают под злобные ругательства конвоиров. Более сильные из нас, не ожидая, пока "благородный" французский приклад прогуляется по спинам упавших, снимают с них поклажу, взваливают на свои плечи. Пройдя версты полторы, которые показались нам по крайней мере за пять, подходим к большому досчатому сараю, огибаем его, сворачиваем в маленький лесок и останавливаемся у бревенчатого барака. Сбрасываем поклажу и осматриваемся. Окна барака наполовину опутаны колючей проволокой, но работа не закончена, и круги проволоки валяются на земле. Саженях в пятнадцати большой двухэтажный дом. Начинается утомительная процедура обыска. "Гостеприимно" открываются ворота, и мы входим в нашу новую тюрьму. Барак саженей десять длиною и около шести шириною. Весь застроен двойными нарами. Только по бокам, у окон, аршинный проход и посредине - другой, более широкий, крестообразный. В этом проходе три круглые печи. Сыро, грязно, темно. Солнце закатилось. Опустились сумерки. Мы голодны: с утра ни крошки во рту. Первое наше требование - пищи и воды. После долгих переговоров выдают по две галеты и вкатывают в барак грязную вонючую бочку из-под рыбы. Наливают в нее сырой болотной воды. С жадностью набрасываемся и пьем. До поздней ночи не умолкают разговоры о нашей дальнейшей судьбе. - Зачем нас пригнали сюда? Что нас ожидает? Почему передали французам? - главные вопросы, которые оживленно обсуждаются, и над разрешением которых мы тщетно ломаем головы. В бараке полумрак. Темная августовская ночь прильнула к окнам. Разговоры постепенно переходят в шопот и, наконец, совершенно замирают. Усталость берет свое. Мы засыпаем мертвым сном. Сквозь дрему смутно доносится со двора разговор французов-часовых. x x x При ярких лучах восходящего солнца барак выглядит не таким мрачным, как показался вечером. Мы проснулись и лежим на койках. Ожидаем, когда придут и ознакомят с новыми порядками. Слышатся спокойные, вполголоса разговоры. У дверей загремели засовы, и в бараке все стихло. Вошли сержант, переводчик и часовой. Переводчик держит в руках небольшой лист белой бумаги. - Вот здесь, - говорит он, - раскладка тех продуктов, которые вы будете получать. Передает лист одному из заключенных, и дверь барака закрывается. Поднимается гвалт. Вполне понятно нетерпеливое желание всех нас узнать, что представляет собой раскладка. Со всех концов несется: - Читай, читай... - Тсс, тсс, тише... Слушай. Наконец настает относительная тишина, и один из заключенных читает эту знаменательную раскладку, которая впоследствии стоила жизни сотням людей, уморенных голодом. - Читай еще раз, - кричим мы, не веря своим ушам. - Довольно неуместных шуток. Обступают, заглядывают. Белый листок запорхал по рукам. Сомнений нет никаких. Нас сажают на полфунта сухарей, 40 золотников консервированного мяса, вернее студня, и полтора-два десятка рисовых зерен. Таким образом, нас обрекают на медленное истощение и мучительную голодною смерть. Барак гудит, как встревоженный улей, никто не обращает внимания, что вновь открылась дверь, и в барак снова вошли сержант и переводчик. - Тише, внимание! - кричит сержант. - Тсс... тсс... - несется со всех сторон. - Вот правила, которым вы должны подчиняться. Передает лист бумаги и уходит. - Читай, читай... - загалдели во всех углах. И, как только начинают читать, в бараке наступает мертвая тишина. На лицах недоумение. Молча поглядываем друг на друга. Что такое? "Правила для военнопленных первого концентрационного лагеря на острове Мудьюге". Крики возмущения... - Как так! Какие мы военнопленные? На каком основании? - Тише... Читай дальше... К сожалению, я не помню всех тех мудрых правил, которые были нам тогда преподнесены, поэтому приведу лишь наиболее врезавшиеся мне в память. "За покушение на жизнь лиц из администрации и гарнизона..." Затем следовала жирная черта, и резко выделялись два слова, выведенные крупным шрифтом: - СМЕРТНАЯ КАЗНЬ. "За побег или попытку к побегу", - гласили следующие пункты правил, - и опять жирная черта тянулась к тем же простым словам, которые молотом били по сознанию: - СМЕРТНАЯ КАЗНЬ. "Воспрещается" - после двоеточия длинное перечисление всего того, что нам воспрещалось. А воспрещается нам многое. Я не помню всего. Помню лишь, что наказания за неисполнение были в худшем случае - смертная казнь и в лучшем - заключение во "французской пловучеи тюрьме". К числу "запретных плодов" было отнесено и пение "бунтовских" песен. Нас интересовал вопрос, какие песни считаются администрацией "бунтовскими", и за разрешением его мы впоследствии обратились к коменданту острова. Нам ответили: - Все революционные песни. По прочтении правил в бараке поднимается невообразимый шум, гвалт, крики возмущения. Не можем понять - почему, на каком основании нас объявили военнопленными, когда мы только подследственные заключенные. В тот же день нам заявляют, что будут установлены для нас принудительные работы. Имеющиеся среди нас офицеры не только освобождаются от работы, но даже назначаются для присмотра за исправным исполнением их другими, рядовыми заключенными. x x x Несколько слов о составе нашей партии "военнопленных". Из 134 человек - 12 бывшие офицеры. Некоторые из них состояли при советской власти комиссарами различных учреждений, другие после демобилизации старой армии служили по вольному найму в советских учреждениях, и только прапорщик Ларионов, о котором скажем дальше, был офицером Красной армии. Из других офицеров нам придется встретиться с Виноградовым, моряком Добровольного флота, работавшим по национализации торгового флота, что и послужило причиной его ареста. Из 120 рядовых около половины, если не больше, была молодежь в возрасте 19-20 лет, служившая непродолжительное время в рядах Красной армии. Человек 25 были матросы Красного флота, уже вполне положительная и организованная среда. Остальные же представляли собой разнообразную штатскую массу. Тут были члены исполнительных комитетов, советов, советских организаций, профсоюзов, комиссары городские, уездные и другие. x x x В первый же день, после полудня, нас выгнали на работу. Одни вырубали лес вокруг барака, другие засыпали маленькое болото перед ним, нося песок с холмов и выравнивая, таким образом, место для будущего лагеря. Наш десяток попал на установку столбов для проволочного заграждения. В каждой партии был для присмотра офицер из заключенных. Вечером, после работ и поверки, мы собрались обсудить положение, в котором оказались. Это было самое своеобразное из общих собраний, которое мне приходилось когда-либо видеть. Наступала ночь. Топились печи, бросая яркие полосы света, по стенам и по потолку прыгали причудливые тени. Другого освещения не было. Все лежали на нарах по своим местам, и никого не было видно. Только по голосу можно было узнать, кто это и где он. Председателем собрания был избран тов. Левачев - председатель союза рабочих лесопильных заводов, который впоследствии вынес на себе все зверства, белого террора и через год заключения был расстрелян. На обсуждение поставили вопрос об организации. Особенно ярко уяснил положение, в котором мы находились, тов. Диатолович - секретарь Архангельского губернского совета профессиональных союзов. Он говорил, что та раскладка продуктов, которую мы имеем, установлена для того, чтобы через минимум пищи и максимум работы довести нас до полного истощения и голодной смерти; что этими дикими мерами заменяют массовые расстрелы, вызывающие всегда брожение в народе и войсках; что интервенты не остановятся ни перед какими мерами в проведении этой политики; что рассчитывать на человечное отношение со стороны правых эсеров, входящих в состав так называемого правительства Северной области, мы также не можем, и что только, не закрывая глаз на настоящее положение вещей, путем организованной взаимной поддержки мы можем бороться с теми тяжелыми условиями, в которых оказались. Многим тогда казалось, что Диатолович слишком сгущает краски, но он тысячу раз был прав, и впоследствии большая часть из нашей партии, за исключением тридцати-сорока счастливцев, пала жертвами белого террора, будучи частью расстреляна, частью уморена голодной смертью. Сам же Диатолович сделался одной из первых жертв тифа - следствия голодного режима. На первом собрании была признана необходимость организации, и были избраны в коллектив три лица - Левачев, Диатолович и Виноградов. Наш коллектив просуществовал недолго. На следующий же день вновь было созвано общее собрание, на котором член коллектива Виноградов заявил, что администрация не признает наших выборов, и что ему предложено быть посредником для сношений между администрацией лагеря и заключенными. Виноградов спрашивал, как ему поступить с этим предложением, но мы окончательно потеряли уже общий язык, не могли протестовать, не в силах были дать дружный отпор французской администрации, и большинство согласилось утвердить это назначение. Голод дал себя знать с первых же дней заключения. По утрам, когда раздавались галеты, в тех десятках, где была молодежь, во время дележки подымался невероятный шум. Голодные, озлобленные люди с каким-то особенным безумием, с жадным блеском глаз, ползали по грязному, сырому, заплеванному полу, собирая случайно упавшие ничтожные крошки сухарей. И эти жуткие сцены стали повторяться каждый день. Помню, как в первые дни, срывая возвышенность для засыпки болота, откопали бочку гнилой воблы, зарытой еще во время пребывания на острове гарнизона Красной армии. Эта сгнившая рыба страшно воняла, но голод не тетка, и заключенные тайком от французов, вырывая друг у друга, хватали ее и прятали в карманы, в шапки, под рубашки. Вечером после работы стали варить рыбу в бараке. Когда вода в котелках стала нагреваться, эта гниль расползалась, распространяя такое страшное зловоние, что невозможно было дышать, и приходилось открывать двери, чтобы впустить струю свежего воздуха. Но еще более омерзительные сцены разыгрывались под окнами дома, где жили французы. Там выливались помои, и проходившие мимо заключенные бросались под окна и, ползая на четвереньках в помойной яме, хватали все, что могли найти мало-мальски съедобного: кости, куски грязного сала, кожуру картофеля. Интервенты, проживавшие в доме, выбирали момент и выливали на несчастных ведра помоев. Но забывавшие все, кроме голода, люди старались и в этих, вылитых на их головы помоях найти для себя отбросы пищи, а сверху звучал сытый, пьяный смех. Царь-голод - равнодушный, страшный и беспощадный - с первых же дней властно вступил в свои права. x x x Часть заключенных работала в лесу, вырубая деревья на столбы для проволочных заграждений. Во время работ успевали собирать и прятать в карманы и под рубашку грибы, которые вечером варили и без соли ели. Вскоре из-за грибов произошел следующий случай. Как-то, по окончании вечерней поверки, один из заключенных вместо того, чтобы итти со всеми в барак, незаметно для часовых ушел в лес. Прошло часа полтора, и никто не обнаружил его отсутствия. Вдруг мы видим в окно, что он идет из леса и несет большой узел грибов. К нему подбежал часовой и дал свисток, вызывая администрацию. Этот заключенный был совсем мальчик, лет семнадцати, простой и наивный. Голод довел его до такого состояния, что он, не отдавая себе отчета в возможных последствиях своего поступка, пошел в лес, набрал грибов и просто, как домой, возвращался в барак. Своим наивным, детским умом, он и не подозревал в этом ничего плохого. Но не так смотрели на это наши тюремщики. Пришел лейтенант и учинил через переводчика допрос "беглецу". А тот сконфуженно смотрел на своих палачей, не понимая, в чем дело. После допроса его обыскали, вырвали из рук грибы и высыпали их на землю. - Зачем им нужны грибы? Что им от меня надо? - говорил взгляд "беглеца". Когда его повели в барак, он порывисто бросился к рассыпанным на земле грибам и торопливо стал их собирать, но его оттащили. Переводчик вошел в барак и заявил, что лейтенант для первого раза прощает этот "побег", но в будущем виновные будут наказываться вплоть до расстрела. А голод все крепчал. Тяжелая земляная работа, не прекращавшиеся муки голода уже на третий день довели и меня до такого состояния, что, нагнувшись над ямой, я выронил из рук лопату и не мог подняться. Сержант набросился на меня с кулаками... Кое-как я дотащился в барак, лег на нары и не вставал до вечера. Вечером с партией больных я пошел на прием к врачу. В приемной комнате за маленьким столом сидели доктор-француз и переводчик. В руках доктора был неизменный стэк, а на столе перед ним лежал револьвер. Других атрибутов его высокого служения не было видно. Меня спросили, чем я болен. Доктор сказал что-то переводчику. - Вы ничего не кушайте и ходите на работы: вам нужен воздух, - перевел тот. Санитар-матрос дал мне выпить какую-то горькую микстуру. Эти советы доктор давал неизменно всем обращавшимся к нему больным заключенным, изнуренным голодом и непосильной работой. И дальше них да горькой микстуры медицинская помощь не шла. Больше к этому мудрому эскулапу я не обращался. Во время работ у каждой партии были один, а то и несколько часовых. Кроме того, работы время от времени обходил сержант и один-два раза в день сам лейтенант. Работать приходилось без перерывов, не отдыхая, не останавливаясь. В особенности тяжелы были земляные работы. Для засыпки низких мест срывали возвышенности и землю носили на носилках. Одни носилки, сделанные из сырых, тяжелых досок, были достаточно тяжелы для изнуренных, голодных людей, но на них заставляли наваливать земли не под силу, и пара за парой, как тени, бродили взад и вперед, шатаясь и сгибаясь под тяжестью ноши. Немного легче была работа на устройстве проволочных заграждений. Но непривычные к этой работе люди ходили оборванные и поцарапанные. Рукавиц для работы не давали, и руки работающих были покрыты царапинами, загрязнявшимися от проржавленной колючей проволоки. Но все это были только цветочки, а ягодки ожидали нас впереди. x x x 1 сентября в лагерь прибыли из Архангельска прокурор Дуброво и лейтенант французской службы Бо, - один из наиболее видных и энергичных агентов контрразведки, именовавшейся официально - "контрразведывательный отряд штаба главковерха союзных войск". Это учреждение преследовало не только военные цели, но, главным образом, приняло на себя роль охранного отделения. Эпидемия арестов, которая приняла чудовищные размеры, те массовые расстрелы, которые унесли впоследствии в могилу тысячи молодых жизней, обязаны той подлой, низкой и продажной работе, которую вело это объединенное учреждение великих держав "культурного" Запада. Белый террор, страшный, жестокий, напоминающий времена средневековой инквизиции, - поддерживался и зверски проводился в жизнь "союзнической" контрразведкой. Агентом контрразведки, как учреждения застенков, пыток и бесчеловечного мучения людей, был лейтенант Бо, - бывший крупный московский коммерсант, среднего роста, толстый, с круглой, обрюзглой бритой физиономией, напоминающей бульдога. С широкой инициативой в проявлении зверств, Бо был типичным жандармом и охранником. Под его "отеческим попечением" и находился лагерь военнопленных на острове Мудьюге. Когда Дуброво и Бо прибыли в лагерь, несколько человек из заключенных обратились к ним с вопросами и требованиями от имени всех "военнопленных". Относительно принудительных работ и объявления нас военнопленными они не дали нам никакого определенного ответа, кроме фраз общего характера о том, что мы не люди, а "большевики, изменники родине и бандиты", для которых не может быть никаких законов и прав. На требования прибавить пищи Дуброво ответил: - Что же вы хотите? Вам дают четыре галеты из лучшей белой муки и консервированное мясо. В таких прекрасных условиях не находимся даже мы, живущие на воле. Что могло быть для нас, умиравших от голода, наглее и циничнее такого ответа?! Через неделю после нашего прибытия на Мудьюг лейтенант распорядился подстричь нас всех "под машинку". Исключение составляли "господа офицеры": им дана была даже привилегия бриться, чего были лишены мы, "рядовые". Мы не имели даже возможности умыться, так как не было ни бани, ни умывальника. Умываться приходилось из тех же котелков, которые были выданы для пищи. Ни у кого почти не было смены белья, не было возможности стирать; не выдавали мыла, и люди месяцами ходили в одной рубашке, пока она не сгнивала на теле. Это создавало самые благоприятные условия для паразитов, которые развелись в неимоверном количестве. При отсутствии сменного белья борьба с ними была совершенно немыслима. Наблюдать за чистотой в бараке также было невозможно. Освещения почти никакого. Всего лишь две "коптилки" с фитилями, как у лампад. Только у печек, которые топились, можно было, сняв рубашку, уничтожать паразитов. Люди, чтобы хоть отчасти избавиться от этого зла, всю ночь до утра просиживали у печей, молчаливо и сосредоточенно согнув свои голые спины, беспрерывно сбрасывая в огонь паразитов. А паразиты все же с каждым днем умножались, особенно когда число заключенных в бараке, рассчитанном максимум на 100 человек, дошло до 350. Был случай, когда у одного заключенного развелось такое неимоверное количество паразитов, что товарищи выводили его на двор и сметали паразитов с его платья метлой. По ночам, когда в бараке все стихало, проходя по полу, можно было слышать треск паразитов под ногами. Неимоверная теснота, грязь, паразиты и голод создавали наилучшие условия для заболеваний, а администрация не только не старалась улучшить положение заключенных, но всячески стремилась сделать его еще более невыносимым. Все это впоследствии сказалось страшной эпидемией тифа. В октябре офицеры были переведены из общего барака в особое помещение, получившее название "офицерского флигеля". Оно находилось в том же здании, но отделялось капитальной стеной, в которой была прорублена дверь в общий барак. В офицерском флигеле были значительно лучшие условия, чем в общем бараке. Там были отдельные, хотя и в три этажа, койки, столы, скамейки... За две недели нашего пребывания на Мудьюге все деревья на территории лагеря были вырублены, и два ряда проволочных заграждений, высотою около полутора сажен, охватывали лагерь колючим железным кольцом. 10 сентября на Мудьюг доставили новую партию заключенных ровно сто человек. К 10 сентября погода, ясная и теплая до того времени, резко изменилась. Подули холодные морские ветры. Ни одного дня не проходило без дождя. Промокнув до костей, мы дрожали от холодного пронизывающего ветра. У большинства не было верхней теплой одежды, многие не имели обуви и ходили, обернув ноги тряпками. Несмотря на это, во время холодной дождливой погоды не разрешалось ни войти в барак, ни спрятаться где-нибудь под прикрытием. Бродя по глубокому песку, промокшие и продрогшие, мы думали лишь об одном, как бы скорее пойти в барак. Но часы шли бесконечно долго и томительно. Да и в бараке было не лучше: крыша протекала, и негде было укрыться от сырости, негде обсушиться, нечем заменить промокшее белье. Лейтенант и доктор жили в семи верстах от лагеря к северной оконечности острова, где находились батареи. 11 сентября из лагеря были отправлены для работ на батареи пять плотников и прапорщик М., как офицер партии. Через два дня туда же потребовали еще четырех чернорабочих, в числе которых был отправлен и я. Дней через десять четверых отправили обратно в лагерь. На батарее нас осталось шестеро. Здесь мы выполняли самые разнообразные работы. Мы были и плотниками, и печниками, и конопатчиками, и лесорубами. Французские солдаты относились к нам не совсем плохо и, когда немного привыкли, стали вечером, украдкой от коменданта и сержанта, приносить нам пищу. Когда кончались работы, часовой, чтобы не стоять на дворе на холоде, обыкновенно сидел у нас в бараке. Плохо было то, что никто из нас не владел французским языком настолько, чтобы мало-мальски объясняться, но все-таки мы ухитрялись понимать друг друга, объясняясь больше мимикой, жестами, чем словами. x x x От французов-часовых мы узнавали о том, что происходит в лагере на южной оконечности острова. Мы слышали, что туда прибывают новые партии заключенных и обратно в Архангельск увозят самое незначительное количество. Также нам передавали, что в лагерь иногда приезжают лейтенант Бо и другие агенты союзной контрразведки и иногда производят допросы некоторых заключенных. Среди фамилий новых агентов контрразведки, игравших видную роль и имевших большое влияние, как-то раз назвали капитана Чайникова. Дело это было после работ. Мы сидели в бараке и готовили себе скудный ужин. - Чайников... Чайников, что-то знакомая фамилия, - как бы про себя сказал Коржановский, лежа на свой койке в темном углу. - Чайников... Чайников... - повторял задумчиво Коржановский. Через четверть часа все кончили свой скудный ужин и пили чай. - Ну, так и есть, я его знаю, - вдруг громко сказал Коржановокий. - Кого? - спросил М. - Кого? Капитана Чайникова. И он рассказал нам, как его арестовали, и как он случайно встретился с капитаном Чайниковым. Вот что мы от него услышали: - Когда я кончил срок ссылки, то остался в Архангельской губернии и поселился на станции Холмогорской. Ни в каких советских организациях не работал, и вся моя общественная деятельность ограничивалась лишь работой в местном кооперативе. Когда станцию заняли союзники, ко мне на квартиру является отряд англичан и арестует меня, жену и всех пятерых детей, из которых старшей девочке десять лет, младший - грудной. Средний мальчик в это время бегал на дворе, и при выходе мы должны были его взять. Он был босиком, и я велел ему пойти домой и надеть сапоги. Я не думал, что англичане будут иметь что-либо против того, чтобы пятилетний ребенок вошел в дом и оделся. Смешно думать, что ребенок убежит или куда-нибудь скроется. Но, как только ребенок побежал к дому, его догнал рослый англичанин и прикладом ружья ударил по спине. Мальчик упал и заплакал. Коржановский замолчал, все мы тоже замолчали. - Я поднял сына, - продолжал Коржановский, - взял его на руки, и нас повели на станцию. Там, под охраною, нас оставили на платформе; шел дождь, укрыться было негде, мы промокли до костей. Особенно жаль было грудного ребенка... Голос Коржановского дрогнул. В полумраке было видно, как он смахнул с лица слезу. - Вблизи лежал брезент, и я попросил у англичан разрешения укрыть им жену и детей. Не разрешили. Жена старалась укрыть своим платком грудного ребенка, младшие детишки плакали, старшие просились домой. Так мы просидели под дождем часов пять-шесть, пока не пришел поезд со станции Обозерской. Нас посадили в вагон и повезли. В вагоне кроме нас оказался еще один арестованный. Это был капитан Чайников. Мы разговорились. Он бежал из Советской России, и, когда переходил фронт, его приняли за шпиона и арестовали. На станции Исакогорке мою семью освободили, и жена принесла мне хлеба, масла и табаку. У Чайникова ничего не было, и я делился с ним всем, что имел. Вместе с ним я попал в тюрьму, где нам пришлось сидеть в одной камере. Я рассказал Чайникову историю своего ареста, и он, казалось, искренно возмущался поступком англичан. Не верить мне он не имел оснований, так как видел сам, что были арестованы и моя жена и дети. Через несколько дней его освободили. Уходя, он благодарил меня за мое участие к нему и обещал без всякой просьбы с моей стороны принять все меры для моего освобождения. Я успел уже забыть его обещание, также забыл, должно быть, и он. И вот теперь он один из виднейших воротил контрразведки. Как изменчивы времена, - закончил Коржановский свой рассказ. Просидев пять месяцев на Мудьюге без допроса и умирая на шестой месяц своего заключения от мучительной цынги, Коржановский все-таки не знал, за что его арестовали. x x x В конце сентября произошла смена гарнизона на острове. Матросы, которые до того времени составляли гарнизон, уехали на свой крейсер, возвращавшийся во Францию, их сменили матросы прибывшего в Архангельск крейсера "Гидон". Вскоре и комендант уехал. Его заменил офицер с "Гидона", грубый и жестокий. Немного позже уехал и француз-доктор. Его заменил военный английский врач. По отношению к арестованным это был не врач, а палач. Он избивал на приеме своих подневольных пациентов, а о лечении не могло быть и речи. Из-за режима, созданного новым комендантом, и "заботливости" врача десятки людей ушли в могилу. Кстати приведу один яркий штрих, характеризующий этих людей. Из деревни, находившейся на материке, за Сухим морем, на батарею приезжали ежедневно крестьяне и крестьянки. Они привозили свежую рыбу, дичь, молоко, масло, яйца и другие продукты, но за деньги их не продавали, а обменивали на муку. Надо заметить, что после оставления острова Мудьюга гарнизоном Красной армии на батарее остались запасы ржаной муки, которую французы не взяли на учет, и лейтенант распоряжался ею по своему усмотрению. Производя систематическую кражу этой муки, лейтенант лучшие вымененные на нее продукты брал себе, отдавая остальное матросам сверх того порциона, который им полагался. Но в своей жадности лейтенант и доктор не довольствовались тем, что имели бесплатный роскошный стол за счет этой краденой муки. Видя, что "на их век муки хватит" они стали обменивать ее на оленьи рога, звериные шкуры и прочие вещи, чтобы увезти их из России как память, как трофеи своих "боевых подвигов" на русском Севере. В середине октября из лагеря на южной оконечности острова бежали трое заключенных: Вельможный и другие, все - матросы. Ночь была темная, дождливая. На море бушевала буря. Благодаря темноте они незамеченными пробрались через проволочное заграждение и взяли стоявшую у пристани лодку с парусами. В кладовой у пристани были сложены привезенные из города посылки, и они, сломав замок, взяли из посылок необходимую одежду, провизию и уехали. Администрация, считая невозможным выехать в море в такую бурю, думала, что беглецы скрываются на острове, а лодка отпущена для того, чтобы "замести" следы. Исходя из этого предположения, лейтенант объявил остров на осадном положении. По ночам по всему острову рассылались патрули. Но все поиски не привели ни к каким результатам, и только через долгое время двое из бежавших были открыты в Архангельске. Третий (Вельможный), по слухам, застрелился или был застрелен при задержании. После этого побега режим в лагере стал еще суровее. x x x Вскоре и смерть впервые посетила наш лагерь. Это было в конце октября. Мы только что кончили скудный обед, голодные и озлобленные лежали на койках. Спускался и все больше сгущался туман. Сквозь грязные, местами разбитые и заткнутые тряпками стекла рам пробивался слабый свет, и жалкая обстановка грязной, тесной избы выступала во всем своем убожестве. Тяжелое молчание прервал резкий, странный звук, который ворвался неизвестно откуда и еще больше озлобил голодных и нервных людей. - Ууу... уу... ууу, - донеслось со стороны моря, и казалось, что где-то далеко за густой стеной тумана рычит какой-то страшный, громадный зверь, поднятый из своего логовища. - Завыла проклятая, - со злобой проговорил кто-то в углу, и тяжелый плевок звучно шлепнулся с верхней койки на пол. - Навесь день теперь, - нехотя отозвался из мрака другой. Опять все замолчали. - Уу... ууу, - выла в тумане сирена, навевая мрачные гнетущие мысли и бессильную злобу. В сенях резко загремели тяжелые деревянные сапоги часового. - Работать! - крикнул он по-французски из-за двери и в подтверждение своих слов громко застучал прикладом винтовки. Нехотя подымались мы с коек и, одеваясь на ходу, выходили на двор. После теплой избы нас охватили холодный, сырой воздух осени и непроглядная мгла тумана. Наши товарищи пошли в казарму, а я и С. отделились от других и направились к опушке леса, где мы пилили дрова. Завизжала пила, тянулись бесконечные минуты. Туман сгущался. Мы молча, с тупым озлоблением, дергали пилу. Все темы для разговоров были давным-давно исчерпаны, да и погода к ним не располагала и притупляла мысль. Мы молчали. Жалобно плакала сирена. Тоскливо визжала пила. С пригорка соснового бора спускалась какая-то тень, и из-за завесы тумана вынырнула фигура человека в серой солдатской шинели. Это был русский солдат, один из двух, бывших на батарее конюхами. - Помогай бог, - бросил он обычное приветствие, останавливаясь около нас. - Спасибо, - ответил С., и мы прекратили работу, чтобы отдохнуть, поставили пилу и стали завертывать "цыгарки". - А у вас "там" вчера умер один, - сказал солдат. Мы поняли, что "там" - это в лагере, откуда мы присланы. - Болен был, что ли? - спросил С. - Нет, с голода, должно быть, - ответил каким-то слишком простым и безразличным тоном солдат. - С голода... какой ужас!.. - пронеслась мысль. В моей памяти ярко встал большой грязный барак, набитый, как бочка сельдями, людьми, голодными, полураздетыми и грязными. Эта первая смерть, смерть от истощения, в первую минуту, под свежим впечатлением услышанного известия, казалась мне началом того страшного конца, который ждет всех заключенных. - Посылали в деревню за попом... Поп отказался. - Не буду, - говорит, - большевика хоронить. После побега Вельможного и его товарищей лейтенант распорядился обнести нашу избу двумя рядами проволочных заграждений, а вверху построить крытую галерею, проходящую над нашей крышей. На этой галерее дежурил часовой. По ночам стук сапог над головой подолгу не давал нам спать. Когда мы кончили обносить проволокой свой барак, наступили первые слабые морозы. Снег еще не выпал. Дни стояли ясные, солнечные и с легким морозом. В один из таких дней нас послали с часовым версты за полторы от батареи, к северной оконечности острова. Там в лесу, в полуверсте от берега, был небольшой амбар-склад. Мы должны были взять из этого склада три шарообразные мины и оттащить их на берег моря. Не соблюдая никакой осторожности, мы потащили мины, пуская их под пригорки кубарем. Мины наталкивались одна на другую, на пни, на камни и деревья. Часовой во время этой работы держался от нас на приличном расстоянии. Позднее, когда мы вытащили их на берег и вернулись на батарею, узнали, что лейтенант предупреждал часового, чтобы он не подходил близко к нам в то время, когда мы будем тащить мины. Нас об опасности, конечно, не предупреждали. 20 ноября был первый крепкий мороз. Накануне выпал снег. Реомюр показывал минус 15o. Вечером за час до окончания работы мы получили распоряжение - срочно обнести колючей проволокой старый ледник, находящийся вблизи нашего барака. Он был построен в горе и обрыт землею. Недели за две до этого мне приходилось заходить в этот ледник. Внутри его была страшная сырость, грязь, и стены и потолок покрылись толстым слоем плесени. Почти половину пола занимала обнесенная досчатой перегородкой яма, из которой пахло гнилью. Я пробыл тогда в нем несколько минут, и, когда вышел на свежий воздух, у меня закружилась голова. Вот этот-то заброшенный ледник и заставили обносить колючей проволокой. Было ясно, что в эту страшную яму хотят кого-то посадить, но кого? Мы еще не закончили работы, как нам приказали итти в свой барак. Мы видели, что по дороге из лагеря кого-то вели под конвоем. Быстро спускались сумерки. Мы зашли в барак, и, пока дежурный раздувал огонь под плитою и под котлом, открылась дверь, и вошел Р., заметно взволнованный. - Ну, что, привели? Кого? Сколько человек? - сыпались нетерпеливые вопросы. - Кто - не знаю, не мог узнать в темноте. Их двое, - ответил Р. Настроение было подавленное. Все молчали и растерянно посматривали друг на друга. Вновь открылась дверь. Вошел прапорщик М. - Нет ли какой-нибудь банки, отнести им воды, - сказал он. Кто-то предложил подождать, когда закипит котел, и отнести им чай, но М. ответил, что сержант не разрешает не только чая, но даже кипяченой воды. - Какой ужас, - продолжал Р., - на дворе мороз 20 градусов, а они сажают людей в старый заброшенный ледник. Ведь это верная смерть! О таком застенке могли только мечтать самые подлые палачи самодержавия. На следующий день с утра мы работали на проволочном заграждении у ледника. На часах стоял молодой парижанин. Как только раздался звук наших молотков, мы услышали слабый крик из ледника. - Товарищи.... Мы невольно перестали работать и прислушались. Голос звучал из-под земли сдавленно и глухо. - Товарищи, попросите у французов горячей воды, ради всего святого. Мольба и отчаяние звучали в этом крике. Они не просили о пище, это было бесполезно, они просили лишь несколько глотков горячей воды. Мы передали их просьбу часовому. Он ответил, что сержант запретил давать им что-либо, кроме холодной воды. Так мы узнали, что лейтенант приказал часовому, в случае, если мы вступим в разговор с заключенными, стрелять в нас без предупреждения. Крик из подземелья повторился, но чем мы могли помочь несчастным?.. - Товарищи! - третий раз услышали мы. Молотки дрожали в наших руках и стучали неуверенно. Я взглянул на часового. По его щекам катились крупные слезы. Он смахнул их платком, вскинул на плечо винтовку и решительно направился к солдатскому бараку, оставив нас одних. Мы догадались, что он решил просить сержанта. Вскоре часовой вернулся, и по его смущенному выражению лица без слов было понятно, что начальство неумолимо. Крик из подземелья больше не повторился... Прошли еще сутки. Утром, когда мы вышли на работу, часовой сказал нам, что в 9 часов заключенных в подземелье увезут в Архангельск на расстрел. Я и 3. были назначены на распиловку дров и работали в нескольких шагах от дороги на южную оконечность острова. Вскоре из лагеря пришел конвой. К подземелью подошли лейтенант и сержант. Открылась дверь, и из ледника вышли, держась за стены, узники, но свежий воздух так подействовал на них, что они тут же упали на снег и не могли подняться. Лейтенант что-то грубо и громко закричал и вдруг поднял свою палку и ударил несколько раз несчастных. Сержант последовал примеру своего "культурного" начальника. Картина была непередаваемая. Тщетно пытались избиваемые встать. Ноги их не держали, и они вновь падали. Лейтенант и сержант продолжали их избивать. Наконец они собрались с силами, встали и неуверенными, слабыми шагами пошли, шатаясь и опираясь друг на друга. Это были не люди, а живые трупы, исхудалые, как скелеты, со впавшими, желтыми, как бы обтянутыми пергаментом, лицами. Когда они проходили мимо нас, один из них слабым, чуть слышным голосом сказал: - Прощайте, товарищи. Пила дрогнула в наших руках, жалобно взвизгнула и замолкла, застряв в древесине. Я взглянул на 3. По его щекам катились слезы. Мы долго смотрели им вслед, пока они не скрылись в ближайшем лесу. Эти заключенные были - Иванов, председатель Шенкурского уездного исполнительного комитета советов, и Лохов - слесарь Путиловского завода. Часовой ошибся: они не были расстреляны, а умерли впоследствии от тифа в Архангельской губернской тюрьме. После нашего ухода из лагеря все там в корне и