---------------------------------------------------------------
     Изд-во: Вагриус, 1999
     ISBN 5-7027-0713-3
     OCR & SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)
---------------------------------------------------------------


     Мартти Ларни

     Хоровод нищих.

     Глава первая,

      в которой читатель знакомится с героем повествования Йере
     Суомалайненом, пугливым молодым человеком двадцати шести
     лет с характером овцы. Во всем остальном он нормальный
     представитель человеческого рода

     Недалеко  от  столицы  нашей  республики  деревенька, которую  небрежно
швырнули возле небольшой  железнодорожной станции.  Городской  трамвай также
протянул к ее околице свои щупальца. Этот  спокойный и благочестивый в своей
непорядочности населенный  пункт завистливые соседи называли "Денатуратная",
а  комитет  призрения  бедных  и  налоговая  комиссия  именовали  деревню  в
официальных документах Метсяля. Но  глас народа чего-то да стоит, и название
"Денатуратная" привилось настолько, что даже официальные органы благословили
его.  Когда под нажимом широкой  общественности  был  отменен сухой закон  и
торговля алкогольными напитками сосредоточилась в государственных магазинах,
название "Денатуратная"  утратило свое  первоначальное  значение. Комитет по
социальным  вопросам  вынужден  был  с  удовольствием признать,  что человек
издревле  является высоконравственным  животным: запрет подстрекает его пить
водку, а свобода - размышлять о трезвости.
     А  вот  органы правопорядка, которым больше  не нужно  было  бороться с
незаконной  торговлей  спиртным,  считали,  что  началом   всех  гражданских
доблестей является страх перед полицией.
     Некий  писатель  в  одном  из своих  произведений  когда-то  увековечил
выдающихся   жителей  Денатуратной,   назвав  их  пристойными  грешниками  и
скверными  верующими, предающимися по дешевке буйному  веселью. После выхода
его опуса в свет в  деревню стали косяками переезжать новые жители,  занимая
место переместившихся в  дома призрения  бедных  или  же отбывших  выполнять
важные  общественные задачи, осуществлять которые возможно  только в городе.
Денатуратная  кардинально  преобразилась.  Жители  менялись,  словно  калоши
посетителей ресторана. А Еремиас Суомалайнен  (*1), в прошлом  преуспевающий
бизнесмен  и владелец  поместья в  Выборге,  продолжал  жить в  Денатуратной
безвыездно, и многие считали это чудом.
     Шли тридцатые годы двадцатого века, превратившие многих богачей в нищих
с апломбом. Вальс бродяг снова вошел в моду; крестьяне дружно маршировали, а
основная  масса  народа,  настроившись  на  философский  лад,  считала,  что
безработный  -  это профессия, а  настоящий  профессионал - это безработный.
Социальная бездеятельность породила формы развлечений, над которыми смеялись
только  за  границей. Право  выстаивать в очередях безработных  за похлебкой
урезали донельзя, но расширили права сильных  мира сего,  сделав это понятие
таким  широким,  что  в него  вошли  люди  от  сапожника  до  бывшего  главы
республики.
     В  Денатуратной не  наблюдалось  ни сильных мира  сего,  ни угнетенных.
Здесь жили обычные граждане, прилюдно не одобрявшие греха, хотя  сами тайком
грешили с немалым  удовольствием. Если в классификации населения исходить из
того, что человек - единственное  разумное существо среди млекопитающих,  то
всех бедняков Денатуратной следовало бы отнести к высоким интеллектуалам.
     Самой  яркой   достопримечательностью   в   этой   местности   являлось
просторное,  но сильно одряхлевшее здание  - двухэтажный деревянный коттедж,
увенчанный башенкой. Его стен никогда не касалась кисть маляра. Все называли
коттедж Гармоникой,  а  владела  им шибко увлеченная  спиртным вдова  Аманда
Мяхкие.  Она  относилась  к  той  группе  людей,  сердце   которых  открыто,
любвеобильно, но, увы, непостоянно и подвержено сквознякам.
     Еремиас Суомалайнен в течение  всего  времени пребывания в Денатуратной
жил в Гармонике Аманды Мяхкие. Он вместе с сыном Йере и экономкой Импи-Леной
приехал сюда из веселого Выборга. В  первое время деревня оживленно судачила
о семье  Суомалайненов. Женщины сетовали на информационный голод,  окутавший
эту  семью.  Точные  сведения  о  родственных  отношениях  этих  трех  людей
раздобыть не удавалось. Мужчин непрестанно терзал вопрос: на каком основании
те вечно бездельничают.  Деревенских жителей больше всего раздражало то, что
Еремиас и его сын ни разу не побеспокоились побывать в комиссии по призрению
бедных, где безработным  обламывалась определенная помощь от общества. Когда
же о Суомалайненах вдосталь наговорились и осудили, то обнаружили причины их
необыкновенной лени: они оказались обедневшими богачами, ненавидеть  которых
было бы неблагородно, но и жалеть тоже.
     Теплый  день,  клонившийся  к вечеру,  обнимал  своим  парным  воздухом
некрашеные  стены   Гармоники.  Две   жирных  мухи   наслаждались  теплом  и
одновременно зловонием, исходящим от ближайшей помойки. Спустя мгновение они
через  окно  влетели  на  кухню   Мяхкие,   куда  их  привлек  необыкновенно
притягательный запах кровяных блинов.
     Таинственные  и возбуждающие силы  самого начала лета оказывали  бурное
воздействие на природу. Так же неукротимо они влияли  на  характер человека.
Загляните в окно квартиры Суомалайненов  и прислушайтесь  к голосам, которые
терпеливому слушателю  доставят бесплатное  развлечение.  Громче всех звучал
низкий женский альт:
     - И это мужчины! Оба с пустыми карманами. Жрать только умеете, а.больше
ни на что не способны. Хоть бы работу какую нашли...
     - Женщина! Довольно! Прекрати - или убирайся!
     Мужской голос, сорвавшийся  на  фальцет,  прервал выступление  женщины.
Бизнесмен Еремиас Суомалайнен внезапно  обрел  весомость и мощь. Он ходил по
кухне  взад  и  вперед, желая продемонстрировать, что остается  полноправным
хозяином своей жизни и не из тех особей мужского пола, которые открывают рот
лишь для зевка. Уважительное отношение и почтительность - вот что он требует
по отношению к себе.
     Возраст  Суомалайнена  приближался  к шестидесяти.  Он был  преисполнен
торжественности и  несгибаем, словно чиновник на государственной службе. Его
величавая осанка  стоила столь же дорого, как и Гармоника  вдовы  Мяхкие,  и
свидетельствовала  о  том, что  он  остается  финским  аристократом,  хотя и
потерял  все  свое  имущество, выступая много раз поручителем.  Ему даже  не
удалось войти в общество людей, пострадавших от кризиса, поскольку не владел
собственным  автомобилем. Но он обладал богатствами иного рода: характером и
внешностью. Высокий лоб, слегка полысевшее темя, пытливые глаза следователя,
прикрытые очками на огромных дужках, и козлиная борода с  проседью - все это
вместе  таило в  себе  кучу  достоинств, с  которыми  нельзя  не  считаться.
Пятнадцать лет тому назад он остался вдовцом, и после этого за его убывающим
день  ото дня  хозяйством следила  Импи-Лена,  энергичная женщина  с  низким
голосом, банковским счетом и толстыми икрами...
     Еремиас прервал  свое  бесполезное хождение  и  осуждающе посмотрел  на
Импи-Лену,  безуспешно пытавшуюся  разжечь керосинку. Сделал несколько шагов
навстречу своему  сыну,  который сидел в  нише окна,  увлеченный  сочинением
стихов, пробормотал что-то про себя и  торжественно вышел из кухни. Он давно
усвоил, что пилюля поражения не станет горше, даже если ее и не проглотишь.
     Еремиас остановился  в полутемной прихожей, свет в которую попадал лишь
из небольшого  чердачного  окна.  Сюда выходило сразу пять дверей,  одна  из
которых вела  на  нижний этаж, а оттуда на улицу. Четыре других вели в жилые
помещения. Гармоника являла собой  подобие  постоялого двора.  В ней имелось
восемь  отдельных  комнат  и,   соответственно,   восемь  квартиросъемщиков:
половина наверху и половина внизу. Еремиас взглянул на  двери своего этажа и
с  радостью  обнаружил,  что  имена постояльцев все  те  же.  Видимо,  людям
нравилось жить в  Гармонике,  если  за два  месяца  не  сменились таблички с
фамилиями на дверях комнат.  Комитет призрения бедных платил исправно за них
арендную   плату,   а  это   означало,  что   у  Аманды  Мяхкие  сохранились
доверительные отношения с волостными органами власти.
     Еремиас потеребил свою бородку, огляделся  и отправился в путь. Знакомо
поскрипывали под  ногами  ступеньки лестницы. В прихожей  нижнего  этажа его
остановил чудесный аромат съестного. У дверей, на  небольшом столике, стояло
блюдо, наполненное  кровяными блинчиками. Еремиас  устремил жадный взгляд на
вынесенную для охлаждения горку блинов, от которой валил пар.  Он никогда не
мог  понять,  как это некоторые люди мучаются несварением желудка. У его ног
появился живший в Гармонике кот по имени Хатикакис. Почувствовав запах пищи,
он замурлыкал. Еремиас, большой друг животных, протянул руку, схватил теплый
блинчик и оглянулся. Должен же котяра получить свою долю от  обилия жратвы в
кризисный период?  Но  не  противоречит ли это христианским правилам морали?
Попадет  ли  мышка в  рай,  если она изгрызет в церковной ризнице освященные
просвиры?
     Слюнные железы Еремиаса задвигались в ритме веселой польки. Он внезапно
смерил меньшого своего брата  взглядом,  исполненным  презрения,  и  засунул
блинчик  в  свой  собственный рот.  В  этот момент открылась противоположная
дверь, и в переднюю выплыла огромная туша Аманды Мяхкие. Женщина  уставилась
на квартиранта верхнего этажа, который мгновенно повернулся к ней  спиной  и
попытался  пинком  ноги выбросить  прочь  безвинного  Хатикакиса.  Еремиас с
трудом пропихнул  в пищевод последний кусочек блина, успешно выгнал на улицу
кота и, красный как рак, повернулся лицом к хозяйке.
     - Ни разу в жизни не  встречала кота, который бы не воровал, - произнес
он с праведным  негодованием в голосе. - Этот прохвост  только что сидел  на
столе и расправлялся с блинчиками.
     Еремиас смело взял  с блюда еще один блин, затолкал  его  в собственный
рот и продолжил словоизлияние:
     -  Вот как он лопал  их. Хорошо,  что я подоспел, а то бы он сожрал Бог
знает сколько.
     Еремиас снова протянул руку, взял с блюда еще один блин и засунул его в
рот,  демонстрируя, как шипит кот. Аманда молча следила за  этим спектаклем.
Но,  когда Еремиас в третий раз показал, как животное может  поглощать пищу,
предназначенную для  человека,  Аманда  схватила  блюдо и  скрылась  в своей
комнате. А Еремиас с достоинством облизал губы, разгладил бородку и вышел на
улицу.
     День клонился к вечеру.  Ближайший  реденький лесок наполнился запахами
лета.  Жаворонки  настроили  свои   скрипочки   и   принялись  вносить  свою
музыкальную лепту в бесконечную симфонию природы.
     Еремиас постоял во  дворе,  почмокал губами.  Краем глаза  посмотрел на
окно вдовы Мяхкие и тут же стал поправлять галстук. Аманда расселась у окна,
уронив  на подоконник  мощную  грудь.  Под глазами у  нее красовались  такие
огромные мешки, что для  их поддержания наверняка требовался бюстгальтер. Но
из-за этих мешков выглядывали страстно жаждущие ласки вдовьи глаза.
     - Господин Суомалайнен, - с нежностью в голосе произнесла женщина, в то
время как ее беззубый рот с жадностью пожирал сочный кровяной  блин. - Какая
теплынь!
     - Исключительно тепло, - вежливо отозвался  Еремиас, ибо вежливость ему
вколачивали с детства.
     -  Мне пришлось  даже  снять  вязаную кофту,  ту  толстую.  Пот одолел.
Особенно под мышками. Но вчера было еще теплее.
     - Значительно. Говорят, в тени зафиксировано двадцать градусов.
     -  Пожалуй,  даже  больше. Да и ночью  было  тепло.  Я сбросила  ночную
рубашку и скинула с себя одеяло.
     Еремиас, как благородный человек, кашлянул и намеревался уже  двинуться
в путь, но женщина задержала его еще на мгновение.
     -  Не  желаете ли горяченьких?  Какое счастье, что  ворюге коту  они не
достались.
     Ядреные, напоминающие  о временах Ренессанса  телеса  Аманды  заполняли
весь  оконный  проем,  когда  она  протянула  блюдо,  наполовину заполненное
блинами.
     - Надеюсь, господин Суомалайнен не испытывает отвращения к крови?
     - Нет... Не особенно...
     - Мой покойный муж испытывал. Но сейчас это уже не имеет того значения.
     Еремиас  уставился  на  блюдо,  и  ему  стало  немножко  стыдно.  Блюдо
прямо-таки  жгло  его  совестливое  естество.   И  нужно   же  было  недавно
прикасаться к нему. Он изобразил на лице пленительную улыбку и ответил:
     -  Я, конечно, съел  недавно свиную отбивную, но отказаться от кровяных
блинчиков не в силах. Слышал, что вы, госпожа Мяхкие, превосходно готовите.
     С  этими словами  Еремиас проворно  схватил  блюдо и поклонился.  Глаза
женщины заблестели от благодарности и превратились в узкие щелки, а  кожаные
кошелечки ее век игриво затрепетали.
     - Пойду сяду вон там,  на опушке леса, - продолжал Еремиас.  -  На лоне
природы, дорогая хозяйка, пища кажется во много раз вкуснее.
     - При этом еще  надо  иметь поэтическую душу, как у вас.  Ну вот, опять
начала потеть...
     Аманда глубоко вздохнула, и в ноздри Еремиасу ударил сильнейший  аромат
крепких напитков. С их помощью можно снять излишний блеск  как с мебели, так
и с людей. С Аманды Мяхкие алкоголь удалил излишнюю скромность.
     Но Еремиас сделал вид, что ничего подобного не  заметил  и направился к
опушке ближнего леса, где приближающийся вечер уже  наводил легкие тени. Там
он  уселся  на  небольшом  пригорке,  вокруг которого  рос  клевер, и  жадно
принялся за  еду,  погружаясь  в  воспоминания  о  былых  годах.  Из деревни
доносились голоса детей и звуки мандолины. Малышку Лех-тинена, единственного
музыканта  в Денатуратной,  отпустили  из муниципального приюта  на короткие
летние каникулы.
     Но ничто не могло  помешать  Еремиасу. Он сидел, ел блины  и вспоминал.
Жизнь  человека  подобна гармонике: растягивается и сжимается.  Насколько же
сплюснулась его жизнь  за последние годы!  С грустью вспоминал  он минувшее,
когда  владел  домом и  землей под Выборгом.  В те годы жизнь была настоящим
праздником, сплошным беззаботным воскресеньем. Он жил в доме  вместе с сыном
Йере  и верной  экономкой  Импи-Леной. Сын  доставлял  отцу одни  огорчения:
бросил  учебу  и ударился  в стихоплетство. Поэзия  для Еремиаса никогда  не
становилась помехой,  но  поэтов он  считал возмутителями спокойствия. Почти
три года Йере сочинял стихи и  небольшие пьесыьтри из них были опубликованы,
но  так и  не  увидели  сцены.  Йере  к  тому  же  страдал  тягой к  дальним
странствиям. Побывал в  Америке, объездил всю  Европу, пока  не прекратились
денежные  переводы  из  дома.  После  двухлетней  увеселительной поездки  он
вернулся  домой  и  удостоверился,  что  отец потерял  все,  за  исключением
характера. Перед ними открылась пустынная  дорога и одухотворенная бедность,
которую  оба встретили с достоинством. Они убедились, что до царя  далеко, а
до Бога высоко,  что  в  переводе  на  язык  простого люда  означало:  денег
обедневшим богачам взаймы никто не даст.
     Йере  Суомалайнен  смирился  с изменившимися  условиями. Он  никогда не
работал в  полном смысле этого  слова. Следовательно,  уж  кого-кого,  а его
нельзя было обвинить в том, что в стране свирепствует безработица. В молодые
годы Йере воображал себя также великим изобретателем, пока не обнаружил, что
все его изобретения  уже давно изобретены  другими.  Он  не  изменял мечтам,
просто мечты предали его. Из Йере ничего не получилось, поскольку он всерьез
считал  себя  прирожденным  поэтом,  который  полон  тревог  и  волнений,  и
неустанно выпускал из-под пера  никому не нужные опусы. И  все-таки отцу  не
приходилось ползать  на коленях перед чужими людьми, протирая штаны до  дыр,
поскольку  Йере, каким бы он ни был хреновым поэтом, после краха отца кормил
его и себя своими  опусами. По мнению Еремиаса, это было самым большим чудом
человечества. Но в  кризисные  годы в  Финляндии, казалось,  все происходило
шиворот-навыворот.
     Солнце уже  пряталось  за  край  леса.  От него  оставался  лишь  узкий
краешек, но день оставался по-летнему теплым. Проходивший мимо местный поезд
выпустил  огромные  клубы  дыма,  а со  стороны шоссе продолжали раздаваться
звуки  мандолины. Все  шли  в сопровождении песни крошки-музыканта,  которая
предрекала его близкое умопомешательство:

     Я не Сибелиус
     И даже не Мелартини,
     А всего лишь Лехтинен,
     Игрок на мандолине...

     Песенка крошки  Лехтинена вызвала у Еремиаса  неясное чувство грусти  и
жалости. Звуковое кино отняло у крошки Лехтинена разум и хлеб. Еремиас жалел
всех бедняков, кроме себя самого.
     Вечер призвал к жизни стаи комаров.
     Еремиас, уставившись в  пустоту, продолжал сидеть на пригорке, держа на
коленях блюдо с блинами Аманды Мях-кие.
     Внезапно он дернулся, словно ожегшись о крапиву. В его голове мелькнула
новая  мысль: а что если попробовать самому сочинять стихи? Пишет  же их его
сын, хотя и  моложе  его.  Да  и  мир  полон  поэтов,  соблюдающих  разумное
жизненное правило: искусство прославляет самого художника.
     Мысль  подействовала  на него так, что он чуть не лишился сознания.  Он
искренне верил, что лень есть  мать  искусства и  одновременно порока. Он не
чувствовал  укусов  наглой  комариной стаи, не  слышал ни  нового  сочинения
Малышки  Лехтинена,  ни  тяжелого  громыхания  проходившего  мимо  товарного
поезда. Наконец-то он нашел свое жизненное призвание, которое возвысит его и
поставит  в  один  ряд с теми,  кто  разгадывает собственные  сны.  Человек,
готовый все  хорошо разъяснять,  редко способен на что-либо другое. Итак, он
отправится вслед за сыном по лунной дорожке  поэзии для финских еженедельных
журналов.

     * * *

     Импи-Лена  наконец-то  разожгла  керосинку.  Она  чистила  прошлогоднюю
картошку и изредка бросала хмурый взгляд на Йере, сидевшего в оконном проеме
и пачкавшего чистую бумагу чернилами.
     "И это называется мужская работа, - думала про себя женщина, - выводить
на  бумаге  закорючки  и  бормотать  что-то  себе под  нос".  Ее недовольная
физиономия не мешала Йере,  сочинявшему на этот раз детективный рассказ  и в
мыслях находившемуся далеко от Денатуратной. В какой-то момент ручка замерла
в его руке, Йере встал и воскликнул:
     - Готово!
     - Что? - сухо спросила женщина.
     - Новелла.
     - Занялся бы чем-нибудь  полезным. Но нет. Оба вы одинаковые, как отец,
так и сынок, не зарабатываете ни гроша.
     - Я же работаю.
     - Пишешь?
     - Да.
     - И это сейчас называется работой! Задницу вытирать твоими бумажками!
     Йере подошел к женщине и обиженно воскликнул:
     - Довольно! Вы не имеете права так говорить об отце и обо мне. Вы здесь
работаете служанкой, а не критиком.
     Женщина  продолжала  чистить  картошку и  высокомерно  улыбнулась.  Она
служила в семье  Суомалайненов тридцать  шесть  лет  и прекрасно знала,  что
угрозы отца и сына лишь слегка  сотрясают уши. Им можно говорить что угодно.
Защищаться они никогда не умели, да и драться по-настоящему тоже.
     - Нечего на меня зенки пялить, - произнесла Импи-Лена.
     Йере  словно  облили холодным  душем. Импи-Лена  обладала поразительной
способностью придавать голосу  удивительные  интонации  и  умела так  чесать
языком, что словами  превращала  ближнего  в  ничто.  Она  была той  финской
амазонкой, которые время от времени  появляются в отечественных кинофильмах,
а также общественных прачечных.
     Йере  не  пожелал  вступать  в  домашнюю перебранку.  Он собрал  листки
бумаги, сунул их во внутренний карман пиджака и робко спросил:
     - Куда старик подался?
     - Пошел бродить по свету, - раздался ничего не пояснявший ответ.
     - Когда будет готов обед?
     - Через час. Иди проветри мозги.
     Йере снял с гвоздя свою трость,  поправил  очки  и направился  к двери.
Остановился на пороге, словно обдумывая что-то, и попытался, в свою очередь,
задать язвительный вопрос:
     - А вдруг я пущусь бродить по свету?
     - Твои угрозы выеденного яйца^не стоят...
     Женщина хотела продолжить, но Йере уже исчез в дверном проеме. Словно в
продолжение  своих слов,  она стала яростно  срезать  с  картофелины  кожуру
толстыми слоями и сердито фыркнула:
     - И того не стоят!
     Импи-Лена сегодня была в мрачном настроении. День был  невезучий. Утром
ошиблась: покупая молоко, нечаянно с прилавка взяла и затолкала в свою сумку
пачку масла госпожи Харьюла. Та обозвала ее воровкой, да еще вонючкой.
     Днем она, к своему ужасу, заметила, что  Хатикакис украл  кусок колбасы
из кладовки. Она официально предъявила претензии Аманде Мяхкие и потребовала
поставить  на кла-дрвку новый замок. Позднее выяснилось,  что  колбасу  спер
Йере,  а  не Хатикакис.  Как  человек,  чувствующий  свою ответственность за
соблюдение порядка,  она сообщила об этом Аманде, а та посчитала себя вправе
усилить пожелания госпожи Харьюла.
     Импи-Лена тяжело, как больше пристало замужней  женщине, вздохнула. И у
нее были на то свои причины. Ее мужчины едва ли догадывались о том,  что все
это время живут в  основном на ее средства. Тех жалких грошей,  которые Йере
зарабатывает детективными рассказами и стихами, не хватает  на  прокорм трех
взрослых особей.  Импи-Лена расходует накопленные ею  годами  деньги и  даже
умудряется  сама  себе  выплачивать  из  них  заработную плату.  Но  Еремиас
Суома-лайнен человек не мелочный. Он не утруждает себя мыслями о том, на что
они живут.  Считает естественным, что его и сына обслуживают так же, как и в
прошлые благополучные  годы. У него хорошая память, и, может быть, благодаря
ей он ничему не научился.
     В открытое  окно доносится  в комнату грустная песня Малышки Лехтинена.
Импи-Лена подошла к окну послушать ее. В  глазах ее появилась печаль, грусть
маленького, одинокого безымянного человека,  на ум пришли дом  призрения для
бедных  и  клетчатая  одежда  его  жильцов.  Такова  жизнь:   если   провела
целомудренную молодость нетронутой, наверняка такой и останешься в старости.
Целомудрие женщины  -  результат отсутствия соблазнов,  целомудрие мужчины -
проистекает из-за  недостатка возможностей, если, конечно,  мужчине есть что
сохранять...
     Тридцать  лет служит она  семье  Суомалайненов, принесла  им  в  жертву
лучшие годы, а сейчас впереди бедность и  одиночество, постоянные волнения и
забота о двух  взрослых мужиках.  Неудивительно, что  она иногда выходит  из
себя,  глядя  на двух болтающихся без  дела  тунеядцев, которые  смотрят  на
окружающий их мир, как на фантастическую сказку.
     Импи-Лена  закрыла  окно  и  стала  накрывать  на стол.  Песня  Малышки
Лехтинена  принесла ей привет из дома призрения.  Верная служанка  подошла к
керосинке, и уголки ее глаз стали влажными.
     Некоторые  женщины  с  грустью  вспоминают свою  молодость,  другие  же
отправляются на танцплощадку в надежде научиться современным танцам.
     Перед тем как спуститься во двор, Йере на мгновение задержался в дверях
Гармоники. Ему сейчас опротивела Денатуратная и ее жители. Жажда странствий,
блуждавший в его крови инстинкт авантюриста охватывал его, едва он устремлял
взгляд на дорогу. Она  звала  его  вдаль, туда,  где  человеку должно житься
весело и привольно хотя бы потому, что сам он ничего подобного не испытал.
     Из  ворот  Гармоники  открывался вид  на  деревню,  которая  фактически
состояла из трех  частей. Слева была Долина ужасов, где проживали бедняки на
содержании  муниципалитета,  бродяги,  и беззаботные  христиане, никогда  не
пахавшие землю  и не собиравшие урожая; в центре расположился так называемый
Аспирин,  жителями  которого  были  чиновники  средней руки,  ремесленники и
мелкие  господа; справа  раскинулась  Долина  любви с  добровольным пожарным
депо,  площадью  для  торжественных  церемоний  и  танцплощадкой.  Гармоника
располагалась особняком от  всех этих  частей. Она незаметно пристроилась  с
краю Долины  ужасов и являлась  как бы бородавкой на теле  Денатуратной. Для
украшения  деревни она  была слишком велика  и чересчур мала,  чтобы служить
полицейским отделением.
     Йере  осматривал  открывшийся  передний  ландшафт  и думал  о  грубости
Импи-Лены. На  память ему пришли подходящие  к  данной  ситуации  слова  его
собрата по перу Оскара Уайльда:
     "Женщин можно разделить на две группы: на  некрасивых и накрашенных, на
злоязычных и глухих".
     Йере  увидел отца, сидевшего  на  небольшом пригорке на опушке  леса  и
проводившего  свободное время на свежем воздухе, что  рекомендуют врачи. Сын
направил свои стопы к нему и выдернул его из состояния несбыточных грез. Вид
у  старика был  воистину диковинный:  подернутая  сединой  козлиная  бородка
направлена  в  сторону  закатывающегося  солнца,  выцветшая  фетровая  шляпа
валялась  на  траве,  а руки  обнимали алюминиевое  блюдо Аманды Мяхкие. Сын
загородил ему  лучи уходящего солнца. Еремиас очнулся и растерянно посмотрел
на него.
     - А,  это ты,  -  произнес  он и машинально  одел на  голову,  как  ему
показалось, шляпу. Но шляпа оказалась не шляпой, а алюминиевым блюдом Аманды
Мяхкие, из  которого на  его  полысевшую  голову выпали три сочных  кровяных
блина.
     - Небольшой фокус, которому научился еще мальчиком в Питере, - хохотнул
он. - Бери и ешь. Блины вполне приличные, хотя всякая кровь мне отвратна.
     Он положил блины в блюдо и протянул его сыну.
     - Ешь, ешь. Яда в них нет.
     Йере  нерешительно откусил кусочек.  Будучи прирожденным пацифистом, он
тоже чувствовал отвращение к крови.
     - Как их готовят?
     - Из крови и ржаной муки.
     - Я спрашиваю, кто?
     - Аманда Мяхкие из Гармоники.
     - Ага, Аманда! - воскликнул Йере.
     - Ну и что?
     - Ничего.
     В  этот момент  их  беседу прервал  тонкий  голосок,  исходивший  из-за
ближайшего куста.
     -  Дорогие  господа,  если  разрешите,  то  я  составлю вам  на  минуту
компанию. Не возражайте, ибо все гипотезы являются спекулятивными...
     Перед Суомалайненами с глубоким поклоном появился  Малышка Лехтинен.  В
блюде у Йере оставался еще один блин. Он попытался спрятать его куда-нибудь,
но, не найдя подходящего места, сунул во внутренний карман пиджака.
     Отец  и  сын  сидели  на лужайке  словно невинные  агнцы  и смотрели на
хилого,  крошечного  мужичонку, который держал  под  мышкой  грубо сделанную
мандолину. Малышке  Лехтинену дали  недельный отпуск. Он являлся  подопечным
лицом волостных властей,  которого иногда отпускали  из  дома призрения  для
встреч со знакомыми. Когда-то он играл на скрипке в составе квартета в одном
из  кинотеатров,  сопровождая  музыкой  немые  фильмы.  Затем  пришло  время
звукового кино, и маленький музыкант испытал впервые затемнение в мозгах. Он
стал уличным музыкантом, сменил  скрипку на мандолину  и  принялся  сочинять
песни.  В   поэзии,   как   правило,   рассудок   ждет,   чтобы   кто-нибудь
поинтересовался, есть  ли он  на самом  деле. В случае с Аехтиненом  разумом
поинтересовались власти, и его уличный бизнес на этом закончился.
     -  Прошу  прощения, уважаемые господа.  Прекрасное  вечернее настроение
располагает   к  музыке.  Я   всегда  делаю  различие  между  музыкальной  и
логическо-грамматической сторонами языка. Разрешите присесть?
     - Пожалуйста, - отозвался Йере и вопросительно посмотрел на отца.
     Музыкант принял позу портного, снимающего мерку с клиента. И  с места в
карьер произнес целый монолог:
     - Вы производите впечатление чересчур задумчивых людей, милые  господа.
Пожалуй, у вас  есть причины для грусти, холода, голода. А может, вам просто
скучно?  Или вас мучают комплексы? Вам известна мораль  Рихарда Вагнера? Вот
отчего  могут  возникнуть комплексы.  Мой  хороший друг Фридрих Ницше считал
жалость  жизненной   позицией,   поэтому  и   относился   с   отвращением  к
вагнеровскому Парсифа-лю. Ницше никогда  не испытывал чувства жалости. Итак,
какова ваша оценка политической ситуации?
     - Она зыбкая, - ответил Еремиас.
     - Так  и  я  думаю.  Положение  было бы  во много раз  прочнее, если бы
лапуасцы (*2) постарались отправить на тот свет всех изобретателей звукового
кино и оставили бы  сапожникам их  колодки.  Слово  "уничтожение",  впрочем,
звучит  на   редкость  музыкально.  Оно  характеризует  желание  и  животный
характер, если можно так сказать, инстинктивную цель народа Финляндии...
     - Конечно, можно и так сказать, - высокомерно улыбнулся Йере.
     -  Великолепно!  Чувствуется,  что  вы  человек  умный.  Пожалуй,  даже
образованный.  Кто знает,  может быть, вы  даже  подготовлены  к  выполнению
сложной задачи? Но вернемся к политической жизни в ее животном звучании. Вот
прекрасная тема для  новой симфонии.  Звуки, издаваемые  животными, выражают
инстинктивные намерения: в драке - это способ устрашения,  в беде - призыв о
помощи, в любви - способ соблазнить  самку. Музыка также служит  инстинктам.
Когда оркестр играет  Ваазский марш  или гимн  воинов Дубинной войны (*3), у
лапуасцев просыпаются  инстинкты и они видят все  в  красном цвете. А  когда
перепуганный человек видит перед  собой красное, у  него появляется  желание
поиздеваться над ближними...
     - Мы политикой не интересуемся, -  прервал Малышку Еремиас, намереваясь
встать на ноги.
     - Я тоже, - ответил  Малышка  Лехтинен.  - У нас  в приюте  разговоры о
политике запрещены под угрозой наказания.  А сослать человека - раз плюнуть.
На    прошлой    неделе   государственная   полиция   отправила   в   ссылку
восьмидесятилетнюю старуху,  которая  тайно  носила  красную нижнюю юбку,  а
одного парализованного старикашку,  назвавшего откормленную  в нашем  приюте
свинью именем  Вихтори, посадили  в  карцер за  оскорбление  великого  вождя
народа.
     Еремиас многозначительно кашлянул:
     - Я уже говорил, что меня политика не интересует.
     - Ссылка - это не политика, -  ответил Малышка Лехтинен, -  в Финляндии
она лишь увеселительная поездка. Надо же когда-нибудь и беднякам прокатиться
бесплатно  на автомобиле?  Но почему  вы,  дорогие  господа,  такие  хмурые?
Надеюсь, я вас не обидел?  О, понял,  понял! Вы жаждете музыки. Вижу это  по
вашим одухотворенным лицам.  Музыка  -  явление  небесное.  Она нужна  людям
любого возраста. Сыграю-ка я вам свою последнюю симфонию, которую сочинил  в
память о немом кино. Извольте, господа.
     Малышка  Лехтинен  пружинисто  вскочил  и  низко  поклонился.  Прошелся
несколько раз  по  струнам  мандолины  и промурлыкал  мелодию. Он  напоминал
актера, для которого игра  на сцене  - работа, а работа  -  всего лишь игра.
Внезапно  он  отбросил в сторону свой инструмент, случайно попав им в пустую
канистру  из-под спирта, вытащил  из  нагрудного  кармана  губную гармошку и
заиграл. Это, видимо, была "Симфония слез", ибо глаза музыканта тут же стали
влажными. Колени его то  сгибались, то  разгибались в такт звукам мелодии, а
губная гармошка, подобно  пестику маслобойки, перемещалась из одного  уголка
рта в другой.
     - Вот так, господа хорошие. Это было allegro non troppo. Играл ли я всю
жизнь на губной гармошке? Нет,  дорогие слушатели.  Только  четыре года.  До
этого  играл на скрипке почти двадцать лет. Но если  бы вы знали, сколько  я
заглотнул за эти годы горячительных напитков! Однако я не жертва вина, я его
друг. Жертва вина? Чушь! Я  жертва механизации,  грамофонных пластинок.  Ну,
что вы понимаете в  музыке? Достаточно  покрутить ручку, заставить пластинку
вращаться - вот вам и музыка. Ну да ладно... Ведь  если я  на скрипке сыграю
"Крейцерову сонату"  Бетховена, вы только покачаете  головой и скажете: "Ах,
сумасбродный Лехтинен, оставь скрипку, купи  губную гармошку, или трубу, или
же саксофон.  Либо играй  на танцульках.  Будь таким, как  Матти  Юрван  или
Мальмстен и Пеккаринен". Ну и что? Купим итальянскую губную  гармошку, у нее
есть  мажор  и минор. И  заиграем или  запоем.  Если  вы,  господа  хорошие,
позволите, то...

     Песней в радость я твой вечер превращу,
     Крепко руки на груди скрещу.
     Вот в долине появилася бутылка,
     Благодарю господ и горло полощу.
     Когда хмельной встречается с хмельным,
     Земная скорбь и горечь исчезают.
     О дева! Объятия твои - алтарь,
     А груди, будто клавиши органа, вдохновляют.

     - Пианиссимо, пианиссимо! - воскликнул Еремиас. - Нельзя так шуметь. Мы
живем в правовом государстве...
     Еремиас   посмотрел  на  Йере,  который  осторожно  встал  на   ноги  и
обеспокоенно  осматривался.  Во  время представления  Малышки Лехтинена  они
оказались в плотном кольце. Кругом  стояли все дети Денатуратной, женщины, а
также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием
     Еремиаса. Он засунул  гармошку  в карман, поднял  с  земли мандолину  и
начал новую песню:

     Я так мал,
     О-о, хи-и-о хей...

     Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены
выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике.
     Импи-Лена, высунувшись в  окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и
не заметила, как  вошли мужчины, уселись за стол и жадно  принялись за  еду.
Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала  в дверь и  спросила у
Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности,
повернулась лицом к комнате.
     - Да, хорошая песня, - с чувством вздохнула она.
     - Я поставил его хозяйке на подоконник, - ответил  Еремиас. -  Огромное
спасибо.
     - Что, что такое? - насторожилась Импи-Лена.
     - Прекрасное блю...
     - Блюдо  или  тарелка?  -  язвительно  произнесла Аманда,  обращаясь  к
Импи-Лене.  - Я  предложила  господину перекусить,  ибо  обед у  вас  всегда
запаздывает...
     Аманда с  надменным  видом покинула комнату.  Импи-Лена  уставилась  ей
вослед и зло прошипела:
     - Опаздывает? Вонючая баба, дерь...
     - Хватит! - прервал ее Еремиас. - Это интеллигентный  дом, и здесь даже
не произносят: "Вонючее дерьмо".
     - А  мне и говорить этого не надо,  - заметила  ехидно  Импи-Лена, хотя
подразумевала именно это.
     Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое.
Ее  женское чутье говорило ей больше,  чем знание. В последнее  время Аманда
что-то чересчур заигрывала  с Еремиасом Суомалайненом.  Она вся, с головы до
пят, являла  собой  предложение.  Любовные  поползновения  вдовы!  Импи-Лена
вздрогнула: Еремиас  тоже вдовец, это может сказаться. Аманда  уже  раскрыла
свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То  пригласит на
кофе, то показывает  ему  шкаф со  своим бельем, то предложит  рюмку водки и
начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты "Нююрикки". А то, что
Еремиас бездельник, не говорила никогда.
     Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным
столом  и проявляют свое рвение. На  память женщине  пришли  слова из  одной
умной книги -  возможно, это был Календарь общества народного просвещения, -
что миром правят  голод и  любовь. Поскольку в  ее голове не умещались сразу
два понятия, она думала сейчас  только о любви. Но  заманивать мужика чашкой
кофе и кровяными оладьями - разве это любовь?
     - Нет! - воскликнула она возбужденно.
     Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что  их  верная экономка в
настоящий момент  уподобилась  бочке  с  пивом  с  запасным клапаном,  через
который в  воздух выбрасывается  излишний пыл брожения.  Они услышали песню,
исполняемую в сопровождении оркестра:

     О, где ты, цветок Юга...

     И бросились  к окну. И тут  вспомнили,  что сегодня суббота и в  Долине
любви  начался  традиционный  вечер  танцев.  Отец  толкнул  сына  в  бок  и
предложил:
     - Может, сходим посмотрим?
     - Не знаю, - колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: - Пойдем.
     - Еремиас никуда не пойдет, - сказала, как отрезала, Импи-Лена.
     - Что? - удивился Йере.
     - Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется.
     - Раньше мы такого не слышали...
     - Вот именно. Старому человеку это неприлично.
     - Старому? И что такое неприлично?
     - Танцевать да флиртовать...
     Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования.  Если  бы  он умел так  же
хорошо   читать  мысли,  как  видеть  сны,   он  понял   бы  глубокий  смысл
произнесенных  женщиной слов. Любовь подобна страхованию  жизни: с возрастом
за нее приходится платить все больше и больше.
     Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила  ему рта
раскрыть. Он  внезапно  обнаружил, что  в доме женская  власть, но попытался
подчиниться ей с достоинством.
     - Ну, хорошо? ты иди вперед, я  приду немного позднее, - заявил он Йере
и салфеткой развел в стороны половинки бороды.
     Но тут снова встряла Импи-Лена:
     -  Как  уже  сказала,  Йере  может  отправляться.  Но  женщин  сюда  не
приводить! о
     - Я никогда и не приводил, - пролепетал Йере.
     - Намерения были. Отправляйся.
     Импи-Лена схватила его за локоть  и вытолкнула на улицу.  Узкая юбка не
позволила ей  дать ему пинка. Оставшись вдвоем  с Еремиасом, Импи-Лена своим
грозным видом  напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в  комнате  стояла
напряженная тишина. Точно  в  ожидании предродовых схваток, словно  весь дом
испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал.
     - Нам надо выяснить отношения, - заявила Импи-Лена.
     - Какие отношения?
     - Ах, какие? Не надо отвечать вопросом на вопрос.
     - Но я просто не понимаю, о чем вы говорите.
     - О жизни и о житье.
     - Ну здесь-то как раз не к чему придраться.
     - Во всяком случае, теперь кутеж кончится.
     -  Черт  возьми, женщина! - воскликнул  в  неистовстве  Еремиас. -  Это
переходит  всякие границы.  Если Импи-Лена не умеет  вести себя,  я вынужден
уволить ее.
     Женщина  попыталась  рассмеяться. Она  тоже разгорячилась,  а  если  уж
доходила  до  точки  кипения,  то   по   доброму  финскому  обычаю  начинала
разговаривать с собеседником на "ты".
     -  Не  ори,  а  то  часы остановятся! Значит, уволить?  Так кто же кого
увольняет? Ты  меня или  я тебя? Более двух  лет ты  с  сынком съедаешь  мои
крошечные сбережения и наследство. Теперь хватит! Проедай наследство других.
Только  вот  какая  неприятность:  родственники  господина  Суомалайне-на  -
седьмая вода на киселе, живут черт-те где, да и умирают редко.
     - Импи-Лена, закончим этот спор.
     - Мы не спорим, а лишь говорим правду.
     -  Совершенно верно, совершенно  верно... Один говорит правду, а другой
старается быть корректным. Я прошу, чтобы и вы соблюдали тактичность.
     - Не могу я быть корректной и одновременно кормить двух мужиков.
     Еремиас,  покачнувшись,  сделал  шаг по направлению к плетеному стулу и
надтреснутым голосом произнес:
     - Но Йере... ведь что-то зарабатывает?
     - Чем?
     - Да, действительно, чем?
     Мужчина  рухнул на  заскрипевший  стул  и закрыл  лицо  руками.  Что-то
прояснилось, но  темнота полностью  не рассеялась.  Он, видимо,  был  полным
дураком.  Давно  следовало  бы  понять,  что  на доходы  от стихоплетства  в
Финляндии троих взрослых не прокормишь. Вот если бы какой-нибудь родственник
служил в банке кассиром... Трудности  испытывают  и бизнесмены: сегодня  они
крутятся  на бирже, а завтра, глядишь, бегут в  ломбард. И если ты  поручишь
другу стеречь твои сбережения от воров, можешь быть уверен, что они разделят
добычу между собой.
     Еремиас  почувствовал на  плече  прикосновение руки женщины.  Импи-Лена
подошла к нему и тоном, исполненным сожаления и помилования, произнесла:
     -  Господину  следует подыскать работу. Когда беден, нельзя жить  одним
лишь собственным достоинством.
     - Достойно жить можно всегда, - ответил Еремиас серьезно. - Бедность не
должна влиять на  поведение человека, хотя и делает существование в какой-то
степени неприятным. Но надеюсь,  Импи-Лена понимает,  что  мои  трудности  с
деньгами явление временное, то есть преходящее.
     -  Не  минует  оно  человека,  если  тот  не  примется   за  работу,  -
успокоившись, вздохнула женщина. - Что посеешь, то и пожнешь.
     -  Совершенно   справедливо.  Библейские  выражения  всегда  используют
неправильно. Это прямое следствие того, что люди не знают основ экономики.
     - Я-то знаю. Во всяком случае, свою...
     В  передней  заскрипел  пол.  Аманда  Мяхкие  больше  не  в силах  была
находиться  в полусогнутом положении  у  дверей  комнаты Суомалайненов.  Она
медленно, точно слон, спустилась на первый  этаж. Слово в слово слышала  она
дискуссию  Еремиаса  и Импи-Лены и приняла торжественное решение: ей следует
вступить на стезю конкурентной борьбы. За мужчину есть смысл бороться всегда
- и во время подъема конъюнктуры, и при ее падении. У Импи-Лены могут быть в
банке  несколько  тысчонок,  но  и  у  нее  самой  водятся деньжата, да  еще
Гармоника впридачу. И хотя некоторые злопыхатели и сравнивают любовь вдовы с
залежалым товаром, все же за нее платят полной ценой.
     Если ехать  из  Хельсинки,  то Долина  любви  располагается  на  правой
окраине  Денатуратной.  В  летние  месяцы  она  становится  одним  из  самых
подходящих  мест  для свиданий молодежи, а также размещения пожарной охраны.
Транспортная  связь с Денатуратной  действовала бесперебойно,  и  на танцы в
Долину любви  приезжало много молодежи  из  столицы. В сумерках наступающего
вечера площадка напоминала взбитое желе.
     Воздух был тепл и нежен, словно подогретые сливки. Солнце уже пряталось
за здание  пожарного  депо,  выкрашенное  в красный цвет. Его  последний луч
весело  играл  на  саксофоне, из которого  извлекалась  бессмертная  мелодия
"Черного  Рудольфа". Летний  вечер был  прекрасен.  Юноши произносили тирады
басом  переломного  возраста.  Они  пытались  развлекать  девушек,  а  те  с
готовностью "умирали со смеху".
     На краю площадки,  где  роилась молодежь,  как  обычно, торчала  группа
людей, пришедших просто поглазеть.  Они слушали симфонии  Малышки Лехтинена.
Крохотный  музыкант   заложил  мандолину   и   купил   налитого  в   бутылку
сорокаградусного   кайфа.    Сейчас    он   играл   на    губной   гармошке.
Благотворительность  в Долине любви  не  была  в  таком же  почете,  как  на
общественных торгах, поэтому в ладонь музыканта редко кто клал монету.
     Йере  попытался  незаметно проскочить  мимо  этой  группы,  но  Малышка
Лехтинен понял его коварные намерения и крикнул:
     -  Эй,  коллега,  добро пожаловать на бал!  Ты лирик, я музыкант, песни
наши  разносятся  по  лесам.  "Собирайтесь,  друзья", как  сказал  поэт Отто
Мяннинен, и его встретили криками "ура",
     Йере  почувствовал  себя  несколько   неловко,  как  все  знаменитости,
избегающие  находиться в центре внимания. И  все же  он оставался для многих
неведомым,  причем  настолько,  что   ему,  пожалуй,  можно   было  бы  дать
Нобелевскую  премию в  области  литературы.  Он  помахал музыканту  рукой  и
вежливо ответил:
     - Добрый вечер!
     Затем поспешил на площадку, где собрались молодые, и попытался сбить со
своего  следа   музыканта,  который  об  экономическом  кризисе  знал   лишь
понаслышке.  Йере  не презирал  своих  ближних,  но  в  этот  вечер  его  не
интересовала скудоумная классика Малышки Лехтинена. Он растворился в людском
потоке и остановился возле танцплощадки послушать  новую  модную мелодию. Он
искренне верил, что чем чаще песню исполняют, тем скорее она умирает. В этот
момент он почувствовал на руке чье-то прикосновение  и увидел  рядом с собой
молодую девушку. На ее лице играла улыбка. Девушка жила в Аспирине,  и звали
ее  Ауне  Кейнянен.  Девятнадцатилетнее,  смуглое,  чувственное  создание  с
макияжем на лице. Йере познакомился с ней в  редакции газеты "Тосикертомус",
где она  считывала гранки, распечатывала  письма  читателей  и стучала одним
пальцем на машинке. Некоторое время они оживленно беседовали, и Йере пытался
развлекать девушку  рассказами о Каапро Яскеляйнене и  других  своих дальних
родственниках, эмигрировавших в Америку.  Из них только Каапро  мог написать
свое имя, остальные вместо росписи прикладывали палец. Девушка позевывала, и
Йере, наблюдая это, предложил:
     - Разрешите пригласить вас на следующий вальс?
     Он получил положительный ответ и почувствовал  себя свободнее Днем Йере
почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность)
и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он
поистине был  танцором по  пальцам, поскольку то и  дело  наступал на пальцы
партнерши. Нейти (*4) Кейнянен измучилась, и  ее взвизгивания препятствовали
зарождению  романтического  настроя.  Она выглядела  красивой  и чрезвычайно
умной,  поскольку  умела  блестяще  скрывать  свое  невежество.  Когда  Йере
пользовался  в  разговоре  о  любви  научными  терминами  физиологии,  нейти
Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика
свидетельствует об  утонченности  органов  чувств, и  он то  и  дело подавал
реплики вот такого рода:
     - Вы танцуете,  как эльф.. Вы словно натянутая струна скрипки... От вас
нельзя скрыть любви...
     Йере Суомалайнена с его карельским нравом  с первого  взгляда  закачала
волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего
не  обещал.  Натанцевавшись  до  сердцебиения,  они  отправились в ресторан,
разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская
молодежь, у которой на  таких  сборищах имелось  право голоса  да  несколько
монет в кармане. Йере провел  свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей.
Тем самым  он допустил в своем  ухаживании  первую ошибку,  поскольку  нейти
Кейнянен  заботливо поинтересовалась, не  попала ли ему  в глаз  песчинка. С
другой  стороны  стола   сидели  знакомые   нейти  Кейнянен.  Поздоровались,
обменялись  приличествующими этому случаю  словами,  познакомились. Мыслящий
наблюдатель  мог бы обнаружить, что  нейти  Кейнянен доставляло удовольствие
находиться в обществе мужчины, которого все называли "господин писатель".
     Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание
разговоров напоминало  изюм  без  косточек.  Йере бросал  на  девушку нежные
взгляды,  уверовав, что начальная стадия ухаживания  завершена,  ибо  цель -
определение неизвестной величины "икс" -  уже частично достигнута.  Веселый,
многообещающий и прекрасный вечер!
     Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к
мужчине  "ее  типа": деликатному, умному и приятной наружности, несмотря  на
очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не
требуется решать сложных уравнений, но он  все же торжественно спросил счет.
Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И  тут
случилась величайшая катастрофа  его любовной  эскапады.  Из  пачки бумажных
листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного
рассказа,  написанного  днем.  Нейти  Кейнянен, ее  добрые  знакомые  и  все
присутствующие  посмотрели на  Йере  и  раскрыли  в  изумлении рты. На Йере,
нежившегося  в  свете  романтики, буквально  свалился  кровяной блин  Аманды
Мяхкие.  Если бы  в  подобной ситуации оказался его отец,  он  бы вытащил из
жилетного  кармашка монокль,  вставил его в глаз  и сочинил  бы какую-нибудь
душещипательную историю,  а вот Йере совсем растерялся. Он схватил  блин  со
стола  и попытался  запихнуть его  обратно за пазуху, но  при этом  испачкал
рубашку. Разгоряченная  нейти Кейнянен вскочила на ноги,  ее  красивые глаза
метали искры.
     - Что это? - спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса
Лютера. - Что это такое?
     -  Кровяной  блинчик, - тихо  промолвил  Йере.  Окружающие  в  открытую
расхохотались.   Их  злорадству  не  было  предела.  Йере  забросали  едкими
замечаниями  на  тему  скотоводства и  сельского  хозяйства.  Нейти Кейнянен
почувствовала  себя  глубоко  оскорбленной.  С   раскрасневшимся  лицом  она
покинула  общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические  вкусы
нейти Кейнянен были основаны на ущербном  знании мира и  появлялись лишь под
влиянием момента.
     Йере заплатил по счету две  марки,  дал двадцать пять  пенни  чаевых и,
ругаясь  про себя, выскочил  из  ресторана.  Не зря  говорят,  что  у поэтов
чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер.
     Его охватило чувство уныния, злости  и присущая поэтам жалость к самому
себе. Множество раз он терпел проигрыш именно  в тот  момент, когда  счастье
ему начинало улыбаться.  Приступая к какому-нибудь делу, он был  оптимистом,
но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по
мнению которого оптимизм - явление непорядочное, поверхностное и  прямо-таки
нечестное.
     Постепенно злость  его прошла, и он, остынув, констатировал, что ничего
особенно неприличного  не  случилось. Женщин  следует любить, а  понять их -
пустое занятие. Он вытер  самые  отвратительные  кровавые пятна с рубашки  и
решил  рассказать  нейти Кейнянен  всю комическую историю с кровяным блином.
Напевая,  Йере   направился   к  танцплощадке,  где  девушка  уже  оживленно
беседовала с худощавым юношей. На нем  были фланелевые брюки,  у него только
что начали  пробиваться усы, а также  ломался голос. Йере подумал мгновение,
прежде  чем  приступить  к  делу.  Любовь  требует  смелости,  ухаживание  -
тактических ходов. И то  и другое является  детищем  саморекламы, к  которой
примыкает определенная  доля  состязательного  настроя. А его у  него сейчас
хоть отбавляй. Будь что будет, но надо действовать.
     Он воспользовался самыми изысканными словами, прибегнул к  трогательным
выражениям,  к  лучшим  средствам  человеческого  языка.  Но  нейти Кейнянен
повернулась к нему  спиной и закачала своими свободомыслящими бедрами. Затем
она  схватила   парня  в  фланелевых   брюках  под  руку  и  нежным  голосом
прародительницы Евы произнесла:
     - Яшка, я хочу танцевать.
     И   девушка   из   редакции  "Тосикертомус"   исчезла  из  поля  зрения
Суомалайнена.
     Йере снова стало  ясно, что он  всего лишь  лирик,  скиталец  и  плохой
знаток  людей.  Он  всегда отдавался  первым впечатлениям и ошибался. Только
впоследствии  осознавал, что истинное "я" человека обнажается лишь в гневе и
любви. Бессмысленно  продолжать состязание, ибо  молодые  бегают  лучше.  Он
чувствовал  себя  женским  чулком  со спустившимися петлями, который осязает
женскую ножку последний день.
     Незнакомое ему чувство ревности перешло в горечь и отвращение. Конечно,
нейти Кейнянен  красива, как куколка, но  пуста и наивна.  Может быть,  даже
несколько глупа. Она наверняка верит в то, что  дети рождаются в капусте,  а
жизненные муки поэта - результат слишком тесной обуви.
     Йере бежал  из Долины  любви, и  вослед  ему  неслась  мелодия "Черного
Рудольфа".

     О, где ты, цветок Юга...

     Вечер  уже  уступил  свое место сумраку ночи. Воздух был ласкающе тепл;
поэты сравнили бы его с мягкой  шерстью выдры. В кустарнике ворковали ночная
птица и влюбленная молодая пара.
     Небо,  эта безграничная обитель, в которой беседуют ангелы, нависло над
землей. Ночь в начале лета,  неспокойный пыл молодости,  мучительная радость
рождения  и  созидания.  Сердце человека готово  разорваться  в  поэтическом
экстазе.
     Но размышления  Йере Суомалайнена были далеки  от поэзии. Он  медленным
шагом двигался к Денатуратной, а  в голове засела ржавым гвоздем мысль о его
оскорбленном "я". Почему он  позволил девчонке превратить  себя в шута? Куда
девались его достоинство и находчивость?
     Он на мгновение остановился, а  затем развернулся и направился к шоссе,
ведущему  в город. Прошел небольшой участок  пути и увидел на обочине дороги
сидящего человека, который показался ему знакомым. Создавалось  впечатление,
что тот  упал на насыпь и  сейчас находился в  окружении  пустых  консервных
банок  и бутылок. Йере  внимательно взглянул на него и  обрадовался. Они  же
старые знакомые, учились в одном классе. Магистр Ахопалтио вздрогнул.  Вид у
него был своеобразный, как  у  всех людей,  изучавших десятки лет философию,
питавшихся на деньги, полученные в наследство, и афооизмами Ницше.
     Йере  полгода  как  не встречал  Ахопалтио, однако  сейчас  понял,  что
магистр  был болен. Несмотря на  теплую летнюю  погоду, он  закрыл  свои уши
черными матерчатыми наушниками  и частично натянул на  них  шляпу.  Судя  по
всему, у  него болят уши: воспаление среднего  уха или какая-нибудь подобная
мучительная хворь. Йере радостно протянул ему руку.
     - Здорово!
     Ахопалтио  тряхнул головой, но не произнес ни звука. Видимо, у него еще
и воспаленные гланды, дифтерит или полипы на голосовых связках. о
     - Ты болен? - спросил  Йере. - Я  давно тебя не встречал. Ты больше  не
живешь в Кайвопусто?
     Ахопалтио слабо улыбнулся, но не ответил.
     - Не слышишь? Тебе что, медведь на уши наступил? - громко крикнул Йере.
- Зубы болят? Комплекс замучил? Запоры?
     Ахопалтио  вытащил  из  кармана  блокнот,  начертал несколько  строк  и
протянул Йере для  прочтения  следующие слова: "Что  ты  спросил?  Ничего не
слышу".
     Йере  пронзила  жалость.  Его  на  резкость  своеобразный  одноклассник
потерял слух  и  дар речи.  Йере написал  в ответ вопрос и  протянул  листок
Ахопалтио: "Ты болен, и если да, то чем?"
     Философ,  ставший таковым по причине огромного наследства, отрицательно
помотал головой. Затем подозрительно посмотрел вокруг, как бы в предчувствии
опасности,  и  наконец  снял  наушники,  под  которыми  оказались  маленькие
бархатные  подушечки.  Он  убрал  и их, а потом вытащил  из ушей пять дюймов
белой ваты. о
     - Значит, ты слышишь? - обрадовался Йере.
     -  Слышу,   слышу!   Но  не  кричи  так  громко.  Садись  и  быстренько
рассказывай.
     Йере уселся на край канавы рядом с философом и промолвил:
     - Не встречал тебя целых полгода. О, где ты, цветок...
     - Замолчи!  - со злостью крикнул Ахопалтио и зажал  уши  руками.  -  Не
выношу этой  песни.  Я раб  комплекса. Маниакально-депрессивный  случай. Сам
знаю  об этом. Все симптомы циркулярной психической болезни, как  утверждают
врачи. Это мне и самому известно. Как услышу эту чертову песню, все в голове
перемещается.
     - Какую песню? - подозрительно спросил Йере.
     - Ту, которую ты только начал напевать: "О, где ты, цветок Юга. "
     Йере  покачал  головой  и  тростью отбросил  подальше  несколько пустых
бутылок,  разбитый  ночной горшок и  расколотую вазу для цветов. Они  сидели
метрах  в   двадцати  от  общественной  свалки,  на  которой  обычно  роются
тряпичники в поисках кладов. Аетний вечер и ночь утратили свое очарование. В
начале вечера он бежал  от  Малышки  Лехтинена,  а  сейчас  попал в общество
другого тронувшегося  умом.  Ахопалтио всю свою  жизнь  изучал психологию  и
философию,  пять лет писал диссертацию "Внешние  раздражители духовной жизни
человека и порождаемые ими комплексы", и вот автор этих  трудов сидел  перед
Йере.
     - Послушай, сосед, что же тебя все-таки мучает?  - со всей серьезностью
спросил Йере. - Ты совершил какое-нибудь преступление: хищение, убийство  на
сексуальной почве или подделал вексель?
     Ахопалтио снова боязливо огляделся вокруг, прислушался, поморгал своими
густыми ресницами, глубоко вздохнул и наконец приступил к рассказу.
     - На свете нет ни одного здорового человека. Меня уже три недели мучают
сложные мутации. К настоящему моменту мне удалось обследовать различные типы
людей,  если  говорить точно, то четыре  тысячи пятьсот двадцать случаев,  и
каждый    оказался   душевно   болен.   Одни    боятся   темноты,   страдают
вербидегенерацией, шизофренией,  эксгибиционизмом или  торифобией, другие же
войэуризмом  или  фетишизмом. Среди политиков я обнаружил пять тысяч мужчин,
больных неизлечимой кверулантной  манией преследования, комплексом Наполеона
или явной паранойей...
     Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио:
     -  Но недавно ты  говорил  о какой-то песне? Массивное  тело  Ахопалтио
начало равномерно дрожать.
     -  И  о ней я буду говорить  еще долго, - раздраженно воскликнул  он. -
Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что  я  только
что  сказал, это  лишь краткий  пролог болезней души. Ранней весной я слушал
уличного певца, ворковавшего словно ангел:

     О, где ты, цветок Юга,
     И твои вишенки-губы?

     Дал певцу  пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если
сравнивать с оплатой научных работ.  Спустя две минуты я  встретил в воротах
маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я
положил  ей в маленькую и  чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут  же
из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер:

     О, где ты, цветок Юга...

     Песня  уже не звучала красиво,  так  как  у девчонки был насморк и  она
вынуждена  была постоянно вытирать  нос рукавом. Я  быстро вошел в лифт, где
правила   жизни   в   доме   рекомендуют   поддерживать   тишину.   Какой-то
мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину
вместе со мной и нахально замурлыкал:

     О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а...

     Я взбесился,  ибо  всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей.
Предел моей терпимости  кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил
радио, и  та  же проклятая  мелодия  снова  вывела  меня  из  равновесия.  В
состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно,
и он  упал  на  голову  какого-то  начинающего  исполнителя  шлягеров.  Меня
привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти  группового
психоза. Дали мне  шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для
ученых,  ибо  их жизнь  вообще  непродолжительна. Когда  огласили  приговор,
председатель суда  посмотрел  в окно и тихонько  запел:  "О, где  ты, цветок
Юга..."  Я немедленно  зажал уши  руками,  и за это мне добавили еще  десять
суток. Якобы за неуважение к суду.
     Отправили  меня в тюрьму, где я  сел лишь  на воду да  на хлеб. Был рад
тому, что наконец-то больше не услышу  эту чертову песню,  которая снимала с
моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной,
ибо  все охранники и заключенные хором  пели: "О, где ты..." Тогда я  зубами
оторвал несколько  небольших  тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я
был  вынужден заплатить  шестьдесят марок штрафа  за порчу  государственного
имущества.  Шлягерная   эпидемия  решительно  повлияла  на  мое   физическое
состояние.  У  меня  поднялась  температура,  и  четыре дня я  провалялся  в
тюремном госпитале. Когда  я наконец вернулся домой, то тут  же заказал  вот
такие наушники-подушечки  и  теперь  уже четыре  недели абсолютно  ничего не
слышу.  Несколько дней назад я устал от глухоты. Снял здесь, в Денатуратной,
в  спокойном Аспирине, меблированную  комнату.  "Место здесь  тихое,  нет ни
детей,, ни собак, и кровать  не скрипит", - сказала хозяйка. Сегодня вечером
решил  устроить  ушам  летний  отпуск,  снял  подушечки,  вытащил   вату   и
прислушался. Прошло точно  одиннадцать  минут, и с танцплощадки Долины любви
донеслась песня,  раздирающая  мою душу,  та чертова - ты знаешь -  та адова
сексуально  раздражающая дьявольская месса: "О, где-е ты-ы, цветок Юга-а..."
Я утратил самообладание.  Пошел и смазал  хозяйке по  уху,  затем разбил  ее
радиоприемник,  выпил глоток  снадобья для полоскания  рта, оборвал качели в
саду и сбежал. И вот  уже более  пяти часов сижу  здесь,  рядом  со свалкой,
успокаивая душу и ожидая  окончания  танцев. Жизнь сущий ад,  согласись, что
это так.
     Ахопалтио бросил на Йере умоляющий взгляд и продолжил:
     - Люди  больны. Тех  же, кто сосредоточился  на своем внутреннем  мире,
убивают  саксофонами.  Послушай, Йере, ты веришь,  что в провинции  найдется
какое-нибудь спокойное место, где нет необходимости затыкать уши?
     Йере с мрачным видом покачал головой.
     - Не верю. Сейчас эта песня только начинает прокручиваться в провинции.
     Ахопалтио вздохнул.
     - Это точно. Сначала в городе, а потом в сельской местности.
     -  Самым  лучшим  в  модном шлягере  является  то, что он в моде только
краткое время, - попытался его успокоить Йере.
     -  Для убийства  человека  много времени  не  требуется,  -  подавленно
ответил философ. - Особенно если радио делает для этого все возможное. Ты не
согласен, что радио следовало бы уничтожить?
     - Нет.
     - Но ведь радио конкурирует с газетами. Йере беззаботно помахал рукой.
     - Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете,  поскольку  его
нельзя свернуть в трубочку и убивать ею мух.
     -  Это  правда,  -  вздохнул Ахопалтио.  -  Ничто,  кроме смирения,  не
поможет. Что сказал бы Юнг, если б жил в Финляндии?
     Философ принялся заталкивать вату в свои уши, но перед тем, как закрыть
их защитными наушниками, произнес:
     -  Заходи  как-нибудь ко мне. Я живу в доме Кейнянов. Ну так. Прощайте,
звуки. Отправляюсь возмещать своей хозяйке стоимость радиоприемника, садовых
качелей и оплеухи, если она еще не вызвала полицию...
     Ахопалтио снова превратился в глухонемого. Последовав  примеру Йере, он
поднялся на ноги. Безмолвно двинулись они по  направлению к Денатуратной,  а
навстречу  им  шли  беззаботные  молодые люди,  для  которых не существовало
никаких помех, равно и наушников. Йере написал  на куске бумаги два  слова и
протянул их Ахопалтио: "Праздник кончился".
     Глухой по  милости  своего  мрачного мировоззрения  наконец-то радостно
улыбнулся и рукой показал на  восток, где уже занималось воскресное утро. На
перекрестке дороги, ведущей в Гармонику, они попрощались и молча расстались.
Йере  секунду постоял,  глядя  вослед Ахопалтио.  Он  не  осмелился  вынести
приговор душевному  состоянию  своего друга, решив оставить  все, как  есть.
Вместо этого он как  бы  мимоходом  вспомнил  о  нейти  Кейнянен  и спокойно
констатировал,   что  опыт  подобен  бестселлеру,  поскольку  его  постоянно
приобретают.
     Какое-то мгновение, перед тем  как войти в дом, Йере постоял на крыльце
Гармоники. Только после того,  как петух Дальманов - кооперативные часы всех
бедняков Денатуратной - прокукарекал  о начале дня, он вошел  внутрь. Отец и
Импи-Лена находились  в  глубоком неведении. Йере  открыл окно, уменьшив тем
самым недостаток кислорода в комнате. Затем он приблизился к оконному проему
и   улегся  полураздетым  на  свою  раскладушку.   Мысли  его  на  мгновение
перенеслись в альков, откуда раздавалось равномерное мурлыканье Импи-Лены. У
другой стены комнаты  с  достоинством похрапывал его отец. Йере с  некоторой
грустью  вспомнил  времена,  когда  у  него  была  своя  спальня   и   храп,
доносившийся  из  помещения для прислуги, становился предметом обсуждения на
семейных советах. Сейчас  же все  они спали  в одной  комнате. Такова жизнь.
Течет тихо и уравновешенно,  не причиняя никому помех.  Многие  мерзнут,  но
лишь редкие особи превращаются в льдышки.

     Глава вторая,

      в которой Еремиас отправляется на заработки, а Йере следует по трудной
стезе Жан Жака Руссо

     Мир в семье Суомалайненов дал опасную трещину. Власть, сосредоточившись
в руках экономки, лишила права голоса отца и сына. Они наконец осознали, что
им надо начать  зарабатывать  на  собственное  пропитание.  Как неоднократно
говорила Импи-Лена, надо заниматься "честной работой". Жизнь человека -  это
своего  рода  война.  Но все  же лучше сражаться на войне,  чем быть под  ее
сапогом, подумали отец и сын и бросились со всех  ног искать работу, которая
приносила   бы  доход.  Однако  результат   оказался  скуден,   как  и  поле
деятельности  бизнесменов, снедаемых  кризисом.  Безработных  оказалось куда
больше, чем рабочих мест. На принудительных аукционах стучали молотки, а  на
собраниях деловых людей,  оказавшихся в кризисном положении, хлопали бутылки
шампанского.  Журналы   и  еженедельные   издания  снижали  гонорары,   мода
укорачивала подолы женских  юбок. А отец  и  сын  Суомалайнены пустились  на
поиски работы.
     В  Денатуратной  с  самого утра  звучала  мандолина Малышки  Лехтинена.
Музыкант последний день находился  в отпуске на  гражданке. Завтра  он снова
станет собственностью волостного приюта.
     - Закрой окно! - брюзгливо произнес Еремиас, обращаясь к сыну. - Я  сыт
по горло этим звоном.
     - Завтра он кончится, - ответил Йере и выполнил просьбу отца.
     - Вы отправляться не собираетесь? - спросила Импи-Лена.
     - Куда? - поинтересовался Еремиас.
     - Искать работу.
     - Не трудись.
     -  Хорошо.  Тогда  я ухожу. Я  не замужем, и  от  меня нельзя требовать
помощи вам на пропитание.
     - Какого черта?
     - Я покидаю вас. Хоть в собственном дерьме тоните!
     - Бог мой!  - воскликнул Еремиас,  и зеркальная  поверхность его лысины
покраснела. - Я не выношу неаристократических речей.
     - Я  тоже, -  энергично добавил Йере.  - Мне кажется,  Импи-Лена  ведет
себя,  как уличная  девка,  но в ее поведении  отсутствует  профессиональная
честность такой женщины.
     -  Ба,  бедный  дитенок заговорил,  как настоящий мужик,  -  язвительно
парировала его выпад Импи-Лена. - Хорошо тебе жуировать на мои деньги.
     -  Деньги не кончатся до тех пор, пока  имеются  люди, делающие их, - с
важным видом  заметил Еремиас, положил  очки в очешник и  из кармана  жилета
вытащил  монокль.  -  Импи-Лене  следовало бы  понять,  что  времена  сейчас
тяжелые.  В  мире,  так  сказать,  царит  экономический кризис.  У  нас  нет
намерения растратить твои небольшие сбережения и  незначительное наследство.
Нет, тебе будет все возвращено с восьмикратными процентами.
     -  Как же  вы,  мужики,  собираетесь  расплачиваться?  Оба  никогда  не
работали.
     - Всегда одна и та же песня, - заметил Йере. - Я ухожу тотчас же!
     Он сорвал с вешалки шляпу и в сильном возбуждении выскочил из  комнаты.
И уже успел добраться до шоссе, как услышал сзади голос Еремиаса:
     - Йере! Подожди! Я тоже иду.
     Отец, тяжело дыша, догнал сына и вложил монокль в левый глаз.
     - Спрячь стеклышко в карман, - посоветовал Йере.
     - Почему?
     - Оно только привлекает внимание.
     -  Этого я и хочу.  Иду на встречу с одним директором  банка.  Не падай
духом. Видишь ли,  у Импи-Лены сейчас  переходный  возраст. Все уладится. Не
стоит столь серьезно относится к мелочам.
     - Ну нет, относиться к ним следует серьезно. Я все время жил верою, что
у тебя в банке еще остались деньги.
     -  Ни  одного пенни.  Но я еще  могу  раздобыть  для себя  какую-нибудь
должность, а затем, да, затем мы сменим служанку.
     Воцарилось  молчание.  Они  медленно двинулись  к трамвайной остановке.
Утро  было  ясное,  несколько  прохладное. Свежий  северо-западный  ветерок,
словно невидимый веник, смел  с поднебесной вышины все облака. В  окружающем
ландшафте воссоединялись черты города и сельской местности. Кусты  тальника,
редкий лесок,  кое-где узкие тропинки.  Широкое  асфальтированное  шоссе.  В
кроне дерева  беззаботно щебетал зяблик;  внизу возле корней худая  бродячая
собака  вылизывала   банки  из-под  консервов.  Дегене-рированный  ландшафт:
наглость города и соблазнительная сельская провинция.
     Мужчины  свернули  на  короткую  тропинку,  храбро перешагнувшую  через
полотно железной  дороги,  а затем  тянувшуюся  вдоль края  глинистого  луга
вплоть до  улицы, вымощенной  камнем. Оба  шли молча. Импи-Лена подняла их с
постелей в шесть утра и тут же  принялась за свои излияния. Обычный утренний
ритуал в понедельник: чашечка жидкого кофе, а затем интенсивная проповедь.
     - Сегодня попробуешь продать вексель? - наконец нарушил молчание Йере.
     - Нет, но пойду встречусь с кузеном в Национальном акционерном банке...
     - Значит, деньгами пока не пахнет? Еремиас сделал выразительный жест.
     - Кое-что о них всегда слышно, но понимаешь... нет кредита. Временно.
     - Ну а знакомая, с которой ты переписывался?
     Еремиас  закашлялся, покачнулся  и принялся делать вид,  что завязывает
шнурок ботинка, который уже был завязан. Йере, продолжая допрос, заметил:
     -  Пару  недель тому назад ты очень надеялся. Говорил, что эта  женщина
владеет  недвижимостью  стоимостью  в  несколько  миллионов  и  у  нее   нет
наследников.
     -  Да,  это действительно  так, - ответил Еремиас, испытывая неприятное
чувство. - Все  как есть.  Она владелица  двух ресторанов в Выборге  и акций
мыловаренного завода.
     - И жаловалась на одиночество?
     -  Да...  Я ответил  ей,  и  она согласилась  переписываться.  А  потом
попросила мою фотографию...
     - И ты послал.
     - Отправил, да ты сам и опустил письмо с ней в почтовый ящик.
     - И никакого ответа?
     - Да... Нет, ответ  пришел. Очень краткий  и  довольно глупый, что-то в
этом роде: "Я одинока, но все же не настолько..."
     Йере посмотрел на отца и пришел к тому же мнению - письмо действительно
было  дурацким. Пожалуй,  только Ева была единственной женщиной,  которая не
могла сравнивать Адама с другими мужчинами.
     На  остановке человек десять ожидали  трамвая.  Судя  по  кислым лицам,
большая  часть  из  них работала  продавцами,  которых  уже  с  самого  утра
раздражала  мысль  об обслуживании  покупателей.  Еремиас уселся на скамью и
вынул из глаза монокль. Он был великолепен, как черт в субботу. Отец помахал
сыну, приглашая его сесть на скамейку, но Йере отрицательно покачал головой.
Сын прогуливался взад-вперед,  устремив взгляд в землю. Но  потерянных монет
не было, равно как и неиспользованных трамвайных билетов.
     В  этот момент  вышел на утреннюю  прогулку магистр  Ахопалтио.  Увидев
Йере,  он подошел  к нему  со  взглядом,  полным  радости победы.  Ахопалтио
продолжал оставаться  глухим,  ибо "Черный  Рудольф"  все  еще жил.  Уши его
по-прежнему   были   прикрыты  наушниками   -  очаровательное  свидетельство
самовнушения. Он  протянул  Йере  свою  мягкую  руку  и с солнечной  улыбкой
произнес:
     -  Уезжаю за границу Сходил  в  магазин и купил каталог  по  туризму  и
грамзаписи.
     - Когда намерен отправиться? - спросил Йере. Ахопалтио пожал плечами
     - Ничего не слышу.
     Под  мышкой  у Ахопалтио были зажаты все утренние  газеты, выходящие  в
городе Йере принялся разговаривать  на языке  глухонемых -  жестикулировать,
работать  мимикой и, наконец, добился, что Ахопалтио понял язык первобытного
человека Ахопалтио протянул Йере свернутые газеты и сказал
     - Возьми все. Я уже прочитал их.
     Ахопалтио испугался,  что язык его движется  чересчур быстро Он  напряг
слух  и  поспешил  удалиться.  Йере   поставил  свой  диагноз:  "Постоянство
избранной   линии   поведения   Ахопалтио  в  общем   воздействует  на  него
отрицательно  и  свидетельствует  только  о  голом   расчете  Он,  очевидно,
существо,  лишенное   поэтического  восприятия,   поскольку   весьма  трудно
представить  себе, чтобы  мечтательный  поэт  вышагивал строевым  шагом;  он
определенно не способен испытывать наслаждение от путешествий".
     - Кто это? - с любопытством спросил Еремиас, когда Йере уселся  рядом с
ним.
     - Один преподаватель школы глухонемых, - ответил сын
     - Тяжелый случай. Не может даже музыкой насладиться
     - Нет, но зато умеет читать ее по нотам...
     Йере  передал отцу газету  и сам  начал  знакомиться  с  новостями дня.
Карательные  органы  устроили  себе творческую  паузу  и  никого  никуда  не
ссылали;  пострадавшие  от  кризиса  бизнесмены  созвали  съезд в  намерении
создать  международный  союз   жертв  экономического   кризиса,  безработица
увеличилась,  а некий  автор  из  глубинки,  выступавший в  разделе  "Письма
читателей", потребовал снизить цены на крепкие напитки, а заодно покрыть его
дом  новой крышей. Йере переключился на  страницу  объявлений  и  оказался в
эпицентре проблем безработицы. На работу принимали  лишь одного рассыльного,
двух  отливщиков типографского  шрифта, высокопрофессионального  часовых дел
мастера и ученика парикмахера. Настроение у Йере стало совсем мрачным.
     А у отца, наоборот, поднялось. Он уже  сменил монокль на очки и нашел в
газете  небольшое  объявление:  приглашали  на  работу рекламного  агента по
увеличению  фотоснимков  с  оплатой  в  процентах  от  стоимости  полученных
заказов.  Еремиас   почувствовал  себя  так,   будто  он  уже  завтра  готов
расплатиться  со  своей  экономкой,  причем  с   учетом  пресловутых  восьми
процентов.   Йере  не   стал  завидовать  отцу,  а  лишь   посоветовал  тому
попробовать, хотя отлично понимал, что овчинка выделки не стоит
     В городе  пути отца  и  сына разошлись. Отец пошел в фотоувеличительную
мастерскую  продавать  свои  выдающиеся  способности,  а  Йере направился  в
редакцию газеты "Чтение для всех" предлагать свой детективный рассказ Но был
понедельник, и  редакторы не явились  пока с уикэнда. Йере побывал в четырех
редакциях, но везде получил один и тот же ответ-
     - Редактор пока не появился.
     И  безвестному писателю пришлось довольствоваться  жарой летнего  дня и
суровостью  жизни Усталый, безразличный ко всему на свете,  Йере остановился
перед  витриной магазина полюбоваться своим отражением.  Он был  бледен, как
настоящий  член  общества трезвости.  Во  внутреннем кармане  пиджака  лежал
превосходный детективный рассказ "Тайные  роды в женском монастыре Линтула",
но ему не  посчастливилось обменять эту бумагу  на бумажные  купюры. Постояв
некоторое время  у витрины, Йере обнаружил, что в ней выставлены часы. Стало
быть,  это  часовой  магазин  и  мастерская,  в  чем  начисто   отсутствовал
поэтический ореол
     Часы напомнили ему  о целом ряде печальных факторов: о необходимости по
утрам регулярно вставать с постели,  о  разбивающемся стекле циферблата  и о
воровстве из карманов.  Единственным светлым  пятном  был ломбард, в котором
можно было заложить часы, но отнюдь не сообразно их стоимости.
     В этот момент из магазина донесся громкий крик, и  Йере  услышал слова,
которые  в  печатном  виде   можно  встретить   только  в  толковом  словаре
нецензурных выражений. Он стоял буквально рядом с  дверью  магазина, которая
внезапно открылась,  и  на  тротуар  кубарем  вылетел  мужчина -  маленький,
тщедушный,  с  прищуренными  глазками,  типичный часовщик.  Тотчас в дверном
проеме появился  энергичный  сопровождающий, по  внешнему  виду явно  хозяин
мастерской, выдавший последнее напутствие бедолаге часовщику:
     - Никогда  больше не получишь работы в  моем заведении!  Не  нуждаюсь в
помощниках, которые уже с самого утра пьяны и забывают, к черту, о работе!
     Прохожие   стали   останавливаться,   наблюдая  за   представлением   и
перешептываясь.  Одна  дама, перешагнувшая  рубеж среднего  возраста, громко
заявила:
     - Вы жестокий человек! Пинаете слабое существо, да еще ругаетесь.
     - Симпатизируйте  ему  сколько  хотите! Это  ничего  не  стоит, - грубо
ответил владелец мастерской. - А то, что я его пнул, - ложь!
     - Я видела! - взвизгнула женщина. - Могу поклясться, что видела.
     - Клянись, твое дело! Я клянусь только тогда, когда заполняю декларацию
о доходах.
     Нагрешивший  часовщик  с трудом  поднялся на  ноги,  потер бедро, слабо
улыбнулся и затерялся в  толпе. Владелец мастерской еще мгновение  постоял в
дверях своего  заведения, а  затем  вошел  внутрь. Йере  остался  на  месте,
переживая происшествие. Хельсинки действительно крупный город, констатировал
он про себя, людей выбрасывают и награждают пинками, прямо как в цирке. Йере
бросил оценивающий  взгляд на  дверь, остававшуюся распахнутой,  словно душа
юного  студента.  И  тут  в  голову ему  пришла  мысль,  которую  американец
Рокфеллер,  может  быть,  посчитал  бы  гениальной  Он решительно  проник  в
мастерскую  и   представился  ее  владельцу.   Вспомнил  философа   Руссо  и
поинтересовался, нет ли работы.
     Часовых  дел мастер Кахилус,  с  выдвинутым  вперед  подбородком, как у
боксера  Шмелингена, и с усами а-ля Гитлер, встретил  его с восторгом, увидя
по случаю понедельника в Йере квалифицированного помощника  по ремонту часов
Он даже не потребовал у соискателя справок с  прежних мест  работы. Когда же
услышал, что Йере много путешествовал и даже побывал в Швейцарии, то был так
восхищен, что утратил последние остатки разума.
     - Ну  вы  просто в яблочко  попали. Я  только  что дал коленкой под зад
Нюлунду,  чтоб он протрезвился,  и тут  появляетесь  вы, словно по мановению
Божьему. От вас не пахнет. . Я имею в виду - спиртным.
     - Я трезвенник, - объяснил Йере.
     -   А   я  нет.   Но  не   люблю,   когда  меня  начинают  по-обезьяньи
передразнивать.
     Кахилус  показал новому помощнику свою  небольшую мастерскую, отвел его
на рабочее место и ознакомил с работой на текущий день. Йере старался пореже
выдавливать  из  себя  слова,  а  точнее,  разумно  молчал,  и это  покорило
Ка-хилуса, который был  человеком,  знающим себе цену,  но, по  мнению Йере,
гораздо более простым, чем мир идей Мартина Лютера.
     - Приступайте тотчас же к работе, - воскликнул  Кахилус. - Десять марок
в час, а за сверхурочные плата такая же. Вот вам рабочие задания и накладные
почасовой оплаты труда. Вы не член профсоюза?
     - Нет.
     -  Отлично. И нечего в  нем делать.  Я имею в виду объединения рабочих.
Для часовщика это неприемлемо.
     Часовых дел  мастер -  хозяин своего положения, если  умеет вести  себя
правильно.
     Кахилус  отправился на свою  половину  магазина,  поверив Йере,  словно
ангелу.   Йере  удалось  услышать,  как  Кахилус,  обращаясь  к  продавщице,
произносил  слова  благодарности  новому  помощнику,  который  даже  жил   в
Швейцарии, в настоящей академии часового мастерства.
     Йере чувствовал себя несколько неуверенно, словно позволил себе сделать
что-то   запретное.  Тайный  союз  бесстыдства  и  молчания  обычно  именуют
благопристойностью,  и совесть  должна  была  подчиниться  этой  истине.  Он
никогда  в жизни не  вскрывал крышку часов.  Знал, что у часов есть заводная
головка, стрелки и цепочка. Однако, может быть,  оно и допустимо, чтобы один
день прошел до вечера в полном неведении Большая часть человечества бродит в
неведении всю свою жизнь, не испытывая ни малейших угрызений совести.  Сколь
отрадно вспомнить в такой  момент  слова  пророка:  умножающий  свои  знания
умножает свои горести (*5)...
     Йере ознакомился с рабочими нарядами, словарный запас которых напоминал
модернистскую поэзию.  Покрутил в руках большой будильник, но открыть крышку
не  решился  В  этот  момент  в  мастерскую  зашел Кахилус  Его  лицо  сияло
удовлетворенностью и непринужденной радостью
     - Слушай, Суомалайнен, мне надо отлучиться по  делам в город. Вы вместе
с девушкой займитесь делами магазина. Я очень уважаю честность. И, как я уже
сказал, десятку за час.
     - За сверхурочные та же плата, - добавил Йере.
     -  Совершенно  справедливо.  Но сегодня  у  нас  сверхурочных  работ не
предвидится. Люди  сейчас часов не  ремонтируют Они несут их  в ломбарды или
выбрасывают Но это не наше дело. Мне пора уже отправляться.
     И Кахилус двинулся в путь. Йере облегченно вздохнул, ибо первый рабочий
час прошел благополучно.
     Он заработал десять  марок  тем, что  не отрываясь смотрел на циферблат
будильника и похлопывал рукой  по его круглому корпусу,  который покоился на
четырех чахлых  ножках.  Он вспоминал часовых дел  мастера  Руссо,  ставшего
великим  писателем. Может, самому Йере повезет и  он превратится  в великого
часовщика? Чем дальше думал он о Руссо,  тем естественнее казался ему  выбор
новой  профессии.  Во времена  Руссо представители  сословных  и ремесленных
общин носили  бороды. У шкиперов, у ученых,  у офицеров и у  часовщиков были
свои профессиональные типы бород. Только католические попы да  актеры ходили
бритыми,   как  и  сам  Руссо,   который,  с  одной  стороны,  был  светским
проповедником, с другой  - актером.  Не  борода, а роль  создавала личность.
Руссо  был писателем  и  ученым-самоучкой, а каков станет самоучка-часовщик?
Йере задавался этим вопросом, но ответа на него  не получил.  Мысли улеглись
подобно  монахам во время мессы, и в голове зазвучала грустная  мелодия: ой,
скорее бы вечер...
     Второй час работы прошел также в просвещенном обществе: философ Руссо и
отданный в починку будильник продолжали обмениваться мыслями. Но тут наконец
в беседу трех громко вмешался  четвертый  голос,  принадлежавший  продавщице
магазина. Она  заскочила в  мастерскую поприветствовать  нового  помощника в
лучах своей  сексапильности.  Йере испуганно вздрогнул,  схватился за  ручку
завода часов  и с видом  специалиста  стал  поглаживать  будильник.  Девушка
посмотрела  на  искусного  мастера,  полюбовалась  его  спокойным  стилем  и
воркующим голосом произнесла:
     -- Сколько стоит этот ремонт?
     И, протянув  Йере  наручные  часы  величиной  с  орех,  начала тихонько
мурлыкать  песенку. Йере взглянул на  часы, попытался открыть  крышку и тихо
ответил:
     - Может, зайдете попозже?
     - Клиент ждет. Он хочет узнать цену, перед тем как отдать их в ремонт.
     - Видимо, надо поставить новую пружину. И, пожалуй, стоит почистить их.
     - Ну так что мне ему сказать? Сколько стоит ремонт?
     -  Милая  девушка, -  сухо усмехнулся  Йере,  - я  пока еще не знаком с
ценами этого заведения. Сто марок много?
     - Безусловно. В них надо только вставить стекло.
     -  Да,  да, -  с  готовностью  подтвердил  Йере.  - Значит,  чистить  и
смазывать их не надо?
     Он посмотрел на часики  и  обнаружил, что  у  них  отсутствует  стекло.
Потрогал стрелки, послушал ход часов и протянул их обратно продавщице.
     - Назначьте цену сами... такую... умеренную.
     - А этот будильник? Он  будет исправлен сегодня? Заказчик недавно снова
приходил и спрашивал.
     - Да, к вечеру он будет готов.
     Йере  углубился  в  работу.  Он понимал,  что молчание  для него сейчас
золото. Мысли преобразовались в действия, и их заменила бурная деятельность.
Уходя,  девушка  бросила восхищенный  взгляд  на  исключительно  молчаливого
часовых дел мастера, одной из  добродетелей которого было  усердие в работе.
Как только Йере остался один, его тут же охватило непонятное беспокойство, и
он с еще большим страхом стал ожидать прихода  вечера. Кончиками пальцев  он
гладил часы. После долгого раздумья  Йере приоткрыл заднюю крышку будильника
и в образовавшуюся  щель сильно подул  на  таинственный механизм.  И  сделал
ценное открытие: из щели показалась тонкая шпилька для волос.  Он ее вытащил
и обнаружил, что механизм часов начал ритмично тикать. Йере завернул крышку,
взял  вылеченного  пациента  под  мышку,  выскочил  в  торговую  половину и,
обращаясь к продавщице, восторженно воскликнул:
     - Они пошли! Ходят, идут!
     Однако радость его оказалась позорно краткой. Девушка скромно сообщила,
что неисправность вовсе не в механизме хода,  а  в звонке,  который работает
ненадежно, если его  не подпереть  какой-нибудь пружинкой.  В случае крайней
необходимости  можно  воспользоваться  шпилькой  для  волос. Так,  во всяком
случае, объяснил клиент.
     Уверовать в  свои силы  Йере  сейчас  не помешала бы поддержка философа
Ахопалтио.  Он  вернулся  в   мастерскую  и  вспомнил  когда-то  прочитанную
премудрость: человек должен получить разрядку, заплакав или же рассмеявшись.
А он  снял  свое  напряжение,  глубоко  вздохнув.  Только сейчас  Йере  смог
по-настоящему оценить Руссо и воздать ему должное. Познать будильник значило
бы познать человека, но  познать человека?.. Ах, это  еще не значило познать
будильник.
     Йере уселся  за рабочий стол и  стал  слушать тихое тиканье часов своей
совести. Почему он  не  стал рассыльным или помощником  отливщика шрифта? Он
видел   перед   собой   две   другие   возможности   обрести   экономическую
независимость:  влиться  в  ряды  пострадавших от  кризиса или  же  написать
поэтическое произведение на религиозную тему.
     В невозвратное  прошлое кануло  уже  четыре часа  и пошел  пятый.  Йере
больше не осмеливался открывать крышку  часов. Их механизм пугал его. Он был
гораздо сложней  и запутаннее декларации о налогах. В этот момент со стороны
магазина послышался  громкий разговор. Кахилус вернулся из города, видимо, в
приподнятом настроении. Внезапно голоса стихли.  Кахилус и  продавщица стали
разговаривать шепотом, и Йере догадался о причине. Он быстро схватил молоток
и принялся  стучать им по металлической  обшивке  стола. Это были  абсолютно
бессмысленные действия, ничего общего не имеющие с профессией часовщика.
     Яростный стук  молотка  заставил Кахилуса  влететь в  мастерскую.  Йере
отбросил молоток и начал копаться в несчастном будильнике.
     -  Что здесь  за  дьявольский  гром?  - удивился Кахилус.  - В  часовой
мастерской такого грохота не бывает.
     Йере хохотнул пересохшим ртом:
     - Между делом подправил стол. Он сильно хромал на одну ногу...
     - Вот как! Нюлунд, видимо, повредил его. Этот мужик был способен только
скандалить.
     Кахилус осмотрел стол и дохнул в ноздри Йере приятным ароматом коньяка.
Хозяин   мастерской   наверняка  читал  рекомендации   шведского  профессора
Мальмстена об  охране  здоровья:  если  бы  люди знали,  сколь  полезен  для
здоровья коньяк, они напивались бы вусмерть.
     -  Смотрится  хорошо,  -  констатировал Кахилус.  -  Ну, а  сейчас  вам
следовало бы пойти и немного поесть. Нейти рассказывала мне, что вы работали
не покладая рук.
     Кахилус   высказывался   притчами,   подобно   пророку,   и  добродушно
посмеивался.  Йере   растерялся,   предложение   Кахилуса  последовало   так
неожиданно, что Йере даже не успел почувствовать угрызений совести.
     - Да, действительно надо бы подкрепиться, но только... только...
     - Карман пуст? - помог ему работодатель.
     - Совершенно... случайно.. Кахилус вытащил бумажник.
     - Сотни достаточно?
     - Даже многовато. Я ведь проработал всего пять часов.
     - Знаю. Ну вот держите.
     - Это, безусловно, много...
     - Берите, берите. Обычно я  авансов не даю, но поскольку вы производите
впечатление  весьма знающего человека  да и  нейти  сказала, что  работа шла
хорошо...
     Несмотря  на возражения Йере, Кахилус вложил в ладонь своего  помощника
банкноту в сто марок.  Йере схватил шляпу и трость. Кланяясь и рассыпаясь  в
благодарностях,  он  направился к выходу.  Как только  его подошвы коснулись
тротуара, он почувствовал  непреодолимое  желание петь.  Секунду  он постоял
возле двери часового  заведения и поверил в провидение.  Но,  обнаружив, что
находится  слишком близко  от опасной  зоны, Йере  быстро отбежал  подальше.
Вскочил в трамвай, сжав в кулаке сотню, и перекрестился. Спасибо тебе, умный
и  талантливый Руссо! Если  бы  я  не читал  твоей  биографии, никогда бы не
попытался быть часовщиком!
     Кахилус был тоже  доволен. Он попросил продавщицу заказать чашечку кофе
и выразил свои мысли следующим образом:
     - В этом человеке чувствуется, так сказать, культура. Да  и  дело  наше
знает.
     Продавщица не выразила ни согласия, ни отрицания. А Кахилус продолжал:
     - Он, видимо, и не женат?
     - Кольца я, во всяком случае, не видела...
     - Кольца меня не беспокоят! Но... Как его фамилия?
     - Суомалайнен.
     - Да-да. И вообще покладистый человек. Не умничает, не скандалит. Любит
мир, как Иварсен (*6), и перед ним открыто будущее.
     Теплый летний  вечер  смотрит с  отцовским пониманием  на будущую жизнь
Денатуратной.  Малышку  Лехтинена с  его  мандолиной  водворили на место,  и
настроение упало на две октавы ниже.
     На  тесном дворе Гармоники  копошатся полторы дюжины грязных оборванных
ребятишек.  В их глазах полыхает летняя беспечность и  скрытый страх, что их
отправят спать. Они  не испытывают тех  огромных забот о пропитании, которые
тенью падают  на  духовный мир их родителей.  Для  их  радостного настроения
достаточно  и   маленьких  кладов  со   свалки:   пустых  консервных  банок,
выброшенных  кастрюль-  и осколков от горшков,  на  которых  они  наигрывают
модные мелодии. Их  мир ограничен  и мал,  в нем царят безмятежное счастье и
цыпки на ногах.
     Аманда  Мяхкие, стоя  у  открытого  окна, наблюдала  за малышами. В  ее
глазах притаилась  тайная материнская тоска.  Вечер  принес с собой  чувство
одиночества, и в такие моменты она ощущала себя обездоленной, словно дерево,
выросшее  на  пустыре. Коллективный  кот  Гармоники,  послушный  и  тишайший
Хатикакис, мурлычет,  разлегшись на столе  рядом  с женщиной.  Аманда гладит
бархатную  шерсть котяры и следит  за представлением во  дворе. Каждый малыш
играет  свою  роль.  Рука  женщины  замирает  на  голове  кота, и ее  пальцы
причесывают у него за ушами. Инстинктивное движение руки вызывает чувство, в
котором присутствует смирение и отказ от желаний и борьбы.
     Днем  между Амандой  и  Импи-Леной  произошла  стычка.  Аманда  слышала
"утреннюю  молитву" Суомалайненов и сразу же, как только мужчины отправились
в  город,  поспешила   наверх  с  намерением  высказать  свое   недовольство
нарушением тишины и спокойствия в доме.
     - Пожалуй, мы пошумели немного, - согласилась Импи-Лена.
     - Я не имею в  виду  небольшой шум, такое  ощущение, что  здесь  завели
домашних животных - собак или лошадей.
     - Кроме клопов у нас никого нет, да и те заползли из комнаты хозяйки, -
спокойно  ответила  Импи-Лена,  в  ее  голосе  отсутствовало  даже   подобие
нежности.
     - Что за острый язычок у этой бабы!
     - Не люблю вмешиваться в семейные дела других.
     - Я хозяйка этого дома и имею право спросить, кто здесь так орал.
     - А у меня есть право сказать: убирайся отсюда!
     - У служанки нет никаких прав...
     - А у меня есть!
     - Что у тебя есть? Аппетитная задница да толстые ляжки.
     - Поосторожней с выражениями!
     Импи-Лена подошла вплотную к владелице Гармоники и прошипела:
     - Господин Суомалайнен на тебе никогда  не  женится, как бы  ты ему  ни
вешалась на шею. Он пьяниц не переносит.
     - Кто это пьяница и кто это вешается на шею?
     - Ты!
     -  Врешь! Смотри,  подам на  тебя в суд, и  тебя  обвинят во внебрачной
связи.
     - В чем? Нет у нас никакой связи. Тебе это хорошо известно.
     - Вот балда... Не  знает даже,  что такое шуры-муры...  Руки  Импи-Лены
сжались в кулак, и в ее мощных мышцах сосредоточилась сила троих женщин. Она
вцепилась в волосы хозяйки, уставилась в ее глаза и тихо произнесла:
     - Мяхкие... Этот плод не по твоим зубам! Если ты сейчас же...
     Импи-Лена  выпустила всклокоченные  волосы  своей противницы,  схватила
табуретку и запыхтела. Аманда попятилась, затряслась от страха и выскочила в
переднюю, где собрались жильцы дома послушать перебранку.
     -  Убирайтесь, или вас выбросят! - оскорбленно завизжала  она. - Мне не
нужны волостные иждивенцы.
     Она  скрылась  в  своей комнате  и,  задохнувшись от  злости,  стукнула
кулаком  о  кулак. Мяхкие  не была знакома с излюбленным афоризмом  Еремиаса
Суомалайнена:  никогда  не  забывай о достоинстве,  ибо  только  достоинство
отличает человека от других живых существ...
     Постепенно бушевавшая вовсю энергия Аманды сошла на нет. Она  бросилась
на постель и попыталась смыть слезами испытанное унижение.  Только сейчас до
нее дошло, что  вожделенный  плод  ей  не  по зубам. Но  побороться  за него
следует.
     Вечер  уже  полностью  вступил  в  свои права, но  воздух еще  сохранял
удушливое тепло.  Толпа  ребятишек,  резвившихся  во  дворе,  уменьшилась  и
насчитывала не более полудюжины. Остальных позвали или увели домой.
     Аманда   снова  сидела  у  окна,   освещенного  последними   отблесками
прячущегося за горизонтом солнца. Она гладила спинку  Хатикакиса,  переживая
пустоту  своей жизни.  Что-то  сломалось,  что-то исчезло.  У нее  появилось
сомнение в том, что она является хозяйкой своего дома. Аманда сидела босиком
и  не  замечала непроизвольных движений  шишковатого большого  пальца правой
ноги.  Только  когда  под  ноготь  вонзилась  вызвавшая  боль   заноза,  она
обнаружила, что царапала пальцем по щели, образовавшейся в обоях.  Мяхкие со
злостью  столкнула  кота  на  пол  и  принялась  извлекать  занозу.  На  том
закончились ее душевные муки,  а боль под  сердцем переместилась  под ноготь
большого пальца.
     Хатикакис,  не  проявляя,  впрочем,  ни  малейшего  цинизма,  попытался
опрудить икру ноги хозяйки.
     У  Суомалайненов  этим  вечером настроение также  было унылым.  Еремиас
получил место в фотографии, которая  занималась  увеличением  портретов,  но
сейчас уже был готов передать его любому другому. Более одиннадцати часов он
нарушал  домашний  покой  граждан,   но  охотников   увеличить   собственную
фотографию  так  и не  нашел. По  мнению Еремиаса,  это свидетельствовало  о
скудности  эмоций,  отсутствии благоразумия  и  излишней  скромности  народа
Финляндии. И все же он в какой-то степени был доволен результатами истекшего
дня: его  всюду встречали  любезно и приглашали  приходить снова.  Только  в
одном доме ему ответили грубо:
     - У нас на портреты не молятся, ваше высочество.
     - Извините,  ваше ничтожество, -  ответил Еремиас  и закрыл  дверь,  на
которой была укреплена небольшая табличка: "Общество слепых.  Мастерская  по
изготовлению ершиков для чистки ламповых стекол".
     Еремиас  после  дневного похода  вернулся  домой  уставшим  и голодным.
Импи-Лена  в  ответ  на его  приветствие  заявила, что  уходит  от них.  Для
Еремиаса  ее  заявление  было  подобно  оглушительному  удару. Он  попытался
доходчиво поговорить с этой женщиной - просительно, почти раболепно:
     -  Импи-Лена,  не  обращайте,  пожалуйста,  внимания  на мелочи.  Между
людьми, случается, возникают  размолвки. И,  как я уже говорил утром, мы  не
собираемся растранжиривать ваши сбережения. Сейчас я поступил на службу...
     - Служба! - в удивлении воскликнула  женщина.  - Неужели господин  стал
агентом фирмы Зингера?
     - Ну нет, конечно, не такая мелкая должность. У меня ведь есть и другие
возможности...
     - Да, возможности  у господина  имеются, надо бы только использовать их
на благо... Хорошие возможности. Но я все же решила уйти...
     - Почему?
     Женщина замолчала. Она скрыла от хозяина, что истинная причина  ухода -
вдова Аманда  Мяхкие.  Только  из-за  нее  Импи-Лена хотела  поменять  место
работы. Она украдкой  взглянула на своего хозяина и почувствовала  жалость к
этому беспомощному и нерасторопному мужчине, у которого бедность отняла все,
кроме его  апломба. Импи-Лена попыталась ответить, но подобрать нужные слова
оказалось так же трудно, как проехаться на санях по песку.
     - Конечно, я знаю, что получу свои деньги обратно и даже  с процентами,
но сейчас я решила уйти, - наконец произнесла она.
     - Уйти да уйти. Куда?
     - Не знаю. Пойду куда-нибудь. Да и годы уже не те.
     Импи-Лена всегда страшилась  старости, хотя до конца и не верила  в  ее
приход. Еремиас, в свою очередь, замолчал. Только сейчас до него  дошло, кто
являлся  его  опорой и  защитой.  Импи-Лена  действительно  хорошая женщина:
верная, надежная и старательная. Но одинокая. Старые девы обычно одиноки, но
живут дольше замужних, ибо неумирающая надежда манит их к жизни.
     В  передней  послышались  шаги  и тихое мурлыкание. В комнате  появился
Йере. На  его лице играла широкая улыбка.  Он беззаботно  забросил  шляпу  и
трость на вешалку и заговорил стихами:
     - Бросим прочь еремиаду, запоем-ка серенаду...
     - Сын! Хватил крепенького?! - воскликнул отец и втянул в себя воздух.
     Йере с форсом протянул экономке банкноту в сто марок.
     - Это только начало...
     Преданное  сердце  служанки  трепетно  забилось. Жест  сына благотворно
подействовал   и    на    настроение    папы.    Он   погладил    бороду   и
торжественно^произнес:
     -  Я  всегда утверждал,  что  Йере  пером  заработает  себе  на  жизнь.
Сочинительство - это, так сказать, культурная работа.
     Йере  уселся за  стол  и в знак  согласия кивнул  головой.  Он не хотел
разрушать иллюзий, поскольку вместо них ничего предложить не мог. Настроение
поднялось, все успокоились, и беседа потекла легко и безобидно.
     После  ужина Йере отправился в Аспирин  навестить  магистра  Ахопалтио.
Философ  заразился в  легкой  форме  болезнью странствий. Перед его  глазами
маячила чужая  страна, где песня "Черный  Рудольф"  уже вышла из моды. Чтобы
подтвердить свое  непреодолимое  желание,  Ахопалтио снял  с ушей  наушники.
Упаковывая чемодан,  он восторженно говорил  об  излеченных комплексах  и  о
симптомах внутренней  жизни своей хозяйки. Попутно он прочел короткий доклад
об исследованиях гормонов, выполненных в последнее время. Когда Йере зевнул,
Ахопалтио свободно переключился на науку о^ воспитании  и мимоходом упомянул
имя Руссо  Тут Йере внезапно очнулся. Он  вспомнил Кахилуса и банкноту в сто
марок. Поднялся, беспокойно заходил по комнате и внезапно спросил:
     - Ты можешь мне помочь?
     - Помочь?
     - Да. Ты долго учился и много знаешь, дай мне совет, как мне жить?
     Ахопалтио  перестал упаковывать  чемоданы, пристальным взглядом ученого
посмотрел на своего друга и медленно ответил.
     -   Как  жить?  Точно  на   этот  вопрос  ответить  трудно.  Наряду   с
психологической закономерностью действует социологическая, которая находится
над личностью.  Ты,  следовательно, являешься социальным существом,  которое
обязано играть в жизни определенную роль .
     -  Оставим  роли в  стороне!  -  прервал  его Йере -  Я  уже достаточно
наигрался.
     - Прости, я продолжу.  Каждый человек  должен играть какую-нибудь роль,
которую  он,  правда, разрабатывает для  себя лично.  Содержание роли обычно
определяет обстановка и прежде всего социальные условия...
     - Мне это известно, - прервал Йере, который днем целых пять часов играл
роль  часовых дел мастера. -  Речь  идет о  моей жизни, а не  о  театральном
представлении.
     Философ закрыл глаза и попытался сделать более доходчивой свою речь.
     - Проблема серьезна,  - продолжил  он.  -  Как  тебе  жить?  Шопенгауэр
говорит, что все мы, бедные смертные, порочные и одновременно добродетельные
животные,  жизнь которых слишком коротка для достижения  совершенства как  в
пороках, так и в  добродетелях.  Марк  Аврелий  также  утверждает, что жизнь
человеческая  кратковре-менна и  ничтожна: вчера еще эмбрион, а сегодня  уже
мумия  или пригоршня праха.  Жюль  Пейо, в свою очередь, особо подчеркивает,
что леность и упадок  духа  коварным образом приводят нас  к преждевременной
смерти. А Генри Амьель и мой ученый родитель Фрейд...
     - Нет,  нет,  дорогой друг, - прервал Йере поток цитат, - я  не живу ни
философией, ни афоризмами. Посоветуй мне, как добыть пищу и одежду.
     -  На этот вопрос  я ответить  не могу.  Я и не предполагал,  что  тебя
интересуют материальные проблемы. Подожди-ка... Кто может дать тебе совет?..
Значит, тебе нужны...
     - Деньги, чтобы жить.
     Ахопалтио растерялся. В раздумье он пробормотал:
     - Жизнь,  посвященная погоне за  деньгами,  в  минуту смерти  покажется
смехотворной, как указывает Жюль Пейо...
     - Познакомь меня с этим господином! -  со злостью в  голосе  воскликнул
Йере, ибо Ахопалтио выдавал советы, словно поваренная книга.
     -  Не понимаю, что ты имеешь в виду, -  удивился философ. -  Культурный
человек живет в  одухотворенном мире впечатлений и переживаний, он должен бы
обладать чувством собственного достоинства, а ты...
     -  Мне нужна работа, понимаешь, работа. На  одни лишь духовные ценности
не проживешь.  Думал, что ты  с  твоими  связями смог бы рекомендовать  меня
кому-нибудь из своих знакомых. Теперь понимаешь?
     - Пытаюсь  понять. Значит, рабочее место... А что ты будешь там делать?
Ты же писатель. Почему ты хочешь впрягаться в работу?
     - Потому что мне нужно как-то жить.
     -  Следует ли мне понимать тебя так, что писательский труд или как  еще
его там нынче именуют, не дает тебе желаемого удовлетворения?
     - Об  этом  я  и говорю! Наконец-то  мы  поняли друг  друга!  Я  всегда
восхищался твоим острым умом.
     Ахопалтио отрицательно помотал своей головой неистового исследователя:
     - К сожалению, я и сейчас  тебя  не  понимаю. Всегда верил, что  работа
писателя  придает твоей жизни смысл,  тебе  нужно изучать  окружающий  мир и
трудиться. Но  какая  это  должность?! Надо бы выяснить ситуацию  с  помощью
подходящих  опытов  и  тестов. Пользуясь  математической шкалой, можно точно
установить,  какие  склонности у тебя наиболее развиты и в  чем  проявляются
недостатки. Чисто экспериментально...
     -  Ясно!  -  воскликнул  Йере.  -  Экспериментально  я  могу  с  полной
уверенностью  утверждать, что  от  тебя помощи не  получишь. Ты  заучился до
глупости.
     - Я?!
     - Ты!
     Йере  осознал, что  добиться  от умного  человека  понимания простейших
вопросов обыденной жизни дело абсолютно  безнадежное. Он более не удивлялся,
что Ахопалтио должен изучить три десятка научных трудов, прежде чем придет к
постижению научной истины о том, что со снижением цен на спиртное люди будут
за меньшие деньги приходить в состояние опьянения.
     - У тебя были когда-нибудь экономические затруднения? - спросил Йере.
     - Все зависит от классификации. Если исходить из утверждений Вундта...
     -  Не делай этого! - прервал собеседника Йере. - Исходи из собственного
кошелька,  он ближе к твоему  сердцу. Ты страдал  когда-нибудь от недостатка
денег?
     - Нет... В жизни много иных ценностей.
     - Поэтому тебе и трудно понять, что человек проживет  по твоим рецептам
не более десяти дней.
     - По моим рецептам? О чем ты?
     -  О том,  что ты сам столь  упрямо пытаешься вдолбить  мне  в  голову.
По-твоему, человеку  не нужно жилье,  ибо у сына человеческого не было угла,
где  бы он мог приклонить  голову. Голод  и жажду  я должен  утолять  Марком
Аврелием.  Одежды  мне  не нужно,  "прикроюсь"  Метерлин-ком.  Налоги  будут
оплачивать психоанализом Фрейда, Эб-бингауза или Дитни, счета в ресторанах -
сенсуальной  психологией  Циена.  В трамвае, парикмахерской и  бане  я  могу
сидеть,  не тратя ни пенни,  - достаточно лишь иметь  при себе том Демокрита
или Амьеля,  и  все сразу  завертится,  как  в  венском  вальсе.  Блестящая,
поистине превосходная психопатология повседневности.
     Йере закончил свое выступление, ибо Ахопалтио бросился устанавливать на
уши  заглушки. Собеседники оказались в немом  пространстве. Оба говорили  на
безупречном финском языке и все же  не понимали друг друга. Наконец в мозгах
философа просветлело.
     - Следует ли мне понимать  так,  - спросил он  примирительно, -  что ты
намерен устроиться на работу  и получать жалованье? Говоря  просто,  пойти в
услужение к какому-то постороннему человеку. Правильно ли я понял?
     - Да, -  вздохнул Йере. - Однако оставим  это.  Тебе еще  нужно собрать
вещи для поездки. Не хочу больше мешать тебе.
     Йере  намеревался  уже  уйти,  попрощался  с  философом  и  пожелал ему
счастливого пути. Ахопалтио проводил гостя во двор и тут что-то вспомнил. Он
начал  принюхиваться к аромату  цветов,  росших  у  стены, и  вдруг радостно
воскликнул:
     - Хороший запах! Хороший запах! Будь благословенна ассоциация!
     Йере втянул в нос  воздух, но почувствовал в ноздрях лишь вонь куриного
помета, исходящую  от грядок. Он с сожалением  посмотрел  на  своего  друга,
который принялся повторять то же самое с еще большим воодушевлением:
     - Ассоциация -  это удивительное сочетание представлений, под  влиянием
которого одно представление  приводит  к пониманию другого.  Я совсем забыл,
что мыловаренный завод "Чудный аромат" ищет человека на должность начальника
отдела  рекламы.  Мой  дядя  является  там  директором-распорядителем.  Могу
порекомендовать тебя. Говори сразу, согласен ли ты принять эту должность?
     Йере не успел ответить, а Ахопалтио продолжал:
     - Работа  в Выборге.  Блестящая  библиотека, пышущие  здоровьем  бойкие
женщины, театр на открытом воздухе, автобусное сообщение с Терийоки...
     - Знаю, знаю. Выборг ведь моя родина.
     - Ну, значит, все ясно. Надеюсь, что ты приживешься на новой должности.
Напишу тебе открытку с дороги. Привет!
     Ахопалтио  при  необходимости проявлял недюжинные  способности оратора,
который просто оглушал слушателя. Йере попытался сочинить ответ, но заметил,
что стоит  на дворе в одиночестве. Гостеприимный  хозяин  сбежал упаковывать
вещи. Йере  не удивился поведению  своего друга, поскольку и раньше встречал
людей,  для  которых  сами  исследования  гораздо  важнее  результата.  Если
Ахопалтио вещал о женской красоте, то объяснял  ее  причины, исходя из  типа
расы и, соответственно,  строения тела.  Он заказывал себе к костюмам по две
пары брюк, хотя и не вел двойной жизни.
     Йере,   испытывая   некоторое   разочарование  и  тоску,  двинулся   по
направлению к Гармонике.  Вечер был прохладный и тихий. Скоро на землю  пала
ночь.  С  ближайшего   луга  вверх  поднимались  жиденькие  полоски  тумана.
Казалось, что над кронами деревьев, как бы шелестя, сгущается темень.
     Сердце   писателя,  автора  произведений  для   еженедельных  журналов,
сжалось, поглощенное борьбой за существование. В ушах звенели  слова:  "Надо
выполнять нормальную  работу". Обман  во  многих случаях  допустим,  на него
временами можно опереться, но вечно обманывать невозможно.
     Йере  медленно брел по тропинке и остановился перед воротами Гармоники.
От стен исходил острый запах перечника. Йере думал о представлении,  которое
порождает новое представление. Он уставился на горшок с  перечником,  у него
возникла ассоциация  его  с мыловаренным  заводом  "Чудный  аромат".  Голову
философа  редко  посещали  практические мысли, но,  пожалуй,  о  предложении
Ахопалтио следовало подумать. Конечно, сначала следует хорошенько выспаться,
а  затем позволить незнакомым  импульсам  начать  действовать.  Как  говорил
Талейран: помните, нельзя поддаваться служебному рвению!
     Мысли и планы  мешали ему заснуть. Из  щели приоткрытого окна в комнату
проникали свежий воздух и шуршащие ночные звуки. Комнату уже осветили первые
соломенные лучи утра, когда  он наконец погрузился в  беспокойный  сон.  Так
началось повторение событий предыдущего дня.  Он вновь переживал  во сне то,
что ему не удалось пережить наяву.



       в которой судьбу  Йере решает  психотехника Он  получает  влиятельную
должность и множество новых знакомых

     Директор  Сувисумпело бросил на Йере пронизывающий  взгляд инквизитора,
но  ничего  не сказал.  Затем поднялся, приблизился к  писателю, стоявшему в
дверном  проеме,  и  вдруг  повернулся  к  нему спиной. Затылок  у него  был
массивен  и красен,  словно шляпка мухомора.  Вдоль и  поперек  его пролегли
складки благополучия. Спустя мгновение директор  снова развернулся фасадом к
писателю, расставив ноги подобно заглавной букве "А". Нос цвета красной меди
неоспоримо  свидетельствовал о  превосходстве  коньяков  высшего  сорта  над
остальными и о зарождающейся  болезни печени Тройной  подбородок наводил  на
мысль о персонажах кисти художника эпохи Возрождения
     Наконец он медленно произнес:
     - Рекомендации моего племянника для меня пустой звук.  Он, с позволения
сказать, хуже  моей тещи: какой-то странный  дурак или, точнее, сумасшедший.
Одно  время ему всюду чудился  запах гнилой селедки, а теперь его преследуют
таинственные голоса. Муравьи  завелись у  него в мозгах,  вот он и  бежит за
границу Якобы отдыхать, хотя и дня не проработал Поэтому рекомендациям этого
мальчика  верить  нельзя Но если у вас есть литературные  наклонности, вы не
пьете, не воруете и способны продавать, то попытаться можно
     Директор Сувисумпело закончил свой пространный монолог и сел
     - Спасибо, - робко прошептал Йере
     -  За  что? Вопрос  еще  не  решен. Первому встречному  мы  не  доверим
заведовать  рекламой мыловаренной фабрики  "Чудный аромат". На эту должность
претендентов много. Все вы пройдете  испытания. А что касается рекомендаций-
Да, я уже вам сказал, какое придаю им значение.
     Йере  уже  готов  был  отказаться  от своей  затеи,  но в  этот  момент
открылась  дверь  и  личный  секретарь директора пригласил  его  в  комнату,
отведенную  для  экзамена.  Здесь  уже томились  в  ожидании два  подопытных
кролика. Один из них - магистр, многообещающий химик Вяхякуккула, а другой -
лейтенант в отставке Лаулаяйнен, который до сих пор не удержался ни на одной
должности.
     Господин  секретарь,  в  прошлом  проявивший  недюжинные  способности в
должности  ученика пекаря, предложил претендентам сесть за парты. В  комнату
вошел  побагровевший от приступа  астмы директор Сувисумпело  и погрузился в
кресло.  Секретарь  вынул из папки  кипу чистой бумаги и голосом  наставника
произнес:
     - Господа, прошу тишины.
     Сувисумпело чихнул, шумно  высморкался, затем рыгнул и расстегнул жилет
Секретарь раздал претендентам бумагу, карандаши и воскликнул:
     - Приступаем к экзаменам! Внимание! Начали!
     Воцарилась тишина.  Экзаменующиеся посмотрели на  экзаменатора, а потом
друг на друга. Секретарь выпалил:
     - Когда утонул большой танкер? Отвечайте сразу.
     Никто не ответил. Шансы претендентов остались равны.
     - Кто живет за стеной моей квартиры? - спросил секретарь.
     Снова сонная тишина. Экзаменатор ответил сам:
     - Конечно, сосед.
     Йере  почувствовал признаки  зарождающейся  внутри ярости, направленной
против  психотехники.  Магистр  Вяхякуккула  думал  еще  над решением первой
проблемы,  а  лейтенант  Лаулаяйнен перочинным  ножичком  выковыривал  грязь
из-под ногтей.
     Секретарь излучал торжество победы, ибо неоценимая  помощь, которую  он
оказывал  фабрике  "Чудный  аромат",  как  раз  и  состояла в  умении  тонко
поставить вопрос Он спросил в третий раз:
     - Что может сберегать каждый человек?
     Магистр  Вяхякуккула  записал  вопрос и принялся  за  разработку  схемы
ответа. По мнению лейтенанта Лаулаяйнена, человек ничего не может сберегать.
Йере ответил:
     - Дневной свет.
     Секретарь растерялся. Директор Сувисумпело с очумелым видом уставился в
пол.  Его  подбородок стал внезапно четырехэтажным.  Затем  он вопросительно
посмотрел на помощника, тот, в свою очередь, выразил мысли шефа вслух:
     - Экзамен - не забава. Цель изучения личности - определить, пригоден ли
человек для должности Тишина!
     Секретарь  посмотрел на директора. Тот  кивком головы одобрил поведение
своего помощника.
     - Начинаем письменный экзамен,  - объявил секретарь. -  За десять минут
вы  должны  написать  рекламное объявление  для  газеты о  продукции  нашего
завода, душистом  мыле "Леммикки", на  которое почему-то  плохой  спрос Этот
экзамен  окончательно решит, кто  из вас подходит для должности  заведующего
рекламой на фабрике "Чудный аромат".
     - Что это за мыло? - поинтересовался магистр Вяхякуккула.
     - Какой у него запах? - спросил лейтенант.
     -  Автору  рекламы вовсе не  нужно  что-то знать о  товаре,  -  отрезал
секретарь. -  Реклама - это тот же  продавец, а от  продавца требуется  лишь
уверенность в собственной правоте, а отнюдь не знания.
     Лейтенант  прищурил  глаза, поставил  себя на  место  мужчины,  который
тайком, через  замочную скважину, заглядывает в  ванную комнату, и вообразил
себя куском душистого мыла в руках  красавицы. Магистр Вяхякуккула поковырял
в ушах, извлек оттуда  кусочки серы, кончиками пальцев скатал их в небольшие
шарики  и в  очередной  раз приступил  к разработке схемы  ответа. Секретарь
провозгласил:
     - Приготовились, внимание, начали!
     Магистр  и лейтенант  сразу приступили  к  работе.  Йере  же, покусывая
кончик  карандаша,  принялся   сравнивать   директора   Сувисумпело  с   его
племянником  Ахопалтио. Наконец, когда пролетела добрая половина отведенного
времени, он спохватился и начал торопливо что-то царапать на бумаге.
     Карандаши выписывали закорючки, в форме  которых племянник директора  и
философ  Ахопалтио наверняка нашел бы символику космоса и  определил бы типы
характеров. Десять минут истекли. Секретарь постучал по столу и объявил урок
чистописания законченным.
     - Прочитайте ваши сочинения. Прошу по одному. Начнем хотя бы с магистра
Вяхякуккула.
     Магистр  трех степеней поднялся на  своих могучих ногах и  начал читать
текст, явно написанный химиком.
     - Мыло в химическом отношении является натриевой солью  жирных кислот В
качестве  сырья  для  его  изготовления  используют  жиры, жирные  кислоты и
щелочи, поташный щелок, каустическую соду и ароматические вещества.  Жиры  -
это соединения карбоновых кислот и глицерина. Химическая формула глицерина -
С3 Н8 О3...
     -  Довольно,   идиот!  -   прервал  магистра  директор  Сувисумпело.  -
Убирайтесь отсюда! Заведующий рекламой из вас не получится.
     Пораженный химик попытался в свою защиту сказать, что у него прекрасные
оценки по многим предметам  и он работал ассистентом у самого А.И.В. химиком
и  инженером по эксплуатации  мыловаренной фабрики,  также прачкой  в  своей
семье Директор зарычал на него  и предложил бедному магистру убираться туда,
откуда он  появился  на свет.  Вяхякуккула  вылетел  из комнаты,  крикнув на
прощание:
     - Вздор! Я буду жаловаться!
     Следом  за  разочаровавшимся   магистром-неудачником   настала  очередь
лейтенанта  Лаулаяйнена.  Он  по-военному щелкнул каблуками и  огласил  свою
литанию, точь-в-точь как приказ по батальону.
     -  Господин директор, дамы  и господа! Мойтесь мылом "Леммикки" фабрики
"Чудный аромат"! Девять из десяти кинозвезд моют им руки, лицо, а в бане - и
все  тело. Вершина жизни  - это марш-бросок, но после марша - в обязательном
порядке мыло "Леммикки". Приказываю: покупайте сегодня!  "Леммикки" обладает
стойким  ароматом, а на его  обертке красивая  женщина.  Оно подходит  и для
туалетной  комнаты  офицерского  казино. Этим  мылом  хорошо  мыть  и  ноги,
поскольку оно пенится, как лошадь после хорошей  скачки.  Приказ  начальника
рекламы.
     - Местами  сойдет, - раздраженно  выдохнул директор. - Согласен, что  в
вашем  сочинении присутствует уверенность, но  марш-бросок  и  лошадь в пене
надо убрать. Идите в приемную, подождите.
     -  Слушаюсь,  господин директор,  -  ответил лейтенант  и, уверенный  в
победе, чеканным шагом удалился из комнаты.
     Настала очередь  Йере выступить с речью в пользу "Леммикки".  Он устало
взглянул на директора и секретаря.
     - Читайте! - бросил директор. И Йере начал:
     -   Прекрасная  жрица  богини   Афродиты,  кожа  которой  была  подобна
нежнейшему алебастру, нашла свою  вечную молодость в мыле, изготовленном  из
плодов масляничного древа.
     Прошли века,  прежде  чем  люди смогли  раскрыть тайну  ее  неувядаемой
красоты. Ее  раскрыл не Париж и  не Голливуд, а мыловаренная фабрика "Чудный
аромат",  начавшая  производить  мыло "Леммикки". Сейчас  каждая  женщина  с
помощью этого мыла может достичь божественной красоты жрицы богини Афродиты.
Оно  уничтожает  прыщи, веснушки  и потливость, делает глаза и разум ясными,
фигуру  гармоничной,  увеличивает  притягательную  силу  женственности.  Оно
гарантирует  каждой женщине прекрасное  будущее.  Взгляните,  чего  достигло
"Леммикки": им пользуются уже все артисты. О, "Леммикки"! Ты источник вечной
молодости  и секрет красоты кинозвезд! Я избираю тебя  моим другом,  клянусь
твоим именем. Кто бы...
     -   Довольно,  остановитесь!  -  воскликнул  директор  Сувисумпело.   -
Производительность нашей фабрики ограничена.
     Директор приблизился к Йере и пожал ему руку.
     -  Рад с вами познакомиться, господин Суомалайнен. Как я уже говорил, я
высоко ценю  моего племянника, магистра Ахопалтио. Он знает людей, и у него,
черт возьми, есть нюх!
     Йере еще полностью не осознал  того, что  говорил  директор.  Ему редко
приходилось  встречаться  с  деловыми  людьми.  Сувисумпело   повернулся   к
секретарю и официальным тоном произнес:
     - Мутикаинен, закажите завтрак на двоих! И выпить!
     В    голове    Йере    Суомалайнена    произошло,    выражаясь   языком
кинематографистов, короткое затемнение.
     Спустя  полчаса  Йере  уже сидел в  обществе  директора  Сувисумпело  в
ресторане  "Кямпи"  и  предавался  радостям  жизни.  Директор  был предельно
предупредителен, если позволительно такое  выражение  о человеке весом в сто
сорок килограмм.
     - Я люблю стихи, - говорил  директор. - В школе я читал "Фенриха Столя"
и многое другое. Поэзия - это хорошая  реклама. Как говорил  Алексис  Лейно:
цену мы сами себе набиваем...(*7)
     Йере готов уже был подхватить "хой лаари лаари  ла", но вовремя обратил
внимание на исключительную серьезность своего работодателя и вспомнил о том,
как перед  смертью восхищался собой Нерон:  "Какой поэтический талант в моем
лице  уйдет  со  мной в могилу!" Йере  больше уже не думал о  том,  что сдал
психоаналитический экзамен лишь "со злости". Его мыльная лирика превратилась
в продукт мысли,  в  целеустремленное ее выражение.  Сейчас  ему  оставалось
только осознать, что он стал начальником отдела рекламы мыловаренного завода
и уже сегодня отправится в Выборг.
     После ленча оба  господина на минуту  заглянули  в контору завода,  где
Сувисумпело  передал Йере инструкции,  деньги  на  дорогу и чек на небольшую
сумму. При  этом  не произнес ни  слова  о  всемирном кризисе и безработице.
Затем он  вложил под  мышку  новоиспеченного начальника  рекламы портфель  с
документами и приступил к церемонии прощания.
     - Я сегодня сообщу в  Выборг  о  вашем приезде. Спросите  там  инженера
завода.  Он даст более подробные инструкции и познакомит с предприятием. Да,
вот еще  что: постоянно  поддерживайте связь  с нами, с  главной конторой, и
помните, что руководство завода осуществляется из Хельсинки.
     Сувисумпело протянул потную ладонь, напоминавшую кусок  парного мяса, и
проводил подчиненного  до двери. Оставшись один, он  взял  в руки "псалтырь"
мыла "Лем-микки",  написанный Йере Суомалайненом,  сел  в кресло и еще раз с
удовольствием прочитал это произведение. Он был совершенно уверен, что новый
начальник рекламы  сможет  распродать этот неудавшийся  деготь,  который уже
неоднократно намеревались смешать с хозяйственным мылом для стирки белья.

     * * *

     Мысли Йере были далеки от мыла, ибо сейчас у него появилась должность и
наполненный  желудок  банкира.  Он,  насвистывая,  шел   по  направлению   к
железнодорожному вокзалу,  и тросточка в его  руках взлетала подобно палочке
дирижера,  отражая  его  прекрасное настроение.  Он  завернул на секунду  на
почту, послал  отцу чек и поздравительную открытку. Затем начистил до блеска
ботинки, дал человеку из конторы "Пикатоймистон Марсси" десять марок чаевых,
купил  билет и поспешил на  поезд. Неукротимая  тяга к путешествиям жгла его
душу.  Он был бы идеальным типом вечного странника,  если бы  не требовал от
себя   безупречного   соблюдения  приличий.  Даже  самая  короткая   поездка
воздействовала  на него,  как валерьянка на старую  деву: она  успокаивала и
одновременно возбуждала.
     Многие  люди   в   поезде  расслабляются,   ведут  себя  непринужденно.
Застенчивость уступает место сдержанной словоохотливости.  Йере почувствовал
это уже в самом начале пути. Господин, сидевший напротив него, представился,
как только они подъехали к станции Пасила.
     - Надеюсь, вы меня знаете?
     - К сожалению, нет, - ответил Йере, смутившись.
     - Не  знаете? - удивился вступивший  в  средний возраст сосед  с бабьим
лицом,  патетическим  голосом,  чувственной  нижней  губой  и  довольно-таки
распутными  глазами.  -  Тогда  разрешите   представиться:   Юхани  Суомала,
драматург, пионер  финской драмы.  Все знают  мои  исторические спектакли  и
неверную жену, они в равной степени полнокровны, полны страсти и красивы.
     Йере тоже назвал себя, но  это не произвело ни малейшего впечатления на
драматурга - тот слышал лишь  один свой голос. Ноздрями  Йере  почувствовал,
что  автор исторических драм прибыл  на поезд,  побывав в кабаке. Он говорил
торжественно, но в его речи отсутствовала духовность.  На  подходе к станции
Керава он разнес вдребезги мировую драматургию, раздев ее  догола, а начиная
со станции Хювинкяя говорил уже только о своем творчестве.
     - Моя литературная продукция обширна и прекрасна, да и мощна, как черт,
и держится на сценах, как тысячи чертей.
     Пассажиры  стали поглядывать на  спутника Йере. Вагон  в мгновение  ока
превратился  в  малую  копию ада, где ближайшим  друзьям  писатель-драматург
раздавал  ласкательные  имена. Он был прекрасен, словно сам сатана, красив и
грозен, как дьявол, страстен и грешен, будто чертовка.
     Йере  он не давал вставить и словечка.  Тому оставалось только смиренно
слушать, изредка нервно подергиваясь и  протирая  запотевшие очки. Он всегда
избегал сильных выражений,  с  помощью  которых  финские  писатели  пытаются
спасти свою мужественность. Наконец драматург сменил тему разговора:
     - Простите, как вас все-таки зовут? Ах, да, да. А куда вы едете?
     - В Выборг.
     - В Выборг! Прекраснейшая преисподняя! И я туда же. Получил приглашение
на  торжества.  -  Юхани  Суомала склонился к Йере, вытянул чувственные губы
трубочкой  и  прошептал:  -  Там  предстоит  грандиозный   кутеж.  Для  меня
приготовили  двух самых  красивых  женщин  Выборга.  Трудности  жизни многих
мужчин  происходят от избытка женщин. У меня трудностей нет, а женщин всегда
в достатке.  Взгляните на мои  бицепсы, вот  здесь...  и  здесь... Пощупайте
мышцы... Эту... нет, вот эту. Каковы?
     - Вы сильный.
     - И крепкий! Специально подготовился для Выборга.
     - Выборг - город веселый, - заметил Йере немного уставшим голосом.
     - Более того. Это город веселья. Это обворожительный  ад! Вы  же знаете
Выборг!
     - Я родился там и учился в школе, - простодушно ответил Йере.
     - Никогда бы не подумал. У вас типичная морда уроженца губернии Хяме. Я
не  выношу выходцев из Хяме,  хотя сам  родился в Тампере.  Но в моих  жилах
течет горячая кровь. Мать моя из рода Хагерти, тех самых красивых Хагерти. Я
унаследовал от нее свой художественный талант, а мой брат не признает этого.
Он завистлив, занимается производством бумаги, но презирает  поэтов, которые
пользуются его бумагой.  Это составит  концовку моей следующей пьесы. Однако
послушайте, нам  следует  вместе  пойти  на этот  торжественный  прием.  Там
будет...  -  Суомала  еще  ближе придвинул  свою массивную  фигуру к  Йере и
зашептал: -...сотня красивых женщин, из которых я смогу выбрать свою...
     Йере  поверил,  ибо  это было сказано шепотом. Драматург  сладострастно
засмеялся, и  его  мешкообразные веки задрожали.  Через  какое-то  мгновение
Суомала вышел из купе,  а когда возвратился, то количество заготовленных для
него в Выборге женщин поднялось до тысячи.
     - И учтите,  - с ударением произнес он, - они самые красивые в мире. Но
ведь и я неплохо выгляжу, как считаете? Взгляните на мою грудь и мышцы! - Он
стукнул себя кулаком в грудь. - Весь Выборг  ждет  меня.  Там знают, что без
меня в Финляндии не было бы ни драм, ни исторических романов.
     - Станция Риихимяки, -  крикнул в это время проводник, - стоянка восемь
минут.
     -  Финский  театр   не  сможет  существовать  без  моих   драматических
произведений...
     - Пересадка на поезда, следующие на север, - добавил проводник...
     - Не мешайте мне, - заметил драматург.
     Поезд остановился, и Суомала поспешил  в  вокзальный  ресторан отведать
селедки. Йере  облегченно вздохнул и  остался в  вагоне. Прошло семь  минут.
Йере  обнаружил,  что  на  соседней  скамейке  сидит  господин   и  пытается
познакомиться с ним.
     - Мы не встречались раньше? - спросил тот.
     - Нет, - ответил Йере.
     Пролетело восемь минут,  а автор драматических произведений все  еще не
появлялся.  Поезд  тронулся,  Йере  беспокойно  осмотрелся.  И в этот момент
господин,  сидевший  на соседней скамейке, переместился  на  место Суомала и
сказал:
     -  Господин  драматург  отстал от поезда. Огромная потеря  для Выборга.
Разрешите я посижу на его месте?
     Йере  кивнул. Он высунул  голову в окно и увидел Суомала. Тот бежал  за
поездом и  грозил ему кулаками. Однако  сила пара  победила финскую драму, и
бегун отстал. Йере схватил с полки сумку писателя, трость и выбросил все это
в  окно  на железнодорожную  насыпь.  Издалека  послышался знакомый  возглас
"черт", заглушенный стуком колес поезда. Йере утратил было присутствие духа,
но  скоро пришел в себя. Закрыл окно и сел на свое место.  На вешалке висело
светлое  пальто  Суомала. Йере  снял его  и изучил содержимое карманов.  Ему
понравились  сигары, способствующие рождению драматических произведений.  Он
попытался спрятаться  за  облаком дыма,  исходящего от  сигары,  но человек,
перебравшийся на место Суомала, не позволил ему сделать этого и спросил:
     - Я могу присесть здесь?
     - Пожалуйста.
     - У меня и билет есть.
     - В этом никто не сомневается.
     Состоялось  взаимное  представление, и  через несколько  минут  сильная
личность  финской  драматургии  была  полностью забыта.  Йере совершенно  не
огорчился,  ибо  сейчас  он  познакомился с доктором  Куралуома,  ехавшим  в
Ленинград.  Доктор  также  относился  к  тем   людям,   которые   с  большим
удовольствием  рассказывают  о  себе.  Когда   он  увидел,  сколь  терпеливо
выслушивал  Йере сентенции  Юхани Суомала,  то пожелал  раскрыть  свою  душу
такому благодарному слушателю.
     - Я ученый, - скромно начал  он свое выступление, когда поезд  добрался
до станции Хикия. - Ученые в большинстве являются  мучениками  своей  науки,
поскольку верят, что  истина и наука - синонимы. Стоит  им только отказаться
от этого,  они  становятся богачами и  отправляются путешествовать.  Поездки
обогащают знания человека, исключая, конечно, езду в трамвае в часы пик, где
люди мельчают,  становятся  незначительными.  Я  обожаю путешествовать.  Это
придает науке вдохновение.
     - Вы, видимо, социолог?
     -  Нет.  Я  биолог.  Еду  в  Советский  Союз не  как  социолог,  а  как
естествоиспытатель.  Решил  выяснить,  на  каком  языке поют  там петухи.  Я
специалист именно в  этой  области,  и  будущее  представляется  мне  весьма
светлым.
     - Вы большой юморист, господин доктор, - льстиво заметил Йере, ибо знал
по  опыту,  что художники  и ученые  легко поддаются на лесть. Лицо  доктора
Куралуома помрачнело.
     -  Ошибаетесь, уважаемый. Юмора во мне меньше, чем волос на  голове.  К
сожалению.
     Он погладил свое  голое темя, словно оно впервые открылось ему, и через
минуту продолжил:
     -   Область  моих  исследований  пока,  как  мне   представляется,  вам
незнакома. Но позвольте я просвещу вас?
     - С удовольствием, господин доктор.
     - Ну-с. Вы наверняка  знаете, что вся  живность, населяющая земной шар,
начиная от вшей и земляных червей вплоть до буйволов и китов,  разговаривает
исключительно  на  своем индивидуальном языке?  И, что самое удивительное, в
каждой стране у нее свой диалект. Эти  говоры, конечно,  нельзя сравнивать с
одухотворенной  системой  понятия человека,  хотя они  и  выражают различным
образом  переживания   животных.  Если  диалекты   языка  животных  были  бы
средствами  цивилизованно  раскрывающейся  сущности,  моя  исследовательская
работа  была  бы значительно  затруднена, ибо  лингвисты  тут  же  стали  бы
утверждать,  что существуют  западные и восточные  диалекты.  К счастью,  их
интересуют  только   человеческие   языковые   распри,   поэтому   мне   для
беспрепятственной  работы нет  необходимости  обращаться в  общество  защиты
животных.
     Доктор  Куралуома  выражался  точно, аккуратно  подбирая  слова, словно
циркулем измеряя их размер и взаимосвязь.
     - Область ваших исследований, - искренне заметил Йере, - заинтересовала
меня. Вы поистине великий юморист.
     Доктор Куралуома рассердился.
     - Я еще раз  повторяю,  я не  какой-нибудь пустой юморист, а ученый.  В
моей жизни я десятилетиями не находил ничего смешного. Последний раз смеялся
четырнадцатого июня тысяча девятьсот десятого года, когда мой отец вступил в
новый  брак (он был вдовцом шесть лет) с одной разведенной госпожой, которая
оказалась матерью моей жены.  Когда  отец стал моим  свекром, а я его зятем,
тут уж я  не  мог удержаться от хохота. Сейчас же мне не до смеха, поскольку
наши родственные связи настолько запутались, что иногда мне кажется, будто я
становлюсь  папой  своему  отцу  и  дедушкой  себе.  Однако  я  не  силен  в
генеалогии.  Моя  специальность - фонетика  животных, и  следующей  осенью в
Хельсинкском университете будет создана такая кафедра.
     - Очень интересно, - воскликнул Йере.
     - Правда? В таком случае  вы  первый непосвященный, который оценил  мою
работу.  Судя  по  всему,  вы  большой  почитатель  наук?  Отбросим  титулы!
Анастасиус!
     - Йере!
     Случилось так, что они стали друзьями еще до приезда в Лахти. Поскольку
дружба обязывает к делам, доктор  Куралуома вынудил Йере выслушать следующий
доклад:
     - Дорогой друг, ты  знаешь, какие трудности испытывают финские ученые в
своей  работе.   Художников,  писателей  жалеют,  им  собирают  добровольные
пожертвования, воздвигают памятники  и надгробные  плиты, нам же, ученым, не
перепадает  и гроша. Когда я в сорок два года защитил докторскую диссертацию
на тему "Значение запаха в мире переживаний  грудных детей в свете  новейшей
биологии", мне даже никто не посочувствовал, не говоря  уже о славе. Тогда я
решил  сменить  область  моих исследований.  Начал основательно и углубленно
изучать  современную  науку  о  звездах, но  не  в  качестве  астролога  или
астронома, а как биолог. Целых  три года трудился я совершенно бескорыстно и
добился  того, что смог  опубликовать первую  часть  своих  исследований,  в
которой подвергнул рассмотрению звезд киноэкрана и спорта. Что касается мира
кинозвезд,  то  там  восприняли мой труд как  рекламу,  а  звезды спорта,  в
особенности боксеры,  которые,  став  звездами, зарабатывают астрономические
гонорары,  заклеймили  меня  как  врага  спорта.  По  инициативе  спортивных
обществ, которым, кстати, государство оказывает помощь, мой труд был скуплен
за один день до последнего  экземпляра.  Тома собрали на стадионе зоопарка и
сожгли на  костре. Тогда я поверил,  что  на  звездное небо спортивного мира
наложено  табу, о котором  не  осмеливаются  упоминать даже  государственные
ревизоры. Как мне сообщили, бегунов особо возмутила глава моего произведения
под названием "Марка и метр" (*8). Боксеров  же встретили в штыки  главы: "С
ринга в мир переживаний животных или в хирургическую клинику" и "Узаконенная
драка с точки зрения собаки".
     В качестве  исследователя  звезд  я,  как  видишь,  мало чего  добился.
Поэтому  переквалифицировался  и  занялся  изучением  языков животных  и  их
диалектов.  Пару раз мне выделяли  деньги для моей  темы, и  работу  считают
очень полезной для общества. Месяца через два выйдет мое произведение "Языки
животных", которое совершит переворот в картине мира. Многие тритоны глухи и
немы, у  бесхвостых  лягушек  имеется  уже барабанная  перепонка и  слуховая
кость,  соединяющаяся  с ушным  лабиринтом. Язык  лягушек  -  это  вовсе  не
отмерший язык, как,  например, латинский,  хотя и намного старше  латыни. На
нем  говорили  очень  широко  в  болотах  каменноугольного  периода,   когда
позвоночные  еще  только  учились  пользоваться  органами речи. Если  же  мы
углубимся в мою специальную область, язык  птиц, то окажемся довольно близко
к  человеку.  Поэтому  не  стоит удивляться  сравнениям  звуков,  издаваемых
человеком, с речью или пением птиц: гогочет как гусь, каркает словно ворона,
говорит как  попугай, и кудахчет подобно курице. Благодаря сильному развитию
полосатого  тела головного  мозга  слуховой  аппарат  многих  крылатых более
развит, чем у  человека. Птица учится петь инстинктивно, человек  - проделав
огромную работу  либо в  консерватории, либо в певческом хоре. Песнь  птицы,
даже если она поет на диалекте, я слушаю  с удовольствием,  а при пении жены
всегда приходит на ум  толстоногая курица megapodius duperreyin,  живущая на
Соломоновых островах.
     Труд мой  объемом более  шестисот  страниц,  в  который включены тысячи
фотографий  и  фонетических  схем, различные нюансы  динамики и  своеобразия
форм,  уже  готовится к  изданию.  В нем  отсутствует только пение  русского
петуха, послушать его я и еду сейчас...
     Выступление  доктора  Куралуома  было  прервано  появлением  в   вагоне
кондуктора, громко возвестившего:
     - Следующая станция Выборг! Торговцы, прибывшие из чужих краев, снимите
кольца с пальцев.
     Отважный  ученый  посмотрел  на  Йере,  как  на своего  ученика, но  не
заметил,  что  тот  трет глаза,  борясь со  сном.  Йере встал, надел на себя
пальто драматурга Суомала, снова сел на скамью и промолвил с интересом:
     - Я полагаю, ваш научный труд редок по своему  характеру и ценен. Я уже
сейчас  испытываю  любопытство.   Хотелось  бы  услышать  пение  петухов  на
различных языках.
     -  С  удовольствием!  -  воскликнул  Куралуома. -  Готов  показать  вам
несколько образцов.
     Он вытащил из кармана записную книжку и  принялся писать  примеры пенья
петухов из разных стран.
     - Пятилинейная система позволяет графически изобразить  ноты. Взгляните
внимательно! Для  записи,  помимо  мелодии,  важны  еще и движения. Вот  так
обозначаются движения мелодии, связанные с крыльями петуха, а эти - с горлом
и гребнем. В Китае, например, петух  поет так: ки-ки-а-ки. Темп песни петуха
и настроение в основном подчинены одной закономерности. Об этом лучше  всего
свидетельствуют следующие примеры:
     французский петух - coquerico;
     финский - kukkokiekuu;
     английский - cooc-a-doodle-coc;
     японский - cu-ca-ho-ca-cu-ca-hoo;
     греческий - cocoricoo;
     албанский - kokoriku;
     датский - kykkeliky;
     немецкий - kickeriki...
     Доктор  Куралуома задохнулся, воспроизводя пение петухов, и закашлялся.
В вагон вошел проводник в  обществе двух сыщиков и с недоверием посмотрел на
старуху, примостившуюся на скамье рядом с огромной корзиной.
     - Что у тебя в корзине?
     - А, чего...
     -  Неужели не  знаешь, что в  вагоне  для пассажиров  нельзя  провозить
животных?
     - Знаю, знаю...
     Старуха заморгала глазами и начала твердить:
     - Когда лошадь у соседа чешется, то волосы дыбом встают.
     - У тебя в корзине петух?
     - Петух? Если на дороге  найдешь лошадиный волос, то кажется, что нашел
целую лошадь.
     - Неужто петух? Петуху петь не прикажешь, но и не запретишь.
     Проводник  покинул вагон,  а  пришедшие  с  ним сыщики остались. Доктор
Куралуома, набравший снова достаточно воздуха в легкие, внезапно закукарекал
на санскритском языке.
     Поезд сбавил ход и остановился.
     Спутники попрощались, и Куралуома вышел проводить Йере в тамбур вагона.
В этот момент сыщики схватили Куралуома за руки.
     - Куда едете? - спросил старший из них.
     - В Ленинград.
     - По какому делу?
     - Послушать пение русского петуха.
     - Не  болтайте  чепухи.  Забирайте  свои  вещи  и следуйте за нами.  Вы
задержаны.
     - Я?
     Младший сыщик  принес дорожный саквояж, пальто и шляпу доктора.  Ученый
не  стал возражать, ибо  он когда-то слышал выражение, что полиция и право -
синонимы.
     - По какой причине меня задерживают? - лишь поинтересовался он.
     - По приказу Центра  сыскной полиции. Вы шпионите  за  голосами.  В чью
пользу?
     - В пользу науки.
     - Ладно! Вы еще расколетесь...
     - Я тоже задержан? - прямодушно спросил Йере.
     - Нет. У вас нет музыкального слуха.
     В этот момент из принадлежавшего русскому эмигранту курятника, пока еще
не  переделанного в  летнюю  дачу для  писателей,  раздалось  веселое  пение
петуха. Доктор Куралуома восторженно воскликнул:
     - Друзья!  Я слышал  его!  Это  пел русский  петух! -  Он повернулся  к
сыщикам  и  продолжил: - Спасибо вам,  представители благородной власти!  Вы
сэкономили мне время и труд. С удовольствием последую с вами в Хельсинки.
     Доктор  вытащил  из  внутреннего  кармана  записную  книжку и  записал:
Ку-ку-ре-ку. Он вознамерился было на прощанье протянуть руки Йере, но на них
уже звякнули наручники. Йере посчитал для себя за благо  исчезнуть и влиться
в толпу милого сердцу родного города. Но  не  успел он  сделать и нескольких
шагов, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки, и увидел рядом с
собой  тщательно  выбритого  молодого  человека,  который  внешне  напоминал
воспитанника Оксфордского университета.
     -  Простите,  -  любезно  произнес  молодой  человек. -  Я  имею  честь
разговаривать с писателем Суома-ла?..
     - Да, это я, - удивился Йере. - Вы, видимо, встречаете меня?
     - Вы правильно догадались. Меня зовут Янхукайнен.
     - Инженер завода, если не ошибаюсь?
     - Не инженер, а завхоз, - внес поправку Янхукайнен, широко улыбнувшись.
-  Директор сказал, что на вас будет светлое пальто, а в  руках  трость,  по
этим признакам  я и  осмелился... Да, прошу  прощения, раньше  я  с вами  не
встречался. Правда, ваше фото было в газете.
     -  Моя  фотография? -  снова  удивился  Йере,  но  тут  же  решил,  что
мыловаренный  завод  где-то  раздобыл снимок  и опубликовал его в выборгских
газетах. Молодцы.
     Завхоз выразил сожаление,  что у Йере  нет багажа и  похвастался  силой
своих рук.  Рассказал, что когда-то работал носильщиком. Затем стал  рабочим
сцены в  театре, а  сейчас уже более  года исполняет обязанности завхоза. Он
выразил беспредельную радость по поводу того,  что  руководство доверило ему
выполнять функции хозяина сегодняшнего вечера, принимая писателя. Он заказал
гостю  номер  в  гостинице и поинтересовался,  где  Йере желал бы поужинать.
После этого в честь писателя  будет организован торжественный прием, который
намечено начать сразу после окончания спектакля.
     Йере в душе благословлял Ахопалтио.  Без  рекомендаций  философа он  не
смог  бы  стать поэтическим  воспевателем  мыла,  которого  на  новом  месте
встречают, словно князя,  в ресторане. Он больше не  метался между обманом и
истиной  подобно  актеру,  который  играет   выученную  роль,   а  вел  себя
естественно   и   непринужденно.  Стал   почти  независимым   от   изменений
обстоятельств,  превратился   в  человека  с  сильным  характером,   который
психологически  и   эстетически  казался  значительной  персоной,  достойной
уважения. Он овладел миром с помощью мыльного могущества. Когда Йере  спустя
некоторое  время  наслаждался  крабами  с  белым  вином  в обществе завхоза,
картина будущего открывалась перед ним ликующим амфитеатром.
     - Как,  кстати, идет "Леммикки"? - спросил он  у Янхукайнена,  движения
которого  были столь отточены, что он наполнял бокалы, не проливая ни  капли
на скатерть.
     - "Леммикки"? - повторил бывший носильщик и рабочий  сцены. -  Господин
писатель, конечно, имеет  в  виду  "Стамбульскую розу".  Благодарю, она идет
довольно хорошо. Но рекламы о ней надо дать побольше. Это же просто оперетта
из оперетт.
     - Оперетта!  Блестящее  название! Я, видишь ли, пока  еще  не знаком  с
вашим профессиональным словарным запасом. Говоря  прямо, совершенно  зеленый
юнец в этой отрасли.
     - Ну-у, господин  писатель слишком скромен, - произнес Янхукайнен. - Вы
полностью созрели, более зрелый, чем все остальные.
     -  Пожалуй, пожалуй. Но в  каждой  профессии сначала  надо  познать  ее
словарный запас. Возьмем, к примеру, профессию часовщика. Часовых дел мастер
шпеньки, на которых вращаются стрелки, зовет "ямочками от улыбки", маятник -
"барабанщиком",  храповик   -  "Гитлером",  а   хроноскоп   -  "точнемером".
Естествоиспытатели,  в  свою  очередь, говорят, что  глаза  мухи фальцетные,
писатели болтают об анекдотах, а петит называют "навозным жуком".
     Янхукайнен рассмеялся.
     - У нас тоже есть свои словечки. Вазелин называют "вассу", а одеколон -
"скрипичным ключом".
     - "Чему мы при этом учимся?"  - вопрошал в свое время дедушка Крылов, -
рассмеялся  Йере,  -  только тому,  что  во  всех профессиях  поначалу  свои
трудности.
     -  Именно так, - согласился завхоз и бросил взгляд на часы. - Нам скоро
надо отправляться. Для нас зарезервированы места в директорской ложе.
     - Неужели вы намерены затащить меня в театр?
     - Конечно. Вам же нужно присутствовать на премьере.
     - И не подумаю! Никогда не хожу летом в  театр. Правда,  за исключением
хороших театров.
     На лице завхоза появилось темно-красное пятно от выпитого вина.
     -  Этот  спектакль отрепетировали хорошо,  - сказал он в свою защиту. -
Артисты были бы весьма благодарны, если бы увидели вас в зале.
     Янхукайнен  снова  бросил взгляд  на  часы.  Но Йере беззаботно  махнул
рукой.
     -  Поговорим  о чем-нибудь  другом. Скажите-ка мне,  у  вас есть другие
оперетты,  которые  нуждаются  в  рекламе?  Для "Леммикки"  мы  со  временем
добьемся хорошего сбыта.
     - "Баядера" больше  не  пользуется успехом,  и  "Сильва"  уже настолько
навязла в зубах, что народ пресытился ею.
     - И для них откроется рынок.
     -  Не скажите. Видимо, необходим некий  тип,  способный свести женщин с
ума...
     - Какого черта! - оскорбленно воскликнул Йере. - Я справлюсь с  этим не
хуже любого. Не использованы  пока еще все возможности. Мы же можем изменить
их названия,  поменять  ароматические  средства, а  для  внешнего оформления
создать  какие-нибудь новые нюансы.  Женщин обмануть  нетрудно, когда вопрос
идет о таких опереттах.
     -  У господина писателя блестящие  идеи, -  согласился завхоз, который,
уподобляясь кассе театра, знал, что  "дебет" на стороне  кассового окошка, а
"кредит" за дверью. - Может быть, все же пойдем  в театр? Спектакль, правда,
уже начался, но писатель имеет право опоздать из-за ужина.
     Йере почувствовал себя еще более польщенным. Но театр сейчас его совсем
не  интересовал.  Обязательство  трезвости,  данное  им часовых дел  мастеру
Кахилусу,  было  полностью  забыто.  Он  пребывал  в  состоянии  прелестного
опьянения  и  не желал, чтобы  успех, сопутствующий ему,  претерпел бы  хоть
внешнее изменение. Переход из ресторана в театр означал бы подчинение своего
собственного "я" жестокой воле, и это сейчас глубоко разочаровало бы его или
привело к нервозному состоянию.
     - Решим так, что в театр мы не пойдем, - пробормотал  он. - Мне  трудно
изменить своим привычкам.
     Солнце уже давно  скрылось за горизонтом. При входе в ресторан заиграли
огнями чудесные  фонари.  Первое впечатление от  новой  должности  оказалось
весьма положительным. Если  завхоз завода  столь услужлив и гостеприимен, то
каким же может  быть главный инженер "Чудного аромата"?! Йере даже злился на
себя за то, что раньше  не стал начальником рекламного отдела.  Столь  много
хорошей  еды и  выпивки ушло в рот  кого-то из посторонних!  Еще раз спасибо
тебе, благородный и чудесный философ Ахопалтио, вытащивший из грязи унижения
бедного писаку  и изменивший  его  жизнь.  Аюблю твое  прекрасное выражение:
совесть, подчиненная логике, - это сверхзнание...
     Веселый  вечер  скатился  к границе  темноты. Еще некоторое время  тому
назад завхоз  беспокойно поглядывал  на  часы и  его  лоб  покрывался потом,
похожим на пахту, выделяющуюся в маслобойке бедняка. Но затем он освободился
от груза  обязанностей. Если  писатель не хочет идти на премьеру пьесы,  его
капризы следует выполнять. Да и выполнение их для Янхукайнена было абсолютно
безболезненным  делом,  ибо  он  также  любил   оживленную  жизнь  ресторана
"Эспиля", тем более на халяву.
     Почти пятичасовое общение в компании с крабами  и белым вином полностью
изменило наших  господ.  Разговаривать они  стали громко и  махнули рукой на
малые  недоразумения.  Йере  почувствовал  симпатию  к  Янхукайнену,  а  тот
влюбился в  Йере.  Завхоз уже  полностью  соглашался, что упаковку "Баядеры"
необходимо обновить, а  ароматические вещества заменить. Ему очень  нравился
словесный  стиль  писателя,  которым  тот  расцвечивал  понятие  "оперетта":
"хорошая оперетта молодит, ее пена подобна сливкам".
     - Точно, точно...
     - И если я не смогу ее продать, то тогда никто не сможет...
     - Никто, нет.
     Стрелка  часов ^приближалась к самой высокой  цифре  на циферблате. Тут
Йере   вспомнил,  что  Янхукайнен   в  начале  вечера  говорил   о  каком-то
торжественном приеме.  Сейчас он был готов на любой поступок, ибо чувствовал
себя крепче вина  в рюмке. Завхоз  оплатил счет чеком,  и  они  отправились,
дружески поддерживая  друг друга. Йере крепко прижимал под мышкой портфель с
документами мыловаренного завода, который  вручил ему  на попечение директор
Сувисумпело перед отъездом. Начальник отдела рекламы, так  блестяще начавший
свою  карьеру, чувствовал, что  шагает несколько  неуверенно. Хозяин вечера,
заметив  это,  предложил ему  свою  руку.  По  мнению Йере, это  было  самое
прекрасное  гостеприимство,  которое когда-либо ему  было  оказано. Подобное
возможно только в Выборге,  где на премьере в театре  можно увидеть слезы на
глазах у зрителей^
     - Вы настоящий господин, - пробормотал Йере. - Господин, которого можно
и постирать, и выгладить. Я дам вам хорошую должность.
     Янхукайнен  поблагодарил.  Выйдя  на  улицу,  они  сели  в  автомобиль.
Янхукайнен назвал водителю адрес и шепотом сообщил Йере:
     -  Мы  едем сейчас в  "Золотой теленок". Это  увеселительное место  для
актеров, где можно  кутить круглые  сутки. Посмотрим, что  скажет директор о
том, что мы не пришли в театр.
     - Летом по театрам  не ходят, - стоял  на своем  Йере и начал  напевать
песенку, сочиненную Малышкой Лехтиненом:

     Внебрачная связь не кончается...

     Янхукайнен был несколько обеспокоен.
     -  Господин  писатель,  конечно,  выступит  с  той  речью,  о  которой,
насколько я знаю, была договоренность с директором?
     - Я ничего не помню... Да и о чем я должен говорить?
     - Точно  не знаю, но,  видимо,  вам надо сказать о сегодняшнем вечернем
спектакле. Это же первое представление вашей новой пьесы.
     Йере  почувствовал,  что  почти  пришел   в  себя.  Он  опубликовал   в
издательстве "Каристо" несколько миленьких пьес,  но  они никогда не  видали
сцены. Даже не были поставлены в хельсинкском Народном театре.
     - Ой, дорогой друг! Об этих пустячках и разговаривать не стоит.
     Беспокойство завхоза  усилилось. Видимо, писатель объелся раков.  То он
становился  самой скромностью,  то  превращался в гордого и  самоуверенного.
Если  писатель  не выступит с  речью  на  празднике артистов,  вину за  это,
конечно, возложат на  завхоза, который легкомысленно распорядился средствами
предприятия,  где  он  состоит  на службе.  "Золотой  теленок"  был  сердцем
Выборга. В этом здании в притемненных залах, разместились различные клубы. У
Йере  было  божественное  настроение, а Янхукайнена мучил душевный столбняк.
Когда они  вошли  в  зал  приема,  там  возникла необыкновенная тишина.  Все
повернулись,  уставясь  друг на друга.  Дородный  господин  маленького роста
подошел к Янхукайнену. Это был  директор  театра Туннюрлампи, внешним  видом
напоминавший управляющего имением, а по характеру - ректора института.
     -   Где  вы   проваландались  целый  вечер?  -  крикнул  он,  глядя  на
Янхукайнена, который  напоминал заблудившегося в цирке  провинциала. - Ну-с,
объяснитесь! Где?
     - В  "Эспиле" немного посидели,  - ответил  обвиняемый  и,  обращаясь к
писателю, взмолился о помощи. - У нас был веселый вечер...
     - Скотина! - взревел Туннюрлампи.  - В "Эспиле" напились, где же иначе?
Вы же должны были встретить писателя.
     - Правильно. И мы  вместе с ним сидели весь вечер... Неужели господа не
узнают друг друга?
     Туннюрлампи   осуждающе  посмотрел  на  Йере  и  помотал  тыквообразной
головой.
     - Я имею в виду писателя Суомала! А это что за господин?
     - Писатель Суомалайнен,  - ответил Йере за себя и за завхоза. В тот  же
миг   ему  стало  ясно,  что  блестящий  прием,  крабы,  вино  и  любезности
предназначались не ему, а совсем другому.
     Завхоз также понял ужасную ошибку. Он попытался что-то лепетать о  том,
что его ввели в  заблуждение, об обновлении  аромата "Баядерки" и опереттах.
Директор  театра подошел вплотную к Йере и начал  извергать слова.  Но  Йере
оставался  спокойным  и поправлял  свои очки,  которые сползали  вниз. Когда
Туннюрлампи прервался, чтобы набрать в легкие воздух, Йере спросил:
     - Полегчало?
     - Мошенник!
     - Прошу прощения, не мошенник, а писатель.
     - Бандит!
     - Не бандит, а Суомалайнен.
     Йере схватил маленького человека за грудки и дрожащим голосом произнес:
     -  Сожалею, что произошла ошибка. Но, несмотря на это, надеюсь,  что вы
будете  обращаться  с  начальником  рекламы  завода  "Чудный  аромат"  более
любезно.   Если  это   составит   для   вас   трудность,  продолжайте   ваше
представление.
     Характер  разговора  сразу изменился. Когда Туннюрлампи  услышал, с кем
имеет честь обмениваться мыслями, он  прибегнул  к помощи профессии, которая
давала ему возможность зарабатывать на жизнь. На  его круглом лице появилось
подобие дружеской улыбки:
     - Ну, значит, ошибка оказалась двойной и забавной. Разрешите пригласить
вас к столу?
     Туннюрлампи повернулся к Янхукайнену и как бы мимоходом заметил:
     - Мы продолжим за счет театра.
     Йере сел  рядом с директором и, к  своему  ужасу, обнаружил, что он все
время  говорил одну  лишь  правду. Общение  теперь  стало непосредственным^и
раскрепощенным,  как  и  полагается за  кулисами  театра.  Йере  узнал,  что
представляемый им  мыловаренный завод  постоянно публикует  свою  рекламу  в
театральных программах, что  предприятие подарило театру большое  количество
душистого мыла  и  крема  для кожи.  Сотрудники "Чудного аромата"  оказывают
театру помощь, а его руководители - ведущие члены общества поддержки театра.
Следовательно, Йере является  господином, достойным торжественного  приема и
подарков.
     Ночное веселье  двигалось к утру,  и  Йере чувствовал  себя  все  более
влиятельной персоной. Обычно он требовал от ближних такой благопристойности,
какая сродни инквизиции, но сейчас был готов даже на маленький дебош. Он был
в восторге от женщин, которые ухитрялись  прикрыть свое тело тремя лоскутами
чего-то похожего на пластырь. Он обещал актерам бесплатно  выдать подарочные
наборы, мыло, кремы и даже наградить их  поездками за рубеж. Кто-то  сравнил
его с рождественским Дедом Морозом, но Туннюрлампи пошел еще дальше:
     - Дед Мороз  - это  просто  Дед  Мороз, но его прообраз  -  Кай Кильний
Меценат.
     Первый любовник труппы потер виски и громко произнес:
     - Шведы меня не интересуют.
     - Он был римлянином, - внес поправку Туннюрлампи.
     Янхукайнен, услышав о подарках и благотворительности, начал приходить в
себя.
     - У него в Финляндии есть какая-нибудь фабрика? - поинтересовался он. -
Я имею в виду этого римлянина...
     Туннюрлампи не  удостоил прилежного завхоза ответом, а поднял  бокал  и
предложил  тост  в честь  начальника рекламы "Чудного  аромата", за  финскую
мыловаренную промышленность:
     - Дорогие дамы  и господа! Еще  в древнем  Риме были  благородные люди,
любившие искусство  и  поддерживавшие его  экономически.  Гораций, Проперций
получали средства от Кая Кильния...
     - Не забудь о Йере Суомалайнене! - прервал его Янхукайнен.
     Один из молодых актеров  затолкал салфетку в рот Янхукайнену.  Во время
дружеской потасовки Туннюрлампи  пел дифирамбы  благородному характеру Йере,
который действительно управляет делами завода: Сувисумпело лишь теоретически
его начальник...
     - Схема организации пока  еще только разрабатывается, -  заметил Йере и
вылил  из  своего бокала  несколько граммов  вина  на декольтированную грудь
сидевшей рядом дамы.
     Говорил  он невнятно но каждый понимал его намерения. В  целях  рекламы
Йере дарил театральным деятелям Выборга всю  продукцию мыловаренного завода.
Он уже уверовал, что является  главным акционером предприятия, и был  богат,
поскольку не играл на бирже ценных бумаг.
     Туннюрлампи  продолжал произносить начатый полчаса  тому назад тост. Он
благодарил создателя мира за то, что  драматург  Суомала не  присутствует на
торжествах,  не  устраивает  скандалов, не  омрачает  чудесного  настроения.
Говорят, Суомала повсюду  прославился как драчун, а вовсе  не как драматург.
Когда Туннюрлампи спустя некоторое время вновь  упомянул  имя Суомала, из-за
стола, поддерживаемый соседями, поднялся некий старый господин,  постучал по
бокалу и произнес с достоинством:
     - Что касается Суомала, то нам только что принесли короткую телеграмму,
которую я и зачитаю во всеуслышание:
     "Я,  черт  возьми,  отстал от  поезда  в  Риихимяки. С приветом,  Юхани
Суомала".
     - Дорогие дамы и господа! Предлагаю выпить бокал по поводу этой великой
радости.
     Все, за  исключением  Йере, осушили до дна фужеры.  А начальник рекламы
заснул  за  столом. К  счастью для  актеров, он  уже успел  сделать  крупные
подарки и напоминал пустой кошелек, который потерял свою форму.



      в которой Йере после многочисленных ресторанных
     состязаний удается покинуть своих празднующих друзей.
     Но в то же время его свобода подвергается опасности.
     Чтобы защитить себя, он снимает придающие ему
     достоинство очки и прячет их в карман

     Йере медленно открыл глаза. Комната была  маленькой и  без окон.  Слабо
светила  лампочка, завешенная зеленой бумагой. Он спал  на узкой  деревянной
скамье  в пальто  драматурга  Суомала.  Под  головой  вместо  подушки  лежал
портфель  с  документами,  рядом  с ложем  приткнулась трость. Смятая  шляпа
валялась на полу, словно кающаяся грешница. Он начал смутно подозревать, что
на  свет  божий ночью выползли неведомые  комплексы.  Возможно, он  совершил
невразумительные поступки, которые наверняка раскрыли, что с головкой у него
не  все в  порядке. Он, безусловно, нуждался  сейчас в  помощи  Ахопалтио по
части толкования снов и в рюмке для опохмелки.
     Он  не  понимал,  как  оказался в этом  незнакомом  леденяще безликом и
необставленном помещении. Во  рту  оставался  вязкий вкус  празднества, а  в
висках  стучала  кровь.   Йере  медленно   встал  на  ноги,  протер  очки  и
приготовился отправиться в  разведку. Он подозревал, что все еще находится в
"Золотом  теленке", где  женщин можно было разделить на две группы:  на тех,
кто  изменял  мужу, и  на тех, у которых  мужей вообще не было.  Мужчины  же
продолжали  оставаться ненасытными псами, которые охотятся  за  женщинами до
тех пор, пока те сами не приберут их к рукам.
     Он вышел в слабо освещенный коридор и остановился, прислушиваясь. Из-за
одной из широких  дверей доносился  невнятный  шум, раздавались крики.  Йере
понял, что  артисты продолжают  свой  праздник. Они любили вино,  как своего
злейшего  врага,  и  при  этом стремились утонуть в нем. Собственным разумом
пользовались  не  для   укрощения  страстей,  а   лишь  для  их  не  слишком
категоричного осуждения.
     Йере  чувствовал неодолимую ненависть к  себе и к  окружающему миру. Он
больше не был  могущественным нуворишем, а лишь кающимся грешником, которого
мучила  совесть,  давила,  словно  тесная  кожаная  куртка.  Похмелье,  этот
миссионер   человеческой   души,  наполняло   его   энергией   и  решимостью
превратиться  в судью  и  моралиста.  Ему хотелось  сейчас  раз  и  навсегда
вырваться из этой обители  нечестивости и высказать ее посетителям несколько
слов правды.  Он не  какой-нибудь незваный  гость  богемных  празднеств и не
свадебный генерал, а порядочный писатель и заведующий рекламой мыловаренного
завода и уже сегодня займет свою новую должность. Да, действительно сегодня.
Он не имел ни малейшего понятия о том, какое сейчас время суток.
     Шум раздававшийся  из-за широких дверей, заметно усилился. Йере  принял
решительную позу и с выражением оскорбленной  добродетели  на  лице  вошел в
комнату.  Остановился  в дверном проеме, рассматривая празднующее  общество,
которое не заметило его беззвучного появления. Скоро он обнаружил, что среди
присутствующих  нет  ни  одной  женщины. Человек  тридцать мужчин  сидели за
длинным столом, и каждый из кожи лез, добиваясь, чтобы слушали только его.
     - Не говори ерунды, Сутинен! - кричал  один -  у  него  были правильные
черты лица и могучий голос. - "Омегу" не превзойдет никто, даже Тиссо!
     Человек, названный Сутиненом, спокойно ответил:
     -  Я  и сейчас придерживаюсь мнения,  что "Этерна" и  "Зенит"  являются
ведущими моделями. На ход  "Омеги"  влияют колебания температуры. Ослабевает
упругость  круглой  пружины  балансира,  в  связи  с  чем  удлиняется  время
колебания баланса и ход замедляется. Именно поэтому твои часы зимой отстают.
     - Господи, это же явная ложь! Баланс моих часов выполнен из двух слоев,
внутренний слой  стальной,  а  внешний латунный. Они не отстают, а  вот твои
"Этерны"...
     - Их балансир колеблется всегда с одинаковой скоростью.
     Невидимая рука словно вытолкнула Йере поближе к бурлящему застолью.
     - Прошу прощения, - произнес он робко. - Тут что, прием артистов?
     Тридцать пар  глаз обернулись  к  писателю.  Тот, кого  звали  Сутинен,
хохотнув, ответил сухо:
     -  Господин опоздал  ровно на сутки. Актеров унесли в  театр еще  вчера
вечером.  Здесь  сейчас  годовое  собрание  часовых  дел  мастеров. Впрочем,
остаюсь при мнении, что "Этерна" и "Зенит" - ведущие модели.
     Нужно было  обладать настоящим талантом, чтобы  описать  состояние души
Йере  Суомалайнена.  Он с огромной силой прижимал портфель  с документами  и
старался  удержать слезы. Каким же он  был ослом! Отвратительнейшим  образом
зарыл свой драгоценный мыльный талант в землю. Но сейчас должен исправиться,
стать другим человеком.
     Он  молча  поклонился  часовщикам, балансы языков  которых  на  секунду
остановились, и шатаясь направился к двери. Но  едва  дошел до  порога,  как
дверь  распахнулась и  часовых  дел мастер  Кахилус  с  шумом  вошел  в  зал
заседаний.   Йере  попытался  прошмыгнуть  мимо  него,  но  часовщик  широко
расставил руки и воспрепятствовал намерению писателя.
     - Куда спешите, господин Суомалайнен?
     - На работу, на работу, - едва слышно ответил Йере.
     - Но не в такое же  время, - улыбнулся  Кахилиус и  продолжал. - Можете
остаться здесь и присесть за стол, хотя и не являетесь членом нашего цеха.
     - Сейчас нельзя.
     - А мне нужно.
     Кахилус  проводил  Йере  к длинному столу,  где уже который  час  текла
непринужденная беседа. У Кахилуса имелся материал для  обвинения, который он
и решил обнародовать при свидетелях.
     -  Дорогие  коллеги,  - начал он  торжественно.  - Перед  вами господин
Суомалайнен.  Он  бросил  работу  без  предварительной  договоренности,  чем
поставил меня в чертовски трудное положение, поскольку я  перед  этим только
что  выбросил на улицу Нюлунда, этого негодяя. Что думают  господа  об этом?
Это уголовное преступление или нечто иное?
     - Спроси у полиции! - посоветовал Сутинен.
     -  Я  спрашивал, но  они  не знают. Их это  только развеселило.  Это же
настоящая чертовщина, если люди в Финляндии будут так свободно появляться на
работе  и смываться. Вдобавок ко  всему, он сломал пружину и  боек  часового
звонка у будильника. Что, по-вашему, с ним делать?
     Поднялся  мощный  гул,  из  которого  выделилось  несколько   отдельных
голосов. Сутинен потребовал от обвиняемого, чтобы тот залпом выпил пол-литра
водки  и во  всеуслышание заявил, что "Этерна"  и  "Зенит" являются ведущими
мировыми  моделями  часов. Сосед  Сутинена  посчитал  такой приговор слишком
гуманным и, в свою очередь, предложил, чтобы обвиняемый в течение двух часов
беспрерывно  пел национальный  гимн  часовщиков:  "Покупай,  парень, часы  с
кукушкой!" Кахилус в качестве общественного обвинителя, истца и одновременно
свидетеля  полагал,  что  через  два  часа  все мастера  сами  превратятся в
кукующие  ходики,  поэтому цеху  стоит, видимо, изобрести  более короткое  и
более весомое наказание. Кто-то предложил изгнание, но Кахилус воспротивился
этому:
     -  Это сейчас уже  вышло  из  моды  да и  будет стоить слишком  дорого.
Неужели у вас, черт возьми, отсутствует фантазия?
     Таковой  у   часовщиков   не  наблюдалось,  хотя  они  и   были  людьми
рачительными, основательными и неуклонно следили за  постоянными колебаниями
баланса жизни. Тогда слова попросил Йере и начал свою защитительную речь вот
с какой основной идеи:
     -  Уважаемые господа! Директор Кахилус  совершенно прав:  меня  следует
наказать. Но позвольте  сначала произнести несколько слов в свое оправдание.
Было бы грустно, если бы произошло убийство права...
     - Убийство? - прервал его  Кахилус. -  Не  хватай  через край,  парень!
Говори по делу! Кто здесь кого собирается убивать?
     Йере попытался продолжить:
     - Когда  я  предложил свои услуги Кахилусу в качестве помощника,  я все
время думал о Руссо...
     -  Какой у них механизм? - прервал его  теперь  голос  с другого  конца
стола. - Не те ли это малютки завода Тиссо, для которых невозможно раздобыть
запчастей? Еще хорошо, если их  пружины  выполнены из палладия или из никеля
ну а если нет...
     Йере попытался ответить, но человек по фамилии Сути-нен опередил его:
     -  Считаю,  что  нам не  следует импортировать  часы "Руссо".  Для  нас
ведущими моделями являются "Этерна" и "Зенит".
     Гул голосов за  столом  постепенно  стих,  и  Йере  воспользовался этой
возможностью. Он чувствовал себя обязанным вступиться за философа  Руссо, но
сдержал себя.  Взамен сообщил  часовщикам,  что  он  по профессии  писатель,
изучающий различные области человеческой жизни.  Поскольку роман, который он
сейчас  пишет  (вынужденная ложь  иногда  помогает человеку  и без  молитвы)
повествует о благородной профессии часовщиков и  их уважаемых традициях, ему
захотелось  детально познакомиться  с  их  работой. Поэтому он и поступил на
службу  к  Кахилусу,  которого  знал  как  достойнейшего представителя  цеха
часовых дел мастеров. Кахилус также являлся такой  личностью, которому автор
подарил бы  первый авторский экземпляр своей  книги и высказал бы  сердечную
благодарность от имени всего сообщества литераторов.
     Йере закончил свое выступление, в котором, как советовал ему Ахопалтио,
воспользовался "пространственными ценностями" своего голоса и стремился быть
ближе   к  слушателям.   Некто  Талейран  наверняка  сказал   бы,   что   он
воспользовался  словами  истинного  мужа, с  помощью которых без труда можно
скрыть  мысли,  но  часовщики  придерживались  абсолютно  иного  мнения.  За
здоровье Йере поднимали тос-
     ты, его начали превозносить как гениального изобретателя часов. Кахилус
сиял счастьем первооткрывателя,  а Сутинен  пообещал подарить Йере  "Этерну"
или "Зенит" и больше не противился импорту часов "Руссо".
     И случилось  так, что начальник рекламы  мыловаренного  завода пошел  в
"Золотом теленке" по  второму  кругу.  У  него  хватило бы силы  воли, чтобы
терпеть мозоль из-за тесной  обуви, но отказаться  от предлагаемого угощения
было  выше  его сил. Он  забыл о  времени, о  своих  обязанностях,  перестал
вздыхать о нравственном падении  и вспоминать  о совести.  Если  мир  желает
устраивать  ему торжественные  приемы,  то  остается одно  -  подчиниться. В
жизненной дипломатии согласие нужно выражать словами, а отказ - мимикой.
     На празднике  часовщиков на быстротекущее  время  просто махнули рукой.
Оно  могло  нестись  своим  чередом.  В  заключительном  заявлении  годового
собрания  было сказано, что  перемещения  собственности, вызванные кризисом,
касаются  прежде  всего  владельцев  часов,  которые сдают часы  в залог.  У
часовых  же  дел  мастеров, наоборот, всегда есть  работа:  людям хочешь  не
хочешь  приходится  чинить  старые  часы, ибо  ломбарды неисправные  часы не
принимают.
     Время  суток  определить  было затруднительно, когда  дверь в  зал, где
проходило  торжество, распахнулась с грохотом и на пороге появился драматург
Юхани Суомала. На праздник артистов  он  опоздал  почти  на двое суток.  Но,
будучи  зеркалом национальной  чести,  соблюдал рекомендации  предков: лучше
поздно,  чем  никогда. Часовых дел мастера умолкли.  Драматург  устремился к
праздничному столу и патетически произнес:
     - Надеюсь, господа  знают меня? Я писатель-драматург Юхани Суомала, и я
пьян.  Прошу  прощения за небольшое опоздание. Но поезд, черт бы его побрал,
ушел без меня. Пришлось изменить программу поездки.
     Старший  по  празднику  часовщиков  вопросительно  посмотрел  на  своих
коллег, а затем предложил Суомала стул.
     - Пожалуйста,  господин  писатель. Добро пожаловать  на наше  небольшое
торжество. Чем можем служить вам?
     - Какого черта притворяетесь. Ведь запрет на выпивку уже не действует?
     - Значит, вина?
     -  А  разве я  в  молоке нуждаюсь? А еще  раздобудьте для меня  миллион
красивых женщин!
     Мужчина по фамилии Сутинен тут же отошел от стола и покинул зал. Он был
председателем  клуба  часовщиков  с  характером  вечного  искателя.  Суомала
внимательно рассматривал сидевших  за столом, их лица были ему незнакомы. Но
вот его  карие  глаза остановились на  Йере,  тот,  не  дыша, притаился,  но
тщетно.
     - Ой, брат ты мой! -  воскликнул  Суомала. - И ты здесь!  Ты оказал мне
огромную  услугу, выбросив  из  вагона мой чемодан. В противном  случае  мне
пришлось бы две ночи спать без ночной рубашки.
     Суомала  громогласно  продолжил   свой  красочный  рассказ,  в  котором
упоминалось огромное  число  женщин.  Он  даже  успел  случайно побывать  на
нескольких  сборищах.  Сейчас,  по его мнению, все  проводят  свое свободное
время  на  собраниях.  На конгрессе проституток  он послушал  два доклада  и
заснул  на  задней  скамье.  С  заседания  вегетарианцев  его  выставили  за
недостойное  поведение, а на  встрече карманников его лишили  часов, кольца,
денег и доверия к людям.
     - В новой драме,  -  торжественно  возвестил  Суомала,  -  я  заклеймлю
непорядочность, леность и нечистоплотность финнов.
     Суомала набросился на угощения.
     - Где директор Туннюрлампи? - спросил он наконец.
     Часовщики посмотрели  друг на  друга.  Никто  не  знал хозяина часового
заведения с такой фамилией. Тогда  Йере  тактично  стал  объяснять,  что они
находятся  в  обществе часовщиков,  а не  актеров.  Распухшие  веки  Суомала
замигали, и  он выразил свои чувства сильными словами. Но положение спас все
тот  же господин  Сутинен, который появился  рядом с драматургом и прошептал
ему на ухо:
     - Я сожалею, господин писатель, но в это время суток я смог собрать для
вас всего  лишь тридцать восемь дам. Но отменного качества. Они ждут  вон  в
той боковой комнате.
     Суомала выронил из рук бокал и в результате доселе нервного  потрясения
оказался в  глубоком обмороке. Сутинен  растерялся -  он  не знал,  идет  ли
вопрос об  излишестве,  или о  недостаточности.  Йере понял, что спасен.  Он
подбежал к побледневшему Суомала, пощупал у него пульс и покачал головой.
     - Сердечный приступ. У меня в кармане пальто есть нитро... Минуточку!
     И почти  бегом покинул  зал. Его бедное, измученное сердце стало биться
свободнее.  Иной возможности уйти от кукующих часов у него не было. Пришлось
прибегнуть  к  небольшому  обману.  Но, как гласит  финская  пословица,  кто
быстрее бегает, тот первым бросает камень.
     Йере выскочил в темный коридор, схватил с вешалки свою трость и шляпу и
отправился  плутать в  поисках выхода из лабиринта "Золотого  теленка".  Уже
трое  суток  он ни  разу  не глотнул свежего воздуха. Горло  сжимал  слишком
тесный воротник,  а сердце -  горечь.  Из сумрака раздался голос,  вслед  за
которым появился и сам человек.
     - Простите за беспокойство, но кого вы ищете? - спросил подошедший.
     - Освободителя, - страдальческим тоном ответил Йере.
     - Сектанты здесь собраний не проводят, - объяснил мужчина и, вытащив из
кармана небольшую карточку, произнес: - Уголовная полиция.
     - Арестуйте, - вздохнул Йере. - Я готов.
     Сыщик осветил лицо Йере карманным фонариком.
     - Суомалайнен?
     - Да.
     - Йере или Еремиас?
     - Не отказываюсь...
     - Начальник отдела рекламы?
     - Признаю все...
     - Хорошо.
     Йере протянул руки.
     - Что вы хотите? - спросил сыщик.
     - Наручники.
     - Вы же пьяны.
     - Беспрерывно.
     Полицейский сменил тон голоса на отечески дружественный:
     -  Попытайтесь  вести  себя   пристойно.   Вас   никто  не   собирается
задерживать.  Было лишь заявление, что вы пропали и...  ну  да ладно. Я свою
задачу выполнил. Прошу сюда... Идите, идите...
     На двери были живописные буквы, образовавшие следующие  слова: "Кабинет
красной подвязки, вход посторонним строго воспрещен".
     Сыщик открыл дверь, втолкнул Йере в комнату и сам вошел следом за ним.
     - Господин директор! Пропавший найден.
     -  О  Господи!  - воскликнул директор Туннюрлампи  и бросился  обнимать
Йере. - Мы спасены!
     Туннюрлампи повернулся на мгновение к полицейскому и сказал:
     - Пришлите счет.
     Сыщик  вышел,  а  Йере остался  в небольшом кабинете  в  обществе  пяти
господ. Спрашивать ему ни о чем было не нужно, а только слушать. Туннюрлампи
прояснил   ситуацию.   В   кабинете  проводилось  важное  совещание.   "Клуб
джентльменов Выборга"  две недели  тому  назад организовал  широкомасштабный
сбор денег в пользу безработных. В рабочий комитет вошли господа И., П., В.,
Я.  и  Туннюрлампи.  Сегодня  вечером  они  должны  были  решить  вопрос   о
распределении собранных средств. Присутствие Йере  считалось обязательным по
следующим причинам.
     - Мы знаем, что вы лицо влиятельное и располагаете средствами, - сказал
Туннюрлампи. - За две недели в нашей кассе оказания  помощи накопилось шесть
тысяч двести пять  марок и тридцать пенни. Наш театр организовал в поддержку
сбора средств  благотворительное представление  оперетты,  но  на  спектакль
пришло  всего лишь шестнадцать платных  зрителей.  И сейчас  мы обращаемся к
вам.
     Директор Туннюрлампи  бросил на Йере  открытый  взгляд, на который  тот
ответил обворожительно наивно:
     - Это была "Баядерка".
     - Да. Что вы думаете?
     - Попробуйте "Песнь прерий". Туннюрлампи закашлялся.
     -  Я  говорю  не  об  оперетте, а  о вашем  заводе, большинством  акций
которого вы  владеете. Не может  ли  "Чудный аромат"  подарить нам в порядке
благотворительности свою продукцию?
     Йере покачал головой.
     - Мы не намерены раздавать безработным мыло, -  поправился Туннюрлампи.
- Безработный и так всегда чист. Моя идея состоит в том, что вы  дарите  нам
изделия завода, а мы организуем благотворительную их распродажу.
     -  А доход  без  вычетов  распределяем  между безработными,  -  заметил
председатель рабочей комиссии господин И.
     - Ну  не совсем  без  вычетов, -  проворчал  господин Я.  Йере  не смог
ответить, но, после  того как просидел  в этой дружеской компании без малого
час, он стал мягким  и сговорчивым.  Сначала  он обещал  десять  ящиков мыла
"Леммикки",  а  после  четвертого  бокала  коньяка  добавил  к десятке ноль.
Господа  были  в  такой  степени  восхищены  его благородным  сердцем  и его
социальной направленностью, что решили израсходовать часть собранных средств
в честь  гостя сегодняшнего вечера. Господин И., джентльмен с бабьим  лицом,
принимавший участие во всех благородных общественных начинаниях, выступил со
следующей, несколько двусмысленной речью:
     - Я,  представляющий беднейшую часть народа, выходец из  семьи батрака,
добившийся собственными силами кресла директора-распорядителя крупной фирмы,
положительно отношусь  ко  всем хорошим начинаниям, которые улучшают условия
жизни  малообеспеченных  людей.  Предлагаю  сейчас  не  раздавать  собранные
средства, ибо это вызвало бы раздоры,  поскольку  делить пришлось  бы  всего
лишь немногим более шести тысяч. Да  ресторанный счет надо оплатить и выдать
нам  возмещение  за  работу  на  заседании, а также суточные. Кроме  того  я
считаю, что, если бы все люди трудились в жизни, как я, у них сейчас были бы
средства жить без работы. Как уже сказал раньше,  я отношусь положительно  к
операциям такого масштаба, однако заявляю,  что шестью тысячами марок нельзя
уничтожить  безработицу  в  стране. Деньги  эти  нам  следует  израсходовать
сегодня  вечером  на  оплату  расходов  по  организации  заседания  рабочего
комитета, что, по моему мнению, явится  умеренным  вознаграждением  за  нашу
добровольную работу. Я убежден, что безработные нас поймут - разделить между
ними средства помощи во время кризиса невозможно.
     Господин Я.  предложил,  чтобы рабочий  комитет  взял себе  в  качестве
вознаграждения  только две  тысячи  марок,  на  оплату  сегодняшнего  вечера
израсходовал бы три тысячи, а остаток раздал бы безработным.
     - Кому раздать такую ничтожную сумму?  - спросил  просидевший безмолвно
весь вечер господин В.
     Директор  Туннюрлампи предложил, чтобы возможный остаток  был передан в
кассу,  которая  образуется  в   результате  благотворительных   продаж,  но
председатель возразил ему:
     - Я  представляю малообеспеченную  часть  народа и  ко  всему  отношусь
положительно,  но,  по-моему,  не  стоит раздражать  трудящихся, раздавая им
столь  мизерные  суммы.  Повторяю  свое  недавнее  предложение  использовать
деньги,    имеющиеся   в   нашем   распоряжении,    полностью   на    оплату
представительских расходов по организации заседания рабочего комитета - я не
могу просиживать ночи бесплатно и не привык оплачивать ресторанные счета.
     Участники   заседания  единогласно  решили:  средства,   собранные   по
подписным листам,  и  приложенную к  ним  выручку от  спектакля в сумме  ста
пятнадцати  марок,  всего  шесть тысяч двести  пять марок и тридцать  пенни,
следует  направить  на  устройство  благотворительных  торгов  и  на  оплату
расходов рабочего комитета. Решение свое они  обосновали  так:  мыловаренный
завод "Чудный  аромат" для благотворительных торгов  дарит различных изделий
примерно на сумму сорок тысяч  марок. В качестве программного лозунга торгов
утвердили обращение, разработанное Туннюрлампи и исправленное Йере:
     "Помоги безработному сегодня, ибо сам завтра можешь стать безработным!"
     Председатель  рабочего   комитета  оказался   прав:   доход   от  сбора
благотворительной  помощи  оказался слишком  мал, чтобы раздавать его. Когда
казначей  общества  оплатил  аренду  помещения,  в  котором  шло  заседание,
ресторанный  счет  и  денежное  возмещение  участникам  заседания,  в  кассе
осталось  всего лишь  пятьдесят пенни. Казначей, господин  В., покрутил  эту
маленькую монетку в руках и заявил:
     - Деньги - начало всякого зла, и его корни проникают всюду.
     - Но каждый понимает язык звонкой монеты, - заметил Туннюрлампи.
     -  Совершеннейшая правда, - добавил директор И. - В моей семье  он,  ко
всему прочему, является родным языком.
     В этот  момент казначей выронил  из рук никелевую  монету. Она упала на
пол и весело покатилась под стол. Казначей попытался на четвереньках догнать
ее, но свалился набок. Туннюрлампи это сделать также не удалось.
     -  Нам   необходимо  ее  найти,  иначе  в  кассе  будет  недостаток,  -
пробормотал казначей, ощупывая ботинок Йере.
     -  Не найти, - разнервничался Туннюрлампи. -  Темно, и  становится  еще
темнее.
     Господин  П.,  бизнесмен с  достойными манерами, который, как  правило,
говорил мало, но хорошо, вытащил из бумажника купюру в сто марок, свернул ее
трубочкой и зажег. Затем он протянул фонарь под стол и сухо произнес:
     - Посветите, так скорее отыщете...
     Казначей обжег себе руку, Туннюрлампи углубился еще дальше в темноту, а
Йере вообще потерял сознание. Начальник рекламы мыловаренного завода впервые
в жизни видел, как деньги дают миру свет.
     Очнулся  Йере не  в  "Кабинете красной  подвязки", а  на жестком  ложе,
покрытом синим сукном. Его подняли  (во всяком случае,  он не  помнит, чтобы
добрался сюда на своих ногах) и  уложили спать на бильярдный стол.  Плечи  и
бедра  ломило,  язык  был  шершав,  словно  наждачная бумага.  Он  с  трудом
спустился с бильярдного стола, пригладил волосы и воскликнул:
     - Ой, черт возьми! Что же мне делать?
     Неподалеку раздался чей-то голос, и ему преподали умный совет:
     - Умри, тогда никого не обидишь.
     Хмурая старуха уборщица открыла окно и продолжила:
     - Лучше тебе уйти в ресторан. Сюда скоро придут игроки.
     - Какой сейчас час?
     - Подымись на этаж выше, узнаешь. Там собрались другие часовщики.
     - Благодарю вас!
     - Нечего умничать.
     Наверх Йере не  пошел. Он хотел спуститься  ниже  и сбежал на  один  из
нижних этажей.  Годами ему приходилось жить за  счет авансов и  размышлять о
будущем  только в мрачном  свете.  Сколь  жалким и бесполезным чувствовал он
себя. В коридоре порхала моль и билась об его очки. Даже моль была  не столь
расточительна,  как  поэт: она  была столь экономной, что  не сжирала  ткань
целиком, а проделывала в ней дырки. Не болела она и страхом тюремной камеры,
чего приходится бояться человеку, такому, как Йере Суомалайнен, стремящемуся
вырваться на свободу.
     Но "Золотой теленок" не позволял своим клиентам сбе-гать так  уж легко.
Йере  переходил  из  одного  коридора в другой,  из  прохода  в  проход,  но
выбраться  на  улицу ему никак не удавалось. Постепенно его охватило чувство
безнадежности,  и он  стал молиться, чтобы священник отпустил  ему  грехи. В
конце  концов он стал  громко аукать. И тут  перед  ним из  мрака  коридоров
появился крошечного роста вахтер в униформе и предложил свою помощь.
     - Вы доктор Андерссон? - спросил сообразительный малыш.
     - Нет.
     - Извините. Тогда вы наверняка член парламента Хиукканен?
     - Нет... Я...
     -  Фермер Хуухкая из  Оулу?  Не так ли? Значит, я  угадал. Нет,  нет...
Будьте любезны следовать за мной. Вас ждут.
     Йере пытался разъяснить  нежданному доброхоту,  что он не Андерссон, не
Хуухкая, а всего лишь по ошибке  оказавшийся в плохой компании гражданин,  у
которого отняли свободу. Но маленький проводник лишь понимающе улыбнулся.
     - Не беспокойтесь. Вас никто не выдаст.
     Вахтер  проводил  Йере  до  двери,  косяки  которой   украшала  толстая
бархатная портьера, и прошептал:
     - Ваше место совсем рядом с той пальмой. Видите? Будьте добры.
     Вахтер раздвинул портьеру пошире и попытался втолкнуть Йере внутрь. Тот
зло прошипел:
     - Вы что, за шута меня принимаете? Я не Хуухкая!
     - Тише, тише! - попытался утихомирить его проводник.  - Там сейчас идет
собрание господ, пострадавших от кризиса. Выбирают новых членов объединения.
Не советую  отказываться от работы в этом обществе,  придающей  разнообразие
свободному времяпровождению.
     - Послушайте... Катитесь вы...
     - Тихо, тихо! Пожалуйста, господин Хуухкая.
     И  хлопотливый вахтер отдернул портьеру и втолкнул Йере в комнату,  где
шло  заседание.  Тот  лишь  заморгал  глазами  от изумления  и раскрыл  рот:
насколько же божественно  выглядело  кризисное  время.  За длинными,  богато
накрытыми столами сидели празднично  одетые участники  конгресса с мрачными,
серьезными  лицами. На  них  была  шикарная  одежда,  и  с  ее  помощью  они
стремились  придать себе солидности. Йере взглянул на собственный потертый и
измятый костюм: зримое доказательство бедности финского писателя.
     Естественная  одежда  его роли, придавшая  ему уверенности  в  себя. По
правде, он, а  не кто-либо  иной,  был  личностью, пострадавшей от кризиса м
избранной народом! Прав был парнишка,  сказавший: чем грязнее полотенце, тем
чище лицо!
     Он  храбро и  решительно  направился к пальме, стоявшей в конце зала, и
уселся на стул, предназначенный для Хуух-кая.  Метрдотель вписал его в число
гостей, пострадавших от кризиса, и шепнул официанту:
     - Хуухкая начинает с закусок...
     Справа  от   Йере  сидел  раскрасневшийся  агроном,  владелец  крупного
поместья,    слева    приятная    молодая    дама,   представившаяся   мадам
Торопайнен-Летьенен,  которая тут же произнесла три  слова по-французски, на
что Йере ответил:
     - Si, Si, madame. (*9)
     Агроном  рассказал  Йере  краткую историю своей жизни,  которую  постиг
полный крах. Три года тому назад он купил второй "Паккард", но судьба машины
оказалась   плачевной.  Его   сын,  возвращавшийся  из  изгнания,  въехал  в
Ботнический залив близ города Вааза. Из воды не вытащили ни машину, ни сына.
Он приобрел  третий "Паккард", но  у него уже накопилось столько долгов, что
Национальный бизнес-банк забрал в счет их уплаты и машину, и поместье.
     -    Бог    мой,   какой   ужас!    -   воскликнула   участливо   мадам
Торопайнен-Летьенен и тут же спросила Йере: - А у вас какая марка?
     - У меня вообще нет автомобиля, - скромно ответил Йере.
     -  Как этим банкам  не  стыдно!  -  возмутилась  мадам.  -  Как  же  вы
передвигаетесь?
     - Самый быстрый способ передвигаться - это стать пешеходом.
     - Je regrette beacoup, monsieur! (*10)
     - Si, Si, madame, - ответил Йере.
     - Вы блестяще говорите по-французски.
     - Si, Si, madame...
     - Я восхищена французским языком,  учу его по одному часу в  неделю. Но
сейчас вынуждена  прервать учебу.  Видите  ли,  у  моего  мужа  также  исчез
автомобиль, или, точнее говоря, его украли.
     - Угонщики автомашин многих владельцев автомобилей превратили в обычных
пешеходов.
     - Ou, monsieur! Но машину моего супруга украл банк. Якобы за долги. Муж
перевел  свое имущество  на мое имя, и теперь мы ездим на  моей  машине. Ох,
этот кризис действует на нервы. А тут еще говорят о безработных. Небось  они
счастливы, что сидят без дела.
     Йере не смог ответить ей иначе, как по-французски:
     - Si, Si, madame.
     Мадам Торопайнен-Летьенен была жертвой Великого кризиса: беспросветной,
но  озаренной  страданием.  Ее  мышление  точно  следовало  модным  течениям
времени:  пострадавшим  от  кризиса  следует поднять мятеж  против банков  и
правительства. Прямо-таки оставалось  только любоваться ею, когда она думала
о себе. Произносила всего несколько слов, но делала это часто.
     Председатель  объединения  постучал  по   бокалу  и   попросил  тишины.
Поскольку  никто  еще  не  прикасался  к   жаркому,  можно   было   начинать
выступления.  За  великой тишиной последовал  единый  общий вздох, один лишь
Йере тайно  попытался протолкнуть  еду в рот. Кризис  пока еще не лишил  его
аппетита.
     -  Дорогие  дамы и господа! - произнес председатель. - В нашем обществе
появились  три новых соискателя: консул Кафар, владелец поместья Кайнулайнен
и  бывший фермер Хуухкая.  Месье Кафар  первым  расскажет  о своих  заслугах
членам объединения. После этого состоится тайное голосование.
     В   зале   послышался   шепот.   Мадам  Торопайнен-Летьенен  фамильярно
облокотилась на руку Йере и присоединилась к хору шептунов:
     -  Мне так жаль  этого беднягу, -  заметила она.  -  У него  больше нет
автомашины. Да  и жены  тоже. Он потерял  все. На будущей  неделе собирается
снова жениться - по его мнению, состоять в браке одно удовольствие.
     Йере  ответил "si, si" и посмотрел на  Кафара.  Они  были товарищами по
несчастью:  у  обоих  не   было  автомобиля.  Почетный  консул,  француз  по
происхождению, служивший  во  Французском  иностранном  легионе в  Марокко и
занимавшийся посреднической  торговлей пиломатериалами в Выборге, начал свою
речь прелестно:
     - Господин председатель, уважаемые дамы и господа! Позвольте мне начать
свою речь с краткого воспевания красоты?
     -  Говорите,  господин  консул!  -  одобрительно  воскликнула   госпожа
Бурлакова,  урожденная Айраксинен, самая пожилая и самая накрашенная из всех
присутствующих дам.
     Месье Кафар продолжил:
     - Поэт  прав, сказав: "О, красота!  Ты бедствие для души!" Мы,  видимо,
все можем  присоединиться к  этим словам поэта, хотя сами и не пишем стихов.
Поэзия -  это дар,  и  поэтому многие  редакторы  стремятся  получать  стихи
бесплатно.  Некоторые  поэты надеются  на  то,  что  их  произведения  будут
публиковаться в виде рекламы, и в этом их проклятие.  Поэты вкладывают огонь
в  стихи, деловые  же  люди извлекают из  стихов  огонь для  рекламы. И те и
другие служат красоте, которая является отвратительнейшим бичом нашей  души.
Скажу  больше: она бедствие для  наших кошельков и банковских счетов. Сейчас
же я  сосредоточу  ваше внимание  только  на  одном качестве  драгоценнейшей
красоты: на красоте женского тела...
     - Господин консул,  - прервала его мадемуазель Бирже, живущая в Выборге
эмигрантка, которой только  что исполнилось пятьдесят лет. - Я полагала, что
не  услышу  непристойностей  в таком  блестящем обществе. В противном случае
некто покинет это  собрание,  и этим некто  будет  тот, которого  никогда не
целовали, хотя он и разрешал это.
     - Не прерывайте оратора! -  воскликнул председатель. -  А  что касается
приличий, то здесь нет малолетних.
     -  Никогда  в присутствии  женщин  не произношу  непристойных речей,  -
заметил   консул  Кафар.  Послал  воздушный  поцелуй   мадемуазель  Вирже  и
продолжил: -  Уважаемые товарищи  по несчастью! Вам  очень  хорошо известно,
сколько  стоит поддержание женской  красоты  на уровне.  Мне  это  встало  в
неисчислимую сумму марок, долларов, фунтов стерлингов и франков. Все то, что
не  запрещено,  обязательно, вне  зависимости  от того, происходит ли это  в
рамках брака  или  вне  его. Я стал жертвой  кризиса  из-за красоты.  Сейчас
нахожусь под опекой, но, несмотря  на это,  не вспарываю  ножом свой  живот.
Следует предупреждать чрезмерное увлечение населения японским  харакири. Что
касается  лично  меня, то  оно совершенно не подходит для моего французского
нрава.  Кроме  того, трудно  объяснять  друзьям,  особенно на пляже, историю
появления рубцов на животе. Ни одна хирургическая операция не породила столь
устойчивой  темы для  разговоров,  как удаление  ребра у  Адама,  от которой
человечество страдает постоянно. Это оказало огромное влияние и на страдания
в моей  жизни,  поэтому  я  почтительно  прошу принять  меня в члены  вашего
объединения. С удовольствием  расскажу вам о начальных  фазах этой  истории.
Согласитесь ли выслушать?
     - Только не начинай с Адама! - раздался откуда-то сзади мужской голос.
     Но  все остальные кивнули  головами  в знак  согласия.  И консул  Кафар
рассказал  следующую  историю,   сильно   всхлипывая   в   паузах,   которые
соответствовали самым напряженным местам его повествования. Вот  оно слово в
слово.
     -  Примерно пять  лет  тому  назад  я  нанял новую  служанку,  уроженку
Хейнявеси, молодую и здоровую, как сама  природа, крестьянскую девушку.  Она
прослужила  у  меня полгода,  и я не находил  ее  лучше  других  женщин,  за
исключением того, что она обладала прекрасным  аппетитом.  Но  затем один из
моих друзей, который  верит  в  будущее финского  кино,  нашел,  что  у  нее
фотогеничное лицо и  сексуальная улыбка.  Друг стал восхвалять  божественное
обаяние девушки. Ее тогда  еще  звали  Мимми  Суокурппа  - и он соблазнил ее
заняться  кинематографией.  Сначала  она  готовила  кофе,  а  затем  служила
уборщицей в одном из кинотеатров. Я начал сражаться за эту девушку и наконец
вернул ее к себе, подняв ее месячную  зарплату на десять марок. Хотя я и был
холостяком,  но всегда  любил  женщин.  Будучи  бизнесменом,  я  понял,  что
оболочка повышает цену товара, и поэтому купил этой девице красивую одежду и
украшения.  Спустя  два  месяца  на  пляже  в  Териоки организовали  конкурс
красоты, покровителем которого выступил директор  театра Туннюрлампи.  Мимми
тоже приняла в нем  участие и завоевала первый приз.  Это было лишь скромное
начало ее известности. Я решился обручиться  с  этой девушкой - находиться в
состоянии помолвки всегда приятнее, чем в браке, - и отправил ее  в Париж, в
Институт красоты, изучать косметологию и  хорошие  манеры.  Она  пробыла там
целый год  и вернулась назад самим совершенством. Счет  на четверть миллиона
сократил  мое состояние. Мне пришлось побывать в ломбарде и познакомиться со
своими будущими друзьями.
     Невеста моя начала  победный поход своей  жизни: она побеждала  как  на
национальных, так и на международных конкурсах красоты. Стала "Мисс  Керава"
и "Мисс Гамбург". Корреспонденты газет и киношники толпились вокруг нее.  Ее
фотографии продавали в  художественных салонах  и  кондитерских. О ней  было
опубликовано полторы сотни фоторепортажей. Ее портрет украшал этикетки банок
мясных   консервов.   Ее  приглашали   быть   покровительницей  соревнований
тяжелоатлетов и христианских дней  искусства. Ежедневно она  получала тысячи
писем от школьниц, которые  хотели бы знать, какую мазь для кожи и маску для
лица  она  использует. Только в течение первого  месяца красоты нам прислали
две тонны душистого мыла  - из  них четверть  поступила  от  завода  "Чудный
аромат",   тонну   различных  мазей  для  кожи,  триста  литров   одеколона,
одиннадцать галлонов духов, неограниченное количество зубной пасты, лака для
ногтей,  средств  для удаления  волос, губной  помады,  краски  для  ресниц,
искусственных  грудей,  пудры,  талька, искусственных  ресниц, папильоток  и
нижнего белья, за что  моей  невесте и  будущей  жене приходилось  постоянно
отвечать благодарственными письмами. Я был  настолько деловым человеком, что
основал в Хельсинки  в том же самом  году фирму  оптовой продажи  химических
товаров  и заработал на этом  чистых полмиллиона.  А затем начались неудачи.
Если требуешь, чтобы  жена  была красивой, обладала  добрым  сердцем  и была
экономна,  тебе следует завести трех  жен. Я  же попытался удовольствоваться
одной,  в  прошлом   Мимми,   а  теперь  именуемой  Роза-Петронелла   Кафар,
поднявшейся  на вершину славы наследницы праматери Евы.  Первый брак создает
трудности для всех мужчин, ибо им  и сложно сладить  с женой, и остаться без
жены. Мужчина должен оказаться в объятиях женщины, а не в ее руках, и каждую
минуту помнить, что  жена - это любовница молодого  мужчины, товарищ мужчины
средних лет и сиделка при старике.
     Однажды  наш специалист по красоте, превосходный доктор из Хельсинки по
фамилии Куттер, заявил, что Роза-Петронелла слишком располнела. Полная грудь
и  широкие  бедра  к тому времени  вышли из моды,  Мы спешно  отправились на
Ривьеру купаться, и там нас поджидало несчастье.  Я  продавал  пиломатериалы
одному египтянину, который по грудь закопал себя в белый песок пляжа, а жена
моя  в это  время демонстрировала  танец живота, добиваясь, чтобы покупатель
отказался  от омерзительного сбивания цены. Вот тогда-то все и обнаружилось!
Роза-Петронелла забыла  в  гостинице пляжные тапочки, и  все дамы  и господа
увидели ее стопу. И  я тоже.  Левая нога Розы-Петронеллы была от  рождения с
изъяном: на ней  было  всего  четыре пальца! На правой ноге, правда, имелось
необходимое их количество,  но,  несмотря на это,  египтянин,  мой знакомый,
отказался покупать пиломатериалы и обозвал меня закоснелым живодером.
     Месье  Кафар вытер пот со лба и горько заплакал. Ему не удалось продать
пиломатериалы на сумму десять  миллионов марок. Спустя мгновение со  слезами
на глазах он продолжил:
     - Добрейшие дамы и господа! Вы хорошо знаете, что самой большой властью
на  земле  после  власти  Папы  Римского  является   власть  зависти.  Когда
завистливые  женщины  обнаружили  изъян у моей  жены, они разожгли  скандал,
спаливший нас  обоих. В газетах  всего мира обсуждалась новость  о пропаже у
моей  жены  пальца на ноге, и  нас обоих обвинили в обмане.  Розу-Петронеллу
обследовали полиция и врачи. Последние установили, что  у моей жены в нижней
части  спины  куча безобразных  бородавок,  которые  она во  время конкурсов
красоты ловко прикрывала купальником. Истина часто оказывается удивительной,
как миф, но это не дарует  ей почет и уважение. Я израсходовал все имущество
на  восстановление  красоты  Розы-Петронеллы,  но,  насколько  вам известно,
уважаемые дамы и господа, пальцы на ногах не выращивают, как репу. Я утратил
счастье, остался  без копейки в кармане и понял, что душа  Розы-Петронеллы с
самого начала  не была  столь бела, как ее кожа.  Она винила меня в духовной
жестокости и безразличии, в том,  что я якобы никогда не обращал внимания на
то, что  она  ложилась в постель в  чулках. Возможно, она  была уверена, что
брак - это лишь четыре голых ноги в одной  постели. И на конкурсах красоты я
якобы  вел  себя  слишком   пассивно,  не  понимал,   что  купальный  костюм
Розы-Петронеллы  представлял  собой  как  бы  забор  из  колючей  проволоки,
назначением которого была защита моего имущества, а не прикрытие ее тела.
     Поскольку обвинения оказались столь  серьезными,  жена моя  потребовала
права  на  неверность.  Величину  оголенности   бедер  женщины  ограничивает
купальный  костюм, терпению же мужчины  приходит конец,  когда жена начинает
ему  изменять. Мое терпение кончилось только тогда,  когда жена  потребовала
развода  и алиментов. Она наняла хороших юристов и победила. Я обанкротился,
а  жена   разбогатела.  Мой  духовный  соотечественник  Анатоль   Франс  был
совершенно прав: женщина совершает великий грех, отдаваясь за деньги, но еще
больший грех и глупость, когда отдается бесплатно. Любовь ослепляет, дорогие
друзья,  а  брак  раскрывает глаза.  Конечно, опыт учит,  но,  как  правило,
слишком поздно,  и  тогда  мы видим,  что юбка женщины  становится  знаменем
мужчины. Уверен,  что  браков стало бы меньше, если  бы  цена  венчания была
равна цене развода, который многих мужчин лишил имущества и желания еще  раз
жениться. Откровенно  признаю, что сейчас я бедняк. Немного зарабатываю себе
на жизнь, продавая то самое  душистое мыло  и мази, которые  заводы посылали
когда-то  моей  жене.  Значительную  часть  этой  продукции  я  сохранил для
рождественских  подарков  Армии  спасения.  Душистое  мыло  пока  еще  можно
использовать  для мытья  рук  и  стирки белья, а мази для кожи, увы, годятся
лишь для подмазки представителей официальных властей...
     Месье  Кафар  закончил  свой  грустный  правдивый  рассказ и, продолжая
плакать, сел на  свое место. В  этот момент он заметил,  что сидевшая с  ним
рядом мадемуазель Бирже покинула общество. Кто-то сказал, что у нее внизу на
шее тоже две бородавки.
     В зале царило мрачное настроение. Мадам Торопайнен-Летьенен  приникла к
Йере и  разразилась  горькими слезами. Бывший  владелец "Паккардов"  закурил
гаванскую сигару и в задумчивости  выпустил дым в  глаза  Йере. Председатель
объединения  дрожащим  голосом  возвестил,  что  он,  во всяком  случае,  за
принятие консула  Кафара в члены общества пострадавших от кризиса, поскольку
консул самый достойный и самый несчастный из всех бедняков.
     - А сейчас мы можем ненадолго прервать заседание и обменяться мнениями,
- добавил председатель. - Будьте добры, перейдите к маленьким столикам. Кофе
и коньяк ждут.
     Употреблять алкоголь закон уже не запрещал,  но пострадавшие от кризиса
считали обязательным уничтожать  его. Мадам Торопайнен-Летьенен заявила, что
наслаждается коньяком, чтобы убить время, а агроном признался, что пьет его,
поскольку  больше  нечего делать.  Йере воздал должное их мнениям, поскольку
они придавали известный смысл и его сидению за столом.
     Через неопределенное время Йере обнаружил, что оказался  в одиночестве.
Он понаблюдал со  своего стоявшего в уголке стола, как  люди вели энергичную
борьбу  с  кризисом,  и подумал о том,  как  бы сбежать.  Но  как  только он
вознамерился привести свой план в исполнение, к нему подсел приятный молодой
человек,  у которого были хорошо ухоженные руки и покрытые лаком ногти. Йере
решил,  что он  еще одна из  несчастных  жертв кризиса,  и начал вставать со
стула. Но сосед предложил ему задержаться и представился.
     - Тату Хайстила, - с ударением произнес он.
     Новый   знакомый   действительно    оказался    знаменитой   личностью,
эквилибристом, каких в  Финляндии осталось единицы. Он говорил увлекательно,
вызывая при этом полное доверие.  Когда Йере сказал, что ему пора на работу,
Хайстила рассмеялся.
     - Зачем утруждаете себя работой? Я ничего не делаю вот уже восемь лет и
ни в чем не испытываю недостатка.
     - Вы, очевидно, довольно богаты?
     -  Ничего подобного. Например, сейчас я хочу попросить у вас пару марок
для  того,  чтобы  увидеть,  как  кланяется  швейцар,  когда  я  покину  это
заведение.
     - На что же вы живете? - удивился Йере.
     - Живу? Вот это вопрос! Прямо  скажу вам, что последние восемь лет жил,
используя свои артистические способности.
     - Значит, вы актер?
     -  Извините,  добрейший господин,  я все же джентльмен, понимающий, что
отверстие в пуговице всегда больше самой пуговицы.
     Господин Хайстила  коротко рассказал о  секретах своей  профессии. Если
человек умеет себя вести, ему не нужно ничего делать, кроме как играть роль,
которую  он  для  себя придумал.  В  городах постоянно бывают  торжественные
приемы или вечера. Когда выберешь подходящий момент - что, конечно,  требует
точной оценки  состояния  опьянения  человека, -  благовоспитанный  господин
всегда сумеет  присоединиться  к  незнакомому  обществу,  хорошо  поужинать,
завязать знакомства  и  держаться в стороне от  устроителей застолья. Особые
возможности   для   таких   артистов  представляют   коктейли,  организуемые
иностранными  представительствами.   Никто   не  спрашивает  пригласительных
билетов  и  не требует  удостоверения  личности. Чем сильнее  толчея, тем  в
большей степени чувствуешь себя как дома. Если удается хорошо выступить,  то
новые знакомые  могут  оплатить  счет  отеля  и расходы  на  поездки.  Можно
посетовать на то, что банки закрываются рано, а ты только что вернулся из-за
границы и  у тебя нет  финской валюты.  Поблагодарить  своего  благодетеля и
обязательно  спросить:  "Вы позволите  выдать вам  чек? Мой секретарь  решит
вопрос завтра. Поверьте моей  благодарности  и слову благородного  человека.
Разрешите узнать ваш адрес, чтобы я смог послать цветы вашей супруге".
     Многие  испытывают огромнейшее счастье  оттого,  что имеют  возможность
провести   время  в  обществе  настоящего  джентльмена  -   воспитанного   и
образованного  человека,  воспоминание  о  личности  которого  после  пьянки
вызывает освежающее действие.  Так происходит в городах, где  люди  в тесной
толпе жмутся друг к другу, с тем чтобы иметь возможность лучше  познать свое
одиночество.  В  сельской  местности  образ  действия  следует  менять,  ибо
тамошние  жители  более  точны  в  определении  людей:  они  считают  каждый
съеденный кусок, гостей и серебряную посуду на столе.
     - Жизнь -  это  театр, - с  гордостью завершил свое выступление актер в
жизни  Хайстила. - Кроме того, что почетней, чем бизнес, где многие  пачкают
свои руки и честь и понапрасно расходуют мгновения своей жизни. Общее дело -
это ничье дело. Поэтому следует  стремиться к частной предприимчивости, а не
попасть в  парламент, которому ничего  не  светит, даже  когда он  уходит  в
отпуск.  Идеальный бизнесмен - тот, кто в  своем офисе  говорит о только что
закончившейся вечеринке, а на торжественном приеме - о делах фирмы.
     Хайстила позвал официанта и заказал - за  счет объединения пострадавших
от  кризиса -  выпивку  и  пять пачек сигарет, а также коробку  сигар. Затем
продолжил  повествование. "Золотой теленок"  сейчас наилучшее место  для ему
подобных.  Пострадавшие от  кризиса  заседают уже полтора  месяца. А  кризис
продолжается так  же плодотворно.  Однако Хайстила предположил, что в скором
времени предвидятся изменения конъюнктуры.
     - Скоро может наступить день, когда нельзя будет  больше тратить денег,
которых нет. Преуспевающий мужчина, правда, зарабатывает всегда больше того,
что  женщина  может пустить  по  ветру, но  в  нашем обществе  есть  глупцы,
подобные консулу Кафару, неудачно вкладывающие денежные средства.
     Когда  Хайстила  узнал  профессию  Йере,  он  почувствовал,  что  нашел
пропавшего двойняшку.
     -  Послушайте, мы должны познакомиться поближе. У меня  груды  тем  для
романов. Они - единственное мое богатство. Если вы сможете выслушать,  я тут
же расскажу вам об одной из тем. Но за умеренное вознаграждение.
     - Я беден, - вздохнул Йере.
     - Обещаю вам  кредит,  мой дорогой. Если у вас  нет  гарантов,  которым
можно доверять, можете отдать мне хотя бы часы.
     Йере помотал головой.
     - Ничего не выйдет. Часы не мои. Я действительно гол как сокол.
     -  Все  мы  сейчас без средств. Естествознание  не может объяснить, как
комары могут существовать без ночного сна, а экономическая наука - как люди,
пострадавшие от  кризиса,  обходятся  без автомобиля.  Быть бедным -  это не
искусство, но  быть внушающим уважение  бедняком  -  вот это уже  искусство,
которому  завидуют  даже  богатые.  Каждый знает, что  о стену  банка  можно
опереться, но на ней нельзя сидеть.  И все-таки редким из нас  известно, что
достойный  человек  может всегда сидеть в ресторане и опираться на неведомых
плательщиков.  Нет,  нам действительно следует познакомиться поближе! Только
тогда  вы  сможете  написать  роман  вашей   жизни  о  бедняках,  обладающих
достоинством,  о  финских аристократах, обладающих иммунитетом к  труду.  И,
послушайте,  я для  вас  могу оказаться  главным героем  романа - человек, у
которого восьмилетний опыт и огромный круг знакомых!
     Актер вытащил из кармана визитную карточку и написал на ней свой адрес:
"До  востребования, Выборг-3", или "Карельская контора объявлений, псевдоним
"Искатель".
     - По этому адресу вы найдете меня всегда,  во  всяком случае  в течение
двух месяцев. А может быть, и дольше.  Все зависит от конъюнктуры.  Я просто
привязан  к ней.  Повторяю, что в любой  момент  готов продать вам тему  для
романов и  общаться с  вами. Вижу, что вы спешите.  Рад  был познакомиться с
вами. Если  вам понадобится  моя помощь,  обращайтесь ко мне. Мне  вы всегда
можете довериться.
     Господин  Хайстила любезно встал одновременно с  Йере,  забрал со стола
нераскрытую пачку сигарет и протянул ее своему приятелю.
     - Будьте  столь добры! Не нужно стесняться! У  меня всегда есть запасец
для небольшого проявления гостеприимства.  Жаль, что не могу  предложить вам
большего. Но мы ведь еще встретимся.
     Щедрый  артист в  жизни проводил Йере  до  передней,  где  вахтер низко
поклонился Хайстила.
     - Неужели господин доцент намерен уйти?
     - Пока нет, но проводите этого господина к выходу.
     Хайстила вручил вахтеру  две гаванские сигары и пачку сигарет, сердечно
попрощался  с  Йере  и  вернулся  в  зал  продолжать свой  спектакль. Вахтер
протянул Йере шляпу и трость.
     - Такси заказать?
     - Не нужно... У меня своя машина...
     - Извините... Конечно...  Следуйте  за мной,  доктор  Андерссон. -  Ой,
прошу прощения, господин Хуухкая.
     Пройдя несколько  хитро устроенных  коридоров и закоулков, они  наконец
добрались  до  выходной двери.  Вахтер вытащил  из кармана  связку ключей  и
некоторое время прислушивался. Он уважал  пасторов и полицейских  и не хотел
им доставлять дополнительных хлопот.
     - Который час? - спросил Йере с беспокойством, обнаружив,  что его часы
пропали.
     -  Скоро пять,  - ответил  вахтер, открыл осторожно дверь  и  осторожно
вытолкнул писателя на улицу.
     Теплое солнце летнего утра разбудило в  парке Монрепо  смешанный птичий
хор.  Бессловесные  песни  заполнили  природу,  которая  неохотно  встречала
приближающуюся жару.
     На  траве еще лежала светлая влага ночной росы, которая поблескивала на
бутонах  лютиков. Жаба с круглым  животом  скакала, словно опьяневшая, через
песчаную дорожку, направляясь  к  небольшому озерку. Она оставляла на  сухом
песке след  своих усилий, совсем как наш писатель, который почти неосознанно
начертал на песке слово "дурак", а затем сразу же стер его.
     Йере  сидел на  садовой  скамейке, следил  за полным риска путешествием
жабы  и  чувствовал  себя  товарищем  по  несчастью  с  этим маленьким живым
существом.  Они  словно по  уговору встретились  на  перекрестке  дорог: она
двигалась  в  сырое место,  он  выбирался  из места,  насквозь  пропитанного
влагой, но цель у обоих была одна - освободиться от давящего окружения.
     Словно убегая от города и от самого себя,  Йере забрел в этот спокойный
парк, в котором одна  лишь природа  произносила торжественные речи. Ощущения
превратились  в   восприятия:  цвета  изменялись,  и  в  поле  зрения  стали
вырисовываться  серые  очертания предметов.  Город  еще спал  утренним сном;
только старательные подметальщики улиц и рыночные торговцы принялись за свои
повседневные   дела.  Какая-то  женщина   устало  брела  по  направлению   к
Коликкойнмяки и мурлыкала "Черного Рудольфа".
     Йере  с интересом следил  за продвижением жабы. Сердце ее, должно быть,
сильно  билось. Она отдохнула на песчаной дорожке и пристально посмотрела на
расстилавшуюся  перед  ней  пустыню.  Но  приближающаяся жара  вынуждала  ее
продолжать путешествие. Дюйм за дюймом, и снова короткий отдых.
     Писатель  встал  на ноги и  затолкал  тростью жабу в траву. Затем снова
уселся  на  скамейку  как  человек,   сотворивший  благое  дело,  проявивший
сострадание к ближнему. Оказавшись один на один с самим собой, Йере притянул
к ответственности  начальника рекламы мыловаренного завода.  Он наконец стал
господином самого  себя и не давал себе спуску. Какой  же  он был  скотиной!
Сейчас  Йере  был подобен  солдату, который заснул  на  посту  с винтовкой в
руках. Правду  говорят: каждому свое! Язык был настроен воинственно, а мозги
все еще пытались выступать нейтрально: никогда не оставляй на завтра то, что
можно сделать сегодня, ибо завтра можешь оказаться под судом!
     Йере так  стукнул по земле  тростью,  что  песок взметнулся столбом. Он
определял время по солнцу. Примерно через  три часа  "Чудный аромат" откроет
двери   своей  конторы.  У  него  еще  есть  время,  чтобы   почиститься   и
исповедаться. Какой мелочью смог бы он отделаться, будь  он католиком: купил
бы  индульгенцию  за  пару  марок.  Продажа индульгенций удовлетворяет  всех
деловых людей,  поскольку она базируется на  хороших купеческих обычаях и на
морали бизнесменов.
     Но  спустя  мгновение тикающее  похмелье  часовых дел  мастеров  начало
давить на веки, а в мозгах  начался непереносимый натиск  выпитого за столом
пострадавших от кризиса. Писатель умолк и передал власть начальнику рекламы.
Зачем  думать о том, что  уже было и прошло? Покаяние ничего  не возвращает.
Глупо утруждать мозги постоянным самобичеванием. Часовых дел мастер Кахилус,
видимо, все  же был  прав, утверждая, что жизнь  следует воспринимать такой,
какой она есть: то подагру ниспошлет, то колики начнутся!
     Йере растянулся  на скамье  и  предался сну. Жаба, пробиравшаяся  через
траву,  наконец шлепнулась в  живительную влагу  озерка. Оба они чувствовали
себя хорошо.  Пожалуй,  даже испытывали переживания друг  друга, развивались
вместе и  наравне друг  с другом. Разумная реакция, в которую вошло познание
живой души!

     Директор Сувисумпело рано утром приехал в Хельсинки и побрился в номере
гостиницы. Он был сегодня в превосходном настроении: жена уехала за границу,
теща  попала в больницу, а правительство решало  вопрос о снижении  цены  на
алкоголь. Он  напевал и насвистывал и  даже проделал  несколько танцевальных
па. Именно в таком возрасте мужчина считает  себя  еще молодым и нуждается в
том, чтобы мотор его продолжал стучать. Выпив чаю и съев два десятка яиц, он
отправился в контору завода насладиться своим авторитетом.
     Но  перед зданием конторы  директор, будучи  еще в хорошем расположении
духа,   помрачнел,  обнаружив  необычайное  явление:   констебль  Поскипарта
устанавливал  порядок  в  огромной очереди,  начало  которой было  в  дверях
конторы  завода,  а  конец  терялся где-то  за поворотом улицы.  Сувисумпело
подозвал  к  себе  Поскипарту,  запросто   поздоровался   со  своим  прежним
одноклассником и спросил:
     - Что это за очередь?
     - Не знаю. Третий день уже стоят.
     Сувисумпело   поспешил  в  контору  и   ворвался  в  кабинет   инженера
Тенавайнена.
     - Привет из Хельсинки! Какого черта здесь толпится очередь?
     Тенавайнен  молчал.  Он   осуждающе  посмотрел  на  своего  начальника,
повернулся  и выглянул  в окно на улицу, где  Поскипарта руководил очередью.
Наконец сухо произнес:
     - Могу я получить расчет?
     - Что?
     - Расчет! Я отказываюсь от должности, и немедленно!
     Сувисумпело стал душить легкий приступ астмы, и он вынужден был сесть.
     - Что случилось? За чем эти люди стоят в очереди?
     Тенавайнен холодно ответил:
     - За "Леммикки".
     Лицо   Сувисумпело  прояснилось,  а  его   широкий  рот,   производящий
впечатление мгновенно прорубленного, раскрылся от восхищения:
     - Психотехника, моя очаровательная психотехника!..
     -   Вам   одеколона   или  нитроглицерина?   -  со   всей  серьезностью
полюбопытствовал инженер.
     - Коньяку.
     Сувисумпело погладил темя, как бы вознаграждая за усиленную работу кору
головного  мозга.   С   этого   мгновения   он  всегда  будет  опираться  на
психотехнику. Писатель Суомалайнен блестяще сдал экзамен  и уже за несколько
дней проявил свой  безграничный талант  в  рекламе. За мылом  "Леммикки", на
которое  раньше никто и внимания не обращал,  стоит в очереди  весь  Выборг.
Эврика!
     Тенавайнен  подозрительно  смотрел  на  своего   шефа.  Но,  когда  тот
продолжил восхваление психотехники, инженер бросился листать список  врачей.
Сувисумпело успокоился.
     - Неужели правда, что за "Леммикки" стоят в очереди? - спросил он.
     - Не только стоят в очереди, но и дерутся...
     - Грандиозно! Этот человек настоящий Иисус Христос.
     - Какой человек?
     - Этот, этот... Суомалайнен. Начальник рекламы.
     Истина  чаще  всего  посещает  воображение  лентяя  и  довольно   редко
обслуживает  делового  человека.  Но сейчас ее следовало  вытащить  на  свет
Божий. Тенавайнен пустился в объяснения:
     -  Когда позавчера утром  контора  открылась, в нашем бюро появились  с
десяток женщин, заявивших, что они актрисы. Я удивился их появлению в  таком
количестве,   а   они,   в   свою    очередь,   высказали   удивление   моей
неосведомленности  и  запросили свои  подарочные  пакеты.  Каждая  требовала
тысячу  кусков  "Леммикки".  Им  якобы так  было обещано. Я согласился  с их
требованием,   но  эти  соискатели   благодетельности  стали  выпрашивать  в
дополнение по блоку наших лучших мазей для кожи и духов. Едва они удалились,
как в мой  кабинет  вновь влезли посланцы  артистов. И снова началось то  же
самое  представление: "Леммикки", мазь для  кожи и  духи.  К вечеру в  нашей
конторе  побывало более  шестисот  актеров, а вчера полторы тысячи. Сейчас я
верю, что весь финский народ  живет одним лишь  театром. Я почувствовал себя
Гамлетом: "Быть  или не быть?" Ни одного  куска "Леммикки" больше  на складе
нет...
     Тенавайнен  закурил сигарету и  намеревался  продолжить свой доклад, но
Сувисумпело сделал отрицательную отмашку рукой:
     - Хватит! Я... я не  понимаю. Кто дал распоряжение раздавать "Леммикки"
бесплатно? Кто, черт возьми, спрашиваю я?
     - Наш новый начальник рекламы.
     - И  вы  согласились  с  этим? Вы сумасброд или вообще  дурак! В  вашей
голове, кроме перхоти, что-нибудь существует? Да или нет?
     - Но, ведь...
     - Заткни глотку!
     Четвертый  подбородок  Сувисумпело  затрясся.  Затем  наступила  минута
молчания.  В  горле  Сувисумпело   распевал  лишь   отчаянный  тенор  астмы.
Тенавайнен схватил  перечень медицинских заведений и начал искать телефонный
номер. Но Сувисумпело заорал:
     - Постой, невежа! Тащи сюда этого разбойника!
     - Кого, кого вы имеете в виду?
     - Этого писаку, социалиста. Этого, этого...
     - Вы имеете в виду начальника рекламы?
     - Именно его, он сумасшедший.
     -  Он  здесь еще не  появлялся. Сидит  только  в  кабаках и раздаривает
изделия нашего завода. Как я могу притащить его сюда, когда я даже не знаю в
лицо этого человека?
     - Тогда вызовите десяток  полицейских и  сообщите в сыскную полицию. Он
же опасный преступник: социализировал завод и подвел нас к черте, за которой
крах.  Его  следует расстрелять!  Слышите?  Расстрелять  за  государственную
измену!
     Сувисумпело  стукнул  по углу  стола  кулаком и повредил сустав пальца.
Тенавайнен схватил трубку телефона, но в этот момент в дверь постучали, и на
пороге появилось привлекательнейшее женское существо.
     - Могу я встретиться с исполнительным директором? - спросила  женщина с
солнечной улыбкой.
     - Это я, - тихо и смиренно ответил Сувисумпело. - Что вы желаете? Мыла?
     - Вовсе нет. Его я получила уже предостаточно.
     - Ну так что же еще вы хотите? Женщина подошла вплотную к мужчине.
     - Меня зовут Агда Нуппулинна. Я  пришла переговорить  о  той зарубежной
поездке, которую ваш завод оплачивает мне. Я могу выехать в следующую среду.
Сначала я думаю посетить Париж, а затем...
     - Побывать в аду? Не так ли? Кто вы на самом  деле? Мы не туристическое
бюро.
     - Знаю. Но вам  следует сообщить в туристическое бюро, когда они смогут
выслать вам счет.
     -  Какой,  к  черту,  счет?  Послушайте,  женщина,  вы  вымогательница,
коммивояжер или мачеха черта? Я не знаю вас!
     Женщина нисколько  не  испугалась. Она  по  профессии была  актрисой  и
научилась за свою жизнь  выслушивать главным  образом  сильные выражения как
до, так и после спектакля.
     - Я примадонна театра. Жаль, что директор меня не знает. Несколько дней
тому  назад  я  встречалась  с  начальником рекламы вашего завода, писателем
Суомалайненом,  и он  сказал, что мыловаренный завод  в  любое  время  может
оплатить мою поездку за границу...
     - Я задыхаюсь... Помогите!..
     Женщина  в ужасе  выбежала из  комнаты  и уронила  на пол искусственные
веки. Директора Сувисумпело поразил сердечный приступ, он свалился со  стула
словно безжиз-ненная туша. Тенавайнен наконец-то спокойно смог взять  в руки
телефонную  трубку. К счастью, он успел изучить список врачей и сразу набрал
номер.  Телефонная  станция по  ошибке соединила его с театром,  и  директор
Туннюрлампи пообещал немедля приехать для встречи с Сувисумпело.
     - Привезу вам контрамарки на спектакль, - пообещал он.
     -  Пришлите  лучше  скорую помощь,  - мрачно отреагировал Тенавайнен. -
Спектакль окончен.

     В парке Монрепо царила окрашенная в золото  жара летнего  дня.  Широкая
панорама  пейзажа была  покрыта плодотворным теплым маревом  и спокойствием.
Распускающий усы зрелости июль готовился к встрече с августом.  На небольшой
поляне перед благодарными слушателями пел пятилетний цыганенок:

     Ой, если б смог когда-нибудь
     Грусть забыть навеки...

     Пожилая  женщина  обрыдалась  и  дала мальчонке десять пенни и заказала
песню  повеселее,  пообещав дать  еще. Мальчишка  сменил слова, но  сохранил
прежнюю мелодию:

     Ояласка, ты темноволосая девчонка...

     Женщина отошла в сторону и  больше не дала  ни пенни выдающемуся тенору
ростом  с аршин.  Слова  своего она не сдержала, но  и угрызений  совести не
почувствовала.
     Йере спал непробудным  сном на садовой скамейке. Пляска жизни последних
дней  оказалась  весьма изменчивой, как дневной заработок нищего,  -  она  и
кормила, и утомляла. Монрепо заслужил свое название: он предоставил писателю
желанный  отдых. Люди, проходившие  мимо, бросали на  спящего  сочувствующие
взгляды.  Кто-то  поднял  его шляпу,  положил  на  скамью  и,  усмехнувшись,
продолжил  путь. Но когда день уже стал  склоняться к вечеру  и люди кончили
работу,  две  трети  садовой  скамейки  пришлось   передать  в  общественное
пользование. Случайный бродяга, рваный  зад  брюк которого  аплодировал  сам
себе, толкнул Йере в бок и дружески произнес:
     -  Эй,  сосед! Собери-ка свои  кости в  кучу,  дай  и  мне  возможность
прислонить свои телеса к сосне. Ну, подвинься, милый, или мне помочь тебе?
     Йере испуганно вскочил, боязливо осмотрелся и потер глаза. Бродяга сел,
прикурил бычок сигары и с довольным видом произнес:
     - Я пристроился, сказал  Аанкку-Кустаа, когда выпал из поезда! Присядь,
камрат, и рассказывай по порядку, что с тобой произошло!
     - Я  спешу, -  пробормотал еще  окончательно не  проснувшийся  Йере.  -
Который час?
     - До вечернего освещения еще далеко.
     - Я спрашиваю о времени.
     - И я о том же.
     Бродяга предложил Йере окурок сигары:
     - Не желаешь ли горяченького?
     - Слишком крепка.
     - Да бери же.
     - Не хочу.
     - Не стану навязываться. У тебя хороший костюм. Твой?
     - Конечно.
     - У меня тоже. Без работы?
     - Без... Или что-то в этом роде...
     - Пропил свое место, а?
     Йере вздрогнул, но промолчал.
     -  Вино  страшная  штука,  -  заметил  сосед,  -  всего  перекручивает:
чувствуешь себя молодым, а выглядишь многое пережившим. В вине заключена вся
гадость  в текучем состоянии.  Оно убивает человека быстрее пули, но пули-то
ведь не пьют. Не обижайся. Я ведь тоже не совсем трезв.
     - Я и не обижаюсь.
     -  Ну тогда ты, как брат во  Христе, -  усмехнулся бродяга,  натянул на
глаза  козырек фуражки, принял  удобное  положение  для  отдыха  и,  зевнув,
продолжил: - Хорошо отдыхать здесь.
     Йере надел шляпу, воткнул под мышку верный портфель с  документами и не
спеша  отправился  в город.  Постепенно  он ускорил  шаги, словно  убегая от
собственной  вины. Но, добравшись  до конторы  мыловаренного завода,  снизил
ско-рость.оОфис уже был закрыт, и служащие разошлись по домам. Йере приуныл,
его грызла совесть. Подобно медлительным  жителям губернии Хяме,  он слишком
долго  собирался.  Сейчас он  принял непоколебимое  решение: завтра быть  на
своем  рабочем  месте  ровно  в  девять  часов. Свежим  и  в  полной  боевой
готовности приступить к исполнению обязанностей. Морально сильным.
     Он  отправился в центр города и пересчитал свою наличность. У него было
столько  денег,  что  он  смог  снять дешевую  комнату  в  отеле  и  скромно
поужинать. После этого ему оставалось лишь отыскать артиста в жизни Хайстила
и попросить у него совета, как действовать дальше. Аванса на новой работе он
получить  не надеялся. Это создало бы невыгодное первое  впечатление о нем и
вполне  могло наложить на  него печать представителя богемы, которому нельзя
доверять. А таковым он не был - это сущая правда, и читатель знает это!
     Йере  некоторое  время  бродил  по  городу   и  наконец  забрел  в  сад
Тарккелинпуйста,  где  провел  время до  наступления сумерек.  Его  внезапно
охватило непонятное чувство че-ловекобоязни. Он долго сомневался, прежде чем
осмелился  зайти  перекусить  в  небольшую  столовую, где  сидели  несколько
стариков и веселый  бродяга, разговорчивый  и  приветливо настроенный  плут,
предложивший свое общество.
     - Где же ты был, что весь пиджак помялся?
     - Лежал в парке, - ответил вымученно Йере.
     - В церковь со мной пойдешь? Сейчас там происходит чудесный обряд.
     Йере отрицательно помотал головой.
     - Раздают деньги беднякам и безработным.
     - Никогда не слышал о такой благотворительности.
     - Да, да. Я был  там в прошлое воскресенье, когда  шел дождь. Сначала я
пел вместе со всеми, чтобы разогреться. Потом на кафедру поднялся черноватый
мужчина и стал  говорить о каком-то мужике  по имени Петр, который  поймал в
свои сети много  рыбы. Видимо,  здесь,  неподалеку от Выборга.  Потом пришел
другой мужчина и предложил брать деньги из сачка с длинной ручкой. Наверное,
тот Петр  продал  пойманную  рыбу и получил за  нее много  денег,  поскольку
передал их церкви для  раздачи. Карман  у  меня был  пуст, и я взял сотню из
сачка. Сейчас я снова гол как сокол, и надо опять идти на раздачу. Скажи, ты
пойдешь со мной, чтобы получить немного денег?
     - Сначала забегу домой. Встретимся здесь.
     - Наверняка придешь?
     - Через полчаса.
     - Хорошо, я подожду тебя. Контрактов я с бедняками не заключаю.
     Йере  сбежал  от  незваного  благодетеля.  Он  спрятался   в  небольшой
гостинице,  где  умирали  на  корню  благие намерения  моряков,  и  попросил
разбудить  его  в семь утра. Но  ночью сон никак  не  приходил.  Его одолели
тягостные мысли  о  Денатуратной,  об  отце,  Аманде  Мяхкие  и  нежном коте
Хатикакисе.  Выборг оказался  каким-то чужим и  сильно изменившимся.  Родной
город стал для него уже слишком далеким.
     Йере  попытался  сочинить для  утреннего  визита  на  завод  подходящую
оправдательную  речь.  Ему нужно было  представить разумную  причину  своего
опоздания. Но в мозговом поле не  появлялось даже слабенького росточка идеи,
и  он,  утомившись от  напряжения, заснул. Йере был  уже на ногах и  оделся,
когда в  дверь  постучали.  Он  заказал  чай  и утренние  газеты.  Попытался
следовать  инструкциям  господина Хайстила  -  быть  достойным  бедняком. Но
спустя полчаса в душе уже призывал к себе самого Хайстилу. Ему необходим был
умный  совет. В газете "Карьяла"  он прочел  короткое сообщение, где честных
горожан  предупреждали  о  мошеннике  из  Хельсинки,  выступающем  от  имени
начальника  рекламы   известного   мыловаренного   завода   и   совершавшего
преступления, компрометируя это предприятие. Йере зажмурил глаза и задрожал.
Наконец, он словно бы украдкой прочел заключительную часть сообщения:
     "... и указанный писака нанес  заводу  ущерб на многие десятки тысяч, в
связи с  чем все  склады  с  заводскими  изделиями  подлежат инвентаризации.
Приметы этого человека: возраст примерно 26 лет; рост немного выше среднего;
смугловатый; лицо обыкновенное, лоб  высокий; говорит по-фински и немного на
других языках; носит очки, ходит  с тростью. Прочие  приметы: разыгрывает из
себя  глупца.  О  задержании  просим   сообщить  в   ближайшее   полицейское
отделение".
     В качестве  заголовка  газетной  колонки метранпаж поместил  изречение:
"Плохая реклама хуже, чем никакая..."
     Йере почувствовал,  что  проваливается  в пропасть.  У  него  появились
основные признаки подавленности: взор уткнулся в  пол, утолки рта опустились
вниз,  а плечи  согнулись. Он начал судебный  процесс против  себя  самого и
через какое-то мгновение вынес оправдательный  приговор. Он не смог доказать
своей вины. Но откуда-то из тайника сознания злорадно выплеснулось сомнение:
что ты наделал на празднике артистов перед тем, как впал в беспамятство? Да,
что он делал, говорил и думал? У пьяного, как правило, память плохая, и Йере
сейчас успокаивал себя этим.
     Он быстро оплатил счет и выскочил на улицу. Владелец гостиницы проверил
карточку  постояльца, которая была заполнена столь неполно,  что  ее  нельзя
было даже  представить полиции.  Йере написал  фамилию:  "И. Суомалайнен", в
графе  профессия  начертал:  "писатель".  Остальные сведения  отсутствовали.
Хозяин  взял  их  с  потолка  и  вписал  время  и место  рождения,  а  также
произвольно дополнил имя и профессию: "Иосиф Суомалайнен, церковный сторож".
     Йере  сейчас  не  испытывал особого  интереса  к  рекламированию  мыла.
Наоборот,  мыловаренный  завод  рекламировал  его.  Ему  следует  бежать  от
проклятия  знаменитости.  Для  того чтобы  не  демонстрировать упомянутые  в
газете  приметы, он  снял  очки  и  положил их  в  карман. Зрение его  сразу
ослабело. Портфель с документами "Чудного аромата" он выбросил в воду залива
Салаккалахти, за ним туда же последовала и трость. Портфель утонул, а трость
через какое-то мгновение приплыла к берегу.
     Йере  Суомалайнен снова превратился в "свободного  писателя",  которого
официальные   власти   пытаются  лишить   свободы.   Разворачивался   просто
потрясающий роман, героем которого является бандит.
     Он  остановился   возле  Круглой  башни  и  быстро   провел   небольшую
инвентаризацию. Подсчет  показал,  что у него  осталось двенадцать марок. Он
купил на  рынке  пирогов  на всю  эту  сумму  и,  держа  пакет  под  мышкой,
отправился  прочь  из города. Он понял,  что  отныне  небольшой испуг всегда
будет сопровождать каждый его шаг.
     Что ж, уважение к закону довольно часто требует большой силы воли.
     Последний день июля продолжал свой бег. Было облачно, но западный ветер
пробил в  облаках голубые прогалины.  Спустя  мгновение солнце через одну из
них  уже испускало  свои  жгучие  лучи.  Снова  наступила жара,  от  которой
трескалась земля, а на дороге поднималась пыль.
     Безвинный  пешеход отошел так далеко от города, что решился  присесть и
отдохнуть на обочине дороги.  Он снял ботинки, успокоил свою совесть мыслью,
что  у  патриарха  и  его  детей  мораль  всегда  различна,  и  отправился в
дальнейший путь. Какой прекрасный прием был ему оказан несколько  дней  тому
назад.  (Он точно  не знал,  сколько  суток прошло  с того момента, когда он
сбежал  от доктора  Куролуома и  отдался  театральной  богеме.) И  каков был
исход?  Хорошо,  если   склад  мыловаренного  завода   был  застрахован.  Но
страховому обществу в этом случае придется оплатить убытки, и они немедленно
поднимут  страховые  проценты. Никто  не понесет  утраты.  Кроме собственной
совести.
     Может быть, лучше сходить в  церковь и замолить грехи прошедшей недели?
Может быть,  но и там могут возникнуть соблазны, поскольку, как  болтают,  в
церковных  кругах  есть  деньги  на  благотворительные цели...  Можно  будет
протянуть за ними руки, чтобы и впредь обслуживать свои инстинкты.
     Йере шагал по дороге, он теперь уверовал в то, что испытал свою судьбу,
став участником интересного обозрения. С сильно поношенной шляпой и пиджаком
в правой руке, а в левой - с рваными ботинками он шагал по незнакомой дороге
и  вспоминал   артиста  в  жизни  Тату  Хайстила,  который  восемь  лет  жил
исключительно  за  счет  игры.  Если  бы  философ  Ахопалтио  понаблюдал  за
движением  ног Йере  Суомалайнена,  он  наверняка сообщил  бы  читателям, во
власти  каких аффектов  бывший  начальник рекламы  маршировал  с  востока на
запад.



      или Краткое интермеццо, во время которого лето переходит в осень

     Шесть суток он шел пешком по направлению на запад - с пустым животом, с
сердцем, полным раскаяния, с износившимися  подметками  ботинок и ноющими от
боли водяными мозолями между всеми пальцами ног. Пустоту в животе еще  можно
было и перетерпеть, но волдыри мозолей стали сущим адом в миниатюре.
     И  все-таки  Йере  Суомалайнен пел подобно  солдату,  идущему на верную
смерть и скрывающему собственный страх громким пением.
     Ночь была до духоты теплой. Ближайшее поле пшеницы,  волнуясь рыжеватым
цветом, напоминающим  беличий  мех, казалось,  готово было  в  любую  минуту
отдать в руки крестьянина, мельника  и хлебопека налитые колосья. Йере питал
себя воображением: он видел перед собой миллионы сдобных булочек и плюшек.
     В небесной вышине играли зарницы. Обнаженное  царство ночи представляло
собой картину,  сотканную из блесток: золотых,  фиолетовых и темно-синих. На
краю канавы поблескивал маячок светлячка. Гармония августовской ночи.
     Йере шел босиком по пыльной дороге и читал свои стихи, опубликованные в
"Нююрикки":

     Уж ночь окутала покровом поля и лес,
     Зарницы, вспыхнув, освещают края небес,
     Кузнец в траве на скрипочке играет,
     Ночной нектар бокалом опьяняет.

     За первые  дни пешего похода сердце  его ожесточилось. Совесть всегда с
опозданием  подсказывает, чего не  стоило  бы  делать.  Все теперь  решалось
задним умом, а его было предостаточно. Он неоднократно наблюдал, что совесть
никогда  не  препятствует  совершению  запретных действий,  а лишь уменьшает
получаемое  от  них  наслаждение.  Он  попытался  жить  по  методу господина
Хайстила, но потерпел неудачу. Однажды ему пришлось продать свое бессмертное
перо, и тогда он заработал с его помощью хлеб себе на пропитание.  Места для
ночлега он  больше не  искал. Жарким  днем разумнее  растянуться на  обочине
дороги, заснуть и наслаждаться теплом земли,  по ночам же приятнее топать по
дороге, так как не подымает пыли транспорт  и не закрывает ею ландшафт. Если
бы не водяные мозоли!
     Каждый шаг теперь отзывался болью. Утром он продал свою шляпу какому-то
выборгскому  любителю   пеших  походов  за   пятнадцать  марок.  Босиком,  с
непокрытой  головой он продолжил путешествие. Жизнь - это не стихи, и все же
он напевал:

     Я вижу у дороги созревший урожай,
     А на лугу сарай,
     Соснуть в нем путник может!..

     На краю  поля  он действительно заметил притаившийся сарай.  Днем  Йере
успел поспать несколько часов, но, несмотря на  это, сарай манил его к себе.
Он запихнул  свои  пыльные ноги в  напрочь  разбитые  ботинки и попрощался с
дорогой. Разбухшие стопы возмутились теснотой, в которой  они очутились, и в
виде  протеста   взорвались  несколько  водяных   мозолей.   Как   известно,
ругательства входят  эффективной составной  частью  в  Цицероново ораторское
искусство, и Йере воспользовался этим.
     "Сеновал - это  Эльдорадо  финской литературы и кино. Сколько  любовных
историй достигло кульминационной точки в  национальной среде  сеновалов, где
каждый испытывает в изысканной форме зуд".
     Это  прекрасное изречение  Йере  прочитай где-то много лет  тому назад.
Автора он забыл, а опубликовано оно было в каком-то журнале или  в Календаре
пахаря.
     Йере  искал  не кульминаций,  а мягкой постели, в которой так нуждалось
его измученное  тело. Он с  вожделением рассматривал "Эльдорадо",  втянул  в
свои легкие сладострастный запах сухого сена  и необыкновенно быстро побежал
к  сараю.  Сейчас  он  намного  лучше  прежнего   понял  финское  кино:  оно
аккумулировало  в себе  окружающую среду,  а вовсе  не способности  вживания
артистов в образы. Может быть, кинопроизводители верили в то, что в сараях с
сеновалами возвращается первая любовь?
     Йере приоткрыл дверь и заглянул внутрь, словно ожидая увидеть, что сюда
нагрянула киносъемочная группа. В этом отеле для бродяг не было ни швейцара,
ни  уборщицы. В  царство  сена  доступ был свободным.  Можно было  двигаться
дальше. Добро пожаловать! Обслуживай себя сам наилучшим  образом, но  смотри
не кури в постели!
     Он хотел было проникнуть в сарай через двери, но тут несколько подальше
заметил  проделанную  в соответствии  с  размерами человека дыру в  стене  и
направился к  ней. Йере просунул  в сарай голову  по плечи,  вскарабкавшись,
залез внутрь  и оказался в черной шуршащей темноте. Он  осторожно  зарылся в
сено, орудуя руками и ногами, и  жадно  вдыхал  пыль,  вызывающую  в ноздрях
легкий зуд. Внезапно его рука наткнулась на  какой-то брус или  подпорку. Он
схватился за этот предмет обеими руками, подтянул к  нему свое усталое тело.
И  к своему ужасу обнаружил, что то, что он принял за брус, оказалось  ногой
человека! Раздалось дружеское приветствие:
     - Эй,  не  лови  ворон сетью!  Неужели у тебя, потомок  дьявола, нет ни
капли интеллигентности? Хватай девок в другом месте! Отпусти мой костыль, да
побыстрее! Ну, отцепись же!
     Йере в испуге вонзился  в дыру в стене и оказался на свежем воздухе. Но
в  момент, когда он  уже  почти  вырвался  на свободу,  чья-то  сильная рука
схватила полу его пиджака.
     Йере с силой  рванулся вперед и вытащил из  сарая все через ту  же дыру
заспанного мужчину.
     - Спасибо  за помощь! -  поблагодарил тот и, отряхнув с  одежды  сенную
труху, посмотрел на Йере, словно узнав его.
     -  Какого  лешего ты так работаешь веслами?  Неужели тебя в детстве  не
воспитывали?
     Йере  попросил у мужчины  прощения и  попытался оправдаться. И  тут  же
обнаружил, что мужчина ему знаком. Внезапно он  вспомнил, что встречал этого
бродягу полторы недели тому назад  в парке Монрепо. Зад его брюк по-прежнему
мигал  веселым маячком, а лицо успело покрыться густой  щетиной. В остальном
ничто в нем сколь-либо значительно не изменилось.
     Рог луны  бросал на  стену голубоватый свет.  Панический  страх  у Йере
прошел,  и  он  смотрел  с улыбкой на бродягу, усевшегося  на  край бревна и
почесывающего щетину на подбородке.
     -  Кто  ты? - спросил  Йере у  несостоявшегося  сожителя по  ночлегу  и
попытался вести себя непринужденно.
     - То же самое мне хотелось  бы услышать и от тебя, - отвечал мужчина. -
Но  поскольку ты первым выскочил,  то  знай, что я  моряк. Вот и  кумекай  в
соответствии с этим. А ты-то кто?
     Йере вошел в роль Хайстила и начал рассказывать:
     -  Разрешите  представиться?  Простите  за  обычный  вопрос, на который
всегда  получают  положительный ответ. Привычка -  наше спасение, утверждают
циники, по мнению которых наша  мировая система может быть адом какой-нибудь
другой планеты.  Привычка  соблазняет меня открыть мое  имя - Хайстила. Нет,
нет, это не псевдоним, хотя так может и  показаться. Перелистайте как-нибудь
на досуге телефонный справочник Хельсинки, и вы найдете множество незнакомых
имен,  чистые анонимы, за которыми скрываются  совершенно  обычные граждане.
Приятно  сознавать, что  они остаются анонимными, ибо  их добродетельность и
пороки не поднимаются выше собачьей морды. Я причисляю  себя к ним,  так как
не имею ни малейшего желания стремиться стать особым человеком. Естественно,
что мое имя неизвестно, ибо меня не уличали ни в политических преступлениях,
ни в сексуальных. Не растрачивал я вдовьей и сиротской кассы,  не публиковал
сборника  стихов, не организовывал вечеров с их чтением, не бросал копья, не
стремился  быть  избранным   в   парламент,  не  дарил  Движению   лапуасцев
автомобилей...
     - Передохни! - прервал его бродяга. - Когда это началось?
     - Что?
     - Твоя дурь? Тебя, надеюсь, никто никогда не кусал? У меня  однажды был
товарищ, у  которого в  голове вместо  мозгов были  дрожжи. Он  до  одурения
начитался  книг  и  всегда  утверждал,  что  никто  не сможет  сосчитать  до
миллиарда. Для  этого якобы  потребуется девять тысяч лет. Говорил ерунду, и
сейчас  его  поместили  в  лечебницу.  Дури  всегда следует  опасаться.  Она
проникает через кожу, а потом все мозги истираются в труху.
     Йере было в какой-то степени затруднительно  понимать речь мужчины,  но
когда беседа постепенно  потекла  по проторенной  колее,  он  стал полностью
понимать, что тот изрекал.
     -  Располагайся по-домашнему,  если  коленки  не  гнутся! - посоветовал
бродяга и, вытащив из-за пазухи замусоленный пакет, продолжил: - Есть у меня
и булка, если пожрать охота, спер в булочной и удрал.
     Бродяга  вытащил из  пакета килограммовую  буханку хлеба, отломил кусок
Йере, а в оставшуюся часть стал с жадностью вгрызаться сам.
     - Значит, вы моряк? Много плавали?
     - Полжизни. Этой грязи было предостаточно.
     - А как вас зовут?
     -  Не  перебивай,  когда я  говорю. Кауханен  моя фамилия,  хотя можешь
кликать  меня  Кафтаном.  А твое истинное имя?  Хайстила  - это мой  меньший
собрат, поэтому оставь его в покое.
     Выражение лица Йере стало подобно ранним сумеркам.
     -  Андерссон,  - уверенно заявил  он.  - Иногда случается,  что я путаю
имена... Конечно же, я не могу быть Хайстилой, это было бы неразумно...
     - А где же разум твой?  Ты его  пропил. Ученым людям  следует опасаться
вина, поскольку голова у них и без того идет кругом.
     Кафтан,  прибегая  к  сильным  выражениям,  обрисовал  вред,  наносимый
проклятым алкоголем:  пьяный сидит на  месте,  а  трезвый идет вперед.  Йере
попытался  опровергнуть это утверждение  и  сообщил, что он  идет пешком уже
целых шесть дней.
     - И добрался только сюда? - удивился Кафтан, который находился в дороге
всего лишь один день.
     - Сегодня днем снялся с якоря из Выборга.  Выплыл  на  фарватер и  стал
голосовать.  Счастье  улыбнулось скоро.  Уцепился за корму "дальнобойщика" и
задремал.  Это было  нетрудно  после  того, как полжизни  провел  на  море и
поплавал по всему  миру.  Но  потом божественная  поездка  кончилась.  Шофер
заметил  меня  и  выгнал  на  дорогу.  Конец  пути  проделал пешком,  считал
телеграфные столбы. И вот я здесь и снова голосую.
     Кафтан закончил  рассказ о своем путешествии и снова  принялся за хлеб.
Йере изучающе  рассматривал  лицо бродяги. Оно  казалось угрюмым и несколько
угловатым.  Однако  в глазах  его  отражалась необыкновенная честность. Йере
также  рассказал  вкратце о фазах своего  похода. Сказал,  что он  писатель,
который бродит по свету в поисках тем для своих произведений.
     - Значит,  книжки пишешь,  - с  легкой, но тем  не  менее презрительной
улыбкой произнес Кафтан. Однако согласился, что и книги кому-то писать надо,
поскольку на  свете  постоянно  встречаются  люди, головы  которых забиты не
только перхотью, но и иным мусором.
     Проглотив полкило  хлеба, Кафтан вытащил из кармана плитку жевательного
табака и сунул его себе в рот:
     - Унавозим грядку. Это мой завтрак.
     Жуя табак, он рассказал, что после  трехлетнего плавания прибыл в  порт
Ура.  Направлялся домой  в город Котка,  когда у него украли деньги, и он  с
пустым карманом вынужден был топать по земной тверди пешком.
     -  Денег  у  меня было много,  но  береговые  работяги  сперли  все  до
последнего  динара, - продолжал Кафтан. - Они настолько чертовски хитры, что
даже не умеют  лежать растянувшись. Сначала накачали вином. Правда, я  выпил
не больше одного медного рога. Но опьянел, потерял сознание. Тогда-то меня и
обшарили. Но я этого так не оставлю. Сейчас еду в пароходство.
     Йере поинтересовался, почему Кафтан сначала не хочет посетить Котку, но
моряк лишь смачно плюнул на траву и произнес с некоторой тоской в голосе:
     -  Не очень-то  хочется старухе  предъявить одного лишь себя. Она  ждет
денег. Но здесь я ничем  не  могу ей  помочь, поскольку земля  плодит воров,
словно вшей. В море все по-другому: если украдешь, ступай аукайся с акулами.
Нечестность  омрачает  жизнь.  Смотри-ка  сколько   комаров,  да  еще  такие
ненасытные.
     Собеседники  немного  помолчали. Луна спряталась за стену  сарая, и  их
лица оказались во мраке. Кафтан снова потер свой щетинистый подбородок, убил
комара  и выплюнул  остатки  жевательного табака  на  траву.  Затем, зевнув,
произнес:
     - Как насчет вздремнуть? Протянем кости,  а утром выйдем на фарватер...
Ну, началась настоящая ярмарка. Комары съедят живьем.
     - Женская мода сейчас такова, что вши мрут от голода, - ответил Йере, -
а вот комары, конечно, хотят, чтобы юбки стали еще короче.
     - С этого обычно все и начинается: мужик видит юбку^. В  твоем роду и у
других такой же недуг?
     Йере намеревался было ответить, но тут они оба одновременно повернулись
посмотреть  на  дорогу.  Там  молодая  пара  велосипедистов  остановилась  у
тропинки, ведущей к сараю.  Они пошептались о чем-то  и затем  направились к
сараю,  оставив велосипеды  на полпути. Губы  Кафтана  растянулись в улыбке,
хотя улыбался он редко. Он толкнул Йере дружески в бок и хохотнул.
     -  Помолчи минутку,  как  сказал  Миеттинен, фотографируя  труп.  А ну,
обратно в постель, чтобы и другим хватило места растянуть кости.
     Кафтан проскользнул через  дыру в  сарай, Йере  поспешил следом за ним.
Они  оба  рядком  приближались к  стене и  через  щели  в стене  сарая стали
наблюдать  за  приближающейся парочкой, в которой, судя  по  всему,  взахлеб
играли инструменты  августовской  ночи.  Сущую  правду  говорил  неизвестный
автор, выступавший в одном  из журналов: любовные  пути финской литературы и
кино  ведут  на  сеновал.  И   эта  история,  видимо,  завершится  известной
кульминацией, за чем напряженно следили наши бродяги.
     Новые ночные гости вошли в сарай не через дыру в стене, а через широкие
двери, где шуршащие постели были заложены неделю тому назад. Они вошли, тихо
перешептываясь, и в их шепоте угадывалось игривое настроение. Каждый здравый
человек  в свое  время  хотел бы тоже побывать  на  их месте. Женский  голос
произнес:
     - Здесь совсем темно.
     - Не волнуйся, - ответил мужчина. - Ночью всегда темно.
     - Что сказали бы люди, если бы увидели нас здесь?
     -  Наверное, глупость какую-нибудь. Здесь чудесный запах, аромат сухого
сена...
     - Пахнет клевером...

     Уважаемый  читатель, конечно,  совершенно уверен, что  первые обитатели
сарая  остались  слушать литанию  любви,  которая раздавалась  сквозь запахи
свежего сена, литанию, в  которой мудрость поцелуев вызывала образ господина
Соломона.  Разочаруем  читателя,  во-первых, потому,  что  во  всех  книжных
магазинах нашей  страны  можно приобрести  гораздо  лучшие  описания сцен на
сеновалах, во-вторых, по той причине, что моряк Кауханен и  поставщик опусов
для  еженедельных журналов  Йере  Суомалайнен  оказались деликатными людьми,
понимающими, что драма не всегда требует для себя  большой сцены и что фарсы
разыгрываются  даже  в  телефонных будках.  Причем  без суфлеров и критиков.
Почти  сразу после того, как закрылась дверь сарая и парочка улеглась удобно
отдохнуть, бродяги выскочили на свежий воздух, спешно овладели транспортными
средствами пришельцев и направились к шоссе.
     Понять истинный смысл  в потоке  словесной шелухи иногда бывает  весьма
затруднительно.   Наши  путешественники  отнеслись  с  прохладцей  к  нежной
романтике, о  которой писатель Иоханнес  Линнанкоски в  дни  своей молодости
написал бы трогательный роман и заставил бы плакать одиноких женщин.

     С медленно наступающим рассветом узкий  рог месяца побледнел, приобретя
цвет тусклой кости. Небо  было  ясным и  ополоснутым свежей ночной влагой. С
ближайшей   нивы  лился  запах  созревающего  зерна.   Ночь  завершила  свой
сторожевой обход и открыла окно яркому утреннему свету.
     Йере ехал на женском  велосипеде с малой передачей, то и дело вытирая с
лица пот.  Дорога  быстро  неслась  ему навстречу,  и водяные  мозоли  между
пальцев теперь отдыхали по-настоящему. Единственной тягостью были  песчинки,
попадающие  в  глаза,  и  постоянные угрызения  совести. Сухое  разъяснение,
данное  Кафтаном, что велосипеды^  они не украли, а  лишь позаимствовали, не
удовлетворило Йере, который спокойно совершил подряд несколько преступлений.
Полиция  гонялась  за ним  уже  потому,  что он, будучи  начальником рекламы
мыловаренного завода, ничего не делал, сейчас же у полиции появилась двойная
причина  разыскивать  его,  поскольку  он наконец  совершил  кражу.  Давящее
чувство вины заставляло ноги нажимать на педали все сильнее и сильнее.
     Кафтан догнал Йере и, тяжело дыша, сказал:
     - Не  порви свою кожу!  Придержи, рысак,  у меня колики  начинаются!  В
груди жмет, и воздуха не хватает.
     Но Йере не снизил скорости.
     - Надо спешить, - заявил он. - Неизвестно, когда нас схватят.
     -  И  где только был  зачат  твой разум? - вспыхнул Кафтан. -  Полегче,
черт, скоро и у тебя легкие в комок превратятся. Мне уже не смешно.
     Йере несколько сбавил скорость, и Кафтан оказался рядом с ним. Рослый и
сильный мужчина задыхался и  тяжело дышал.  Веселые ручейки пота  лились  по
заросшему  щетиной  лицу.  Он  не привык  ездить  на  велосипеде на  дальние
расстояния  в  отличие  от  Йере, который  в годы своей  молодости  совершал
поездки на велосипеде по всей финской Карелии.
     - Начинай снизу, если уж намереваешься меня убить, - воскликнул Кафтан.
     - Убить не столь трудно, - ответил Йере.
     - Ну так давай уж сразу. Меня уже колотит.
     - Не сейчас. Здесь слишком много населенных пунктов.
     Обмен репликами прекратился. Первые лучи солнца начали  согревать плечи
велосипедистов. Внезапно Кафтан  остановился и с серьезным видом стал что-то
усиленно рассматривать впереди.
     - Кажись, затычка...
     - Что?
     - Протри глаза и посмотри.
     Йере остановился и посмотрел на извивающуюся дорогу, но, так как очки у
него были в кармане, он  ничего не увидел. Но тут  же  в ногах его появилась
слабость. Неподалеку стоял полицейский в форме. Йере не  в силах был  скрыть
своего испуга и шепнул Кафтану:
     - Бежим... Я... я не хочу в тюрьму.
     - У меня тоже нет такого желания, - спокойно ответил Кафтан и продолжил
еще  более  спокойным  тоном:  -  Господь Бог испытывал братьев  Иосифа,  но
отпустил на свободу.
     Полицейский приблизился к нашим путникам, и они подошли к представителю
власти.  Губы у Йере похолодели, а на лице его приятеля не дрогнула  ни одна
мышца. Взгляд серых глаз  моряка  Кафтана был таким, словно он  рассматривал
впереди риф.
     - Что нужно власти? - спокойно спросил он и с беззаботным видом положил
велосипед на обочину дороги.
     Йере  последовал  его  примеру  и   с  виноватым   видом  взглянул   на
полицейского.
     - Куда господа держат путь? - спросил полицейский.
     Кафтан повернулся к Йере.
     - Говори ты, поскольку язык у тебя привешен здорово.
     Йере зажмурился и призвал на помощь Хайстилу.
     -  Моя  наследственная  педантичность,  пожалуй,  может  надоесть  вам,
поскольку  вы по  исконно финскому  обычаю  привыкли  к  быстрым  действиям.
Никогда не  могу  рассказать  красочно  историю  моей  жизни, попытаюсь лишь
осветить ее. Я не являюсь человеком, обладающим хорошей памятью, чтобы легко
забывать  прошлое.  Помню некоторые обстоятельства  слишком хорошо - правда,
несколько приукрашенными, ибо  память человека  мастерски пользуется цветом.
Однако даже  наиболее  способный приукрашивать не в силах  полностью  скрыть
мелкие крохи истины. И  я сейчас стремлюсь поведать правдивую историю. Тому,
кто подглядывает в замочную скважину, лучше открыть дверь, но перед тем, как
я  проделаю  это, сначала представлю своего друга Комулайнена. Мое имя Иозеф
Шепесковски. Финну  его достаточно  трудно произносить.  Но у моего отца имя
было еще более сложным: Владислав Северин Игнаси Ше-пес...
     -  Меня зовут  Мойланен,  -  перебил его  полицейский.  -  Вы,  похоже,
коммивояжеры.
     В темноте  душной ночи появился лучик света.  Полицейский  ни  слова не
сказал ни о мыловаренном заводе, ни о велосипедах. Он лишь любезно извинился
перед  путниками  за  беспокойство  и коротко объяснил,  что  их  автомобиль
застрял в глине неподалеку отсюда.
     - Мы с комиссаром расследовали здесь одно дело и сейчас очень спешим  в
Хельсинки. Не могли  бы вы  помочь  нам? Не  очень хотелось бы будить хозяев
здешних домов.
     И  писатель, и  моряк  с  радостью  последовали  за  полицейским.  Йере
подумал, что помощь в вытаскивании автомашины  из  глины  на дорогу может  в
будущем  оказаться смягчающим обстоятельством. Оптимист никогда  не  ведает,
что с  ним  случится  в будущем. Если он увязнул  в  глине,  то  считает это
целительной грязевой ванной.
     Пройдя  метров  сто,  они подошли к автомобилю,  одно из  задних  колес
которого погрузилось глубоко в мягкую глину  деревенской дороги. Комиссар  в
гражданском костюме вылез из машины и вместе с нашими путниками стал толкать
автомобиль.  Полицейский  же сел за  руль.  Машина выскочила  из  ямы, и все
общество  выехало  на   шоссе.  Йере  вышел  из  автомобиля  и   поспешил  к
велосипедам,  а  Кафтан, усевшийся рядом  с  водителем,  даже не шелохнулся.
Когда полицейский поинтересовался у Кафтана, сколько  он должен  за  помощь,
тот угрюмо ответил:
     - Сначала подбросьте до Хельсинки.
     - Значит, вы едете в Хельсинки?
     - По лицу видно.
     Кафтан высунул заросшее щетиной лицо в окно автомобиля и крикнул Йере:
     - Слышь, книгодел! Коль и этот лаг воздушного пространства  так удобен,
нажимай на педали и считай  телеграфные столбы в обратном  направлении. Дело
стоящее.  А  мне  скорей надо в контору  пароходства. Счастья  тебе на авеню
твоей жизни. Покедова, до встречи.
     Йере,  оторопев,  остался на  обочине дороги,  а автомобиль  двинулся в
путь. Кафтан помахал  ему остатками своей  фуражки и сунул в  рот  очередную
порцию жевательного табака. Прошло несколько минут, прежде чем Йере пришел в
себя, но моряк уже укатил далеко.
     Писатель  ощутил во рту горечь гнева. Выходит, Кафтан считал его просто
шутом?  Неудивительно, что  он с  презрением говорил об "ученых  людях":  "Я
избегаю делателей  книг  и  сборников проповедей. Они превращают  человека в
заику. Поверь мне, боязнь мудроты - начало настоящего человека..."
     Йере,  однако,  не испытывал  ненависти  к  этому  угрюмому  и  мирному
морскому волку, земному скитальцу, дважды обогнувшему земной шар: сначала по
морю,  а  затем  в своих воспоминаниях. Кто  знает, по своей  сути он, может
быть,  хороший  и  честный человек и, пожалуй, взаправду  полагал,  что Йере
отвезет велосипеды  обратно  и  поблагодарит  хозяев за  их  кратковременную
аренду.  Поистине освежающая увеселительная поездка. Туда  и обратно, словно
мимолетный стрекот сороки.
     Солнце уже забралось на макушку леса и бросало на округу огненные лучи.
Утро было  дразняще  прекрасным.  Йере  посмотрел вдоль  дороги и  заскрипел
зубами.  Ему  следовало сейчас  вернуться  на  три мили  назад,  прежде  чем
продолжить  путь на  запад.  Он попытался отнестись к себе с нежностью,  ибо
никогда не  воображал себя  критиком, для которого превыше всего язвительные
фразочки,  произнесенные им в течение всей его жизни. По существу,  он являл
собой мягкого,  внутренне  теплого путешественника  по  жизни,  для которого
ошибки - проявление человечности в тех случаях, когда он допускал их сам. Он
надел очки  и  решительно уселся в седло. Ценой за  прегрешение  чаще  всего
является долг чести.

     Ночная  роса туманом поднялась с низинных  лугов. Стадо коров, бродящее
по пастбищу, обогнуло сарай, и  бодрый вожак стада разбудил  спавших в сарае
мужчину и женщину.
     Учитель  народной  школы  Пиетаринен,  возраст  которого  приближался к
шестидесяти  годам, холостяк, по внешнему виду выглядевший моложе своих лет,
открыл  глаза и посмотрел на часы. Сел и стал массировать онемевшие за время
сна  мышцы. Затем  бросил нежный отцовский взгляд на дочь, спавшую  рядом, и
стал будить ее.
     - Хелли! Проснись! Скоро девять. Девушка ответила:
     - Я уже давно не сплю.
     Хелли повзрослела,  бедра  ее округлились и  раздались.  Твердые  груди
кормилиц, как  считал Рабле,  делают  детей  курносыми. Курносый нос  Хелли,
подарок  матери,  не  помешал  ей  вступить   в  спортивное  общество,   где
формировались  чувство  солидарности и  толстые икры  ног.  Она была  лучшей
велосипедисткой  своей  школы  и  единственным  ребенком у  отца.  Несколько
избалованным, но бойким и инициативным.
     Учитель Пиетаринен также  был  страстным  велосипедистом, но  обладал и
другой чистой страстью: проводить ночи на сене  в сараях. Его ближние друзья
обычно  намекали в своих рассказах, что эта любовь  была связана с памятью о
молодых годах.
     Пиетаринен вместе со своей дочерью путешествовали на велосипеде уже две
недели.  Ночью  они добрались бы до  своего дома, если бы учитель не заметил
сарая с сеном.  В качестве  кульминации путешествия он пожелал провести ночь
на сене.  В  чем  можно  было  бы  найти подтверждение гипотезы  теософов  и
кругосветных путешественников, но Хелли предложение отца только развеселило.
Именно поэтому она ночью прошептала: "Что сказали бы  люди, если бы  увидели
нас здесь?" Благопристойный вдовец ответил: "Они не понимают всей романтики,
связанной  с ароматом  сухого сена.  Сними  с себя,  Хелли, лишнюю  одежду и
укладывайся поудобнее".
     Во время обмена этими репликами Йере и Кафтан, как мы уже хорошо знаем,
выскочили через дыру в стене сарая, схватили оставленные  рядом  с тропинкой
велосипеды  и  отправились  в путь.  Легко представить,  что  они  подумали.
Воображение человека часто воспроизводит  такие  искажения действительности,
за которые следовало бы, по правде говоря, отвечать перед судом.
     Отец  и дочь готовились к тому, чтобы отправиться в путь. Они сидели на
въездном  бревенчатом  мостике  в сарай  и доедали  свои  припасы.  Огромный
слепень надоедал дочери, одетой в короткую спортивную юбку.
     - Поехали, - сказал отец.
     - Иди ты вперед, - ответила дочь, - и проверь, хорошо ли накачаны шины.
     Спустя  минуту они  убедились, что, по-видимому, шины даже  перекачали,
поскольку  их   велосипеды  испарились.  Девушка   была  озадачена,  а  отец
возмущенно воскликнул:
     - Проклятые воры!
     Более  грубых слов  он не произносил  никогда в  присутствии дочери. Но
когда Хелли отошла в сторону, учитель со злостью воскликнул:
     -  Что  же  нам  делать,  черт  возьми?  Надо  же было  оказаться таким
беспечным.
     Они  искали велосипеды в канавах вокруг сарая и  не представляли  себе,
что шина велосипеда спустила и  Йере  Суомалайнен чинил ее примерно  в  пяти
километрах  на пыльном  шоссе.  Йере не  смущался в  выборе сильных слов. Он
передал во власть  дьявола мыловаренный завод,  Сувисумпело, Кафтана  и даже
философа Ахопалтио,  являвшегося первопричиной всего случившегося. Не  жалел
он и себя.  У каждого человека есть право на  самовлюбленность  до  тех пор,
пока ему сопутствует успех. Успех Йере продолжался до той  поры,  пока он не
попал в скверную  компанию. Он не  смог победить в игре, даже имея  на руках
хорошие карты. Если он выкладывал на стол все козыри, то вынужден был играть
в одиночестве. В лучшем случае с двумя украденными велосипедами.
     Народный просветитель Пиетаринен постепенно  успокоился. Он сидел рядом
с дочерью на дорожной насыпи и ожидал рейсового автобуса, который должен был
прийти  из Выборга. До родной  деревни Муйяла оставалось всего полторы мили,
но  из-за давящей жары совсем  не улыбалось топать  на  своих двоих. Учитель
больше не  мечтал  о романтике свежего сена, а думал  лишь  о преступлениях,
количество  которых  за  годы  кризиса  возросло  до  устрашающих  размеров.
Хваленая финская честность превратилась в миф, который стоило бы поместить в
архив народной поэзии.
     Пиетаринен  посмотрел  на  часы.  До  автобуса  еще  целый  час. Минуты
казались  вечностью.  Время  нельзя  убить,  если  не  заняться какой-нибудь
работой. Безделье раздражало его, а лоб и кончик носа обливались потом.
     В какой-то момент  отец и дочь вскочили на ноги  и  уставились на Йере,
который приближался к ним с двумя велосипедами.  На  одном он ехал, а другой
вез за руль.
     - Наши велосипеды! - воскликнула дочь в изумлении,  когда Йере подъехал
к ним.
     Но  писатель ничего этого не  услышал. Он  соскочил  с  седла  и  повел
велосипеды к сараю.  Пиетаринен  возмутился.  Подбежал  к Йере  и потребовал
возврата  своей  собственности.  Йере измерил оценочно  мужчину  взглядом, а
затем столь  же оценочно дочь и покачал головой. Когда учитель повтооил свое
требование уже несколько угрожающим тоном, Йере начал перекрестный допрос:
     - Вы были ночью в этом сарае?
     Пиетаринен посмотрел на дочь и, в свою очередь, задал вопрос:
     - Это... это ваш сарай?
     - Сначала ответьте: были ли вы этой ночью в са-рае? - наседал Йере.
     - Вы имеете в виду этот сарай?
     - Да, да... Именно... Других не вижу.
     -  Но,  папа,  почему  ты не отвечаешь? -  Дочь вступила  в разговор  и
продолжила, повернувшись к Йере: - Да, мы были там... Это запрещено законом?
     - Сейчас разрешения не спрашивают, - с важностью ответил Йере, - сейчас
просто берут  и  совершают поступки.  Люди стали бессовестными,  доверять им
нельзя. Каждый  врет, хотя  истину  можно  скрыть многими другими способами.
Значит, вы были ночью в сарае?
     - Да, - согласился Пиетаринен и шепотом пояснил, что они были вынуждены
где-то переночевать.
     Йере  без  звука  поверил  объяснению,   а   про   себя  остудил   свое
разыгравшееся воображение. Вот тебе и  ночная  молодая парочка! Оказывается,
отец и дочь искали в сарае ту же кульминацию, что и он сам: сон и отдых!
     И Йере поведал страшную историю о собственных приключениях.  О том, как
с шоссе  увидел,  что  мужчина  и  женщина приближались  к сараю и  оставили
велосипеды на  краю  канавы. И  только  они  исчезли из виду, из леса вихрем
выскочил неизвестный мужчина,  схватил один из велосипедов и  потащил его на
шоссе.
     - Я попытался  задержать его, но он буквально  вырвался  из моих рук, -
продолжал Йере.  - Тогда я стал преследовать  его на  другом велосипеде. Жал
изо всех  сил на педали. В глазах потемнело. В  коленях появилась  слабость,
дыхание сжало, и в ушах зашумел горячий ветер. Я не жалел себя. Во имя права
и чести  я продолжал преследование, хотя это  могло  обернуться потерей моей
ничтожной жизни. Но вора нужно было задержать любой ценой, славу моей родины
спасти,   честь  отечества  сохранить  чистой.   Я  хотел   бороться  против
преступности, помочь официальным властям и всему народу Финляндии. Жал и жал
на педали. Промчавшись более трех миль, я задержал вора и передал его в руки
полицейских, которые следовали в Хельсинки.
     Йере тяжело задышал и стал хватать ртом воздух. Он вжился в роль.
     - Сейчас он  в  верных  руках, -  закончил он  свой рассказ, который по
существу своему не  очень отличался от той истории, с  которой читатель  уже
знаком.
     - Значит, вы агент уголовного розыска? - спросил Пиетаринен с уважением
в голосе.
     -  Просто любитель, - потупился Йере и представился: - Бедный бездомный
писатель,  ищущий для себя местечка, где можно было  бы написать детективный
роман.
     Йере  не  лгал. Пиетаринен  был  в  восторге  от  нового  знакомства  и
возвращенных  велосипедов.  Он раскрыл  свои объятия  (как обычно выражаются
поэты) и пригласил писателя к себе в гости.
     - У нас можете жить бесплатно хоть десять лет.
     - Хватит и одного месяца, - ответил автор будущего детектива.
     - Нет, нет, поживите хотя бы год.
     Так случилось,  что Йере Суомалайнен стал спутником учителя Пиетаринена
по путешествию.  Своим поведением и речью он попытался произвести  наилучшее
впечатление на своего нового хозяина. Бесхитростный учитель народной школы и
подумать не  мог, что перед ним тип финского  фантазера,  который никогда не
пытался  жить  сегодняшним  днем,  а лишь  в  прошедшем  и будущем  времени.
Реальность представлялась ему неким сырьем, из которого его фантазия строила
иной, куда более уютный мир. Йере честно признался, что у него нет денег, но
вместо этого он готов  выполнять небольшие  работы по  дому:  колоть  дрова,
проверять тетради школьников, прогуливать собаку, составить компанию  дочери
учителя,  выбивать пыль из  ковров, а по воскресеньям играть на фисгармонии.
Однако благодарный хозяин не принял ни одного из предложений Йере:
     -  Какая  чепуха.  Я  в долгу  перед вами,  поскольку  вы  вернули  нам
велосипеды. И, как я уже сказал, вы можете жить у нас хоть полгода...
     Но, когда прошло три недели, Пиетаринен начал осторожно интересоваться,
когда же писатель приступит к сочинению романа.
     -  Жду,  когда  придет  вдохновение,  - объяснил  Йере.  -  Оно  должно
появиться в самое ближайшее время.
     В  ожидании вдохновения Йере  рассказывал сказки дочери  учителя. Хелли
была в восторге от дяди-сказочника и  начала видеть беспокойные сны. Девушка
была в том возрасте, когда романтическая интроверсия (определение Ахопалтио)
превращалась   в  кокетливое  тщеславие.  Она  представляла  себя  женщиной,
короткая юбка которой заслуживала  пристальных взглядов мужчин. Однако  Йере
был  слишком  близорук, чтобы  видеть  нечто  иное,  а не курносую девочку в
переходном возрасте со светло-пепельными волосами.
     Но учитель хорошо знал свою дочь. Он  боялся, что девочка, выросшая под
постоянной   опекой,  в   один  из  дней   может   забраться  на   колени  к
дяде-сказочнику  и  забыть   о  своем  возрасте.  Поэтому  Пиетаринен  начал
жаловаться Йере на свою бедность и трудные времена.
     - Нужно бы купить демисезонное  пальто, а  на какие шиши? На мои доходы
не приобретешь. Родным тоже надо бы помочь, а нечем. Не на мои же доходы.
     Йере понял, что  не может  дальше существовать за счет бедного  учителя
народной школы, и в один из осенних дней объявил, что собирается податься  в
Хельсинки. Он деликатно  заметил, что у него с собой нет ни денег, ни бланка
векселя. Пиетаринен,  в  свою  очередь,  высказал  глубокое  сожаление,  что
писатель не может  быть дольше его гостем, особенно потому, что он так верно
ждал прихода вдохновения. Однако Пиетаринен не дал Йере ни денег  в долг, ни
векселя,  поскольку  крепко придерживался  принципа: не  жаловать писателей,
сочиняющих стихи, за которые никто не платит, и заполняющих бланки векселей.
Взамен он сунул под мышку  отправляющемуся  в  путь солидный сверток с едой,
пожелал Йере счастья и приводил до шоссе.
     Когда  фигура Йере  исчезла на  сужающейся  впереди  дороге, Пиетаринен
бросился домой и свободно  вздохнул: на доходы учителя народной школы нечего
писать детективные романы  для  финского  народа. Их,  как  и  прежде,  надо
переводить  с  иностранных  языков,  подобно  шлягерам  и  меню  ресторанов.
Пиетаринен позвал Хелли и сухо сказал ей:
     - Проверь все комнаты и сообщи мне, если что-нибудь пропало. Наконец-то
писатель Хуухкая навсегда покинул наш дом.
     Дочь заплакала.
     - Ой, мне будет так грустно... Он унес с собой мое сердце.
     - А  серебряные вещи?  - спросил  в  тревоге учитель и бегом помчался в
столовую проверять шкафы.

     Начало осени принесло  с  собой бесконечный  дождь.  Из  всех  небесных
хлябей капала влага. С полей  цвета мокрых ворон исходил запах разлагающейся
картофельной ботвы. Поверхность узкой проселочной дороги покрылась скользким
слоем глины и  слякоти. Места покрепче украшали  следы копыт  коров, недавно
вернувшихся  с пастбища.  То  тут,  то там  виднелись  отпечатки  босых  ног
пастушонка: пять пальцев и проделанная пяткой узенькая ямка.
     Но ничто  не  препятствовало  поэтам  слагать  стихи  о  густом аромате
дождливых  вечеров и  веселой польке,  исполняемой дождевыми  каплями. Осень
была совместным достоянием, акционерным обществом открытого типа, в  котором
Йере Суомалайнен  состоял  одним из верных членов. Правда,  он  не  пел и не
слагал стихов,  так как тело  его, измученное холодом и  усталостью, мечтало
лишь о тепле и отдыхе.
     Снова три  дня пешком на запад.  Первая  половина пути, к  счастью, уже
осталась позади, да и кусок второй пройден. С едой, данной ему Пиетариненом,
Йере  разделался  еще  накануне и сейчас  шагал, лишь подкрепившись  сайкой,
гонимый проливным дождем.
     Йере Суомалайнен умел приспосабливаться. На пути он вынужден был играть
различные  роли,   которые   рождались   в   соответствии  со   сложившимися
обстоятельствами.  В  одном  крестьянском  доме он столь реалистично  сыграл
человека,  который проповедует  во сне, что  ему  позволили  переночевать; в
столовой какого-то  поселка объявил себя инспектором, проверяющим кулинарное
мастерство, и заработал обед.  А когда выступал в роли простого человека без
запросов, то ничего не получал. Йере смотрел на свое второе "я" со  стороны.
Некоторые умные  люди называют  такое явление самокритикой, но на самом деле
это  лишь  оценка  ближнего. Сколько раз этот  ближний превращался  в самого
злейшего  его  врага. Были моменты, когда ему  хотелось вонзить топор самому
себе в спину.
     Йере приближался  к небольшой деревушке под названием  Потинкорва,  где
производили медные рога,  крепчайшее домашнее пиво  и коврики  из лоскутков.
Деревня  была известна своей  скаредностью и праведностью. Духовная жизнь ее
жителей находилась еще на той исторической фазе, когда наука процветала лишь
в  монастырях.  Население  деревни   сообща  выписывало  волостную   газету,
выходившую два  раза в месяц, и  альманах, издаваемый раз в год. Несмотря на
это,  жители шли  почти  в  ногу со  временем и добрались уже до  20-х годов
нашего столетия. У них были отличные средства информации, поскольку питались
они в основном слухами.
     Дождь панибратски бил каплями по лицу Йере, застревал в щетине отросшей
бороды. Большой  палец время от  времени с любопытством выглядывал из  носка
ботинка,  где  образовалась  изрядная  дыра  для  наблюдения  за  окружающим
ландшафтом. Бедные  ботинки  уже не могли больше впитывать в себя влагу: они
были  переполнены ею. К счастью, на  плечах  у  него  был плащ  с пропиткой.
Спасибо  Пиетаринену,  подарившему  ему  чистое,  хотя  и заштопанное нижнее
белье,  а  также старую  соломенную  шляпу.  Йере с грустью вспоминал  этого
своеобразного жмота, школьного воспитателя, в доме которого он на правах его
друга  провел  пять  недель,  и   инстинктивно  приподнял  напоенную  влагой
соломенную шляпу.  С  Печалью  подумал  он и о дочери  учителя,  имя которой
писалось, как Хели, а произносилось Хелли.
     Вечер уже  спрятал  дождь  в темноту.  Йере  брел  по глинистым  улицам
деревни и остановился возле довольно большого дома. Едва он успел взяться за
щеколду  калитки, как со двора послышался злобный  лай собаки. В дверях дома
появился худощавый мужчина и крикнул бродяге:
     - Чего надо?
     Йере решил, что перед ним хозяин дома, и изложил свою просьбу:
     - Можно ли переночевать у вас?
     - Нельзя, - отрезал мужчина. - Иди спать в свой дом. А я пойду в свой.
     - Мне бы и сарая достаточно или риги...
     - Чтобы ночью портить девок? Не выйдет. Убирайся домой!
     Йере с покорностью воспринял эту рекомендацию,  бросил грустный  взгляд
на  грубияна,  стоявшего в дверях дома, повернулся  и  пошел прочь. Владелец
дома крикнул ему из своего надежного укрытия.
     - Иди в поселок! Там есть дом для путников и прочих темных людей.
     Йере повернулся и спросил:
     - А далеко ли до него?
     -  Не  измерял.  Узнаешь, когда доберешься.  Не наваливайся  на  забор.
Давай, давай, шевели ногами, а то спущу собаку с привязи.
     - Спасибо за совет.
     - Что?
     - Спасибо за совет!
     - Не умничай!
     -   Обходительный  финский  хозяин,  -  прошептал   Йере.  -  Наверняка
богобоязненный,  сделавший все  виды  прививок  и  законопослушный.  Как  бы
поступил в такой ситуации артист в жизни Хайстила?
     Оборотной стороной  ладони Йере вытер влагу  с очков и  представил себя
братом Иисуса Христа.
     Сумерки  сгущались,  а сильный  дождь  продолжался.  Йере  почувствовал
лихорадочный  озноб.  Ему необходимо  укрыться от дождя,  и  немедленно.  Он
направился  к небольшой избе и вспомнил песенку, которую обычно напевала ему
покойница мать:

     Коль обратишься к беднякам,
     Они тебе всегда помогут.
     Коль ты убог и болен
     Иль немощен и грешен,
     Они в постель тебя уложат.
     Верны Христу они
     И не откажут в помощи.

     Йере пошел к беднякам, пошарил рукой в  темных сенях  и наконец нащупал
дверь. Осторожно постучал, ибо решил сыграть роль нищего. Изнутри послышался
мужской рык:
     - Через эту дыру и я вхожу!
     Йере  вошел в избу,  которая была освещена на  удивление  ярко. Мужчина
средних лет, напоминавший работника скотобойни, расположился у стола и читал
волостную газету. Жена одних лет с мужем сидела рядом со своим властелином и
резала  ножницами  лоскутки  для коврика.  Йере  поздоровался,  но  никто не
ответил  на  его  приветствие. Хозяин  бегло взглянул  на  пришельца и шумно
втянул своим носом  благоухание  черной типографской краски. Жена уставилась
на  свою работу и лишь изредка  воровски бросала взгляды на Йере. В довольно
чистой  избе  было  сыро из-за  дождливой погоды.  Йере  попытался  наладить
беседу,  заговорил о дожде, о копке картофеля и, наконец, о ночлеге. Хозяева
не слушали его.  В заключение  жена  рассказала мужу,  что  в  адрес некоего
председателя объединения раздавались угрозы.
     - Эти дьяволы на все способны! - воскликнул муж.
     - И протоколисту тоже угрожали, - добавила женщина.
     - Да что ты говоришь! Это уж слишком.
     - К представителям закона отнесен и письмоводитель.
     -  Так было и  со Стольбергом  (*11). Чертово время! Всегда  появляются
темные людишки, попрошайничающие  по углам. Им, я думаю, надо на лоб ставить
печать.
     Йере почувствовал себя неловко и, кашлянув в кулак, спросил:
     - Простите, нельзя ли у вас переночевать?
     -  Печать  на лоб, говорю  я, - повторил  хозяин,  пропустив  мимо ушей
вопрос Йере. - Посмотрим, когда они начнут угрожать мне.
     - Не верю, - ответила жена.
     - Простите, могу ли я помешать вам? - сказал Йере.
     - Какого черта они боятся? - произнес хозяин. -  Мы все же любим родину
и регулярно платим налог на дом.
     -  Прошу  прощения...  -  Йере  снова  попытался   напомнить   о  своем
присутствии.
     Жена тайком бросила взгляд на Йере и продолжила беседу с мужем:
     - Высылка этого сапожника тоже дурной поступок.
     Хозяин из-за развернутой газеты заметил:
     - Один сапожник не в счет.
     - А если они его убьют?
     - Болтовня. Сейчас убить - дело непростое. Но Стольберг - его следовало
бы оставить в покое.
     - Они не оставят. Увидишь, отвяжутся ли они и от тебя.
     - Пусть появятся в любой момент. Ответ получат. Топором в спину, говорю
я.
     - Простите, - снова  вмешался в разговор Йере, теперь  уже громче. - Вы
разрешите мне остаться у вас переночевать? Я посплю хотя бы здесь на полу, у
порога.
     - Да-а. Топором по спине, говорю я, - повторил хозяин дома с ударением,
проигнорировав смиренную просьбу гостя.
     - У тебя и ружье есть, - заметила хозяйка.
     - Оно для зверя.
     - Да, это так.
     - Ружья и у них имеются...
     - Я только подумала, что ты выстрелил бы первым...
     Жена  и  муж  продолжали обмениваться  словами все на ту же  не  совсем
понятную тему. Йере  обнаружил,  что  хозяин  избы  читал  волостную  газету
двухлетней  давности, в которой  говорилось о  высылке президента и убийстве
сапожника  Мяте. В деревне Понинкорва  только календарь соответствовал  ныне
идущему  времени.  Йере  продолжал  сидеть  на  пороге  в  ожидании  ответа.
Невероятно раскормленная домашняя кошка,  которую, очевидно, питали отменной
пищей, переваливаясь, важно  прошествовала от очага к гостю, понюхала мокрые
ботинки  Йере и, радостно  мурлыкая, начала крутиться вокруг ног  гостя. Она
была столь же кротка и дружелюбна,  как Хатикакис  в Гармонике,  аполитичное
человеколюбивое животное, по мнению которого люди  ведут собачью жизнь. Йере
наклонился и погладил теплую шерстку кошки, произнес, обращаясь к животному,
ласковые  слова и  таким путем попытался растрогать сердце хозяев дома. Но в
этот момент хозяйка крикнула своей любимице:
     - Миссе, Миссе! Отойди от сквозняка!
     - Со мной играть  опасно,  - произнес в этот момент хозяин. - Как я уже
сказал, могу и топором врезать по спине...
     - Ну, Миссе, иди попей молочка, - произнесла хозяйка, подошла и забрала
кошку на руки.
     Йере увидел  стоявшее рядом с печкой совершенно пустое  кошачье блюдце.
Он натянул остатки  соломенной шляпы  на  голову,  бросил грустный взгляд на
дружелюбно настроенную кошку  и вышел на улицу. Снова на  память ему  пришла
песня покойницы матери, в которой столь красиво говорилось:

     Коль обратишься к беднякам,
     Они тебе всегда помогут...

     Кто-то зарабатывает себе на пропитание сочинением церковных песнопений,
другие же - забоем животных.

     Ливень нагло ударил прямо  в лицо,  когда Йере вышел из сеней на улицу.
До шоссе  он почти бежал бегом, словно убегая от палок и топоров.  Счастливы
те люди, у которых нет  чувства юмора: они могут  выслушивать своих ближних,
не смеясь над ними.
     Вечер   уже  оделся  ночной  темнотой.  Стало  трудно  различать  лужи,
поскольку  все  вокруг превратилось в единое черное  пятно, а очки запотели.
Йере сейчас  действительно  боролся  за  выживание.  Прошлое  и  будущее  не
радовали его. Он только мрачно думал о том, где бы можно было прилечь, чтобы
плечи оставались сухими, а сердце успокоилось.
     Он  уже  почти дошел  до  околицы бездушной  деревни Потинкорва,  когда
беспощадное небо открыло все свои водостоки.  Казалось,  что темные чудовища
облаков до  этого накапливали воду в  своих хранилищах и сейчас  предприняли
новое изнуряющее наступление  на одинокого путника. В темноте мелькнул свет.
Йере  быстро направился к  нему  и  нырнул в небольшую  избушку, где пожилая
хозяйка лирически коротала вечер в обществе своей невестки.
     - Я доктор Андерссон, -  с  достоинством произнес Йере, смахнув  воду с
курточки. - Мой автомобиль завяз в  дорожной глине, и я  не могу  продолжать
свою поездку. Вы не могли бы предоставить мне ночлег.
     Йере бросил  осторожный взгляд  на  женщин в  ожидании  ответа. Молодая
хозяйка не  осмелилась  открыть рот, но свекровь  встала и подошла поближе к
доктору.
     - Снимите с себя мокрую одежду. Я посушу ее. Давайте и шляпу.
     Старушка повесила плащ и остатки шляпы Йере  на выступ печи, предложила
гостю сесть и шепотом что-то сказала невестке. Та согласно кивнула головой и
принялась готовить  кофе. Спустя некоторое время в маленькой избе уже царила
добрейшая  атмосфера.  Доктор  Андерссон  пил  кофе  и грыз вкусные  сухари.
Невестка  сходила  в комнату и  приготовила  постель, а свекровь  развлекала
путника:
     - Еще кофейку?
     - Пожалуй, капельку...
     - Сухарей?
     - Пожалуй, немного...
     - Не церемоньтесь.
     Йере  не церемонился. Он  жаждал улечься  в  постель, но  его подвергли
расспросам. Он  обратил внимание, что женщины о чем-то перешептывались  весь
вечер, и вот свекровь раскрыла тайну этих переговоров:
     - Простите, но нельзя ли кое о чем попросить доктора?
     Доктор  Андерссон готов был  даже  на мелкие  преступления. Конечно.  И
свекровь обнажила  голень,  показала  ногу с варикозным  расширением  вен  и
коротко сказала:
     - Такие вот они.
     - Ай, ай! Выглядит плохо. Вы много раз рожали?
     Старушка попросила помощи у невестки.
     - Шестнадцать, - ответила застенчиво молодая хозяйка.
     - Пожалуй, больше, - подумав, сказала свекровь. - Не вспомнить.
     - Вот они и появились, - убежденно сказал Йере.
     - Что с ногами делать? Болят, а иногда совсем немеют.
     Йере оставался спокойным и внешне холодным. Он осмотрел голени старухи,
на  которых  были  грыжевые  кольца  -  следы, оставленные  каждым рожденным
ребенком, и медленно произнес:
     - Я, к сожалению,  доктор не  по этой части,  но, несмотря на это, могу
сказать, что случай весьма серьезный.
     - А вы доктор по какой специальности?
     - По технике и философии...
     - Может, вы все-таки знаете что-нибудь?
     - Разбираюсь только в душевных болезнях. Вам немедля нужно обратиться в
больницу, где делают операции по удалению грыжи.
     - Резать я не дам.
     - Грыжеобразные образования можно лечить и с помощью инъекций, то  есть
впрыскивания.
     - Впрыскивания? - воскликнула старуха в ужасе. - А что они впрыскивают?
     -  Различные  препараты,  -  авторитетно ответил Андерссон,  желая лишь
одного - чтобы старуха убрала ноги с его коленей и прикрыла свои раздувшиеся
вены шерстяными носками.
     -  А  нельзя  ли  делать такое впрыскивание  дома?  -  поинтересовалась
старуха.
     Андерссон покачал головой.
     - Пожалуй, но у меня нет ни шприца, ни  лекарства. И, как я уже сказал,
я доктор не в этой области.
     - Это ничего не значит, - произнесла старуха. -  Матилайнен  у нас тоже
ведь не человеческий доктор, а все же выписывает рецепты.
     Тут невестка робко заметила:
     - Конечно, тетя, может, поехать в больницу?
     - В больницу? Не дури. Матилайнен никогда ничего не говорил о больнице,
а он-то что-нибудь да знает.
     - Он ветеринар. Я согласна с доктором...
     - Андерссон, - подсказал Йере.
     -  Я  согласна  с  доктором  Андерссоном.  Тете  необходимо  поехать  в
больницу. Ээро  дадут  в  полиции автомобиль напрокат, чтобы отвезти в Лахти
или даже в Хельсинки.
     Свекровь наконец сняла ноги с колен Йере и осторожно  поинтересовалась,
не может ли доктор прописать ей лекарство.  Ответ Йере был уклончивым. Он не
шарлатан,  который  приканчивает  своего клиента сегодня  вместо того, чтобы
спасти его от смерти завтра,  и не подлый волостной лекарь, завидующий росту
заболеваний  в соседней волости.  Сейчас его  интересовал  больше Ээро, а не
вздутые  вены  у  старухи.  Выяснилось,  что Ээро  -  младший  сын  старухи,
полицейский, который сейчас ловит какого-то опасного преступника.
     - Тот,  говорят, украл душистое мыло  и  выступает под чужим именем,  -
усмехнулась старуха и попыталась снова перевести разговор на вздутые вены.
     Доктор Андерссон  испытывал  аллергию  к  душистому  мылу. Он знал, что
человек превращается  в  преступника  только после  того,  как его арестуют.
Поэтому разумнее  всего сбежать, сохранив свое  имя безупречно чистым. Он  с
ужасом  думал о тюрьме,  этом государственном  салоне красоты,  где вьющиеся
волосы преступности стригут трехмиллиметровой машинкой.
     Когда свекровь спросила невестку, сколько сейчас  времени,  и удивилась
тому, что Ээро задерживается, доктору Андерссону стало не по себе.
     - Что это за  вор,  укравший  мыло? - как бы  мимоходом поинтересовался
Йере.
     - Говорят, житель Хельсинки, - ответила невестка. -  Но мой муж поймает
его. Ээро задерживал и более  высоких господ. На  прошлой неделе даже одного
директора банка. И торговца автомашинами.
     Мысли   доктора   Андерссона   помчались  к  автомобилю.   Дверцу   он,
оказывается, не запер, а в машине его чемодан и множество ценных технических
приборов. Надо немедленно пойти  и посмотреть, чтобы потом не рвать на  себе
волосы.
     -  Беззаботность  человека способствует росту  преступности, - заключил
доктор  Андерссон. - Не закрывают дверей, не пользуются замками  и позволяют
собакам  спать по ночам  в доме. Честность  и доверчивость являются  важными
факторами в истории преступности.
     Он набросил на плечи плащ, прикрыл высохшей грудой соломы свои волосы и
поспешил  на  улицу.  Свекровь пошла  за  ним, остановила в  дверях и  робко
спросила:
     - Нет ли у доктора в автомашине шприца?  Я подумала, что было бы удобно
впрыснуть лекарство здесь, дома
     - Если хозяйка желает, - дружелюбно ответил Андерссон, - то пожалуйста.
Идите в комнату и раздевайтесь.
     - Совсем?
     - Желательно... А затем ложитесь в постель.
     Доктор Андерссон исчез в потоке воды, лившейся с неба.
     Глаза, успевшие привыкнуть к  яркому  свету лампы, не различали ни луж,
ни  глины. Икры ног у него стали ледяными. Но  сытый  желудок был благодарен
исполнителю роли доктора. Только праздная совесть, которой никогда не добыть
средств для жизни, завела свою старую, заунывную  песню: хорошо выступил, но
совершенно бесчестно. К черту, к дьяволу...
     Леса, тянувшиеся вдоль  дороги с обеих  сторон, тяжело вздыхали, словно
море в стихах  поэта Мериканто.  Небо,  владеющее  бесконечностью, выглядело
неприветливым и бесчувственным. Оно сплошь было покрыто свинцовыми тучами, и
не было  даже крошечной щелочки, позволившей  солнышку  хотя  бы  на  минуту
взглянуть на глинистую поверхность пашен и дорог.



      в которой Йере знакомится с сапожником Ионасом Сухоненом
     и встречает свою судьбу, Лидию Тикканен

     Все  мужчины  рождаются  свободными   и  равноправными,  но,  становясь
взрослыми, они вступают  в  брак. Одни из них  за несколько  лет  становятся
циниками и начинают курить трубку, другие же  бросаются  в пьянство и болеют
одной-единственной  болезнью  -  недугом  под  названием  "бочка  с  вином".
Сапожник Ионас Сухонен  выбрал другой, вполне  подходящий путь:  он сохранил
самостоятельность и  черпал мудрость из  книг. Его тонкие губы, цвет которых
напоминал кисель из черники, годами пережевывали деревянные и медные гвозди,
а заодно  выбросили в мир много крылатых слов и выражений. Позднее они стали
общим  достоянием  жителей поселка, в котором он жил. В некоторых  афоризмах
сохранилось и имя автора, например: "Проснись хоть на  пробу, сказал Сухонен
своему  ученику"  или "Чему бы  ни  научился  в  молодости,  в  старости все
забываешь,  говорил  Сухонен".  Когда  любивший   поразвлечься  председатель
поселковой  общины попал однажды  в Хельсинки в покои  полиции, где встретил
дьячка  своей  волости,  распевавшего веселую весеннюю песню, он воскликнул:
"Жизнь  - гротеск, сказал  Сухонен,  когда  над  гробом покойного играли  на
гармошке".
     Ионас  Сухонен, сам того не желая и не замечая,  стал  одной  из видных
персон поселка. Когда люди пытались решить какую-нибудь проблему, кто-нибудь
из присутствующих с невинным видом говорил: "Сухонен придерживался такого-то
мнения" или "Сухонен обещал подумать над этим вопросом".
     Четырнадцать  лет тому назад Сухонен  арендовал в лавке купца Сексманна
помещение  на  первом этаже и оборудовал там мастерскую. В  непосредственной
близости располагалась и  его небольшая  жилая  комната.  На книжных  полках
стояло полторы сотни томов, а на стенах  висели произведения  искусства: две
литографии,  цветная  реклама  сапожного крема и  ковер. На  этом  же  этаже
располагалось  заведение по глажке  белья.  В  него можно  было  войти через
переднюю  сапожной мастерской.  Это  заведение принадлежало  Лидии Тикканен,
называвшей  Ионаса  дядей.   Однако  на  самом  деле  они  не  находились  в
родственных  отношениях,  что  постоянно   вызывало  нездоровое  любопытство
жителей  поселка. Общий вход в мастерскую и  гладильное  заведение  порождал
разнообразные слухи среди жителей поселка.
     Ионас и Лидия  были знакомы уже двадцать  лет. Лидия в  то  время  мыла
бутылки  в  одной  из сельских аптек  и служила  там уборщицей, а  у  Ионаса
Сухонена на противоположной стороне улицы  была своя маленькая мастерская по
ремонту  обуви.  Ионас влюбился  в девушку и в  соответствии  со сведениями,
полученными  из   достоверных  источников,   даже   посватался  к   молодой,
полнокровной красавице,  длинные  ресницы  которой, казалось, были  созданы,
чтобы внушать  любовь. Лидия  не захотела связывать себя с мужчиной, который
на два десятка лет  старше ее. Она лишь мыла  бутылки и  проводила свободное
время так, как ей хотелось. Настолько свободно, что это порождало возмущение
в  округе,   где   культурными  считались  только  такие  люди,   у  которых
отсутствовала тяга к половой жизни. Влияние  высокой нравственности проникло
наконец в аптеку, и Лидию уволили.
     В глубокой  растерянности она  обратилась к  Ионасу и попросила совета.
Ионас снова предложил  ей руку и сердце,  но  с ее  стороны опять последовал
отказ. В то же время Лидия предложила себя мастеру в качестве компаньонки по
жилью  при условии, что может его называть - во всяком случае, в присутствии
гостей - дядей.  Спустя полгода  мастер обнаружил,  что его хозяйка  попусту
разбрасывает  слишком  много соблазнительных  авансов  по  всей  округе.  Во
избежание  неприятностей и сплетен он сунул в лапку девицы деньги на поездку
в Америку и  посоветовал  ей  сразу  же уехать туда,  где каждый  волен хоть
завтра вступить в брак. Лидия уехала, не пролив ни единой слезы.
     Спустя  три года она вернулась  в Финляндию шикарной и утонченной дамой
высшего  общества.  И  незамужней.  Она  поддерживала  красоту  при   помощи
косметики и  сохранила фигуру с  помощью корсета.  Она и  сейчас пребывала в
опасном среднем  возрасте  и  оставалась по-прежнему свободной. Сейчас Лидия
знала,  как  нужно  отвечать на любой  вопрос,  но никто  ни  о  чем  ее  не
спрашивал. Лидия  создала фирму по  глажке белья и вступила в союз деловых и
работающих женщин. У нее имелись сбережения и семнадцатилетний опыт работы с
утюгом, особенно, когда утюг горячий. Ионас постепенно превратился в ее дядю
и обладал одним лишь правом - похлопать ее по плечу.
     На  безымянном  пальце  Лидии  красовалось  платиновое  кольцо.   Жених
оказался русским  князем, которого суд приговорил  к пятнадцати годам тюрьмы
за  таможенные  преступления.  Лидия ожидала  в  Финляндии  окончания  срока
тюремного заключения.
     - Еще десяток лет, и я  вернусь  в Америку,  - недавно объявила  Ионасу
Лидия. -  Не могу  переносить  отвратительного  климата Финляндии, он  вечно
давит на мое  настроение. К тому же я привыкла жить свободно. Ах, прекрасная
Америка!  Когда князь  выйдет на  свободу, мы снова  будем путешествовать  и
веселиться.
     Романтически настроенная Лидия  разразилась слезами и  забыла о глажке.
Ионас по-отечески похлопал ее по плечу и попытался успокоить.
     - Твой князь богат? - поинтересовался он.
     - Да, князь - миллионер. Занимается крупным  бизнесом, и  я получаю  от
него свою долю.
     - Что он делает?
     - Контрабандно провозит шелк и алкоголь. Но  не метрами и не бутылками,
а целыми пароходами.
     Ионас минуту подумал и осторожно, стараясь не обидеть Лидию, спросил:
     -  Почему  вы   не  поженились,  если  были  помолвлены  на  протяжении
нескольких лет.
     - Замуж? Это было совершенно невозможно.
     - Что так?
     - Князь женат. Правда, это ничего не значит. Мы всегда  в поездках жили
вместе. Во всяком случае, я была наполовину княгиней.
     - Так, так... Но только наполовину...
     - Но я же всегда оставалась дамой.
     -  И  остаешься,  -  заметил  Ионас   и  вспомнил  когда-то  услышанную
присказку: дама - это слегка блядующая красивая женщина.
     Ионас не желал вмешиваться в любовную жизнь  Лидии, хотя бы потому, что
всегда придерживался мнения: люби ближнего своего,  а не  его супругу. Ионас
инстинктивно  чувствовал, что разум его ограничен, мораль - мелочна. Его уже
не удовлетворяла собственная внешность, он начал горбиться,  страдал одышкой
и бессонницей.  В  молодости Ионас достаточно беззаботно отдавался любовному
флирту, но сейчас совсем от него отказался. В  молодые годы он мог стать кем
угодно, даже  революционером,  правда,  только  в  собственном  воображении.
Сейчас же он полюбил всевозможные удобства и пришел в согласие с лозунгом: в
случае дождя революция переносится на более поздний срок. У него не  было ни
малейшего желания отправляться на баррикады, в кабак или в  гости. Он вполне
удовлетворялся  созерцанием  вида,   открывавшегося   из  окна,   книгами  и
благословенным одиночеством.  Никто не ждал  его смерти, поскольку,  подобно
античному философу, он все свое имущество носил  с собой. Он укрылся в своей
башне из костей и мяса, жира и кожи и был доволен, что не родился князем или
кузеном царя.

     Дождь,   ливший   беспрерывно  полторы  недели,  наконец   прекратился.
Последний запас  воды  из хлябей  небесных вылился  ранним  утром.  Насквозь
промокшая земля с печальным вздохом старалась впитать в  себя избыток влаги.
Бодрящий западный ветер успокоил убирающих в поле картошку согнувшихся в три
погибели баб; небо поголубело и стало сухим.
     Ионас  встал со своего рабочего стула и подошел к окну. На  центральной
дороге поселка все еще стояли огромные лужи. Ее плотно укатанная поверхность
лениво впитывала влагу. На другой стороне улицы располагался дом приезжих  и
кафе, а  в промежутке между ними находилась  металлическая коновязь и стойка
для велосипедов. Несколько голубей крутилось возле коновязи в поисках корма.
Перья  птиц  были взъерошены,  но тихий  ветерок  уже  принялся  их  усердно
расчесывать.
     Все это Ионас наблюдал совершенно бездумно. Посмотреть на улицу из окна
мастерской  в  тот  момент,  когда  гудок  расположенного поблизости  завода
возвещал, что рабочий день закончен, было в обычае мастера. Ионас повернулся
к  своему  подмастерью  Нестору,  который   продолжал  стучать  молотком  по
подметке, и сухо промолвил:
     - Хватит на сегодня.
     Затем  снова  повернулся  к окну.  Нестор как раз  приготовился  забить
гвоздь в подошву ботинка, но, услышав голос  мастера, делать  этого не стал.
Он придерживался  ясной  линии: не работать  на  мастерскую  за счет личного
времени. Подмастерье  поднялся  со своего  рабочего стула, набросил на  себя
куртку и поспешил к двери.
     - Спокойной ночи.
     - И тебе тоже, - отозвался Ионас.
     Мастер прислонился  лбом к  запотевшему  стеклу, и в голове его родился
афоризм: только вдовец считает свою жену ангелом. В этот  момент он услышал,
как открылась дверь и раздалось бодрое приветствие:
     - Добрый вечер, мастер! Зайти еще можно?
     Ионас повернулся к пришедшему и ответил:
     - Ты уже вошел.
     Гость добродушно хохотнул.
     - Действительно! Я только думал, что мастерская уже закрыта.
     - Пока еще  нет, но сейчас уже - да,  - сказал Ионас и  пошел закрывать
дверь.
     Затем  он  критически  осмотрел  пришельца и  прежде всего его ботинки,
носки которых  корчили отвратительные  гримасы. Когда его  изучающий  взгляд
переместился с  ботинок  на  лицо,  покрытое густой  щетиной, свидетельством
мужественности, он пригласил гостя сесть, а сам уселся на свой рабочий стул.
     - По делу зашли, или как? - не слишком заинтересованно спросил Ионас.
     - Конечно, - живо ответил пришедший и, указав на ботинки, продолжил:  -
Не можете ли вы починить их, я бы подождал?
     - Все берется, что предлагается. Снимай ботинки и жди три дня.
     -  Здесь? - радостно поинтересовался гость. - Неужели  и вправду  можно
подождать здесь?
     - Не здесь. Это же мастерская.
     - Неужели для их починки требуется целых три дня?
     - Не для ремонта, а для сушки. Из них не  выкачаешь воду даже  насосом.
Снимай, посмотрим.
     Гость, кажется, не  знал,  как поступить. Он протер  запотевшие очки  и
прошепелявил:
     - Не могу... не могу ждать так долго...
     - Куда это ты так спешишь?
     - Трудно сказать. Просто  надо спешить. - Похоже, гость начисто  забыл,
куда он торопится. - По правде говоря, спешить мне некуда, - признался он, -
но нет других ботинок. А во-вторых, и жилья нет.
     - А в-третьих, черт возьми?
     -  В-третьих? Да  ничего  такого  в-третьих. Хотя вот  что:  у меня нет
денег, ни одного пенни.
     -  И все же  ты принес ботинки в  ремонт?  -  Ионас постучал  кончиками
пальцев по краю стола и продолжал: - Кто заплатит за починку?
     - Я, конечно, дорогой мастер! -  радостно ответил гость и сделал  рукой
широкий жест. - Хочу попросить кредит. Вы,  конечно, знаете  меня? Нет?  Это
плохо, и прежде  всего для  вас.  Я  уроженец здешней местности. Зовут  меня
Эмиль Золя.
     Ионас помотал головой и вслух повторил имя.
     - Эмиль Золя? Не доводилось тебя знать. Имя, правда, где-то слышал. Чем
ты занимаешься?
     - Я художник.
     - Забавная профессия, но на кредит не тянет. Хотя  я знаю случаи, когда
художники конкурируют с ремесленниками.
     - Я как раз художник такого профиля.
     - Дамский парикмахер?
     Гость рассмеялся. Постепенно его  смех заразил и мастера. Золя поднялся
на ноги, бодро хлопнул Ионаса по плечу и сказал:
     - Наконец я встретил равного себе! У вас есть чувство юмора.
     - Какого черта! Ты же артист. Золя наморщил лоб.
     - Прошу прощения. Я все  же благородный  человек. Жаль,  что мастер  не
знает меня.
     - Это тебе жаль, а мне нисколько.
     - Нам обоим должно быть жаль. Я же писатель Эмиль Золя!
     Ионас  повторил,  что  слышал эту фамилию и раньше. В свое время он был
членом  литературного  кружка  поселка,  где  наверняка иногда  упоминали  и
произведения Золя.
     -  Вы  любите  книги! Я  это заметил сразу.  По вашим глазам, выражению
лица, по движению рук, по  всему. Обыкновенный человек  разбирается в книгах
лишь  настолько, чтобы  не  рвать  их в клочья.  Но  вы, господин мастер, вы
умеете ценить книгу.  Книги - это лучшие  друзья  человека,  поэтому  многие
просто боятся раскрывать их. А вы осмеливаетесь перелистывать, вы...
     - Притормози, - прервал Ионас. - Я кредитов не даю.
     - Оставим  ботинки!  -  воскликнул гость. - Книгу  можно  брать  голыми
руками  и ногами. Еще раз скажу, что восхищаюсь  всеми людьми, которые любят
книги. Книжные черви ищут человека.
     - Я сапоги называю сапогами, а тебя - дураком! - стоял на своем  Ионас.
- Бесплатно я ботинки не ремонтирую. Не такой уж я глупый червяк.
     - Ошибаетесь, мастер! Книжный червь - это лишь языковая идиома. Книжным
червем может  быть человек, который  читает  книгу, но не изъедает  листов и
обложку, а  червь только  пожирает бумагу, но при этом не читает. Давайте на
минуту забудем  о моих изношенных  ботинках.  Поскольку беседа  наша приняла
такой  интересный поворот, то  скажу вам:  книга  для меня, как и  для  вас,
является первичным фактором, ботинки же - вторичным.
     - Может  быть, - согласился Ионас, -  но бесплатно чинить ботинки я  не
буду.
     -  Не стоит  говорить  об этом.  Давайте  проведем  вечер в  обстановке
одухотворения и веселья. Позвольте рассказать вам о себе?
     Ионас не ответил. Он  встал, включил электрический свет и  снова уселся
на свой рабочий стул.  Спешить в свое  жилище у него не было особой причины,
ибо там  ожидала его  однообразная  скука  одиночества. Постепенно  его стал
забавлять словесный поток, исторгаемый господином Золя, который рассказывает
историю своей жизни.
     Оказывается, в  ее отдельные периоды он бывал очень богат. Даже дальние
родственники обращались к нему  с просьбой о помощи. Он много путешествовал,
побывал в Америке, в Сахаре и даже на Южном полюсе. Он заставлял свои деньги
работать на себя, а сам наблюдал за этим со стороны.  Ионас,  как деликатный
человек, не перебивал цветистого  рассказа, в котором фантазия  била ключом.
Ионас только  одобрительно  усмехался, соглашаясь с тем  или иным фрагментом
рассказа.  Или  вставлял  примерно  такие замечания:  "Жизнь  есть  гротеск,
мальчик мой"  или "Ой,  не говори".  А Золя продолжал повествовать о  судьбе
некоего человека:
     -  Два месяца тому назад  я приехал из Хельсинки  в  Выборг, на прием к
доктору Рипалуома. Вы,  наверное,  знаете, что  он  известнейший  психиатр в
Финляндии? Не знаете? Удивительно. Вам  следует  обязательно познакомиться с
ним.
     Итак, я прибыл к нему на прием. У меня временами  пропадает память. Как
правило, забываю  свое имя и адрес. Сейчас забыл  имя  Рипалуома. Прихожу  в
неистовство,  и у меня  поднимается  температура.  Память ко  мне  вернулась
только  три  дня  тому  назад. Не  знаю  точно, что  происходило со мной  за
истекшие три месяца.  Когда я вчера проснулся в одном из домов  приезжих, то
обнаружил,  что остался  без  багажа  и  без денег.  Однако сейчас  я  полон
оптимизма:  драгоценная  память  ко  мне  вернулась!  Я  ясно помню,  что  в
Хельсинки у меня богатый дом, где мой секретарь выписывает  чеки и  посещает
за  меня церковь,  театры и  присутствует на бирже ценных бумаг. Живо  также
помню, что я лирик и художник и что меня зовут... зовут...
     - Эмиль Золя, - подсказал Ионас.
     - Точно. Эмиль Золя.  Впрочем,  дорогой Золя, что  вы  думаете  о  моих
ботинках?
     - Я не Золя, а Сухонен.
     - Правда? Невольно путаю  имена.  Так что  вы  думаете о моих ботинках,
мастер Золя, могу ли я получить их починенными уже сегодня? Как я уже сказал
раньше, других  ботинок  у меня нет, как, впрочем, и  денег. Кроме  того,  я
боюсь темноты и являюсь бездомным сиротой.
     - У тебя же в Хельсинки богатый дом, - заметил Ионас.
     - У меня дом? Эх, если бы он был. Я родился в детском приюте  и большую
часть своей  жизни провел в  училище  для акушерок. Два месяца иду  пешком в
Хельсинки, продавая  платяные щетки и  стихи.  Скажите  мне, господин  Эмиль
Золя,  можете  ли  вы предоставить  мне кредит?  Мне  нужны  новые подметки,
постель и немного еды. Вы все получите обратно с процентами. Все же мой отец
-  советник по  горному делу, а  мать  -  детский  врач, говоря  абстрактным
языком. Прямая линия -  это форма выражения собственной  воли. Так будьте же
прямолинейны. Не думайте,  что моя речь -  это пустые звуки, дайте  гуманным
мыслям восторжествовать  над вашими  поступками.  Дорогой  господин Золя! Вы
совершите  ошибку, свойственную  либералам, если не примете  во внимание мои
нынешние личные особенности - голод и жажду...
     Ионас  начал   поглядывать  на   дверь.  Ему   необходимо   выпроводить
ушибленного  искусством  господина. Ионас внимательно посмотрел  на гостя, в
глазах которого появился стеклянный блеск. Подошел вплотную к господину Золя
и жестко произнес:
     - Ты же пьян.
     - Я?
     - Ты! Нализался и несешь чушь. Считаешь меня идиотом и дураком?
     Господин  Золя не  понял  жесткости  мастера  и снова стал  говорить  о
кредите, подметках и жажде.
     - Кончай! - вспыхнул Ионас. - Кредита не будет.
     - Извините, вы оскорбляете меня. Неужели не знаете, кто я такой?
     - Знаю, но ты, по всей видимости, не знаешь, кто я.
     Ионас своими сильными руками схватил гостя за лацканы  пиджака и поднял
его  на ноги.  Но  как  только он  отпустил  руки,  жалкий путник  с  дороги
искусства  рухнул,  словно  мешок,  на  пол,  а  из  его нагрудных  карманов
вывалилась  груда  полинявших,  подмоченных  дождем  рукописей.  Эмиль  Золя
потерял сознание. В прямом смысле слова.
     Мастер  посмотрел  на  лежавшего  на полу и  попытался  перевести его в
сидячее положение. Но  несостоявшийся клиент,  растянувшись на полу, бредил.
Ионас, сам того не желая, оказался в  затруднительном положении:  человек  в
бессознательном состоянии валяется на полу в его сапожной мастерской.
     Ионас поспешил в комнату нейти Тикканен, рассказал о случившемся, и они
вместе отправились в мастерскую. Лидия наклонилась, посмотрела на лицо гостя
и восторженно воскликнула:
     - У  него  прекрасный вид.  Немного  напоминает князя.  Пожалуй, только
несколько худее будет. Ай,  какая у него  ямочка на  подбородке! Посмотри! И
зубы красивые. Кто он такой?
     - Писатель Эмиль Золя.
     - Писатель  Эмиль  Золя!  Правда?  Ой, какие  чудесные  книги он пишет.
Взгляни, какой  он  еще молодой.  Я читала  "Нана" миллион раз. Превосходное
сочинение! Превосходное...
     - Теперь это не имеет значения. Сейчас нам надо вызвать доктора.
     - Бедный юноша,  - с сожалением произнесла Лидия и нежно похлопала Золя
по щеке, заросшей щетиной.
     - Напился до такого состояния.
     - Напился?
     -  Да, тут уж  ничем не поможешь.  Многие люди теряют всякую  выдержку.
Даже князь терял сознание миллионы раз.
     - Нет, он вовсе не пьян, - сказал Ионас.
     - Успокойся, дорогой Ионас. Я достаточно повидала в жизни пьяных. Иначе
какая же я была бы дама? Он, безусловно, упился. Взгляни!
     -  Это может определить  только врач, -  заметил Ионас. Схватил Золя за
плечи и попросил Лидию, чтобы та взялась за его ноги.
     Вдвоем подняли  Золя, отнесли  в комнату  Ионаса и осторожно уложили на
кровать.  Ионас  попросил  Лидию  позвонить  по телефону  врачу,  жившему  в
соседнем доме, и снял с ног клиента  ботинки.  Он осмотрел обувь оценивающим
взглядом профессионала и громко вздохнул:
     - У этого писателя жизнь  не ахти какая. Если  бы он поступил ко мне  в
ученики, то, по крайней мере, научился бы чинить свои ботинки. Целый ботинок
- это первичный фактор. Даже для поэта...
     В комнате появилась Лидия в обществе доктора.
     - Воспаление легких, - резюмировал врач, осмотрев господина Золя. - Его
следует поместить в комнату с более свежим воздухом.
     Врач втянул в себя спертый воздух с  неприятным запахом.  Его замечание
на этот  счет не  понравилось  Ионасу,  который держал  окна  закрытыми даже
летом.  Сапожник  презрительно фыркнул  и  заметил,  что  запах  чистой кожи
никогда еще никого не убивал.
     - О  запахах всегда  можно  придерживаться различных мнений, - возразил
Ионас.
     - Кто нюхает последним,  тот обнюхивает лучше, - едко заметил доктор. -
Для собаки весь  мир  состоит  из одних лишь запахов, но нам, людям,  чистый
воздух необходим. С этим, видимо, согласится и мастер?
     Лидия  прервала  оживленный обмен  мнениями.  Она  предложила  уступить
больному свою комнату, сказала, что поживет в гладильном отделении, пока его
не отправят на излечение в больницу. Так случилось, что потерявшего сознание
Золя  вытащили  из мира  запахов  сапожной мастерской и поместили  в  аромат
сладких духов. Больной слегка приоткрыл глаза, посмотрел  вокруг, снова стал
бредить и снова сомкнул веки.
     Врач выписал рецепт и при этом сказал, что у  пациента,  видимо, не все
хорошо с питанием. Он остался ждать гонорара и спросил у Лидии:
     - Повышенная температура у него давно?
     -  От  рождения,  -  ответил  Ионас.  Вытащил  кошелек   из  кармана  и
расплатился с доктором. - Надеюсь, это не сложный случай.
     - Трудно  сказать. Как я уже сказал, у него были проблемы  с  питанием.
Иными словами, в последнее время он  очень мало ел. Слабость от  недоедания,
высокая  температура  от переохлаждения  и напряжение от  длительной  ходьбы
пешком порождают такое  сложное сочетание, если  можно так выразиться, что я
даже не могу  установить точного  диагноза.  Однако  сильно подозреваю,  что
вопрос идет о воспалении легких в слабой форме.
     - А он не пьян? - солнечно улыбаясь, спросила Лидия.
     - Нет... Если и пьян, то винные пары быстро испарятся.
     - Так это обычно и происходит, -  пробормотал  Ионас, - в чем и кроется
положительная сторона выпивки.
     Врач  ушел, бросив  хмурый взгляд  на  мастера,  поведшего себя  весьма
дерзко после профессионального замечания доктора о свежем воздухе.
     - Лунден не понял, что терзает этого жалкого  парня, -  произнес Ионас,
когда за седым волостным доктором закрылась дверь. - Не  понял. Надо бы было
пригласить старую Кемпайску. Эта баба лечит не слабее Лундена.
     Лидия уселась в кресло и стала  читать рукописи пациента. Она то и дело
восклицала:
     - Очаровательный человек!  Очаровательный! Хочешь  послушать, я почитаю
вслух?
     - Прочитаем потом, когда этот человек умрет.
     - Нет, нет! Он не должен умереть! Послушай: "Твои ресницы наводят тень,
любимая, боготворю и служу тебе..."
     -  Занимался бы лучше настоящим делом, - прервал ее Ионас. - Отложи эти
вирши в сторону. Не стоит принимать за истину все то, что пишут поэты.
     Ионас помял в пальцах рецепт и продолжал:
     - И не все то, что говорит Лунден...
     Лидия  бросила обиженный  взгляд на Ионаса;  она  была оскорблена такой
оценкой  высокой  поэзии  Золя. Ни  Ионас, ни она не  заметили, что  кроткий
пациент чуть-чуть приоткрыл глаза и наблюдает за развитием спектакля. Первый
акт закончился  на  том, что Лидия продолжила  чтение, а  Ионас отправился в
аптеку.
     Погода изменилась.  На  улице стало холодно.  Северный ветер прочесывал
вершины темнеющего вдали леса. Ясное  небо открыло свое  звездное лукошко  и
обещало ночью небольшой морозец. Дороги и поля постепенно начали подмерзать,
лужи покрывались прочным тонким льдом.
     Ионас, возвращаясь из аптеки,  стороной обошел кинотеатр, перед которым
толпилась  молодежь. Шел он  медленно и  думал  о  случившемся с этим  Золя.
Удивительно, что у писателя такая тяжелая потеря памяти. На внутренней ленте
его шляпы было написано имя  "К. Пиетаринен", под рукописями стояли инициалы
"И.С", а он еще утверждает, что настоящее его имя - Эмиль Золя.
     Мастер, будучи  человеком порядочным, мысленно искал  решения проблемы.
Он решил задержать гостя у себя и подвергнуть допросу.
     - Не починю тебе ботинки, пока не скажешь кто ты, - произнес  он вслух.
- По  осеннему гололеду  босиком  даже поэты не ходят. Если  ты  мошенник  и
притворяешься больным,  тебе  придется убираться  из моей  мастерской.  Если
поэт, то  оставайся, выздоравливай, тебя здесь поймут. Но  на самом деле при
одном условии - Лидию не трогай.  Я эту женщину охраняю и знаю ее  слабости:
она подобна  курице, которая хотела  бы  изредко  помечтать о новом для себя
петушке. Так не пойдет, господин Золя!
     Ионас остановился у  входной двери, вытащил из кармана ключ и посмотрел
на  небо. Заплесневелая луна уже почти стала круглой, лишь  один только край
ее  нуждался в  небольшой  поправке по  части  округления. Воздух  стал  еще
холоднее. Всеми ожидаемая сухая погода наконец пришла.
     Ионас вошел в  переднюю и закрыл  на замок входную дверь.  Он  старался
двигаться  по  возможности  беззвучно. И  в  этот  момент  он  остановился и
прислушался.  В комнате  разговаривали.  Писатель Золя читал свои  стихи,  а
Лидия прерывала его своими восклицаниями:
     -  Превосходно!  Блестяще  сказано!  Это  словно  песня!   Продолжайте,
продолжайте!
     Ионас слушал  голос писателя,  и в  груди  у  него закололо.  Казалось,
что-то оборвалось в нем. Вот, черт возьми, как,  оказывается, заманчиво быть
поэтом!  Да только поешь ты не там, где  следует. Вводишь Лидию в искушение,
да и сам не спасешься. Грех любви непременно требует участия двоих.
     Поэт закончил  свой  гимн и  закашлялся. Лидия  в который раз  исторгла
восхищенное восклицание и  предложила  писателю  поесть. Тут  Ионас и открыл
дверь.  Лидия  бросилась ему  навстречу, выхватила  у него  из рук  флакон с
лекарством и прошептала:
     - Он недавно открывал глаза.
     - А рот? - спросил Ионас.
     - Почти нет.
     Мастер,  обладавший  тонким  чутьем,  однако,  обнаружил,  что  челюсти
лежащего  на  кровати  ритмично двигаются и  он  пытается проглотить слишком
большой  кусок.  Ионас почувствовал  раздражение.  Представления  он одобрял
только в театре, ну еще,  может быть, при визите к аптекарю. По глазам Лидии
он  понял,  что  она  скрывает  правду.  Лидия  вообще обладала  склонностью
притемнить ситуацию. Ионас взглянул на поднос: сыр, колбаса и бутерброды. Он
сел  на край  кровати и пощупал  пульс  больного. Поэт  дышал  равномерно  и
глубоко. На его щеках появился румянец.
     - Что же нам делать? - спросил Ионас.
     - В каком смысле? - недоуменно ответила Лидия.
     - Я подумал, не остаться  ли  мне здесь  и понаблюдать за  ним. Пульс у
него стал пореже.
     - И мне так кажется. Он скоро совсем придет в себя.
     - Придет в себя?
     - Конечно. Не так уж он был пьян.
     Ионас вздохнул. Мертвые и дураки никогда не меняются.
     - Его, пожалуй, надо разбудить, - предложил Ионас.
     - Ни в коем случае, - воспротивилась Лидия.
     - Ему же надо давать лекарство. По столовой ложке три раза в день.
     - Сейчас слишком поздно. Иди к себе спать.
     Взгляд  мастера пробежался  по стенам комнаты.  Он гнал от себя мысль о
том, что...
     - Удобно ли тебе будет остаться  с неизвестным  мужчиной. Пойдут разные
слухи...
     Лидия скорчила  обиженную мину - оскорбилась. Она снова стала княгиней,
как и прежде, - наполовину.
     -  Мне  все  равно,  что  будут  болтать  люди.  Ты   сам  до  чертиков
подозрителен.  Ступай  на  свою половину.  Если  мне потребуется  помощь,  я
разбужу тебя.
     Лидия пожелала дяде доброй ночи и проводила его до выхода из комнаты.
     - А если  все-таки мы посторожим его вместе? - спросил Ионас,  взявшись
за ручку двери.
     - Зачем вместе? Ты, видимо, немного поглупел.  Я ведь не боюсь больного
человека.
     - Я и не сомневаюсь.
     - Ну вот что, я поняла. Слушай, Ионас,  я еще раз напоминаю тебе, что я
все же дама.
     Ионас согласился, что Лидия дама, и медленно удалился на свою половину.
В  сердце пожилого  человека закрались обоснованный  страх и сомнение.  Одни
женщины любят  жизненный комфорт,  другие  - мужчин.  Но в  любом  случае их
женская  сила проявляется лишь  тогда, когда  они  чего-нибудь по-настоящему
захотят. В двадцатилетнем возрасте они влекут к себе, в сорок лет - не дадут
себя в обиду.
     Днем,  на  круглом  стуле сапожника,  у  Ионаса, как  правило,  неплохо
работали мозги. Мыслительный процесс, зародившись днем, обычно продолжался в
постели до самого  сна. Так произошло  и  сейчас. К полуночи самокритике был
подведен  баланс. Он почувствовал  свое  ничтожество, которое  не давало ему
повода  для  самолюбования.  Старый человек  -  ближе  к семидесяти,  чем  к
шестидесяти. По  правде говоря, он уже отыграл  игру своей жизни. У  него не
было  никакого  права  следить  за  поведением Лидии. Женщина  подобна  тени
человека:  если преследуешь  ее, она от тебя убегает,  ежели же убегаешь  от
нее, она следует за тобой.
     Удовлетворенный  всем   прочим,   кроме  себя  самого,   Ионас   заснул
беспокойным сном.
     А за стенкой бодрствовали. Лидия кормила больного  поэта бутербродами и
обворожительно  легкомысленными  историями.  Лекарство в  бутылочке, которую
покрывала бумажная шапочка, оставалось нетронутым, ибо господин Золя сказал,
что  боится лекарств,  особенно тех,  которые  перед  употреблением  следует
взбалтывать. Он крепко  верил в  целительную силу  пищи  и нетерпеливо  ждал
момента, когда ему дадут спокойно заснуть. Но Лидия продолжала повествование
об Америке  и о князе.  Жизнь улыбалась ей, дарила ей радость и отнимала, но
при  этом  она всегда оставалась  дамой. Лидия  с  удовольствием говорила на
американизированном  финском языке. Сердце ее  было горячим  и обширным: там
хватало места не только для князя, но и для других мужчин.
     Господин Золя ел и изучал лицо рассказчицы. Оно было каким-то детским и
по-крестьянски  здоровым.  Только  темные  кольца  вокруг  зеленоватых  глаз
отчасти  свидетельствовали,  что перед ним дама,  преуспевшая в  свое  время
среди  господ,  двинутых   на  любви.  Три  расположившихся  друг  на  друге
средневозрастных  подбородка   и   круглый  затылок  говорили  о   нежелании
заниматься физкультурой. Взгляд поэта остановился на руках женщины. Они были
маленькие и красивые, словно созданные специально для глажки шелкового белья
и поглаживания князей. Господин Золя выразил свое восхищение словами:
     - У вас красивые руки.
     - Да.  Они и  сейчас  такие. Представьте себе, что  князь прежде  всего
пришел в восторг от моих рук.
     - Князь?
     - Мой жених.
     - Значит, вы помолвлены?
     - Конечно.  У меня  большой опыт. Но  первому встречному  я  не позволю
обладать мной. Будь он даже князем.
     Господин Золя почувствовал,  что свернул  на опасную княжескую дорожку.
Он  перевел беседу с  рук на современную  политику,  заговорил  о кризисе  и
безработице. Но Лидия  посчитала  тему о своих руках первостепенной; в них и
состояла ее привлекательность, сила  притяжения. Ее руки  созданы для легкой
работы.  Она хорошо знала,  что такое  руки  мужчин. Надежнее всего  держать
мужчину  за руку, а в темноте нередко  даже  необходимо. Лидия посмотрела на
лежащего на постели незнакомца и сказала:
     - Я нисколько не удивлена тем, что вы обратили внимание на мои руки. Вы
же так много писали о маленьких и красивых руках Нана.
     - Кто такая Нана?
     - Нана?  Неужели вы уже  забыли героиню  вашей книги?  Ой,  я восхищена
образом  Нана. Такая страстная и стойкая  женщина. Расскажите  мне, как  вам
удалось написать такое.
     Господин Золя на какое-то мгновение растерялся.
     - Все диктуется вдохновением, - со значением произнес он.
     - Ах,  если бы ко мне  пришло вдохновение! Ой,  я могу дать вам хорошие
темы. Вам обязательно надо написать  роман о  девушке, влюбившейся  в одного
парня. Она  забеременела,  а парень бросил ее.  У  меня  есть еще  несколько
прекрасных  сюжетов.  Однажды один мужчина  попытался  изнасиловать  молодую
девушку, но ему это не удалось. Затем он все-таки соблазнил девушку и бросил
ее. Девушка потеряла всякую надежду и покончила жизнь самоубийством.
     - Потрясающе, - вздохнул пациент.
     - А однажды старый вдовец  влюбился в молодую женщину, но, не добившись
от нее согласия на брак, убил ее.  Удавил. Мужчину  задержали, но его нельзя
было посадить в тюрьму, так как он потерял разум.
     Господин  Золя  выслушал  полтора  десятка   сюжетов   для   романов  и
заворочался  на  кровати.  Он  самовольно  сменил  тему  разговора  и   стал
расспрашивать об Ионасе.
     - Он уже спит,  - коротко  ответила  женщина. -  Ионас довольно стойкий
человек. С тонкими  чувствами. И весьма умен.  Он знает почти все, что нужно
знать человеку.
     Господин  Золя без всякого зазрения зевал  и тер пальцами  глаза. Лидия
взглянула  на часы  и  ушла  в рабочее помещение,  где  была  заправлена  ее
временная постель, пожелав на прощанье больному доброй ночи.
     Счастливый  гость натянул  одеяло  на  уши  и  положил щеку на подушку,
пахнувшую чистотой. Лидия погасила свет и забыла своего князя.
     Из головы Лидии не выходили  события вечера  и  ночи. Они  вынуждали ее
бодрствовать и растравляли ее нервы. Все мысли начинались и кончались Эмилем
Золя.  Когда она  сравнила писателя с  поселковым  казначеем, с  которым она
встречалась тайком от Ионаса уже полтора года, то увидела в скитальце символ
мужской молодости.  Золя  - свободный мужчина, у  него нет ни  должности, ни
семьи, только удивительное вдохновение и ямочка на подбородке.
     Приближалось  утро, но на  улице еще было совсем  темно. Спущенная вниз
рулонная  штора не  пропускала  в комнату  свет от  уличного  фонаря.  Лидия
находилась в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. В какой-то
момент  из  соседней  комнаты  послышались шаги. Лидия  села  на  постели  и
прислушалась,  обратившись  всем  своим  существом  в  слух. Слабый больной,
которому был предписан постельный режим, встал на ноги и стал ощупью бродить
по темной  комнате. Он царапал  ногтями стены, наталкивался  на  мебель  и в
раздражении   издавал  фыркающие  звуки.   Наконец   он   открыл   дверь  и,
прислушиваясь,  остановился.  Поискал  выключатель  и приблизился к  постели
Лидии. Сердце женщины застучало, как птичка в клетке, и она села на постели.
Мужчина споткнулся  о корзину с  бельем и  упал прямиком в объятия Лидии. Та
схватила его руку и прошептала.
     - Эмиль, Эмиль...
     Мужчина жутко перепугался и пробормотал:
     - Извините... Я... Женщина нетерпеливо зашептала:
     - Эмиль... Как ты осмелился?
     - Я... Я только...
     - Любимый, ты же можешь простыть. Иди ближе, Эмиль! Эмиль!
     Скиталец  в  мире поэзии,  потерявший  память,  уставился в  темноту, в
которой едва виднелось лицо, пахнувшее миндальным кремом, и ответил:
     - Я... Прошу прощения, но я не Эмиль...
     - Не Эмиль? Так кто же вы?
     Голос  женщины  задрожал  от  страха,  и  она  попыталась  отстраниться
подальше от чужака.
     - Кто вы? Мужчина робко ответил:
     - Я Йере... Йере Суомалайнен, начальник рекламы завода "Чудный аромат".
     Лидия потеряла самообладание, вскочила на ноги и закричала:
     - На помощь! Ионас, помоги!
     Выскочила в переднюю и  продолжала  там звать  на  помощь. Йере почесал
виски и снова пошарил рукой по стене.
     Наконец ему удалось  нащупать  на косяке двери выключатель. Он  включил
свет  и  испуганно  осмотрелся.  Заспанный Ионас влетел в комнату, одетый  в
длинную ночную  фланелевую рубашку и с сильно просмоленной тряпкой  в  руке.
Лидия  в ночной сорочке встала в дверном  проеме  и теперь уже тихо стонала.
Возник короткий напряженный  момент.  Ионас бросил взгляд убийцы  на Йере, а
затем крикнул Лидии:
     - Чего он хотел? Почему не отвечаешь? Чего он хотел?
     - Ничего... Я, видимо, увидела сон...
     - Он лез к тебе в постель? - грозно продолжил допрос Ионас.
     - Нет.
     Ионас подошел вплотную к Йере и с угрозой в голосе спросил:
     - Чего ты искал здесь среди ночи?
     Поэт  знал,  что  в момент сведения  счетов  ложь  и  обман не помогут.
Уставясь глазами в пол, он прошептал:
     - Туалет.
     Йере мог бы с успехом срочно сочинить и другую причину, но пожелал быть
столь же честным,  сколь и храбрым. Он никогда не испытывал такого унижения.
Его  трепещущая   душа  поэта  была  сейчас  растянула  на  ужасной  колодке
презренной  будничности.  Взгляд Йере  надолго  задержался на худых  голенях
мастера, на пальцах ног, которые были украшены пышными хохолками волос.
     - Ах, нужник? - презрительно усмехнулся Ионас. - Вон там, в передней.
     Йере поспешил  в переднюю и плотно закрыл  за собой дверь.  Он понимал,
что  за  спиной ничего лестного говорить о  нем  не будут. Как только  Ионас
остался наедине с Лидией, он стал осыпать ее упреками.
     - Средь ночи такая жизнь.
     - Я не думала делать никому ничего плохого, - защищалась женщина.
     -  Зачем тогда подняла  такой  шум? Скажи прямо, размахивала  перед ним
юбкой, как знаменем?
     - Постыдись! Я все-таки...
     - Дама!
     Ионас с обиженным видом отправился на свою половину, злобно прошипев на
прощанье:
     - Завтра этот мошенник  вылетит отсюда. И ботинки  ему чинить не  буду.
Пусть наденет на ноги свою поэзию.
     Роман  молодых обычно начинается  с  обоюдной  нежности,  а завершается
поиском  квартиры.  У   Лидии  квартира  имелась,  но  роман  ни  с  кем  не
завязывался. Князь сидел в тюрьме, поселковый казначей женат, Ионас  слишком
стар,  а  Эмиля  Золя  вообще  не  существовало.  Взамен  был какой-то  Йере
Суомалайнен,  утверждавший,  что   у  человека  нет  памяти,   а  есть  лишь
способность оживлять в виде зримых представлений прожитый опыт.
     - Это счастье, что человек умеет забывать, - утверждал Йере. - Память -
это не какой-то чердак, на котором сваливают весь старый хлам, а библиотека,
куда при необходимости заходят,  чтобы  выбрать то или иное  произведение. Я
довольно часто забываю свое имя,  но способен воспроизвести его. Когда слышу
слово  "мыло", на ум приходит  должность  начальника рекламы, и я  воссоздаю
свое имя.
     Лидия сидела на краю кровати  Йере  и восхищалась речью этого  мужчины,
поскольку  абсолютно не понимала ее. Постепенно она начала сомневаться в его
способности  воспроизведения забытого. Она  вспомнила своего  князя, который
сразу воспроизводился, как только видел шелковую ночную рубашку и папильотки
Лидии.
     Любовь  слепа,  но, к  счастью, чувства влюбленных  обострены.  У  Йере
Суомалайнена  совсем не  оказалось таких  органов. Поэтому Лидия несколько в
печальном настроении ушла в свою мастерскую и стала грустить об исчезновении
Эмиля Золя.
     Йере съел последние бутерброды и предался сну.



      в которой Йере встречается с соперником и решает
     подчиниться неизбежному приговору Господа Бога

     В  тот ненастный сентябрьский  день, когда Йере появился  в  мастерской
Ионаса Сухонена, его физические потребности и угнетенное состояние  достигли
апогея, и он  обратился  к  испытанному  методу  артиста  в жизни  Хайстила.
Удачное выступление свидетельствовало о  таланте, в  особенности когда  роль
нужно было  разрабатывать без помощи драматургов. У Йере это получилось, ибо
голод оказался сильнее волнения, сопутствующего выходу артиста на сцену.
     Он уже  точно не помнил, что  говорил Ионасу в памятный  момент первого
знакомства. Но на  следующее утро после несколько  досадного ночного эпизода
он  исповедовался  перед мастером, словно  французский поэт Верлен, который,
проснувшись ранним утром  с  чувством  греха, спешил  к  настоятелю собора и
принимался стучать в дверь, громко крича: "Отче, отче!  Исповедай,  будь так
добр! Неужели ты, проклятый болван, не понимаешь, что я погряз в грехах?"
     Утро  для Йере было, как  и для Верлена,  дорого. Его мучила  частичная
потеря памяти. Удивительное дитя риторики, в  речах которого было много слов
и мало мысли, не помнил своего имени Эмиль  Золя. Йере рассказал понятливому
мастеру все то, что ему было выгодно.
     - Я всегда отличался высокой моралью. В особенности благодарен я своему
комплексу неполноценности, ибо он удерживает меня  от неразумных  поступков.
Именно  это  и  объясняет,  почему  я  никогда не совершал  преступлений или
деяний, подобных им.
     -  Да, слов  у тебя  предостаточно,  -  согласился Ионас,  -  но мораль
кошачьего хвоста  не стоит. Плохо то, что  твоим рассказам нельзя  доверять.
Слишком много несешь чепухи...
     Йере  пообещал больше не врать,  не хвастаться и не  фантазировать.  Он
почти  поклялся,  что  выступал  в  качестве другой  личности, сам  того  не
сознавая.   Роль,  исполняемая   неосознанно,  всегда   производит  странное
впечатление.
     Ионас   выслушал    исповедь,   которая   постепенно   превратилась   в
защитительную  речь,  и  простил  Йере.  Мужчину следует  прощать,  если  он
признается, что поступал  неправильно, женщину же прощают, когда  она верит,
что поступила по всем правилам.
     С этого  на  редкость  удачного  утра  прошла  уже неделя.  "Комкование
легких" у  Йере, которым  пугал его Кафтан,  прошло в один день.  Бутерброды
Лидии, теплая  постель и  крепкий  сон  воспрепятствовали второму  появлению
седоватого  доктора.  Больной   поправился  с  той  же  скоростью,  с  какой
легендарная  саламандра возвращала  себе хвост. Он снова был здоров  и полон
жизни. Ионас стал его другом, а Лидия влюбилась в него. Воротник его рубашки
был чист и накрахмален, подметки его ботинок стали целыми. Только Адам и Ева
могли бы сказать, была ли жизнь веселее в старые добрые времена.

     Йере нежился в постели  и прислушивался к стуку молотка, раздававшемуся
из мастерской. Тусклое осеннее  утро  сильно  растянуло  сумерки. В  воздухе
чувствовались  признаки  раннего  прихода  зимы.   Ветер  был  холоден,  как
коммунальные власти.
     Сегодня нужно уходить. Об этом договорились вчера вечером. Грустно было
покидать Ионаса, который почти две недели содержал Йере  на полном пансионе.
Одну лишь первую ночь он провел в комнате  Лидии - с вечера в образе Золя, а
к  утру  в  качестве  Суомалайнена. Утром  он  переместился  для дальнейшего
восстановления здоровья в жилище мастера, где перечитал все книги.
     Днем  Йере   сидел  в  сапожной  мастерской,  помогая  мастеру   решать
интеллектуальные проблемы (Ионас Сухонен интересовался учением о переселении
душ и судьбой  лапуасско-го движения). Вечерние часы Йере проводил в комнате
Лидии,   где   хозяйка  заводила   патефон  и  решала   все  свои   проблемы
самостоятельно. Когда Ионасу предоставляли слово, он сухо утверждал:
     - Господь создал говорящую машину, а Эдисон улучшил ее.
     Ионас заметил, что между Лидией и Йере установилась определенная связь.
Мастер сомневался,  что из этого выйдет что-либо серьезное, что заставило бы
Лидию раскошелиться, перестать тосковать по дому.

     Йере встал  с постели и  стал медленно одеваться.  Его  одежда  была  в
безупречном состоянии, чистая  и  починенная.  Жаль было  уходить  -  он уже
привык к этому дому. Были бы деньжата, можно было бы укатить на поезде.
     Из мастерской слышался ритмичный стук отбивочного молотка.  Йере забрал
со стола свои  бумаги  и перешел в  мастерскую. Там мастер  и  его  помощник
сидели  спиной  друг  к  другу.  Йере  весело  поздоровался,  но  ответа  не
последовало.  Нестор  покачал  головой  и  ухмыльнулся.  Ионас  двусторонним
молоточком выравнивал утолщение краев сапожных голенищ. Он сказал, обращаясь
к Нестору:
     - Три кофе и булочки с маслом. Запиши на мой счет.
     Нестор отправился в  кафе, но Ионас и  сейчас избегал смотреть на Йере.
Он  работал со злостью. Отбивочный  молоточек с длинной ручкой бил  по коже,
при этом Ионас издавал короткие фыркающие звуки.
     - Срочная работа? - спросил Йере.
     -  Обычная,  -  ответил Ионас  с  улыбкой. Отстегнул коленный  ремень и
высвободил  ботинок,  затем  встал, подошел к  окну  и  продолжил:  - Погода
подходящая для прогулки.
     Йере попытался улыбнуться и ответил:
     - Оставалась бы она такой вплоть до Рождества.  Хотя для меня так долго
и  не  нужно,  через  неделю  буду  в  Хельсинки,  если не  случится  ничего
непредвиденного.
     От окна последовала реплика Ионаса:
     -  Сейчас ничего  особенного с  тобой не происходит. Едва  ли  ты снова
заболеешь.
     В последних  словах  мог таиться и  скрытый  смысл. Но мелкие уколы  не
наносили ощутимых ран поэту. Его часто сравнивали с дождевым  червем  за то,
что он творил в темноте.
     - Ходьба пешком полезна для здоровья, - произнес Ионас.
     -  Во всяком случае, это незабываемое занятие, - ответил  Йере. - Поэты
гуляют для того,  чтобы сосредоточиться, спортсмены сосредотачиваются, чтобы
прогуляться.
     -  Дешевая  острота.  Не следует  презирать  спортсменов.  Они  хорошие
профессионалы.  Пробегут  метр  и  получают  за  это  одну  марку.  Когда  я
давным-давно был  молодым, занимался перетягиванием загнутыми пальцами - кто
кого -  и бегом  в мешках.  И  армрестлингом. А сейчас не  справлюсь  даже с
Нестором.
     В этот  момент Нестор вернулся из кафе с завтраком. Ионас и Йере сели к
столу, а Нестор взял свою чашку и булочку  и ушел на свое рабочее место. Как
только он проглотил завтрак, сразу принялся за работу. Эту неделю он работал
сдельно и не терял времени даром.
     Настроение  у  Ионаса  было  подавленным.   Видимо,  он  грустил  из-за
предстоящего расставания  с  Йере.  Ионас привязался  к нему, несмотря ни на
что.  Момент прощания  приближался. Йере поблагодарил своего  благодетеля  и
обещал вернуть весь долг с процентами.
     - Твоя плата  меня  не  интересует, -  ответил  Ионас. - Главное, чтобы
жизнь  у тебя  сложилась нормально. Не  следует дальше играть в  жизни,  это
может обойтись тебе дорого.
     -  Давайте  подведем  счет,  - с подчеркнутым  серьезным видом произнес
Йере. - Скажите, только честно, сколько я вам должен.
     Йере  был поражен, когда Ионас  начал подводить  итог.  Он  писал цифры
мелом на кусочке кожи, предназначенной для подметок.
     - Лекарства и подошвы...
     - Разве Лидия не оплатила их?
     -  Нет.  И не оплатит. Лекарства и  подошвы... табак,  кофе, лезвия для
бритвы... Ну да бог с ними. Или все же нет. Конечно, ты можешь расплатиться.
Сочини стихотворение.
     - Стихотворение? О чем?
     - О чем угодно. Хотя бы о твоем жизненном пути. Или обо мне.
     Нестор прыснул со смеху.
     - Если ты не перестанешь  жужжать,  я  переведу  на  часовую оплату,  -
сказал  Ионас  своему  помощнику. - Если бы тебе  пришлось написать  стих  с
рифмами,  то  выдавил  бы  из себя только...  такое, что и назвать-то  ничем
нельзя.
     Нестор посерьезнел, хотя  и считал, что  в  жизни  всегда есть над  чем
посмеяться, так как слишком много людей воспринимают самих себя с чрезмерной
серьезностью.
     - Да,  стих, -  сказал Ионас, обращаясь к Йере.  -  Ну  как,  рождается
что-нибудь? Садись на мой бочонок и заставь свой карандаш петь.
     Йере  гладил дверную ручку и  не  верил,  что  Ионас говорит на  полном
серьезе. Но мастер не  отвел свой взгляд. Он испытывал Йере, как  библейский
Иосиф  своих  братьев.  Хотел  видеть и  убедиться,  действительно  ли  Йере
Суомалайнен - поэт Золя или же хвастун, бродяга, никогда не получавший денег
за свою болтовню.
     -  Ах,  дорогой   мастер,   -  беззаботно  произнес  Йере,  -  с  каким
удовольствием напишу  я  стих  о  вас,  но  только  когда  вернусь домой.  А
сейчас... сейчас  ничего не получится.  Тема  должна прежде  всего  созреть.
Писать -  это совсем не то, что говорить, здесь следует  действовать намного
целеустремленней. Понимаете,  дорогой мастер,  в стихе мысль продвигается по
прямой  линии  и  ее продвижение определяется законами геометрии.  Сейчас  я
пребываю  в таком  душевном состоянии, что не в силах создать  ничего, кроме
обезличенного и невыразительного текста. А вы такой огромный характер... При
таком настрое души о вас нельзя писать ни строчки...
     - Не болтай, а садись и пиши! - прервал его Ионас.
     - Не получается, инспирация не приходит.
     - Врешь! Рождаются же у других ботинки и сапоги,  хотя у них никогда не
бывает... как это называется, повтори!
     - Спиритация! - подсказал Нестор.
     - Я  не  с  тобой  разговариваю,  -  строго  заметил  Ионас.  -  Кончай
ухмыляться.
     Ионас зло взглянул на Нестора, оставившего работу и ковырявшего в носу.
Мастер вновь попытался склонить Йере к созидательному труду на ниве поэзии.
     - Ну, садись. Выдавай хотя бы одно слово в час. Иначе не поверю, что ты
написал когда-нибудь хотя бы одну строчку.
     - Не могу писать по приказу, - защищался Йере.
     - Сможешь. В том-то и заключена смекалка  человека,  что он работает по
приказу, а не только из жажды денег.
     - Нет, мастер! Неужели вы не понимаете, что я поэт.
     -  А  я  сапожник.  И  способен на многое другое, а не только  на  треп
языком.
     Йере  сейчас не видел  в Ионасе  Сухонене ни грамма  гуманности.  Какое
садистское удовлетворение  получал этот сутулый пожилой человек, удерживая у
себя в мастерской свободного  как ветер поэта. Когда  Ионас отошел к окну  и
стал протирать запотевшие стекла, Йере в два прыжка оказался у двери и снова
взялся за ручку. И вот он открыл дверь и ринулся в переднюю.
     - Мастер! Он смывается! - крикнул Нестор. - И все рифмы уносит с собой.
     Едва поэт успел дойти до  ворот, как Ионас догнал его. Он держал в руке
огромную тряпку с варом. Без слов сбил с головы Йере шляпу и набросил тряпку
на его волосы. Выражаясь без прикрас, мастер вцепился в эту тряпку, успевшую
благодаря вару прилипнуть к шевелюре скитальца по  поэтической стезе и таким
способом втащил его обратно в мастерскую.
     - Разбойники! - завопил Йере. - Никакой интеллигентости!
     - Какая еще тебе интеллигентность? -  спокойно отвечал Ионас. Он усадил
поэта на свой бочонок напротив железной лапы и сапожным ножом вырезал тряпку
с  варом из его  волос. Затем запер дверь на замок, а  ключ положил к себе в
карман.
     Дневной  заработок  Нестора  сократился сегодня до  минимума.  Помощник
пожалел,  что договорился  с мастером  насчет сдельной работы. Он то  и дело
прыскал от  смеха, который  стал  прямым  следствием его  злорадства. Однако
смеялся он совсем не заразительно, а скорее раздражающе. И прежде всего злил
мастера, на лбу которого прорезалась суровая  морщина. В этот момент в дверь
постучали, и мастер  бросился открывать. Йере  почувствовал себя свободнее и
ответил улыбкой на смех Нестора, который  неожиданно оборвался,  так как тот
шилом  уколол  большой  палец. Дверь открылась,  и в комнату вошел  довольно
молодой полицейский. Йере охватила мелкая дрожь, а Ионас остался спокойным.
     - Опять за кем-то гоняетесь? - спросил мастер.
     - Этого добра всегда хватает.
     Полицейский внимательно  посмотрел на  Йере. Тот  достал из внутреннего
кармана  пиджака блокнот  и  начал быстро покрывать его  листок  закорючками
букв.
     - Мой приятель, - шепнул Ионас полицейскому.
     - Коммивояжер поди? - так же шепотом спросил полицейский.
     - Нет, писатель.
     - И так выглядит?
     - Да. Он немного того...
     Ионас  повертел пальцем около  виска. Полицейский сочувственно  покачал
головой  и  покинул  мастерскую  вместе  с  починенными сапогами.  Он  успел
обратить  внимание на то, что  у  писателя плохой  почерк.  Откуда ему  было
знать,  что характер почерка изменяется  под  влиянием  душевного состояния,
охватившего человека в момент, когда он пишет.
     Ионас остался стоять в дверном проеме, посмотрел на Йере,  запер дверь,
а ключ  снова сунул в карман.  Он решил и  дальше подвергнуть  своего  гостя
проверке.  У него  имелся свой  метод тестирования  мошенников: с  той самой
точки, где кончались его  сведения о том или  ином  человеке, он приступал к
перекрестному допросу.
     На лице у  Йере  была написана гордая и  даже презрительная мина поэта,
присущая  прежде  всего  молодым  лирикам, которые  свято верят  в  то,  что
родились поэтами,  и  поэтому  страдают  всю  свою жизнь.  Через полчаса  он
вскочил на  ноги,  протянул  мастеру  листок бумаги и несколько  высокомерно
произнес:
     - Не в уплату, а на память за то, что однажды  имели честь предоставить
мне ночлег.
     Ионас схватил бумагу, а Нестор снова прекратил работу.
     - Где мои очки? - произнес Ионас и посмотрел на Нестора.
     - Вот они! Давай я прочту.
     - Ты? Давай очки!
     Нестор  стал выковыривать  из ушей серу и,  открыв рот, следил за своим
мастером.
     - Я могу идти? - спросил Йере.
     - Иди. Вот ключ.
     - Прощайте.
     Ионас не ответил, но Нестор оказался вежливей его.
     - Заходи еще, - сказал он. - Мастер человек хороший.
     Йере  вышел.  Нестор  убрал  со  лба прядь  волос, уставился  на своего
работодателя и вслух произнес.
     - Таковы все старики. Все.
     А  Ионас Сухонен плакал. Подбородок его дрожал, внутренняя  поверхность
очков   покрылась   влагой   слез.   У   стихотворения,   написанного   Йере
Суомалайненом,  было  такое название: "Моему  лучшему другу,  мастеру Ионасу
Сухонену".

     Мастер Сухонен умный человек.
     И образован, словно пастор.
     Быстрей Лундена он распознал:
     Меня мучили не легкие, не желчный пузырь,
     У меня была лишь болезнь поэта:
     Замерзшие ноги и жар горемыки;
     Пустота грызла мой живот,
     Разум покинул меня.
     Но мастер Сухонен, мудрейший человек,
     Спас меня от смерти.
     Он знал лучше, чем Лунден,
     Чего недостает художнику.
     Он накормил меня, дал пристанище.
     Скиталец обрел берег мира.
     Скоро поэт, Ионас, заплатит за твою заботу.
     Это стихотворение даю тебе в качестве расписки!

     Губы Ионаса дрожали. Он потряс листком бумаги в руке и воскликнул:
     - Господи Боже! Он все-таки оказался поэтом! Но нельзя допустить, чтобы
повторилась судьба Алексиса Киви (*12). Нельзя!
     Ионас  выскочил на улицу и погнался за Йере. На лице  Нестора появилось
беспокойное выражение. Он бросил ботинок и молоток на стол, подбежал к окну,
разговаривая сам с собою вслух:
     - Дураки оба. Один  жаждет рифм и, когда получает их, начинает орать. И
болтать о судьбе.  Так чья же судьба здесь сейчас адски хороша? Да ничья, за
исключением  Лидии.  Однако она чересчур  чувствительна, а  мне не  нравятся
чувствительные  бабы. Все они дуры.  Работа сегодня  совсем не пойдет.  Весь
труд сапожника превратился в рифмы...
     Ионас бежал по главной улице, заглядывал во все мыслимые уголки поселка
в  поисках  Йере.  Мастер  чувствовал, что он  отнесся плохо к поэту, гению,
который  умел  петь по  приказу, хотя приказ не исходил  ни от  жены,  ни от
издателя.  Держа  в  руке  листок  со  стихотворением,   Ионас  расспрашивал
прохожих. Нет, никто не видел писателя, у  которого не было бы длинных волос
-  символа  принадлежности  к  поэтической   когорте.   Угнетаемый  чувством
собственной вины, Ионас  возвратился в мастерскую  и  уселся с  опустошенным
видом на свое рабочее место, не  выпуская из рук стихотворение.  Он даже  не
удосужился посмотреть на Нестора, который спросил:
     - Много он задолжал мастеру?
     - Кто?
     - Он. Этот живчик.
     Ионас выпрямился и серьезно спросил:
     - Знаешь ли ты, Нестор, что такое творчество?
     - Да-а. То,  что мы с тобой  делаем: чиним и ремонтируем или шьем новую
обувку, если заказывают.
     - Я имею в виду духовный созидательный труд, -  уточнил Ионас. - Знаешь
ли ты, что это такое?
     - Нет, не знаю. Мастер имеет в виду песенки?
     -  Когда  ты  говоришь,  у тебя такой вид,  будто ты проглотил  колючую
проволоку, - заметил Ионас.
     На том беседа прервалась. Нестор больше  не осмеливался даже улыбаться.
Он  никогда не видел обычно  добродушного  мастера таким серьезным и  сухим.
Может, мастер был сильно огорчен? Пожалуй, ему нужна рюмка  вина. Хотя и она
не всегда помогает. Тоска в вине не тонет,  она лишь мокнет  от него. Вино -
единственный враг человека, который пользуется его искренней и беспредельной
любовью.
     Спустя  некоторое  время   Ионас   отправился  на  половину  гладильной
мастерской встретиться с Лидией. Из  памяти никак не  шла трагическая судьба
поэта Алексиса Киви. Великие поэтические  произведения не только создаются -
их еще и забывают.  Сколь должно  быть неустойчиво  человеческое настроение,
если доброта и грусть могут в единый миг превратиться в жестокую холодность.
     Когда  Ионас  открыл дверь  гладильного заведения,  он решил  больше не
вспоминать Алексиса  Киви.  Перед  глазами мастера  открылась  довольно-таки
идиллическая картина: Йере и Лидия сидели, прижавшись  друг к другу, на углу
стола для глажки. Ионас удивился, как они могут целоваться в таком неудобном
положении.   Проявив  деликатность  и  несколько   устыдившись  собственного
появления, Ионас вернулся к себе в мастерскую и спрятал стихотворение в ящик
рабочего стола. Затем он принялся за починку сапог  купца Сексманна и сказал
своему помощнику:
     -  Ты прав, Нестор. Мы тоже занимаемся  творчеством. Нестор внимательно
посмотрел на лицо мастера, на которое внезапно легли темные тени, и ответил:
     - Не берись за рифмы. Правильно мастер говорит: жизнь - это гротеск.
     - Именно так, мальчик мой, - вздохнул Ионас и поднялся на ноги.
     Он сходил в свою комнату и принес небольшую бутылку и две рюмки, сказав
при этом:
     - Я запрещал  тебе выпивать  во время работы,  но  сейчас  разрешаю. За
компанию со мной.
     -  Здорово  сказано, - взволнованно  произнес  Нестор.  - Если тебя это
больше устраивает, я снова буду работать на почасовой оплате.
     Йере далеко не ушел. Он просто переместился за стенку.  Когда он пришел
попрощаться  с Лидией, та расплакалась и пообещала, что  умрет с тоски. Йере
принялся успокаивать ее и  попал в западню, о  которой так  много написано -
хотя и различными способами - в  мировой литературе и в финских еженедельных
журналах. Прощальный поцелуй превратился в начало любовного романа - игры, о
которой  прожженные  циники  со смехом  говорят:  если бы  молодые умели,  а
старики могли...
     Почти незаметно ступила на  порог зима и сменила собой осень. Йере стал
несколько  нелюдимым и  замкнутым. Чувствовал, что жить  в  одной комнате  с
женщиной неприлично. Однажды он услышал, как Нестор сказал мастеру:
     - Они поиграют, поиграют, но до свадьбы дело не дойдет.
     Инициативы Йере не проявлял, несмотря  на  прозрачные намеки  Лидии. Он
относился  к тем  мужчинам, которые  оставляют на завтра дела, не интересные
для них сегодня. Знал, что брак - это неизбежный приговор небесного суда, не
подлежащий  обжалованию.  Поэтому  он  и  действовал  в  обход  закона,  ибо
легкомысленно считал, что  Лидия, возраст которой приближался  к пятидесяти,
переживала  вторую  молодость, чувствовала себя все  лучше  и лучше, хотя  и
куталась  в   шерстяные  одежды.  Йере  отнюдь  не  производил   впечатления
предприимчивого  человека. Он руководствовался  известным принципом: если не
заставишь  женщину  одобрить твои  поступки,  то  научи ее  совершать  такие
поступки, которые ты  смог бы  одобрить.  Удивительно, но это  ему  удалось.
Лидия перестала заговаривать о свадьбе.
     - У меня  достаточно средств на  содержание одного финского поэта,  - к
такому она пришла выводу.
     Подтверждение ее слов было весьма  весомым:  счет в  банке, даже беглый
взгляд, брошенный на него, был способен любого человека превратить в лирика.
Когда Ионас прямо сказал Лидии, что Йере -  человек, не способный испытывать
высокие чувства, женщина воскликнула:
     - Ошибаешься!  Йере  утонченный  любовник: он  постоянно целуется  так,
будто он невинный юноша.
     Ионас не стал продолжать разговора с Лидией. Вместо этого побеседовал с
глазу на глаз с Йере.
     -  Вам  следовало бы  жениться, - заявил он. -  Я сейчас говорю  не как
моралист, а как практичный человек.
     Йере заморгал ресницами.
     - Жениться? Мастер имеет в виду, что мне  следует спать в одной постели
с Лидией?
     - Да, обычно это делается так.
     - И исполнять ее страстные желания каждую ночь?
     - Говори по делу!
     Ионас обиделся, Йере продолжал:
     - У каждой женщины свои причины, а у каждого  мужчины свои обычаи. Я не
могу жениться, потому что разговариваю во сне.
     - Можешь все это объяснять жене.
     - Всего не  могу. Муж, хвастающийся  тем, что расска-. зывает жене  обо
всем, знает,  как правило, слишком мало. Кроме того, мне нельзя доверять и я
неверен. Если жена говорит,
     что верит мужу во всем,  ей следует повсюду бывать  вместе с мужем.  Но
это и в голову никому не придет. Я, например, слишком легок на подъем.
     - О, Боже, это мне известно, мастер! - зло воскликнул Ионас.
     - Мастера встречаются только в молодой литературе Финляндии, - поправил
его Йере. - Лучше бы назвали меня газетой,  которой никогда нельзя полностью
доверять.
     Ионас закончил разговор одним словом:
     - Вонючка!
     Раздумывая  над загадками человеческого сердца, Ионас впал в уныние. Он
пришел  к  выводу, что  учение о переселении душ не  обещает Йере в грядущем
особо интересной  новой жизни. Жаль, что поэт не верит в законы кармы. Ионас
превратил  его  в самовлюбленного человека, слишком  часто восхваляя  талант
поэта.   И  виной  тому   лишь  одно   стихотворение.   Однако  это   совсем
незначительный   повод   душ   самолюбования.   Ионас    предсказывал,   что
самолюбование Йере может постигнуть судьба старого шлягера: в душе будет мир
после  того, как  его  перестанут  все  кругом  распевать.  Временами  Ионас
чувствовал   себя   столетним  стариком.  Его   зубы  годились   только  для
пережевывания каши  и  очень  редко -  для  нанесения укусов  своим ближним.
Однако   он  был  настолько  великой  личностью,   что  был  способен  часто
наслаждаться  прелестью  ничтожества.  Уже  десять лет  его уши  не  слышали
стрекотания  кузнечиков на летних лугах.  И каждый  второй год  глазной врач
говорил:  "Мастер  Сухонен,  вам надо  обязательно приобрести  более сильные
очки. Возраст требует..."
     Естественные  потребности человека следует удовлетворять. Но, поскольку
у  Йере  не было естественной потребности стать требовательным супругом,  он
стал превращаться в болезненно  уязвимого  и  неуверенного в себе  человека.
Каждую минуту он чувствовал  себя неким тунеядцем, в  чем,  конечно, не было
ничего удивительного,  поскольку большая часть  человечества всегда  считала
поэтов нахлебниками и паразитами. Два раза он пытался сбежать,  но неудачно.
В первый  раз его побегу  воспрепятствовала Лидия, а  во второй у него уже в
воротах  приключился  сильный  прострел и он вернулся  добровольно  обратно,
искренне раскаиваясь. Он обратил  внимание, что сами по себе стены и решетки
еще не образуют тюрьмы - они лишь затрудняют побег. Постепенно он подчинился
обстоятельствам. Лидия ухаживала за ним и  обслуживала его. Он мог  спокойно
сидеть в  уютной  комнате и  писать  свои  детективные  рассказы,  которые с
помощью почтового ведомства пересылались  в несколько журналов,  а оттуда  в
соответствующее количество корзин  для макулатуры. Его положению можно  было
позавидовать:  он был пленником  доброй и милой женщины. И  все же он не был
спокоен  по той причине, что не  чувствовал  себя свободным. За  каждым  его
шагом  следила Лидия,  а  также Ионас,  ожидавший  приглашения  на  свадьбу.
Свадьба  представлялась неизбежной  хотя бы  потому, что  иначе не  добиться
расторжения  брака. Развод  обычно начинается с  того,  что супруги  спят на
разных  кроватях. Этого Ионас не  учел, что,  в свою  очередь,  обнажило его
неопытность.
     Изменившиеся  обстоятельства привели Ионаса  Сухонена к абсолютно новым
понятиям. Он представлял себя на месте Йере, и переживания  того становились
как  бы его собственными.  Хотя  он  и  оставался  сторонним наблюдателем за
происходящим,  немаловажно было то, что он победил  человеческую зависть. Не
хотел  мешать счастью  молодых.  Он  принял Йере  и  Лидию  под свою  опеку.
Решительно  опровергал  слухи,  ходившие  в   поселке  о  любовной  парочке,
поселившейся  в  гладильной  мастерской,  и  постепенно  добился,  что  люди
поверили, будто Йере живет у мастера. Таким способом старый сапожник признал
возможность  сокращения  законов  кармы, и  на  практике  осуществилась  его
собственная идея: ныне молодые приветствуют отца и мать своими грехами.
     А  Йере тосковал о свободе. Он не давал никаких обещаний  Лидии. Только
однажды,  в  состоянии внезапно возникшей нежности, он  прошептал  ей на ухо
слово  "любимая", но более никогда не  повторял его.  Понял, что этим словом
следует пользоваться экономно. Оно уже давно подвержено инфляции. Однажды он
спросил Лидию:
     - Я у тебя первая любовь?
     Столь наивный вопрос мог задать лишь юный лицеист.
     - Конечно, нет,  - ответила  оскорбленная  женщина. -  Ты... подожди-ка
минутку... восемьдесят второй. Я, как видишь, повидала многое в мире. У меня
большой опыт.
     Йере согласился с этим  утверждением. Ошибки человека также зачисляются
в опыт. Лидия оперировала огромными  числами. У нее были маленькие  красивые
руки, вклады в банке и князь в Америке. У нее было, казалось, все, но тем не
менее она  возжелала,  чтобы  неизвестный  скиталец  по  поэтической  стезе,
обменявший свою  песню на подметки  и готовый в подходящий  момент  сбежать,
стал ее собственностью.

     Вечер  поздней осенью  был  мурлыкающе уютен. Ворсистый,  цвета горчицы
верхний  абажур способствовал поднятию настроения  и тихой  тоске по дальним
странствиям. Дом  - это не только жилище,  но и  духовная обитель, где  люди
чувствуют себя прекрасно и больше всего проводят время за разговорами. Ионас
только что  ушел  в свою комнату, а Лидия и  Йере  остались  вдвоем. Женщина
продолжала   начатое   ранее   повествование  об   Америке,  где  покойников
бальзамируют перед тем, как сжечь в крематории. Тема смерти внезапно вернула
ее  на родину. Она захотела, чтобы  Йере прочел  вслух детективный  рассказ,
написанный  им днем. Йере согласился. Он  стал  подобен  хорошо воспитанному
мужу, который знает все  и  ни  в чем не сомневается.  Любой грешной женщине
понравилось бы состоять в браке с таким мужем.
     Показательно, что в  опусах Йере конец  всегда был  ужасным. Он пытался
запугать  Лидию,  снова  сочинив  рассказик,   где  ил  был  гуще  воды.  Он
рассказывал  о  девушке-калеке,  влюбившейся  в молодого футболиста,  звезду
команды. Чтобы  завоевать любовь юноши, девушка пытается превратить игрока в
равного себе, то есть сделать его калекой. Тогда они смогли бы  пожениться и
жить на государственную помощь инвалидам. Поскольку любовь и преступление во
многих  случаях  идут  рука  об руку, девушка  решается на преступление. Она
нанимает психически больного охотника с  тем, чтобы тот выпустил заряд дроби
по лодыжкам звезды футбола Охотник стреляет  и по  ошибке попадает в  голову
рефери Тот мужественно  принимает смерть, и его хоронят за счет  футбольного
клуба.  Преступление  раскрывается,  и   несчастная  девушка  оказывается  в
следственной камере. Она кончает жизнь самоубийством, повесившись на оконных
занавесках.
     - На  оконных  занавесках! - радостно  воскликнула Лидия. - Хорошо, что
напомнил. Мне  сегодня вечером надо забрать  занавески у госпожи Сексменн  и
накралчвлигь их. Я убегаю.
     Лидия похлопала своего подопечного по щеке и обещала скоро вернуться. У
Йере возникло сомнение, имеются ли в тюремных  камерах занавески на окнах, и
он  изменил концовку  грустного  рассказа, сделав  его  еще  более  грустным
Девушка кончила свои дни,  отравившись тюремной стряпней. При вскрытии трупа
было  установлено, что  причина смерти  была естественной.  Несмотря на это,
повара отправили на пенсию.
     Йере  за  две  недели  убил  в  своих  рассказах  так  много людей, что
инстинктивно  понял: пора  планировать  побег.  Он  торопливо  оделся  и  на
прощанье написал Лидии записку.  В любом случае  он был симпатичным убийцей,
поскольку даже в самых  сложных обстоятельствах  поступал гуманно.  Судья  и
преступник  одновременно  брали дело  в свои руки.  Если суд ошибался, то  в
государстве появлялся новый закон, если же ошибку  совершал преступник,  его
спасал другой преступник.
     Йере погасил свет и двинулся на ощупь  по направлению к  двери.  В этот
момент в окно  кто-то тихо  постучал  три раза.  Йере вернулся  через темную
комнату к окну,  отодвинул немного в сторону  штору и прислушался.  С  улицы
донесся шепот:
     - Можно войти?
     За  темным окном Йере ничего не разглядел. Он снял пальто и  поспешил в
переднюю.  Кто-то схватился  за  него, и в  темноте,  буквально рядом с  его
лицом, раздался нетерпеливый шепот:
     - Наконец-то! Любимая...
     Йере отступил в комнату, но  не успел  включить свет, как  таинственное
существо бурно обняло его и впилось своими губами в его щеку.
     - Почему ты не впускала меня? Уже два месяца я...
     В  этот  момент говоривший прервал свое словоизлияние и снова попытался
достать  Йере руками.  Тот оттолкнул приставалу и зажег свет. Возникла немая
сцена, как в  театре.  Йере с удивлением уставился  на  мужчину, сидящего на
полу.  Под  мышкой у того  торчал  помятый  букет  цветов. Это был сухонький
человек,  уже  прошедший  средний  возраст,  но   удивительным  образом  при
возрастной мутации сохранивший голос ребенка.
     - Что это значит? - спросил незваный гость. - Кто вы?
     - А вы кто? - в свою очередь поинтересовался Йере.
     - Я?
     - Да, вы. Что вы здесь забыли?
     Посетитель с трудом поднялся на ноги и робко произнес:
     - Нейти Тикканен... Лидию...
     - Вы вор или жених? - продолжал Йере, явно нарываясь на ссору.
     - Разбойник!
     Йере  схватил позднего посетителя,  и они начали бороться.  Катались по
полу,  опрокидывали мебель, и  оба кричали о помощи.  Помощь же  была рядом.
Возле  боровшихся  на полу  появился  Ионас  и,  когда  он увидел,  что Йере
проигрывает схватку, приложил тряпку с  варом к волосам неведомого пришельца
и оттащил его в сторону. Но тут же Ионас раскаялся. Он обнаружил,  что напал
на казначея поселка, достойного господина Сииронена, который  являлся членом
церковного совета, совета старейшин  и таксационной комиссии.  Сииронен один
раз был участником  расширенного совещания епископов, два  раза участвовал в
рассмотрении дел о подделке частного документа, три  раза проводил ревизии в
церковных  приходах.  В  дополнение  ко  всему  он  уже  много лет  проверял
налоговые декларации  мастера  Сухонена. Если  бы Ионас  был  поэтом,  он бы
воскликнул:  "Ой,  бедная душа  моя, как возрастет налог  с меня!" Но он был
более склонен к обычной прозе и смиренно попросил прощения за ошибку. Быстро
ножом вырезал тряпку с варом из волос казначея и промолвил:
     - Как я рад нашей встрече!
     Казначей ощупал волосы на голове и крикнул:
     - Невежа! Обещаю тебе, что тебе больше не удастся скрывать свои доходы!
     -  Не стоит  сейчас  говорить  о  делах.  Ситуация  в какой-то  степени
гротесковая...
     - Бандиты вы оба!
     Йере  деликатно отошел в сторону,  ибо сцена, по его мнению,  выглядела
столь  скверно,  что ее  исполнителям  стоило бы прекратить выступление.  Но
казначей кипел от злости. Он потрогал волосы пальцами, проверяя, не  слишком
ли широкий пробор прочесал ему Ионас сапожным ножом.
     - Насидитесь в тюрьме! - кричал казначей. - Я подам на вас в суд.
     - Подавай, - ответил Ионас. - За кражу волос большой срок не дадут.
     -  Тебя  можно обвинить в  государственной  измене.  Ты тайком  читаешь
"Капитал" Маркса и повсюду проповедуешь, что президент мошенник.
     Ионас гордо выпрямился и стал с силой сжимать тряпку с варом, к которой
прилип клок седеющих волос. Намерения его  были не совсем понятны,  но тут в
комнату вошла Лидия. Йере был готов потерять остатки самообладания, но Лидия
вернула ему его.
     - Оскар! Что ты здесь  делаешь? - на  удивление спокойно спросила она у
казначея.
     - Пришел повидать тебя, - отвечал тот.
     - Тебе нельзя сюда приходить. Разве не понятно?
     - Но ведь сегодня среда...
     - Ну и что? Все равно не следовало.
     - Раньше ты так не говорила, Лидия.
     -  А  сейчас говорю. Отправляйся сейчас же  домой и  никогда  больше не
появляйся здесь. Неужели ты не понимаешь, что я выхожу замуж.
     Наконец-то Ионас обнаружил,  что его ловко обманывали три года. Значит,
по средам, когда он уходил в литературный кружок...
     Казначей указал на Йере и спросил у Лидии:
     - Кто этот чужак? Он осмелился ударить меня,
     - Йере, ты его  ударил?  - в восхищении  воскликнула Лидия. - Скажи, ты
защищал мою честь? Ой, ты божественен!
     - Я его не ударил, а только оттолкнул, когда он стал приставать ко мне,
- уныло промямлил Йере.
     - Он врет! - закричал казначей, и его крохотные руки сжались в  кулаки.
- Он врет!
     - Йере не  лжет, - убедительно ответила Лидия.  - Йере никогда не лжет.
Один Господь Бог знает, как он честен.
     Ионас вымученно кашлянул, а глаза Йере забегали по сторонам.  Незваному
любовнику Лидии стало ясно, почему  она в последнее время была так холодна с
ним. И эта черная каузальность ненависти  и  любви  - как  обычно  выражался
философ  Ахопалтио -  возвела  мораль  в  более  высокую  степень.  Казначей
заговорил  об  извращении  обычаев и ослаблении понятий морали. Будучи отцом
восьмерых детей и заботливым их воспитателем,  он счел своим долгом говорить
и от  имени будущих  поколений.  Из  его  рассуждений  следовало,  что Лидия
аморальна, поскольку незаконно сожительствует с мужчиной.
     -  Но  этому  сейчас будет положен  конец!  Официальные власти поселка,
Ленсман,  настоятель  церкви,  преподаватель  воскресной  школы  и  акушерка
волости вынуждены будут вмешаться. Знай,  Ионас Сухонен,  ты  тоже свою долю
получишь.
     - Ионас? - удивилась Лидия.
     - Да, и он. Он твой компаньон по преступлению. Человек, скрывающий свои
доходы, и... сводник.
     Здесь  речь казначея как бы захлебнулась. Ионас  снова с силой  наложил
тряпку с варом  на всклокоченные  волосы казначея, вытащил  его на  улицу  и
усадил  на скамейку  подле дома.  Затем  торжественно  со  злобой  в  голосе
произнес:
     - Сам снимешь  эту тряпку и принесешь ее мне в мастерскую. Мое терпение
лопнуло.
     Ионас с мрачным видом вернулся в комнату, сел и тяжело вздохнул:
     -  Вот  к  чему  все  привело: пятьдесят  налоговых единиц  мне  светит
дополнительно на будущий год. Из-за вас.
     - К счастью, Йере  налогов не  платит, - заметила Лидия. - Да и никогда
не платил.
     - У  него и доходов  нет, - в раздражении ответил Ионас и продолжал.  -
Что с него возьмешь, если он даже налогов на развлечение не платит?
     Долгое время царило молчание, словно в ризнице. Йере напрочь забыл, что
собирался  бежать.  Он  восхищался  Ионасом,  который,  казалось,  стал  еще
сильнее.
     Ионас  своей тряпкой  с варом  мог  бы  с успехом управлять  внутренней
политикой страны:  одно  лишь прикладывание ее к чужой  голове, лысине, носу
или даже ко рту - и отвратительные поступки скандалистов стали бы достоянием
гласности, постыдными и  позорными.  С каким  удовольствием  граждане страны
подарили бы парламенту двести приличных тряпок с варом.
     Ионас прервал  молчание.  Он  говорил медленно,  чеканя  каждое  слово,
словно  обдумывал его  годами. После  длинного  вступления  он  вознамерился
заткнуть рот официальным волостным лицам.
     -  Будет  очень  кстати, если вы  сыграете свадьбу.  Настоятель церкви,
волостная  акушерка,  преподаватель  воскресной школы могут прийти  сюда, но
каждый в  отдельности. Таково  мое  предложение. Кольцо  удерживает  женщину
дома, а юбка дисциплинирует мужчину. Я все сказал.
     Ионас ждал ответа. Йере посмотрел в глаза Лидии, в которых отражались и
банковский счет, и  нежность.  Сам же он говорить  был не в силах. Того, что
готово  было  сорваться с  языка  Лидии,  хватило  бы на двоих, но она также
молчала.  Огромное  волнение  женщины,  находящейся  в  состоянии  ожидания,
которое  на народном  языке называется любовью,  лишило ее дара речи.  Ионас
понял, что его помощь не требуется.
     - Решайте  сами, -  со  всей серьезностью произнес он. - Это принесет с
собой поступление денег как в  волость,  так  и мне. Одновременно ты, Лидия,
станешь более уравновешенной.
     Таковы были прощальные слова мастера. В задумчивости он покинул комнату
медленными шагами. Задержался на мгновение  в мастерской, а затем направился
к себе. Он испытывал чувства душевной боли. Куда как просто призывать любить
своих  ближних, включая врагов, поскольку никто больше тебя не окружает. Так
или иначе, но налог на его доходы возрастет.
     Ионас хотел прогнать от  себя  мрачные  мысли. Он достал из ящика стола
стихотворение  "Мастер  Сухонен  мудрый  человек...",   написанное  Йере,  и
попытался подобрать к нему мелодию.
     Лидия  и Йере старались  прочесть  мысли  друг друга. Каждый из  них не
понимал,  что  заключают  брак не  одним лишь  венчанием,  а после того, как
начнутся  взаимные  ссоры  и  компромиссы,   просьбы  о  прощении  и  выдача
извинительных индульгенций.
     Йере  нагнулся  и  поднял  с   полу  сверток  с  цветами,  принесенными
казначеем. Развернул его и положил букет альпийских фиалок на стол.
     - Красивые,  - сказал он вымученным голосом, размышляя  в то же время о
моральном воздействии тряпки с варом.
     Он заметил слезы  в глазах  Лидии. Синеватая краска с ресниц стекала на
веки и на щеки. Инстинктивно Йере и она приблизились друг к другу, и их губы
слились в долгом поцелуе. Лидия счастливо всхлипнула:
     - Ионас говорил так красиво.
     - Он прекрасный человек, - подтвердил Йере.
     -  Скажи  мне  честно,  ты все-таки  ударил казначея? Йере на мгновение
задумался и ответил:
     - Ударил.
     Лидия обвила его шею руками.
     - Йере! Ты герой!  Решился  на драку из-за меня. Я догадываюсь, что  ты
так поступил  из  ревности.  Если  человек ревнует, значит, любит. Скажи, ты
любишь меня?
     В жизни человека случаются моменты,  когда написать легче, чем выразить
что-то вслух словами. У Йере Суомалайнена сейчас был именно такой момент. Но
ему помогла Лидия.
     - Тебе отвечать не  нужно. Я знаю это и  так. Из-за женщины не дерутся,
если ее не любят, Йере... Нам, видимо, сейчас надо бы обвенчаться?
     Йере гладил лицо женщины, стирал со  щек окрашенные слезы.  Наконец  он
поцеловал ее руку и произнес слова  обещания. Когда  свет  был погашен,  они
решили сыграть  свадьбу в сочельник. Но перед этим Йере  хотел бы побывать в
Денатуратной. Его охватила нестерпимая тоска по Гармонике.

     Когда  женщина, перешагнув  порог  среднего возраста,  начинает изучать
себя, она первым делом садится  перед зеркалом. Из него смотрит на нее самый
верный  друг, безмолвный собеседник, говорящий  одну лишь  правду:  его язык
мимики не  лжет.  Лидия  также не сомневалась в  информации,  полученной  от
зеркала,  которая день  ото  дня  становилась все  пространнее. Она  сделала
вполне реалистическое открытие: чем дольше  глядеть  на себя  в зеркало, тем
больше появляется морщин.  Поэтому она решила сократить  объемы коммерческой
стирки и  глажки,  а  время,  отведенное самоизучению, о  котором говорилось
выше,   наоборот,  увеличить.   Йере  она  объяснила,   что   глажка   белья
нерентабельна,  так как в Финляндии многие тяжелые работы приучены выполнять
вручную.  Женщины  особенно  консервативны:  они  ужас  как   боятся  машин,
облегчающих труд. А в Америке все наоборот
     Там все настолько механизировано, что  матери  семейства  не приходится
ничего мыть руками, за исключением собственных детишек. Да и то лишь  тогда,
когда муж на сверхурочных работах, на собрании или в командировке.
     Йере  одобрил  мотивировку  Лидии,  и  фирму по  глажке  белья временно
закрыли.  Лидия  начала готовиться  к  роли замужней женщины. Она  научилась
умолкать, когда муж просил прощения,  и  понимала, что  ее  новое  положение
принесет  с собой массу обязанностей. Поэтому она начала активно участвовать
в общественной жизни.  Женские объединения  поручали ей выполнять конкретные
задачи:  продажу лотерейных  билетов  и  сбор  средств для благотворительных
торгов.
     Местное Общество защиты животных основало Зимний дом для бродячих собак
и  бездомных  кошек,  которые появились на улицах  поселка  после того,  как
дачники  с  окончанием лета уехали в  Хельсинки. Члены  Общества  взывали  к
чувствам людей, любивших животных,  и Зимний дом начал функционировать уже в
середине ноября.
     Бездомные кошки и собаки навели Лидию  на мысль о  расширении  пределов
своей  социальной активности. Она начала хлопотать о  Зимнем  пристанище для
бездомных бродяг. Она развивала эту идею, основываясь на опыте, но, несмотря
на это,  брошенные ею слова уносил ветер.  Единственным ее сторонником  стал
Ионас Сухонен, безоговорочно поддержавший идею о равенстве людей и животных.
Йере  пожелал  остаться  нейтральным,  так  как всерьез  опасался  оказаться
привратником зимнего приюта для бродяг.
     Влюбленная  женщина,  как  правило,  становится храброй  и  энергичной.
Энергия Лидии даже  привела  кое к какому результату. Используя конъюнктуру,
она  добилась   помощи  от  власть  имущих.  Те  весьма  кстати   распустили
Объединение  рабочих  поселка  в   связи  с  его  неприемлемой  политической
деятельностью. Дом рабочих  конфисковали  в  пользу государства.  Затем  был
организован аукцион.  Община  малых  церквей предложила  за  это здание  сто
марок,   поселковая  библиотека  -   сто  пятьдесят,   политотдел   общества
облагораживания домашней  птицы  - двести марок, а  община пятидесятников  -
двести двадцать.  Лидия поразила  организаторов аукциона, предложив  за  Дом
пятьсот марок. Конкуренты были повержены, и Лидия заплатила наличными.
     Когда  для  бывшего  Рабочего  дома  были  приобретены и  доставлены  в
необходимом количестве соломенные тюфяки,  котлы,  эмалированные  тарелки  и
ложки, он начал функционировать.
     За  ночь, проведенную в  Доме, брали  одну  марку, а за тарелку супа  -
вторую. На  организацию Зимней ночлежки  для  бездомных бродяг  ее владелица
Лидия Тикканен не  получила  ни частных пожертвований, ни  помощи со стороны
государства. В течение первой недели Лидия оказалась в  минусе  почти на две
тысячи марок и  потеряла бы еще больше, если  бы, как сказал  Ионас Сухонен,
судьба не поплевала на свои ладони и не принялась бы за дело.
     Зимний приют  закрыли  вот по  каким причинам.  У  Лидии  была лицензия
только на фирму по глажке белья. За незаконное открытие гостиницы и столовой
на  нее был  наложен  штраф. В  ночлежке отсутствовали веревочные  лестницы,
пенный огнетушитель  и ведра для  тушения пожара -  еще штраф. (Основание 20
параграф 44  главы  Уголовного  кодекса.)  В  Зимней ночлежке использовалась
бесплатная рабочая сила, на  что  обратила  серьезное внимание муниципальная
инспекция по профессиям, организованная на основе закона от 9 сентября  1918
года  и соответствующего  постановления  сената, вышедшего  в  тот  же день.
Естественно, штраф. На основании жалобы местного Комитета по защите животных
было  проведено обследование,  в  результате которого  признано, что "Зимняя
ночлежка  для  бродяг,  владелица  Лидия  Тикканен, обманным  путем получала
бесплатно  от всех мясных магазинов поселка  говяжьи кости, нанося тем самым
непреодолимые трудности  Зимнему дому  собак  и  кошек, связанные с питанием
бесхозных животных".  В  соответствии  с параграфом  5  главы 43  Уголовного
кодекса, а  также с постановлением от  29.4.1914 г.,  которое  изменило этот
пункт  закона, за издевательство над  животными  -  штраф или максимум шесть
месяцев  тюрьмы. Зимний  ночлежный  дом  изначально  создавался  только  для
бездомных  бродяг, но  уже по прошествии  двух дней с  момента его  открытия
многие безработные  переселились в него  вместе  с  семьями, ибо  жизнь  там
оказалась дешевле, чем  в  собственном  доме.  Вечером третьего дня в Зимнем
доме произошло нарушение порядка:  некий бездомный бродяга по ошибке  улегся
на  постель  некой  супружеской пары,  между  мужем  и  женой. При выяснении
отношений муж избил жену, обвинив ее в  неверности. В полиции об этом узнали
только на  следующий  день.  (Параграф 3 главы  19  Уголовного  кодекса  или
параграф 7  главы  42 Уголовного кодекса.  Наказывается штрафом или максимум
тремя месяцами тюрьмы.)
     И вот заключение:
     "Нейти  Лидия  Тикконен, незамужняя, рождения 1888 г.,  обманным  путем
завладела  принадлежащим  государству Рабочим  домом  в целях:  а)  создания
замаскированного  места  сборища  безработных;  б)  организации для  жителей
Зимнего дома свободных условий  для проведения бесед,  в которых критиковали
местный   комитет   защиты   животных;   в)  разжигания   среди  безработных
революционного  духа,  говоря  каждому  новому  жильцу,  что  Зимний дом  не
получает финансовой поддержки от общественных организаций. (Целиком глава 11
Уголовного кодекса.)  За подготавливаемое  предательство отечества: тюремное
заключение..."
     Йере был несчастен. Он всегда считал возможным все, чего не мог сделать
сам.  Но сейчас не  находил способа, с помощью которого  смог бы спасти свою
благодетельницу. К счастью, он отошел от окна именно в тот момент, когда  на
руки  Лидии  надели наручники.  Лидия сидела на  краю  кровати Йере, гладила
виски своего подопечного и нежно говорила:
     - Ионас  был прав: ты разговариваешь  во сне. Но это наверняка пройдет,
когда у нас постель будет общей...



      в которой Йере кладет палеи, в рот доверчивости
     и попадает в ночлежку Армии спасения

     Приближалось Рождество. Оно  предвещало Йере отнюдь  не  спокойствие, а
свадьбу, избежать  которой уже было невозможно. Такова участь человека.  Так
происходит  со всеми, кто не  довольствуется обычной жизнью, а  гоняется  за
счастьем.  Но счастье плешиво и скупо.  Оно лишь покажется и  убегает.  Один
удар судьбы - и жизнь становится печальной  действительностью,  состоящей из
неисчислимого  количества неизбежных  будничных  обязанностей, упакованных в
общее огромное бремя.
     Накануне праздничных  дней  молодой  жених  приготовился к  поездке. Он
отправился  наскоро повидаться с  отцом,  с  Импи-Леной и  в канун Рождества
пообещал вернуться обратно. В этой  поездке ему нужно было  закупить кое-что
для  Рождественского  праздника.  К  счастью,  у  него  пока  еще   не  было
необходимости покупать игрушки для детей, которыми мог бы и сам поиграть.
     Лидия одела  своего  будущего мужа во все  новое, дала  Йере  в  дорогу
изрядную  сумму денег  и наградила на прощание долгим поцелуем. Йере ответил
на него как бы нехотя. Он, может быть, поцеловал бы Лидию и более  страстно,
если бы прежде увидел, как другой мужчина целует свою возлюбленную.
     А Лидия уже  давно забыла  Америку  и  князя. Финляндия стала  для  нее
вполне  терпимой на всех широтах. Романтично быть первой любовью мужчины, но
все  же  намного  надежнее быть  последней.  Лидия  доверяла  Йере, которому
супружество сулило полный пансион. Лидия ожидала лишь момента, когда  пастор
окончательно  благословит их  брак.  Тогда  не страшны ей  юристы,  в задачу
которых входит развязывание узлов, освященных пастором.
     Было  еще темно, когда Йере, сопровождаемый Лидией и Ионасом, прибыл на
железнодорожную станцию. Разговор не клеился, словно они стали чужими. Лидия
время от  времени  поглядывала на  свои часы. Ей очень хотелось, чтобы поезд
опоздал. Вид у нее был грустный, а грусть  украшает женщину. Ей следовало бы
надеть траурное платье. Йере никогда не видел Лидию такой красивой, особенно
по утрам. В  ней появилось что-то девичье, а одновременно и полно-кровность,
и свежесть. Белоснежная шубка спортивного покроя и зеленая тирольская шляпка
скрывали имидж  "дамы". При слабом  утреннем свете она выглядела даже моложе
Йере. От  нее веяло  любовью и  чувственностью,  а  ее жених  говорил лишь о
погоде и беспрестанно тер свои замерзающие уши. Мужчины  непостижимы. Они не
понимают женщин, даже когда женщины еще молоды.
     Прибыл поезд. Ионас пожал руку Йере и произнес:
     - Возвращайся целым и невредимым!
     Ионас  надеялся, что Йере не  растранжирит попусту деньги. Он деликатно
отошел  в сторонку  и  раскланивался с повстречавшимися своими  заказчиками.
Йере быстро попрощался с Лидией и намеревался  уже войти в вагон, но женщина
никак не  выпускала его  из  своих объятий.  Она  страстно  обнимала  своего
возлюбленного, дыхание ее было горячим, как само сладострастие. Вместе с тем
чувство  ее было чистым, она хотела  только отдавать. Все ее зрелое существо
как  бы  кричало,  что  она  любит  Йере, поэта, погруженного в  собственные
фантазии, который  уверовал  в то, что  его  стихи намного  лучше  рекламных
текстов, этого беспомощного  и временами  застенчивого мужчину, говорившего,
что хорошо знает себя и поэтому не осмеливается смотреть на женские коленки.
     Йере вынужден  был вырваться  из  объятий  Лидии, чтобы вскочить в  уже
тронувшийся поезд.  Лидия махала платком до тех  пор, пока поезд  не исчез в
утреннем  морозном тумане.  Ионас  взял ее под руку,  и они  медленным шагом
покинули станцию. Лишь  в воротах дома их мыслям  дано  было превратиться  в
слова.
     - Ты сегодня такая тихая, - по-отечески произнес Ионас.  - Он же завтра
вернется.
     Лидия вздохнула:
     - Посмотрим, вернется ли.
     - Йере  в  Хельсинки нечего делать.  Он немного приврал: нет у него там
богатого дома.
     Лидия вздохнула еще глубже.
     - У меня странное чувство. Боюсь что  он снова примется за свое. Таковы
все поэты. А у Йере так мало опыта. Ну побыл со мной какое-то время...
     И Лидия  заплакала. Ионас  произнес стандартные успокаивающие слова,  а
про себя подумал, что Йере  в  вопросах любви по-разумному сдержан. Пожалуй,
он понимал, что жизнь подобна  обычному карандашу: писать следует  экономно,
если хочешь писать долго одним карандашом.
     Ионас вошел в мастерскую и застал Нестора в компании с бутылкой.
     - С утра начал, да? - спросил он у своего помощника.
     - Нет, нет, мастер! Это еще со вчерашнего вечера. Я же работаю сдельно.
     -  Работай,  работай,  -  устало  махнул  рукой Ионас. Одновременно  он
вспомнил, что магазин, где продают спиртные напитки, откроется только  перед
Рождеством. Он схватил кожаную сумку и отправился за покупками. Ионас обещал
устроить  большой   праздник  по  поводу  свадьбы  Лидии  Тикканен   и  Йере
Суомалайнена.
     Простояв   целый  час  в   очереди,  Ионас  нагрузил  сумку  свадебными
припасами. Грузовик купца Сексманна, скользнув по наледи, выехал на тротуар,
сломал  телефонный столб  и  сбил беднягу  Ионаса.  Бутылки,  находившиеся в
сумке, разбились,  и  из  ее швов на снег закапала драгоценная влага.  Ионас
подумал, что не успеет вовремя попасть домой и, будучи человеком  экономным,
сел на тротуар и стал сливать живительную влагу, выливавшуюся из швов сумки,
себе в рот. Спустя мгновение вокруг него собралась толпа,  и Ионас  встал на
ноги.  Местный  полицейский прорвался сквозь кольцо  плотно стоявших людей и
начал командовать:
     - Все свидетели будут подвергнуты допросу.
     Ионас, пошатываясь, подошел к представителю власти и прошепелявил:
     - Первого допрашивай меня, поскольку скоро я не смогу говорить...
     Казначей поселка получил  отменную  возможность распространить новость:
мастер  Ионас Сухонен  задержан в пьяном  виде.  Полиция подтвердила это,  а
позднее поступило дополнение: под вечер мастер Сухонен обрел себе общество в
лице своего подмастерья Нестора Пуумалайнена.

     Лидия закрылась в своей комнате. Она не знала, что Ионас и Нестор также
оказались  изолированы,   чего   не  случалось   даже   во  времена  закона,
запрещавшего спиртное.
     Она  вытащила из  своей  сумочки небольшой листок  бумаги,  который еще
утром  нашла в кармане пальто Йере. Лидия  уже была  так близка к заключению
брака,  что  осмелилась  шарить  по  карманам будущего  мужа.  Записка  была
написана в тот вечеру когда незваным гостем явился казначей Сииронен. Листок
Йере потом забыл в кармане. Был бы сейчас на пути в Хельсинки, если бы Лидия
утром как можно внимательней прочитала эту записку. Но она тогда  лишь бегло
пробежала  глазами  по страничкам и  сунула  записку в свою сумочку. А может
быть, она не  хотела портить настроение человеку, отправлявшемуся в путь. Но
сейчас...
     Лидия бросилась на диван и прочла вслух:

     "Дорогая Лидия!
     Знаю, что подло уезжать,  не попрощавшись.  Но я слабый  человек и, как
правило, поступаю  только гнусно. Я должен покинуть этот чудесный  дом,  где
мне было  предоставлено все. Я  болен раздвоением личности и тоской по дому.
Во-вторых, меня разыскивает полиция.
     Тому,  кто  меня задержит,  обещано  повышение  в  должности,  если  он
полицейский, или полное прощение,  если он  сам  находится  в розыске.  Меня
могут  арестовать  в  любую  минуту, и у тебя тогда тоже будут неприятности.
Спасибо тебе за все. Передай привет Ионасу Сухонену.
     Твой покорный слуга и благодарный тебе
     Эмиль Золя".

     Чистые,  вполне  естественные  слезы  появились  на  глазах Лидии.  Она
уставилась  на закорючки  букв, которые говорили ей лишь о жажде побега  и о
вопиющей неблагодарности.  Некоторые  получают за  хорошие поступки  деньги,
другие -  благодарность. Лидии же была  дарована лишь  грусть.  Неужели Йере
по-настоящему бросит ее?
     Постепенно Лидия изменилась, стала холодной и решительной. Снова обрела
самостоятельность  женщины,  гамма  желаний  которой  по-прежнему   осталась
беспредельной.  Теперь она не  зависела ни от лирика,  ни  от  казначея. Мир
сделался постоянно открытым для нее.  Ей не  нужно было ничего другого, лишь
выбирать и брать. У нее  имелись средства даже для того, чтобы  купить  себе
любовь  или, во  всяком случае,  платить  за нее  больше,  чем  до  сих пор.
Покупает же за деньги большая часть  мужчин любовь? Деньги подобны  шарниру,
на  котором  открывается и  закрывается дверь желаний, или  же флагу, вокруг
которого собираются  все религиозные секты и  церковные  общины. Ей и раньше
приходилось  переживать  муки  любви,  и  девяносто два  раза  она  выходила
победительницей. Переживет как-нибудь и на этот раз. Все нравно победа будет
в итоге за ней.
     Йере и в мыслях не имел оставаться в столице. Вовсе нет! Какое значение
имеет сейчас разница в двадцать лет! Его образ мышления по отношению к браку
за последнее время совершенно изменился. Если уж нести такое бремя, то лучше
это делать, будучи молодым, под руководством опытного партнера.
     В поезде ощущалось предрождественское оживление. Сельские  жители ехали
за рождественскими покупками в город. Каждый снова осознал наиважнейшую роль
локтей  в сутолоке, когда нужно обеспечить разносолами праздничное  застолье
да еще прикупить  подарков. Ну а  свадьба поэта - это  всего  лишь  побочный
мелкий случай, коммерческая церемония, где жениха покупают за деньги.
     Йере  сидел   у  окна  и  изучал  памятную  записку   Лидии,  катехизис
супружества. Купить ему предстояло многое. На месте ли кошелек? Санта-Клаус,
появившись из дымовой трубы, проделывает огромные дыры в бумажнике.
     На подходе  к станции Кяпюля поезд сбавил скорость. Йере надел пальто и
вышел в  тамбур  посмотреть на знакомые  места. Настроение  было такое,  что
хотелось  тихонько запеть. В этот момент в бок ему ударила открывшаяся дверь
туалета. Он  зло  взглянул на  лицо,  высунувшееся из  известного  источника
зловония на  государственных железных  дорогах. Но  вышедший оттуда  человек
взглянул на Йере, как на старого доброго знакомого, и произнес:
     - Ах, простите, господин! Проводник уже собирал билеты?
     - Давно. Еще до станции Тиккурила.
     - Превосходно! Где мы сейчас едем?
     - Скоро прибудем в Пасила.
     -  Отлично! Я, видите ли, потерял билет  еще в Коувала, а объяснить это
государственному чиновнику всегда бывает трудновато. Они обязательно требуют
предъявить объяснение в письменном виде. Но, дорогой  господин, мне кажется,
мы с вами как-то встречались? Вы случаем не писатель Йере Суомалайнен?
     -  К  сожалению,  - ответил  Йере, пожимая руку  Хайстилы, которую  тот
протянул.
     -  Зрительная  память  меня  никогда  не  подводит,  - заявил  господин
Хайстила. - Узнал  вас сразу. Тот же самый изысканный внешний вид, несколько
скептическая,  но  сердечная улыбка, мужественное  рукопожатие  и,  конечно,
солидное экономическое  положение.  Я прав?  Вам,  естественно, сопутствовал
успех. Как ваше здоровье?
     - Не могу пожаловаться. А ваше?
     - Летом  был аллергический насморк от  скошенного сена, но в  остальном
чувствую себя хорошо.
     - А как дела ваши?
     - Кризис продолжается, и слишком много времени теряется впустую.
     Йере выслушал свежайшие новости  из Выборга.  Пострадавшие  от  кризиса
отправились на  рождественские  каникулы,  и в городе  сейчас вообще  трудно
выступать: подмостки уменьшились  в размерах, а известность  превратилась  в
помеху.  Поэтому он  отправился  в Хельсинки,  где  всегда открываются новые
возможности.  Да  и  Хайстиле  не  нужно больше играть в  жизни: он  получил
долговременный  кредит, а сейчас ему предложили государственную должность  с
окладом, выплачиваемым чиновнику, место которого сократили.
     - Все идет хорошо, - продолжал Хайстила,  -  но, как всегда, чего-то не
хватало.  К  примеру,  не собралась  добрая  компания.  Но  вот  сейчас  все
неожиданно сложилось в  самом лучшем виде.  Сначала позавтракаем в ресторане
Кямпи,  а потом  снимем  номера  в отеле. После  этого  сделаем  необходимые
рождественские  покупки,  нанесем визиты и  так далее. Как, впрочем, вы себя
чувствуете? Сейчас все чувствуют себя превосходно, с учетом небольших помех,
порождаемых  кризисом. Подумаешь о  здоровье народа и поймешь, что положение
отличное: безработные изнашивают подметки ботинок,  но экономят  на  животе.
Если у  рабочих имеются  связи,  они  могут  устроиться  на  государственные
вспомогательные  работы  или  в  Центральную  сыскную   полицию  в  качестве
осведомителей. Но вернемся к  главному  вопросу: что вы думаете относительно
стаканчика рождественского глинтвейна?
     Йере ответил отрицательно. Он больше  не был просто Йере Суомалайненом,
а  практически  являлся  мужем  Лидии  Тикканен,  который  хотел  с  помощью
самообразования стать честным супругом. Он положил руку на сердце и проверил
самочувствие кошелька. Проделал он это инстинктивно: его жена была кладом, а
Йере  стал  хранителем  этого  клада,  определенная  часть  которого  сейчас
находилась во внутреннем кармане его пиджака.  Спасибо  Лидии, поверившей  в
своего будущего  мужа.  Удивительная  женщина,  которой  следует  оставаться
верным хотя бы только по экономическим соображениям.
     Но  искуситель прибегнул к хитрости. Когда  господа вышли  из  поезда и
оказались в помещении вокзала, он продолжал заманивать Йере:
     - Разрешите мне угостить вас бокалом рождественского глинтвейна?
     - Вы очень добры, но...
     - Какая чепуха! Не хочу бахвалиться, но гостеприимство -  самая сильная
черта моего характера.
     - Верю, но все же вынужден отказаться.
     - Значит, вам не нравится глинтвейн?  Хорошо.  А как насчет  стаканчика
коньяку? Какую марку вы предпочитаете? Не стесняйтесь: мне нравится, когда у
человека есть свой, особый вкус.
     Йере выдвинул новый предлог.
     - Я стал трезвенником.
     - Черта, достойная восхищения. Уважаю идейных людей. Несколько лет тому
назад я был председателем  общества трезвости, а еще прошлой весной выступал
на крупном  собрании трезвенников. По  окончании торжеств полиция  задержала
полтора  десятка  участников  собрания. Главным  образом за то, что они были
пьяны.  Послушайте, господин писатель,  вы  меня еще не знаете. Я  хотел  бы
открыться  перед  вами,  поведать  историю своей жизни,  о  которой  финская
киностудия в  любой  момент сняла бы кинофильм. Трагический или комедийный -
это как захочет  зритель, который должен влиять на вкусы кинопроизводителей.
Но  вернемся снова  ко мне,  вам от меня  будет  одна сплошная польза. Итак,
следовательно, мы идем в ресторан Кямпи завтракать. Не отказывайтесь больше.
Позвольте мне сделать вам хотя бы это единственное приглашение.  Уверен, что
вы запомните этот завтрак навеки.
     Господин Хайстила предложил Йере свою руку. Он был финским джентльменом
первого поколения, всегда помнящим о своем друге, но и никогда не забывавшим
о  себе.  И  Йере был  покорен.  Жаль сердца  поэта, столь  близкого  сердцу
Лидии...
     Где-то  около  полудня,  когда завтрак  вроде бы приближался  к  своему
завершению, Йере  начал  собираться  за  покупками. Он хорошо поел  и  выпил
достаточно.  Откровенно раскрыл  господину  Хайстиле  маленький  секрет:  он
женится и приехал  в  Хельсинки лишь затем,  чтобы  купить все необходимое к
свадьбе,  а  также рождественские  подарки.  Позднее  вечером  он  хотел  бы
навестить отца, страховую премию которого он несколько преувеличил. Артист в
жизни внимательно выслушал рассказ молодого  кандидата в мужья и восторженно
воскликнул:
     -  Это  же  поразительная  новость!  Поздравляю!   Официант!  Официант!
Господин  писатель,  позвольте  мне заказать?  Подарите  и  мне  часть  того
счастья, которое  ожидает вас. Хорошо. Значит, два  коньяка. У меня, кстати,
есть  предложение, от которого вы, я уверен, не откажетесь. Отдайте перечень
покупок и деньги портье, и он за небольшое вознаграждение  купит вам  все, а
вы сможете спокойно продолжать сидеть здесь. Сейчас, в  кризисное время, это
обычный  способ.  Надо,   чтобы  у  всех  и  каждого  имелась   какая-нибудь
возможность  подзаработать. Кроме  того,  человек в  вашем  возрасте  должен
беречь себя. Зачем  вам идти  в магазины, стоять в очередях,  когда  в  мире
тысячи, миллионы,  которые  способны лишь  на стояние в очередях  и  покупку
товаров. Нет, дорогой друг! Будьте достойны себя. Уже сам авторитет писателя
побуждает вас оставаться в моем обществе. Скажите, разве  я не прав? Разве я
неправильно  понял  ваше  внутреннее  состояние  и  ваши  мысли? Кто бы  так
чистосердечно рассказал об этом?
     - Никто, никто, -  отозвался Йере. Он уже целиком вручил  соблазну свою
руку и лихо осушил бокал за дальнейшие свои успехи.
     Но все же жаль было Лидию,  постепенно он стал ее забывать. Йере больше
не удивлялся, что  Хайстиле предоставили долгосрочный  кредит  и  предложили
государственную   должность.  Именно   такие   люди  нужны   Финляндии   для
представительства  за   рубежом,   равно  как  и  для  поддержки  начинающих
писателей. Йере все  больше стал доверять Хайстиле, а тот деликатно напомнил
ему:
     - Ну-с, друг мой!  Вернемся к вопросу о покупках. Нам надо попросить  о
помощи  портье.  Позвольте,  я  помогу  вам?  Если  согласитесь, я  пойду  и
переговорю с ним. Он уже давно оказывает мне мелкие услуги.
     Йере был  растроган беспредельной  любовью к  ближнему, которую излучал
его друг.  Он передал Хайстиле  перечень покупок и  пачку  банкнот. Хайстила
привычно пересчитал деньги.
     - Хватит ли этого? Может быть, лучше дать побольше? Остаток вам вернут.
Ресторанный счет? Не обижайте меня, господин писатель! Вы же  мой гость! Вот
так!
     Йере  опустошил  свой кошелек.  Там  остался только  билет  на поезд  и
фотография Лидии, сделанная еще до рождения Йере. Господин Хайстила вышел из
зала ресторана и вскоре вернулся еще более разговорчивым:
     - В  фойе встретил кое-кого  из знакомых:  горного  советника  Хаарлу и
генерала Валлениуса. Просили зайти к ним в кабинет пропустить по рюмочке, но
вы же  знаете,  что  я страшно  разборчив  по части  общества.  Хаарла может
говорить только о бумагах и женщинах, а Валлениус - о восстании в Мянтсяля.
     - А может быть, вам все-таки стоит пойти к ним?
     - Нет, поскольку  для меня радость - общаться с вами.  Могу открыть вам
маленькую тайну: я тоже в некоторой степени писатель. Правда, не намереваюсь
ничего издавать,  пишу лишь ради своего удовольствия. Больше всего свободным
стихом. Но  к чему говорить обо мне, когда  у вас такой знаменательный день?
Официант! Официант!
     - Теперь моя очередь заказывать, - сказал Йере.
     - Я уже говорил недавно: не обижайте меня! Счет оплачиваю я.
     Хайстила прикурил толстую сигару с  золотой этикеткой. Она навела  Йере
на мысль о подвязках для чулок,  и в его голове зародилась гениальная  идея:
купить Лидии  в  качестве  рождественского подарка  именно такие подвязки. У
него же есть средства для такого маленького сюрприза, особенно сейчас, когда
господин  Хайстила  оказывает  такое  безграничное  гостеприимство.  Подарок
Лидии... Сердце человека  можно покорить нежностью,  однако удачно выбранный
подарок всегда приносит лучший результат.
     Откровенный обмен мнениями продолжался примерно так же, как на собрании
жертв кризиса. Хайстила сменил тему и стал расспрашивать о Лидии.
     -  Позвольте спросить, -  деликатно начал артист в жизни,  - ваша  жена
богата?  Мужчина в наше  время должен устраиваться хорошо, а  удачный брак -
это полноценный вклад в хорошее устройство. Причем для каждой из сторон.
     Йере  не  мог скрыть  от  друга  ничего. Он  откровенно  признался, что
устроился очень хорошо. Лидия располагает средствами.
     - И значительными? - поинтересовался Хайстила. Йере уже набрался до той
степени, когда неизбежно небольшое хвастовство.
     - Пожалуй, наберется миллион, - ответил он. - Точнее, несколько больше.
Привезла из Америки. Лидия - женщина деловая.
     - И, видимо, красивая? - спросил Хайстила.
     - Довольно привлекательная...
     - И молода?
     - Примерно в моем возрасте, но сохранилась лучше...
     Хайстила схватил Йере за руку, всем своим видом излучая счастье.
     - Пусть Господь благословит ваш  союз, - радостно  воскликнул  артист в
жизни. - Счастливый  вы человек! И такой скромный. Едва ли вы догадываетесь,
какой сюрприз ожидает вас по возвращении домой.
     - Об этом разумнее будет умолчать, -  тоскливо ответил  Йере:  алкоголь
обычно приводил его  в грустное настроение. - Супружество  всегда лотерея, и
не каждой жене  светит  стать  вдовой.  До супружества  говорит  мужчина,  а
женщина слушает, в первую свадебную  ночь  говорит женщина, муж слушает,  но
после свадьбы говорят одновременно оба, а слушают соседи.
     По  мнению господина Хайстилы,  мысли Йере преждевременно стали  такими
мрачными.  Он  поднялся и,  отвесив  любезный  поклон, сказал, что  пойдет и
спросит  у  портье,  не  вернулся  ли  посыльный  с  покупками.  Йере бросил
восхищенный взгляд на своего друга: не перевелись еще в Финляндии  настоящие
джентльмены!
     Прошло  полчаса,  и  Йере  охватило  беспокойство.  Господин  Хайстила,
которого он когда-нибудь надеялся  увидеть дипломатом, никак не возвращался.
Йере  отправился в  фойе  узнать, где  же  его  друг.  Швейцар исключительно
любезно  сообщил,  что  господин  консул  уже  давно отправился  к  министру
иностранных  дел  обсуждать  внешнеполитическую  ситуацию.  Господин  консул
оплатил   ресторанный  счет.  Господин  консул   пожелал  швейцару  веселого
Рождества, а еще  попросил  передать  господину  писателю  вот эту  записку.
Господин  консул  сожалел, что у него случайно не оказалось  с  собой личной
печати.
     Йере разорвал конверт и, дрожа всем телом, прочитал следующие строки:

     "Уважаемый Господин Писатель!
     Я был вынужден купить на Ваши деньги кое-что для  себя. Но поскольку Вы
устроились   хорошо,   то,   очевидно,   не   пожалеете  сделать  мне  такой
незначительный   рождественский   подарок.   Было   весьма  приятно   начать
праздновать Рождество в  Вашем обществе. Надеюсь, скоро встретимся.  Уверен,
что Вы  не забудете  меня. Мой адрес: Хел.  Сан. отд.  объявлений, псевдоним
"Консул".
     Ваш. верный друг
     Тату Хайстила. Хельсинки."

     Перед  глазами  Йере  все  поплыло. Небо его  жизни  оказалось покрытым
толстым слоем глупости. Он  вышел  в гардероб и ничуть не удивился, когда на
него  надели старое,  сильно поношенное пальто господина  консула. Только на
улице он стал постепенно приходить в себя. Сначала заплакал, но, увидев, что
прохожие пожимают плечами, глядя на него, плачущего, он стал ругаться вслух.
Однако такое поведение в преддверии Рождества, когда каждый пытался показать
себя  с  лучшей  стороны,  выглядело  непозволительным.  Не  одобрил  его  и
полицейский,  у которого, помимо прочего,  было  лицо прогрессивно мыслящего
человека и  сильные руки. Он  схватил  нарушителя предпраздничного порядка и
спокойствия и  вывел  его  из  толпы.  Йере  с горечью объяснил, что  у него
обманом отняли все деньги и пальто.
     - Пальто же на вас, - сказал полицейский.
     - Это не мое.
     - Значит, краденое? Следуйте за мной.
     Государство  предложило   Йере   своеобразную   помощь.  Его  отвели  в
полицейский  участок, и он  предстал перед суровыми глазами комиссара.  Йере
охватила тоска  по  Лидии. Только жена  могла вытащить мужа  из рук полиции,
поскольку его слова еще не были занесены  в протокол  допроса.  У  Йере была
причина  опасаться официальных властей. Хотя  комиссар при  его  появлении и
начал  насвистывать, это  вовсе не  означало,  что  он  настроен добродушно.
Комиссар переговорил с полицейским,  а затем задал Йере целую кучу вопросов:
имя, фамилия, место рождения, пол, гражданское состояние, адрес...
     Йере  робко  отвечал.  Казалось,  перед  ним  сидит  само  государство.
Материалов  для  обвинения  более  чем  достаточно.  А  главное  -  как  это
угораздило вас нарушить закон под самое Рождество? Неужели не понимаете, что
я отец семейства и у меня полно других дел?
     Допрос начался нежданно-негаданно.
     - Сколько было денег?
     - Немногим более четырех тысяч марок.
     - Больше четырех тысяч. Какими купюрами?
     - Две по тысяче, а остальные... более мелкие...
     - Вы помните номера купюр?
     - Нет.
     -  Плохо дело.  Это затрудняет следствие. Кстати, где вы получили такую
большую сумму?
     Йере замолчал и в смущении стал рассматривать казенный письменный стол,
совершенно не  осознавая, что молчание вовсе не золото, если государство уже
давно отказалось от золотого стандарта.
     - Не можете ответить? Где вы получили деньги?
     - От невесты.
     - А она откуда их взяла?
     - У нее были... Она вернулась из Америки...
     - В каком штате, в каком населенном пункте и когда?
     - Не знаю.
     - Ну, а кто же ей дал деньги? Отвечайте!
     - Князь, наверное...
     - Какой князь?
     - Я его не знаю.
     - Отвечайте прямо, кто такой князь. Он преступник?
     - Я не знаю...
     - Значит, отказываетесь отвечать. Но вы еще у меня признаетесь.
     Крепкая   рука  написала  государственным  пером   на  казенной  бумаге
несколько строчек. Нажим продолжился:
     - Когда вы обнаружили пропажу денег?
     - Тогда, когда отдал их ему...
     - Отдали? Только что вы утверждали, что их у вас украли. Следовательно,
вы дали ложные показания,  за  что закон наказывает. Послушайте-ка,  дорогой
господин, вас когда-нибудь подвергали тестированию, я имею в виду ваш разум?
     Йере вспомнил психотехнический экзамен директора Сувисумпело,  во время
которого он оказался разумнее среднего индивидуума, и ответил:
     - Один раз.
     - Что один раз?
     - Тестировали.
     - Это меня не волнует. Кстати, вас обыскивали?
     - Нет.
     - Вот как! Тогда изучим содержимое ваших карманов  сейчас.  Руки вверх!
Стоять на месте. -  Комиссар вышел из-за  стола, приблизился к Йере  и начал
шарить по карманам поэта. В кармане пальто был обнаружен ключ.
     - Что это за ключ?
     - Не знаю.
     - Следовательно, поддельный?
     - Но он же принадлежит Хайстиле.
     - И в вашем кармане?
     - Это пальто Хайстилы.
     - Лжете!
     Когда рука  обыскивающего забралась  во внутренний карман пиджака Йере,
тот начал брыкаться, отскочил от полицейского и взвизгнул.
     - Не мешайте исполнению служебного долга! - прорычал следователь.
     - Нет, нет... Но мне щекотно...
     - Мошенник! Вас надо заковать в кандалы.
     Йере больше не  чувствовал  щекотки, а лишь лихорадочный  озноб.  Когда
комиссар не  нашел ни огнестрельного оружия, ни кастета, ни перочинного ножа
и политических  листовок,  он оставил  поэта  в  покое  и вернулся  на  свое
безопасное место за столом. И тут же огорошил Йере вопросом:
     - Сейчас признаетесь?
     - Да, - чистосердечно ответил Йере и почувствовал, что постепенно хмель
полностью покинул его.
     -  Наконец-то! Почему  не признались  сразу? Только  мое время  попусту
потратили. Ну-с, друг мой, скажите, куда спрятали деньги?
     - Что спрятал? - переспросил с глупым видом Йере. - Я не понимаю.
     - Куда спрятали украденные вами деньги?
     - Я украл?
     - Вы же только что признались.
     - Ничего я не признавал.
     - Раньше в тюрьме сидели?
     - Нет еще.
     - Ну а сейчас вас посадят. Понимаете? Со мной шутки плохи. Вы путаетесь
в показаниях. На вас украденное пальто, в кармане которого  поддельный ключ.
Вы стащили четыре тысячи марок и в дополнение ко всему клевещете на  другого
человека. Знаете, сколько за это полагается?
     - Мне или Хайстиле?
     - Молчать!
     Комиссар  начал терять терпение. Такого закоснелого типа  он прежде  не
встречал, разве что в американских кинофильмах.
     - Ну, а теперь признаетесь? - неожиданно снова спросил он.
     - Ни в чем я не признаюсь, - с горечью произнес Йере.
     - Вот как? Посмотрим.
     Все мучительно пугливое существо поэта затрепетало. Внезапно он решился
признаться во всем, что он совершил и даже не совершал.
     - Господин комиссар, я признаюсь во всем. Спрашивайте!
     - Сейчас вы лжете.  Такой внезапный поворот - это чистой воды спектакль
и введение следствия в заблуждение.
     - Я говорю правду.
     - Хорошо. Начнем сначала. С какой целью  ваша невеста дала  вам столько
денег? Вы их вымогали у нее?
     - Я должен был произвести закупки.
     -  Что вы должны были купить? Признавайтесь честно, это может послужить
смягчающим обстоятельством в суде.
     - Чайные ложки, ткань для пижамы, подвязки для чулок, галстук, миску...
     - Не так быстро,  - прервал  Йере комиссар, поскольку не успевал за ним
записывать. -  Итак, галстук, подвязки  для  чулок, миску,  полотенца... Что
еще?
     - Бокалы для вина... и крахмал...
     - Для чего?
     - Крахмал?
     - Нет, бокалы для вина.
     - Я не знаю...
     -  Значит,  опять  что-то  скрываете.  Скажите  прямо,  занимаетесь  ли
подпольной продажей, или бокалы предназначены для семейного употребления?
     - Да, - почти шепотом ответил Йере.
     Йере бросил безнадежный  взгляд  на  портрет президента, усы  которого,
напоминавшие  беличьи  хвосты,  оказались  над головой  комиссара, писавшего
закорючки букв.
     - Для чего вам крахмал? - спросил тот.
     - Для воротничков рубашек.
     - Для чего?
     - Чтобы они становились твердыми.
     Комиссар записывал и одновременно повторял вслух: "Задержанный ответил,
что они твердеют..."
     Полицейский перечитал написанное и продолжал:
     - Ткань для пижамы, кухонные полотенца и миску... Чайные ложки? Ну, они
всегда нужны... Подвязки для чулок!.. Галстук. Галстук для кого?
     - Лично для меня, - сознался Йере.
     - Какого цвета?
     - Красный.
     - Красный. Вы сказали "красный"?
     - Вишневого цвета, - поправился Йере.
     - Это  не меняет дела. Неужели  вам неизвестно,  что в Финляндии нельзя
носить красный галстук? Значит, вы социалист?
     - Нет, я просто писатель.
     -  Невежа!  Я  имел  в  виду социалистического писателя,  который носит
красные  галстуки  и  настраивает народ против законного  правительства. Вам
известно, что вы  получите за  это?  Тюрьму! Узаконенный цвет галстука синий
или черный, а еще лучше темно-синий.
     - Да, но Лидия  сказала,  что  к моему  лицу  подошел  бы  лучше  всего
красный. Не является ли он к тому же цветом надежды?
     - Разве  в этой стране  Лидия  определяет цвета, - пробурчал  комиссар,
погрозил  кулаком  Йере  и  стал  писать: "Задержанный  не  отрицал, что  он
социалист, сказав  при  этом, что красный  галстук -  это знак сопротивления
общественному  мнению,  поскольку  якобы красный - это цвет надежды и символ
революции,  и  все-таки  восхищение  им  задержанный выражал  без  глубокого
понимания..." Вечное перо власти остановилось передохнуть.
     - Не  желаете ли честно  добавить  что-нибудь?  -  спросил комиссар,  с
некоторым отвращением взирая на Йере.
     Йере пожелал. Он попросил коротко упомянуть в протоколе о цвете Лидиных
подвязок для чулок, но комиссар не  посчитал это смягчающим обстоятельством,
поскольку женские  подвязки предназначены  исключительно для  мужчины  и  не
могут возбуждать настроение народных масс. Комиссар утешил Йере  сообщением,
что Лидия, пожалуй, тоже будет подвергнута допросу.
     -   Я   могу   идти?   -   спросил  Йере   после   того,  как  подписал
двенадцатистраничный протокол допроса.
     Комиссар шумно вдохнул в себя воздух и ответил:
     - Только завтра. Вы  пили  спиртное, и мой долг предложить  вам сегодня
ночлег у нас.
     - Я же не пьян, - защищался Йере.
     - А вот это определяю я. На вас  такое скверное пальто, что вас даже за
одно это  следует посадить в камеру. Протокол  будет направлен в Центральное
управление  сыскной полиции,  которая произведет  необходимые дополнительные
допросы и раскроет ваши политические убеждения. Мое дело только расследовать
остальные ваши преступления. Повестку получите в свое время.
     Комиссар    вызвал    полицейского,   который   препроводил   Йере   на
рождественскую ночевку в казенном доме.
     Наступило  утро сочельника, и в  сердца  людей вошло благоговение. Йере
провел  веселую ночь,  ибо  вечером у  него  появился компаньон -  в  камеру
привели печального  молодого  человека,  который  назвался  Антеро Кому,  по
профессии позолотчик и меланхолик по характеру.
     - Задержали  меня  у  ворот кладбища,  - рассказал позолотчик,  - якобы
пьяного. Правда, черт возьми, я был немного выпивши, тоска меня грызла. Отец
месяц тому назад заболел, и я пошел навестить его. Я уважаю своих родителей.
Отец был  позолотчиком,  и я пошел по его  стезе. Сейчас я сам выполняю  эту
работу. Покрываю позолотой надписи на надгробиях, как  и отец, когда еще был
жив. А ты чем занимаешься?
     - Сочиняю стихи, - мрачно ответил Йере.
     - Не трепись, - воскликнул позолотчик и продолжил свой рассказ, пока не
заснул.
     - Суомалайнен, - позвал полицейский.
     Йере после такой веселой ночи снова вызвали на допрос.
     -  Подожди  меня  на  улице,  -  шепнул  позолотчик.  -  Пойдем  вместе
позавтракаем.
     Глаза  Йере  покраснели.  Сейчас он  был похож  на  человека,  случайно
уронившего один носок в быстрый поток воды и бросивший туда второй  вслед за
первым.
     Лицо  следователя  украшала милая рождественская улыбка.  Он узнал, что
получит вечером от жены  шлепанцы и коробку  сигар. Подарки будут лежать под
разукрашенной игрушками елкой.  По этой  причине  в его глазах мерцала почти
социальная доброта. Он поглаживал усы и листал протокол допроса.
     -  Молодой человек.  Делаю вам  строжайшее  напоминание  -  извещение о
штрафе за пребывание пьяным в общественном месте  получите  позднее. На этот
раз отделаетесь малым наказанием, и связано это с тем, что писателей считают
частично  невменяемыми. Исправьтесь  и  начните сочинять духовные  вирши или
стихи,  воспевающие  отечество.  Это   будет  рассматриваться   в   качестве
смягчающего  обстоятельства   в  любых  судах,  даже  в  том  случае,  когда
предстанете  перед  судом  Всевышнего.  Поскольку  вы пропили  деньги  вашей
невесты  впервые,  не  ходите  по  полицейским  участкам  плакаться  о своем
безденежье. Веселого Рождества!
     - И вам также, - едва слышно отозвался Йере.
     Его упорно клонило ко  сну.  Он ждал  позолотчика у дверей полицейского
участка и думал, что ему стоило бы повеситься на перекладине двери ресторана
Кямпи.  Виновником мрачного душевного настроения  был даже не Хайстила, а он
сам. Он не мог отправиться на  встречу  с  отцом, ибо денег не  было даже на
трамвайный  билет.  Жаль  было  милую  Лидию,  ожидавшую возвращения  своего
честного жениха. Жаль Лидию, которая не получит сине-черных подвязок.
     Позолотчика  Антеро  Кому  также  выпустили на свободу. Он  держал  под
мышкой огромный  сверток и  обещал угостить Йере завтраком, если тот поможет
тащить эту ношу.
     - Забегу только перекусить, а потом пойду навещу отца.
     С  неба  валил  крупный  мокрый  снег. Товарищи по несчастью  брели  по
снежной слякоти в поисках столовой. До полудня подавали исключительно только
еду,  но,  когда  пробило двенадцать,  позолотчик  загорелся выпить  пива. К
удивлению Йере, он даже расплатился.
     - Возьмем еще бутылочку, а потом схожу навестить  отца. После четвертой
бутылки  они  были  вынуждены сменить  питейное заведение.  Йере нес тяжелый
сверток,  бумажная  обертка  которого  промокла  от  снега.  Пиво  никак  не
прогоняло  грустное  настроение позолотчика,  и  ему  захотелось чего-нибудь
покрепче. Им снова пришлось поменять заведение.
     - Еще  один заход, и я отправляюсь на встречу с отцом. Он был... Он был
человек из человеков.
     Позолотчик начал  всхлипывать, и им  в  который  раз  пришлось поменять
ресторан. После пятой смены оболочка  свертка превратилась в мокрые бумажные
лохмотья, а настроение его владельца стало еще более мрачным.
     - Девушка, девушка... Девушка, черт тебя возьми! Только еще по рюмке, и
я исчезаю на кладбище... Не выйдет? Хорошо, мы пойдем в другое место.
     В  другое  место  они  не попали.  Препятствием послужила  тяжелая ноша
позолотчика, которую уже не  прикрывал  ни один  клочок бумаги.  Ею оказался
мраморный  крест,  на котором Антеро  Кому  золотыми  буквами  выгравировал:
"Здесь покоится мой любимый отец, камнетес Самули Кому. Родился..."
     - Значит, не пустите? - спросил позолотчик у швейцара.
     С этими словами он  вытащил  из  кармана купюру в  десять марок и перед
лицом непреклонного швейцара разорвал ее в клочки, пренебрегая опасностью.
     - Более мелкие деньги мне неизвестны,  пока люди умирают и нуждаются  в
кресте, - объяснил он.
     Поблизости  раздалось завывание сирены  полицейской машины. И тут  Йере
стал виновником  очень подлого поступка  (да простит ему Бог), который долго
жег его душу. Он оставил позолотчика в одиночестве, а сам выскочил на улицу.
Ему  не  хотелось  проводить  вторую ночь  в  той  же  компании  и  выражать
соболезнования человеку, сборы которого в путь  на кладбище могли быть снова
перенесены на следующий день.
     Йере  бездумно бродил  по  городу -  без  всякой цели  и без  денег. Он
неотступно следовал за  людским потоком, как  запах и грех, вспоминал Лидию,
располагавшую  средствами  и возможностью  заплатить за  товары  больше, чем
другие  покупатели.  По  мнению  Йере,  общее  количество  нищих  возрастало
пропорционально увеличению среднего благосостояния.
     Йере остановился понаблюдать  за  маленьким  спектаклем и  на  какое-то
время забыл о своем нищенском существовании. На площадке, покрытой раскисшим
снегом, сразу за зданием Национального театра, выступал артист, поглядеть на
которого собиралось все больше и больше публики. Служитель  муз очень  точно
выбрал место для  своего представления.  Он смекнул, что его  попытка  будет
наиболее успешной, если  он станет выступать по соседству  с конкурентом. Он
был честным притворщиком или актером, который жил в своей роли.
     И кто бы не узнал его?
     Маленький  тщедушный  музыкант, ростом с  два  аршина, играл на  губной
гармошке,  пел,  просил милостыню и  даже  подворовывал,  если представлялся
случай.
     Малышка Лехтинен поклонился публике и произнес коротенькую речь:
     -  Добрые люди! Граммофонная пластинка - это  музыкальная  проститутка,
которая  заманивает  людей  на  джаз.  Джазовому  оркестру недостает  только
револьвера или пулемета, с помощью которых можно  было бы убить оставшихся в
живых  музыкантов.  У  нас, настоящих  исполнителей,  появляется возможность
играть, только когда граммофоны неисправны или когда на похороны умершего от
голода скрипача невозможно достать граммофон. Хочется плакать... Но вы же не
умеете проливать слезы! Послушайте, добрые люди, рождественскую музыку! Я не
исполняю ее в джазовой манере,  я играю в подлиннике Баха и Бетховена. Джаз?
Кто попросил  джаз?  Пусть идет в  ресторан. Там  верят, что джаз заставляет
людей танцевать. Ошибаются. Заставляет не джаз, а скверная пища. От нее и от
саксофонов животы людей начинает пучить, и люди танцуют от боли. А настоящая
музыка небесного происхождения. Эту пьесу я сочинил сам!
     Малышка  Лехтинен  начал  играть.  Губная  гармошка  скользила  подобно
челноку,  левая  рука  дрожала, зажав  ее,  и порождала  чудесную  вибрацию.
Коленки  сгибались в такт  музыке,  а рваный носок  ботинка  взлетал, словно
дирижерская палочка. Исполнитель дополнял выступление комментариями, которые
произносил шепотом:
     - Это место характеризует снежную бурю в Долине любви... А  это - тоска
по дому... Это... это боль... Я не играю джазовой музыки, но если позволите,
то Ooo soole miiiooo...
     Представитель полиции порядка схватил музыканта за локоть.
     - Веди себя прилично, Лехтинен. В общественных местах шуметь запрещено.
Положи свою губную дуделку в карман и отправляйся домой.
     - Домой?
     - Да, или куда-нибудь в другое место. Сегодня сочельник.
     - А  как быть  с музыкой?  Пожалуй,  ангел в небесах  говорил так:  о-о
хи-и-о хей...
     Йере  отошел  в  сторону  и  остановился посмотреть  на стекло  витрины
парикмахерской. Он боялся, что его волосы поседели.

     На улице стало  холоднее. В разрывы между мглистыми облаками  молочного
цвета  проглядывал дружеский  фонарь  луны. На  улицах было  тихо, в  мире -
спокойствие, а у  Малышки Лехтинена  прекрасное настроение. Он, пошатываясь,
бродил по переулкам и напевал  Ave Maria.  Один такой же бесприютный товарищ
преподнес  ему рюмочку,  а  в  магазине,  торговавшем бумагой, куда он зашел
поиграть, ему подарили  свечку.  Со  свечкой в руке он появился в ночлежке и
предложил сыграть в счет платы за постель.
     Офицер Армии спасения с упреком в голосе произнес:
     - Вы опять пьяны.
     - Да, и пришел спасаться.
     - Вон постель, но шуметь нельзя.
     - Шуметь? Я  хожу на  цыпочках  с тех пор, как  в  Финляндии  появилось
звуковое кино. А сыграть можно?
     - Нет. Разбудите спящих.
     - А песню?
     - Нет.
     - Но как же я в таком случае смогу спастись?
     Музыкант  посмотрел  на ряды кроватей. Повсюду  знакомые лица.  Вон там
храпит бывший русский генерал. Чтобы сохранить свое  достоинство, он  спит в
демисезонном пальто и  меховой шапке  на голове. Человек, лежащий у  окна, -
бывший  учитель,  которому  больше не  нужно  было убирать  кнопки со своего
стула, ибо он потерял свою должность из-за. того, что слишком уж приставал к
своим ученикам. Тот старик  со сплющенным  лицом - бывший юрист, державший в
тайне все свои  темные  делишки.  А вон  там спит  бывший  редактор  газеты,
заболевший  профессиональной  болезнью  своего  дела и сейчас  выпущенный на
рождественские каникулы  из наркологического  медицинского заведения.  И  он
сам, бывший музыкант...
     - Нет,  уважаемые  господа!  Не  бывший.  Достаточно,  если  скажете  -
музыкант.
     - Тише, тише! - прошептал офицер Армии спасения.
     - Музыка никому не мешает. Могу я сыграть?
     - Нет, идите в постель.
     Малышка Лехтинен сел на край кровати, дежурный  наблюдатель за порядком
в ночлежке погасил свет.
     В  спальне царило  рождественское спокойствие и  витали  запахи  унылых
будней, в  которые каждый постоялец привносил свой персональный вклад. Сон к
Малышке  Лехтине-ну  никак  не  приходил.  Рождество  он  встречал  невинным
младенцем,  в  нестираной  одежде, вызывавшей  зуд.  Малышка  зажег свечу  и
поздравил сам себя:
     - Не падай  духом, брат мой! Настанет время, когда  в кинотеатрах снова
заиграет музыка. Спасибо тебе, губная гармошка! Идем со мной на небеса!
     Тихая песня  разбудила спящих. Бывший учитель поверил, что это гармошка
ангелов, и присоединился к пению. Колеблющийся огонь свечи освещал заспанные
лица. Гимн зазвучал по нарастающей. И  в  этот момент  с другого конца  зала
раздался раздраженный возглас:
     - Ишь  какое веселье! Чего задумали? Тихо, черт вас  побери, или  майор
выгонит всех на авеню.
     Но  пение  лишь  усилилось.  Малышка  Лехтинен  с помощью своей  губной
гармошки дирижировал хором.  Тот, кто недавно высказал недовольство, - а это
был  не  кто  иной,  как  Кафтан, -  вскочил с  постели, подбежал  к Малышке
Лехтинену и заорал:
     - Туши свет и заткни глотку!
     -  Сейчас Рождество, - спокойно отозвался музыкант.  - Наступило  время
музыки и любви.
     - Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал
от рождественского веселья. И надо же  было ему родиться именно в эту  ночь!
Родился  бы летом,  когда  спать можно  и на улице.  Ну,  мужик, кончай  эту
чертову песню! Слушать противно.
     Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных  замечаний
Кафтана.  В одной руке он держал свечу, а в другой - губную гармошку и будил
одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не
пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть.
     Кафтан почесал свои всклокоченные  волосы  и положил  руку музыканту на
плечо:
     -  Ты слишком  расшумелся.  Но сейчас,  дорогой  соседушка,  убери свою
гармошку в  карман, куда лучше видеть сны. Я так  устал. Ну, ты кончаешь или
твоя музыка будет продолжаться вечно?
     Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель
встал, поблагодарил музыканта.  В его глазах блестели чистые  рождественские
слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану:
     -  Господин  Лехтинен  не   какой-нибудь  заурядный  артист,  а  бывший
скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть.
     - Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, - ответил Кафтан.
     -  Славить Христа  никогда не  зазорно, - возразил учитель. - Мы забыли
Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении.
     - Во всяком случае, я чист, как стеклышко.
     - Я  говорю  не  о состоянии  опьянения, а  о  душевной муке. Мы должны
возблагодарить Господа песней и музыкой.
     - Вы можете приветствовать Господа днем, - спокойно  ответил  Кафтан. -
Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать.
Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь?
     -  Сегодня день рождения  Освободителя  рода  человеческого, - напомнил
учитель.
     - Да будь их хоть сотня.  Следует слушаться майора. Это  ночлежка, а не
концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку
сколько влезет.
     - Вы издеваетесь над Богом! - вскричал учитель.
     -  Помолчи,  добрый человек, и не думай  о  себе лишнего, последний раз
предупреждаю.  Мера моего терпения - всего лишь кружка, а не бочка. Господи,
как я устал! От Рождества, от дней рождения!
     Воцарилась тишина.  Жильцы  улеглись  отдыхать.  Кафтан бросил еще один
предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел  в дальний конец  зала и
завалился  на кровать. Но бывший учитель  все  еще пребывал в рождественском
экстазе.  Он  чувствовал неукротимую потребность спеть  еще одну  песню. Это
была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке
и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену:
     - Это ночлежный дом Армии спасения,  в котором спасаются от ночных улиц
бедные  души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий  поймет нас и
изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная  радость слушать
ревностное  песнопение в рождественскую ночь.  С позволения  Господа  нашего
сыграй "Рождественская ночь, праздничная ночь". Сольемся с хором ангелов.
     Постояльцы  ночлежки  стали  бросать  с  кроватей  заинтересованные   и
настороженные  взгляды на  Малышку Лехтинена, который начал играть на губной
гармошке. Проснулись  теперь уже  все; недвижным оставался только спящий  на
кровати  у  дверей.  Малышка  Лехтинен  заиграл  без  тени  робости,  а  его
музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя.
     Кафтан  сбросил  с себя  одеяло,  встал на  ноги и с безразличным видом
подошел  к  музыканту.  Он вырвал  свечу из  руки исполнителя и бросил ее  к
дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время
стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем.
     - Господь наказывает нас! - в страхе воскликнул учитель.
     - За что? - спросил Кафтан и бросился искать выключатель.
     Поднялся  страшный  шум  и галдеж. Люди вскакивали  с  постелей и бегом
неслись  к  двери.  Сохранявший  спокойствие  Кафтан включил свет и бросился
будить  спящего, постель которого со  стороны  ног уже пылала  огнем. Офицер
Армии  спасения влетел в помещение,  но тут же выскочил  на улицу с криком о
помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его  Кафтану,  будившему спящего
человека.  Наконец  тот  проснулся  и  завопил  от  страха.  А  лицо Кафтана
осветилось нежданной радостью.
     - Это ты, мой дорогой, ты! И все еще  в глубоком сне! Кафтан вылил воду
на постель, протянул пустое ведро бывшему юристу и скомандовал:
     - Еще воды! Здесь писака, мой братишка! Воды, воды!
     Кафтан повернулся к учителю и со злостью крикнул:
     - Молись!
     Учитель закрыл лицо руками и жалобно простонал:
     - Это больше не поможет... Человек уже горит...
     Пока остальные стояли  неподвижно, Кафтан стащил Йере за ноги на пол  и
принялся одеялом с  соседней кровати тушить загоревшийся соломенный  матрац.
Йере согнулся крючком, втолкнул руки между коленями и жалобно завыл.
     -  Да это же мой собрат  по искусству! - произнес  Малышка Лехтинен.  -
Скоро он сыграет на небесной гармошке.
     - Господи, помилуй его! - воскликнул учитель. - Его одежда в огне!
     Юрист принес Кафтану второе ведро воды. Тот  половину вылил на постель,
а остатки - на голову Йере.
     - Тащи еще, - бросил Кафтан юристу, - да лей побыстрее.
     Кафтан стащил с Йере брюки, нежно приговаривая:
     -  Мой  любимый дружище! Проснись, черт возьми, я твой  ближайший друг!
Знаю, что у тебя огненная душа, но мнение хочется, чтобы ты сгорел во сне.
     Йере съежился в комок, закрыл лицо руками и завыл еще громче:
     - Помогите! Я горю! Ионас... Лидия... Я...



      в которой Йере с неприятным чувством очнулся от долгого
     сна, в который погрузился в конце второй главы, и принялся
     писать повесть о бедняках, обладающих достоинством,
     которых он встречал и во сне и наяву

     - Я тону! Спасите!
     Руки  Йере крепко сжимали  края кровати, ноги сталкивали одеяло, а губы
тряслись.
     - Помогите! Ионас!
     Еремис и Импи-Лена подбежали к кровати. Они уже целых два  часа были на
ногах, но  им было  жаль  будить  Йере, который еще вечером  принес в  общую
копилку  сто  марок. Они с удивлением смотрели на Йере, колотившего кулаками
по подушке.
     - У него жар! - с тревогой  произнесла Импи-Лена.  Но  папа Суомалайнен
спокойно сказал, что мальчика мучает кошмарный  сон.  Еремиас  склонился над
сыном и  похлопал  его ладонью по  щеке.  Йере проснулся,  сел  на кровати и
принялся тереть глаза.
     - Что случилось? - спросил отец. Йере осмотрелся и ответил:
     - Ничего. Видел кошмарный сон.
     - Судорога была?
     - Была.
     - Не следует засиживаться так долго.
     Еремиас  вернулся  к  прежнему занятию  -  продолжил  просмотр  колонки
объявлений в  утренней газете. День он начинал с разведки:  не требуется  ли
его персона для чего-либо иного, кроме получения заказов фирме по увеличению
фотоснимков? Ответ был таким  же,  как  и вчера: не требуется. Правительство
утешало  безработных обещаниями дополнительных работ по  заготовке древесины
предстоящей зимой, а церковь сулила вечное блаженство.
     Йере вспомнил сон. Удивительно, что за  восемь часов произошли события,
равные по объему целому роману. Он почувствовал глубокое облегчение от того,
что ему не пришлось обмануть  доверие Лидии и при этом еще сохранить  личную
свободу.  Мир был бы намного счастливее, если бы все больше людей вступали в
брак только во сне.
     Йере  встал, умылся, оделся и ожидал чашку крепкого кофе. Он  удивлялся
молчанию отца  и Импи-Лены.  Еремиас вдыхал  ноздрями запах  печатной краски
газеты  и прятался за ней. Импи-Лена  продолжала  думать  об уходе из  дома.
Тишина повисла над столом, когда пили кофе
     - Ты сегодня пойдешь в город? - спросил наконец Еремиас сына.
     - Едва ли. А ты?
     - Возможно, и я не  пойду. Вчера безуспешно прошлялся целых одиннадцать
часов. Увы, никто не желает увеличивать свои портреты.
     -  Да  и  парламент  на каникулах,  -  вставил  Йере. Снова  воцарилось
молчание. Только  звякание посуды да проникающие  через окно  крики  детворы
нарушали тишину летнего утра.
     Еремиас  вышел на  улицу. Во  дворе  он  встретился с  Амандой, которая
рассказала  ему свежие новости Денатуратной: Сиилен прошлой ночью избил свою
жену так, что у нее  затек  глаз;  из кооперативного магазина  Эландо украли
тачку; младший сын Юрванена вернулся из поездки в Америку и в субботу принял
участие в  празднике в  Долине любви; Тутисева-Аксели  купил новый точильный
станок,  который приводится в движение правой ногой, а собака у  Вириляйнена
снова принесла щенят.
     Еремиас  выслушал  рассказ,   который  не   требовал  комментариев.  Он
намеревался уйти, но Аманда  припасла еще такое, о чем  она  могла  сообщить
только шепотом. Еремиас узнал жгучую тайну: у  продавца магазина Эландо этой
ночью  была женщина. Не сделал бы он  только  женщину  несчастной: холостяки
настолько  непредсказуемы. Они искренне верят, что жить одному  дешевле, чем
двоим, хотя и не проверили этого на практике. Как  говорится,  наблюдали, да
не танцевали.
     Однако  самой большой  новостью  был  день  рождения Кусти Харьюла.  Он
прожил уже шестьдесят лет.
     - Господин еще не получил приглашение на это торжество?
     - Пока нет. Наверное, придет позднее.
     - Там крепких напитков не подают.
     - Да, не подают.
     Аманда толкнула Еремиаса локтем в бок и доверительно продолжила:
     -  Пропустим по наперсточку? Я не хочу выглядеть навязчивой, но если уж
так хочется, то...
     Еремиас осмотрелся  вокруг и принял предложение.  Они  вошли в  комнаты
Аманды.  Хатикакис спрыгнул со стола  и  начал ласково крутиться вокруг  ног
Еремиаса. Хозяйка наполнила бокалы и доверительно произнесла:
     - В честь  господина!  Здесь все  натуральное...  господину не  следует
думать, что у меня  такая привычка. Принимаю понемногу только в дни  стирки.
Интересно  знать,  кого Кусти  пригласит  на  свой  день рождения.  Конечно,
Юрванена, может позвать Торниайненов.  Но крепких напитков там, повторяю, не
подают.
     Аманда  снова  наполнила  бокалы  и продолжила  список гостей. Но мысли
Еремиаса  были  уже далеко.  Пожалуй, Кусти  может  пожелать в  честь  своей
знаменательной  даты  увеличить  собственное  фото?  Блестящая   возможность
получения  заказа для фирмы заставила Еремиаса тут же отправиться в путь. Он
поблагодарил  гостеприимную  хозяйку  за  угощение и,  приятно  покачиваясь,
покинул ее. День начался почти весело. Но уже в передней утреннее настроение
несколько помрачнело. В дверях его встретила Импи-Лена.
     - Выпили в честь помолвки? - язвительно спросила женщина.
     - Подглядывать в замочную скважину следует тайком, - ответил Еремиас.
     Импи-Лена схватили узел с бельем и сердито огрызнулась:
     - Это я тебе еще выстираю. Но потом сам будешь стирать  свое тряпье. Ты
- козел!
     Женщина с узлом в руках выскочила на улицу. Еремиас понемногу уверовал,
что  женщина настроена серьезно.  Она говорила со своим хозяином на "ты",  а
это было, вне сомнения, выражением ненависти. Еремиас потеребил свою бородку
и отправился к Кусти,  который лучшие дни своей жизни  провел в Америке.  Он
застал Кусти в небольшом саду, где тот насаживал оловянную фольгу на  острия
палочек.  Земляника   начала   созревать,   и  ее  надо  было  охранять   от
хулиганствующих представителей птичьего мира. Кусти во всем следовал обычаям
Запада. Человеку, не побывавшему на Западе, возражать ему не было смысла.
     Еремиас  поинтересовался, есть  ли у Кусти  фотография,  на которой  он
запечатлен в Америке. Смешной  вопрос. Конечно, есть.  Спустя мгновение  они
уже  перелистывали  старые альбомы.  Некоторым людям  необходимо  показывать
старые  альбомы с  фотографиями,  прежде  чем  они  поверят  в  то, что мода
приходит и уходит.
     Кусти с удовольствием согласился увеличить два фотоснимка, сделанных  в
Америке. На одном из них он был  запечатлен  в спецодежде шахтера, а  второй
снимок был сделан на празднике "Сбор первопроходцев".
     - Увеличим их до размера, принятого на  Западе. Только не потеряй их. И
не запачкай.
     - На них какие-то пятна...
     -  Это  мухи  обкакали,  но   ты   пятна  не  увеличивай.  Конечно,   в
фотомастерской знают, как это сделать, если только бывали на Западе.
     Легкой походкой  делового  человека  Еремиас отправился  на  трамвайную
остановку.
     Питать большие надежды на будущее не стоит, ибо, едва оно начнется, ему
обычно приходит слишком быстрый конец.
     Еремиасу через час сообщили,  что его  премия за  услуги составила семь
марок девять  пенни. Размер  премии  предсказал будущее во много  раз точнее
любого пророка.

     Этот  день  был полон неразрешимых столкновений. Импи-Лена, прежде  чем
приняться за стирку,  долго сидела на скамейке в прачечной и  думала о крахе
всех своих любовных надежд. Она была абсолютно убеждена, что между Амандой и
Еремиасом   существуют   любовные   отношения.   Аманда   Мяхкие,   как   ей
представлялось,  была  в  весьма  опасном возрасте.  Вдове  легко  завладеть
вдовцом,  поскольку  ее  собственный  муж  никогда  не расскажет о  ней всей
правды.
     А обольщать Аманда умеет: сначала утешит, а потом позволит овладеть ею.
     - Нахалка!
     Импи-Лена  смачно  плюнула, выразив  этим  свое  отвращение. Однако это
нисколько не повлияло на настроение Аманды, которая  сидела на кухне,  держа
на  руках Хатикакиса и  изливая свою  нежность  на общем любимце  Гармоники.
Прикончив бутылку,  она пошла в комнату, предназначенную для стирки, забрать
чистое белье.  Для Еремиаса она припасла  приятный сюрприз: образец труда  и
умения,  свидетельствующий  о  стремлении  женщины к чистоте. Она стащила из
груды  белья, приготовленного  Импи-Леной  к стирке, кальсоны  и три  нижних
рубашки Еремиаса и выстирала их рано утром.
     Импи-Лена  как раз начала замачивать белье, когда  в  дверях  появилась
слоновья фигура хозяйки. Аманда схватила массивными руками таз и сказала:
     - Я еще утром побывала здесь и выстирала свое белье и кое-какое чужое.
     - У меня украли белье, - отозвалась Импи-Лена.
     - Не задирайся! Оно у меня в тазу.
     - Кальсоны моего хозяина?
     - И  три рубашки. Я же  сказала, что  утром  стирала  и чужое белье,  а
сейчас пойду и повешу его сушить.
     Мгновение стояла тишина. Зрачки глаз Импи-Лены  расширились, а жилистые
руки  сжались в  кулаки. Она ухватилась  за  таз, который держала  Аманда, и
крикнула:
     - Отдай кальсоны! Ты его все равно не получишь!
     -  Убери  руки! - закричала хозяйка  Гармоники.  -  Не притрагивайся  к
штанам господина!
     - Ты бы сначала свои выстирала!
     Аманда поставила таз на пол и приготовилась к схватке не на жизнь, а на
смерть.
     - Что ты сказала, старая кляча?
     И вцепилась в волосы Импи-Лены. Началось яростное сражение.
     Аманда свалилась животом на пол и лбом ударилась о край лохани. По щеке
полилась  красная  струйка крови,  разделившая  лицо  на  две  половины. Она
прижала  руки к  выемке,  где сходились  холмы  ее  грудей,  и  заявила, что
умирает. Импи-Лена перепугалась  и  начала безудержно плакать. Ясно дело, ее
теперь обвинят в убийстве.
     - Ой,  дорогая хозяйка! Я нечаянно! Я и не  помышляла ни  о чем  таком.
Конечно, вы вправе выстирать за меня даже всю эту кучу.
     Аманда вытерла лицо фартуком, отрыгнула и пробормотала в ответ:
     -  Нет, это  была не случайность...  и не вино тому причина. Посмотрим,
кто теперь стирать будет здесь. В Хяеенлинна, кстати, есть женская тюрьма.
     -  Простите,   простите!  -   простонала  Импи-Лена.  Аманда,   пытаясь
перебороть икоту, продолжала:
     - Там стирают  совсем иное  белье:  грубое и в полоску. Аманда с трудом
поднялась  на ноги  и  шатаясь  ушла  в свои  апартаменты.  Там  то  ли  для
разнообразия, то ли по ошибке она хватила камфорного спирта.

     Йере  все еще  продолжал вспоминать сон,  увиденный прошедшей ночью. Он
являл  собой  настоящий  сюжет  для  рассказа  из  реальной  финской  жизни.
Необходимо только изменить имена действующих лиц и характер  главного героя.
Недотепу бродягу,  которого он  видел во сне, следует превратить в  бодрого,
деятельного  человека, покорителя  женщин, и в героя,  сделав его похожим на
главного  персонажа отечественного кинофильма, сюжет  которого позаимствован
из иностранной литературы.
     Он бросился записывать  на  память  события и имена  и дошел как раз до
моряка Кафтана,  когда в комнату с  рыданиями ворвалась  Импи-Лена.  Женщина
подошла  к кухонному шкафу,  с решительным видом  схватилась  за  пузырек  с
лизолом и тихо произнесла:
     - Прощайте... Я кончаю жизнь самоубийством.
     Йере выхватил пузырек из ее рук.
     - Дура! Что ты задумала, Импи-Лена?
     - Отдай пузырек! Я не в силах больше жить.
     "Еще один небольшой  эпизод для  моего рассказа", -  подумал  Йере.  Он
поставил пузырек обратно в шкаф и силой усадил женщину в плетеное кресло. По
мнению Йере, хватануть лизола означало бы уж слишком сильно презирать жизнь,
особенно когда человеку ничего другого уже не остается.
     - Я не хочу препятствовать Импи-Лене уйти из жизни, - сказал Йере, - но
для этого существуют иные способы.
     - В Выборге хотя бы газ был, - прохныкала женщина.
     - Он и в Хельсинки есть. Нужно только пробраться в кухню к кому-либо из
знакомых.
     - Повеситься не могу...
     -  Само  собой разумеется.  Труп  будет отвратительный. А что Импи-Лена
думает о выстреле?
     - Нет, нет, - простонала женщина. - Да и ружья у меня нет...
     - У меня есть.
     Йере вытащил из кармана ключ, отпер им ящик  своего письменного стола и
вытащил оттуда небольшой пистолет.
     -  Этим  можно  все  совершить абсолютно  чисто. Все  благородные  дамы
стреляют в себя. Такой пистолет создан специально для самоубийства.
     Но Импи-Лена действительно решилась?
     - Да... Я не пойду в тюрьму... Хочу умереть...
     Йере подвинул свой стул к женщине.
     - А завещание Импи-Лена уже сделала?
     - Нет. И не сделаю.
     - Сколько денег у Импи-Лены в банке?
     - А  тебе  какое  дело?  -  вспыхнула  женщина, и  на ее щеках появился
румянец.
     -  Меня  это, конечно, не  касается,  но сразу,  как  только  Импи-Лена
застрелится, я отправлюсь в банк.
     - Немногим более сорока тысяч, - тихо ответила женщина. - Наследство...
     -  Не очень-то и много, но  я проживу на них несколько  лет. И  за  это
время закончу роман.
     - Ни одного пенни ты не получишь.
     -  Сберегательная  книжка сразу  же  окажется  в  моем  распоряжении, а
остальное  имущество  достанется  отцу.  Вот так.  Забирай  пистолет.  Палец
кладется на спусковой крючок таким  манером. Когда на него нажмешь, пистолет
выстрелит.
     Йере протянул пистолет женщине, но та не  взяла  смертельного оружия, а
только презрительно посмотрела на мужчину и сказала:
     - Мальчишка! Не нуждаюсь я в твоей помощи.
     Импи-Лена быстрыми шагами выбежала на улицу, оттуда вошла в прачечную и
ожесточенно принялась стирать белье. Она решила продолжать жить. Назло всем.
     Статистика  показывает,   что  брак  предотвращает   самоубийства,   и,
наоборот, безбрачие их инспирирует.
     Йере думал о том, как  бы  поместить Импи-Лену в будущий роман, и решил
объединить в один образ  ее и Лидию. Фантазию писателя нельзя винить даже за
самые ее неудачные свершения.
     Когда  Еремиас  под  вечер  вернулся из города,  через  порог  началось
судебное разбирательство. Мнимые больные, как правило, получают удовольствие
от своего  пошатнувшегося  здоровья,  а  у  Аманды  имелся  настоящий  повод
притвориться больной.  Она  потребовала, чтобы Импи-Лена  тут  же выехала из
дома,  в противном случае  расследованием  дела  займется  полиция. На виске
Аманды красовалась ранка от  ушиба величиной  с  горошину. Тем не  менее она
ясно  свидетельствовала  о  том, что  ее  ударили  либо тупым,  либо  острым
оружием. Для ее головы годились оба вида.
     У Еремиаса не укладывалось  в голове,  каким образом  из-за  стирки его
белья  могла  возникнуть  потасовка  с  пролитием  крови,  словно во времена
религиозных войн. Йере был вынужден просветить отца:
     - Вопрос не в белье, а в тебе самом.
     - Я не инспирировал спор между ними, - возразил Еремиас.
     - И все-таки  они дерутся из-за тебя.  Женись на одной из них,  и  делу
конец. Жизнь полна  глупых поступков, следующих один за другим, любовь - это
глупость на двоих.
     - Довольно! -  со злостью  воскликнул Еремиас.  - Включай твои дурацкие
идеи в свои рассказики, а мне их не высказывай, сумасброд.
     - Пожалуй, бываю им только во сне, - признался Йере.
     Еремиаса разозлила дерзость молокососа.  Негоже,  когда  дети  начитают
давать советы своим  родителям, которые обладают опытом даже  при совершении
безрассудных поступков.
     Но  постепенно  Еремиас поверил,  что сын все же был в  основном  прав.
Циники, видимо, близки  к истине,  заявляя,  что  между  существом женщины и
предположениями мужчины пролегает всего лишь одна рубашка.
     Еремиасу было очень трудно решить  проблему. Если он женится на  Аманде
Мяхкие,  Импи-Лена уедет и  выставит ему  огромный  счет, а также  серьезное
предупреждение о гибельности платежей в рассрочку. Если же он возьмет в жены
Импи-Лену,  им придется съехать из Гармоники и Аманда потребует выплаты всех
долгов за аренду помещения. Самым же плохим  было  то, что он добровольно ни
на  ком не хотел жениться. Брак благословляет двух людей стать единым целым,
но  какая из  супружеских  пар была единой? К  счастью, все  они, все  трое,
находились  в  том  возрасте, когда никому  не нужно  было  опасаться  тещи,
которая обычно стремится стать членом семьи с правом решающего голоса.
     Еремиас беспокойно  расхаживал по комнате и больше не спрашивал никаких
советов у  сына. Наконец он отправился переговорить с Амандой и попросить ее
простить Импи-Лену.  Владелица  Гармоники  сидела  на краю своей  кровати  с
забинтованной головой и осторожно спросила:
     - Правда ли, что она останется у вас только для исполнения обязанностей
служанки? Я имею в виду - можно ли полностью доверять такой женщине?
     - Сущая правда, - заверил ее Еремиас. - Все останется по-прежнему.
     - А если она попытается стать хозяйкой?
     - Нет, хозяйкой ей не бывать.
     - Я только обратила кое на  что свое внимание. Женщинам не всегда можно
доверять.
     - В данном случае можно. Да и я могу кое-что сказать.
     - И я так думаю. Из нее хозяйки не получится.
     - Нет... нет...
     - Слишком худа.
     - Да...
     - Посмотрели бы вы на нее  в бане. Очень неприятно, когда видишь спину.
Она словно забор, сбитый из тонких планок.
     - Да, да.
     - Наверное, господину известно, что худые женщины сварливы?
     - Да, сварливы.
     - И поскольку господин сам несколько такой - дородный...
     - Совершенно справедливо.
     - Поэтому и не может взять в жены такую худобу.
     - Не могу.
     Возникла минута молчания.  Аманда пошарила в  шкафу, поставила  на стол
бутылку и рюмки и через час вынесла решение о судьбе Импи-Лены.
     - Ладно, пусть пока живет.
     Уже   спустились   сумерки,   когда   Еремиас  появился  дома  и,  сухо
усмехнувшись, произнес:
     - Никакого переезда не будет.
     Йере,  углубившись  в свои  писательские  дела,  не  обращал ни  на что
внимания, а Импи-Лена уныло спросила:
     - Значит, уезжать мне не надо?
     - Я же сказал: никакого переезда не будет.
     - Значит, теперь господин женится на Аманде? Еремиас хлопнул женщину по
щеке и прорычал:
     - Заткнись! Неужели сейчас  в этой стране ликвидировали^ свободу выбора
жить одному?
     Йере оторвался от своих бумаг и вслух прочитал:
     - Второй брак - это торжество приобретенного опыта.
     - Что?
     Редко  Еремиаса  Суомалайнена   видели  столь  безгранично  энергичным.
Импи-Лена с восхищением смотрела на своего господина, который прямо вырос на
глазах  и стал полным достоинства. А Йере вспоминал Лидию Тикканен, забывшую
ради него своего богатого князя. Прославим брак и останемся одинокими!
     На  следующее  утро  Сантра Харьюла  пригласила  Суомалайнена  на  день
рождения  Куста. Это было  замечательное событие,  крупнейшее из всего,  что
могла Денатуратная предложить  своим жителям. Но до начала торжества Еремиас
и Йере решили поработать. Сын углубился в воспоминания, а отец отправился на
поиски новых заказов для заведения, увеличивающего фотоснимки.
     Кусти Харьюла был на редкость своеобразным старикашкой. Да так и должно
было быть,  поскольку  половину своей жизни он провел  на  другом  полушарии
земли. Уехал он лишь взглянуть на Америку, но  разглядывал ее целых тридцать
лет.
     В  Америке он  встретил  свою Сантру, у  которой  наиболее  выдающимися
частями пышного тела были грудь и живот.
     Когда Кусти вернулся с Сантрой в свое бедное отечество, он прежде всего
купил виллу  вдовы Туртнайнен. И  заплатил наличными. Такое  гусарство  было
присуще Кусти.
     - Они  дешевые, как навоз, финские деньги.  За тысячу  баксов получаешь
целый воз бумажек,  - говаривал  Кусти и  дал всем понять,  что он не просто
болтает и бросается громкими словами.
     И вот сейчас должен был состояться юбилей Кусти.
     Он родился ровно шестьдесят лет тому назад, в день Уллы, и  достиг того
возраста, который стоит отпраздновать. Стол с кофе украшали торты и цветы, а
также увеличенный  портрет Кусти.  Были  приглашены гости, часть из  них уже
прибыла. В комнате сидели забойщик  скота Мякипяя  с  женой, столяр  Уутела,
госпожа Вериляйнен и Тутисева-Ак-сели. В кухне расположились госпожа Линнус,
Тену-Эва  и Нурмиска.  Последняя была массажисткой  и  раз в неделю посещала
Сантру. Пока еще не прибыли семейство Торни-айненов, дед Юрванен, собеседник
и ближайший сосед Кусти, а также почетные гости Еремиас и Йере Суомалайнены.
     Сантра готовила  в кухне угощение, а  Кусти развлекал гостей в комнате.
Он сидел рядом с кротким столяром Уутелой и рассказывал об Америке.
     - Там  можно заработать запросто. Если подвернется счастье,  то десяток
баксов в день прихватишь. А что здесь, в Финляндии? Только натираешь мозоли,
а получаешь ногой под зад.
     Столяр Уутела подтвердил правильность сведений:
     - Да, да. Харьюла поездил и знает многое. И Кусти согласился:
     -  Повидал,  повидал  мир.  В Сикако* и жизнь совсем иная, не  то что в
крошечном Хельсинки.  А уж о Нью-Йорке  и  говорить нечего. Кое-что узнаешь,
когда посмот-
     * Чикаго.
     ришь не только свой  двор, но и другие  страны. Видишь ли,  запад - это
запад, а этот приполярный район ничего не стоит.
     Столяр Уутела вновь подтвердил правильность его слов.
     - Да, да,  конечно. Харьюле эти дела знакомы. Однако, может, Харьюла не
знает, что писатель из нашей деревни - молодой Суомалайнен - бывал в Канаде?
Он тоже немного повидал мир.
     -  Канада - ерунда. О ней и говорить-то  не  стоит, -  заметил Кусти. -
Америка всегда Америка, а Си-како - это совсем иное дело. Канада - чепуха.
     - Да-да, да-да, - поспешил подтвердить Уутела. - Америка - это мир.
     - О'кей, Оскари! - обрадовался  Кусти. - Уутела способен понять, хотя и
нигде не бывал. Это талант от рождения, бравур, так сказать.
     Из передней  раздались голоса. Пришли Суомалайнены и  старый  Юрванен и
сообщили, что семейство Торниайненов прибыть не сможет. Господин Торниайнен,
муж акушерки, до сих пор не получил костюм из гладильного заведения.
     Писателю   и  его   достойному  отцу  было  уделено   особое  внимание.
Единственный,  кто считал себя выше их, был человек с Запада,  Кусти. Беседа
текла  несколько вяло и церемонно. Все  смущались  достойных бедняков.  Йере
понял  это сразу и  попробовал сменить  тему  разговора. Но гости,  за малым
исключением, не одобрили его попыток. Кто стал  бы сейчас говорить об Аманде
Мяхкие и  ее  слабостях, когда  два господина в очках пристально  следят  за
движением языка каждого гостя?
     Но Кусти не стеснялся, поскольку был гражданином мира, слова произносил
с достоинством. Он предлагал гостям конфеты, сунул  каждому в руку по одной,
а Уутеле - две. Затем завел граммофон и заявил:
     - Это вот и есть американский язык.
     - Значит, английский, - вставил свое словечко забойщик скота Мякипяя.
     - Никакой не английский, а чистый американский, -
     поправил  Кусти.  -  Его немного  научишься  понимать,  коль  поездишь,
сколько я. Но говорить не  научишься, если  ты не иноязычный и не родился на
Западе.
     Йере  слушал грустную песню тенора,  лившуюся с  пластинки,  и тактично
заметил, что тот изливает свои чувства на немецком языке.
     - Эти пластинки привезены с Запада, а вовсе не из Германии. Не говорите
ерунды,  когда  дальше  Канады  не бывали. На  Западе  научишься многому, не
только книжки сочинять. Там трудиться  приходится в поте лица, но умный свое
возьмет.
     Столяр Уутела поспешил подтвердить:
     - Да-да, да-да! Харьюла и все это должны знать. В Америке же учился.
     Йере покраснел, стал кусать  губы и  подумывать об уходе. Он чувствовал
себя сиротой в этом домашнем кругу, над которым вознесся увеличенный портрет
Кусти. Последний что-то прошептал на ушко старику Юрванену и столяру Уутеле,
и эти трое вышли из помещения.
     - Пойдем посмотрим новый  верстак. Он  сделан из американского твердого
дерева.
     Кусти провел гостей в подвал  своей мастерской, вытащил из кучи стружек
бутылку и предложил выпить первым старику Юрванену.
     - Приходится немного  опасаться, - мимоходом заметил Кусти, - Сантра не
очень-то разбирается в  такой политике.  А  что мы,  демократы? В  этом доме
разве баба командует? Она и на Западе не командовала.
     Мужчины задержались у верстака около получаса и вернулись в  гостиную с
покрасневшими лицами н просветленными глазами. Настроение поднималось.  Йере
заводил граммофон, а  Еремиас  вел  энергичную беседу с  Мякипяя  об удачных
торгах  молодыми  барашками. Беседа  привела  к  положительному  результату:
Еремиас был  нанят  на работу  к  забойщику  скота,  но не кровь смывать,  а
агентом по заготовке корма для скота. Он  посчитал,  что одновременно сможет
получать заказы для фирмы, увеличивающей фотоснимки.
     Старик  Юрванен,  сын  которого  недавно  вернулся   из  Америки,   где
гастролировал с куплетами, напевал польку и предложил:
     - Можно  было  бы  и  потанцевать, когда такое  веселье.  Не  найдет ли
писатель сейчас подходящую пластинку?
     Своевременная  инициатива  возымела действие.  Сантра  начала  готовить
место  для  танцев, и  наступил кульминационный  момент вечеринки.  Но  Йере
чувствовал себя скованно.  Он вынужден был  танцевать с  женщинами,  рубашка
прилипла  к  потной  спине, а  супруга  забойщика  скота  своими  неуклюжими
движениями несколько раз прошлась по его ногам.
     А Кусти не забывал про новый верстак. Он снова отправился посмотреть на
него. Забойщик скота Мякипяя составил ему компанию.
     - Оборудован  ли верстак  у Харьюлы вращающейся ручкой, или  это старая
модель?
     - На Западе старых моделей не бывает, - ответил Кусти. - Там все новое.
Пошли взглянем.
     С ними увязался и Еремиас. Йере  танцевал  в этот момент с Сантрой и не
смог присоединиться к желающим детально изучить новый верстак.
     В  мастерской  Кусти  бутылка  переходила  из  рук  в  руки,  как  жезл
олдермена, и герой дня все время повторял:
     - В нашем доме командует  не  курица. Твой сын, Суо-малайнен,  во вкусе
Сантры. Кураж у него есть, он - сент-лемен.
     - Прошу прощения, Харьюла, - перебил именинника торговец бычками, -  вы
хотели сказать: джентльмен?
     Мякипяя  состоял членом объединения торговцев  мясом и владел языковыми
тонкостями. Но Кусти, человек с Запада, не переносил возражений.
     - Не стоит  надрывать мозги, если дальше Финляндии не  ездил.  Канада -
чепуха  по сравнению с Америкой. Вот Сикако - это зрелище.  Кто из вас был в
Сикако?
     -  Простите, Харьюла,  - вновь промолвил  Мякипяя, - вы  имеете в  виду
Чикаго или что-нибудь иное?
     Такая  поправка  пришлась  не  по  душе   Харьюле.  Он  в  этот  момент
намеревался  передать жезл  олдермена забойщику  скота,  но  выбрал  старика
Юрванена.
     -  Только  языком  болтаешь и говоришь ерунду, - заметил он. - Сикако -
самый большой мясной  город  в мире.  Там  знают цену настоящей демократии и
столярам, но не бродячим скупщикам бычков.
     Кусти сейчас был в таком настроении, что  не мог переносить возражений.
Он угрожал  заткнуть рот  болтунам  сотенными  и  тысячными купюрами.  А вот
Еремиаса он уважал.
     - Я  уже  говорил, но скажу еще раз, что твой  сын - сентлемен. У  него
лояльная натура, коль  он умеет  составить женщине  компанию. Женщина бывает
отрадой  даже  в моем  возрасте. Но, как я уже  сказал, у нас  командует  не
курица...
     Едва  он успел закончить высказывание,  как  в дверях появилась Сантра.
Она с угрозой приблизилась к Кусти, ударила его кулаком по  лицу и крикнула,
сдерживая слезы:
     - Ах, не командует! Посмотрим!
     И нанесла  Кусти второй  удар, от которого веселый герой дня  без звука
свалился  на  кучу стружек. Еремиас и Мякипяя  выскочили  из мастерской,  но
Уутелу Сантра все-таки успела  легонько  пнуть ногой. А старику Юрванену она
заехала по уху. Оставшись наедине с Кусти, Сантра начала причитать:
     -  Постыдился  бы! Даже стыдиться не  умеешь. Снова напился  тайком,  и
пахнет от тебя, как из нужника.
     Сантра заплакала.
     - Что подумает теперь писатель и его  отец... и... Мякипяя, принесший с
собой баранью ножку? Вот к чему приводит вино! Свинья! Молчи! Ты свинья!
     Сантра,  глотая слезы,  ушла,  а  Кусти остался лежать на куче стружек.
Человек с Запада не мог противиться женской воле - защищаться или  пускаться
в объяснения.
     Танцы  прекратились,  и гости,  не  попрощавшись,  сломя  шею бежали  с
семейного  торжества.  Сантра  посмотрела  долгим  взглядом  на  уставленный
яствами стол с фотографи-
     ей Кусти в центре. Она погрозила ей  кулаком  и  принялась  расставлять
мебель по своим местам. Спустя мгновение она уже могла спокойно выплакаться.
Она плакала от стыда и стыдилась того, что плакала.
     В передней послышались шаги. Кусти осмелился осторожно войти в комнату,
но Сантра вытолкала мужа обратно в мастерскую.
     - Убирайся спать на ночь в курятник. Там можешь командовать. Или ложись
на верстак!
     - Дорогая, грешно ругаться сегодня, в день рождения.
     - Такому человеку не стоило и родиться. Если бы я не служила у господ в
Сикако, ты был  бы  сейчас шахтером в угольных копях Джонстона.  Хорошо тебе
гулять на мои денежки.
     Кусти не возражал. Он попытался умилостивить жену.
     - Пойми, человеку стукнуло шестьдесят...
     - И при этом он пьет! Пьет и расцветает, как радуга! Неужели я  тебе не
говорила: пей сколько влезет, но только не вино? Говорила или нет?
     - Говорила. Но подумай, все-таки шестьдесят лет.  Сантра  заперла дверь
на ключ, а Кусти остался на
     крыльце  любоваться небом летней  ночи. Он  прильнул  к  окну и жалобно
произносил смиренные слова покаяния. Сантра в ответ с силой захлопнула окно.
Так Кусти познал  суровую истину: каждый десятый  брак кончается разводом, в
остальных случаях супруги дерутся до конца.
     Удрученный человек  с Запада ушел  в сад и  сел на влажную от  вечерней
росы  скамейку.  Он не знал, капают ли  капли  с листвы  рябины  или  же  из
маленьких поросячьих глаз, которые смотрят на  ближнего  как бы тайком из-за
угла.  Послышалось шуршание  песка.  Столяр  Уутела вышел  из  тени  кустов,
приблизился к Кусти и прошептал:
     - Вот что я тебе скажу, нельзя оставлять соседа одного в праздник.
     Кусти немного растерялся, а затем предложил:
     - Пойдем в мастерскую, там есть еще на что посмотреть.
     Столяр подтвердил:
     -  Точно. У Харьюлы  всегда есть что-нибудь показать, поскольку поездил
по белу свету...
     Ночь  выдалась  свежей  и  спокойной. Сумерки  сомкнули  уставшие  веки
деревни.   Природа   отдыхала.  С  асфальтированной  дороги  доносился   шум
неторопливых шагов  отца  и  сына  Сумалайненов.  Наконец  они  свернули  на
тропинку, ведущую  из Аспирина  в  Гармонику. Перед  домом они встретились с
Амандой, терпеливо ожидавшей возвращения мужчин.
     - Она все-таки уехала, - шепнула хозяйка Еремиа-су.
     - Кто уехал? - удивился Еремиас.
     - Ну та... ваша служанка.
     - Импи-Лена?
     - У вас, кажется, другой не было.
     Аманда приблизилась к Еремиасу и продолжила:
     - Уехала еще вечером. Пришла  ко мне  поплакаться. Расстались мы мирно.
Всегда этим кончается, когда домогаются лишнего.
     Еремиас поначалу лишился дара речи. Но все же обрел его снова.
     - Чем же мы сейчас с ней расплатимся? - спросил он у сына.
     Йере пожал плечами.
     - Хозяйке известно, куда она отправилась? - поинтересовался Еремиас.
     - Кажется,  в Выборг. Там у нее родственники. Она выкрутится. Импи-Лена
настоящая трудяга.
     - Она  вообще хороший человек, - вздохнул Еремиас. - Сколько мы  должны
за квартиру?
     - Все оплачено,  -  ответила Аманда. -  Она  заплатила  перед отъездом.
Сказала, что получила деньги от господина.
     - Благородная женщина, - дрогнувшим голосом произнес Йере.
     Отец и сын ушли в свою комнату. Они  не обменивались попусту словами, а
сразу завалились спать и проспали всю ночь. Рано утром в дверь постучали.
     - Иди открой, - сказал Еремиас сыну. - Хозяйка несет нам утренний кофе.
     Йере поднялся  без всякого желания. Послышался новый  стук. Йере открыл
дверь и почувствовал ноздрями запах кофе. Действительность оказалась гораздо
удивительней  фантазии. Внутрь вошла отнюдь не Аманда, а верная Импи-Лена. И
не с подносом, на котором чашки утреннего кофе, а с чемоданом.  Поставив его
у двери, она тихо произнесла:
     - Опоздала на поезд.
     Жизнь  продолжалась  по-старому. Импи-Лена обслуживала мужчин  и скрепя
сердце верила в их  будущее. А те не теряли время попусту. Еремиас разъезжал
по  всей  Южной  Финляндии,  нарушая домашний покой  людей, а  Йере  сочинял
историю гордых  бедняков, исполненных достоинства.  За  три  месяца  Еремиас
заработал всего двести четыре марки. Задача агента оказалась весьма трудной,
поскольку  владельцы  скота  с  неохотой делали  заказы  на увеличение своих
портретов у покупателя скота, предназначенного на убой. Только редкие из них
продавали своих животных представителю заведения, увеличивающего фотоснимки.
     В середине сентября Йере закончил роман. Тут ему улыбнулось счастье. Он
получил  постоянное  место  билетера в одном  из  кинотеатров.  Двухмесячный
испытательный срок  надо было отработать  без зарплаты, но  вместо  этого он
получил возможность каждый вечер бесплатно смотреть фильмы.




     *1 - Суомалайнен - финн (от Suomi - Финляндия). - Примеч. пер.
     *2  -  Консервативное движение в  Финляндии тридцатых годов. - Здесь  и
далее примеч. пер.
     *3  - Дубинная война  -  крестьянское  восстание  в  Финляндии в 1500-х
годах.
     *4  -   Нейти  -  финское  обращение  к  девушке,  равное  французскому
"мадемуазель" или английскому "мисс"
     *5 - См Екклезиаст Библия Ветхий Завет
     *6 - Профессор Иварсен -  финский пацифист и видный участник борьбы  за
мир
     *7 -  Сувисумпело путает имена финских писателей Эйно  Лейно и Алексиса
Киви, демонстрируя свою неосведомленность.
     *8 - Марка - денежная единица Финляндии.
     *9 - Да, да, мадам (искаж. фр.).
     *10 - Очень сожалею, месье (фр.).
     *11 - Стольберг - один из первых президентов Финляндии.
     *12 - Алексис Киви - классик финской литературы, скончался в нищете.



Last-modified: Tue, 26 Jun 2007 04:47:23 GMT