---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1
     Перевод с польского Е.Усиевич. Примечания E.Цыбенко
     Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                               Глава первая,

              в которой читатель знакомится с большой трубкой
                        в не слишком больших палатах

     Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы
средь шумного города.
     Такие  безлюдья иногда  расположены рядом  с  главными улицами,  иногда
составляют как  бы  их  продолжение.  Чтобы найти их,  достаточно свернуть с
какой-нибудь главной артерии движения и грохота -  направо или налево. И уже
через  несколько  минут  гладкий  асфальтовый  тротуар  становится  неровной
мостовой,  мостовая  превращается в  пыльную  дорогу,  городской водосток  в
тропинку или придорожный ров.
     Многоэтажные дома уступают место желтым,  розовым,  оранжевым и  темным
домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше
можно  увидеть  пошатнувшиеся от  старости голубятни,  колодцы с  журавлями,
доисторические  масляные  фонари,   грядки  капустных  головок  и   деревья,
силящиеся покрыться листвой и давать плоды.
     В  таких  районах толстяк,  едущий на  обшарпанном извозчике,  держится
миллионером,  осматривающим продающиеся земельные  участки,  а  фельдшерский
ученик в  зеленом галстуке и  отглаженной шляпе норовит сойти за банковского
служащего.  Здесь молодые женщины не  улыбаются мимолетно на  ходу,  так как
некому  восхищаться  их   белыми  зубами;   мужчины  тащатся  как  черепахи,
ежеминутно готовые остановиться и  глазеть даже  на  худую  клячу  с  острой
спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку.
     Вокруг  этой  пустыни возвышаются высокие фабричные трубы,  черные  или
вишнево-красные крыши и  острые башни костелов;  вокруг кипит жизнь,  слышен
гомон людских голосов,  грохот телег,  колокольный звон или свист паровозов.
Но  здесь  тишина.  Сюда  редко  заглядывает  точильщик  со  своим  издающим
пронзительный визг  станком и  еще  реже  шарманщик со  своим  астматическим
инструментом.  Ни один баритон не ревет здесь: "Каменного угля!" - и ни один
дискант не верещит: "Угля самоварного!" - и лишь время от времени оборванный
еврей из  Поцеева бормочет себе под  нос:  "Хандель,  хандель!"  -  поскорей
удирая в более цивилизованные места.
     Люди  добрые живут  здесь без  церемоний.  В  будние дни,  укрывшись за
заборами,  доят  своих  коров,  скликают поросят  или  выделывают на  пользу
ближним  гробы  и  бочки;  в  воскресенье же  в  цветных  жилетках и  ночных
кофточках   усаживаются   на   лавках,    поставленных   вдоль   домов,    и
переговариваются через садики с  соседями.  Их дети между тем играют посреди
улицы в  палочки,  обливают друг друга водой или  швыряют в  редких прохожих
камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения.
     Вот в такой-то части города,  среди разноцветных лачужек,  покосившихся
сараев,   неряшливо  содержимых  огородов  и   покрытых  мусором   площадей,
возвышалось  бледно-зеленое  трехэтажное  здание,   именуемое  состоятельным
хозяином и бедными соседями - дворцом. Однако интересы истины заставляют нас
признаться,  что  этот  дворец был  самым  обыкновенным каменным особняком с
небольшим огородом и насосом во дворе,  с садом позади двора, шестью трубами
и двумя громоотводами на крыше,  с двумя огромными камнями по сторонам ворот
и гипсовым изображением бараньей головы над воротами.
     Вот  и  все,  что можно сказать о  "дворце",  где сквозь два открытые в
бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену:
     - Вандзя!  Вандзюня!..  Вандочка!.. - с перерывами звал басистый голос,
выдающий сильную усталость.
     Одновременно  в   комнате  мелькнула  лысина,   затем  желтые  нанковые
панталоны,  за ними пара цветных носков и раздался глухой грохот,  словно от
падения.
     - Вандзюня-а-а!  - повторил голос с такой странной интонацией, будто на
издающем его горле пробовали крепость веревок.
     - Слушаю, дедушка! - ответил из глубины квартиры девичий голосок.
     Лысина,   нанковые  панталоны  и  цветные  носки  снова  несколько  раз
мелькнули в окне, после чего снова раздался грохот.
     - Дай-ка мне, котик, четверг! - простонало лицо, именуемое дедушкой.
     - А табак у вас, дедушка, есть?
     На  этот  раз  нанковые панталоны и  носки  образовали в  окне  фигуру,
похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше.
     - А...  здорово!  Янек,  Янек!..  налей-ка воды в душ!..  А, чтоб тебе,
какая ты рассеянная, Вандочка!
     - Почему, дедушка? - спросила девочка.
     - Как же почему?  Я  велел четверг,  а ты принесла пятницу.  Четверг же
вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово!
     - Да,  да,  вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы
чего худого не случилось... Такой толстый, а так кувыркаетесь!
     - Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая,
за кольца и валяй!..
     - Ну, дедушка!..
     - Валяй, говорю!..
     - Но, дедушка... мое платье!
     - Валяй, ты тоненькая, валяй!..
     После этих слов в  окне мелькнули золотистые локоны,  за ними башмачки,
раздались два взрыва смеха -  басом и  сопрано,  затем беготня и...  тишина.
Лишь  несколько минут  спустя  в  окне  показалась огромная пенковая трубка,
водруженная на  невероятно длинный  чубук,  а  за  ними  узорчатый  шлафрок,
шапочка с  золотой кистью и лицо,  цветом и очертаниями напоминающее редиску
небывалых  размеров.   Еще  мгновение,  и  все  эти  детали,  принадлежащие,
по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма.
     - Вандзя!.. Вандочка!.. - начал снова румяный старичок.
     - Слушаю, дедушка!
     Легкое дуновение разорвало клубы дыма,  среди которых,  как  в  облаке,
появилось белое  и  румяное личико,  большие сапфировые глаза  и  золотистые
кольца волос пятнадцатилетней девочки.
     Одновременно из-за  заборов вышел на улицу высокий,  согбенный старик в
длинном сюртуке и  в  большой теплой шапке и,  опираясь на палку с  загнутым
концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку.
     - А,  шалунья,  а,  негодница!..  -  говорил сидящий в  окне обладатель
пенковой трубки,  -  так  ты  дедушку толстяком обзываешь,  а?  Проси сейчас
прощения!
     - Ну,  прошу прощения,  дедушка,  пожалуйста, прости, только... дедушка
даст канарейке семени?
     - Дам, только поцелуй...
     Раздался звук поцелуя.
     - А гороху голубкам дедушка даст?
     - Дам, только поцелуй.
     Раздался второй и  третий поцелуй,  и  оба  столь громкие,  что  старый
прохожий даже приостановился, прислушиваясь, под самым окном.
     - А гречневой крупы моим курочкам дедушка даст? Даст?
     - Отчего не дать? Только поцелуй...
     - Курам, - шепнул старик на улице. - У Костуси были куры, но подохли!..
     - А сливок Азорке дедушка позволит дать?
     - О!  Это уж прихоти!.. - возмутился дедушка. - Вот уж этого не дам, не
дам!
     - Дай,  дедушка,  сливок Азорке,  - просила девочка, обнимая руками его
шею.
     - Моя Элюня,  мое дитятко,  уже так давно не пила сливок!  -  прошептал
старик под окном.
     - Дай, дедушка, Азорке... он так плохо выглядит! - кричала девочка, все
крепче обнимая и  все  крепче целуя дедушку,  который отбивался,  размахивал
чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным.
     - Моя  Элюня...  такая маленькая...  так  плохо выглядит и  кашляет,  -
пробормотал старик на улице.
     И  в  тот же  момент почувствовал,  как что-то упало ему на голову:  он
поднял руку  и  обнаружил на  своей  шапке  огромную,  еще  горячую пенковую
трубку.
     - Спасите! - закричал дедушка из бельэтажа, - пропала моя трубка!
     И  высунулся из  окна  столь  энергично,  словно  намерен был  вместе с
вишневым чубуком,  узорчатым шлафроком и  вышитой шапочкой разбиться о ту же
мостовую, на которую низринулась его любимая вещь.
     - Здесь   трубка,   здесь!   -   отозвался  старик   снизу,   показывая
неповрежденную трубку.
     - Моя трубка цела!..  Вандзя!..  Смотри,  жива и здорова...  упала и не
разбилась!  Этот господин так любезен;  Вандзя,  пригласи господина, приведи
господина с  моей трубкой,  -  говорил с лихорадочной поспешностью проворный
старичок.
     Девочка быстро  сбежала вниз  и,  сопровождая каждое слово  книксенами,
пригласила незнакомца наверх.
     - Это  пустяки!..   Пустяки...  -  шептал  смущенный  старик.  -  Очень
приятно... Не за что!
     - Вандзюлька!  Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не
пойдет, принеси его! - командовал из окна порывистый дедушка.
     Трудно   было   сопротивляться   столь   решительно   сформулированному
приглашению;   не  удивительно,  что  бедный  старик  и  миленькая  девочка,
обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота.
     Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел
в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями.
     В  первый момент он сел в кресло,  однако оно ему,  видимо,  показалось
неудобным,  ибо он тотчас перебрался на диван,  с него на стул, а посидев на
нем секунды три - снова вернулся в комнату, где были открыты окна.
     Глядя на  эти  эволюции,  самый незоркий наблюдатель мог  бы  без труда
обнаружить,  что  у  круглого,  румяного  и  непоседливого  старичка  весьма
короткие ноги  и  что  заостренный янтарь  вишневого чубука  гораздо  дальше
отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика.
     Дверь зала скрипнула,  и  в ней показался гость в сопровождении Вандзи,
которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее,
строя   забавные  гримаски.   Пришедший  старик  приостановился  в   дверях,
застенчиво оглянул  квартиру и,  увидев  в  боковых дверях  край  узорчатого
шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился.
     - Просим,  просим! Спаситель, благодетель! - кричал пузатенький хозяин,
семеня  навстречу  гостю.  -  Моя  почтеннейшая четверговая и  погаснуть  не
успела!  - прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее
на чубук, который тотчас же принялся сосать.
     Пришедший бедняк смущался все больше.
     - Ах,  правда,  имею честь представиться.  Это  вот  я,  старый Клеменс
Пелунович,  а это моя внучка,  Ванда Цецилия Пелунович,  -  говорил дедушка,
особо подчеркивая фамилию девочки.
     - А я Гофф, Фридерик Гофф, - ответил гость.
     - Очень приятно!  -  говорил хозяин.  -  Прошу вас присесть.  Вандзюня,
посади гостя в кресло.
     И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено.
     - Гей!  Янек!  Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая
совесть,  любезный мой  господин Гофф,  душ  и  гимнастика -  вот  первейшие
условия счастья на земле.  Простите, но я принужден на минуту выйти, так как
слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды!
     Сказав это,  старичок убежал в  свою  комнату и  запер за  собой дверь.
Одновременно с  другой  стороны  туда  вошел  кто-то  еще,  вероятно Янек  с
требуемой водой.  В  зале  остались Вандзя  и  гость,  беспокойно ерзающий в
кресле.
     - Вы, наверно, не из наших краев? - начала разговор девочка.
     - Отчего же, я здешний, - ответил Гофф.
     - Что?  Что?  -  спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились
отзвуки гидравлических процедур.
     - Этот господин говорит,  что он из наших краев, - ответила девочка, на
полтона повышая голос. - И далеко вы, сударь, живете? - прибавила она.
     - А  вон  там,  по  другую сторону улицы.  Вон тот участок,  что отсюда
виден, а на нем домик... это мои.
     - Вон тот оранжевый?
     - Да-да.
     - Дедушка!  Этот господин живет в  том  оранжевом домике,  что виден из
окна.
     - Подумать только! - удивлялся в другой комнате дедушка.
     - А пруд рядом тоже ваш?
     - Мой.
     - И рыбки там есть?
     - Вот уж, право, не знаю! - ответил смущенный гость.
     - Что? Что? Вандзюлька? - спросил дедушка.
     - Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде.
     - Смотри-ка! - воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения.
     Гость сидел как на иголках.
     - Вам у нас скучно!
     - Мне, собственно, некогда... то есть...
     - Дедушка, господин хочет уйти!
     - А ты не позволяй,  не позволяй,  дитя!  Я сию минуту к вашим услугам.
Вот и я!
     Одновременно таинственная дверь  распахнулась,  и  на  пороге  появился
дедушка, еще более оживленный, чем раньше.
     - Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать?
     - Я принужден... то есть... - ответил гость, поднимаясь с кресла.
     - Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей
Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся!
     - Но, дедушка!
     Лишь теперь Гофф заметил,  что в соседней комнате прикреплены к потолку
два  толстые шнура с  большими кольцами,  к  которым дедушка насильно подвел
внучку.
     - Ну, Вандзюня... раз! два!.. Кувырк вперед!
     Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но
дед задержал ее новой командой:
     - Кувырк назад!.. раз! два!
     - Ах,  бог  мой!  -  улыбнулся  Гофф,  которого  оригинальное семейство
начинало интересовать.
     - А теперь я!  -  сказал дедушка,  быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и
хватаясь руками за  кольца.  -  Вот  как  надо  кувыркаться,  вот  как  надо
кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два!
     - Боже мой,  боже мой!..  -  восклицал развеселившийся гость,  глядя на
нового  знакомого,   который,   кувыркаясь,   становился  похож  на   клубок
разноцветных ниток.
     - О!  Здорово! - вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот
со лба.  -  Кровь,  господин Гофф,  следует разогревать и разгонять по всему
телу, не то... она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз,
два! Все, что умеешь.
     Доброе дитя,  не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем
допрашивал гостя:
     - Этот оранжевый домик, он ваш?
     - Да, мой.
     - А гимнастика у вас есть?
     - Нет.
     - У... это жаль! А душ у вас есть?
     - Нет, нету.
     - Жаль! Душ - это совершеннейшая машина под солнцем.
     Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска.
     - Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать
лет работаю над ней...
     - Над душем? - спросил изумленный хозяин.
     - Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и... все... все!..
     Говоря это, он весь дрожал.
     - Какая же это машина? - спросил дедушка, попятившись.
     - Простая,  почтеннейший,  самая простая!  Несколько колес и  несколько
винтов... Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает
- без  воды,   без  угля...  Это  сокровище,  почтеннейший...  Это  спасение
человечества!
     - И вы изобрели эту машину?
     - Я...  да, я! Ах... сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде
чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел.
     - И машина работает?
     - Еще  нет,  потому что  части неточно пригнаны и  недостает последнего
колеса.  Но скоро...  Еще несколько дней -  и я отдам людям мое изобретение.
Пусть пользуются!
     - Сударь!  -  сказал дедушка, снимая шапку. - Благодарю господа, что он
привел вас ко мне.  Это огромное удовольствие думать,  что человек,  который
спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага.
     - Я как раз хочу идти за колесиком! - прервал Гофф.
     - Идите,  сударь!  Идите... и разрешите приветствовать вас в этом доме.
Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений.
     Бедный гость был  глубоко тронут и,  взяв доброго дедушку за  руку,  со
слезами ответил:
     - Да благословит вас бог за обещание.  Сейчас мне ничего не надо, кроме
доброго слова.  Люди  называют меня сумасшедшим...  так  вот...  Но  когда я
закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа... Ведь это не ради меня,
я уже одной ногой стою в могиле!
     И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил:
     - Я должен идти за колесиком.
     - Вандзюлька!   -   закричал  дедушка  играющей  внучке.   -  Довольно!
Попрощайся с господином Гоффом.  Господин Гофф великий изобретатель. Он идет
за колесиком!..
     С  этими  словами  и  со  всяческими знаками благоговейного уважения он
проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной
поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны.
     Но  простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи,  ибо в
этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины.
     - Сокровище!  Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище!
Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и
задам же я им на сессии перцу!

                Майн либер Аугустин,
                Без трубки мы грустим...
                Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

     Распевая,  старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то
один,  то вместе с  внучкой,  которая,  привыкнув к  таким взрывам,  веселым
серебряным голоском вторила деду:

                Майн либер Аугустин,
                Без трубки мы грустим!
                Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

     Дуэт вскоре превратился в  трио и  квартет,  так  как  в  это мгновение
канарейка,  словно  позавидовав пению  девочки,  принялась свистать во  весь
голос,  и одновременно в зал вбежала,  правда,  молодая еще, но очень жирная
собачонка,  которая  усилила  общее  веселье  визгливым  лаем  и  неуклюжими
прыжками.


                               Глава вторая,

                    предназначенная для развлечения дам,
                           скучающих от безделья

     Когда тридцать лет  тому назад Фридерик Гофф привел в  свой дом молодую
жену,  там все было по-иному.  Правда,  как и  теперь,  на улице весной была
грязь,  а  летом пыль,  но в  огороде зеленели деревья и овощи,  в коровнике
мычали коровы,  на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома
с  восхода и  до  захода солнца раздавался стук молотков,  скрежетание пил и
столярных инструментов.
     Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода
остался  лишь   пустырь,   а   среди   него   несколько  высохших  деревьев.
Хозяйственные строения исчезли,  в  мастерской уже  много лет  не  открывали
трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не
только людей.
     У  каждой раны  на  этом памятнике минувшего счастья была своя история.
Печную трубу два  года назад разбило молнией,  верхушка крыши прогнулась под
тяжестью последнего снега,  а  скат сломался под ногами скверного мальчишки,
который ловил здесь воробьев.  Из  полусорванных,  трухлявых рам неизвестный
злоумышленник повытаскивал шпингалеты;  штукатурку  посередине стены  пробил
головой какой-то пьяница,  и  он же,  обидевшись на это,  поразбивал затем и
стекла в окнах,  замененные сейчас дощечками.  И,  наконец, так как почва со
стороны сада была мягче,  дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел
так,  словно  намерен был  вот-вот  перескочить на  другую сторону немощеной
улицы.
     Более  разрушенная и  поэтому  запертая половина дома  похожа  была  на
мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.
     Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна - с улицы и
со двора.  В первой стояла печь,  старый шкаф,  кровать за ширмой, несколько
стульев,  скамья  и  швейная машина;  кроме  того,  у  входных дверей висела
кропильница с распятием.  Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук,
хромоногий стол  с  табуреткой,  всякая  металлическая и  деревянная рухлядь
загадочных очертаний,  токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет
заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие
свое: так-так-так-так...
     В день,  когда начинается наше повествование,  около шести часов вечера
три человека сидели в  первой комнате описанного нами дома:  Гофф,  его дочь
Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
     Разительно похожи были друг на  друга девочка и  мать.  Те  же  светлые
волосы,  те  же  большие серые  впалые  глаза,  истощенные болезненные лица,
наконец одинаковое платье,  изношенное и  черное,  которое мать  носила  уже
несколько лет, а дитя бессменно.
     Больная женщина шила что-то на руках,  больное дитя,  сидя у  открытого
окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал
библию:
     - "Был человек в земле Уц,  имя его Иов;  и был человек этот непорочен,
справедлив и богобоязнен и удалялся от зла".
     Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от
дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно
ползли продолговатые белые облака.
     Гофф продолжал:
     - "И родились у него семь сыновей и три дочери".
     На  пустой участок опустилось несколько воробьев,  которые искали между
камешками зерен и кричали: чирик! чирик! - на что лягушки из болота отвечали
им:  ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье
курицы, сзывающей цыплят.
     - "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и
посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними".
     Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
     - У меня уже нет сыновей, а моя дочь...
     - Отец! - шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
     - Дочь и дитя,  обе больные,  голодные.  Да,  но где же мне взять?  Ах!
Беда!
     - Бедя! - повторила играющая крошка.
     "Так-так-так-так!" - бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
     Женщина опустила руки.
     - Лучше всего быть воробьем, - бормотал старик. - Воробей улетает прочь
от  пустых закромов,  но человеку никуда не деться от своего несчастья...  о
нет!  Воробьята щебечут по  целым  дням,  а  мои  дети  кашляют...  Нет,  не
справиться мне...
     - Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? -
умоляла дочь.
     Старик махнул рукой.
     - Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
     - Батюшка,  думайте о  чем-нибудь другом.  Такой  хороший день,  солнце
пригревает.
     - Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
     - Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей...
     - Элюня больна, о боже! - вздохнул Гофф.
     - О, ляля! О, ляля! - закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
     - Что она болтает? - воскликнул, смеясь, Гофф. - Вот так ляля... Ну-ну!
     - Это не ляля, Элюня, это коза, - сказала мать.
     - Козя, - повторила девочка.
     Лицо старика прояснилось;  он пересел со стула на скамью и взял ребенка
на руки, говоря:
     - Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
     - Козя, - повторило дитя, хлопая в ладошки.
     - Козя... бе-бе! - кричал старик.
     - Бе! - отвечала коза.
     - Ха-ха-ха! - рассмеялся Гофф и снова заблеял.
     Коза опять ответила.
     - Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, - вмешалась мать.
     - Сибо,   козя,   сибо!  -  благодарила  Элюня,  подпрыгивая  на  руках
восхищенного деда.
     - Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
     - Изленка, - повторило дитя.
     Коза тряхнула хвостом,  мотнула несколько раз бородой и  ушла,  а на ее
место прилетела стайка воробьев.
     - А кысь! - крикнула Элюня.
     - А кышь! - вторил дед.
     - Скажи, Элюня: воробьи, - учила мать.
     - Бобоби! - повторил ребенок.
     Дед  прямо-таки трясся от  смеха;  грусть на  его лице и  в  его сердце
рассеялась.
     - Ну, зови, Элюня: воробей! - говорил старик.
     - Болебей!
     - Что за ребенок! Что за ребенок! - восхищался дед.
     - Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, - вставила мать.
     - Тельнот! - ответила Элюня.
     - Какой челнок? - спросил старик.
     - От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
     - Починить? Ну, значит, и починю.
     - Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, - умоляла дочь.
     Старик помрачнел.
     - Думаешь, я не сумею?
     - Но...
     - Ты  думаешь,  -  продолжал  он,  все  более  сердясь,  -  что  старый
сумасшедший уже ничего не может,  кроме как возиться со своей глупой, как вы
ее называете, машиной?
     - Разве я когда-нибудь так говорила?
     - Бубу! - крикнула девочка.
     Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
     - Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай...
     - Дяй, деда, дяй! - повторила Элюня.
     - Ха-ха-ха! - смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, - так
и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"!
     В  глазах бедной женщины блеснула радость.  Быть может,  ей подумалось,
что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
     - Где же челнок, батюшка?
     - Сейчас принесу,  - ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в
другую комнату.
     - Сегодня господь бог к нам милостив, - шепнула женщина.
     Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
     - Ты  права,  Костуся,  это не моя работа.  Уж лучше я  примусь за свою
машину, а когда кончу ее...
     На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания.  Старик заметил
это и продолжал:
     - Ты опять думаешь,  что я брежу?  Но не бойся,  теперь меня это уже не
раздражает,  даже  не  задевает.  Достаточно  одного  доброго  слова,  чтобы
вознаградить за все,  а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце.
Теперь можете болтать, что вам угодно.
     Он стал ходить по комнате.
     - Обещал,  что  придет ко  мне и  окажет мне протекцию,  пусть только я
кончу! А я кончу, о, кончу!
     - Хоть бы пришел, - шепнула дочь.
     - Кончу,  -  продолжал Гофф, - и скажу ему так: "Сударь, - скажу я, - я
должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны... - Говоря это,
он поклонился.  -  Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал
его,  пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни... Но теперь
вы должны мне помочь!"
     Он говорил это с  трудом,  прерывающимся голосом,  сильно жестикулируя.
Глаза его дико сверкали.
     - "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы
же  дайте мне  за  это...  так,  пустяки...  Только не  давайте моим сиротам
умереть с голоду".
     Он обернулся к оробевшей дочери:
     - Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты
глупо думаешь!  Говорю тебе,  что нас золотом засыплют...  У нас опять будут
дом, огород, коровы... Что? Не веришь?
     - Верю, - тихим голосом ответила дочь.
     - Дом, сад, коровы... Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни...
Может, ты не веришь?
     - Верю, - опять ответила дочь.
     - Дом, сад, покой и уважение от людей... О, покой!..
     "Так-так-так-так!" - флегматично поддакивали часы.
     В  это мгновение солнце заглянуло прямо в  окно,  и потоки света залили
убогую  комнатку;   одновременно  с   отдаленной  костельной  башни  донесся
колокольный звон.
     Старик очнулся.
     - Что это?
     Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
     Колокольный звон,  сперва тихий,  то  усиливался,  то  снова ослабевал,
уходил,  возвращался,  словно облетал все усадебки тихого района,  и повсюду
разносил благословение и покой.
     - "И ангел господень рече..." - шептала женщина, опускаясь на колени.
     - Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, - сказал Гофф.
     Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
     - "Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой..."
     - И за душу твоей матери и братьев.
     Звук колокола стал сильней.
     - "Рече же Мария: се аз раба господня..."
     - И за всех людей бедных,  как и мы,  и за ненавидящих нас,  - бормотал
Гофф.
     Казалось, что колокол застонал.
     - "И бог бе слово..."
     - И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним...
     - О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! - шепнула дочь.
     - Смилуйся над нами!  - как эхо повторил старик, складывая руки и глядя
слезящимися глазами в небо.
     Потом  он  приблизился к  столу  и  упавшим голосом снова  начал читать
библию.
     - "И  был день,  когда пришли сыны божий предстать пред господа;  между
ними пришел и сатана.
     И сказал господь сатане:  откуда ты пришел?  И отвечал сатана господу и
сказал: я ходил по земле и обошел ее.
     И  сказал господь сатане:  обратил ли  ты  внимание твое на  раба моего
Иова?  Ибо нет такого,  как он,  на земле: человек непорочный, справедливый,
богобоязненный и удаляющийся от зла.
     И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     И сказал господь сатане: вот все, что у него - в руке твоей..."
     Старик читал,  а между тем настала глубокая тишина.  Птицы разлетелись,
молящаяся женщина склонила голову к  земле,  а  больное дитя широко раскрыло
глаза,  словно  с  изумлением  всматриваясь в  таинственное сияние,  которое
наполнило нищую  конуру.  И  казалось,  что  быстрое  течение  времени вдруг
остановлено  и   из   тысячелетней  дали  доносится  эхо  мрачного  диалога,
окончившегося приговором: "Вот все, что у него - в руке твоей".
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В  это мгновение какая-то  тень тихо скользнула за  заборами одичавшего
сада, и одновременно скрипнула дверь.
     В сени кто-то вошел.


                                Глава третья

                          Сатана и семейство Иова

     Услышав шум,  Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки
потертого платья.  Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между
тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
     - Это, верно, тот господин!.. - шепнула дочь.
     - Из дворца... - прибавил Гофф.
     - Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет...
     - Тьфу! - сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
     В этот миг двери медленно приоткрылись,  и беспокойно ожидающие бедняки
увидели  в  них  худую  руку,   которая  протянулась  к  прибитой  у  косяка
кропильнице.  Казалось,  эта  рука  хочет  заслонить  изображение  распятого
спасителя,  последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой
голос произнес:
     - Слава Иисусу Христу.
     Вслед  за  рукой  появилось бритое лицо,  темно-синие  очки  и  коротко
остриженные волосы,  а  затем и  весь человек,  худощавый и низенький.  Этот
призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
     - Мир  дому  честного еретика,  который  все  же  боится  святой  воды.
Хи-хи-хи!
     - Пан Лаврентий, - пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
     - Но долг набожной дочери исправлять пути отца...  О да, таков ее долг!
- продолжал гость.
     - Я только забыла налить...  -  ответила Констанция, умоляюще складывая
руки.
     - "Я забыла налить святой воды",  -  говорил пришелец, - хотя ежедневно
повторяю слова псалмопевца:  "Окропишь мя,  господи, иисопом, и очищен буду,
обмоешь мя, и паче снега убелюся". Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
     - Ваш слуга, - отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
     - Добрый вечер,  дорогая пани  Голембевская!  Ну,  как  здоровье ваше и
нашей дорогой Элюни?
     - Очень  благодарна  за  внимание.   Ничего  себе.  Но  будьте  любезны
присесть.
     Однако гость не садился,  а,  стоя посреди комнаты и опершись на палку,
продолжал:
     - Вот уж подлинное доказательство милости божьей,  раз ничего себе! Как
здесь свежо...  ху-ху!..  Чуть ли  не  даже пар  виден при дыхании.  Так что
кровотечение, видимо, не повторялось?
     - Что?  Кровотечение?..  Какое кровотечение?  - крикнул Гофф, делая шаг
вперед.
     Побледневшая женщина  заломила  руки  и  бросила  умоляющий  взгляд  на
деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:
     - Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И
зачем только я заговорил!
     - У  Костуси было  кровотечение?  Когда?  -  спрашивал Гофф в  страшном
беспокойстве.
     - Да вот уж дня четыре...  -  ответил гость.  -  Ну,  да ничего, легкие
очистились... и если бы доктор...
     - Дитя мое,  несчастное дитя!  -  шептал старик,  с болезненным упреком
глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. - О, моя машина!
Сколько она уже стоит! - прибавил он.
     - И все еще до конца далеко! - ввернул пришедший.
     - Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?..
- повторял Гофф и  принялся ходить по комнате.  -  Ни гроша нет...  Никакого
заработка!..
     - Так  у  дочери все  еще  нет работы?  -  спросил гость,  стоя посреди
комнаты.
     - Машина  испорчена!  -  ответил Гофф.  -  Швейная машина испорчена!  -
повторил он несколько раз.
     - В самом деле? Так вы ее еще не починили?
     - Что не починил?
     - Да швейную машину.
     Гофф   остановился  и,   глядя  безумными  глазами  в   угол   комнаты,
бессмысленно повторил:
     - Не починил... не починил!..
     - В самом деле? - удивился гость. - Такое простое дело!
     - А?
     - Разумеется!  Несколько раз ковырнуть напильником -  и  все.  А все же
несколько рублей бы сэкономили.
     Гофф стал было усиленно искать что-то  в  карманах,  как  вдруг хлопнул
себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:
     - Отдай челнок!
     - Батюшка! - простонала Констанция.
     - Слышишь? Отдай челнок!
     Гость слегка коснулся его плеча.
     - Пан Гофф!  Одно словечко.  Мне пришло в голову,  что, может, лучше бы
отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.
     - У меня есть такой.
     - Нет!.. Тут надо еще тоньше.
     - Сейчас куплю.
     - Жалко денег...
     - Слесарь больше возьмет. Давай челнок.
     - Успокойтесь, батюшка, - умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь
к  старику.  -  Сударь,  -  обратилась она к гостю,  -  успокойте же отца...
Элюня!..
     - Вы же видите,  что я его успокаиваю, - ответил гость, делая за спиной
Гоффа жест, означающий сомнение.
     - Отдай челнок! - крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.
     - Пан Гофф,  дорогой пан Гофф,  - говорил гость, хватая его за плечи. -
Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?
     - Напильник я сейчас куплю. Давай! - крикнул он, топнув ногой.
     - Батюшка!  -  умоляла дочь, протягивая к нему руки, - в доме последний
рубль...  и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не
было?
     - Я  этого хочу?..  -  воскликнул несчастный безумец.  -  Я?  Ты  этого
хочешь, ты ее губишь... ты... дурная мать и дурная дочь!
     - Успокойтесь, дорогой пан Гофф! - снова ввернул гость.
     Глаза Констанции сверкнули.
     - Так  я  дурная мать и  дурная дочь потому,  что  не  хочу выбрасывать
деньги за окно?..
     - Успокойтесь, дорогая пани Голембевская, - сдерживал ее гость.
     Гофф  схватил ее  за  руку  и,  глядя ей  в  глаза,  сдавленным голосом
спросил:
     - Отдашь или нет?
     - Не отдам! - решительно ответила она.
     Старик стиснул ее пальцы.
     - Не отдам! - крикнула она, рыдая. - Пустите меня, батюшка!
     - Не пущу,  тигрица!  Не пущу,  пока не отдашь челнок, - шептал старик,
усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.
     Бедная женщина попятилась.  Гофф шел  за  ней,  продолжая сдавливать ее
руку. В этот миг заплакал ребенок.
     - Пустите меня, отец!
     - Не пущу!
     - Ну,  возьми!  -  молвила она, доставая челнок из кармана. - На, сожри
нас всех!..
     Старик схватил челнок и прибавил:
     - Где деньги?
     Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.
     Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.
     - Пан Фридерик, а шапка? - напомнил гость.
     Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.
     - А!  Дурная дочь! - пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция,
казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.
     Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал
у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:
     - Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг
так вышел из себя. Необыкновенный человек!
     И принялся кусать ногти.
     - О боже! За что ты так караешь нас? - говорила, рыдая, бедная женщина.
     - Не так!  Не так,  дорогая пани Голембевская! Надо говорить: "Боже, да
будет воля твоя!  Я,  грешная,  с избытком заслужила кару и гонения". Все мы
грешны, дорогая моя пани Голембевская.
     - Уж, кажется, нет людей несчастней нас.
     - Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь
он хоть король, хоть папа римский.
     - Все  точно  сговорилось:   нищета,   болезни,  да  теперь  еще  такое
беспокойство в доме.
     - Это хорошо,  что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве
одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся...
     - Что? - крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.
     Глаза ее мгновенно высохли.
     Гость спокойно достал табакерку,  обернул ее  несколько раз в  пальцах,
щелкнул по крышке и прибавил:
     - Несчастный  парень!   Мало   того   что   такой  больной,   голодный,
беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.
     - Значит,  его  выпустили?  -  спросила Констанция,  отодвигая от  себя
ребенка.
     Гость флегматично понюхал табак.
     - Хуже, дорогая панн Голембевская, хуже: сам сбежал.
     Губы Констанции побелели.
     - Ищут его добрые люди,  как евангельская жена потерянный динар,  а  он
тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что
ест -  уж и  не знаю,  потому что у нас,  в нашей дорогой Варшаве,  нет даже
акридов и дикого меда.
     Констанция оперлась спиной о  подоконник,  руки ее  опустились,  голова
склонилась к плечу.
     - Был,  бедняга,  у  меня вчера ночью,  маленько меня даже,  по  правде
сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.
     Сказав это,  гость вынул из бокового кармана грязное,  измятое письмо и
положил его на стол. Констанция даже и не глянула.
     - Легкомысленный мальчик!  В  таком несчастии,  а  все шалости на  уме.
Взгляните,  сударыня,  как  адресовано  письмо:  "Ясновельможной Констанции,
урожденной  Гофф,   по  первому  мужу  Голембевской,  почетной  гражданке  и
домовладелице".
     - "Дражайшая  жена!.."  -   Ах,  боже  мой,  вам  дурно,  дорогая  пани
Голембевская?
     - Прочтите, сударь! - ответила она тихо.
     - Тут,  правда,  есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как
не испытанному другу?
     Сказав это, он развернул письмо, стал читать:

     - "Сердца  Моего  и  души  Моей  дражайшая Жена  Констанция!!!  Десница
господня освободила меня  от  этих  роковых терзаний,  а  теперь принужден я
давать деру в  Америку,  потому как ежели меня опять засадят в  яму,  то  уж
крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не
желаешь,  чтобы  я  повесился на  сухой  ветке  под  твоим окном,  на  твоих
собственных веревках!!!
     Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради,
только  бы  поскорей получить монету,  потому  меня  уже  холера берет,  так
припекло!!!
     Целую твою мордашку миллион раз и  еще пятнадцать!!!  Элька пусть ведет
себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.
     Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!
     Если сейчас же не дашь,  я  сам приду к  старому скупердяю и скажу ему:
или давай,  или я у тебя из глотки вырву,  потому я твой зять и твоей дочери
муж, и так далее!!!"

     Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:
     - Способный парень,  ничего не скажешь!  Обладает слогом, да ведь что с
того?..
     Он  поднял свои  темно-синие очки на  лицо недвижно сидящей Констанции,
но, не дождавшись ответа, прибавил:
     - Можно сделать и  так:  ничего не  давать,  дожидаться,  чтобы он  сам
пришел, а пока уведомить полицию.
     Женщина вздрогнула.
     - Старые вещи покупаю,  старые вещи,  старые вещи!  - раздался на улице
гнусавый голос. - Покупаю, продаю, меняю!..
     - Надо позвать старьевщика, - сказала, вставая, женщина.
     Пан Лаврентий вскочил с места.
     - Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.
     В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.
     - Пани Голембевская, ну что это, зачем? - уговаривал ее гость.
     Еврей вошел и зорко оглянул комнату.
     - Какая порывистая женщина!  - пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад
и вперед и грызя ногти.
     Констанция опустила руки и молчала.
     - Может, старые платья? - спрашивал еврей.
     - И зачем это нужно? - разговаривал сам с собой гость.
     - Старая обувь, старое белье, бутылки?
     - Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас
становится беспокойным в душе своей.
     - Может, мебель или постель?
     - Постель, - ответила Констанция.
     Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.
     - Какая постель? Где она? - спрашивал еврей.
     Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.
     - И сколько за это?
     - Пятнадцать рублей.
     - Стоит того, - ответил покупщик, - только не для меня.
     - А сколько вы дадите?
     - Шесть.
     - Не продам.
     - Ну, зачем в торговле сердиться... А последнее слово?
     - Пятнадцать.
     - Не могу, чтоб я так здоров был!
     - Двенадцать.
     - Я вам дам шесть с полтиной... верьте совести!
     - Постыдились бы  вы,  старозаветная душа,  -  вмешался  гость,  -  так
торговаться с бедными людьми!
     - А  я  что,  не бедный?  У  меня жена и шестеро детей,  и я оставил им
полтинник на весь день.  Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф
мейне мунес!
     - Одиннадцать, - сказала Констанция.
     - Да не торгуйтесь вы, добрый человек! - уговаривал гость. - Эта бедная
женщина сегодня последний рубль истратила.
     - Ну-ну!  -  ответил еврей с улыбкой. - Вы, почтеннейший, в торговле до
того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки
купил.  Что я вам скажу,  пани, всем жить надо, - я дам вам шесть с полтиной
и... еще двадцать грошей. Гут?
     Констанция молчала.
     - Уважаемая!  Семь рублей и ни гроша больше...  Одними новенькими. Ейн,
цвей, дрей!
     - Не могу, - ответила Констанция.
     За открытым окном, казалось, кто-то стоит.
     Еврей доставал из  разных карманов деньги и,  отсчитав,  положил их  на
стол.
     - Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?
     - Десять, - шепнула женщина.
     - Десять?  Я еще не знаю,  получу ли сам семь рублей; я могу и потерять
на этом,  чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки,
а?..
     - Твои, пархатый, твои! - раздался хриплый голос.
     Одновременно в  открытом окне появился какой-то  оборванец,  наклонился
вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.
     - Гевалт!.. Что это такое? - закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.
     - Ендрусь!  -  крикнула женщина,  бросаясь к ребенку.  -  О,  боже мой!
Элюня!..
     Ребенок захлебывался от плача.
     - Ах,  ну  кто  же  так  делает!  -  сказал пан Лаврентий,  обращаясь к
оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.
     - Мои деньги! Мои семь рублей! - кричал еврей. - Я в полицию пойду...
     - А  подушки ты  не  получил,  свиное  ухо,  а?  -  спросил из-за  окна
оборванец.
     Констанция,  положив  ребенка  на  кровать за  ширмой,  громко  рыдала.
Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.
     - Фи!  -  негодовал пан Лаврентий.  -  Как можно быть таким порывистым!
Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!
     - Кровотечение?..  О,  черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться
на лоно Авраама,  правда, жид? - говорил оборванец, равнодушно глядя на свои
жертвы.
     - Что же мне теперь делать? - спрашивал еврей пана Лаврентия.
     - Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, - был ответ.
     Рыдания Констанции раздирали сердце.
     Еврей  быстро  завязал  подушки  и  исчез.  В  сенях  он  разминулся  с
возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился
перед открытым окном.
     - Гут морген, старый труп! - закричал оборванец.
     Гофф подошел к  столу,  оперся на  него обеими руками и  глядел в  лицо
говорящего.
     - Ну,  чего гляделки вылупил,  старый сумасшедший?  Людей не видел, что
ли?
     - Этот каторжник на свободе? - словно про себя пробормотал старик.
     - Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! - просил Лаврентий.
     - На свободе,  на свободе и  пришел спросить,  когда ты ноги протянешь,
старый гриб!
     - Успокойтесь, дорогой пан Голембевский! - вставил гость.
     - A-aa! - простонала Констанция.
     Гофф кинулся за ширму.
     - Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?

                Что с тобой, Бригита?..
                Что так глазки подбиты?
                Подбила мне матуся,
                За плутишку Ендруся!.. -

пел за окном негодяй.
     - О  боже праведный!  -  воскликнул Гофф,  садясь на скамью и охватывая
руками голову. - Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..
     - Я  знаю  одного  благородного  человека,  который  даст  в  долг  под
расписку, - шепнул пан Лаврентий.
     - Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на
лысине муху прихлопну.
     Сказав это,  негодяй шлепнул старика по голове и  через мгновение исчез
между заборами...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Полчаса спустя покинул лачугу и пан Лаврентий,  унося с собой в кармане
расписку на пятнадцать рублей, за которую дал Гоффу пять.


                              Глава четвертая,

                        в которой дворец выказывает
                          много сочувствия лачуге

     Вторник  всякой   недели   почтеннейший  Клеменс  Пелунович  начинал  и
заканчивал торжественно.  Проснувшись около  шести  часов  утра,  он  сперва
благодарил бога за то,  что тот подарил ему внучку Вандзю и  что во вторник,
лет пятнадцать тому назад,  помог ему выиграть 75 000 рублей. Затем он шел к
своей возлюбленной девочке и  поздравлял ее как с  тем,  что она родилась во
вторник,  так и  с тем,  что независимо от дня и даты она стала его внучкой.
Затем  он  приказывал Янеку налить в  душ  целых два  ведра воды,  которую и
выливал  на  себя  до  последней капли.  Затем  он  надевал чистую  сорочку,
закуривал самую  большую  трубку  и  развлекался ею  вплоть  до  вечера.  И,
наконец,  отправляясь на покой,  вторично благодарил бога и  за внучку и  за
выигрыш,  умоляя его  при  этом,  чтобы он  (раз  уж  этого нельзя избежать)
призвал его душу на страшный суд именно в  этот,  а не в иной день,  а затем
поместил бы  ее,  вместе с  трубками и  душем,  в  том уголке неба,  который
когда-нибудь,  после  долгой  и  счастливейшей  жизни,  займет  его  дорогая
Вандзюлька - самое лучшее дитя в мире.
     Венец  вторников составляли социально-научные сессии с  горячим ужином.
Ужином угощал хозяин,  заседания же  организовал некий пан  Дамазий,  лучший
оратор во всем IX участке города.
     Ни в научных, ни в социальных дебатах проворный старичок никакой особой
роли не играл, оправдываясь своей склонностью к апоплексии. Но обсуждения он
слушал внимательно,  поднимая время от времени брови и внимательно следя,  в
надлежащий  ли  момент  это  сделал.  Зато  он  угощал  превосходным чаем  и
превосходным вином,  жаркое  на  ужин  подавали прекрасное,  а  сам  он  жил
надеждой,  что  рано или поздно дебатирующие стороны разрешат ему употребить
хоть частицу своего богатства на  осуществление планов,  которые созревали в
его гостиной.
     И  только ради этого случая румяный старичок уже  давным-давно составил
маленький спич.  Он  собирался (согласно своему  плану)  стать  среди  зала,
вынуть из кармана некий ключ и сказать присутствующим:  "Господа!  Вот здесь
ключ,  а  там моя касса;  половину того,  что вы  там найдете,  оставьте для
Вандзи, остальное берите и... баста!"
     Ужели он это и исполнил бы? - неизвестно; однако сам он был уверен, что
исполнит непременно. Душа человеческая переполнена такого рода уверенностями
до самых краев.
     Нынешний  вторник  до   девяти  часов  вечера  ничем  не  отличался  от
предыдущих.  На  лестнице,  по обыкновению,  горела лампа,  а