-----------------------------------------------------------------------
John Cheever. The Wapshot Chronicle (1957). Пер. - Т.Ровинская.
В кн.: "Джон Чивер. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе
Уопшотов. Рассказы". М., "Радуга", 1983.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
М. - с любовью, и почти всем, кого я
знаю, - с наилучшими пожеланиями.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Сент-Ботолфс был старинным поселением, старинным приречным городком. В
славные времена массачусетских парусных флотилий он был важным портом, а
теперь в нем остались лишь фабрика столового серебра и еще несколько
мелких промышленных предприятий. Местные жители не считали, что он сильно
потерял в величине или значении, но длинный список погибших во время
Гражданской войны, приклепанный к стоявшей на лужайке пушке, говорил о
том, каким многолюдным был этот поселок в шестидесятые годы прошлого
столетия. Сент-Ботолфс больше никогда не мог бы дать столько солдат. На
некотором расстоянии от лужайки, расположенной в тени могучих вязов, со
всех четырех сторон тянулись торговые помещения. По фасаду второго этажа
Картрайтовского блока, составлявшего западную сторону четырехугольника,
шел ряд стрельчатых окон, изящных и дышавших укоризной, как окна церкви.
За этими окнами помещались редакция "Истерн стар", приемная зубного врача
Булстрода, конторы телефонной компании и страхового агента. Запахи этих
учреждений: запах зубоврачебных лекарств, мастики для пола, плевательниц и
светильного газа - смешивались на нижних площадках лестниц, воссоздавая
аромат прошлого. Под моросящим осенним дождем, в мире больших перемен,
лужайка в Сент-Ботолфсе вызывала ощущение необыкновенного постоянства. В
День независимости по утрам, когда заканчивались приготовления к
праздничному шествию, это место имело благоденствующий и торжественный
вид.
Двое юношей, братья Уопшоты - Мозес и Каверли, - сидели на газоне на
Уотер-стрит, наблюдая за проезжающими автомобилями и экипажами. В
процессии непринужденно смешивались политические лозунги и коммерческая
реклама, и рядом с "Духом 76-го года" можно было увидеть старый товарный
фургон с надписью: "ПОКУПАЙТЕ СВЕЖУЮ РЫБУ У МИСТЕРА ХАЙРАМА!" Колеса
фургона, колеса всех машин и колясок, участвовавших в процессии, были
украшены белой, красной и синей гофрированной бумагой, и повсюду
развевались флаги. По фасаду Картрайтовского блока их висели целые
гирлянды. Они ниспадали складками над фасадом банка и свешивались со всех
грузовиков и фургонов.
Братья Уопшоты встали в четыре часа - они не выспались и, сидя на
жарком солнце, уже как бы пережили праздничный день. Мозес во время салюта
обжег руку. При другом залпе Каверли спалил себе брови. Они жили на ферме
в двух милях ниже поселка и поднялись на лодке вверх по реке еще до
рассвета, когда по сравнению с ночным воздухом речная вода, стекавшая с
лопасти короткого весла и обдававшая брызгами их руки, казалась
тепловатой. Они, как всегда, влезли в окно церкви Христа Спасителя и
зазвонили в колокола, разбудив тысячи, певчих птиц, многих жителей поселка
и всех собак в его пределах, включая овчарку мистера Плузински, жившего за
несколько миль от церкви, на Хилл-стрит.
- Да это уопшотовские парни! - услышал Мозес слова, донесшиеся из
темного окна в доме приходского священника. - Ложись-ка снова спать.
Каверли было тогда лет шестнадцать или семнадцать; такой же красивый,
как и брат, он отличался от него длинной шеей, пасторским наклоном головы
и дурной привычкой хрустеть суставами пальцев. Характера он был живого и
сентиментального, беспокоился о здоровье ломовой лошади мистера Хайрама и
с грустью смотрел на обитателей Дома моряков - пятнадцать-двадцать
глубоких стариков, сидевших на скамейках в грузовике и казавшихся
бесконечно усталыми. Мозес учился в колледже, за последний год он достиг
полной физической зрелости и обнаружил дар рассудительного и спокойного
восхищения самим собой. Сейчас, в десять часов, мальчики сидели на траве,
ожидая, когда их мать займет свое место на колеснице Женского клуба.
Миссис Уопшот основала Женский клуб в Сент-Ботолфсе, и это
обстоятельство каждый год отмечалось во время процессии. Каверли не помнил
ни одного 4 июля, чтобы его мать не выступила в своей роли основательницы.
Колесница представляла собой простую платформу, застланную восточным
ковром. Шесть или семь членов-учредительниц сидели на складных стульях
спиной к вознице. Миссис Уопшот, в шляпе, стояла у столика, время от
времени отпивая глоток воды из стакана, грустно улыбаясь
членам-учредительницам или какой-нибудь старинной приятельнице, которую
узнала среди публики, стоявшей вдоль пути. В таком виде, возвышаясь над
толпой, слегка сотрясаемая движением платформы, в точности как те статуи
святых, что носят осенью по улицам северной окраины Бостона для того,
чтобы на море стих жестокий шторм, миссис Уопшот ежегодно представала
взорам своих друзей и соседей, и то, что ее везли по улицам, казалось
вполне закономерным, так как не было в поселке человека, который сделал бы
для его процветания больше, чем она. Ведь это она учредила комитет для
сбора денег на постройку нового приходского дома при церкви Христа
Спасителя. Это она собрала средства на гранитную колоду для пойки лошадей,
стоявшую на углу. А когда колода стала ненужной, то по инициативе миссис
Уопшот в нее посадили герань и петунии. Новая средняя шкода на холме,
новое пожарное депо, новые светофоры, памятник погибшим на волне, да, да,
даже чистые общественные уборные на железнодорожном вокзале у реки - все
это было плодом изобретательности миссис Уопшот. Ее действительно
следовало благодарить, когда она проезжала по площади.
Мистера Уопшота, капитана Лиэндера, поблизости не было. Он стоял за
штурвалом парохода "Топаз" и вел его вниз по реке к бухте. Летом в хорошую
погоду он каждое утро отчаливал на своем старом судне, останавливался у
Травертина, чтобы встретить бостонский поезд, а затем пересекал бухту до
Нангасакита, где был белый песчаный пляж и увеселительный парк. За свою
жизнь Лиэндер переменил много профессий; когда-то он был одним из
компаньонов фирмы по производству столового серебра и получал наследства
после родственников, но деньги уплывали у него между пальцев, и три года
назад кузина Гонора дала ему возможность стать капитаном "Топаза" и тем
выручила его из беды. Эта работа пришлась ему по душе. "Топаз" был как бы
его детищем; он отражал его склонность к романтике и сумасбродству, его
любовь к курортным девицам и к долгим, шальным, пахнущим солью летним
дням. Пароход имел в длину шестьдесят футов; на нем была установлена
старая харлеевская машина, приводившая в движение единственный гребной
винт, а в каюте и на палубах могли поместиться сорок пассажиров. Это была
почти непригодная к плаванию, неуклюжая посудина, которая двигалась, по
словам самого Лиэндера, как бревно. Палубы "Топаза" были забиты
школьниками, проститутками, сестрами милосердия и другими туристами; в
кильватерной струе за кормой было полно яичной скорлупы и бумаги от
бутербродов, а при каждом изменении скорости он весь так дико сотрясался,
что краска отваливалась от корпуса. Но Лиэндеру, стоявшему за штурвалом,
плавание представлялось восхитительным и печальным. Казалось, шпангоуты
старого парохода удерживались только преходящим великолепием лета, и от
судна пахло летним хламом: тапочками, полотенцами, купальными костюмами и
дешевыми шпунтовыми досками старых купален. У выхода из бухты вода порой
бывала фиолетового цвета, как глаза, и ветер с суши приносил на палубу
"Топаза" музыку карусели; оттуда можно было различить далекий берег
Нангасакита - смутные очертания аттракционов, бумажные фонарики, запах
жареной еды и звуки музыки, - который противостоял Атлантическому океану,
простираясь в таком изменчивом беспорядке, что казался каймой из плавучих
обломков, морских звезд и апельсинных корок, покачивающихся на волнах.
- Привяжи меня к мачте, Перимед! - кричал всякий раз Лиэндер, заслышав
звуки карусели. Он не жалел, что не видит, как его жена выступает в
процессии.
В это утро с началом праздничного шествия произошла какая-то задержка.
Она как будто была связана с колесницей Женского клуба. Одна из
учредительниц подошла к Мозесу и Каверли, чтобы спросить, не знают ли они,
где их мать. Они сказали, что ушли из дому на рассвете. Оба стали уже
беспокоиться, как вдруг миссис Уопшот появилась в дверях аптекарского
магазина Моуди и заняла свое место. Главный распорядитель свистнул в
свисток, барабанщик с окровавленной повязкой на голове проиграл первые
такты, дудки с барабанами завизжали и затрещали, вспугнув десяток голубей
с крыши Картрайтовского блока. С реки поднялся слабый ветерок, который
принес на площадь тяжелый, сырой запах тины. Процессия оживилась и
двинулась вперед.
Добровольные пожарники были на ногах до полуночи, моя и начищая
инвентарь своей дружины "Ниагарский брандспойт". Они как будто гордились
своей работой, по, казалось, выполняли приказ хранить серьезное выражение
лица. За пожарной машиной в открытом автомобиле ехал старый мистер Старбак
в форме ВАР [Великая армия республики - патриотическая организация,
созданная в 1866 году; ее членами могли быть лица, служившие в армии или
на флоте во время Гражданской войны в США], хотя всем было известно, что
он не принимал никакого участия в Гражданской войне. Затем следовала
колесница Исторического общества, на которой под громоздким париком потела
дама, бывшая прямым - и бесспорным - потомком Присциллы Олден [жена Джона
Олдена (1599-1687), одного из первых английских колонистов, прибывших в
Америку на корабле "Мейфлауэр"]. За ней ехал грузовик, набитый веселыми
девушками с фабрики столового серебра, которые бросали в толпу талоны,
дававшие право на скидку при покупке ее изделий. Дальше следовала миссис
Уопшот, стоявшая у высокого столика сорокалетняя женщина, чья нежная кожа
и правильные черты лица могли бы дополнить перечень ее организаторских
талантов. Она была красива, но, отпивая воду из стакана, который брала со
столика, она печально улыбалась, словно вода была горькой, ибо, несмотря
на свое рвение к общественным делам, имела склонность к меланхолии, к
запаху апельсинных корок и дыму горящего дерева, что было совершенно
необычно. Женщины восхищались ею больше, чем мужчины, и сущностью ее
красоты было, вероятно, разочарование - Лиэндер обманул ее, но она приняла
его неверность со всей находчивостью, свойственной ее полу, и была
вознаграждена таким отпечатком оскорбленного благородства и светлой
мечтательности, что некоторые из ее сторонниц вздыхали, когда она
проезжала по площади, словно видели в ее лице проходящую мимо жизнь.
Затем какой-то хулиган - вероятно, кто-нибудь из пришлых, с того берега
реки, - поджег хлопушку под хвостом старой кобылы мистера Пинчера, и та
понесла. Впоследствии при воспоминании об этом прискорбном происшествии
жителям Сент-Ботолфса обычно приходила на память его счастливая сторона.
Они говорили о том, как повезло, что лошадь не растоптала никого из женщин
и детей, стоявших вдоль пути следования процессии. Колесница Женского
клуба находилась тогда всего в нескольких футах от угла Уотер-стрит и
Хилл-стрит, и лошадь во весь опор помчалась в том направлении под возгласы
мистера Пинчера: "Тпру, тпру!" В головной части процессии не видели, что
случилось, и, хотя могли слышать взволнованные крики и стук копыт, не
догадывались о серьезности бедствия, и дудки продолжали визжать. Мистер
Старбак продолжал раскланиваться налево и направо, девушки с фабрики
столового серебра продолжали бросать в толпу талоны. Когда колесница
свернула за угол и понеслась по Хилл-стрит, столик Сары Уопшот опрокинулся
вместе с графином и стаканом; но ни одна из представительниц Женского
клуба не была глупой трусихой, и они все крепко держались за устойчивые
части повозки, положившись на волю божью. Хилл-стрит в то время была
грунтовой дорогой, и, так как лето стояло сухое, лошадиные копыта подняли
такой столб пыли, что через несколько минут колесница исчезла из виду.
2
Истории семей Харкартов, Уилрайтов, Коффинов, Слейтеров, Лоуэллов,
Кэботов, Седжуиков и Кимболов - да, даже Кимболов - были в свое время
изучены и опубликованы, а теперь дело дошло до Уопшотов, которые,
разумеется, хотели бы, чтобы разговор о них начался с некоторых сведений о
их прошлом. Один их свояк проследил превращения фамилии Уопшотов до
норманнских истоков - Венкр-Шо. Вариации Венкр-Шо - всякие Феншоу,
Уэйпшоу, Уопшафтс, Уопшотс и Уопшот - были обнаружены в приходских записях
в Нортамберленде и Дорсетшире. В Сент-Ботолфсе фамилия приобрела гнусавое
произношение - Уоапшоат. Основателем интересующей нас ветви этого рода был
Иезекиил Уопшот, эмигрировавший из Англии в 1630 году на борту "Арабеллы".
Иезекиил поселился в Бостоне и преподавал там латинский, греческий и
древнееврейский языки, а также давал уроки игры на флейте. Ему предложили
должность в колониальной администрации, но он благоразумно отказался,
установив семейную традицию рассудительной скромности, которая - через
триста лет - досаждала Лиэндеру и его сыновьям. Кто-то написал об
Иезекииле, что он "питал отвращение к парикам и всегда заботился о
благополучии государства". Иезекиил родил Дэвида, Микабу и Аарона.
Хвалебное слово на могиле Иезекиила произнес Коттон Мезер.
Дэвид родил Лоренцо, Джона, Абадию и Стивена. Стивен родил Элфиаса и
Нестора. Нестора, в чине капитана принимавшего участие в войне с Англией,
генерал Вашингтон хотел наградить орденом, но тот отказался. Это было в
традиции, установленной Иезекиилом, и, хотя такое уклонение от почестей
частично объяснялось беспристрастной оценкой собственных достоинств, тут
была также и некоторая доля характерной для янки предусмотрительности,
потому что принадлежность к числу выдающихся людей, к числу героев, могла
повлечь за собой ненужные финансовые обязательства. Ни один мужчина из
семьи Уопшотов не принял никакой награды, и, поддерживал эту традицию
самоуничижения, женщины из этой семьи довели ее до того, что, обедая в
гостях, едва притрагивались к еде, убежденные, что отказ от бутербродов к
чаю или от воскресного цыпленка - отказ от чего бы то ни было - служит
признаком незаурядного характера. Вставая из-за стола, женщины Уопшот были
всегда голодны, но зато преисполнены сознанием вновь одержанной победы. В
своих собственных владениях они ели, конечно, как волки.
Нестор родил Лафайета, Теофилеса, Дарси и Джеймса. Джеймс был капитаном
первого "Топаза", а впоследствии - купеческого судна, "купца", который вел
торговлю с Вест-Индией. Он родил трех сыновей и четырех дочерей, но нас
интересует лишь Бенджамин. Бенджамин женился на Элизабет Мерсерв и родил
Тедиаса и Лоренцо. Элизабет умерла, когда Бенджамину было семьдесят. Тогда
он женился на Мэри Хейл и родил Аарона и Эбенезера. В Сент-Ботолфсе эти
две группы детей были известны как "первый урожай" и "второй урожай".
Бенджамин преуспевал, и при нем была сделана большая часть пристроек: к
дому на Ривер-стрит. Среди сохранившихся от его времени реликвий были
френологическая карта и портрет. По френологической карте его голова имела
в окружности двадцать три с половиной дюйма от "occipital spinalis до
индивидуальности". У него было шесть с половиной дюймов от "ушного
отверстия до благожелательности". Было высчитано, что мозг у него
необыкновенно большой. К числу наиболее выдающихся его свойств относились
влюбчивость, возбудимость и чувство собственного достоинства. Он был
умеренно скрытен и не обнаруживал никаких признаков оригинальности,
благочестия и почтительности. На портрете он являл взорам желтые баки и
очень маленькие голубые глазки. Однако потомки, изучая изображение
Бенджамина и пытаясь угадать, что за человек скрывался за этими
украшениями из волос, всегда явственно ощущали его грубость и бесчестность
и уходили с неприятным чувством, которое усиливалось убеждением, что он
наверняка презирал бы своих потомков в габардиновых костюмах. Взаимное
неодобрение было настолько сильным, что портрет хранился на чердаке.
Бенджамина нарисовали не в капитанской форме. Отнюдь нет. Он был изображен
в желтой бархатной шапочке, отделанной мехом, и в широком халате зеленого
бархата, словно он, выросший на здешнем скудном берегу и вскормленный
после отнятия от груди бобами и треской, превратился в этакого мандарина
или Крючконосого принца эпохи Возрождения, с оттопыренным гульфиком
бархатных штанов, швыряющего кости английским догам и бриллианты
куртизанкам, жадно пьющего вино из золотых кубков.
Кроме френологической схемы и портрета, сохранились еще семейные
дневники, так как все Уопшоты старательно вели дневники. Среди них не
было, вероятно, ни одного мужчины, который, вылечив больную лошадь, или
купив парусную шлюпку, или услышав поздно ночью стук дождя по крыше, не
отметил бы этих событий в семейной летописи. Они заносили в дневник
перемену ветра, прибытие и уход судов, цены на чай и джут и кончины
королей. Они убеждали себя в необходимости измениться к лучшему, упрекали
себя за безделье, лень, похоть, глупость и пьянство, так как Сент-Ботолфс
был оживленным портовым городом, где танцевали до утра и где всегда
хватало рома на выпивку. Чердак, сараеподобный верх дома, был весьма
подходящим местом для этого архива - высокий, как сеновал, с сундуками,
веслами, румпелями, рваными парусами, ломаной мебелью и кривыми
дымоходами, с гнездами шершней и ос и старыми фонарями, валявшимися под
ногами вроде развалин исчезнувшей цивилизации, и с необычайно пряным
воздухом, словно какой-то Уопшот восемнадцатого века, попивая мадеру и
щелкая орехи на солнечном берегу и размышляя о мимолетности теплого
времени года, постарался упрятать жару и свет в бутылку или корзину с
крышкой и выпустил свои сокровища на чердаке, ибо там вы ощущали летние
запахи, только без их живительной силы, там, казалось, жили свет и звуки
лета.
О Бенджамине в поселке сохранилась память - конечно, это было по
отношению к нему несправедливо - в связи со случаем, который произошел,
когда он вернулся с Цейлона на втором "Топазе". Его сын Лоренцо подробно
рассказал об этом в своем дневнике. Дневника было четыре тома в картонных
переплетах; и начинался он следующим вступлением: "Я, Лоренцо Уопшот, 21
года от роду, полагая, что мне доставит удовольствие вести нечто вроде
хроники моего времени, записи о положении дел и о различных событиях,
которые могут произойти на протяжении моей дальнейшей жизни, решил
ежедневно заносить в эту книгу все происшествия, касающиеся не только
меня, но и всех жителей города Сент-Ботолфса, если я буду располагать
вполне достоверными данными". Во втором томе своего дневника он описывает
события, сопровождавшие знаменитое возвращение отца.
"Сегодня, - писал Лоренцо, - мы получили известия о судне "Топаз",
капит. мой отец. Оно задержалось на три м-ца. Сквайр Брекит с брига "Луна"
сказал нам, что такелаж "Топаза" сильно поврежден бурей, что он два месяца
чинился на Самоа и теперь может прибыть со дня на день. Мать, Тетя Рут и
Тетя Пейшенс слышали, что у мыса Хейлз сильный прибой, и я запряг лошадь в
фаэтон и поехал туда.
Сегодня к нам зашел Дэвид Маршман, старший помощник с брига "Луна"; он
попросил разрешения поговорить с Матерью наедине и для этого был проведен
в маленькую гостиную. Ему не подали чаю, и, когда он ушел, Мать уединилась
со своими сестрами, и они долго шептались. Никто из дам не стал ужинать, и
я поел один в кухне вместе с Китайцем. Вечером я зашел в лавку Коди и
взвесился. Я вешу 165 фунтов.
День был приятный и теплый; ветер южный. В течение дня прибыли
следующие корабли: "Упругость" из Гибралтара, капит. Тобайес Моффет;
"Золотой Дож" из Нового Орлеана, капит. Роберт Фолджер; "Венера" из Кито,
капит. Эдг. Смолл; "Единорог" из Антверпена, капит. Джош. Келли. Купался в
реке. Под вечер чудеснейший ливень напитал сухую землю.
Сегодня около полудня раздались крики: "Пожар! Пожар!", и вот все
увидели, что крыша дома мистера Декстера загорелась. Немедленно доставили
воду в таком изобилии, что пожар сразу же был потушен. Крыша лишь слегка
пострадала. Вечером я пошел в лавку Коди и взвесился. Я вешу 165 фунтов.
Когда я был в лавке Коди, Ньюэл Генри отвел меня в сторону и сообщил
дальнейшие сведения о "Топазе". Он имел чертовскую наглость сказать мне,
что мой Отец задержался не из-за повреждения такелажа, а потому, что
пристрастился к безнравственному образу жизни, а именно к неумеренному
пьянству и разврату с туземками. Я ударил его ногой в задницу и пошел
домой.
Этим утром в конторе меня посетил сквайр Принс, председатель Клуба
березовых розог - организации местной молодежи, ставившей своей целью
воспитание мужества и высоких моральных качеств. На вечер был вызван в
клуб по жалобе сквайра Генри на то, что я ударил его ногой в задницу.
Маршман, старший помощник с брита "Луна", засвидетельствовал правильность
утверждений Генри, а Г.Принс, выступавший в роли защитника, произнес
весьма изысканную и трогательную речь в осуждение всякого рода сплетен,
независимо от того, содержат ли они зерно истины или нет. Присяжные
высказались за меня и оштрафовали жалобщика на 3 дюж. первосортных яблок.
Когда вернулся домой, Мать и ее сестры пили ромовый пунш.
Сегодня, как раз на рассвете, малолетний сын капит. Уэба попал под
лошадь и к вечеру умер. Пошел в лавку Коди и попросил взвесить меня. Я
вешу 165 фунтов. Гулял с дамами на выгоне. Мать и ее сестры пили ромовый
пунш.
Был занят сегодня тем, что развозил на тачке навоз по саду. Мать и
сестры пили ромовый пунш. Их расстроил рассказ Маршмана о Самоа, но они не
должны были бы осуждать отсутствующего и забывать о том, что плоть
вожделеет вопреки разуму. В прошлом году я потратил значительную часть
свободного времени на самоусовершенствование, но я нахожу, что много
времени было потрачено чрезвычайно глупо и что, гуляя в сумерках по выгону
с целомудренными, привлекательными, благовоспитанными барышнями, я
испытывал лишь животную страсть. Как-то прошлым летом я приступил к чтению
"Современной Европы" Рассела. Я прочел два тома, которые нашел очень
интересными, и при первой возможности закончу чтение этого труда. С
помощью ретроспективного взгляда на прошлое я, возможно, приобрету
достаточно мудрости, чтобы с большим успехом управлять своим будущим и
улучшить его. Для достижения этого и для исправления моего характера да
придет мне на помощь всемогущий бог и да направит он меня во всех благих
начинаниях.
Сегодня в город прибыл передвижной зверинец и остановился около
гостиницы "Ривер-хаус". Вечером я пошел туда поглядеть на диковинных
зверей. В половине седьмого открыли двери палатки; к тому времени
собралось множество молодых женщин, которые толпились там вместе со своими
кавалерами, как огромное стадо овец перед стригалем. Было чрезвычайно
противно смотреть на хрупких женщин, в том числе самых почтенных, а также
на миловидных, стройных и высоких юношей, которые теснились, и давились, и
толкались, и пихались, стараясь удержаться поближе к входу в палатку,
чтобы захватить лучшие места. Наконец двери открылись, и все бросились
вперед. Несколько сторожей, напрягая все силы, едва сдерживали и
регулировали поток входивших, и палатка вскоре набилась битком. По
счастью, мне досталось место, откуда я, смотря между головами стоявших
впереди, мог видеть диковинных зверей: льва, трех обезьян, леопарда и
дрессированного медведя - бессловесную тварь, обученную танцевать под
музыку и складывать числа.
Сегодня в восемь часов вечера Сэм Троубридж приехал верхом из
Солс-Хилла с известием, что усмотрен "Топаз". И дома и в городе среди
других владельцев судна началось большое оживление и волнение. Поехал с
Судьей Томасом в его фаэтоне к устью реки, и Джон Пендлтон доставил нас на
"Топаз". Застал Отца в прекрасном расположении духа; он привез мне в
подарок роскошный кинжал, называемый "крис". Пил в каюте мадеру с Отцом и
с Судьей Томасом. Груз - джут. Судно поднялось вверх по реке и
пришвартовалось; спустили сходни к тому месту, где были Мать и ее сестры,
явившиеся встретить Отца. У них в руках были зонтики. Когда Отец подошел к
дамам, Тетя Рут подняла свой зонт высоко вверх и нанесла свирепый удар ему
по затылку. Тетя Хоуп злобно ударила его по левому борту, а Мать напала на
него с носа. Когда дамы угомонились, Отца сразу же отвезли, в фаэтоне в
приемную доктора Хауленда, где ему наложили на ухо три шва, и где он
провел ночь в моем обществе, и где мы пили вино, ели орехи и весело
коротали время, несмотря на боль, которую он испытывал".
Первые тома дневника Лоренцо были самыми лучшими: они рассказывали об
оживлении на реке и о летних вечерах, когда слышно было, как упражняется
на лугу сент-ботолфская конная гвардия, - и это было до некоторой степени
удивительно, так как он сумел развить свой ум, дважды подряд был избран в
законодательное собрание штата и основал Сент-Ботолфское философское
общество; но приобретенные знания ничего не дали ему как писателю, и он
больше не смог написать так хорошо, как о передвижном зверинце. Он дожил
до восьмидесяти лет, никогда не был женат и оставил свои сбережения
племяннице Гоноре, единственной дочери его младшего брата Тедиаса.
Тедиас отправился на острова Тихого океана в, так сказать,
искупительное путешествие. Он и его жена Элис прожили там миссионерами
восемнадцать лет, раздавая томики Евангелия, наблюдая за постройкой
церквей из коралловых глыб, исцеляя больных и хороня мертвых. Внешне ни
Тедиас, ни Элис не были похожи на тот образ, который мы обычно составляем
себе о миссионере по призванию. Широко улыбаясь, они смотрят с семейных
фотографий - красивая добродушная чета. Но оба целиком посвятили себя
своему призванию, и Тедиас рассказывал в письмах, как однажды вечером он
приближался на пироге с балансиром к острову, где его ждали с охапками
цветов нагие и прелестные женщины. "Какой вызов моему благочестию", -
писал он.
Гонора родилась на Оаху и была отослана в Сент-Ботолфс, где ее воспитал
дядя Лоренцо. Детей у нее не было. У Эбенезера детей не было, но Аарон
родил Гамлета и Лиэндера. Гамлет не имел законного потомства, а Лиэндер
женился на Саре Каверли и родил Мозеса и Каверли, которых мы видели, когда
они наблюдали за праздничной процессией.
3
Лошадь мистера Пинчера проскакала по Хилл-стрит сотню ярдов - может
быть, двести, - а затем, выбившись из сил, перешла на крупную рысь.
Толстяк Титус следовал в своей машине за колесницей, рассчитывая прийти на
помощь членам-учредительницам Женского клуба, но, когда он нагнал их,
картина была настолько мирной и похожей на увеселительную прогулку, что он
развернулся и поехал обратно в поселок посмотреть дальнейший ход
процессии. Опасность миновала для всех, кроме кобылы мистера Пинчера. Одни
бог знает, какого напряжения это стоило ее сердцу и легким, даже ее воле к
жизни. Кобылу звали Леди, она жевала табак и была для мистера Пинчера
дороже, чем миссис Уопшот и все ее приятельницы. Он любил ее кроткий нрав
и восхищался ее упорством; возмущенный тем, что у нее под хвостом взорвали
хлопушку, он кипел гневом. До чего же докатится этот мир? Он всем сердцем
жалел свою старую кобылу, и его нежные чувства окутывали ее широкую спину
словно одеялом.
- Леди направляется домой, - обернувшись, крикнул он миссис Уопшот. -
Она хочет домой, и я не буду ей мешать.
- Может быть, вы дадите нам сойти? - спросила миссис Уопшот.
- Пока я не стану ее останавливать, - сказал мистер Пинчер. - Ей
досталось гораздо больше, чем всем вам. Теперь она хочет домой, и я не
собираюсь ее останавливать.
Миссис Уопшот и ее приятельницы примирились с мыслью о том, что они
пленницы. В конце концов, никто из них не ушибся. Графин разбился, и
столик опрокинулся, но остался цел. Конюшня Леди, как они знали,
находилась на Хьюит-стрит, а это означало, что они поднимутся на холм и
окраинами спустятся к Ривер-стрит; но день выдался великолепный, и им
представилась прекрасная возможность насладиться пропитанным солью
воздухом и летним пейзажем, а к тому же у них не было выбора.
Старая кобыла начала взбираться на Уопшот-Хилл. Оттуда поверх деревьев
открылся чудесный вид на раскинувшийся в долине поселок. На северо-востоке
тянулись кирпичные стены фабрики столового серебра, виднелся
железнодорожный мост и мрачный викторианский шпиль вокзала. В стороне
центра города высился более бесстрастный шпиль - церкви унитариев,
построенной в 1780 году. Когда они ехали, часы на ней пробили половину.
Колокол был отлит в Антверпене и издавал мелодичный, чистый звон. Секундой
позже пробил полчаса колокол церкви Христа Спасителя (1870 год), унылый
гул которого напоминал звуки ударов по сковороде. Этот колокол был
привезен из Алтуны. Немного не доезжая вершины холма, повозка миновала
очаровательный белый дом миссис Дринкуайн, огороженный частоколом,
утопающим в красных розах. Белизна дома, перистые листья вязов,
пунктуальные церковные колокола, даже слабый запах моря вызывали у наших
путешественниц стремление смотреть сквозь пальцы на превратности жизни,
так как простой здравый смысл подсказывал необходимость забыть, что миссис
Дринкуайн некогда была кастеляншей у "Ли и Дж.Дж.Шуберта" и об изнанке
жизни ей было известно больше, чем Луи Фердинанду Селину [Луи Фердинанд
Селин (1894-1961) - французский писатель, автор "Путешествия на край
ночи"].
Но с вершины Уопшот-Хилла трудно было не покрыть поселок густым темным
лаком благопристойности и странного очарования, - трудно было не делать
этого, равно как не сокрушаться об упадке некогда шумного портового
города, отмечая, что Грейт-Писмайр превратился теперь в Олдер-Вейл и что
таверна "Маринерс-Джаг" стала теперь кафе, принадлежащим Грейс Луис. Внизу
перед миссис Уопшот и ее друзьями простиралась красота бесспорная и
неподражаемая, созданная на радость смельчакам; однако был и упадок -
больше судов-сувениров, чем настоящих, - но к чему об этом печалиться?
Оглядываясь на поселок, мы как бы оказываемся в положении местного
уроженца (живущего с женой и детьми в Кливленде), который почему-либо
вернулся на родину - за наследством, черенками боярышника или футболкой;
когда он в хорошую погоду бродит по улицам, не все ли ему равно, что
кузница стала теперь художественным училищем. Проходя в сумерках по
площади, наш приятель из Кливленда, возможно, отметит, что этот упадок или
изменение духа города не повлияли на его собственную человеческую природу,
и кем бы он ни был - человеком, приехавшим за наследством, или пьяным
матросом, ищущим проститутку, - для него не имело значения, освещало ли
ему путь мерцание свечей в кафе, мимо которых он шел; сущность его от
этого не менялась.
Но наш приятель из Кливленда был только гостем - он уедет, а мистер
Пинчер и его пассажирки не уедут. Теперь, когда они миновали дом миссис
Дринкуайн и перевалили через вершину холма, внизу их взорам предстали
западные окрестности поселка - поля и леса и в отдалении Пасторский пруд,
где утопилась Партиния Браун и где бесполезный теперь ледник,
накренившись, постепенно погружался в синюю воду. С высоты, на которой они
находились, они видели, что вокруг поселка не было никаких стен или
ограждений, и все же, когда колесница начала медленно спускаться по
западному склону Уопшот-Хилла и приблизилась к дому Ребы Хеслип, они с
удивлением подумали, как могла Реба провести всю свою жизнь в ничем не
огороженном месте. Всякий раз, когда Ребу знакомили с каким-нибудь
приезжим, она восклицала: "Я родилась во внутреннем святилище масонской
ложи!" Конечно, она имела в виду, что здание, в котором теперь масонская
ложа, раньше было домом ее отца; но далеко ли ушла бы она со своей
выспренней, восторженной манерой выражаться в деловом городе вроде Чикаго?
Она была страстной противницей вивисекции и посвятила себя тому, чтоб было
изменено или вовсе отменено празднование рождества - праздника, который,
по ее мнению, поощрял и увековечивал гибельную расточительность, ложные
представления и экономическую развращенность. В сочельник, соединив оба
своих пристрастия, она расхаживала среди толпы, распевавшей рождественские
гимны, и раздавала антививисекционистские брошюры. Дважды ее арестовывала
"фашистская полиция", как она выражалась. Она была владелицей такого же
белого дома, как у миссис Дринкуайн, и к его дверям было прибито
объявление:
ЭТО ДОМ ОЧЕНЬ СТАРОЙ ДАМЫ, ОТДАВШЕЙ ПОСЛЕДНИЕ
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СВОЕЙ ЖИЗНИ БОРЬБЕ С ВИВИСЕКЦИЕЙ.
МНОГИЕ МУЖЧИНЫ ИЗ ЕЕ СЕМЬИ УМЕРЛИ ЗА СВОЮ РОДИНУ.
ЗДЕСЬ НЕТ НИЧЕГО ЦЕННОГО ИЛИ ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕГО
КАКОЙ-ЛИБО ИНТЕРЕС. САЛЮТУЮ ВАШЕМУ ФЛАГУ!
ГРАБИТЕЛИ И ВАНДАЛЫ, ПРОХОДИТЕ МИМО!
Объявление пожелтело от времени: оно висело там уже десять лет, и
проезжавшие дамы почти не обратили на него внимания.
На лужайке перед домом Ребы был рассохшийся ялик, засаженный петуниями.
Спускаясь по западному склону Уопшот-Хилла, когда вся тяжесть повозки
переместилась вперед на оглобли, кобыла двигалась медленно. За домом Ребы
дорога шла небольшим леском, чаровавшим взгляд игрой света и тени; эта
роща произвела на всех, даже на мистера Пинчера, радостное впечатление,
словно она была каким-то напоминанием о рае, каким-то чудесным воплощением
красоты летней природы; хотя подобные пейзажи у большинства из них висели
на стенах в гостиной, однако местность, по которой они ехали - а над ними
мелькали пятна света, - была не фотографией и не картиной. Все было
реальностью, и сами они были из плоти и крови.
Миновав лес, они очутились возле усадьбы Питера Ковела.
Питер был фермером. Он возделывал небольшой участок под рыночные
культуры: сахарную кукурузу, гладиолусы, майоран и картофель, - а прежде
зарабатывал немного денег постройкой каменных стен. Могучий мужчина лет
семидесяти, владелец устарелых орудий и полуразрушенного сарая, державший
на кухне цыплят, а в гостиной кошек, здоровый, подчас пьяный, никогда не
сквернословивший, он выкапывал из земли камни, в чем ему помогала кобыла,
еще более старая, чем Леди, и складывал из них стены, которые определенно
переживут поселок, какова бы ни была его дальнейшая судьба. Пусть
перегородят реку плотиной и затопят его, устроив на его месте
водохранилище (это вполне возможно), и в летнюю засуху люди будут
приезжать или прилетать - в будущем, - чтобы полюбоваться-стенами Ковела,
когда они выступят из воды, уровень которой понизится; или пусть вся
местность зарастет кустарником, молодыми кленами и сарсапарелью, все равно
рыбаки и охотники, взбираясь на стены, скажут, что некогда здесь явно было
пастбище. Дочь Ковела, Элис, из любви к старику отцу не вышла замуж, и
даже теперь по воскресеньям они рука об руку поднимались на холм, захватив
с собой подзорную трубу, чтобы наблюдать за судами в бухте. Элис разводила
колли. На доме висело объявление: "ПРОДАЮТСЯ КОЛЛИ". Кому нужны были
колли? Лучше бы она растила детей или торговала яйцами.
Все непроданные колли лаяли на повозку, когда она проезжала мимо.
За домом Ковелов протекала Браунс-Ривер - маленькая речка, или ручей, с
деревянным мостом, издававшим раскаты театрального грома, когда по нему
проезжали. На другом берегу реки находилась ферма мистера Плузински -
коричневый домик со стеклянными украшениями на громоотводах и двумя
кустами роз в палисаднике. Плузински были иностранцами и не гнушались
тяжелой работы; они держались особняком, хотя их старший сын заслужил
право бесплатно обучаться в колледже. Их ферма, расположенная правильным
прямоугольником и снабженная необходимым инвентарем, была полной
противоположностью усадьбе Питера Ковела; хотя они не умели говорить
по-английски, они казались на земле здешней долины куда более уместными,
чем старый янки.
За домом мистера Плузински дорога поворачивала вправо, и наши дамы
увидели прекрасный греческий портик дома Теофилеса Гейтса. Теофилес был
председателем Покамассетского банка и страхового общества; будучи
поборником честности и бережливости, он каждое утро до ухода на работу
колол перед своим домом дрова. Дом его не был ветхим, но требовал окраски,
и это, как и колка дров, должно было означать, что честная бедность выше
показной роскоши. На лужайке на столбе висело объявление: "ПРОДАЕТСЯ".
Теофилес получил в наследство от отца травертинские и сент-ботолфские
предприятия коммунальных услуг и продал их с большой выгодой. В тот день,
когда была заключена эта сделка, он вернулся домой и прибил к столбу
объявление о продаже лужайки. Дом, конечно, не продавался. Объявление было
вывешено лишь с той целью, чтобы возник слух, будто он продал предприятия
в убыток, и чтобы сохранить за ним репутацию бедного, печального,
богобоязненного и перегруженного работой человека. Еще одно. Когда
Теофилес приглашал на вечер гостей, предполагалось, что они придут после
ужина и отправятся в сад играть в прятки.
Проезжая мимо усадьбы Гейтса, дамы могли вдалеке различить шиферную
крышу дома Гоноры Уопшот на Бот-стрит. Гонора им наверняка бы не
показалась. Когда-то Гонора была представлена президенту Соединенных
Штатов и, пожимая ему руку, сказала: "Я приехала из Сент-Ботолфса.
Полагаю, вы знаете, где это. Говорят, Сент-Ботолфс похож на пирог с
тыквой. Без верхней корки..."
Они увидели миссис Мортимер Джонс, которая шла по дорожке своего сада и
ловила сачком бабочек. На ней было широкое домашнее платье и большая
соломенная шляпа.
За участком Джонсов был дом Брустеров и еще одно объявление: "ДОМАШНИЕ
ПИРОГИ И ТОРТЫ". Мистер Брустер был инвалидом, и миссис Брустер содержала
мужа и дала двум сыновьям возможность окончить колледж на те деньги, что
зарабатывала выпечкой кондитерских изделий. Сыновья преуспели, но сейчас
один из них жил в Сан-Франциско, а другой - в Детройте, и домой они не
приезжали. Оба писали ей, что собираются приехать на рождество или на
пасху, что первая поездка, какую они совершат, будет поездка в
Сент-Ботолфс, но они побывали в Йосемитском национальном парке, они
побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но ни разу, ни разу не
приезжали домой.
На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула направо и миновала
дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен под прозвищем
Дядюшка Писпис Пастилка. Дядюшка Писпис происходил из рода отважных
моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды. Разве мог он с
помощью сильного желания и воображения закалиться так, как закалился бы,
пройдя Магеллановым проливом? Время от времени в летние вечера бедный
Дядюшка Писпис прогуливался нагишом по прибрежным садам. Соседи
разговаривали с ним беззлобно, только с некоторым раздражением. "Иди
домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь", - говорили они. Изредка его
арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его значило бы
поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать для
него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?
За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и всю
Ривер-стрит - неизменно романтическое зрелище, казавшееся особенно
романтическим в это позднее праздничное утро. В воздухе пахло морем -
поднимался восточный ветер, - и это сразу же наложило на городок отпечаток
целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами
и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши
всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?
Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис
Уопшот могла слезть с повозки.
- Я не благодарю вас за прогулку, - сказала она, - я благодарю Леди.
Это была ее затея.
Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она
грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.
4
В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас,
спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться
праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с
которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом
автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных
комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь
застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была
мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже
из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое
лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего
нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с
собой полотенце - одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они
поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч,
или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает
наверняка их намерений.
Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий
Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью
ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле
увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами
меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и,
когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто
обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала
чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все
удовольствия футбольного уик-энда - матч, в пять часов танцы,
факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не
огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в
то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался
прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим
проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг
футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти
различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них.
Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь,
когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии,
услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они
оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.
Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его
пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными
предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и
специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех
испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы
продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи
полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в
нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга,
была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы
голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом
пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения
паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей,
виденных ими по пути, были в него вовлечены.
- Ты голодна? - спросил он. - Может, перекусишь? Ма дала нам столько,
что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.
Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой
матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя
- бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего
единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая
спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его
родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались
окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его
росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле
ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные
родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро
пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою
таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь
собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их
клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз,
когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она
почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней - не по злобе
и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других
выражений, - как о чем-то вроде его отношения к собакам. "Я чувствовала
себя определенно собакой", - говорила она.
Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери
единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались
торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в
нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так
как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки
сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который
посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но
сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже
стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по
извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки
росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха
оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к
узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку,
как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие
взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое
подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес
корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на
виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие
удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был
сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с
бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он
ждал ее у воды; убедившись, что все волосы сп