-----------------------------------------------------------------------
John Updike. Brazil (1994).
Пер. - А.Патрикеев. М., "Вагриус", 1996.
OCR & spellcheck by HarryFan, 23 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
То участь всех: живущее умрет
И сквозь природу в вечность перейдет.
У.Шекспир. "Гамлет"
Приветствуем тебя, бразильский брат!
Есть место за столом -
лучом, блеснувшим с севера,
летит улыбка, сокращая расстоянья!
Уолт Уитмен. "Рождественское поздравление"
ПЛЯЖ
Черное - оттенок коричневого. Как и белое, если приглядеться. На
Копакабане, самом демократичном, многолюдном и опасном пляже
Рио-де-Жанейро, все краски сливаются в один ликующий цвет ошеломленной
солнцем человеческой плоти, покрывающей песок вторым, живым слоем кожи.
Много лет назад, когда в далекой Бразилии правили военные, спустя
несколько дней после Рождества Тристан, искупавшись в море, вышел на
берег, ослепленный солью океанских волн за отмелью и полуденным сиянием
пляжа; тела людей дымились на песке. Лучи декабрьского солнца с такой
силой обрушивались на землю, что над линией прибоя то и дело возникали
кольца радуг, которые сверкали над головой юноши подобно резвящимся духам.
Возвращаясь к поношенной футболке - она же служила ему полотенцем, -
Тристан, несмотря на резь в глазах, заметил белокожую девушку в открытом
купальнике там, где толпа загорающих редела. За ее спиной виднелись
волейбольные площадки, пешеходная дорожка Авенида-Атлантика, вымощенная
волнистыми черно-белыми полосами.
Она была с другой девушкой. Та, пониже ростом и посмуглее, смазывала
подругу кремом; от холодного прикосновения белокожая девушка выгибала
спину, поднимая в такт движениям подруги грудь и округлые лоснящиеся
ягодицы. У Тристана щипало глаза, но привлекла его не белизна девичьей
кожи. На знаменитый пляж приходило много чрезвычайно белых иностранок из
Канады и Дании, а также бразильских женщин немецкого и ирландского
происхождения из Сан-Паулу и с юга страны. Его привлекла не белизна, а
необычный цвет купальника, который сливался с ее кожей, создавая
впечатление природной публичной наготы.
Впрочем, не совсем полной: на девушке была черная соломенная шляпка с
плоской тульей, загнутыми кверху полями и блестящей черной ленточкой.
Именно такую шляпку, подумалось Тристану, девушка высшего света из Леблона
наденет на похороны своего отца.
- Ангел или шлюха? - спросил он своего единоутробного брата Эвклида.
У Эвклида было плохое зрение, и он часто пытался скрыть свою
близорукость за философскими рассуждениями.
- Разве девушка не может быть и тем, и другим? - спросил он.
- Какая куколка, она создана для меня, - внезапно произнес Тристан,
повинуясь импульсу, пришедшему из самых глубин его существа, оттуда, где
картина его судьбы складывалась из торопливых, неуклюжих мазков кисти,
одним движением замазывающей целые фрагменты его жизни.
Он верил в духов и судьбу. Ему исполнилось девятнадцать, и он не был
беспризорником, поскольку жива была мать, но мать его торговала своим
телом, хуже того, напившись, она спала с мужчинами и бесплатно, плодя
детей, как головастиков, в человеческом болоте беспамятства и случайной
страсти. Эвклид был младше на год, но оба знали о своих отцах лишь то, что
они у них разные, о чем свидетельствовали очевидные генетические различия
в облике братьев. Они учились в школе ровно столько, чтобы научиться
читать вывески и рекламы, а промышляли на пару, занимаясь воровством и
грабежами, когда голод становился невыносимым. Они одинаково боялись и
военной полиции, и банд, стремившихся поглотить их. Уличные банды состояли
из детей, безжалостных и прямолинейных, как волки. Рио в те годы еще не
был столь оживленным, нищим и преступным, как сейчас, но тогдашним его
жителям казалось, что город кишит машинами, ворами и негодяями. С недавних
пор у Тристана появилось чувство, что он перерос воровской мир и должен
искать путь наверх, в мир рекламы, телевидения и самолетов. Теперь духи
уверили его, что та белокожая девушка и есть искомый путь наверх.
Сжимая в руке мокрую, облепленную песком футболку, он пошел по
полуголому людскому лежбищу к девушке, которая, почуяв охотника, приняла
гонорный вид. Его выцветшую оранжевую футболку украшала надпись "Одинокая
звезда" - название ресторана для америкашек в Леблоне. В потайном кармашке
внутри черных шорт, настолько тесных, что под ними весомо проступали
половые органы, он хранил лезвие бритвы в чехле, который сам аккуратно
вырезал из толстого обрезка кожи. Бритву он называл "Бриллиант". Синие
вьетнамки Тристан спрятал под колючим кустиком у края тротуара.
Он вспомнил, что у него есть еще кое-что: кольцо медного цвета с
буквами "ДАР" на маленькой овальной печатке, сорванное с пальца старой
американки; надпись эта бесконечно изумляла его, потому что означала
"дарить". Теперь он решил отдать кольцо белокожей красавице, которая
гордо, всем своим телом источала страх и вызов при его приближении. Хотя
издалека девушка выглядела высокой, Тристан оказался на ладонь выше. Запах
ее кожи - то ли крема, то ли пота, выступившего от удивления и страха, -
напомнил ему болотный смрад, исходивший от матери, слабый аптечный дух,
который он запомнил с той поры, когда в раннем детстве страдал от глистов
или болел малярией. В те дни пьянство еще не разрушило организм матери, и
во мраке хижины, лишенной окон, она еще оставалась источником милосердия и
теплой, настойчивой заботы. Она, наверное, выпросила лекарство у доктора
из миссии у подножия холма, по ту сторону троллейбусной линии, где
начинались дома богачей. Тогда его мать сама была еще совсем девочкой, с
телом почти столь же упругим, как и у этой, хотя и не таким стройным, а
Тристан был уменьшенной копией самого себя - его пухлые ручки и ножки
походили на поднимающуюся опару, а глаза сверкали черными пузырьками. Но
он не мог помнить этого, не мог видеть себя в тот момент, когда этот еле
уловимый аптечный запах запечатлелся в его памяти, словно долгий плач во
сне. Теперь же соленый морской ветер коснулся тела этой светловолосой
куколки и разбудил Тристана под ярким полуденным солнцем.
Пальцы его сморщились от морской воды, и кольцо не поддавалось, когда
он начал стаскивать его с мизинца. Старая американка с кудрявыми седыми
волосами носила его на другой руке, там, где носят обручальное кольцо. Он
настиг ее под разбитым уличным фонарем в Синеландии, когда муж ее
погрузился в изучение фотографий мулаток-танцовщиц с рекламы находившегося
за углом ночного клуба. Тристан приставил лезвие бритвы к ее щеке, и она
обмякла, как шлюха, эта старая седая американка, так испугавшаяся царапины
на своем морщинистом лице, хотя от могилы ее отделяло всего два-три года.
Пока Эвклид резал ремешок сумочки, Тристан стаскивал медное кольцо, и их
пальцы сплелись, как у любовников. Теперь же он протягивал кольцо
незнакомой девушке. В ее лице под черной шляпкой было что-то обезьянье -
его нижняя часть с крепкими зубами слегка выдавалась вперед и, казалось,
улыбалась, хотя на губах у нее улыбки не было. А губы у нее были полные,
особенно верхняя.
- Могу ли я преподнести вам этот скромный подарок, сеньорита?
- Что побудило вас к этому, сеньор? - За столь вежливым обращением тоже
чудилась улыбка, хотя момент был напряженный, и подружка девушки, сидевшая
на корточках, явно испугалась и прикрыла рукой груди в лифчике, будто эти
сокровища могут украсть. Но два смуглых мешка жира есть два смуглых мешка
жира, не более того, так что Тристан даже взглядом не повел в ее сторону.
- Вы красивы и не стыдитесь своей красоты, а такое встречается редко.
- Стыдиться несовременно.
- Но многие представительницы вашего пола стыдятся до сих пор. Как ваша
подруга, например, - она же прикрыла свои буфера.
Глаза другой девушки сверкнули, но она взглянула на Эвклида, и ее
возмущение тут же угасло; она захихикала. Тристан почувствовал легкое
отвращение, услышав заговорщицкий смешок пленницы. Его воинственный дух
всегда тревожило женское стремление к капитуляции. Эвклид подошел на
полшага ближе, как бы занимая отданную территорию. У него было хмурое,
широкое лицо цвета темной глины, безжалостное и озадаченное. Его отец,
наверное, был метисом, а в жилах Тристана текла самая чистая африканская
кровь, какую только можно найти в Бразилии.
Сверкающая белая девушка держалась гордо.
- Красивой быть опасно, именно поэтому женщины научились стыдиться, -
заявила она Тристану, вздернув подбородок.
- С моей стороны вам ничто не угрожает, клянусь. Я не причиню вам
вреда.
Клятва прозвучала торжественно, юноша попытался придать своему голосу
мужской тембр. Девушка изучала его: округлые негритянские черты его лица
никогда не знали обжорства, выпуклые глаза по-детски блестели, надбровные
дуги возвышались этаким крепостным валом, завитушки черных волос едва
заметно отсвечивали медью, в белом сиянии солнца некоторые волоски словно
горели красным пламенем. В его лице чувствовались фанатизм и отрешенность,
но, как он и говорил, для нее он не был опасен.
Она проворно протянула руку и коснулась кольца. "Дар", - прочла она и
игриво напрягла бледную кисть, чтобы Тристан надел кольцо на палец.
Безымянный палец девушки - именно так носила кольцо американка - оказался
слишком тонок, кольцо держалось только на среднем. Она подняла его перед
собой так, чтобы печатка сверкнула на солнце, и спросила у подруги:
- Тебе нравится, Эудошия?
Эудошия была в ужасе от нового знакомства.
- Отдай его, Изабель! Это плохие уличные мальчишки. Оно наверняка
краденое.
Эвклид посмотрел на Эудошию прищурившись, будто вглядываясь в ее
встревоженное выразительное лицо и темную, цвета терракоты, кожу, такую
же, как и его собственная, и сказал:
- Весь мир состоит из краденого. Вся собственность - воровство, и те,
кто украли большую часть, пишут законы для остальных.
- Они хорошие ребята, - успокоила Изабель спутницу. - Чем это нам
повредит, если мы позволим им полежать рядом с нами на солнце и
поговорить? Нам же с тобой скучно вдвоем. У нас нечего украсть, кроме
полотенец и одежды. Они могут рассказать нам о своей жизни. А могут и
наврать - это тоже интересно.
Так уж получилось, что Тристан и Эвклид почти ничего не говорили о
своей жизни, которой они стыдились. Мать - шлюха, а не мать, дом - не дом.
У них не было жизни, одна непрерывная суета и беготня в поисках
пропитания. Девушки же, будто разговаривая только друг с другом,
выставляли напоказ свою роскошную легкомысленную жизнь, словно
демонстрировали шелковое нижнее белье. Они описывали монашек из школы, в
которой учились вместе, - те настолько походили на мужчин, что у них даже
усы росли. Они говорили о тех, кого молва считала лесбиянками, живущими в
причудливом браке - одни из них были "петухами", другие "курочками"; они
говорили о тех, что пытались совратить учениц, из похоти раболепствовали
перед священниками, что платили садовникам, чтобы те с ними переспали; о
монашках, которые увешивали стены своих келий портретами Папы Римского и
мастурбировали, глядя на его встревоженное, с кисло поджатыми губами лицо.
Они словно читали книгу, книгу секса, словесные кружева, сплетенные
ловкими пальцами усевшихся в круг девушек, и их хихиканье посверкивало в
этом словесном узоре, как серебряная нить на полотне. Тристан и Эвклид
выросли в мире, где секс был заурядным товаром, как бобы или фаринья
[мука], который стоит не больше нескольких измятых крузейро, брошенных на
деревянный стол, покрытый винными пятнами; они потеряли невинность, не
достигнув и тринадцати лет, и в неловком молчании зачарованно слушали, как
девушки развивали, веселясь до слез, свои фантастические предположения.
Рассказывая о монастырской школе, они упомянули о запретном
радиоприемнике, конфискованном одной из монахинь, и это дало Тристану
возможность показать свое знание самбы и шору, боса-новы - новых
музыкальных стилей, созданных звездами бразильской эстрады - Каэтану,
Жиля, Шику. Они заговорили об электронном рае, сиявшем высоко над их
головами, где певцы и киноактеры, звезды футбола и сверхбогачи проплывали
обсыпанными блестками ангелами, - этот мир словно спустился на землю и
объединил их. Искры любви и ненависти, максималистские юношеские заявления
перелетали от одного к другому, уравнивая всех и бесконечной удаленностью
от этого рая, и тем, что все они имеют одинаковые тела с четырьмя
конечностями, двумя глазами и одной кожей. Подобно набожным крестьянам
Старого Света, каждый из них верил в то, что этот рай, на невидимых волнах
посылавший им вести о себе, обращал свой улыбающийся благостный лик
персонально к нему, равно как и в то, что недостижимая вершина небесного
купола располагается именно над его обращенным вверх взглядом.
Раскаленный песок припекал снизу; властное бессилие постепенно
пригасило их разговор. Когда Эвклид и Эудошия, поколебавшись, дружно
встали и пошли к воде, над оставшейся парой нависло напряженное молчание.
Рука Изабель, на которой блестело краденое кольцо, прикоснулась к темной,
цвета полированного серебра, ладони Тристана.
- Ты хочешь пойти со мной?
- Да, куда угодно, - ответил Тристан.
- Тогда пошли.
- Прямо сейчас?
- Сейчас самое время, - сказала она, серо-голубыми глазами встретившись
с его взглядом, и ее пухлая верхняя губа торжественно и задумчиво
приподнялась. - Для нас.
КВАРТИРА
Свое полупрозрачное пляжное платье цвета маракуйи Изабель надевать не
стала, решив уйти с пляжа в купальнике и сандалиях с белыми ремешками из
тонкой кожи. Они пошли по знаменитому тротуару Авенида-Атлантика с
черно-белыми извивающимися полосами мостовой. Она свернула платье и
полотенце, умостив их на руке так, что в конце концов какой-то прохожий
заглянул в этот яркий сверток, надеясь увидеть личико младенца. Черная,
будто выкрашенная соком плодов женипапу соломенная шляпка девушки плыла
впереди Тристана летающей тарелкой, распустив по ветру черную шляпную
ленточку. Изабель шла неожиданно быстрой спортивной походкой, и Тристану
пришлось догонять ее вприпрыжку. Из чувства приличия он натянул грязную
футболку с надписью "Одинокая звезда" - названием ресторана для гринго - и
звонко зашлепал по мостовой поношенными синими вьетнамками.
Рослая белокожая девушка, которую длинные ноги делали еще стройнее,
шагала вперед со слепой решимостью лунатика, как будто малейшее сомнение
могло остановить ее. Она пошла на юг, к форту, потом повернула направо, к
Ипанеме - то ли на улицу Авенида-Ранья-Элизабет, то ли на
Руа-Жуакима-Набуку, - Тристан был настолько растерян и напуган, что не
заметил, куда именно они свернули. Здесь, под сенью высотных домов и
деревьев, среди магазинов, ресторанов и зеркальных фасадов банковских
зданий со швейцарами и стоящей навытяжку охраной, едва прикрытая нагота
девушки мерцала призрачным светом и привлекала еще больше взглядов.
Тристан старался на всякий случай держаться поближе к ней, но девушка была
отрешена и неприступна, ее ладонь стала холодной как лед, и Тристан
почувствовал себя неуклюжим чужаком. В мире шикарных домов и охраняемых
улиц вожаком была она. Под бордовым навесом с номером девушка свернула в
темный вестибюль, консьерж-японец за высокой черной с зелеными прожилками
мраморной конторкой удивленно захлопал ресницами, но вручил ей маленький
ключ и нажал кнопку, открывшую внутреннюю стеклянную дверь. Проходя через
порог, Тристан чувствовал себя так, будто его просвечивают рентгеном. У
него зачесалось в паху, там, где хранилось лезвие бритвы, а член в тесных
влажных шортах скукожился до размера орешка кешью.
Серебристые металлические двери лифта украшали треугольные пластины,
похожие на узорчатую ткань. Лифт скользнул вверх, словно клинок из ножен.
Затем они прошли по короткому коридору с обоями в полоску того же сочного
цвета, что и ее платье, но более мягкого оттенка, и остановились перед
навощенной до блеска дверью красного дерева, набранной из множества
рельефных панелей. Девушка повернула маленький, не больше его бритвы,
ключ, и дверь открылась. За порогом царила тишина роскошной обстановки.
Повсюду вазы, ковры, подушки с бахромой. С полок глядят тисненные золотом
корешки книг. Тристану еще не доводилось бывать в подобных местах, он
почувствовал, как его дыхание и движения теряют прежнюю легкость.
- Чей это дом?
- Моего дяди Донашиану, - ответила девушка. - Не бойся, тебе не
придется с ним встречаться, он весь день на работе, в центре. Или играет в
гольф и выпивает с друзьями. Собственно, в этом и заключается его работа.
Я велю служанке принести что-нибудь выпить и нам. А может, тебе хочется
есть?
- О нет, сеньорита, я не голоден. Стакана воды или немного суко [сока]
будет достаточно.
Тристан огляделся, и у него пересохло во рту. Сколько же всего отсюда
можно украсть! За один только серебряный портсигар или два хрустальных
подсвечника они с Эвклидом выручили бы столько, что хватило бы на целый
месяц. А вот картины с квадратами, кругами и свирепыми яркими мазками вряд
ли дадут много: если они кому и были дороги, так это автору, да и то лишь
в момент, когда он их творил. Зато книги сверкают золотым тиснением.
Тристан изумленно оглядел ряды книжных полок, уходящие под потолок на
высоту пальмы. Вдоль двух стен комнату опоясывали антресоли, а потолок
являл собой купол из стеклянных розовых лепестков с морозным узором, из
вершины которого на столь же длинной, как у церковного светильника, цепи
свисала громадная люстра с изгибающимися медными буквами "S" рогами. Для
Тристана слово "дом" означало лишенное солнца темное логово хижины. Здесь
же было столько света, что ему казалось, будто он стоит под открытым
небом, в каком-нибудь укрытом от ветра месте. Сверкающая тишина приняла
его.
- Мария! - ровным голосом позвала Изабель.
Пухленькая молодая служанка пришла не спеша, словно ей пришлось
миновать анфиладу комнат, презрительно взглянула на Тристана, и в ее
глубоко посаженных глазах мелькнул ужас. Покрытые оспинами щеки служанки
были припухшие, как это случается у индианок, а может, ее просто недавно
побили. Причудливая смесь генов окрасила ее кожу в темный табачный цвет.
Она наверняка прочла мысли Тристана о воровстве и сочла себя выше этого.
Как будто жить в богатом доме и щеголять в чистой одежде, выданной
хозяевами, - это не то же самое воровство.
- Мария, - произнесла Изабель, стараясь, чтобы ее голос не прозвучал
грубо или испуганно, - принеси два витаминных напитка - банановый или из
авокадо, если еще есть. Это для меня. А моему другу... Принеси ему то же
самое, что ты сама ела на обед. Его зовут Тристан. Хочешь сандвич? -
спросила она его.
- Клянусь, в этом нет необходимости, - возразил Тристан с великодушием,
которое выдавали в нем высокий лоб, блестящие выпуклые глаза и отрешенное
выражение лица.
Однако, когда на мозаичном столике появилось блюдо с подогретым
акараже, поджаристыми шариками ватапы [автор, по-видимому, имеет в виду
блюдо из маниоковой муки с кусочками рыбы], креветками и перцем, он
набросился на еду, как волк. Тристан давно научился подавлять чувство
голода, но вид пищи сводил его с ума, и он ничего не оставил на блюде,
буквально вылизав его. Девушка подвинула к нему свою тарелку. Он проглотил
и эту порцию.
- Кофе? - спросила Мария, пришедшая убрать со стола. Она уже не так
сильно источала ненависть, и Тристан ощутил в ее поведении легкие
заговорщицкие оттенки - так неуловимо отдает запахом масла денде пища,
приготовленная на севере. Может, в странном доме девушки и ее дяди уже
было что-то такое, чего служанка не одобряла. Как и многие люди из низов,
она была готова к различным проделкам и переменам, ибо для них мир не
представляет собой драгоценную реликвию, которую следует хранить вечно под
стеклом.
- Да, принеси, пожалуйста, и оставь нас одних, - ответила Изабель.
Она сняла шляпку; светлые, длинные, мерцающие волосы подчеркивали ее
наготу, и Тристану снова ударил в глаза слепящий свет, как и тогда, на
пляже, когда он вышел из моря.
- Я тебе нравлюсь? - спросила она, отводя глаза и краснея.
- Да, даже больше того.
- Ты думаешь, я вертихвостка? Дрянная девчонка?
- По-моему, ты богата, - ответил он, оглядывая комнату, - а богатство
делает людей странными. Богатые делают что хотят и не знают цену вещам.
- Но я не богата, - возразила Изабель, и в голосе прозвучало
недовольство и раздражение. - Мой дядя богат, отец тоже - он живет в
Бразилиа, - но лично у меня нет ничего. Они держат меня, как избалованную
рабыню, чтобы после монастырской школы выдать за какого-нибудь паренька,
который со временем вырастет в такого же, как они, - лощеного, вежливого и
равнодушного господина.
- А где твоя мать? Что она думает о твоем будущем?
- Моя мать умерла. Она хотела подарить мне младшего брата, а он
запутался в пуповине по пути на свет Божий и в предсмертных судорогах
разорвал ее матку. По крайней мере, мне так сказали. Мне было четыре года,
когда это случилось.
- Как печально, Изабель. - Хотя Тристан и слышал на пляже, что именно
так Эудошия называла подругу, сам он еще не произносил ее имя вслух. - У
тебя нет матери, а у меня нет отца.
- Где же твой отец?
Тристан пожал плечами:
- Может, умер. Пропал, во всяком случае. У матери было много мужчин, и
она не уверена, от кого я родился. Мне девятнадцать, значит, это произошло
почти двадцать лет назад. Она много пьет и ни о чем не печалится.
И все же однажды мать достала ему нужное лекарство. Она кормила его
грудью, выбирала вшей из кудрявой шевелюры, искала глистов в какашках.
- Мне еще только восемнадцать, - объявила Изабель, чтобы снова привлечь
его внимание.
Он, улыбнувшись, осмелился дотронуться до ее сверкающих волос, похожих
на ночные огни Рио, открывающиеся со склонов гор.
- Я рад этому. Мне бы не хотелось, чтобы ты была старше или богаче
меня.
Она не убрала его руку, но на улыбку не ответила.
- Ты подарил мне кольцо. Теперь мне нужно подарить тебе что-нибудь в
ответ.
- В этом нет необходимости.
- Подарок, который я имею в виду, станет подарком и для меня. Это
время. Время моей жизни.
Она встала и, потянувшись к нему, прижалась губами к его губам, скорее
обозначая поцелуй, как это делают в журналах и на экране телевизора, чем
целуя его по-настоящему. До этого момента жизнь ее состояла в изучении
историй чужих людей, теперь она создавала свою собственную. Она повела его
за собой к металлической винтовой лестнице, окрашенной в матово-розовый
цвет, и начала подниматься на второй этаж. Изабель шла впереди по вьющейся
лестнице, и тело ее распадалось на множество полосок плоти, разделенных
треугольниками ступенек. Ведя пальцем по перилам, словно по воде, Изабель
прошла по балкону как раз на уровне витой люстры и свернула в свою
комнату, все еще наполненную девчоночьими плюшевыми зверюшками и увешанную
плакатами с изображениями патлатых певцов из Англии. Тристан почувствовал,
как ему стало легче дышать, словно здесь, в детской, ветер богатства бил в
лицо не так свирепо. Изабель изогнулась в привычном небрежном танце,
выполненном с полувопросительной, полувызывающей усмешкой на храброй
обезьяньей мордашке, свела лопатки - и купальник исчез. Однако она не
стала выглядеть более обнаженной, чем прежде. Ему никогда еще не
доводилось видеть такую прозрачную и некудрявую поросль на женском лобке.
Ее бледно-коричневые соски набухли от соприкосновения с воздухом и от его
взгляда.
- Нам нужно помыться, - решительно сказала она.
В мраморном кубе ванной комнаты множество кранов включали самые разные
струйки душа - от букета тонких иголочек до хлестких жгутов воды,
барабанящих с частотой учащенного пульса. Он стоял рядом с ней под
водопадом постепенно теплеющих струй и мылил ее податливую шелковистую
кожу, пока та не покрылась скользким белым жиром, потом она мылила его, и
он чувствовал, как член его из орешка кешью превращается в банан, а потом
и в налитой початок, который вот-вот разорвет от собственной тяжести. Она
с серьезным видом мылила его там, наклонив овальную головку под струи
воды, чтобы получше разглядеть набухшие вены, багрово-черную кожу и
одноглазую сердцевидную головку члена. Пока она изучала его, поток воды
раздвинул ее волосы, и Тристан неожиданно увидел, что скальп у девушки
розовый, а не белый, как ему представлялось. Выключив воду, она
проговорила, все еще разглядывая его и проводя пальцем по одной из вен:
- Так вот он какой. Он уродлив, но безобиден - как жаба.
- Так ты еще ни разу?.. - спросил он смущенно, довольный тем, что почти
мгновенно запахнулся пушистым широким, как одеяло, полотенцем, которое она
достала из шкафчика. Вся ванная была в зеркалах, и он увидел себя в них
искромсанным на куски белого и черного. Лицо его, казалось, принадлежало
суровому воину, которого одновременно фотографируют со всех сторон.
- Нет, ни разу. Это пугает тебя, Тристан?
Да, это его пугало, ибо поскольку она была девственница, то
совокупление с ней приобретало некий религиозный смысл, становясь
разновидностью вечного преступления. Но кровь, неуправляемо пульсировавшая
в початке под просторным, как халат, полотенцем, вела его следом за этим
видением, которое шло перед ним, накинув полотенце, словно пончо, - так,
что остались обнаженными упругие ягодицы. Когда девушка нагнулась у
мраморного края ванны, чтобы подобрать с пола его черные плавки, белые
ягодицы ее раздвинулись, и он с некоторой брезгливостью заметил полоску
коричневой кожи несмываемого пятна вокруг анального отверстия.
Встряхнув его плавки, чтобы аккуратно сложить их, перед тем как
повесить сушиться, она вдруг удивленно вскрикнула. Бритва в маленьком
кармашке выскользнула из грубых ножен и порезала ей большой палец. Она
показала ему колечко белой кожи и медленно набухающую рубиновую каплю. Это
дурное предзнаменование тоже напугало его: он принесет ей страдания.
И все же, с гримасой боли облизывая палец и вытирая ранку уголком
полотенца, она продолжала медленно идти к узкой девичьей кровати, покрытой
светло-зеленым стеганым одеялом, цветом, напоминающим накипь на глиняных
кувшинах и ночных горшках, которые Тристан видел в Фавеле - полоску грязи,
идущую вдоль самого края сосудов. Над медными прутьями изголовья висела
маленькая лоснящаяся картинка, на которой Мадонна с нимбом, похожим на
сдвинутую на затылок шляпку, держала на руках неестественно крупного и
серьезного младенца Иисуса с неуклюже растопыренными толстенькими
пальчиками. С серьезным и решительным видом Изабель сняла картину со стены
и сунула ее под кровать. Когда она улеглась поверх одеяла, несколько
зверюшек со стеклянными глазами упало на пол, и девушка быстро распихала
их по полкам, стоявшим около кровати, - на радость ребенку выкрашенным в
свое время во все цвета радуги. Сделала она это быстро и ловко, а потом
плюхнулась прямо на середину узкой кровати, так что лечь ему оставалось
только на нее. Когда он послушно взобрался на Изабель, она уперлась в его
грудь кончиками пальцев, будто хотела задержать, остановить на мгновение.
Ее зрачки, словно сотканные из хрупких серо-голубых нитей, почти сердито
смотрели в его глаза.
- Я не думала, что он будет таким большим, - призналась она.
- Нам не обязательно заниматься этим прямо сейчас. Мы можем просто
обниматься, ласкать друг друга и разговаривать. Можно встретиться завтра.
- Нет. Если мы будем ждать, это никогда не случится. Наше время пришло.
- Мы можем встретиться снова завтра на пляже.
- Кураж пройдет. Вмешаются другие люди.
Неуверенно, не отрывая глаз от его лица, словно ожидая указаний, она
раздвинула свои белые ноги.
- У тебя было много девушек? - спросила она.
Он кивнул, стыдясь того, что далеко не все они были девушками, что
вначале были женщины вдвое старше его, пожилые пьяненькие подруги матери,
которые потчевали его кусочками своего тела, словно кормили забавного
поросенка.
- Тогда что ты мне посоветуешь?
Головка его члена, похожая на фиолетовое сердечко, вырванное из груди
какого-нибудь кролика, покоилась на прозрачной поросли ее лобка. Обычно
женщины брали его своей рукой и сами направляли внутрь. Эта же девушка
неуклюже приподняла ягодицы и смотрит ему в глаза, прося совета. Она
увидела, как потемнели белки его глаз, почти сливаясь с черными зрачками,
и он снова заговорил низким мужским голосом:
- Я советую тебе расслабиться так, чтобы мое наслаждение и твое слились
воедино. Это будет непросто - в первый раз. Будет больно.
В его дыхании чувствовался острый аромат акараже.
Он провел рукой по ее промежности, нашел место, где липкие срамные губы
начали расходиться, и направил туда свой член. Немного спустя, словно
Сомневаясь в правильности собственного совета, он спросил:
- Тебе больно?
Изабель окаменела под ним, пытаясь преодолеть инстинктивное неприятие
чужой плоти. На бледной коже внезапно проступил теплый пот. Она кивнула,
нервно дернув подбородком, как если бы никакая другая часть ее
напряженного тела не осмеливалась пошевельнуться. Он и сам вспотел,
встревоженный темнотой ее девственного лона. Трудно чувствовать себя
любовником, а не избалованным поросенком, пожирающим помои. И все же он
знал: за темной преградой, стоящей перед ними, их ожидает рай.
- Мне остановиться? Я могу выйти.
На сей раз ее подбородок яростно дернулся из стороны в сторону.
- Да делай же это, Бога ради, - на всякий случай сказала она.
Он ринулся в темноту, и с каждым ударом в глазах его под сжатыми веками
все больше краснело. Откуда-то из недр его существа, из-под того места,
где гнездится голод, пытался пробиться через зажатый проход поток света.
Тристан задыхался, холодел, давление света усиливалось, и пятки его
задрожали, когда он почувствовал, что свет вот-вот плеснет через край, и,
наконец, свет изменился высокой, ошеломляющей дугой. Его судороги напугали
девушку, и она забыла о своем теле. Нежно, с удивлением ее белые руки
пробежали по изогнувшейся черной спине, пытаясь оплести паутиной
шелковистых прикосновений ту огромную брешь, которую наслаждение Тристана
пробило в ее упругих глубинах. Его дыхание успокоилось, голос вновь
зазвучал разумно и сосредоточенно.
- Тебе было больно?
- Да. О Боже. Все было именно так, как говорили монахини в школе. Как и
должно быть во искупление грехопадения Евы.
Однако стоило ей почувствовать его благородное желание освободить
девушку от своей плоти, как ее ноги и руки крепче обняли его.
- Милая Изабель, - вздохнул он, смущенный тем, что не может подобрать
лучших слов и все еще стесняется называть ее по имени. Один героический
подвиг еще не давал ему права держать себя на равных с этой красавицей
аристократкой. Когда же Изабель наконец позволила ему вынуть свой член, он
был покрыт ее кровью, и она, похоже, сердилась на Тристана за то, что они
испачкали светло-зеленое атласное одеяло.
- Мария увидит и расскажет дяде! - воскликнула она.
- Она шпионит за тобой?
- Они с дядей... Они друзья.
Вскочив с кровати, Изабель принесла из ванны влажную тряпку и принялась
оттирать пятно. Из-за того, что Тристан хотел прервать половой акт, пятно
оказалось причудливой формы, напоминая очертаниями кубок с широким
основанием, длинной ножкой и круглой объемистой чашей.
- Надо было подстелить полотенце, - сказал он, раздраженный тем, что
она, судя по всему, винила его в своем кровотечении и теперь, после такого
возвышенного мгновения, сразу же перешла к обыденности домашних забот.
Изабель услышала обиду в его голосе и попыталась умиротворить гордость
Тристана; отвернувшись от кровати, она послушно вытерла покрасневшей
тряпицей его уже уменьшившийся член. Девственная кровь растворилась в
складках кожи цвета черного дерева. Пафос дефлорации начал проходить, боль
у нее между ног усилилась, и она нетерпеливо сунула ему в руки мокрую
тряпку.
- Давай, Тристан, ты тоже в этом участвовал.
Хотя Тристана и переполняла брезгливая гордость, свойственная даже
самым бедным бразильским мужчинам, он взял тряпку, понимая состояние
Изабель. У той голова шла кругом от собственной смелости, от того, что она
сделала нечто непоправимое. Непредсказуемое настроение женщин - та цена,
которую мужчинам приходится платить за неземную красоту этих созданий и
причиняемую им боль.
Когда Тристан вернулся из ванны, одетый во влажные плавки, Изабель все
еще оставалась обнаженной, если не считать перстень с надписью "ДАР" и
новую соломенную шляпку, такую же, как и прежняя, только клубничного
цвета. На разноцветных полках, опоясывавших две стены ее комнаты, лежало
множество веселых шляпок и целая сокровищница игрушек, подаренных дядей,
которому хотелось навеки оставить ее маленькой девочкой.
Она вскинула голову и приняла позу стриптизерки, встав на цыпочки,
выставив белые ягодицы и согнув одну ногу. Пальцы ног побелели от
напряжения, а на внутренней поверхности бедра обнаружилась засохшая
струйка крови. Как чудесно, думала она, стоять обнаженной перед мужчиной и
не стыдиться этого.
- Я все еще нравлюсь тебе? - спросила она с трагической серьезностью,
подняв на него глаза из-под полей дерзкой шляпки.
- У меня нет выбора, - сказал он. - Теперь ты моя.
ДЯДЯ ДОНАШИАНУ
- Нет, я так не думаю, дорогая, - сказал дядя Донашиану, величественно,
подобно кинжалу в ножнах, покоясь в переливающемся алюминиевом сером
костюме. - Не думаю, что это находится в границах приличий, даже тех
немногочисленных, которые еще остались в наш чересчур прогрессивный и
легкомысленный век.
Прошел месяц. Марта рассказала своему хозяину о гостившем в доме юноше
и о том, что Изабель постоянно пропадает на пляже - отсутствовала она
долго, а загар у нее не появлялся, поэтому ходила она, скорее всего, не на
пляж, а в кино, или проводила время с парнем в отелях с почасовой платой.
Разумеется, гуляет она не с Эудошией. Родители увезли Эудошию и трех ее
братьев в Петрополис, чтобы спрятаться от летнего зноя в горах, где в свое
время возвели дворец для двора Дона Педру Второго, ставшего теперь музеем,
и где до сих пор разъезжали по узким улицам вдоль каналов в запряженных
лошадьми экипажах, затем они отправятся на несколько недель в
Нова-Фрибургу, где колония швейцарских иммигрантов когда-то построила
родные их сердцу швейцарские шале. Там они будут ходить по горам, играть в
теннис, кататься на лодках и лошадях, любоваться вечно цветущими
растениями: когда Изабель была помоложе, она часто наслаждалась всем этим
в обществе дяди и его жены, стройной и элегантной тети Луны. Это было еще
до того, как они, к несчастью, разошлись - развестись по закону было
невозможно. Тетя Луна происходила из самой тонкой прослойки высшего света
Сальвадора и теперь жила в Париже, откуда присылала Изабель к Рождеству
шаль от Эрме или пояс от Шанель. Если кто-то и ассоциировался у Изабель с
матерью, так это она. В Петрополисе к дяде с тетей изредка присоединялся и
отец Изабель, урывая недельку от своих чиновничьих забот в Бразилиа. Как
восхитительно было сидеть рядом с ним в ресторане великолепного отеля
одетой строго и аккуратно, как настоящая женщина, когда накрахмаленное
декольте чуть трет кожу, а вдалеке, по ту сторону голубого озера, меж двух
зеленых гор сверкает водопад, и водные лыжники оставляют на водной глади
светло-голубые вьющиеся следы! Но все эти наслаждения принадлежат ее
детству, маленькому, как улыбки на фотографиях.
- И какие же границы приличий существуют в Бразилии? - спросила она
дядю. - Я считала, что в нашей стране каждый человек творит себя сам,
независимо от цвета его кожи.
- Я говорю не о цвете кожи. В этом смысле я дальтоник, как и наша
конституция, соответствующая национальному темпераменту, унаследованному
нами от великодушных владельцев плантаций сахарного тростника. У нас,
слава Богу, не Южная Африка и не Соединенные Штаты. Но человек не может
создать себя из ничего, для этого нужен материал.
- Который принадлежит очень немногим, то есть тем, у кого он был
всегда, - заметила Изабель, нетерпеливо затягиваясь одной из дядиных
британских сигарет.
Дядя Донашиану продул мундштук из черного дерева и слоновой кости -
дядя пытался бросить курить и держал мундштук в зубах, чтобы облегчить
процесс отвыкания, - и сунул его в уголок рта; это придало его лицу
мрачное и мудрое выражение. Губы у него были тонкие, но красные, как будто
только что вымытые.
- Руки толпы разрушат все, - пояснил он упрямой племяннице. - Даже Рио
моей молодости уже превратился в сплошные трущобы. А ведь он был так
прекрасен, так изумителен: трамвай ходил вдоль Ботанического сада,
фуникулер шел до Санта-Терезы, в казино приезжал петь Бинг Кросби. Город
был изящен и очарователен, как уникальная ваза венецианского стекла.
Теперь от него осталась лишь блестящая скорлупка - внутри он прогнил. В
нем нечем дышать, в нем нет тишины. Постоянно грохочет транспорт и музыка,
музыка этой безмозглой самбы, повсюду вонь человеческих испражнений.
Повсюду грязные тела.
- А мы с тобой разве не воняем? Не испражняемся? - Дым вырывался изо
рта Изабель с каждым слогом клубами гнева.
Дядя Донашиану взглянул на нее оценивающе, пытаясь вернуть своему
насмешливому лицу выражение, исполненное любви к племяннице. Он вынул изо
рта пустой мундштук. Его лоб, загоревший до ровного орехового цвета
благодаря тщательно подобранному режиму солнечных ванн, наморщился, будто
механически, и дядя по-новому, взволнованно и искренне, наклонился к ней.
- Ты использовала этого парня. Я бы тебе такого никогда не посоветовал,
но, знаешь, ты права, в жизни не всегда нужно следовать советам старших.
Иногда необходимо бросать вызов, делать все наперекор. Ничто не прорастает
без боли, не прорвав кожуры. Первобытные люди мудро помещали боль в самую
основу обряда посвящения. Что ж, дорогая моя, ты прошла через этот обряд.
Ты отправилась на пляж и выбрала орудие истязания. Воспользовавшись этим
живым орудием, ты стала женщиной. Ты сделала это потихоньку, без моего
ведома, и поступила правильно, щадя меня. Но твой поиск достойного
человека будет проходить на виду у меня, всего общества, у твоего
заслуженного отца. И на виду у твоей милой матери, нашей дорогой покойной
Корделии, которая со слезами на глазах взирает на тебя с неба, если,
конечно, ты хоть немного веришь в то, чему тебя учили монахини.
Изабель заерзала на роскошном малиновом диване, и бархатная обивка
зашуршала под ее бедрами. Она затушила сигарету - Изабель не хотелось,
чтобы мать шпионила за ней. Ей не хотелось, чтобы в ее жизнь вмешивалась
еще одна женщина. Мать умерла, пытаясь подарить ей брата, и Изабель не
могла простить ей этого двойного предательства, хотя она часто сравнивала
фотографии матери, поблекшие после ее смерти, со своим собственным
отражением в зеркале. Мать была темнее, и красота ее была более типична
для Бразилии. Светлые волосы Изабель получила от отца, от Леме.
- Итак, - заключил дядя Донашиану, - ты перестанешь видеться с этим
черномазым. После карнавала поступишь в университет, в наш знаменитый
Папский католический университет Рио-де-Жанейро. Учась там, ты наверняка
увлечешься модными левацкими фантазиями и будешь участвовать в
антиправительственных демонстрациях, требуя земельной реформы и
прекращения преследований индейцев Амазонии. Во время этих донкихотских
занятий ты влюбишься в такого же демонстранта, который, получив диплом,
забудет об угрызениях совести и станет высокооплачиваемым специалистом, а
может, и членом правительства, которое к тому времени военные, будем
надеяться, избавят от своей опеки. Или - подожди, не прерывай меня,
дорогая, я знаю, как недоверчиво твое поколение относится к поиску
подходящей пары, но, поверь мне, когда улетучивается очарование, остается
лишь близость характеров - ты и сама можешь стать адвокатом, врачом или
чиновником во властных структурах. Теперь в Бразилии у женщин есть такие
возможности, хотя общество и неохотно предоставляет их. Женщинам до сих
пор приходится бороться против взглядов наших достойных предков, считавших
женщину украшением и инструментом размножения. Тем не менее, если ты
хочешь пренебречь материнством и традиционными домашними добродетелями, то
сможешь принять участие в этой игре сильных мира сего. Ах, поверь мне,
дорогая племянница, эта игра становится скучной, как только узнаешь ее
правила и усваиваешь первые немногочисленные приемы.
Он вздохнул; как обычно, скука лишала речи дяди Донашиану энергии -
через пятнадцать минут ему надоедало любое занятие. Вот этим мы его и
обойдем, сказала себе Изабель. Молодым не так быстро становится скучно.
Но дядя вдруг снова разволновался - ему пришла в голову новая мысль.
- А знаешь, мне даже завидно, честно: ты можешь поехать за границу.
Почему же, в конце концов, во времена, когда наш шарик вырождается с
каждым днем, сидеть в Бразилии с ее свирепой историей, ее отвратительным,
глупым народом, вечной отсталостью и бездумной самбой на краю хаоса? Мы же
не только бразильцы - мы еще и граждане планеты! Поезжай в Париж, поживи
немного под крылышком у тети Луны! Или, если тебе хочется улететь подальше
от родного гнезда, отправляйся в Лондон, Рим или хотя бы в этот
старомодный Лиссабон, где по-португальски говорят так быстро, что ни слова
не разберешь! В газетах пишут, что в Сан-Франциско расцвела "Власть
цветов", а Лос-Анджелес стал столицей "Тихоокеанского бассейна"! - Он
наклонился к ней еще ближе и, приподняв длинные тонкие брови, которые были
светлее загорелого лба, придал своему лицу то выражение, которое он
демонстрировал десяткам женщин, предлагая нечто восхитительное. - Изабель,
позволь мне говорить дерзко и выразить свое собственное мнение, хотя я
знаю, что мой строгий брат не одобрит и даже наверняка осудит меня: если
ты решила попирать условности, стань авантюристкой - актрисой, певицей,
призраком из электронного мира, который все чаще замещает собой унылый
трехмерный мир тяжелых элементов! Оставь нас за своей спиной! Лети к
звездам! Дух захватывает от перспектив, ожидающих тебя, если ты
расстанешься с этим, этим...
- Тристаном, - оборвала его Изабель, не дожидаясь эпитета. - Моим
мужчиной. Я скорее расстанусь с жизнью.
Красные губы дяди Донашиану мгновенно скривились, и он заметил, что его
бокал, давеча наполненный напитком, столь же искрящимся, как и его костюм,
уже пуст.
- Это подзаборные речи, дорогая, дозволительные беднякам, ибо
вульгарная романтика сопливого толка - единственное, что остается, когда
нет сил терпеть лишения. Но _ты_, и все _мы_ имеем привилегию жить
разумно. Именно на разуме, а не ужасных вековых иберийских мечтах и
алчности беспородных собак зиждется надежда Бразилии.
Изабель весело рассмеялась, вспомнив распорядок дня своего дядюшки, -
прогулка вдоль пляжей Ипанемы и Леблона ранним утром, предполуденный визит
к личному биржевому маклеру - смышленому светлому мулату, который учился в
Лондоне и занимался планированием дядюшкиных финансовых дел; второй
завтрак и сиеста с одной из любовниц в ее загородном доме с прохладными
беседками; вечера на террасе "Клуба жокеев", где он пил джин, любуясь
небом над Корковаду, залитым розовым закатом. Она игриво поцеловала его в
загорелый лоб и ушла из гостиной по винтовой лестнице, ошибочно полагая,
что дядя занимался привычными словесными упражнениями, дабы ублажить
семейные призраки.
С тех пор как Изабель начала спать с бедняком, ей стало легче
разговаривать с Марией - она уже не так боялась ее злой индейской крови и
немногословия.
- Мой дядюшка, - с усмешкой говорила она на кухне, - забывает, что я
больше не ребенок, вверенный попечению монашек.
- Он очень любит тебя и желает тебе только самого хорошего.
- Почему ты ему все рассказываешь? Теперь я не могу приводить Тристана
к себе - ты же предала нас.
- Я не стану обманывать твоего дядю. Он очень хорошо ко мне относится.
- Как же! - с издевкой произнесла Изабель и принялась за каруру,
которое Мария собиралась съесть сама. - Он платит тебе, как собаке, спит с
тобой и все время бьет. Я знаю об этом, потому что слышу шум возни из
твоей комнаты, хоть ты и не кричишь.
Широкие красно-коричневые скулы Марии украшали две пары аккуратных
косых шрамов. Она заговорщицки взглянула на Изабель. Сверкнули
глаза-щелки, утонувшие в одутловатом лице.
- Твой дядя - добрый человек, - сказала она. - Если он и бьет меня, то
лишь потому, что злится на самого себя. Он не выдерживает напряжения -
трудно быть богатым в бедной стране. Он все время бьется лбом о стену,
потому что в нашей стране такой утонченный человек, как он, не может найти
себе достойного применения. Здесь все подминают под себя грубые мужланы из
сертана [глубинки, глухих внутренних районов Бразилии]. Я понимаю, что он
бьет не меня. Его удары нежны, как шлепки котенка по бумажному бантику.
- А трахает он тебя как? Тоже нежно?
Мария не ответила. Молча, как и полагается индианке, она взяла себе
тарелку из буфета и разделила каруру пополам, словно давая понять, что раз
Изабель захотела поговорить о постели, то они теперь равны.
- Твой дядя добрый человек, - повторила она. - Но смотри не
переусердствуй. Ты должна поступить в университет и водиться с приличными
парнями. Тристан не для тебя. Вот у меня мог бы быть такой парень, когда я
была моложе. Симпатичный уличный парнишка. Он красив, как птица из
джунглей, но из него обеда не сваришь. В нем ничего нет, кроме клюва,
когтей и ярких перьев.
Изабель откинула волосы, чтобы они не мешали ей есть, и, проглотив
кусочек окры, смело и пытливо взглянула на Марию. Она знала, что дерзость
к лицу, и потому вздернула подбородок.
- Мы нашли друг друга, - сказала она, - на пляже, среди сотен других
людей. Мы не можем позволить себе потерять нашу любовь. Да и что нам может
сделать дядя? Ничего. Мне ведь уже восемнадцать. Это в старые времена
молодых девственниц можно было запирать в альковах больших усадеб и,
затянув их в шелка и траурные кружева, заставлять глядеть на мир сквозь
решетчатые окна, в ожидании своей очереди заняться размножением, подобно
породистым голубям.
- Он может отправить тебя в Бразилиа, к отцу, - заметила Мария. - Из
столицы не сбежишь. Она окружена девственными лесами, даже глубоким рвом с
водой.
Изабель вскочила с табуретки, как с горячей сковородки, и стремительно,
ни к чему не прикасаясь, словно боясь обжечься, стала мерять шагами кухню.
- Он говорил тебе об этом? Он так тебе сказал, Мария? В столицу, к
отцу? Говори же! - Угроза переезда в столицу приводит в ужас всякую
истинную кариоку.
Мария молчала, в ней неслышно, но упорно боролись два чувства: верность
хозяину и любовнику, с одной стороны, и сочувствие к младшей сестре по
несчастью, с другой. Ибо Изабель - еще одна пленница любви и жертва
рабства, которое секс несет женщинам, хоть она по незнанию и провозглашает
себя свободной.
- Я не знаю наверняка, хозяйка, - сказала она наконец. - Но он говорил
с братом по телефону. Мне кажется, если ты не расстанешься с этим парнем,
ты вряд ли проведешь нынешний карнавал в Рио.
ЛАЧУГА
Лачугу матери Тристана там и сям пронизывали острые кинжалы света,
проникавшие сквозь щели в листах оцинкованной жести над головой и дыры в
стенах из крашеных досок и картона. Но даже яркий голубой свет не мог
пронзить насквозь душную атмосферу хижины, наполненной не только дымом
табака и кухонным смрадом, но и пылью от земляного пола и осыпающегося
материала стен, которые постоянно облеплялись новыми слоями украденных или
присвоенных вещей, призванных защитить жителей хижины от природных
невзгод: палящего солнца, потоков дождя и холодного океанского ветра в
безлунные ночи. Хижина, казалось, утопала среди нетронутой природы,
поскольку лепилась к одному из самых высоких и крутых склонов Морру
Бабилониа, или Вавилонской горы. Когда ее обитатели ощупью выбирались
наружу, откинув полог из гнилого тряпья, заменявший двери, их взору
открывался жестокий и величественный вид сверкающего на солнце моря с
парусниками и островками, и они щурились от слепящего света.
Изабель прибыла сюда ночью и еще не осмелилась выйти на улицу при свете
дня. Ее поразила густота и текучесть воздуха внутри лачуги, и она никак не
могла понять, сколько же здесь народу помимо них с Тристаном и его матери.
Казалось, в хижине несколько комнат на разных уровнях; одну из них,
служившую ванной и туалетом, она уже посетила. Полом там служил
прогибающийся кусок фанеры, а под ним виднелся головокружительной крутизны
склон голой оранжевой глины, по которому экскременты и моча стекали вниз и
скрывались на участке другого поселенца. Голос матери Тристана, невнятный
и вялый, раздавался, казалось, не из какой-то определенной точки, а из
угла, самого темного и защищенного, где пол был неровным, словно застывшая
зыбь, похожая на бледную тень, отбрасываемую далекой горной грядой.
Изабель узнала, что мать Тристана зовут Урсула, Урсула Рапозу. Прошлой
ночью запыхавшиеся Изабель с Тристаном ворвались в хижину и разбудили ее.
Они долго карабкались вверх по склону Морру Бабилониа и выбились из сил.
После освещенных лунным светом зигзагов горных улочек лачуга казалась
такой темной, словно их окунули в чернильницу. Затем вспыхнула спичка, и
огонь приблизился к лицу Изабель так близко, что едва не опалил ее длинные
ресницы. Потом спичку задули, и в ноздри ударил сладковатый, отдающий
тростниковой водкой перегар.
- Ну и штучка эта белая девчонка, - сказал голос, принадлежавший спичке
и вони. - Как тебе удалось украсть ее?
- Я не украл ее, мама. Я ее спас. Дядя собирался отослать ее к отцу.
Она не хочет уезжать. Она хочет остаться со мной. Мы любим друг друга. Ее
зовут Изабель.
Горячий шепот Тристана раздавался в нескольких сантиметрах от уха
Изабель.
Темень закряхтела, потом внезапно что-то зашуршало, и ее обдало резким
и быстрым дуновением ветерка. По глухому звуку, раздавшемуся рядом с ее
головой, Изабель поняла, что Тристан получил оплеуху.
- Ты принес мне денег?
- Немного, мама. Неделю сможешь пить кашасу.
Раздался более тихий бумажный шелест, и кисло-сладкое облако
алкогольного перегара, сдобренное запахом теплой плоти, отодвинулось в
сторону; Изабель почувствовала, как сильная рука любимого потянула ее
туда, куда сама она не осмелилась бы сделать хоть один шаг, поскольку
неровный пол под ногами был усеян каким-то хламом, а мрак по-прежнему
оставался абсолютным. Какие-то непонятные существа - то ли скорпионы, то
ли гигантские многоножки - щекотали ей лодыжки, а разок она больно
ударилась локтем о грубую деревянную подпорку, которую Тристан ловко
обогнул, не выпуская ее руки из своей ладони. Она поняла, что он смущен и
от этого чувствует себя напряженно: ведь он привел ее к себе домой.
- Сюда, Изабель, - сказал он.
Сильная рука потянула ее книзу, в узкий проем, где прямо на голую глину
были брошены колючие комья грубых мешков, набитых, судя по еле уловимому
запаху, чем-то вроде высушенных цветов или скелетов очень маленьких и
хрупких мертвых тварей. Вытянув наконец свои нежные члены, она
почувствовала себя в полной безопасности, подобно зародышу в утробе
матери, и даже замурлыкала от накатившего на нее ощущения счастья.
- Тихо, - мгновенно рявкнула Урсула, казалось, прямо в ухо Изабель,
хотя они с Тристаном довольно долго пробирались по колышущейся темноте,
заполненной очертаниями каких-то предметов и существ. Где-то совсем рядом
раздавалось чье-то тихое сопение - а может, это был хор нескольких
дышавших в такт легких, - и мать Тристана вдруг запела бессвязно, тихо,
заунывно, и песня ее становилась то громче, то тише, но никак не
кончалась. Звук этот не был неприятным, он сливался с бормотанием,
проникавшим в хижину сквозь ее невидимые стены; с обрывками разговоров и
топотом шагов ниже по склону, с шумом ночного Рио и ритмичными звуками
самбы, доносившимися то из города у подножия горы, то откуда-то сверху,
как будто сами ангелы веселились в предвкушении карнавала.
Сколь бы опасным и необычным ни казалось положение Изабель, ей было
удивительно спокойно и хотелось спать после лихорадочного бегства с
Ипанемы вдоль Копакабаны, после долгого подъема по склону горы туда, где в
лунном свете мерцала Фавела, нависшая над городом подобно застывшей
лавине. Она чувствовала, как напряжено тело Тристана; он дал ей вместо
подушки свернутую в комок тряпку, терпко пахнущую чьим-то потом. Темень
приняла ее в свою утробу, обволокла Изабель, убаюкивая ее материнским
дыханием.
Ее любимый оставался напряженным и беспокойным. Несколькими
лихорадочными движениями он умостил между собой и Изабель две большие
сумки, которые они волокли с собой вверх по склону, - в них были одежда
девушки и ценные вещи, похищенные из квартиры дяди Донашиану: серебряный
портсигар, хрустальные подсвечники, украшенный драгоценными камнями
золотой крест, в свою очередь украденный кем-то из церкви XVIII века в
Минас-Жераисе и проданный затем ее дяде торговцем антиквариатом, и
стянутый множеством резинок прямоугольный пакет из банкнот по десять тысяч
крузейро, обнаруженные ими под надушенным дядиным нижним бельем, которое,
как изумленно подумалось тогда Тристану, больше подошло бы женщине. Когда
он торопливо размещал сумки, их острые углы впились в тело Изабель, вновь
напомнив ей о том, что беззаботное девичество осталось позади и она
вступила на путь женщины, исполненный страданий. Пьяная песнь матери
Тристана говорила о том же, но уже ничто не могло помешать Изабель уснуть
в теплом чреве нищеты, пока ее муж (по крайней мере, он ей теперь казался
мужем) беспокойно ворочался рядом, строя в кромешной тьме планы на
будущее.
Когда она проснулась, день уже возвестил о своем приходе голубыми
клинками света, висевшими повсюду в клубах дыма. Неподалеку от грубого
лаза наружу - чтобы чад выносило на улицу - девочка лет
двенадцати-тринадцати готовила пищу, сидя на корточках у огня,
разведенного под укрепленной на каких-то подставках круглой крышкой от
железной бочки. Изабель распознала аромат кофе и запах ангу - кукурузных
лепешек, которые делают почти из одной воды и соли. По хижине слонялись
какие-то люди. Она узнала знакомый по пляжу коренастый силуэт Эвклида,
когда тот прошел мимо в сером утреннем свете. Он поглядел в сторону
Изабель, но сделал вид, что не заметил ее. Тристан показал ей закуток,
откуда кал стекал вниз по склону. После тревожной ночи он выглядел
осунувшимся и повзрослевшим, походя на кусок копченого мяса; блеск его
темной кожи потускнел. Она с болью подумала о том, что, обретя ее, Тристан
взвалил на свои плечи тяжелую ношу.
По наивности своей Изабель решила, что если ей удастся заключить союз с
его матерью, то это облегчит Тристану его бремя. Урсула все еще лежала в
постели, а рядом на широком и грязном соломенном матраце, источающем
сладковатую вонь, лежал мужичонка, уткнувшись пиявкой в ее бок. В
спутанных черных волосах мужчины виднелась проседь. Лицо его наполовину
скрывала огромная коричневая грудь, свисавшая из разорванного платья
Урсулы. В этом грязно-коричневом цвете ее кожи не было и следа африканской
синевы Тристана. Очевидно, иссиня-черную кожу он унаследовал от отца.
Белки глаз Урсулы пожелтели и помутнели от пьянства, во рту не хватало
зубов.
- Белая девушка, чего тебе здесь нужно? - спросила она, увидев, что
Изабель поднялась на ноги.
- Меня привел Тристан: моя семья хотела разлучить нас.
- Мудрые люди. Вы двое просто свихнулись, - сказала Урсула, не отводя
мутных глаз от светловолосой девушки и стараясь определить, какой прок
можно извлечь из ее появления.
- Мы любим друг друга, - объявила Изабель. - Мы хотим остаться вместе
навек.
Мать Тристана не улыбнулась. От гнева черты ее угрюмого лица
обозначились немного резче.
- Хорошо, если любовь ваша продлится хотя бы одну ночь, - заявила она.
- Мой паршивец не имеет права любить кого бы то ни было.
- Он красивый, - сказала Изабель женщине о ее собственном сыне. - Я
чувствую себя ущербной, когда его нет рядом. Не могу есть, не могу
сомкнуть глаз. А прошлой ночью спала, как младенец.
"Не как младенец, - подумала она про себя, - а как зародыш".
- Я люблю вас, Урсула, - осмелилась признаться Изабель, - за то, что вы
вырастили такого красивого мальчика... мужчину.
Она была полна решимости стереть с этого сального коричневого лица
враждебную тупость и заставить Урсулу признать чудо ее с Тристаном любви.
- Херня, - грязно выругалась женщина, но тем не менее улыбнулась.
Словно пытаясь погасить улыбку и спрятать жалкий щербатый рот, она
откопала в груде наваленных рядом с постелью вещей бутылку и присосалась к
горлышку. Когда глаза Урсулы закрылись, на лицо ее вернулась красота - та
красота полуденного солнца, которую Изабель видела в Тристане. Хотя тело
Урсулы стало грузным и превратилось в бесформенную расплывшуюся глыбу
плоти, овальное лицо ее оставалось изящным и его обрамляли роскошные
волосы цвета кукурузных кисточек. Беспорядочное пересечение шрамов на ее
лице - совсем не таких симметричных и исполненных смысла, как у Марии, -
свидетельствовало о былых побоях и ранах.
Тристан, до этого скрывавшийся от глаз Урсулы и Изабель в той части
хижины, что располагалась за грубой деревянной подпоркой, показался из-за
сооружения, которое поддерживало оцинкованную жестью крышу и разделяло
интерьер лачуги на некое подобие комнат.
- Мама, мы здесь не останемся. Тут слишком мерзко.
Встревоженный зычным мужским голосом, тщедушный мужичок перекатился на
спину. Показался его открытый слюнявый рот. Свободной рукой Урсула прижала
его голову к своей груди, и он, всхлипнув, затих.
- Засоренная высокими идеями голова - вот что всегда внушало мне
отвращение. Интересно, сколько богатые родственники заплатят за ее
возвращение?
- Наверняка много, - ответил Эвклид, который разговаривал с девушкой у
очага. И обратился к Изабель: - Где твоя подруга Эудошия? Мы с ней тогда
здорово поболтали о католической общинности и марксизме. По дороге к Леме
и обратно мы пришли к выводу, что оба учения донкихотские.
- Родители забрали ее с собой в горы, - ответила Изабель. - Она
типичная буржуазная девочка: болтает смело, а на жизнь смелости не
хватает.
Эвклид прищурился и сказал:
- Избыток храбрости всегда оборачивается любовью к смерти.
- Мы любим друг друга, - продолжил Тристан, обращаясь к матери. - Мы
собираемся отправиться на поезде в Сан-Паулу. С помощью моего брата
Шикиниу я хочу найти там работу на автомобильном заводе. Мама, мне нужен
его адрес.
Изабель впервые услышала о третьем брате. Лицо его матери вытянулось,
но потом она хитро прищурилась.
- Еще один паршивец, - сказала она. - Ни гроша домой не присылает, а
ведь уже разбогател, "жуки" делает, на которых все ездят. Если бы аптекарь
дал мне приличное лекарство, никто бы из вас, паршивцев, не обременял
собою Мать-Землю.
Девочка у очага спросила:
- А ее мы тоже будем кормить? Теста хватило только на восемь лепешек.
- Отдай ей мою долю, - ответил Тристан.
- Нет, тебе нужно копить силы, - сказала Изабель, хотя у нее все плыло
перед глазами от голода. В голове звенело, а в желудке будто кошки
скребли... Неужели бедняки постоянно испытывают эти ощущения? Она
пересчитала людей в хижине, и у нее получилось шесть человек, включая
спящего. - Тристан по движению зрачков Изабель угадал ее мысли.
- Есть еще бабуля, - пояснил он.
Из вороха циновок и мешков в самом дальнем и сумрачном углу хижины с
доброй улыбкой поднялось странное существо, которое, казалось, состояло из
тощих темных лохмотьев и костей. Старая изможденная женщина в лазурном
ситцевом платке в горошек, обернутом вокруг головы наподобие чалмы,
шаркая, двинулась к ним, шаря рукой по залатанной стене хижины, чтобы не
потерять дорогу. Глаза ее были лишены зрачков, а кожа напоминала
растрескавшуюся от засухи черную землю.
- Это ваша мать? - спросила Урсулу Изабель. Хотя мать Тристана не
выказывала никакого к ней расположения, Изабель чувствовала необходимость
сблизиться с ней, как с потенциальной наставницей в новом искусстве
женской жизни.
- Какая, к черту, мать, не было у меня никакой матери, - пробубнила в
ответ Урсула. - Старая бабуля говорит, будто она мать моей матери, но кто
это может доказать? Она живет здесь, ей больше некуда податься, собрались
здесь кто попало, а я их корми своей дыркой. Паршивцы с пустыми карманами,
вроде этого, мне всю дыру протерли.
Урсула сердито хлопнула себя по боку, и спящего мужчину снова отбросило
в сторону. Веки его поднялись, как у ящерицы, когда та высовывает язык.
- У него в штанах пусто, одни яйца, - объяснила она Изабель, а затем,
словно почуяв, что девчонка нуждается в поучении, добавила: - Когда будешь
трахаться, всегда требуй деньги вперед. За анальный секс требуй больше,
потому что это больно.
С бабулей получалось семь человек. Значит, одна лепешка лишняя,
подсчитала Изабель. Они с Тристаном могут разделить ее. Собственный голод
представлялся ей неким твердым предметом, лежащим в прозрачном сосуде
окружающей жизни. Даже стены хижины с размытыми столбиками света казались
все более прозрачными по мере пробуждения Фавелы и нарастания шума на
улицах Рио у подножия горы. Из того же угла, откуда появилась бабу ля,
вышли еще двое - коренастый мужчина и женщина, уже далеко не молодые, но
еще не старые - они ощупью пробрались к выходу из хижины и ловко схватили
по лепешке с плиты.
Изабель поразилась тому, с каким количеством народа она так крепко
проспала всю ночь. Бедняки, как и животные, выработали удивительно
тактичную политику жизненного пространства. Теперь, когда Изабель смогла
оценить размеры хижины, она увидела, что места здесь не больше, чем в
туалетной комнате дяди, если, конечно, не считать утопленную в пол ванну,
желтый унитаз с мягким сиденьем и подобранные в цвет биде, две раковины по
бокам от большого зеркала, два туалетных столика (один для лекарств, а
другой для косметики, брошенной тетей Луной), вешалку для одежды и
полотенец, сушилку, похожую на стрельчатое окно церкви; отдельную душевую
кабину с матовой стеклянной перегородкой и шкафчика, где Мария хранила
стопки сложенных полотенец всевозможных размеров. Когда Изабель была
маленькой, эти стопки казались ей мохнатой лестницей. И когда она
вырастет, то взбере