----------------------------------------------------------------------------
Перевод с английского Л. Чернявского.
Под редакцией А. Мироновой.
Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 8.
Библиотека "Огонек".
М., "Правда", 1962
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
"Che Faro senza..."
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
ГЛАВА I
От здания бюро регистрации браков на Сент-Джордж-стрит Чарлз Клер
Уинтон неторопливо зашагал следом за такси, увозившим его дочь вместе с
"этим скрипачом", за которого она вышла замуж. Правила хорошего тона,
разумеется, не позволяли ему идти рядом с Бетти, пожилой нянькой,
единственной, кроме него, свидетельницей этого бракосочетания. Дородная
женщина, да еще заплаканная, была бы совсем не подходящей спутницей для
него, с его стройной, прямой фигурой, размеренной и ритмичной походкой,
приличествующей улану старого закала, пусть даже он в отставке вот уже
добрых шестнадцать лет.
Бедная Бетти! Он подумал о ней с каким-то досадливым сочувствием - ей
не к чему было давать волю слезам тут же, на ступеньках лестницы.
Разумеется, теперь, когда Джип уехала, нянька будет чувствовать себя
одинокой, но ведь не настолько же одинокой, как он сам! Рукой, обтянутой
светлой перчаткой, - единственной действующей рукой, ибо кисть правой была
ампутирована, - он сердито покручивал небольшие седеющие усы, торчащие над
уголками четко очерченных губ. Стоял пасмурный февральский день, но на нем
не было пальто; он даже не облачился в черную пару и не надел цилиндра, а
остался в синем костюме и твердой фетровой шляпе, заранее зная, что свадьба
пройдет незаметно. Привычка солдата и охотника - ничем не выдавать душевного
волнения - не изменила ему и в этот мрачный день его жизни; но его
светло-карие глаза, то и дело суживаясь, гневно сверкали, а мгновениями,
словно он не в силах был противиться какому-то глубокому чувству, они
темнели и, казалось, совсем прятались в глазницах.
У него было продолговатое обветренное лицо со впалыми щеками, резко
очерченный подбородок, маленькие уши, темные волосы, тронутые сединой на
висках, - лицо волевого человека, уверенного в себе, энергичного. Вся его
манера держать себя говорила о том, что, оставаясь всегда чуть-чуть денди и
отдавая должное "форме", он в то же время понимал, что есть вещи и поважнее.
Человек определенного типа, он был в чем-то нетипичным. Прошлое таких людей
нередко бывает отмечено какой-нибудь трагедией.
Направляясь к парку, он свернул на Маунт-стрит. Здесь стоял тот дом, -
хотя вся улица в былые времена выглядела совсем иначе... Да, тот самый дом,
возле которого он в незабываемый ноябрьский вечер - двадцать три года назад,
когда родилась Джип, - шагал взад и вперед, в тумане, как призрак, как
бездомный пес, с отчаянием в душе. Из-за двери, в которую он не имел права
войти, ему, любившему так, как никогда ни один мужчина не любил женщину,
было сказано, что она умерла; умерла, произведя на свет ребенка, который -
только они двое знали это - был его ребенком! Шагать взад и вперед в тумане,
час за часом, зная, что время родов пришло, и в конце концов услышать...
это! Должно быть, самый тяжелый жребий, который выпадает человеку, - это
любить слишком сильно.
Как странно, что путь его лежал мимо этого дома именно сегодня, после
новой тяжелой утраты! Проклятая случайность - надо же было, чтобы подагра
погнала его прошлой осенью в Висбаден! Проклятая случайность - и то, что
Джип попался на глаза этот субъект Фьорсен со своей злосчастной скрипкой!
Таким же заброшенным, как сегодня, никому не нужным, Уинтон чувствовал себя
пятнадцать лет назад, до того, как Джип переехала к нему. Завтра же он
вернется в Милденхэм - быть может, на него благотворно подействует усиленная
доза верховой езды. Без Джип... Жить без Джип! Скрипач! Субъект, который
никогда в жизни садился на лошадь!.. Он злобно взмахнул тростью, словно
рассекая надвое человека.
Никогда еще его клуб вблизи Хайд-парка не казался ему таким унылым. По
укоренившейся привычке он прошел в комнату для карточной игры. Уже
смеркалось, и горело электричество; несколько игроков-завсегдатаев сидело в
свете затененных абажурами ламп - он причудливо падал на столы темного
дерева, на спинки кресел, карты, бокалы, позолоченные чашечки с кофе, на
руки с полированными ногтями, державшие сигары. Приятель предложил ему
сыграть в пикет. Он безучастно сел за стол. Бридж - этот обрубленный вист -
всегда оскорблял его утонченный вкус - какая-то изуродованная игра! В покере
было что-то вызывающее. Пикет, хотя и вышедший из моды, оставался для него
единственной стоящей игрой, еще сохранившей какой-то стиль. К нему шла
хорошая карта, и он выиграл пять фунтов, но охотно поступился бы ими, лишь
бы избавиться от скуки клубной болтовни... Где теперь молодые? Проехали
Ньюберн? Джип сидит напротив этого шведа с зеленоватыми глазами дикой кошки.
И весь он скрытный, чужой - иностранец! Ничтожество - или он, Уинтон,
разучился разбираться в лошадях и людях! Слава богу, он сберег деньги Джип
до последнего фартинга. Чувство, близкое к ревности, охватило его при мысли,
что руки этого парня обнимают его пышноволосую, кареглазую дочь - это
прелестное, грациозное создание, всем своим обликом напоминающее ему ту,
которую он любил так самозабвенно.
Когда он выходил из комнаты для карточной игры, его провожали глазами:
он был из тех, кто вызывает у людей некое чувство восхищения, хотя никто не
скажет точно, почему. Многие мужчины его круга обладали такими же
достоинствами, как и он, но не привлекали к себе такого внимания. Может
быть, здесь и сказывалась та самая черта нетипичности или печать,
оставленная на нем прошлым?
Выйдя из клуба, он медленно направился вдоль Пикадилли в Сент-Джемс, к
себе, на Бэри-стрит, где стоял его дом; дом этот - его лондонское убежище
еще с юности - был одним из немногих на этой улице, которых не коснулась
страсть лондонцев все разрушать и строить заново, что, как ему думалось,
испортило добрую половину города.
Дверь открыл молчаливый человек, с мягкими, быстрыми, темными глазами
вальдшнепа, в длинном зеленоватом вязаном жилете, черном переднике и узких
брюках на штрипках.
- Сегодня я дома, Марки. Пусть миссис Марки приготовит мне обед. Любые
блюда.
Марки кивком подтвердил, что услышал сказанное; его глаза под
сросшимися в одну темную линию бровями оглядели хозяина с ног до головы.
Когда вчера вечером жена сказала ему, что хозяину будет теперь одиноко, он
тоже ограничился кивком. Уходя в задние комнаты, Марки движением головы
указал в сторону улицы, а потом наверх: из этого миссис Марки, женщина
сообразительная, должна была заключить, что ей надо отправляться за
провизией, ибо хозяин будет обедать дома. Когда она ушла, Марки присел возле
Бетти, старой няни Джип. Толстуха все еще тихо плакала. Это совсем испортило
ему настроение; он чувствовал, что и сам готов завыть, как пес. Несколько
минут он молча глядел на ее широкое, румяное, мокрое от слез лицо, потом
покачал головой, и Бетти, подавив рыдание и вздрогнув всем своим пышным
телом, успокоилась. С Марки приходилось считаться.
Уинтон сначала направился в спальню дочери. Он стал пристально
разглядывать опустевшую комнату с ее шелковым убранством, оставленное
зеркало в серебряной оправе и сердито теребил подстриженные усы. Потом, уже
в своем кабинете, не включая света, уселся перед камином. Кто-нибудь,
заглянув в комнату, мог бы подумать, что он заснул; но он не спал -
навевающее дремоту удобное кресло и уютный огонь камина только уводили его в
далекое прошлое. Что за нелепое совпадение: именно сегодня ему пришлось
пройти мимо ее дома!
В теории отрицаются такие вещи, как сродство душ, или такие факты,
когда жизнь человека, по крайней мере, мужчины, оказывается разбитой из-за
единственной страстной любви. В действительности же такие мужчины есть; это
люди волевые, сдержанные, необщительные, меньше всего ожидающие, что жизнь
сыграет с ними такую шутку, и менее всего склонные поступиться своей
свободой; такие вначале едва ли даже понимают, что свершилась их судьба.
Разве похоже было на него, Чарлза Клера Уинтона, вот так сразу
влюбиться по уши, когда он едва переступил порог танцевального зала
Белворского охотничьего общества в Грэнтхеме - в тот декабрьский вечер,
двадцать четыре года назад? Ревностный служака, щеголь, первоклассный знаток
охоты с гончими, еще в полку удивлявший всех холодным,
вежливо-пренебрежительным отношением к женщинам как к чему-то
второстепенному в жизни, он стоял в дверях, не торопясь танцевать, и
оглядывал зал с рассеянным, но отнюдь не высокомерным видом. И тут - вдруг!
- мимо прошла она, и жизнь его навсегда изменилась. Была ли это игра света,
но ему показалось, что вся ее душа сияет в мельком брошенном на него,
немного испуганном взгляде. Или что-то завораживающее было в ее плавной
походке, в обольстительной гармоничности всей ее фигуры? Или в пышной
прическе, в тонком, почти не уловимом аромате, как от цветка? Что это было?
Жена местного землевладельца, имевшего дом в Лондоне... Тому, что
произошло, не было оправдания: женщина, не униженная дурным обращением;
заурядный бездетный брак, длящийся три года; муж - добродушный, славный
малый, старше ее на пятнадцать лет, видимо, человек болезненный. Никакого
оправдания! Но спустя месяц после этого вечера Уинтон и она уже любили друг
друга и были близки не только духовно. Случай, настолько выходящий за
пределы общепринятого "хорошего тона" и представлений самого Уинтона о чести
и порядочности офицера и джентльмена, что уже и речи быть не могло о том,
чтобы взвешивать "за" и "против", - все было сплошным "против". С того
первого вечера он принадлежал ей, а она ему. Оба жили только одним желанием
- быть вместе. Но если так, почему они не уехали вдвоем? Уж, конечно, не
потому, что он не просил ее об этом. И нет сомнения, - если бы она осталась
жить после рождения Джип, они бы уехали. Но прямо решиться на это и, как она
тогда считала, испортить жизнь двоим мужчинам, было свыше ее сил при ее
мягком сердце. Смерть положила конец этой борьбе с собой прежде, чем она
нашла решение. Она была из тех женщин, у которых беззаветная привязанность
сочетается с душевными сомнениями. В этом всегда есть какая-то особая
пленительность, ибо способность женщины к твердым и быстрым решениям лишает
ее неуловимых черт таинственности и капризного непостоянства. Хотя по крови
она лишь на какую-то четверть была иностранкой, в ней почти не осталось
ничего английского. А Уинтон был англичанином до мозга костей, истым
джентльменом с той жилкой отчаянной решимости, когда человек в молодости
готов разбить вдребезги общепринятые устои, а в зрелом возрасте оберегает их
неприкосновенность. Никому не пришло бы в голову назвать Уинтона
"оригиналом"; волосы у него всегда были безукоризненно причесаны; ботинки
сверкали; он был строг и сдержан, признавал и соблюдал все каноны
благовоспитанных людей. Но в пылу своей страсти он забыл о светском обществе
со всеми его правилами. В течение года их близости он в любой момент рискнул
бы жизнью и пожертвовал бы карьерой, лишь бы провести с ней целый день; но
ни разу ни словом, ни взглядом он не скомпрометировал ее. Ограждая самым
тщательным образом ее "честь", он довел себя до такого состояния, которое
горше смерти; он даже согласился с ее желанием скрывать, что ей предстоит
произвести на свет их ребенка. Расплата по этому долгу азартного игрока
была, пожалуй, самым мужественным, что он совершил в жизни, и даже сейчас
все это напоминало о себе, как незаживающая рана.
В эту самую комнату, тогда заново обставленную по ее вкусу, он вернулся
после того, как услышал, что она умерла; стулья атласного дерева, маленькая
изящная шифоньерка в стиле XVII века, канделябры старой бронзы с экранами,
диван - все это даже теперь придавало экзотический вид его холостяцкой
квартире. Вот здесь, на столе, лежало тогда письмо, отзывающее его в полк,
который должен был выступить в поход. Если бы он знал, что ему придется
вынести, прежде чем представится случай сложить голову там, в далеких краях,
он, наверно, покончил бы счеты с жизнью здесь же, в этом же кресле у огня. В
той малой войне ему не выпало такой удачи, он только получал отличия. Когда
война кончилась, все пошло по-прежнему: военная служба, охота на тигров, на
кабанов, игра в поло, чаще, чем раньше, охота на лисиц; прибавилось только
морщин на лице и шрамов на сердце; он по-прежнему не раскрывал своей тайны
никому и понемногу стал предметом нелепого, стеснительного для него
восхищения окружающих; обычно такое восхищение вызывается сочетанием в
человеке безоглядной смелости и ледяного хладнокровия. Еще более молчаливый,
чем другие люди его склада, и уж вовсе не охотник до разговоров о женщинах,
он тем не менее не прослыл женоненавистником, хотя и подчеркнуто сторонился
женщин. После шести лет службы в Индии и Египте он потерял правую руку в бою
с дервишами и тридцати четырех лет, в чине майора должен был уйти в
отставку. Долгое время ему ненавистна была даже мысль о ребенке - его
ребенке, рождение которого стоило жизни женщине, которую он любил. Потом в
его душе произошла странная перемена; в течение трех лет до возвращения в
Англию у него сложилась привычка - посылать девочке всякие купленные на
восточных базарах безделушки, которыми она могла бы играть. В знак
благодарности он получал раз или два в год письма от человека, считавшего
себя отцом Джип. Он отвечал на эти письма. Помещик обожал девочку; и хотя
Уинтон не представлял себе, что мог бы тогда поступить иначе, у него все
время оставалось некое чувство вины перед этим человеком. Это были не
угрызения совести - скорее ощущение неоплаченного долга; но и оно смягчалось
мыслью о том, что ведь никто ни о чем не подозревал, а сам он немало перенес
мук, чтобы не вызвать подозрений.
Когда, наконец, он вернулся в Англию, помещик явился к нему с визитом.
Бедняга болел хроническим нефритом и быстро терял силы. Уинтон снова
очутился в том доме на Маунт-стрит; чтобы подавить охватившее его волнение,
потребовалось больше мужества, чем во время кавалерийской атаки. Но человек,
у которого, как он сам выражался, "сердце на месте", не дает нервам
распускаться; и он, не дрогнув, вступил в комнаты, где видел ее в последний
раз, и, обедая один на один с ее мужем, ничем не выдавал своих чувств.
Маленькую Гиту, или Джип, как она сама себя называла, ему не пришлось
повидать: она уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он заставил себя
отправиться туда в час, когда мог увидеть ребенка. Он был в страхе. Какие
чувства разбудит в нем это маленькое создание? Когда нянька Бетти ввела
девочку, чтобы познакомить ее с дядей военным, у которого "кожаная рука" и
который посылал ей забавные игрушки, девочка стала перед ним, спокойно
разглядывая его большими, темно-карими глазами. Ей было семь лет; короткое,
коричневого бархата платьице едва покрывало колени ее тонких ножек в
коричневых чулках; она стояла, выставив одну ножку вперед, напоминая
маленькую коричневую птичку. Ее серьезное, какое-то вопрошающее лицо было
теплого матового тона, без румянца; румяными были только губы, не очень
полные, но и не тонкие, с едва заметной ямочкой у уголка рта.
Темно-каштановые волосы были, видимо, только что расчесаны и перехвачены
узкой красной лентой над лбом, широким, и пожалуй, низким - это придавало ей
еще больше детской серьезности. У нее были тонкие, темные, великолепно
изогнутые брови, безупречно прямой нос, красивая линия подбородка - ни
округлого, ни острого. Она стояла и смотрела, пока наконец Уинтон не
улыбнулся. Тогда выражение ее лица смягчилось, губы раскрылись, глаза как
будто слегка распахнулись. И сердце Уинтона словно перевернулось в груди -
это был ее ребенок; ребенок той, которую он потерял! Он сказал, как ему
самому показалось, с дрожью в голосе:
- Ну что, Джип?
- Спасибо за игрушки; они мне нравятся.
Он протянул руку, и она вложила в нее свои тонкие пальчики. Чувство
умиротворенности, словно кто-то тихо погладил его по сердцу, охватило
Уинтона. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее руку,
нагнулся и поцеловал. Потому ли, что он сразу распознав в ней натуру живую и
впечатлительную и это, видимо, подействовало на нее, либо потому, что с этой
минуты зародилось какое-то инстинктивное, глубокое чувство родства между
ними, только Джип мгновенно была пленена им и привязалась к нему, как иногда
привязываются дети к самым случайным людям.
Он продолжал приходить туда в часы, когда помещик отдыхал, - между
двумя и пятью. Эти часы он проводил с Джип: гулял с ней по парку, катал на
лодке, а в дождливые дни просиживал в скучной детской и рассказывал ей
сказки в присутствии дородной Бетти, которая сидела, уставившись на него,
как загипнотизированная; а полное ее лицо выражало недоверие, почти
подозрительность. После нескольких часов, проведенных в детской, ему трудно
было идти в кабинет хозяина дома, курить, разговаривать. Эти беседы слишком
живо напоминали об ушедших днях, когда ему стоило таких огромных усилий
держать себя в руках. Помещик, ничего не подозревая, радостно встречал его и
без конца благодарил за доброту к ребенку. Весной он умер, назначив Уинтона
своим душеприказчиком и опекуном Джип. После смерти жены помещик сильно
расстроил свои дела, его имение было заложено и перезаложено. Уинтон принял
это с каким-то свирепым удовлетворением и с этого времени стал серьезно
помышлять о том, чтобы взять Джип к себе. Дом на Маунт-стрит был продан;
поместье в Линкольншире сдано в аренду. Джип и ее няньку Бетти он поселил в
своем охотничьем доме в Милденхэме. Прилагая все усилия к тому, чтобы
отдалить девочку от ее родственников, Уинтон решительно пустил в ход свое
умение заставлять людей держаться от него на почтительном расстоянии. Всегда
оставаясь вежливым, он попросту отваживал их своей ледяной неприступностью.
Мотивы его действий не могли вызывать сомнений: он был человеком
состоятельным. За год он отдалил Джип от всех, кроме толстухи Бетти. Он не
сомневался в своей правоте: Джип чувствовала бы себя несчастной без него,
как и он без нее. В конце концов он решил, что она должна носить его имя -
по крайней мере в Милденхэме. Он отдал приказ Марки: впредь называть
маленькую Джип мисс Уинтон! Когда в тот день он вернулся с охоты, его ждала
Бетти. Она стояла в дальнем углу кабинета, этой довольно мрачной комнаты. На
ее круглом, румяном лире было выражение страха и решимости, и она уже успела
порядком измять свой белый передник. Ее голубые глаза с каким-то отчаянным
вызовом встретили взгляд Уинтона.
- Я насчет того, что передал мне Марки, сэр. Мой старый хозяин был бы
недоволен этим, сэр.
Задетый за живое, Уинтон сказал ледяным тоном:
- Вот как! Тем не менее вы будете столь добры считаться с моим
желанием.
Лицо толстухи побагровело.
- Да, сэр. Но что я видела, то видела. Я никогда ничего не говорила, но
у меня есть глаза. Если мисс Джип будут звать вашим именем, сэр, тогда
развяжутся языки, и моя дорогая покойная хозяйка...
Его взгляд заставил ее замолчать на полуслове.
- Вы будете добры оставить ваши соображения при себе. Если хоть одно
ваше слово или действие даст малейший повод для разговоров, вы уедете отсюда
и никогда больше не увидите Джип! А пока вы будете делать то, чего требую я.
Я удочерил Джип.
Бетти всегда немного побаивалась Уинтона, но никогда еще не видела
такого выражения в его глазах и не слышала, чтобы он говорил таким голосом.
Опустив свою круглую, как луна, голову, она вышла со слезами на глазах,
продолжая мять передник. Уинтон стоял у окна и глядел, как сгущаются
сумерки, как юго-западный ветер гонит облетевшие листья; он испил до дна
чашу своего горького торжества. У него никогда не было никаких прав на
усопшую, навеки любимую им мать его ребенка. Теперь он намерен по праву быть
отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть так! Это было крушением
всей его прежней осторожности, решительной победой естественного инстинкта.
Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.
ГЛАВА II
Несмотря на то, что Уинтон отвоевал сердце Джип у всех мыслимых
соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему
ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он сидит у камина,
размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было ожидать, чтобы он,
человек решительного склада, в жизни которого главную роль играли сабля и
конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой девочки
музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку
"Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это и не
подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что
могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и
тому, с каким восторгом она слушала любую случайную музыку - святочные
песенки, пение хора в сельской церкви, особенно "Ныне отпущаеши"; как
прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже
к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.
Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и лошадям;
он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой шмеля и подносит
его к маленькому нежному уху, чтобы послушать его гудение; одобрял ее
постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду, где
весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а осенью
- георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон выгонами для
лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал ее, когда
она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке
была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким созданием, с
быстрой сменой настроений, чем-то похожая на ее коричневого спаньеля, то
резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь. Всякое проявление жестокости
она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность в себе, казалось,
так переплелись в ней, что никто не понимал, почему именно сейчас у нее
хорошее или дурное настроение. Необыкновенно впечатлительная, она часто
воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего плохого ей
не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того, что ее
никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти всех. И она
часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от кого ничего
не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила
все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь новое,
в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала ее и
любовалась ею. Но она была одним из тех нежных созданий, слишком
"тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами себя мучают,
живя в окружении людей более "толстокожих".
К полному восторгу Уинтона, она не знала страха перед оседланной
лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог дать ей: дочь
адмирала, впавшая в бедственное положение; а позднее - учитель музыки,
приезжавший дважды в неделю из Лондона, язвительный господин, втайне
восхищавшийся ею даже больше, чем она им.
Не в пример большинству девушек-подростков у нее не было периода
некрасивой угловатости - она росла, как цветок, ровно, постепенно. Часто
Уинтон, глядя на нее, чувствовал что-то вроде опьянения: поворот головы,
"летящий" взгляд удивительно ясных, безупречного разреза карих глаз,
стройная шея, форма рук и ног - все это представало перед ним как
мучительное напоминание о той, которую он так любил. И все-таки при всем
сходстве с матерью они во многом были непохожи и по внешности и по
характеру. У Джип была более совершенная, точеная фигура, больше
утонченности в характере, чуть больше естественности в осанке и природного
изящества: в настроениях у нее было больше оттенков, но в мыслях больше
ясности, и, наконец, при всей ее свежести и неиспорченности в ней
чувствовался какой-то оттенок скептицизма, что уж вовсе несвойственно было
ее матери.
Она была изящного сложения, но не хрупкой; выезжая на охоту, она могла
провести в седле весь день и возвращалась такой усталой, что ложилась на
тигровую шкуру у камина, лишь бы не подниматься к себе наверх. Жизнь в
Милденхэме была уединенной, если не считать визитов охотников, приятелей
Уинтона, но и тех у него было немного: его изысканность не очень-то мирилась
с этими грубоватыми сельскими джентльменами, а ледяная учтивость отпугивала
местных дам.
Как и предвидела Бетти, языки все-таки развязались, эти языки сельских
обывателей, падких на все пикантное в скучном однообразии своего вялого
существования. И хотя ни одна сплетня не доносилась до ушей Уинтона, среди
гостей Милденхэма никогда не бывало ни одной женщины. Если не считать
случайных знакомств возле церкви, на охоте, на местных скачках, Джип росла,
почти не сталкиваясь ни с кем из представительниц своего пола, и это
усугубляло ее замкнутость, ее девическое неведение, смутное и безотчетное
презрение к мужчинам, - хотя они были у нее на побегушках; они радовались,
когда она улыбалась, и огорчались, как только она хмурила брови. Она часто
втайне тосковала по подругам, которые неизменно обожали ее, но дружба всегда
оказывалась кратковременной и оставляла ее неудовлетворенной. Уинтон не
способен был уделять много внимания ее нравственному и духовному развитию.
Для него это был предмет, не заслуживающий долгих разговоров. Общепринятые
правила, такие, как посещение церкви, должны были соблюдаться; умению
держать себя она должна была учиться, насколько возможно, у него; а об
остальном пусть позаботится сама природа! В этом его взгляде на воспитание
было, пожалуй, немало практического здравого смысла. Джип жадно
набрасывалась на книги, но плохо помнила прочитанное; и хотя она вскоре
разделалась со всеми книгами тощей библиотеки Уинтона, в которую входили
Байрон, Уайт-Мелвиль и гумбольдтовский "Космос", они не оставили серьезного
следа в ее сознании. Попытки ее маленькой гувернантки пробудить в ней
интерес к религии дали довольно скудные результаты; а в знаках внимания,
которые ей оказывал местный викарий, Джип со свойственным ей скептицизмом
увидела некий специфический интерес, который подозревала у всех мужчин: она
чувствовала, что священнику доставляет удовольствие говорить ей "моя милая"
и гладить по плечу и что в этом он видит некую награду за свою пастырскую
старательность.
Укрытая от людей в этом небольшом, старом, мрачном отцовском поместье,
где одни только конюшни были вполне современными, в трех часах езды от
Лондона и тридцати милях от морского берега, она была отдалена от всего, что
помогает воспитанию современной молодой девушки. Раза два в год Уинтон брал
ее с собой в столицу - погостить у его незамужней сестры Розамунды, жившей
на Керзон-стрит. За эти недолгие недели у нее появлялся естественный вкус к
красивым платьям и еще больше усиливалась страсть к музыке и театру. Но
главного для современной девушки - дискуссий на высокие темы и развлечений -
она была лишена совершенно. В ту пору ее жизни, с пятнадцати до девятнадцати
лет, еще не начинался общественный подъем 1906 года и общество все еще
пребывало в состоянии спячки, как зимняя муха за оконным стеклом. Уинтон был
тори, тетка Розамунда - тори, все окружающие Джип были тори. Единственное,
что воздействовало на ее душу в девические годы, была безоглядная любовь к
отцу. Правда, благовоспитанность в немалой степени мешала открытым
проявлениям этой любви; но быть с ним, делать что-то для него, восхищаться,
считать его совершенством - все это она ценила превыше всего, тем более, что
ей самой не дано было носить ту же одежду, что он, говорить тем же резким,
не терпящим возражений тоном или презирать одежду и манеры других людей.
Вместе с щепетильностью в вопросах этикета она унаследовала и его
способность отдаваться одному чувству. Только она делала его по-настоящему
счастливым, и любовь к нему всегда переполняла ее сердце. Безграничная
любовь к кому-либо и такая же безграничная любовь кого-либо к ней самой были
так же необходимы ей, как стеблю цветка вода и солнечный свет цветочным
лепесткам. Поэтому довольно частые отлучки Уинтона в Лондон, Ньюмаркет или
еще куда-либо всегда вызывали у нее "падение барометра", который, однако,
начинал подниматься, как только приближался день его возвращения.
Но одной стороной ее воспитания, во всяком случае, не пренебрегали: ей
прививалось чувство сострадания к обездоленным людям. Уинтон ничуть не
интересовался социальными проблемами, но, от природы щедрый и великодушный,
он доброжелательно относился к сельским беднякам и терпеть не мог
вмешиваться в их жизнь. Такой была и Джип; она ни за что не вошла бы к
кому-нибудь в дом без приглашения, но всегда слышала: "Входите, мисс Джип",
"Войдите и присядьте, милочка!" и всякие другие приветливые слова даже от
самых грубых и непутевых людей, которым нравились ее милое личико и доброта.
Так прошли эти одиннадцать лет, и ей стало девятнадцать, а Уинтону. -
сорок шесть. И вот однажды в сопровождении своей маленькой гувернантки она
отправилась на бал местного общества охотников. На ней было безукоризненно
сшитое платье, но не белое, а бледно-палевого цвета, словно она уже не
впервые выезжала на танцы. Она была вся в Уинтона, такая же изысканная, если
не больше, что, впрочем, и подобало ее полу. Темные волосы, взбитые спереди,
с завитками на лбу и уложенные венком на затылке, впервые обнаженные шея и
плечи, взгляд и вправду "летящий", безупречная, полная достоинства осанка,
словно она знала, что свет и движение, жадные взгляды, льстивые речи и
восхищение предназначены ей по праву рождения, - она была прелестнее, чем
мог даже ожидать Уинтон. На груди у нее был приколот букетик доставленных из
Лондона цикламен, аромат которых она обожала. Легкая и нежная, разгоревшаяся
от волнения, она каждым движением, каждым мимолетным взглядом напоминала ему
ту, с которой он встретился впервые вот на таком же балу. И, высоко неся
голову, он как бы оповещал мир о гордости, которую испытывал.
Этот вечер был для Джип полон переживаний: многие были приятными, но
кое-что смутило ее, а кое-что потрясло. Джип нравилось общее преклонение.
Она страстно любила танцы, и ей было приятно чувствовать, что танцует она
хорошо и доставляет этим удовольствие другим. Но она дважды отказывала
приглашавшим ее кавалерам: ей было жалко своей маленькой гувернантки,
которая сидела у стены и не привлекала ничьего внимания; она была в летах и
к тому же толстовата! И вот, к ужасу этой преданной особы, Джип просидела
рядом с ней целых два танца. Идти к ужину она пожелала только в паре с
Уинтоном. Возвращаясь в танцевальный зал под руку с ним, она услышала, что
одна пожилая дама сказала: "Да разве вы не знаете? Конечно, он на самом деле
ее отец!" На это последовал ответ какого-то старика: "Ах, вот оно что! Тогда
все ясно!" Поймав их испытующие, холодные, немного злые взгляды, она поняла,
что речь идет о ней. И в эту минуту ее пригласили на танец.
"...На самом деле ее отец!.." Эти слова были слишком многозначительны,
чтобы можно было сразу уловить их смысл в этот вечер, полный ярких ощущений.
Они оставили где-то маленькую царапинку, но тут же это ощущение смягчилось,
осталось только неясное чувство тревоги в глубине ее сознания. А потом
пришло еще одно переживание, отвратительное, разрушающее все иллюзии. Это
произошло после того, как Джип танцевала с видным мужчиной, чуть ли не вдвое
старше ее, Они уселись за пальмами; и вдруг он наклонил к ней разгоряченное
лицо и поцеловал ее обнаженную руку выше локтя. Если бы он ее ударил, она не
была бы так потрясена и оскорблена. В неведении юности она подумала, что он
никогда не решился бы на это, если бы она сама не позволила себе чего-то
ужасного, что поощрило его. Она встала, пристально посмотрела на него
потемневшими от страдания глазами и, вся дрожа, выскользнула из комнаты. Она
бросилась прямо к Уинтону. По ее словно окаменевшему лицу, по знакомому
подергиванию уголков губ он понял, что случилось нечто для нее ужасное; ко
она ничего не сказала, только пожаловалась, что устала, и объявила, что
хочет домой. Вместе с верной гувернанткой, которая, поневоле промолчав почти
весь вечер, теперь вдруг разговорилась, они уселись в машину, и скоро их
окутала морозная ночь. Уинтон сидел рядом с шофером, подняв меховой воротник
и низко надвинув круглую пушистую шапку; он сердито курил, вглядываясь в
темноту. Кто посмел расстроить его любимицу? В глубине машины негромко
болтала гувернантка, а Джип, забившись в темный угол, сидела молча, не думая
ни о чем, кроме нанесенного ей оскорбления.
Дома она долго лежала без сна, и в уме ее постепенно складывалась связь
между событиями. Слова: "Он на самом деле ее отец!.."; и этот мужчина,
поцеловавший ее обнаженную руку... Все это как бы приподнимало завесу над
тайней пола и укрепляло ее уверенность, что какая-то тайна окружает и ее
собственную жизнь. Ребенком она была настолько восприимчива, что улавливала
нечто скрытое в отношении к ней окружающих; но инстинктивно она уклонялась
от того, чтобы понять это яснее. До того, как вернулся с Востока Уинтон, дни
текли тускло. Бетти, игрушки, разные мимолетные впечатления, больной
человек, которого она звала "папа". В этом слове не было и доли той глубины,
как в слове "отец", подаренном Уинтону. Никто, кроме Бетти, никогда не
говорил с ней о матери. В ее представлениях родители не были святыней, вера
в которую могла быть разрушена, узнай она о них что-то доселе ей
неизвестное; оторванная от других девушек, она имела весьма слабое понятие
даже о бытовых условностях. Сейчас, лежа в темноте, она сильно страдала -
скорее от какого-то ощущения неловкости, чем от острой боли в сердце, ей
казалось, что вся она словно исколота шипами. Уяснить себе, что именно
вызвало в ней чувство обиды и в то же время смутное возбуждение, было для
нее мучительно тяжко. Эти несколько бессонных часов оставили глубокий след.
Наконец, все еще растерянная, она уснула и проснулась со странным желанием
знать. Это утро она провела за роялем, не вышла из комнаты и была так
холодна с Бетти и гувернанткой, что первая ударилась в слезы, а вторая
занялась чтением Вордсворта. После чая Джип пошла в кабинет Уинтона,
небольшую, уставленную кожаными креслами мрачную комнату, где он никогда
ничем не занимался, где были книги, которых он никогда не читал, если не
считать "Мистера Джоррокса", Байрона, руководства по уходу за лошадьми и
романов Уайт-Мелвиля. На стенах висели гравюры, изображавшие знаменитых
чистокровных лошадей, его шпага, фотографии Джип и друзей-офицеров. Только
два ярких пятна было в комнате: огонь камина и маленькая ваза, в которую
Джип всегда ставила свежие цветы.
Когда она впорхнула в комнату, тоненькая и стройная, с нахмуренным
бледным личиком и влажными темными глазами, она показалась Уинтону внезапно,
повзрослевшей. Весь день он был в раздумье: в его горячую любовь к Джип
вторглось что-то беспокойное, почти пугающее. Что же могло случиться вчера
вечером - в первый ее выезд в общество, где все привыкли сплетничать и
совать нос в чужие дела?
Она опустилась на пол и прижалась к его коленям. Он не видел ее лица и
не мог дотронуться до нее здоровой рукой - она уселась справа от него.
Стараясь подавить волнение, он сказал:
- Ну что, Джип, устала?
- Нет.
- Нисколько?
- Нет.
- Вчера вечером было хорошо, как ты и ожидала?
- Да.
Дрова шипели и трещали, длинные языки пламени рвались в каминную трубу,
ветер гудел на дворе; немного спустя, так неожиданно, что у него перехватило
дыхание, она спросила:
- Скажи, ты и вправду мой настоящий отец?
Уинтон был ошеломлен, ему оставалось всего несколько секунд, чтобы
поразмыслить над ответом, которого уже нельзя было избежать. Человек с менее
решительным характером, застигнутый врасплох, сразу бы выпалил "да" или
"нет". Но Уинтон не мог не взвесить все последствия своего ответа. То, что
он ее отец, согревало всю его жизнь; но если он откроется ей, не ранит ли
это ее любовь к нему? Что может знать девушка? Как объяснить ей? Что
подумает она о своей покойной матери? Как отнеслась бы к этому та, которую
он любил? Как поступила бы она сама?
Это были жестокие мгновения. А девочка сидела, прижавшись к его колену,
спрятав лицо, не помогая ему ничем. Невозможно дольше скрывать все это от
нее теперь, когда в ней уже пробудилось подозрение. Сжав пальцами
подлокотник кресла, он сказал:
- Да, Джип. Твоя мать и я любили друг друга.
Он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее телу, и много отдал
бы за то, чтобы увидеть ее лицо. Даже теперь - что поняла она? Нет, надо
идти до конца. И он сказал:
- Почему ты спросила?
Она покачала головой и шепнула:
- Я рада.
Он ждал чего угодно: горя, возмущения, даже простого удивления; это
всколыхнуло бы в нем всю его преданность мертвой, всю старую неизжитую
горечь, и он замкнулся бы в холодной сдержанности. Но этот покорный шепот!
Ему захотелось сгладить сказанное.
- Никто так ничего и не узнал. Она умерла от родов. Для меня это было
ужасное горе. Если ты что-либо слышала, знай: это просто сплетни; ты носишь
мое имя. Никто никогда не осудил твою мать. Но лучше, если ты будешь все
знать, теперь ты уже взрослая. Люди редко любят так, как любили друг друга
мы. Тебе нечего стыдиться.
Джип все еще сидела, отвернувшись от него. Она сказала спокойно:
- Я не стыжусь. Я очень похожа на нее?
- Да, больше, чем я мог даже надеяться.
- Значит, ты меня любишь не из-за меня?..
До сознания Уинтона лишь смутно дошло, насколько этот вопрос раскрывает
ее душу, ее способность инстинктивно проникать в глубину вещей, ее
обостренную гордость и жажду любви - такой любви, которая принадлежала бы ей
одной. Он только спросил:
- Что ты хочешь этим сказать?
Но тут, к своему ужасу, он заметил, что она плачет, хотя и борется со
слезами, - ее плечи, прижатые к его коленям, вздрагивали. Он почти никогда
не видел ее плачущей, даже при всех этих детских огорчениях, а она так часто
падала и ушибалась. И он смог только погладить ее по плечу и выговорить:
- Не плачь, Джип. Не плачь.
Она перестала плакать так же внезапно, как и начала, поднялась с пола
и, прежде чем он успел шевельнуться, исчезла.
Вечером, за обедом, она была такой, как обычно. Он не уловил ни
малейшей перемены в ее голосе, поведении или поцелуе, когда они расставались
на ночь. Минута, которой он со страхом ждал годами, прошла, оставив лишь
ощущение смутного стыда, которое всегда бывает после того, как нарушишь обет
молчания. До тех пор, пока старая тайна оставалась нераскрытой, она не
тревожила его. Теперь она снова причиняла ему боль.
А для Джип в эти сутки навсегда кончилось детство. Ее отношение к
мужчинам определилось. Если она не причинит им немножко боли, они могут
причинить боль ей. В ее жизнь вошел инстинкт пола.
ГЛАВА III
В последующие два года было меньше одиночества, больше веселья в доме.
Уинтон после своей исповеди решительно принялся за то, чтобы упрочить
положение дочери. Он не мог допустить, чтобы на нее глядели искоса. Ни в
Милденхэме, ни в Лондоне под крылышком его сестры трудностей не возникало.
Джип была так мила, Уинтон так холоден, его сдержанность так отпугивала, что
на стороне его дочери были все преимущества.
День совершеннолетия Джип они провели в столице; он пригласил ее в
комнату, где сидел сейчас у камина, вспоминая все эти события, чтобы в
качестве управляющего ее состоянием дать ей отчет. Он потратил немало
трудов, пока ее обремененное долгами наследство не округлилось до двадцати
тысяч фунтов. С ней он никогда не заговаривал об этом - слишком опасная
тема! К тому же у него самого были средства, и она ни в чем не нуждалась.
Пока он подробно объяснял ей, чем она располагает, рассказывал, как помещены
деньги, и советовал открыть собственный счет в банке, она все стояла, глядя
на бумаги, значение которых обязана была теперь понимать, и с лица ее не
сходило выражение беспокойства. Не поднимая глаз, она спросила:
- Все это... от него?
Он не ожидал такого вопроса.
- Нет. Восемь тысяч принадлежали твоей матери.
Джип взглянула на него и сказала:
- Тогда мне не надо остальных, пожалуйста, отец!
Уинтон почувствовал какое-то необъяснимое удовлетворение. Как поступить
с этими деньгами, если она не возьмет их, он не знал. Но то, что она от них
отказывалась, было так похоже на нее, так подчеркивало, что в ней его кровь;
это была как бы окончательная его победа. Он подошел к окну, в которое так
часто смотрел, поджидая ее мать. Вот он, угол дома, из-за которого она
появлялась! На мгновение она останавливалась там, щеки ее пылали, мягкий
взгляд угадывался под вуалью, часто вздымалась от быстрой ходьбы грудь - она
спешила к нему. А вот там, поближе, она снова останавливалась, поднимая
вуаль. Он обернулся. Трудно было поверить, что тут не она! И он сказал:
- Прекрасно, моя родная! Но взамен ты получишь столько же от меня. А те
деньги могут быть отложены. Кто-нибудь когда-нибудь ими воспользуется.
Эти непривычные слова "моя родная", нечаянно сорвавшиеся у него, обычно
такого сдержанного, вызвали румянец на ее щеках, глаза ее заблестели. Она
бросилась ему на шею.
В те дни она вволю занималась музыкой, беря уроки рояля у мосье Армо,
седовласого уроженца Льежа, с лицом цвета красного дерева и поистине
ангельским туше; он заставлял ее упорно работать и называл своим "маленьким
другом". Не было почти ни одного концерта, заслуживающего внимания, на
котором она не побывала бы, или крупного музыканта, игры которого она бы не
слышала. И хотя утонченный вкус спасал ее от восторженного преклонения перед
великими виртуозами, она все-таки возводила их на пьедестал, мужчин и
женщин, с которыми время от времени встречалась на Керзон-стрит, в доме
своей тетки Розамунды.
Тетушка Розамунда тоже любила музыку, конечно, не выходя из рамок,
дозволенных хорошим тоном. Джип, размышляя о тетке, придумала некую
романтическую историю любви, погубленной гордостью. Тетушка Розамунда была
высокая, красивая женщина, на год старше Уинтона, с узким аристократическим
лицом, темно-голубыми, блестящими глазами, безупречными манерами
воспитанного человека, добрым сердцем и несколько тягучей, но не лишенной
мелодичности речью. Она нежно любила Джип, но все то, что имело отношение к
их фактическому родству, тщательно хранила в себе. Тетка Розамунда была в
своем роде филантропкой, а девушка как раз и отличалась той душевной
мягкостью, которая обычно покоряет сердца именно тех женщин, которые,
наверно, предпочли бы родиться мужчинами. Жизнерадостная по натуре, тетушка
Розамунда носила теперь старомодные платья и жакеты, заботилась о ценных
бумагах и ходила с тростью; как и ее брат, она блюла "этикет", хотя у нее
было больше чувства юмора, столь ценимого в музыкальных кругах. В ее доме
Джип невольно приходилось наблюдать и достоинства и смешные стороны всех
этих знаменитостей, у которых были пышные шевелюры и которые не желали знать
ничего, кроме музыки и своих собственных персон.
Когда Джип исполнилось двадцать два года, у Уинтона случился первый
серьезный приступ подагры; боясь, что к охотничьему сезону он, чего доброго,
не сможет сесть на лошадь, он отправился вместе с Джип и Марки в Висбаден.
Из окон их гостиницы на Вильгельмштрассе открывался широкий вид на парк с
уже начинающими желтеть листьями. Лечился Уинтон долго и упорно. Джип в
сопровождении молчаливого Марки ежедневно совершала прогулки верхом на
Нероберг, где ее раздражали всякие правила, согласно которым ездить в этом
величественном лесу можно было только по установленным дорогам; один или
даже два раза в день она ходила на концерты в курзал либо с отцом, либо
одна.
Она была одна, когда впервые услышала игру Фьорсена. Не в пример многим
скрипачам он был высок и сухощав, с гибкой фигурой и свободными движениями.
Лицо у него было бледное, странно гармонировавшее с тускло-золотистой
шевелюрой и усами; по впалым щекам с широкими скулами узкими полосками
тянулись маленькие бакенбарды. Он показался Джип довольно неприятным, но
игра его каким-то таинственным образом потрясла и захватила ее. У него была
замечательная техника; благодаря ей глубокая проникновенность его игры как
бы оттачивалась и сдерживалась, - это было похоже на вырвавшееся пламя,
вдруг замершее в воздухе. Зал потряс шквал аплодисментов, а Джип сидела
неподвижно, пристально разглядывая скрипача. Он провел рукой по
разгоряченному лбу, отбрасывая в сторону пряди своих необычного цвета волос,
потом с какой-то неприятной улыбкой слегка поклонился. Странные у него глаза
- словно у большой кошки! Да, конечно, они зеленые, злые, но какие-то
прячущиеся, гипнотизирующие! Самый странный из всех мужчин, которых она
видела, и самый пугающий. Ей показалось, что он смотрит прямо на нее;
опустив глаза, она стала аплодировать. Когда она снова взглянула на него,
лицо его показалось ей печальным. Он поклонился - на этот раз прямо в ее
сторону - и вскинул скрипку к плечу. "Он будет играть для меня", -
неожиданно подумала она. Играл он без аккомпанемента - какую-то простенькую,
очень трогательную мелодию. Теперь она, уже не глядя на него, чутьем
угадала, что он снова небрежно поклонился и ушел.
Вечером за обедом она сказала Уинтону:
- Я слушала сегодня одного скрипача, отец, изумительного музыканта, -
его имя Густав Фьорсен. Он швед, или кто?
- Весьма возможно, - ответил Уинтон. - А каков он на вид? Я знавал
одного шведа в армии - приятный был парень.
- Он высокий, худой и бледный, скуластый, с впалыми щеками и странными
зелеными глазами. Да, еще маленькие золотистые бакенбарды.
- Боже правый! Это уж чересчур!
Она пробормотала с улыбкой:
- Да, пожалуй.
На следующий день Джип увидела скрипача в парке. Она сидела вместе с
отцом у памятника Шиллеру; Уинтон читал газету "Таймс", которую всегда ждал
с большим нетерпением, чем мог в этом признаться: ему не хотелось, чтобы
Джип заметила томившую его скуку, - это помешало бы ей жить в свое
удовольствие. Просматривая отчет о собрании в Ньюмаркете, он у