Уильям Дин Хоуэллс. Гость из Альтрурии ----------------------------------------------------------------------- William Dean Howells. A Traveller from Altruria (1894). Пер. - В.Ефанова. М., "Художественная литература", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 15 August 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Должен признаться, что при всем желании увидеть воочию настоящего альтрурца, особого прилива радушия, когда гость наконец предстал передо мной, вслед за рекомендательным письмом, полученным от одного моего приятеля, я не ощутил. Правда, больших хлопот в гостинице с ним не предвиделось: мне надо было всего лишь снять номер и предупредить, чтобы никаких денег с него не брали под предлогом, что деньги их не имеют у нас хождения. Но последнее время мне особенно хорошо работалось - я жил в окружении своих героев, в местах, где разворачивалось действие романа, участвовал во всех описываемых там событиях - и мне вовсе не улыбалось вводить в наше общество своего гостя или покидать свою компанию ради него. И тем не менее, когда он наконец приехал, сошел с поезда и я пожал его протянутую руку, мне, против ожидания, не составило большого труда сказать, что я рад его видеть. Да я и правда был рад - стоило мне взглянуть ему в лицо, и я сразу же проникся к нему сильнейшей приязнью. Узнал я его без малейшего затруднения, так непохож он был на сошедших с поезда вместе с ним американцев, распаренных, озабоченных и недовольных. Был он нельзя сказать, чтобы молод, но, как говорится, в расцвете лет - возраст, когда наши соотечественники настолько поглощены заботой о том, как бы получше обеспечить свое будущее, что им, право, не до настоящего. Выражение его лица, а в особенности спокойные, ласковые глаза говорили о том, что альтрурец живет всецело в настоящем и что для него границы праздности навсегда отодвинуты за дальний горизонт; во всяком случае, такое впечатление создалось у меня при взгляде на него, почему, повествуя о нем, я и прибегаю невольно к несколько витиеватым выражениям. Роста он был выше среднего и обладал превосходной выправкой. Лицо его - там, где оно не было скрыто бородой, - загорело, то ли на солнце, то ли на морском ветру, и, не будь мне известно из письма приятеля, что он человек образованный и в своей стране небезызвестный, я никогда не заподозрил бы в нем кабинетного ученого; ни бледности, ни изможденности, свойственных людям, обремененным умственным трудом, в лице у него не замечалось. Взяв мою без особого энтузиазма протянутую руку, он так ее стиснул, что я решил избрать на будущее форму ежедневных приветствий, не требующую столь интенсивной работы мускулов. - Разрешите ваш саквояж, - сказал я, как мы обычно говорим, встречая кого-нибудь на вокзале, и он тут же сунул мне довольно-таки тяжелый чемодан, ласково улыбнувшись одними глазами, как будто это было с его стороны невесть какое одолжение. - У вас есть багажная квитанция? - спросил я. - Да, - ответил он на хорошем английском языке с небольшим, однако дотоле не известным мне акцентом. - Я приобрел две. Он вручил квитанции мне, а я в свою очередь передал их гостиничному носильщику, который ожидал уже с багажной тележкой. Затем я предложил альтрурцу пройтись лугом до гостиницы, находившейся совсем близко от станции. Мы пошли было, но вдруг он остановился и посмотрел назад через плечо. - Насчет багажа не беспокойтесь, - сказал я. - Носильщик доставит его в гостиницу. Когда мы с вами дойдем, чемоданы уже будут в номере. - Но он сам грузит их на тележку, - сказал альтрурец. - Да. Как обычно. Он парень здоровый. Ничего с ним не случится. Вам нечего... - Я так и не успел сказать, что ему нечего беспокоиться за носильщика. Альтрурец уже мчался назад, на станцию, и мне пришлось пережить несколько неприятных минут при виде того, как он подхватывает один чемодан за другим за второй конец и помогает носильщику перекидывать их на тележку. Кладь помельче он перебрасывал сам и работал не переставая, пока на платформе не осталось ни одного чемодана. Я стоял, держа на весу его саквояж, и смущенно наблюдал это необычное зрелище, свидетелем которого был не только я, но и остальные пассажиры поезда и все встречавшие их друзья. Кое-кто из них проследовал мимо меня в большой карете, запряженной четвериком, и одна дама, к которой приехал на воскресенье муж, приведя ее тем самым в прекрасное настроение, весело крикнула мне из окна: - А ваш приятель, кажется, большой любитель физических упражнений! - Да, - ответил я сухо. Блещущего остроумием ответа, увы, мне на сей раз в голову не пришло. Но рассердиться на альтрурца, когда он после суеты с багажом как ни в чем не бывало вернулся, сияя улыбкой, ко мне, было просто невозможно. - А знаете, - сказал он. - Мне показалось, что этот славный малый был несколько смущен моей помощью. Надеюсь, это не уронило его в глазах окружающих? И как я об этом не подумал! - Ну, думаю, мы это с ним уладим. Мне лично кажется, что он скорее удивился, чем смутился. Однако давайте поторапливаться, а то поезд и так опоздал на полчаса, и, если мы не доберемся до гостиницы в кратчайший срок, у нас останется немного шансов получить ужин. - Да? - сказал альтрурец. - А почему? - Знаете, - ответил я уклончиво, - кто опоздает, тот воду хлебает. Это в природе вещей. - Разве? - отозвался он и взглянул на меня искоса, словно был не уверен, шучу я или говорю серьезно. - А разве нет? - спросил я не без раздражения, но тут же поспешил добавить: - И, кроме того, мне хочется, чтобы у нас осталось после ужина время немного погулять и осмотреть окрестности. Я думаю, вам это доставит удовольствие. Я знал, что пароход, на котором он ехал, пришел в Бостон этим утром, и решил, что пора спросить его: "Ну, как вам Америка?" Собственно говоря, следовало задать этот вопрос, как только он сошел с поезда. - О, все, что я вижу, чрезвычайно интересно. - Однако мне почему-то показалось, что он говорит не совсем то, что думает. - Мне всегда хотелось побывать здесь - как-никак Америка самая передовая страна своего времени. На последней фразе я вновь воспрял духом, а то настроение у меня совсем было упало. Слегка приосанившись, я сказал: - Не правда ли, до чего хороша наша система контроля багажа? - Похваляясь перед иностранцами, мы обычно указываем на это новшество в числе первых, и фраза сказалась почти автоматически. - Между прочим, - окончательно расхрабрился я, - вы, наверное, хотели сказать, что _привезли_ две квитанции, а не то, что приобрели их. - Но так оно и было, - ответил альтрурец. - За каждую я заплатил в Бостоне пятьдесят центов. Все так делали, - объяснил он, заметив мое удивление. - Я думал, у вас так принято? - На большинстве железных дорог, слава Богу, такого обычая еще нет. Люди просто дают на чай носильщику, желая быть уверенными, что он вовремя зарегистрирует их багаж и погрузит его на поезд. Мне и самому пришлось так поступить, когда я ехал сюда, иначе мои чемоданы могли не появиться здесь и завтра. Тем не менее система действует отлично. - У бедняги вид был совсем замотанный, - сказал альтрурец. - И я рад, что дал ему что-то. У него, по-моему, скопилось для отправки несколько сот мест багажа, и он, не в пример здешнему носильщику, ничуть не смутился, когда я помог ему погрузить свои чемоданы в вагон. Должен признаться, на меня произвели довольно-таки скверное впечатление убогий вид вокзала, ветхое оборудование, неприглядные залы ожидания и царившие там теснота и неразбериха. - Знаю, - согласился я. - Настоящее позорище, хуже вокзала нет ни в одном городе. - Очевидно, - сказал альтрурец, - у этой дороги нет средств нанять побольше носильщиков и построить новые вокзалы; все, что я видел по пути сюда, находится в большом упадке. - Да нет, - нехотя объяснил я. - Это одна из богатейших дорог в стране. Их акции стоят около ста восьмидесяти долларов каждая. Однако нам надо поторапливаться, а то еще и правда опоздаем к ужину, - перебил я сам себя, хотя меня вполне устроило бы прийти в гостиницу после того, как носильщик доставит багаж в комнату. Я содрогался при мысли о возможности очередных попыток принять энергичное участие в этом деле со стороны моего странного спутника. Я и сам нередко испытывал чувство жалости по отношению к гостиничным носильщикам, но мне и в голову не приходило, что можно предложить свою помощь, когда они волокут тяжелые чемоданы. Альтрурец пришел в восторг при виде гостиницы: она и правда выглядела прелестно со своими затейливыми многочисленными верандами, на которых толпились хорошо одетые люди, и зелеными лужайками с резвящимися детьми. Я повел его в смежный с моим номер, который снял заранее. Номер был обставлен скромно, но циновка на полу, свежие холщовые чехлы на диване и креслах и белые стены придавали комнате известное очарование. Я раздвинул шторы, чтобы он мог взглянуть на горы, багровеющие в лучах заката, и озеро, тонущее в густой зелени берегов. - Великолепно! Великолепно! - вздохнул он. - Да, - скромно согласился я. - Нам кажется, что здесь весьма недурно. - Он стоял перед окном как зачарованный, и я решил ему напомнить: - Времени на то, чтобы отряхнуть пыль странствий, у вас осталось совсем мало. Двери столовой закрываются в восемь, и нам надо торопиться. - Я мигом, - сказал он, снимая пиджак. Я стоял у подножия лестницы, стараясь не выказывать нетерпения и не замечать вопросов, таившихся в глазах моих знакомых и готовых сорваться с их губ. Видимо, мой компаньон своим поведением на вокзале успел прославиться на всю округу, и все желали знать, откуда он такой. Я отвечал просто, что это гость из Альтрурии, а в некоторых случаях заходил немного дальше и объяснял, что альтрурцы сильно отличаются от всех прочих людей. Мой гость отыскал меня гораздо скорее, чем можно было предположить, и тут мне немного воздалось за те мучения, которые я ради него претерпел. Я заметил, что, какие бы слухи ни ходили о нем, люди, встретившись с ним, тотчас же, подобно мне, подпадали под его таинственное обаяние. Он произвел какие-то изменения в своей одежде, и я видел, что женщин он привлекает не только красотой, но и элегантностью. На всем пути в столовую они провожали его глазами, и я был горд тем, что нахожусь в его обществе, как будто в том, что он так хорош собой, была и моя заслуга. На самого же альтрурца наибольшее впечатление произвел, по всей видимости, метрдотель, который проводил нас к нашему столику; пока мы дожидались, чтобы нам подали ужин, я улучил минуту и объяснил своему гостю, что это студент, изучающий богословие в одном из провинциальных колледжей, и что приехал он сюда на летние каникулы на заработки. Это, как мне показалось, заинтересовало его настолько, что я решил поведать ему, что и многие официантки, стоявшее поодаль в ожидании заказов посетителей, зимой преподают в сельских школах. - Так и должно быть. Я был вполне готов к тому, что встречу в Америке нечто подобное. - Еще бы, - поднял я голову; слова его приятно щекотнули мою национальную гордость. - Если в Америке есть что-то ценное, так это повсеместное уважение к труду и признание личных заслуг. Я надеюсь, вы долго пробудете у нас. Мы любим, когда к нам приезжают люди, способные понять дух наших законов, а не только их букву. Как правило, европейцы не совсем разделяют наши взгляды. Например, многие из этих официанток ни в чем не уступят любой леди в истинном смысле этого слова: они умны, обладают чувством собственного достоинства, утонченны, достойны уважения... Меня прервал грохот стула, который резко отодвинул мой гость, вставая из-за стола. - В чем дело? - спросил я. - Я надеюсь, вам не стало плохо? Но он меня не слышал. Он выбежал на середину столовой навстречу тоненькой барышне, которая несла нам ужин. Заказывая его, я был широк, поскольку гость мой признался, что обладает хорошим аппетитом, да и сам я проголодался, дожидаясь его, так что поднос, который барышня держала в руках, был заставлен блюдами и, очевидно, тяжел. К моему ужасу, я увидел - услышать с такого расстояния было довольно трудно, - что альтрурец вежливо препирается с ней насчет чего-то, затем, словно одной лишь силой воли преодолев все ее сомнения, он завладел подносом и двинулся с ним в сторону нашего стола. Бедная девочка, красная до ушей, последовала за ним; метрдотель издали беспомощно наблюдал за происходящим; посетители, которых, к счастью, в этот поздний час оказалось немного, были просто ошеломлены, созерцая столь возмутительную сцену. Один альтрурец находил, по-видимому, что в его поведении нет ничего из ряда вон выходящего. Он опустил поднос на столик для посуды, стоявший поблизости, и, невзирая на протесты нашей официантки, сам поставил перед нашими приборами мисочки для ополаскивания пальцев. Затем он наконец уселся на свое место, и барышня, пунцовая от волнения, ретировалась из столовой, чтобы, как я, естественно, заподозрил, вволю наплакаться в кухне. Она больше не вернулась, и метрдотель, вероятно побоявшийся прислать вместо нее другую, взял на себя нехитрую обязанность прислуживать за нашим столиком. Он зорко следил за моим приятелем, будто считал его не вполне благонадежным, однако альтрурец возобновил прерванную беседу так же легко и непринужденно, как в тот раз, когда помог носильщику с багажом. Я счел момент неподходящим для того, чтобы отчитать его за эту выходку, - я вообще сомневался, что это входит в обязанности хозяина; одним словом, вести разговор я предоставил ему. - Что за прелестное существо! - начал он. - И как восхитительно она отказывалась от моей помощи - без тени кокетства или жеманства. Вы совершенно правы: ее воспитанность, такт, мягкость не позволяют желать лучшего. Она делает честь своей профессии и, уверен, выйдет с достоинством из любого жизненного испытания. Именно такими я рисовал себе американских девушек и теперь, наблюдая ее, ясно вижу, каков должен быть дух вашей страны. Я хотел было объяснить ему, что, хотя сельская учительница, прислуживающая летом в курортной гостинице, и заслуживает в своем кругу всяческого уважения, она не внушает благоговения - чувства, которое вызывают у нас некоторые другие женщины. Но мне показалось это затруднительным, особенно после всего, что я наговорил о почете, которым пользуется у нас труд, и, пока я раздумывал, как бы получше вывернуться, мой гость продолжал: - Мне очень понравилась Англия, и англичане мне понравились, но я никак не мог найти ничего хорошего в основах их цивилизации или в аристократическом устройстве их общества. Оно показалось мне несправедливым, ведь мы находим, что в конечном счете неравенство и несправедливость - одно и то же. Тут наконец нашелся и я: - Безусловно. Есть что-то отталкивающее, что-то возмутительное в неприкрытой и грубой жестокости, с какой англичане настаивают, будто люди по существу неравны. Утверждение, что люди по существу равны, было отправной точкой, когда мы решили отделиться от них. - Знаю, - сказал альтрурец. - Как великолепно это выражено в вашей славной Декларации. - Так, значит, вы читали нашу Декларацию независимости? - Ее читали все альтрурцы без исключения. - Так вот, - продолжал я не моргнув, рассчитывая, что сумею, не обидев его, дать понять, что он только что допустил по отношению к официантке маленькую бестактность. - Само собой разумеется, что мы ее не воспринимаем буквально. - Не понимаю вас, - сказал он. - Ну, вы же знаете, что, восстав против англичан, мы скорее порывали с их политическими традициями, чем с общественными. - То есть как это? - удивился он. - Разве вы не покончили с монархией и аристократией, с чинами и классами? - Да, со всем этим мы покончили. - Но я обнаружил, что они прочно входят в общественную, равно как и в политическую, структуру Англии. Здесь у вас нет ни королей, ни аристократов. А как насчет классов и чинов? - Видите ли, разумеется, у нас все это имеет несколько иной оттенок. Существующие в Америке классы и чины создались, так сказать, добровольно. - А, понимаю. Надо полагать, время от времени кто-то начинает ощущать потребность в служении людям, и ему приходится испрашивать у федеральных властей разрешение полностью посвятить себя нуждам штата и выполнять в нем самые что ни на есть неприятные обязанности. Такие люди, вероятно, пользуются особым уважением. Правильно я себе это представляю? - Пожалуй, что нет. Не могу сказать, чтобы это было так. И вообще, мне кажется, вам лучше положиться на собственные наблюдения. - Но я уверен, - сказал альтрурец с простодушием столь прелестным, что я далеко не сразу поверил в его искренность, - что с вашей помощью сумею разобраться во всем куда лучше. Вы говорите, что ваши общественные разграничения добровольны. Но означает ли это, что те, кто находится в услужении, идут на это против своего желания? - Говоря откровенно, я не думаю, что они пошли бы в прислуги, будь у них иной выход, - ответил я. - Надеюсь, вы не хотите сказать, - воскликнул альтрурец, с ужасом глядя на меня, - что они рабы? - Нет, что вы! - ответил я. - Гражданская война положила этому конец. Мы все теперь свободны - и белые и черные. - Но если им не хочется быть прислугой, и это занятие не пользуется особенным почетом... - Я вижу, что вас ввело в заблуждение слово "добровольно", - перебил я. - Собственно, оно не совсем точно передает мою мысль. Разделение нашего общества скорее всего результат естественного отбора. Лучше ознакомившись с тем, как функционируют наши институты, вы поймете, что это вовсе не произвольное разграничение. Общественное положение каждого определяется тем, насколько данная работа подходит человеку и насколько данный человек соответствует своей работе. - Но это же прекрасно! - воскликнул альтрурец, так и просияв. - Значит, просвещенная молодежь, которая преподает в школах зимой и прислуживает в ресторанах летом, просто выжидает, пока в процессе естественного отбора не определится, станут они учителями или прислугой. - Да, это можно сформулировать приблизительно так, - согласился я, хотя и не без колебаний. Мне показалось, что я не вполне откровенен с этим предельно откровенным человеком. И прибавил: - Знаете, мы здесь, в Америке, в какой-то мере фаталисты. Мы ярые сторонники теории, что в конце концов все так или иначе устраивается. - Ну, это неудивительно, - сказал альтрурец, - если, как вы говорите, процесс естественного отбора действительно срабатывает у вас без осечки. Боюсь, однако, мне все еще непонятно, как у вас тут обстоят дела с домашней прислугой. Насколько я помню, вы говорили, что любой честный труд почетен в Америке. Из этого следует, что пренебрежительное отношение к слугам у вас исключено? - Ну, это не совсем так. На деле в обществе существует пренебрежительное отношение к слугам, и это одна из причин, почему мне не особенно нравится, когда студенты прислуживают в ресторанах. Это останется для них неприятным воспоминанием в дальнейшей жизни, да и для их детей тоже. - Выходит, что пренебрежение со стороны общества может распространиться и на детей? - Пожалуй, что так. Никому не захочется вспоминать, что его отец или мать были в услужении. Альтрурец с минуту помолчал. Затем произнес: - Таким образом, получается, что, хотя всякий честный труд у вас почитается, существуют разновидности честного труда не столь почетные, как все прочие. - Да. - Почему? - Да потому что существуют роды занятий более унизительные, чем все прочие. - Но почему? - повторил он с несколько необоснованной, на мой взгляд, настойчивостью. - Право, - сказал я, - вам следует самому разобраться во всем этом. - Едва ли я смогу, - грустно сказал он. - Но скажите, раз в вашем понимании унизительно быть слугой и идут на это люди не по доброй воле, почему же они все-таки это делают? - Из-за куска хлеба. Им некуда деваться. - То есть они вынуждены выполнять противную им, унизительную работу, потому что иначе им не прожить? - Простите, - сказал я, мне решительно не понравились такого рода наскоки, и я решил, что даже гостю, если он не желает униматься, позволительно воздать той же монетой. - А разве у вас в Альтрурии дела обстоят иначе? - Когда-то так оно и было, - подтвердил он, - но не теперь. Признаюсь, для меня это прямо как сон наяву, - видеть воочию условия жизни, давным-давно сведенные у нас на нет. В его словах сквозило бессознательное чувство превосходства, задевшее меня за живое и побудившее отбрить его: - А мы их сводить на нет и не собираемся. Мы считаем, что подобные условия будут существовать всегда, поскольку они зиждятся на свойствах человеческой натуры. - Ой, - мягко сказал альтрурец с какой-то изысканной вежливостью. - Я, кажется, допустил бестактность? - Боже упаси, - поспешил заверить его я. - Нет ничего удивительного в том, что вы не вполне улавливаете нашу точку зрения. Со временем вам это удастся, и тогда, я думаю, вы поймете всю ее правоту. Мы и сами пришли к заключению, что в вопросе домашней прислуги наши взгляды страдают некоторой нелогичностью. Это вообще весьма любопытная и запутанная проблема. В прошлом вопрос разрешался без лишних мудрствований - люди просто владели своей прислугой, но мы сочли, что это несовместимо с духом наших свободных установлений. И сразу же начались всевозможные эксцессы. Мы благополучно пережили период всеобщего опрощения, когда домашняя хозяйка работала наравне со своей челядью - со своими помощниками, как они именовались, - и решили, что куда проще будет переложить всю домашнюю работу на плечи прислуги, как она с тех пор стала называться. Подобное положение вещей никогда не удовлетворяло кое-кого из лучших чистейших людей нашей страны. Они, как и вы, находили, по-видимому, что нельзя заставлять людей, пользуясь их безвыходным положением, выполнять за другого ненавистную, скучную и тяжелую работу, да к тому же уязвлять их самолюбие, клеймя именем "прислуга", которое вся Америка инстинктивно не приемлет, что это не по-республикански и не по-христиански. Иные наши мыслители пытались исправить положение, вводя слуг в свою семью. В биографии Эмерсона, например, вы найдете забавное описание того, как он порывался заставить своего слугу есть за одним столом с ним и с его женой. Ничего из этого не получилось. Для них с женой это не представляло трудности, слуга же отказался наотрез. Я сделал паузу, потому что здесь следовало бы посмеяться. Альтрурец, однако, не засмеялся, он просто спросил: - Почему? - Да потому, что кто-кто, а слуга знал, что их разделяет пропасть, что по понятиям, воспитанию, происхождению они настолько различны, что общаться им будет не легче, чем уроженцам Новой Англии с новозеландцами. Взять хотя бы образование... - Но, по-моему, вы говорили, что молодые барышни, прислуживающие здесь, на самом деле учительницы. - Ах, извините. Мне следовало вам объяснить. Видите ли, уговорить американку пойти в услужение стало сейчас совершенно невозможно, разве что предложить ей исключительные условия, как, скажем, в курортной гостинице; поэтому вся домашняя прислуга теперь - это темные иммигранты. В заведениях вроде этого еще не так плохо. Условия труда для девушек здесь напоминают то ли фабрику, то ли магазин. Они могут до известной степени располагать своим временем, рабочие часы у них твердые и относительно сносные, и свободное время они проводят в компании других девушек, равного с ними общественного положения. В частном же доме они никогда не смогут распоряжаться своим временем и им не с кем будет даже словом перекинуться. Они будут жить в семье, не являясь ее частью. Американки сознают все это и потому ни за что не идут в домашние прислуги. Даже работа в курортной гостинице имеет для них свои безобразные стороны. Обычай давать чаевые унизителен для тех, кому приходится принимать их. Совать студенту или учительнице доллар за то, чтобы они проявили к вам больше внимания, нехорошо, во всяком случае, мне так кажется. Собственно говоря, вся эта система у нас довольно уродлива. Все, что можно сказать о ней хорошего, это что она действует, и ничего лучшего мы пока не придумали. - И все же я не понимаю, - сказал альтрурец, - почему именно домашнее услужение унизительно в стране, где всякий труд почетен. - Но послушайте, голубчик, уж я ли не старался вам объяснить. Как я сказал, у нас существуют разные категории труда, и сравнение их не говорит в пользу домашних услуг. Мне кажется, дело тут главным образом в утрате независимости, связанной с этим родом занятий. Люди, естественно, свысока относятся к тем своим согражданам, которые дают собой помыкать. - Почему? - спросил альтрурец со свойственным ему простодушием, которое, откровенно говоря, начало "те надоедать. - Почему? - отчеканил я. - Да потому, что это свидетельствует об их слабости. - А разве слабость считается у вас презренной? - не унимался он. - Она презирается, - если не в теории, то на практике, - в любом обществе, - попытался я объяснить. - Главное американское достижение заключается в том, что государство предоставляет своему народу разнообразные возможности - например, возможность каждому возвыситься над остальными, занять даже самое высокое место в стране, если у него есть для этого данные. Я всегда гордился этим фактом и, как мне казалось, сумел изложить его совсем неплохо, но на альтрурца моя речь, по всей видимости, должного впечатления не произвела. Он сказал: - Не вижу, чем же вы в таком случае отличаетесь от любого государства прошлого. Разве что в вашем понимании возвышение обязательно влечет за собой известные обязательства по отношению к тем, кто внизу. Если кому-то дано быть первым среди вас, то да послужит он вам. Вы это имеете в виду? - Не совсем, - ответил я, вспомнив, как мало делают у нас для окружающих люди, выбивающиеся из низов. - У нас каждый обязан полагаться только на себя. Если бы американцы, возвысившись, должны были бы помогать остальным, боюсь, охотников до возвышения нашлось бы немного. А как на этот счет у вас в Альтрурии? - перешел я в наступление, рассчитывая таким образом избавиться от томившей меня неловкости. - Очень ли пекутся об окружающих люди, поднявшиеся на самый верх? - У нас наверх не подымаются, - ответил он, уловив, по-видимому, раздраженную нотку в моем голосе, и мгновение помолчал, прежде чем в свою очередь спросить: - А как люди вообще возвышаются в вашем обществе? - Ну, этого в двух словах не расскажешь, - ответил я. - Но вкратце я бы сказал, что помогает им возвыситься одаренность, прозорливость, умение правильно оценить обстоятельства и использовать их в своих целях. - И это превозносится? - Превозносится быстрота соображения, находчивость. И предпочитается - даже в худших своих проявлениях - безысходной скуке равенства. Так ли уж равны все люди в Альтрурии? Что ж они - одинаково одарены или красивы, одинаково высоки ростом или малы? - Нет, равны только их права и обязанности. Но, как вы сами только что заметили, этого в двух словах не расскажешь. А разве здесь люди ни в чем не равны? - Они обладают равными возможностями. - А-а? - вздохнул альтрурец. - Я рад узнать это. Мне становилось немного не по себе, вдобавок я вовсе не был уверен, что последнее мое заявление прозвучало убедительно. К тому времени все, кроме нас, уже покинули ресторан, и я заметил, что метрдотель нетерпеливо поглядывает в нашу сторону. Я отодвинул свой стул и сказал: - Вы не рассердитесь, если я немножко вас потороплю, но мне непременно хочется показать вам, пока еще не совсем стемнело, какие у нас бывают красивые закаты. А когда мы вернемся, я собираюсь познакомить вас кое с кем из своих друзей. Нечего и говорить, ваш приезд возбудил живейший интерес, особенно среди дам. - Да, так оно было и в Англии. Познакомиться со мной стремились главным образом женщины. Насколько я понимаю, в Америке женщины руководят жизнью общества даже в большей мере, чем в Англии. - То есть наше общество полностью подчинено им, - сказал я с удовольствием, которое испытываем все мы при этой мысли. - Они одни имеют настоящий досуг. Мужчина чем он богаче, тем больше трудится: дело у него прежде всего! Но, коль скоро он достигает определенного положения и может позволить себе держать домашнюю прислугу, его жена и дочери наотрез отказываются исполнять какую бы то ни было домашнюю работу и посвящают все время развитию своих умственных способностей и светским удовольствиям. И правильно. Потому они так и восхищают иностранцев. Вы, вероятно, слышали, какие дифирамбы им поют в Англии. Насколько я знаю, англичане находят американцев скучными. Зато американок они считают очаровательными. - Да, мне говорили, что английские аристократы иногда женятся на американках, - сказал альтрурец. - Англичанам кажется, что вы расцениваете такие браки как большую честь, что они весьма льстят вашей национальной гордости. - До некоторой степени так оно и есть, - согласился я. - Представляю, что в недалеком будущем среди предков английской аристократии появится не меньше американских миллионеров, чем королевских фавориток. Это, конечно, не означает, что мы одобряем аристократию как явление, - прибавил я нравоучительно. - Безусловно. Я вполне понимаю, - сказал альтрурец. - И надеюсь со временем яснее понять вашу точку зрения в этом вопросе. Пока что она представляется мне довольно смутно. - Думаю, что постепенно я сумею вам ее разъяснить, - парировал я. 2 Мы вышли из гостиницы, и я повел своего гостя лугом к озеру. Мне хотелось, чтобы он увидел отраженное в зеркале его вод пламя заката и величественные очертания горной гряды на его багровом фоне. Зрелище это - одно из самых очаровательных среди красот здешней природы, делающих пребывание летом в этих краях столь отрадным, и мне всегда не терпится показать его людям, впервые приехавшим в этот прелестный уголок. Мы перелезли через ограду, которой был обнесен луг, прошли через рощицу и вышли на тропинку, спускающуюся вниз к берегу, и, пока мы брели по ней в ласковом лесном полумраке, голоса певчих дроздов так и звенели вокруг хрустальными колокольчиками, пели серебряными флейтами, журчали струями фонтанов, возносились хором кроткоглазых херувимов. Время от времени мы останавливались послушать их, и пугливые птицы продолжали свой концерт, не видимые глазу в тени густой листвы, однако разговор свой не возобновляли, пока не вышли из-под сени деревьев и не оказались вдруг на лысом бугре, с которого открывался вид на озеро. - Лес раньше тянулся здесь до самого озера, - пояснил я, - и тогда, спускаясь вниз к воде, вы все время наслаждались его таинственным очарованием, его музыкой. Но прошлой зимой владелец вырубил этот участок. Теперь он выглядит довольно-таки непривлекательно. Мне пришлось это признать, поскольку я заметил, что альтрурец озирает вырубку прямо-таки с ужасом. Действительно, глазам нашим открылся безбожный разор, мерзость запустения, облагообразить которую было не под силу даже милосердному закату. Повсюду торчали пни, выставляющие напоказ свои увечья; подлесок спалили, и от пожога почернела и потрескалась скудная земля на склонах холма, обреченная теперь на бесплодие. Несколько опаленных, хилых деревцев одиноко стояли, беспомощно опустив ветви. Целый век понадобится, прежде чем силы природы смогут возместить Урон. - Вы говорите, это дело рук владельца, - сказал альтрурец. - А кто владелец? - Да-с, неприглядное зрелище, - ответил я уклончиво. - Его поступок вызвал немалое возмущение. Соседи пробовали выкупить у него землю прежде, чем он опустошит ее, - они прекрасно понимали, как ценен лес для привлечения дачников; владельцам здешних дач тоже, конечно, хотелось сберечь лес, и, объединив усилия, они предложили за землю сумму, почти равную той, которую можно было выручить за поваленный лес. Но владелец вбил себе в голову, что если землю у озера как следует расчистить, то она пойдет под застройку, а раз так, на этом можно будет заработать дополнительно не хуже, чем на лесе, проданном на сруб; это и решило судьбу рощи. Безусловно, про владельца можно сказать, что он игнорировал интересы общества, но полностью осудить его я не берусь. - Нет, конечно, - подтвердил альтрурец, чем, должен признаться, несколько удивил меня. Я же продолжал: - Кто иначе стал бы печься об его интересах? И тут вопрос не только его права, но, можно сказать, обязанности сделать в меру своих способностей все, чтобы получить максимальную прибыль для себя и для своих близких. Я это непременно говорю, когда его начинают поносить за отсутствие внимания к общественным интересам. - Выходит, что корень зла следует искать в системе, вынуждающей каждого человека стоять на страже собственных интересов. Вы порицаете это? - Отнюдь нет. Система, на мой взгляд, превосходная. В основе ее лежит признание за человеком права на индивидуальность, мы же считаем, что именно индивидуальность отличает цивилизованных людей от дикарей, от низших животных, и только благодаря ей племя или стадо превращается в нацию. Среди нас - как бы мы ни порицали владельца леса за пренебрежительное отношение к общественным интересам - не найдется человека, который позволил бы кому-то посягнуть на право частной собственности. Лес принадлежал ему, и со своей собственностью он имел полное право распоряжаться как ему угодно. - Должен ли я понимать, что в Америке человек может спокойно портить то, что принадлежит ему? - Со своим имуществом он может поступать как хочет. - Даже в ущерб окружающим? - Нет, конечно, если говорить о личном или имущественном ущербе. Но оскорблять чей-то вкус или чьи-то чувства он может сколько ему заблагорассудится. А разве в Альтрурии людям запрещено распоряжаться по своему усмотрению тем, что принадлежит им? - Во всяком случае, привести что-то в негодность ему не будет позволено. - Ну, а если он все же попытается что-то испортить - хотя бы с точки зрения общества? - Тогда общество лишит его права собственности на эту вещь. - И не успел я придумать, как бы получше возразить на эти слова, он продолжал: - Не могли бы вы объяснить мне, почему обязанность уговаривать владельца продать принадлежащий ему живописный участок выпала на долю его соседей? - Господи помилуй! - воскликнул я. - А на чью же еще? Уж не считаете ли вы, что следовало организовать сбор средств среди дачников? - Мысль здравая. Но я не об этом. Разве в вашем законодательстве не предусмотрена такая возможность? Разве государство не обладало правом откупить у него за полную стоимость и лес и землю? - Нет, конечно, - ответил я. - Такой поступок бесспорно посчитали бы за мелкую опеку граждан, причем излишнюю. Начинало смеркаться, и я предложил пойти назад в гостиницу. Оборот, который принял наш разговор, мешал нам наслаждаться прогулкой. Когда мы осторожно шли через темнеющий, напоенный запахом бальзама лес, где один одуревший от счастья дрозд все еще заливался песней, я сказал: - Знаете, у нас в Америке закон избегает вмешательства в яичные дела граждан, и мы не пытаемся вменять добродетель в обязанность. - Ну, а брак, - сказал он. - Уж институт-то брака у вас, надеюсь, есть? Это меня изрядно задело, и я огрызнулся, не скрывая насмешки: - Да, рад вас заверить, что тут мы ваших ожиданий не обманем. У нас существует институт брака, причем не только церковного, но гражданского, который подчиняется законам государства и ограждается им. Только какое отношение это имеет к данному вопросу? - И вы рассматриваете брак, - не унимался он, - как оплот нравственности, источник всего что ни на есть чистого и хорошего в вашей личной жизни, основу семьи, прообраз рая? - Существуют семьи, - сказал я шутливо, - которые едва ли отвечают столь высоким требованиям, но таков, безусловно, наш идеал брака. - Тогда почему же вы утверждаете, что добродетель не вменяется американцам в обязанность? - спросил он. - У вас, насколько я понимаю, есть законы, запрещающие и воровство, и убийство, и опорочение доброго имени, и лжесвидетельство, и кровосмешение, и пьянство? - Да, конечно. - Значит, вы утвердили в законодательном порядке честность, неприкосновенность человеческой жизни, уважение к личности, отвращение ко всякого рода извращениям, добропорядочность и трезвость. В поезде по дороге сюда я узнал от одного господина, которого возмутило зрелище человека, избивавшего свою лошадь, что у вас существует закон даже против жестокого обращения с животными. - Да, и могу с гордостью сказать, что проводится он в жизнь неотступно, так что убив, например, негуманным способом кошку, человек обязательно понесет наказание. Альтрурец не стал развивать успех, достигнутый в споре, и я решил показать, что великодушие не чуждо и мне. - Охотно признаю победу за вами. Кстати сказать, вы очень ловко меня поддели, я умею ценить такого рода ходы в разговоре, особенно когда они остроумны. В общем, сдаюсь. Но у меня на уме было нечто совсем другое. Я думал об идеалистах, которые стремятся связать нас по рукам и по ногам и превратить в рабов государства с тем, чтобы самые интимные взаимоотношения людей регулировались бы законами и скрижаль законов заменила бы семейный устав. - А ведь взаимоотношения супругов тоже достаточно интимное дело, как по-вашему? - спросил альтрурец. - И потом, если я правильно понял того господина в поезде, у вас есть также законы, запрещающие жестокое обращение с детьми, есть и общества, призванные следить за тем, чтобы они не нарушались. Вы же не рассматриваете такие законы, как вторжение в семейную жизнь или посягательство на ее неприкосновенность? Мне кажется, - продолжал он, - что между вашей и нашей цивилизациями нет существенной разницы и что Америка и Альтрурия, по сути дела, одинаковы. Мне его комплимент показался несколько преувеличенным, но я почувствовал, что он идет от души, и, поскольку мы, американцы, прежде всего патриоты и, следовательно, сначала ищем признания своей стране и только потом уж себе, то я, естественно, не остался глух к лести, пусть адресованной мне как гражданину Америки, а не лично. Мы уже подходили к живописному холму, на котором расположилась гостиница, неизменно радующая взор своим праздничным видом. Построенная без затей, даже несколько небрежно, она чем-то напоминала наши огромные каботажные суда. Сумерки успели сильно сгуститься, и здание было опоясано несколькими рядами ярко освещенных окон, свет, льющийся из них, пронзал окружающий мрак, совсем как огни иллюминаторов кают-компании или рубки. Клин леса, выдвинувшийся в поле, заслонял железнодорожную станцию; ни одного другого здания в поле зрения не было. Казалось, что гостиница стоит на якоре, покачиваясь на мелкой волне. Я хотел было обратить внимание альтрурца на это чарующее сходство, но вовремя вспомнил, что он еще недостаточно долго пожил у нас в стране, чтобы увидеть пароход, вроде тех, что строятся в Фолл-Ривер, и потому пошел дальше, не тратя на него этого сравнения. Однако бережно припрятал его в памяти, рассчитывая использовать в одном из своих грядущих произведений. Обитатели гостиницы сидели на верандах, разбившись на небольшие компании, или занимали кресла, выстроившиеся вдоль стон. Женщины сплетничали, мужчины были поглощены своими сигарами. После жаркого дня на землю упала прохлада, и у всех был вид, будто вместе с тяготами истекшей недели они отбросили прочь все заботы и сейчас просто наслаждаются моментом. По большей части это были супружеские пары уже не первой молодости. Были, однако, и такие, кто вполне мог иметь сыновей и дочерей среди молодежи, прогуливавшейся по верандам или проносившейся в вихре вальса мимо открытых окон большого зала. Музыка, казалось, сливалась со светом, который струился из окон, заливая лужайку перед домом. Все были хорошо одеты, спокойны и довольны, и мне подумалось, что гостиница - это наша республика в миниатюре. Мы невольно приостановились, и я услышал, как альтрурец пробормотал: "Прелестно, прелестно! Просто восхитительно!" - Не правда ли? - отозвался я, преисполнившись гордости. - Наша гостиница весьма типична. Точно такие же можно встретить у нас в стране повсюду. Она типична тем, что ничем не выделяется, и мне скорее приятно сознание, что и люди, живущие в ней, весьма похожи на тех, кто населяет другие, ей подобные, так что вы сразу же почувствуете себя дома, очутившись среди них. По всей стране, на юге и на севере, где только имеются какие-нибудь горки, или красивый водоем, или полоска пляжа, вы непременно найдете такой вот приют для наших усталых тружеников. Не так давно мы начали понимать, что не стоит потрошить гусыню, несущую золотые яйца, даже если она похожа на орла, который как ни в чем не бывало пристраивается, будто на насесте, на наших знаменах. Нам стало очевидно, что если мы и дальше не будем щадить сил на работе, Америка останется вовсе без американцев. Альтрурец захохотал. - Как замечательно вы это выразили! Как образно! Как оригинально! Извините меня, но я просто не могу удержаться, чтобы не выразить свое восхищение. Ведь наше представление о том, что смешно и что нет, резко отличается от вашего. - И каково же оно? - спросил я. - Едва ли я сумею объяснить вам. Сам я не Бог весть какой юморист. И опять меня кольнула ироническая нотка, прозвучавшая в его голосе, но сказать наверняка я не мог и потому просто продолжал молчать, полагая, что если ему захочется и дальше послушать о превращении американцев из непрестанно трудящихся пчелок в бездельных временами мотыльков, то он не преминет спросить меня об этом. - И что же произошло, когда вы до этого додумались? - поинтересовался он. - Ну, знаете, уж в чем, в чем, а в практичности нам не откажешь. Сделав это открытие, мы сразу же перестали надрываться на работе и начали создавать курорты. Теперь и коммерсанты, и люди интеллектуального труда - все, за малым исключением - берут каждый год отпуск на четыре-пять недель. Их жены уезжают еще в начале лета, и, если они селятся на каком-нибудь курорте часах в трех езды от города, мужья выезжают к ним в субботу после обеда и проводят воскресенье с семьей. На какие-нибудь тридцать восемь часов все гостиницы вроде этой становятся скоплением счастливых семейных очагов. - Но это же просто замечательно, - сказал альтрурец. - Что правда, то правда, - в практичности вам не откажешь. Так вы говорите, дамы обычно приезжают на курорт в начале лета? - Да, иногда в начале июня. - А зачем? - спросил альтрурец. - Как зачем? На отдых, конечно, - ответил я несколько запальчиво. - Но, по-моему, вы только что говорили, что мужья, как только им это позволяют финансы, освобождают своих жен и дочерей от всякой домашней работы. - Совершенно верно. - Тогда от чего же хотят отдохнуть дамы? - От забот. Не забудьте, что изнуряет не только физический труд. Даже если они и освобождены от труда по дому, домашние заботы по-прежнему лежат на них. А ничего более изнурительного, чем домашние заботы, не существует. Кроме того, прекрасный пол, как мне кажется, появляется на свет усталым. Кстати сказать, люди, интересующиеся нашей жизнью, утверждают, что с тех пор, как женщины всерьез увлеклись атлетикой - греблей и плаванием, лаун-теннисом и альпинизмом, - то это в соединении с отсутствием забот и долгими месяцами отдыха может привести к тому, что наши дамы со временем превзойдут мужчин и в физическом отношении, как уже превзошли их в умственном. Ну, что ж! Мы будем только рады. Это вполне ответило бы американскому чувству юмора. - Вот как? Вы хотите сказать, что у вас имеется свое особое чувство юмора? - спросил альтрурец. - Хотя, конечно. Вы ведь так любите анекдоты. Расскажите мне хотя бы один, чтобы я имел представление о том, что вас веселит. - Отчего же. Беда только, что самые остроумные анекдоты сильно проигрывают от объяснений, - ответил я. - Единственное, что вам остается, это пожить с нами и самому во всем разобраться. Нас, например, очень забавляет оторопь, которая находит на иностранцев при виде готовности, с какой мужчины у нас усаживаются под каблук своих жен. - О, это мне отнюдь не кажется зазорным; Напротив, я усматриваю в этом известную щедрость и мужественность американского характера. Я с гордостью утверждаю, что тут одна из точек соприкосновения нашей и вашей цивилизации. Нет ни малейшего сомнения, что влияние женщин на вашу общественную жизнь чрезвычайно благотворно - так, во всяком случае, обстоит дело у нас. Я поперхнулся и уставился на него, однако он совсем не заметил моего удивления - возможно оттого, что в темноте не разобрал выражения моего лица. - Женщины у нас, - сказал я, помолчав, - никакого влияния на общественную жизнь не имеют. - Нет? Неужели? Но, насколько я понял из ваших слов, американки лучше образованны, чем американцы? - Пожалуй. Принимая во внимание целый ряд обстоятельств, типичных для нашего общества, женщины у нас действительно составляют если не более просвещенную, то, во всяком случае, более осведомленную часть общества. - Значит ли это, что они более начитанны, но образованны не лучше? - В известном смысле, может, и лучше. По крайней мере, они много чем интересуются: искусством и музыкой, поэзией и театром, заграничными путешествиями и психологией, политической экономией и Бог весть чем еще. У них для этого больше времени - собственно, времени у них сколько угодно. Нашим молодым людям рано приходится приобщаться к деловой жизни. Да, пожалуй, можно сказать, что женщины у нас культурней мужчин. Тут двух мнений быть не может. Самые книгочеи у нас они. Что бы мы, бедняги авторы, делали, если бы не женщины! Да что там говорить, ни один писатель у нас не сумел бы сделать себе имени, если бы не они. Американская литература существует только потому, что американки ценят ее и любят. - Но неужели мужчины у вас не любят читать? - Кое-кто любит, но относительно немногие. Вы можете часто услышать, как какой-нибудь самодовольный невежда говорит писателю: "Моя жена и дочери знают ваши книги, мне же самому времени ни на что, кроме газет, теперь не хватает. Их я просматриваю за завтраком или в поезде по дороге на работу". И ему ничуть не стыдно признаться, что он ничего, кроме газет, не читает. - Следовательно, вы считаете, что было бы лучше, если бы читал он книги? - Пожалуй, в присутствии четырех-пяти тысяч точащих на нас зубы журналистов я бы предпочел этого вслух не говорить. Да и скромность не позволяет. - Ну а все-таки, - не унимался альтрурец. - По-вашему, значит, книга представляет собой большую ценность, чем газетная статья? Она более глубока? - По-моему, даже вышеупомянутые четыре-пять тысяч точащих зубы журналистов едва ли станут это отрицать. - Из чего следует, что постоянный читатель более глубокой литературы должен сам быть более вдумчив, чем читатель не таких уж глубоких газетных статей, которые он просто просматривает по дороге на работу? - Если я не ошибаюсь, мы, для начала, согласились на том, что культурный уровень наших дам значительно выше, не так ли? Едва ли вы найдете американца, который не гордился бы этим обстоятельством. - Но, если ваши женщины, - сказал альтрурец, - как правило, лучше осведомлены, чем мужчины, более развиты и более вдумчивы и к тому же почти полностью свободны от труда по дому и даже от домашних забот, почему они не принимают участия в общественной жизни? Я расхохотался, вообразив, что наконец-то подловил своего знакомца. - По той простой причине, что они сами этого не хотят. - Ну, это не причина, - возразил он. - А отчего они не хотят? - Послушайте, - взмолился я, теряя терпение. - По-моему, надо предоставить вам возможность осведомиться об этом у самих дам, - и я повернулся и пошел опять в сторону гостиницы, однако альтрурец меня легонько придержал. - Извините меня, - начал он. - Нет, нет, - сказал я. - Банкетный стол накрыт, и гости прибывают. Издалека веселый слышен гомон... - Пойдемте посмотрим, как танцует молодежь! - Погодите, - умоляющим голосом сказал он. - Расскажите мне сперва о старшем поколении. Отступление по поводу дам было весьма интересно, но я думаю, что вы расскажете мне и о собравшихся здесь мужчинах. Кто они или, вернее, чем они занимаются? - Но ведь я уже говорил - все это люди деловые или же занимающиеся умственным трудом, люди, проводящие жизнь в кабинетах, конторах и присутственных местах; приехали они сюда на несколько недель или на несколько дней провести здесь заслуженный отдых. Это представители разнообразнейших профессий: адвокаты и врачи, лица духовного звания и коммерсанты, маклеры и банкиры. Пожалуй, не найдется специальности, которая не была бы представлена здесь. Я как раз сейчас подумал, что наша гостиница - это американская республика в миниатюре. - Мне необычайно повезло, что мы встретились с вами здесь: ваш ум и наблюдательность чрезвычайно помогут мне при изучении жизни вашего общества. Мне кажется, что с вашей помощью я сумею проникнуть в самую суть американской жизни и постичь загадку американского юмора, ни разу не покинув веранды вашей гостеприимной гостиницы, - сказал мой гость. Я отнюдь не бил в этом уверен, но пропустить мимо ушей похвалу вашим умственным способностям не так-то легко, и я ответил, что буду рад оказать ему посильное содействие. Он поблагодарил меня и сказал: - Тогда скажите мне для начала - правильно ли я понял, что все эти господа находятся здесь но причине крайнего переутомления? - Совершенно верно. Вы представить себе не можете, как много работают у нас коммерсанты и представители интеллектуальных профессий. Наверное, ничего подобного нигде в мире не наблюдается. Но, как я уже говорил, мы начинаем понимать, что не стоит жечь жизнь с двух концов, а то ее надолго не хватит. Поэтому каждое лето один конец мы ненадолго тушим. И все же путь нашего процветания усыпан человеческими жертвами, развалинами умственными и физическими, в полном смысле этого слова. Наши дома для умалишенных переполнены людьми, которые не выдержали напряжения, а европейские страны так и кишат американцами, страдающими черной меланхолией. Этот чудовищный факт вселял в меня известную гордость: мы, американцы, бесспорно гордимся тем, что работаем больше, чем следует. Бог его знает почему? Альтрурец пробормотал: - Но это же просто ужасно? Кошмар какой-то! Но мне показалось, что он особенно не слушал, как я разливался, живописуя модное у нас пренебрежение законами бытия и неизбежными последствиями этого. - Приятно узнать, - продолжал он, - что коммерсанты и представители интеллигентных профессий в Америке осознали наконец все безрассудство и пагубность непосильного труда. А с прочими переутомленными тружениками мне тоже удастся здесь встретиться? - Какими еще переутомленными тружениками? - спросил я в свою очередь, поскольку считал, что перечислил их всех довольно подробно. - Да хотя бы, - сказал альтрурец, - с вашими механиками и чернорабочими, сталеварами и стеклодувами, шахтерами и фермерами, с вашими печатниками и фрезеровщиками, железнодорожниками и рабочими с каменоломен? Или они предпочитают отдыхать на собственных курортах? 3 Трудно было поверить, что подобный вопрос мог быть задан альтрурцем по наивности. У меня и прежде зарождалось сомнение - уж не подшучивает ли он надо мной. Сейчас оно возникло с новой силой и больше уже не отпускало. Первой моей мыслью было, что он просто насмехается, что слова его - смесь дешевого сарказма и ханжества, обнаружив которую в обличительных речах фабричных агитаторов мы только снисходительно улыбаемся. На миг я даже вообразил было, что стал жертвой профсоюзного деятеля, проводившего свой летний отпуск в разъездах по стране под видом путешественника из Альтрурии и втирающегося в общество людей, которое, узнай они, кто он, и разговаривать с ним не стали бы. В следующий момент, однако, я понял, что это невозможно. Не мог же я предположить, что друг, давший ему рекомендательное письмо, был способен принять участие в столь низкопробной шутке. Кроме того, я не мог представить себе, почему именно меня мог избрать представитель профессионального союза мишенью своих бестактных выпадов. Как бы то ни было, в данный момент мне ничего не оставалось, кроме как отнестись к его вопросу так, будто он задан от чистого сердца человеком, желающим что-то узнать от меня. Вопрос был нелеп, но из приличия приходилось делать вид, что я вовсе так не думаю. Долг требовал, чтобы я ответил на него со всей серьезностью, и потому я решил уклониться от прямого ответа. - Видите ли, - сказал я, - здесь вы затрагиваете область жизни, которая мало соприкасается со сферой моей деятельности. Я ведь романист, и потому все свое время трачу на манипулирование судьбами добронравных старомодных героев и героинь и на старания довести их до обязательного счастливого брака, поэтому мне до сих пор просто не хватало времени приглядываться к жизни землепашцев и мастеровых, и, по правде говоря, я понятия не имею, как они распоряжаются своим свободным временем. Однако я почти уверен, что никого из них вы не встретите здесь, в гостинице: им на это просто денег не хватит, ну и, кроме того, мне кажется, что они чувствовали бы себя тут не в своей тарелке. Все мы, американцы, глубоко их уважаем и знаем, что благоденствие Америки полностью зависит от них; у нас даже существует теория, что в политическом отношении они - господствующий класс, но мы очень мало их видим и с ними не знаемся. Вообще, наша образованная публика так мало интересуется ими, что не испытывает потребности встречать их даже на страницах романов. Она предпочитает изысканных, элегантных дам и господ, чьи чувства хотя бы доступны их пониманию. Сам я своих героев тоже всегда заимствую в высшем обществе. Было бы неправильно предположить, однако, что мы безразличны к тому, как живется трудящимся классам. Изучением этого вопроса занимаются сейчас очень серьезно, и здесь находится несколько человек, которые, я думаю, смогут удовлетворить ваше любопытство по этому поводу. Я вас с ними познакомлю. На этот раз альтрурец не пытался меня остановить. Он сказал, что будет очень рад познакомиться с моими друзьями, и я повел его к небольшой компании, устроившейся в противоположном углу веранды. Ко всем этим людям я по той или иной причине испытывал особую приязнь. Все они обладали недюжинным умом, широким кругозором и были американцами до мозга костей. Составляли компанию банкир и священник, адвокат и доктор, был среди них и профессор, преподающий в одном из наших колледжей политическую экономию, а также удалившийся от дел фабрикант - не помню чего именно, то ли хлопка, то ли стали или еще чего-то в том же роде. Все они вежливо поднялись, когда я подошел со своим гостем, и мне почудился в их взглядах повышенный интерес, вызванный, без сомнения, слухами о его странном поведении, которые, конечно же, успели разнестись по всей гостинице. Как бы то ни было, они сумели этот интерес скрыть, а когда на лицо альтрурца упал свет от нескольких лампионов, прикрепленных к ближайшему столбу, я заметил, что глаза их просияли вдруг приязнью, какую испытал и сам я, впервые встретившись с ним. Я сказал: - Господа, позвольте познакомить вас с моим другом мистером Гомосом, - а затем представил их одного за другим по имени. После того как все уселись, я пояснил: - Мистер Гомос приехал из Альтрурии, он у нас в стране впервые, и его очень интересуют наши порядки. Он уже допрашивал меня с пристрастием насчет некоторых этапов нашей цивилизации, и, признаюсь, я решил подкинуть его вам - чувствую, что одному мне с ним не справиться. Все учтиво посмеялись моей шутке, и только профессор спросил с сарказмом, на мой взгляд, незаслуженным: - Что же именно в нашем государственном устройстве могло показаться необъяснимым автору "Перчатки и латной рукавицы" и "Восхитительного жеманства"? Все опять посмеялись, на этот раз, как мне показалось, не столь учтиво, и затем банкир спросил моего гостя: - И давно вы покинули Альтрурию? - У меня впечатление, что ужасно давно, а на деле всего несколько недель тому назад. - Я полагаю, вы ехали через Англию? - Да, у нас нет прямого сообщения с Америкой, - сказал альтрурец. - Довольно-таки странно, - вмешался я, слегка оскорбленный в своих патриотических чувствах. - У англичан прямое сообщение буквально со всем миром, - сообщил мне поучительным тоном банкир. - Тарифы доконали наше кораблестроение, - заявил профессор. Никто не поддержал разговор на эту животрепещущую тему, и профессор осведомился: - У вас греческая фамилия, не так ли, мистер Гомос? - Да, мы принадлежим к одному из древнейших родов Эллады, - сказал альтрурец. - А вы не думаете, - спросил адвокат, который, подобно большинству юристов, любил романтическую литературу и был весьма начитан, особенно по части всяких сказаний и мифов, - что существуют основания отождествлять Альтрурию с легендарной Атлантидой? - Нет, не думаю. У нас нет преданий, связанных с затоплением континента, и в подтверждение такой теории существуют лишь обычные свидетельства ледникового периода, которые имеются повсюду. Кроме того, наша цивилизация сугубо христианская, возникновение ее относится ко времени первых христианских коммун, никак не ранее. У нас считается историческим фактом, что член одной из таких коммун принес после того, как их разогнали, на наш континент слово Христово. Корабль, на котором он плыл в Британию, затонул, и его выбросило на наше восточное побережье. - Да, мы это знаем, - вмешался священник. - Но совершенно непостижимо, как получилось, что человечество продолжало пребывать в неведении относительно такого крупного острова, как Альтрурия, на протяжении всего времени от Рождества Христова до наших дней. Трудно себе представить, чтобы со времен Колумба на поверхности мирового океана сохранилась хоть одна квадратная миля, не изборожденная килями тысяч судов. - Действительно трудно, - сказал доктор, - и я лично предпочел бы, чтобы мистер Гомос рассказал нам что-нибудь о своей стране, вместо того чтобы расспрашивать нас о нашей. - Вы правы, - согласился и я. - Уверен, всем нам было бы от этого только легче. Мне, во всяком случае. Но я привел сюда нашего друга в надежде, что профессору доставит большое удовольствие обрушить огонь неумолимых фактов на беззащитного пришельца. - После того как профессор так зло поддел меня, мне очень хотелось посмотреть, как он справится с желанием альтрурца все постичь, что лично мне пришлось не по вкусу. В смешном положении оказался профессор, который тут же сделал вид, что, подобно всем остальным, очень интересуется Альтрурией, и предпочел бы послушать о ней. Альтрурец, однако, сказал: - Извините великодушно. Когда-нибудь в другой раз я с радостью расскажу об Альтрурии все, что вы захотите, а если вы приедете к нам, я с еще большим удовольствием покажу многое такое, что совершенно непонятно на расстоянии. Но в Америку я приехал учиться, а не учить и, надеюсь, что вы снисходительно отнесетесь к моей неосведомленности. Я начинаю опасаться, что она переходит все границы. У меня создалось впечатление, что мой новый знакомец, - продолжал он с улыбкой в мою сторону, - заподозрил, что я далеко не так простодушен, как прикидываюсь, будто, расспрашивая его, норовлю исподтишка осудить и высмеять ваши порядки. - Ну что вы, - возразил я. Вежливость не позволяла мне подтвердить догадку, столь меткую. - Мы так довольны состоянием своего общества, что можем лишь огорчаться, сталкиваясь с непониманием иностранцев, хотя это нисколько не умаляет нашего к ним уважения. Ведь чаще всего нас посещают англичане. Мои друзья рассмеялись, и альтрурец продолжал: - Рад слышать это, а то я испытывал какую-то неловкость, находясь среди вас. Дело не только в том, что я иностранец, все мои понятия и привычки так сильно отличаются от ваших, что мне очень трудно найти с вами общий язык. Конечно, в теории я отлично знаю, что представляет собой ваше общество, но совсем другое дело столкнуться с этим на практике. Я так много прочитал об Америке и так мало из своего чтения вынес, что почувствовал необходимость ради собственного душевного спокойствия приехать сюда и увидеть все своими глазами. В иных случаях противоречия столь велики... - А у нас во всем размах, - сказал банкир, стряхивая кончиком мизинца пепел с сигары, - мы даже гордимся своей непоследовательностью. Кое-что о положении дел в Альтрурии мне известно, и, откровенно скажу, в моем представлении это какой-то абсурд. Я вообще посчитал бы, что подобные условия немыслимы, не знай я, что они действительно существуют, а я никогда не был способен отрицать свершившийся факт. Вы в свой фургон впрягли звезду, и она повезла его. Заложить фургон - не шутка, но вот приучить звезду к упряжке бывает непросто; вы же свою сумели хорошо объездить. Как уже мной сказано, я не строю на ваш счет никаких иллюзий, но уважать вас - уважаю. Я слушал его с восхищением, возможно, потому что слова его выражали мое собственное мнение об Альтрурии и были к тому же столь точны и великодушны. - Совсем недурно, - шепнул одобрительно мне на ухо доктор, - для заевшегося биржевика. - Да, - шепнул я в ответ. - Жалею, что не я сказал это. Истинно американская манера выражать свои мысли. Такой ответ сделал бы честь самому Эмерсону. А ведь кто, как не он, был нашим пророком. - Нельзя не сделать такого вывода, если вспомнить, сколько раз мы побивали его камнями, - сказал доктор с тихим смешком. - А какое из наших противоречий, - спросил банкир все так же добродушно, - смутило вас и нашего общего друга? Секунду помолчав, альтрурец ответил: - Собственно говоря, я не уверен, что это противоречие, поскольку сам пока что не проверил то, что меня интересует. Наш друг рассказывал мне о больших переменах, происшедших у вас в области труда, и о том, что люди интеллигентных профессий имеют теперь гораздо больше свободного времени; а я спросил его, где проводят свой досуг ваши рабочие. Тут он повторил свой перечень рабочих профессий, и я смущенно понурился, уж очень слащаво и сентиментально прозвучали его слова. Но мои друзья восприняли их как нельзя лучше. Они не засмеялись, выслушали его и затем преспокойно доверились банкиру, который и ответил за всех нас: - Что ж, в отношении краткости я, пожалуй, могу уподобиться исландскому историографу в его главе о змеях: досуга, который нужно где-то проводить, у этих людей просто нет. - Кроме тех случаев, когда они бастуют, - сказал фабрикант со свойственным ему мрачным юмором. Надо было послушать хотя бы его рассказ о том, как он однажды одержал победу над "профессиональным союзом". - Уж тут-то я насмотрелся, как они коротают свой досуг сложа руки. - Да уж, - подхватил доктор, - в ранней молодости, когда мне волей-неволей приходилось лечить людей по дешевке, я тоже, бывало, заставал их в периоды "временного отстранения от работы". Меня всегда восхищала жантильность этой формулировки. Эти слова, казалось, сводили на нет причиненное зло. Заслоняли от вас и полуголодное существование, и холод, и болезни, сопряженные с этим фактом. Быть "отстраненным временно" совсем не то, что потерять работу и оказаться перед лицом голода или нищеты. - Эта публика, - сказал профессор, - никогда ничего не откладывает про черный день. Они, все до единого, расточительны и недальновидны, и жизнь ничему их не учит, хотя они не хуже нашего знают, что все упирается в спрос и предложение, что в какой-то момент перепроизводство неизбежно, вслед за чем прекратится их работа. Разве что люди, покупающие их труд, будут готовы терять деньги. - На что кое-кто и идет, лишь бы не закрывать предприятие, - заметил фабрикант, - причем терять безрассудно только затем, чтоб не лишать людей работы. И что же? Стоит обстоятельствам измениться к лучшему, как рабочие начинают бастовать, требуя повышения заработной платы. Вы себе не представляете, до чего это неблагодарный народ. - Он обратил свои слова к священнику, словно не хотел, чтобы его сочли жестокосердным. Впрочем, он действительно был человеком добрейшей души. - Да, - сказал священник, - это поистине один из наиболее трагических аспектов существующего положения. Они ведь и правда смотрят на своих хозяев как на врагов. Не представляю, чем все это кончится. - Моя бы воля, я б знал, как с этим покончить. Прихлопнуть профессиональные союзы, и забастовки прекратятся сами собой. - Все это прекрасно, - сказал адвокат с характерной для него рассудительностью, так нравившейся мне, - коль скоро дело касается забастовок, однако я не представляю себе, чтобы ликвидация профессиональных союзов могла отразиться на процессе временного отстранения от работы, который подчиняется своим законам. Закон спроса и предложения я уважаю не хуже других - на нем как бы все зиждется, однако я возражаю против того, чтобы время от времени по его милости приостанавливались бы мои доходы. Думаю, что я не так расточителен, как рядовой рабочий, и тем не менее я еще не успел отложить достаточно, чтобы равнодушно взирать на то, поступают мои доходы или нет. Возможно, профессор и успел. - Профессор промолчал, и мы все позволили себе рассмеяться. - Я просто не понимаю, как они все это выдерживают, - заключил адвокат. - Выдерживают не все, - сказал доктор, - особенно это относится к их женам и детям. Те, бывает, и мрут. - Интересно, - продолжал адвокат, - что же сталось с добрым старым законом американской жизни, согласно которому выходило, что для тех, кто хочет работать, работа всегда найдется? В наши дни, как я посмотрю, стоит утром забастовать пяти тысячам человек, и к обеду на их место явятся те же пять тысяч, причем не новичков каких-то, а людей, хорошо поднаторевших в деле. - Одно из обстоятельств, подтверждающих тщетность забастовок, - тут же встрял профессор, желая, очевидно, рассеять впечатление, будто его не интересуют нужды рабочих - мало кто захочет создавать такое впечатление. - Если бы на них можно было возлагать хоть какие-то надежды, тогда дело другое. - Безусловно, но речь-то идет не совсем о том, - сказал адвокат. - Да, кстати, о чем, собственно, идет речь? - спросил я с мягкой иронией, которая так удавалась мне. - Насколько я понял, - сказал банкир, - обсуждался вопрос, как рабочие классы коротают свой сладкий досуг. Однако похоже, что речь идет о чем угодно, только не об этом. Его изящная манера выражаться привела всех нас в восхищение, однако альтрурец взмолился: - Нет, нет! Об этом как-нибудь потом. Для меня это не столь важно. Мне гораздо важнее было бы узнать, каков у вас статус рабочего человека. - Вы хотите сказать, каков его политический статус? Совершенно тот же, что и у всех прочих граждан. - Я не об этом. Я полагаю, вы в Америке убедились, как и мы в Альтрурии, что равные политические права - лишь средство к достижению цели. Как цель же, они не имеют ни смысла, ни реального применения. Я имел в виду экономическое положение рабочего и его положение в обществе. И что мы так долго раскачивались перед тем, как ответить на этот немудреный вопрос, просто не понимаю. Самому мне не стоило соваться отвечать на него, но остальные - каждый в своем роде - были людьми деловыми и не с чужих слов знали, как в действительности обстоит дело. Разве что за исключением профессора, но зато он посвятил этому вопросу немало раздумий и был, полагаю, достаточно подготовлен, чтобы отважиться на ответ. Однако и он промолчал, в у меня зародилось смутное подозрение, что им не очень хочется выкладывать свои познания, как будто бы в этом было что-то неловкое или постыдное. Банкир сидел, попыхивая сигарой, потом вдруг отбросил ее прочь. - Я предпочитаю не кривить душой, - сказал он с коротким смешком, - когда могу себе это позволить, и собираюсь, отвечая на ваш вопрос, обойтись без обычного американского фарисейства. Экономический статус рабочего у нас ничем по существу не отличается от его положения в остальном цивилизованном мире. Вы встретите здесь много людей - особенно поближе к выборам, - которые станут утверждать обратное, но они будут говорить неправду, хотя многие из них будут уверены в справедливости своих слов. Фактически, как мне кажется, большинство американцев считает, что раз уж в Америке республиканская форма правления, все взрослые мужчины пользуются избирательным правом и так далее, то у нас и экономические условия не такие, как везде, и живется рабочему лучше, и статус у него выше, чем у рабочих любой другой страны. На деле же все это не так. Материальное положение у него лучше, и зарабатывает он больше, но это лишь вопрос времени: не пройдет и нескольких десятилетий, а то и лет, и материальное положение и заработок его и европейского рабочего сравняются. При наших обстоятельствах это неизбежно. - Как я понял из слов нашего общего знакомого, - сказал альтрурец, кивнув в мою сторону, - после революции вы покончили у себя лишь с политическими традициями, сложившимися в Европе; он же разъяснил мне, что не всякий труд у вас одинаково почетен, но... - А какой труд, по его мнению, мы почитаем? - спросил банкир. - Ну, насколько я понял, он считает, что если есть в Америке что-то ценное, то это именно уважение к труду, однако есть труд и труд, и не все формы его у вас в почете, например, обязанности слуги или уход за кем-то. Банкир снова рассмеялся. - Ах, значит, границу он провел там? Что ж, всем нам приходится где-то ее проводить. Друг наш - беллетрист, и я скажу вам строго по секрету, что граница, проведенная им, существует лишь в воображении. Любой труд мы чтим не больше, чем все другие народы. Если какой-нибудь парень выбьется в люди, газеты непременно начинают трубить, что прежде он был дровосеком, или ткачом, или кем-то в том же роде, только я сомневаюсь, что бы самому ему это очень нравилось, уверен, что нет, если у него есть голова на плечах. Всем нам, остальным, это кажется infra dig [ниже своего достоинства (лат.)], и мы только надеемся, никто никогда не дознается, что нам когда-то приходилось зарабатывать себе на жизнь физическим трудом. Я не остановлюсь на этом, - сказал банкир бесшабашно, - и предлагаю любому из вас опровергнуть меня, основываясь на собственном опыте или наблюдении. Как проявляется уважение? Как можно показать кому-то, что вы считаете его человеком достойным? - Пригласить его на обед, - сказал адвокат. - Совершенно верно. Мы приглашаем этого человека принять участие в том или ином светском развлечении. Итак, стоит кому-то подняться - если, конечно, он поднимется достаточно высоко, - мы тут же приглашаем его присоединиться к нашей светской жизни, при условии, однако, что он бросит своими руками зарабатывать себе на жизнь. Мы готовы простить что угодно из его прошлого в угоду настоящему. Но позволю себе с уверенностью сказать, что, изъездив Соединенные Штаты вдоль и поперек, вы не найдете ни в одном большом или малом городе и даже селе рабочего, который был бы принят в общество, если он продолжает заниматься своим ремеслом. Причем не допускается он не только в высший свет, но и в общество людей, получивших среднее образование и не достигших высот культуры. Я не хочу сказать, что ему там место, но будь он хоть семи пядей во лбу и к тому же человеком приятнейшим - а некоторые из них на удивление умны, приятны в обращении и имеют такой оригинальный взгляд на вещи, что я получаю истинное удовольствие от разговора с ними, - значения это не имеет: незримые преграды плотно отгородят его от нас. Священник сказал: - Мне не вполне ясно, естественна ли такая отчужденность? В детском обществе, как мне кажется, такого рода преград не существует. - Едва ли разумно за советами относительно общественной структуры обращаться к детям. - Да, действительно, - кротко согласился священник. - И все же где-то в душе у нас гнездится протест против этих произвольных разделений, и мы невольно подвергаем сомнению их правильность. Мы знаем, что без них не обойдешься, они всегда были и будут, а вот, подите же, не дает мне что-то покоя, когда я сталкиваюсь с подобным расчленением общества. - Вопрос, правильно это или неправильно, - сказал банкир, - ничего общего с этим не имеет. Я не стану утверждать, что это правильно. И вообще этого вопроса не касаюсь, хотя, разумеется, я не за то, чтобы рушить преграды, напротив, буду бороться до конца за их сохранность. Я лишь настаиваю, что встретить рабочего в американском обществе так же маловероятно, как негра. А теперь судите сами, - закончил он, обращаясь к альтрурцу, - насколько мы почитаем труд. Надеюсь также, что косвенно я удовлетворил ваше любопытство относительно общественного статуса рабочего человека в нашей стране. Мы все молчали. Возможно, остальные - подобно мне - просто старались припомнить случай, когда они встречались в обществе с каким-нибудь рабочим, и, возможно, все мы безмолвствовали потому, что ничего такого нам на память не приходило. Наконец заговорил альтрурец: - Вы объяснили все так подробно и так ясно, что приставать с дальнейшими расспросами как-то неуместно. Но мне все-таки очень хотелось бы знать, как ваши рабочие терпят подобное положение? - Вот этого я вам сказать не могу, - ответил банкир. - Как правило, человек не слишком стремится в общество, пока ему нечего есть, а именно эта проблема стоит у рабочего человека на первом месте. - Но вам самому это не понравилось бы? - Нет, конечно, мне самому это не понравилось бы. Я не стал бы роптать, что меня не приглашают в гости - да и рабочие не ропщут, это не принято, - но для меня это, безусловно, было бы потерей. Мы можем смеяться над светской мишурой или делать вид, что свет нам осточертел, однако не подлежит сомнению, что высшее общество - это цвет цивилизации и оказаться за его пределами - значит лишиться главной привилегии цивилизованного человека. Я не говорю уж о светских дамах - все мы их встречали, - чьи изысканные манеры и утонченная внешность имеют ценность ни с чем не соизмеримую. Чтобы попасть в свет, одного образования мало, даже самого разностороннего, и для рабочего он так же недоступен, как... не могу подыскать сравнения, слишком уж нелепой представляется мне такая возможность. Самая мысль об этом кажется мне оскорбительной. Опять мы помолчали. - Понятия не имею, - продолжал банкир, - откуда взялась легенда о нашем социальном равенстве. Думаю, однако, что в основу ее легли чаяния чужеземцев, введенных в заблуждение существующим у нас политическим равенством. В сущности же, его никогда и нигде не существовало, если не считать общин беднейших и примитивнейших поселенцев на Западе да еще в Калифорнии, среди золотоискателей. В нашем колониальном обществе об этом и мысли не было - ни в Вирджинии, ни в Пенсильвании, ни в Нью-Йорке, ни в Массачусетсе, и отцы республики, в большинстве своем рабовладельцы, не уступали в высокомерии аристократам любой другой страны того времени. Просто у нас нет политической аристократии, вот и вся разница; что же касается непреодолимых преград между различными слоями общества и взаимной неприязни, то они те же, что и на всем земном шаре. Разрыв между человеком, который должен собственными руками добывать себе хлеб, и человеком, который собственными руками добывать себе хлеб не должен, окончателен и, по-видимому, бесповоротен. Во всяком случае никто уже другого положения себе не представляет, даже в беллетристике. Или как там у вас, писателей? - обратился он ко мне. - Все еще продолжаете совать в свои книги смышленого, мужественного и красивого мастерового, пленяющего миллионерскую дочку? Помню, мне он там попадался. - Вы все еще можете встретить его в бульварных еженедельниках, - вынужден был я признаться, - однако у моих читателей успеха он иметь не будет. Но даже в бульварных журнальчиках ему приходится бросать свою работу, лишь только он женится на миллионерской дочке, и ехать в Европу или же вступать в ряды общественных деятелей здесь, однако в свои роскошные покои рабочих он впускать не станет. Остальные наградили меня за острословие благосклонными улыбками, но банкир сказал: - Тогда не понимаю, как вы не постыдились пичкать нашего друга ерундой насчет того, что какая-то работа может вызывать у нас чувство уважения. Правда, мы не кричим на всех перекрестках о том, что презираем любой честный труд, такого теперь никто себе не позволит, но мы безошибочно даем понять свое к нему пренебрежение. Рабочие воспринимают это покорно. Будьте уверены, каждый из них при первом удобном случае покинет ряды рабочих и если, выбившись в люди, иногда и гордится по малодушию своим прошлым, то только потому, что воображает, будто плебейское происхождение - прекрасное доказательство того, какой он молодец - выкарабкался наверх, наперекор всем стихиям. Не думаю, чтобы в цивилизованном мире - разумеется, за исключением Альтрурии - есть хоть один человек, который гордился бы тем, что занимается ремеслом, - разве что сапожник Толстой, но он как-никак граф, и ботинки, сшитые им, оставляют желать лучшего. Опять мы все посмеялись. Шутка насчет толстовских ботинок работает без осечки. У альтрурца, однако, имелся наготове еще один вопрос, который он тут же и выпалил: - Неужели всем рабочим в Америке хочется подняться выше по социальной лестнице? Неужели никто из них не хотел бы остаться в своей среде, понимая, что остальным с ним не подняться, или в надежде, что его труд еще войдет в почет? - Я о таких не слышал, - ответил банкир, - нет, американцы вовсе не мечтают о том, чтобы изменить общественное положение всех рабочих; идеал каждого - по возможности возвыситься над остальными. - Неужели вы считаете, что дело действительно обстоит так плохо? - робко спросил священник. - По-вашему, это плохо? - ответил банкир. - На мой взгляд, так даже очень хорошо. Однако плохо ли, хорошо ли, но, вдумавшись, вы сами поймете, что так оно и есть. Может, у нас и имеются рабочие, согласные сидеть на своем месте, чтобы не порывать со своими товарищами, но я лично таких не встречал - наверное потому, что они в обществе не бывают. Наступившее молчание альтрурец не замедлил прервать новым вопросом: - А у вас много рабочих умных и приятных в общении, в общем, таких, как те, о которых вы недавно говорили? - Пожалуй, с этим вопросом, - сказал банкир, - вам лучше обратиться к другому члену нашей компании, которому приходится иметь с ними несравненно больше дела, чем мне. Он фабрикант, ну и, естественно, сталкивается по роду своих занятий с рабочим людом самым разнообразным. - Да, видно, за мои грехи, - подтвердил фабрикант и прибавил: - Рабочие нередко бывают чертовски умны, но я не скажу, чтоб они часто привлекали меня строем своего мышления или оригинальностью взглядов. Банкир воспринял эту шпильку вполне благодушно, а альтрурец спросил: - Иначе говоря, взгляды их не совпадают с вашими? - Видите ли, у нас здесь те же трудности, что и в Англии, а о них вы уже, верно, слышали. Ну и раз вам известно, что и условия у нас одинаковые, это вас не должно удивлять. - Да, конечно, условия, - гнул свою линию альтрурец, - но неужели вы считаете, что они никогда не изменятся? - Трудно сказать, - ответил фабрикант. - Вряд ли можно ожидать, что они изменятся сами собой, а как их изменить, я, право, не знаю. Ожидалось, что с ростом трестов и синдикатов профессиональные союзы потеряют силу, однако этого почему-то не произошло. Обстановка остается без изменений. Профессиональные союзы, правда, грызутся между собой, но и мы им в этом не уступаем. Просто военные действия набирают силу, вот и все. - Погодите-ка, погодите-ка, - сказал альтрурец. - Мне нужно понять, правильно ли я оцениваю положение рабочего в Америке. Значит, так: заработок его полностью зависит от хозяина, и он никогда не может быть уверен в этом заработке. Его могут выкинуть с работы, если он вызовет недовольство владельца предприятия или если у предприятия наступит полоса неудач. И, как бы он ни рвался работать, это ни к чему не приведет. Общество не обеспечивает его работой, ничто не ограждает его нужды, и рассчитывать ему не на что. - Все мы на одном плоту, - сказал профессор. - На одном-то на одном, только некоторые из нас запаслись провизией и могут спокойно дожидаться, пока их подберут, - вставил адвокат. - Я всегда говорю, что рабочий, как правило, непростительно беспечен, - парировал профессор. - На этот случай имеются богоугодные заведения, - напомнил священник. - Как бы то ни было, экономическое положение рабочих, - не отставал альтрурец, - чрезвычайно неопределенно, и, чтобы хоть как-то обезопасить себя, они стали объединяться, превратившись таким образом в угрозу общественному порядку? - Да еще какую, - уронил профессор. - Думаю, мы с ними сумеем справиться, - высказался фабрикант. - И никакого общественного положения у рабочего, выходит, нет? С этим вопросом альтрурец обратился к банкиру, который подтвердил: - Он, безусловно, находится вне общества. - Ну, хорошо, - сказал мой гость, - если заработки рабочих здесь намного выше, чем в Европе, чем же они недовольны? Какова истинная причина их недовольства? Находясь в обществе коммерсантов, я постоянно испытывал подозрение, что на людей моего призвания они смотрят несколько свысока, чтоб не сказать больше. У меня создалось впечатление, что они относятся к людям искусства как к безобидным чудакам, а писатели вообще кажутся им какими-то балаболками, людьми несерьезными, слабовольными и немного тронувшимися. Мне казалось, что, не в пример прочим, эта компания способна разглядеть во мне человека здравомыслящего, но сознавал, что они не слишком огорчились бы, поняв, что я не оправдал их ожиданий и сильно уступаю им в благоразумии. Тут же я подумал, что зря наговорил альтрурцу всякого романтического вздора относительно нашего уважительного отношения к труду - вряд ли им это понравилось. Прежде я действительно так думал, но теперь изменил свое мнение, и мне захотелось как-то обелить себя в их глазах. Захотелось дать понять, что я тоже человек солидный. Вот почему я и решил ответить за всех: - В чем причина недовольства рабочих? Но это же очевидно - в разъездных представителях профессионального союза. 4 Вряд ли я имел серьезные основания претендовать на оригинальность своей точки зрения, заявляя, что причиной всех рабочих беспорядков являются разъездные представители профессиональных союзов. Именно их постоянно называют в газетах зачинщиками забастовок, резко порицая за тлетворную деятельность, тогда как редакторы не упускают случая прочесть на этот счет рабочим назидательную лекцию! В них же с пеной у рта тычут пальцем, как только забастовка начинает принимать нежелательный оборот, что почти всегда и случается. Все это и заставило меня думать, что разъездной делегат - это самодур, который обычно держится в тени и возникает время от времени, чтобы организовать забастовку просто так, от дурного характера, чтобы покуражиться, а потом предоставляет рабочим и их семьям расхлебывать эту кашу, а сам исчезает куда-то и купается в роскоши, о том же, сколько зла причинил людям, и думать не думает. Чередуя дни, проводимые им в праздности и разврате с приступами лихорадочной, злокозненной деятельности, он еще умудряется в промежутках настраивать рабочих против истинных друзей и подучивает их действовать во вред собственным интересам. Что совсем нетрудно, поскольку американские рабочие, при всем своем здравомыслии и практичности, страдают необъяснимым изъяном зрения, не позволяющим им увидеть, в чем заключаются их истинные интересы и кто их истинные друзья - или хотя бы распознать их, когда они попадают им на глаза. Без сомнения, рассуждал я, ни для одного разумного человека не секрет, что за брожение в среде нашего пролетариата ответ несет разъездной представитель профессионального союза, и я поносил его с самоуверенностью, пришедшейся, очевидно, по душе профессору, потому что он закивал, словно хотел сказать, что на этот раз я попал в самую точку, а священника будто изнова поразила мысль, которая вряд ли явилась для него новостью. Адвокат и доктор молчали, будто ждали, что скажет на этот счет банкир, но и он молчал. Фабрикант же, к моей досаде, расхохотался. - Боюсь, - сказал он с язвительной насмешливостью в тоне, весьма меня удивившей, - что все это не так просто: разъездной представитель - всего лишь симптом, а никак не сама болезнь. Дело это тянется и тянется, и кажется, будто весь вопрос в заработках, но в сущности это совсем не так. Некоторые рабочие отдают себе в этом отчет, другие нет, только настоящая причина недовольства - это система в целом. Существующий порядок вещей. Последний раз, когда я пытался договориться со своими рабочими через профессиональный союз, мне удалось сделать весьма любопытное открытие в этой области. Они теребили меня то с тем, то с этим, и, казалось, конца их претензиям не будет. Я уступал пункт за пунктом, но это не делало никакой разницы. Казалось, чем больше я уступаю, тем больше они требуют. Наконец я решил попробовать допытаться, в чем же все-таки дело, не стал ждать, когда их комитет явится ко мне, послал за их лидером и сказал, что хочу объясниться с ним. Он был мужик неплохой, и после того, как разговор у нас пошел начистоту, выяснилось, что он отнюдь не глуп и не лишен здравого смысла - бессмысленно убеждать себя, что все они дураки, - свою сторону вопроса он во всяком случае продумал основательно. Я сказал: "Ну и что же все это значит? Хотите вы договориться или нет? Когда это кончится?" Я хотел налить ему виски, но он объявил, что не пьет, и мы сошлись на сигарах. "Ну, так где этому конец?" - спрашиваю я, твердо решив, что не дам ему увернуться от ответа. А он говорит: "Вы хотите знать, где этому конец?" - "Да, говорю, где? Мне это до черта надоело. Если есть какой-то выход из положения, то я хочу знать - какой". - "Ну что же, говорит он, если вам так хочется знать, я скажу. Все это кончится, когда вы станете получать те же деньги за то же количество работы, что и мы". Мы так и покатились со смеху. История была поистине уморительная, и неспособность альтрурца оценить ее как нельзя лучше свидетельствовала о полном отсутствии у него чувства юмора. Он даже не улыбнулся, спросив: - А вы что сказали? - Что сказал? - отозвался фабрикант с едва скрываемым удовольствием, - сказал, может, пусть тогда рабочие забирают дело себе и сами им управляют. Мы опять захохотали; эта шутка показалась нам еще лучше первой. - Но он сказал: нет, этого они не хотят. Тогда я спрашиваю, что именно они пожелали бы, будь у них право выбора, и он ответил, что они хотели бы, чтобы я продолжал вести дело, а доходы делились бы между всеми поровну. Я ему возражаю, что раз я могу делать что-то такое, чего все они, вместе взятые, не могут, то почему бы мне не получать больше, чем все они, вместе взятые, а он мне на это отвечает, что если какой-то человек трудится не щадя сил, то он должен получать столько же, сколько получает лучший работник предприятия. Я спросил его, не на таком ли принципе основан их профессиональный союз, и он это подтвердил и прибавил, что свой союз они организовали именно для того, чтобы сильные защищали интересы слабых и еще чтобы добиться равного заработка для всех, кто трудится не щадя сил. Мы ждали, что фабрикант продолжит свой рассказ, но он сделал в этом месте многозначительную паузу, словно хотел, чтобы мы хорошенько запомнили его слова, и молчал, пока альтрурец не подстегнул его вопросом: - И как же вы в конце концов поступили? - Я понял, что из создавшегося положения есть только один выход, и сказал ему, что скорее всего я не смогу вести дела на такой основе. Мы расстались друзьями, но уже в следующую субботу я прикрыл фабрику и всех их поувольнял и таким образом разгромил профессиональный союз. Впоследствии они вернулись, большинство из них, во всяком случае, - деваться им было некуда. Но с тех пор я с ним общаюсь "в индивидуальном порядке", так сказать. - И под вашим руководством им, конечно, куда лучше, чем под руководством профсоюза, - сказал профессор. - Насчет этого сказать ничего не могу, - ответил фабрикант, - но самому мне безусловно лучше. Мы посмеялись вместе с ним, все, кроме священника, который, по-видимому, думал о чем-то своем и сидел в сторонке с отсутствующим видом. - Ну а как вы считаете, исходя из собственного опыта, - у всех рабочих мозги набекрень или нет? - спросил профессор. - У всех, покуда не начнут в люди выбиваться. Тогда мозги у них быстро становятся на место. Стоит рабочему подкопить деньжат, купить себе домик и одного-другого жильца пустить, да еще кому-то небольшую сумму под проценты ссудить, и положение сразу же начинает представляться ему в совершенно ином свете. - Более ясном, по-вашему? - спросил священник. - Просто ином. - А каково ваше мнение? - Священник, по-видимому неудовлетворенный ответом, повернулся к адвокату. - Вы ведь постоянно занимаетесь вопросами справедливости. - Скорее вопросами права, - любезно ответил тот, аккуратно составив вместе ноги и глядя, как прежде, на носки ботинок. - Но, тем не менее, вопросы справедливости интересуют меня чрезвычайно, и, должен признаться, мне мерещится тут некий изначальный моральный принцип, в деловой жизни, на мой взгляд, совершенно неприменимый. Что-то есть в этом принципе идиллическое - проблеск поэзии в беспорядочной толчее нашей прозаической деловой жизни. Все это он адресовал мне, будто именно я, как литератор, должен был бы оценить его мысль. Я же реагировал на нее как реалист: - Да, поистине тут больше поэзии, чем логики. Он снова повернулся к священнику: - Полагаю, что, по вашему мнению, прообразом христианского государства должна быть семья? - Надеюсь, - сказал священник с благодарностью. - Мне и раньше приходилось замечать, что люди духовного звания бывают благодарны, когда мирянин принимает постулат, который мир обычно оспаривает; это меня тронуло, и мне, как всегда в таких случаях, стало грустно. - И в таком случае логично, чтобы забота о благоденствии слабейших являлась священной обязанностью и высшим счастьем для людей более сильных. Однако закон подобного принципа не признает - по крайней мере, в области экономики, - и следовательно, беря его за основу, профессиональные союзы идут с законом вразрез и надеяться, что он обретет законную силу, не могут; а ведь сознание, что ты не защищен законом, калечит людей. Ну, а как, - продолжал адвокат, оборачиваясь к альтрурцу, - обстоит дело у вас в стране? Мы здесь просто не видим, как можно разрешить вопрос, если основной принцип организованной рабочей силы противоречит основному принципу коммерции. - Но я так толком и не понимаю; что вы считаете основным принципом, - возразил мой гость. - Ага, это поднимает еще один интереснейший вопрос, - сказал адвокат. - Безусловно, каждый коммерсант решает эту проблему сам, в соответствии со своим темпераментом и образованием, и, мне кажется, именно так вам и ответит каждый спрошенный в лоб человек. Но, возможно, поправка на особенности характера вас не устраивает. - Да, конечно. - Как бы то ни было, первым высказать свое мнение я не отважусь, - сказал адвокат. - Скажите, профессор, что, по-вашему, является основным принципом коммерции? - Купить подешевле и продать подороже, - без запинки ответил профессор. - Его преподобие, доктора и писателя мы сразу же отводим, как свидетелей, не представляющих ценности. Откуда им знать, каков основной принцип коммерции: их забота о душах, телах и причудах людей. Ну, а вы что скажете? - спросил он банкира. - Я бы сказал, что это правильное и обоснованное понимание собственных интересов. - А вы? Фабрикант ответил, не задумываясь: - Личная выгода, и только она. Что касается способов ее достижения, тут во мнениях возможно расхождение. Кто предпочитает идти к своей цели долгим путем, кто коротким, кто прямым, кто окольным: иные не считаются ни с кем, другие не столь эгоистичны. Нельзя, однако, забывать, что, раз упустив из виду эту цель, вы можете с успехом прикрывать лавочку. Это, насколько я понимаю, основной закон природы, таков же и основной закон коммерции. - В вопросах нравственности природа плохой учитель, - возразил священник. - Речь идет не о нравственности, - сказал фабрикант, - мы говорим о коммерции. Священника подняли на смех, однако адвокат тут же прервал наше веселье: - Но в этом случае мне совершенно непонятно, почему профессиональные союзы не следуют примеру синдикатов в отношении тех, кто не состоит в их организации. В своей среде они альтруистичны в высшем понимании этого слова, но это племенной альтруизм, вроде того, что обязывает индейца племени сиу поделиться последним куском с голодным индейцем племени сиу и снять скальп с голодного индейца племени апачу. А как у вас в Альтрурии обстоит дело с профессиональными союзами? - спросил он моего приятеля. - У нас в Альтрурии нет профессиональных союзов... - начал тот. - Счастливая Альтрурия! - воскликнул профессор. - Прежде они у нас были, - продолжал альтрурец, - такие же, как у вас теперь. Говорилось - как, по всей вероятности, говорится и о ваших, - что они якобы возникли под давлением обстоятельств, что без своего профессионального союза рабочий не имеет возможности разговаривать с капиталистом на равной ноге или сопротивляться его нажиму. Однако, чтобы уцелеть, профессиональным союзам приходилось зажимать всякую инициативу в среде самих рабочих, и они вынуждены были прибегать к крайне жестоким мерам против тех, кто отказывался вступать в их ряды или восставал против них. - Здешние таких просто уничтожают, - сказал профессор. - А что вы хотите? - возразил адвокат рассудительно. - Крупные синдикаты, не задумываясь, уничтожат капиталиста, не желающего примкнуть к ним или решившего выйти из их организации. Они не побивают непокорного камнями, а просто доводят его до банкротства и вытесняют с рынка. Голову ему не пробьют, но разорят. Идея та же! - Не перебивайте господина Гомоса, - попросил банкир. - Мне чрезвычайно любопытно узнать, как именно в Альтрурии избавились от профессиональных союзов. - Синдикаты были и у нас, и в конце концов мы докатились до reductio ad absurdum [приведение к нелепому выводу; сведение к абсурду (лат.)]: у нас образовались федерация рабочих союзов и федерация синдикатов, которые раскололи страну на два лагеря. Положение создалось не только нетерпимое, оно стало совершенно нелепым. - У нас до такой глупости дело пока не дошло, - отважился заметить я. - Но разве не идет к тому? - спросил доктор и повернулся к адвокату. - Что вы скажете насчет логики событий в нашей стране в течение последних десяти - двенадцати лет? - Пути логики событий неисповедимы. Они напоминают женскую аргументацию - не поймешь, к чему она ведет и куда приведет. Единственный выход - держаться в стороне. Вполне допускаю, что у нас еще установится порядок вещей, сходный с существующим в Альтрурии, где чаяния всего народа направлены на то, чтобы обеспечить счастье каждому, а может, мы возьмем и вернемся к прошлому, ко времени, когда во владении хозяина опять окажутся рабы, не исключено, однако, что мы так и будем ковылять дальше неизвестно доколе. - Но, послушайте, - сказал банкир, ласково дотронувшись до плеча альтрурца, - не хотите же вы сказать, что в Альтрурии никто не чужд физического труда? - Именно это я и хочу сказать! Мы все твердо помним, что нам заповедано от господа в поте лица добывать хлеб свой. - Ну а капиталисты? Понимаете, меня интересует прежде всего ваш главенствующий класс. - Но у нас такового нет. - Да, конечно, я забыл. Ну а юристы, врачи, духовенство, писатели? - Все они выполняют свою долю физического труда. Адвокат сказал: - Это, пожалуй, снимает вопрос относительно положения рабочего в обществе. А как же ваш внутренний мир? Когда вы занимаетесь своим духовным развитием? Когда альтрурские дамы успевают повышать свой умственный уровень, если им, насколько я понимаю, нужно заниматься домашними делами? Или работают только мужчины, если им на роду написано быть отцами благородных семейств? От альтрурца, очевидно, не укрылся благожелательный скептицизм, с которым принимались его высказывания, несмотря на то, что все мы и раньше читали об Альтрурии. Он снисходительно улыбнулся нам и сказал: - Вы не должны забывать, что работа в Альтрурии - это не совсем то, что работа здесь. Поскольку трудимся мы все, без исключения, работать каждому приходится совсем немного, от силы несколько часов в день, так что и мужчины и женщины, все имеют сколько угодно свободного времени и могут заниматься тем, к чему стремились и готовились со школьной скамьи. Но, чтобы понять это, вам следует представить себе положение дел, при котором наукой, искусством и литературой занимаются из любви к ним, а не потому, что они дают средства к существованию. - Ну нет, - сказал адвокат с улыбкой, - боюсь, что этого представить себе мы не можем. По нашим понятиям, ничто так не подстегивает человека, как угроза нищеты. Если бы ваш даровитый друг, - продолжал он, указав на меня, - не знал, что он должен трудиться как вол, потому что иначе двери в стойло работного дома того и гляди распахнутся перед ним... - Ну, знаете, - воскликнул я, - вы что-то очень уж... - Не будь этого и всех прочих невзгод, преследующих литераторов, Тяжелый труд, завистники, нужда, Патрон, да долговая яма... - возможно, его книг и читать не стоило бы. - М-да, - сказал альтрурец, будто не вполне уловив смысл шутки. Честно говоря, мне тоже не нравится, когда в разговоре касаются личностей, на мой взгляд, это безвкусно. - Ну раз так, вы поймете, какого труда стоит мне вообразить положение вещей, существующее у вас - хотя я мог сам наблюдать его, - я имею в виду положение, когда вопрос денег становится вопросом первостепенной важности. - Прошу прощения, - не удержался священник, - но, как мне кажется, дело обстоит не совсем так. - Простите великодушно, - сказал альтрурец с милой улыбкой, - вы же видите, как легко я впадаю в заблуждение. - Я бы не сказал, - вмешался банкир, - что вы так уж неправы. Если бы вы сказали, что деньги - это главная движущая сила, я, пожалуй, тоже возразил бы вам, но поскольку вы утверждаете, что деньги - это вопрос первостепенной важности, но не главный, я с вами полностью согласен. Если человек не подведет под свою работу прочную финансовую основу, работать он не сможет. И глупо делать вид, что это не так. Так что денежные соображения - это, действительно, важные соображения. Люди у нас живут своим трудом, и, чтобы жить, они должны получать деньги. Разумеется, все мы отлично понимаем, что рабо