---------------------------------------------------------------
Изд-во: Вагриус, 1999
ISBN 5-7027-0713-3
OCR & SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)
---------------------------------------------------------------
Мартти Ларни
Хоровод нищих.
Глава первая,в которой читатель знакомится с героем повествования ЙереСуомалайненом, пугливым молодым человеком двадцати шестилет с характером овцы. Во всем остальном он нормальныйпредставитель человеческого рода
Недалеко от столицы нашей республики деревенька, которую небрежно
швырнули возле небольшой железнодорожной станции. Городской трамвай также
протянул к ее околице свои щупальца. Этот спокойный и благочестивый в своей
непорядочности населенный пункт завистливые соседи называли "Денатуратная",
а комитет призрения бедных и налоговая комиссия именовали деревню в
официальных документах Метсяля. Но глас народа чего-то да стоит, и название
"Денатуратная" привилось настолько, что даже официальные органы благословили
его. Когда под нажимом широкой общественности был отменен сухой закон и
торговля алкогольными напитками сосредоточилась в государственных магазинах,
название "Денатуратная" утратило свое первоначальное значение. Комитет по
социальным вопросам вынужден был с удовольствием признать, что человек
издревле является высоконравственным животным: запрет подстрекает его пить
водку, а свобода - размышлять о трезвости.
А вот органы правопорядка, которым больше не нужно было бороться с
незаконной торговлей спиртным, считали, что началом всех гражданских
доблестей является страх перед полицией.
Некий писатель в одном из своих произведений когда-то увековечил
выдающихся жителей Денатуратной, назвав их пристойными грешниками и
скверными верующими, предающимися по дешевке буйному веселью. После выхода
его опуса в свет в деревню стали косяками переезжать новые жители, занимая
место переместившихся в дома призрения бедных или же отбывших выполнять
важные общественные задачи, осуществлять которые возможно только в городе.
Денатуратная кардинально преобразилась. Жители менялись, словно калоши
посетителей ресторана. А Еремиас Суомалайнен (*1), в прошлом преуспевающий
бизнесмен и владелец поместья в Выборге, продолжал жить в Денатуратной
безвыездно, и многие считали это чудом.
Шли тридцатые годы двадцатого века, превратившие многих богачей в нищих
с апломбом. Вальс бродяг снова вошел в моду; крестьяне дружно маршировали, а
основная масса народа, настроившись на философский лад, считала, что
безработный - это профессия, а настоящий профессионал - это безработный.
Социальная бездеятельность породила формы развлечений, над которыми смеялись
только за границей. Право выстаивать в очередях безработных за похлебкой
урезали донельзя, но расширили права сильных мира сего, сделав это понятие
таким широким, что в него вошли люди от сапожника до бывшего главы
республики.
В Денатуратной не наблюдалось ни сильных мира сего, ни угнетенных.
Здесь жили обычные граждане, прилюдно не одобрявшие греха, хотя сами тайком
грешили с немалым удовольствием. Если в классификации населения исходить из
того, что человек - единственное разумное существо среди млекопитающих, то
всех бедняков Денатуратной следовало бы отнести к высоким интеллектуалам.
Самой яркой достопримечательностью в этой местности являлось
просторное, но сильно одряхлевшее здание - двухэтажный деревянный коттедж,
увенчанный башенкой. Его стен никогда не касалась кисть маляра. Все называли
коттедж Гармоникой, а владела им шибко увлеченная спиртным вдова Аманда
Мяхкие. Она относилась к той группе людей, сердце которых открыто,
любвеобильно, но, увы, непостоянно и подвержено сквознякам.
Еремиас Суомалайнен в течение всего времени пребывания в Денатуратной
жил в Гармонике Аманды Мяхкие. Он вместе с сыном Йере и экономкой Импи-Леной
приехал сюда из веселого Выборга. В первое время деревня оживленно судачила
о семье Суомалайненов. Женщины сетовали на информационный голод, окутавший
эту семью. Точные сведения о родственных отношениях этих трех людей
раздобыть не удавалось. Мужчин непрестанно терзал вопрос: на каком основании
те вечно бездельничают. Деревенских жителей больше всего раздражало то, что
Еремиас и его сын ни разу не побеспокоились побывать в комиссии по призрению
бедных, где безработным обламывалась определенная помощь от общества. Когда
же о Суомалайненах вдосталь наговорились и осудили, то обнаружили причины их
необыкновенной лени: они оказались обедневшими богачами, ненавидеть которых
было бы неблагородно, но и жалеть тоже.
Теплый день, клонившийся к вечеру, обнимал своим парным воздухом
некрашеные стены Гармоники. Две жирных мухи наслаждались теплом и
одновременно зловонием, исходящим от ближайшей помойки. Спустя мгновение они
через окно влетели на кухню Мяхкие, куда их привлек необыкновенно
притягательный запах кровяных блинов.
Таинственные и возбуждающие силы самого начала лета оказывали бурное
воздействие на природу. Так же неукротимо они влияли на характер человека.
Загляните в окно квартиры Суомалайненов и прислушайтесь к голосам, которые
терпеливому слушателю доставят бесплатное развлечение. Громче всех звучал
низкий женский альт:
- И это мужчины! Оба с пустыми карманами. Жрать только умеете, а.больше
ни на что не способны. Хоть бы работу какую нашли...
- Женщина! Довольно! Прекрати - или убирайся!
Мужской голос, сорвавшийся на фальцет, прервал выступление женщины.
Бизнесмен Еремиас Суомалайнен внезапно обрел весомость и мощь. Он ходил по
кухне взад и вперед, желая продемонстрировать, что остается полноправным
хозяином своей жизни и не из тех особей мужского пола, которые открывают рот
лишь для зевка. Уважительное отношение и почтительность - вот что он требует
по отношению к себе.
Возраст Суомалайнена приближался к шестидесяти. Он был преисполнен
торжественности и несгибаем, словно чиновник на государственной службе. Его
величавая осанка стоила столь же дорого, как и Гармоника вдовы Мяхкие, и
свидетельствовала о том, что он остается финским аристократом, хотя и
потерял все свое имущество, выступая много раз поручителем. Ему даже не
удалось войти в общество людей, пострадавших от кризиса, поскольку не владел
собственным автомобилем. Но он обладал богатствами иного рода: характером и
внешностью. Высокий лоб, слегка полысевшее темя, пытливые глаза следователя,
прикрытые очками на огромных дужках, и козлиная борода с проседью - все это
вместе таило в себе кучу достоинств, с которыми нельзя не считаться.
Пятнадцать лет тому назад он остался вдовцом, и после этого за его убывающим
день ото дня хозяйством следила Импи-Лена, энергичная женщина с низким
голосом, банковским счетом и толстыми икрами...
Еремиас прервал свое бесполезное хождение и осуждающе посмотрел на
Импи-Лену, безуспешно пытавшуюся разжечь керосинку. Сделал несколько шагов
навстречу своему сыну, который сидел в нише окна, увлеченный сочинением
стихов, пробормотал что-то про себя и торжественно вышел из кухни. Он давно
усвоил, что пилюля поражения не станет горше, даже если ее и не проглотишь.
Еремиас остановился в полутемной прихожей, свет в которую попадал лишь
из небольшого чердачного окна. Сюда выходило сразу пять дверей, одна из
которых вела на нижний этаж, а оттуда на улицу. Четыре других вели в жилые
помещения. Гармоника являла собой подобие постоялого двора. В ней имелось
восемь отдельных комнат и, соответственно, восемь квартиросъемщиков:
половина наверху и половина внизу. Еремиас взглянул на двери своего этажа и
с радостью обнаружил, что имена постояльцев все те же. Видимо, людям
нравилось жить в Гармонике, если за два месяца не сменились таблички с
фамилиями на дверях комнат. Комитет призрения бедных платил исправно за них
арендную плату, а это означало, что у Аманды Мяхкие сохранились
доверительные отношения с волостными органами власти.
Еремиас потеребил свою бородку, огляделся и отправился в путь. Знакомо
поскрипывали под ногами ступеньки лестницы. В прихожей нижнего этажа его
остановил чудесный аромат съестного. У дверей, на небольшом столике, стояло
блюдо, наполненное кровяными блинчиками. Еремиас устремил жадный взгляд на
вынесенную для охлаждения горку блинов, от которой валил пар. Он никогда не
мог понять, как это некоторые люди мучаются несварением желудка. У его ног
появился живший в Гармонике кот по имени Хатикакис. Почувствовав запах пищи,
он замурлыкал. Еремиас, большой друг животных, протянул руку, схватил теплый
блинчик и оглянулся. Должен же котяра получить свою долю от обилия жратвы в
кризисный период? Но не противоречит ли это христианским правилам морали?
Попадет ли мышка в рай, если она изгрызет в церковной ризнице освященные
просвиры?
Слюнные железы Еремиаса задвигались в ритме веселой польки. Он внезапно
смерил меньшого своего брата взглядом, исполненным презрения, и засунул
блинчик в свой собственный рот. В этот момент открылась противоположная
дверь, и в переднюю выплыла огромная туша Аманды Мяхкие. Женщина уставилась
на квартиранта верхнего этажа, который мгновенно повернулся к ней спиной и
попытался пинком ноги выбросить прочь безвинного Хатикакиса. Еремиас с
трудом пропихнул в пищевод последний кусочек блина, успешно выгнал на улицу
кота и, красный как рак, повернулся лицом к хозяйке.
- Ни разу в жизни не встречала кота, который бы не воровал, - произнес
он с праведным негодованием в голосе. - Этот прохвост только что сидел на
столе и расправлялся с блинчиками.
Еремиас смело взял с блюда еще один блин, затолкал его в собственный
рот и продолжил словоизлияние:
- Вот как он лопал их. Хорошо, что я подоспел, а то бы он сожрал Бог
знает сколько.
Еремиас снова протянул руку, взял с блюда еще один блин и засунул его в
рот, демонстрируя, как шипит кот. Аманда молча следила за этим спектаклем.
Но, когда Еремиас в третий раз показал, как животное может поглощать пищу,
предназначенную для человека, Аманда схватила блюдо и скрылась в своей
комнате. А Еремиас с достоинством облизал губы, разгладил бородку и вышел на
улицу.
День клонился к вечеру. Ближайший реденький лесок наполнился запахами
лета. Жаворонки настроили свои скрипочки и принялись вносить свою
музыкальную лепту в бесконечную симфонию природы.
Еремиас постоял во дворе, почмокал губами. Краем глаза посмотрел на
окно вдовы Мяхкие и тут же стал поправлять галстук. Аманда расселась у окна,
уронив на подоконник мощную грудь. Под глазами у нее красовались такие
огромные мешки, что для их поддержания наверняка требовался бюстгальтер. Но
из-за этих мешков выглядывали страстно жаждущие ласки вдовьи глаза.
- Господин Суомалайнен, - с нежностью в голосе произнесла женщина, в то
время как ее беззубый рот с жадностью пожирал сочный кровяной блин. - Какая
теплынь!
- Исключительно тепло, - вежливо отозвался Еремиас, ибо вежливость ему
вколачивали с детства.
- Мне пришлось даже снять вязаную кофту, ту толстую. Пот одолел.
Особенно под мышками. Но вчера было еще теплее.
- Значительно. Говорят, в тени зафиксировано двадцать градусов.
- Пожалуй, даже больше. Да и ночью было тепло. Я сбросила ночную
рубашку и скинула с себя одеяло.
Еремиас, как благородный человек, кашлянул и намеревался уже двинуться
в путь, но женщина задержала его еще на мгновение.
- Не желаете ли горяченьких? Какое счастье, что ворюге коту они не
достались.
Ядреные, напоминающие о временах Ренессанса телеса Аманды заполняли
весь оконный проем, когда она протянула блюдо, наполовину заполненное
блинами.
- Надеюсь, господин Суомалайнен не испытывает отвращения к крови?
- Нет... Не особенно...
- Мой покойный муж испытывал. Но сейчас это уже не имеет того значения.
Еремиас уставился на блюдо, и ему стало немножко стыдно. Блюдо
прямо-таки жгло его совестливое естество. И нужно же было недавно
прикасаться к нему. Он изобразил на лице пленительную улыбку и ответил:
- Я, конечно, съел недавно свиную отбивную, но отказаться от кровяных
блинчиков не в силах. Слышал, что вы, госпожа Мяхкие, превосходно готовите.
С этими словами Еремиас проворно схватил блюдо и поклонился. Глаза
женщины заблестели от благодарности и превратились в узкие щелки, а кожаные
кошелечки ее век игриво затрепетали.
- Пойду сяду вон там, на опушке леса, - продолжал Еремиас. - На лоне
природы, дорогая хозяйка, пища кажется во много раз вкуснее.
- При этом еще надо иметь поэтическую душу, как у вас. Ну вот, опять
начала потеть...
Аманда глубоко вздохнула, и в ноздри Еремиасу ударил сильнейший аромат
крепких напитков. С их помощью можно снять излишний блеск как с мебели, так
и с людей. С Аманды Мяхкие алкоголь удалил излишнюю скромность.
Но Еремиас сделал вид, что ничего подобного не заметил и направился к
опушке ближнего леса, где приближающийся вечер уже наводил легкие тени. Там
он уселся на небольшом пригорке, вокруг которого рос клевер, и жадно
принялся за еду, погружаясь в воспоминания о былых годах. Из деревни
доносились голоса детей и звуки мандолины. Малышку Лех-тинена, единственного
музыканта в Денатуратной, отпустили из муниципального приюта на короткие
летние каникулы.
Но ничто не могло помешать Еремиасу. Он сидел, ел блины и вспоминал.
Жизнь человека подобна гармонике: растягивается и сжимается. Насколько же
сплюснулась его жизнь за последние годы! С грустью вспоминал он минувшее,
когда владел домом и землей под Выборгом. В те годы жизнь была настоящим
праздником, сплошным беззаботным воскресеньем. Он жил в доме вместе с сыном
Йере и верной экономкой Импи-Леной. Сын доставлял отцу одни огорчения:
бросил учебу и ударился в стихоплетство. Поэзия для Еремиаса никогда не
становилась помехой, но поэтов он считал возмутителями спокойствия. Почти
три года Йере сочинял стихи и небольшие пьесыьтри из них были опубликованы,
но так и не увидели сцены. Йере к тому же страдал тягой к дальним
странствиям. Побывал в Америке, объездил всю Европу, пока не прекратились
денежные переводы из дома. После двухлетней увеселительной поездки он
вернулся домой и удостоверился, что отец потерял все, за исключением
характера. Перед ними открылась пустынная дорога и одухотворенная бедность,
которую оба встретили с достоинством. Они убедились, что до царя далеко, а
до Бога высоко, что в переводе на язык простого люда означало: денег
обедневшим богачам взаймы никто не даст.
Йере Суомалайнен смирился с изменившимися условиями. Он никогда не
работал в полном смысле этого слова. Следовательно, уж кого-кого, а его
нельзя было обвинить в том, что в стране свирепствует безработица. В молодые
годы Йере воображал себя также великим изобретателем, пока не обнаружил, что
все его изобретения уже давно изобретены другими. Он не изменял мечтам,
просто мечты предали его. Из Йере ничего не получилось, поскольку он всерьез
считал себя прирожденным поэтом, который полон тревог и волнений, и
неустанно выпускал из-под пера никому не нужные опусы. И все-таки отцу не
приходилось ползать на коленях перед чужими людьми, протирая штаны до дыр,
поскольку Йере, каким бы он ни был хреновым поэтом, после краха отца кормил
его и себя своими опусами. По мнению Еремиаса, это было самым большим чудом
человечества. Но в кризисные годы в Финляндии, казалось, все происходило
шиворот-навыворот.
Солнце уже пряталось за край леса. От него оставался лишь узкий
краешек, но день оставался по-летнему теплым. Проходивший мимо местный поезд
выпустил огромные клубы дыма, а со стороны шоссе продолжали раздаваться
звуки мандолины. Все шли в сопровождении песни крошки-музыканта, которая
предрекала его близкое умопомешательство:
Я не Сибелиус
И даже не Мелартини,
А всего лишь Лехтинен,
Игрок на мандолине...
Песенка крошки Лехтинена вызвала у Еремиаса неясное чувство грусти и
жалости. Звуковое кино отняло у крошки Лехтинена разум и хлеб. Еремиас жалел
всех бедняков, кроме себя самого.
Вечер призвал к жизни стаи комаров.
Еремиас, уставившись в пустоту, продолжал сидеть на пригорке, держа на
коленях блюдо с блинами Аманды Мях-кие.
Внезапно он дернулся, словно ожегшись о крапиву. В его голове мелькнула
новая мысль: а что если попробовать самому сочинять стихи? Пишет же их его
сын, хотя и моложе его. Да и мир полон поэтов, соблюдающих разумное
жизненное правило: искусство прославляет самого художника.
Мысль подействовала на него так, что он чуть не лишился сознания. Он
искренне верил, что лень есть мать искусства и одновременно порока. Он не
чувствовал укусов наглой комариной стаи, не слышал ни нового сочинения
Малышки Лехтинена, ни тяжелого громыхания проходившего мимо товарного
поезда. Наконец-то он нашел свое жизненное призвание, которое возвысит его и
поставит в один ряд с теми, кто разгадывает собственные сны. Человек,
готовый все хорошо разъяснять, редко способен на что-либо другое. Итак, он
отправится вслед за сыном по лунной дорожке поэзии для финских еженедельных
журналов.
* * *
Импи-Лена наконец-то разожгла керосинку. Она чистила прошлогоднюю
картошку и изредка бросала хмурый взгляд на Йере, сидевшего в оконном проеме
и пачкавшего чистую бумагу чернилами.
"И это называется мужская работа, - думала про себя женщина, - выводить
на бумаге закорючки и бормотать что-то себе под нос". Ее недовольная
физиономия не мешала Йере, сочинявшему на этот раз детективный рассказ и в
мыслях находившемуся далеко от Денатуратной. В какой-то момент ручка замерла
в его руке, Йере встал и воскликнул:
- Готово!
- Что? - сухо спросила женщина.
- Новелла.
- Занялся бы чем-нибудь полезным. Но нет. Оба вы одинаковые, как отец,
так и сынок, не зарабатываете ни гроша.
- Я же работаю.
- Пишешь?
- Да.
- И это сейчас называется работой! Задницу вытирать твоими бумажками!
Йере подошел к женщине и обиженно воскликнул:
- Довольно! Вы не имеете права так говорить об отце и обо мне. Вы здесь
работаете служанкой, а не критиком.
Женщина продолжала чистить картошку и высокомерно улыбнулась. Она
служила в семье Суомалайненов тридцать шесть лет и прекрасно знала, что
угрозы отца и сына лишь слегка сотрясают уши. Им можно говорить что угодно.
Защищаться они никогда не умели, да и драться по-настоящему тоже.
- Нечего на меня зенки пялить, - произнесла Импи-Лена.
Йере словно облили холодным душем. Импи-Лена обладала поразительной
способностью придавать голосу удивительные интонации и умела так чесать
языком, что словами превращала ближнего в ничто. Она была той финской
амазонкой, которые время от времени появляются в отечественных кинофильмах,
а также общественных прачечных.
Йере не пожелал вступать в домашнюю перебранку. Он собрал листки
бумаги, сунул их во внутренний карман пиджака и робко спросил:
- Куда старик подался?
- Пошел бродить по свету, - раздался ничего не пояснявший ответ.
- Когда будет готов обед?
- Через час. Иди проветри мозги.
Йере снял с гвоздя свою трость, поправил очки и направился к двери.
Остановился на пороге, словно обдумывая что-то, и попытался, в свою очередь,
задать язвительный вопрос:
- А вдруг я пущусь бродить по свету?
- Твои угрозы выеденного яйца^не стоят...
Женщина хотела продолжить, но Йере уже исчез в дверном проеме. Словно в
продолжение своих слов, она стала яростно срезать с картофелины кожуру
толстыми слоями и сердито фыркнула:
- И того не стоят!
Импи-Лена сегодня была в мрачном настроении. День был невезучий. Утром
ошиблась: покупая молоко, нечаянно с прилавка взяла и затолкала в свою сумку
пачку масла госпожи Харьюла. Та обозвала ее воровкой, да еще вонючкой.
Днем она, к своему ужасу, заметила, что Хатикакис украл кусок колбасы
из кладовки. Она официально предъявила претензии Аманде Мяхкие и потребовала
поставить на кла-дрвку новый замок. Позднее выяснилось, что колбасу спер
Йере, а не Хатикакис. Как человек, чувствующий свою ответственность за
соблюдение порядка, она сообщила об этом Аманде, а та посчитала себя вправе
усилить пожелания госпожи Харьюла.
Импи-Лена тяжело, как больше пристало замужней женщине, вздохнула. И у
нее были на то свои причины. Ее мужчины едва ли догадывались о том, что все
это время живут в основном на ее средства. Тех жалких грошей, которые Йере
зарабатывает детективными рассказами и стихами, не хватает на прокорм трех
взрослых особей. Импи-Лена расходует накопленные ею годами деньги и даже
умудряется сама себе выплачивать из них заработную плату. Но Еремиас
Суома-лайнен человек не мелочный. Он не утруждает себя мыслями о том, на что
они живут. Считает естественным, что его и сына обслуживают так же, как и в
прошлые благополучные годы. У него хорошая память, и, может быть, благодаря
ей он ничему не научился.
В открытое окно доносится в комнату грустная песня Малышки Лехтинена.
Импи-Лена подошла к окну послушать ее. В глазах ее появилась печаль, грусть
маленького, одинокого безымянного человека, на ум пришли дом призрения для
бедных и клетчатая одежда его жильцов. Такова жизнь: если провела
целомудренную молодость нетронутой, наверняка такой и останешься в старости.
Целомудрие женщины - результат отсутствия соблазнов, целомудрие мужчины -
проистекает из-за недостатка возможностей, если, конечно, мужчине есть что
сохранять...
Тридцать лет служит она семье Суомалайненов, принесла им в жертву
лучшие годы, а сейчас впереди бедность и одиночество, постоянные волнения и
забота о двух взрослых мужиках. Неудивительно, что она иногда выходит из
себя, глядя на двух болтающихся без дела тунеядцев, которые смотрят на
окружающий их мир, как на фантастическую сказку.
Импи-Лена закрыла окно и стала накрывать на стол. Песня Малышки
Лехтинена принесла ей привет из дома призрения. Верная служанка подошла к
керосинке, и уголки ее глаз стали влажными.
Некоторые женщины с грустью вспоминают свою молодость, другие же
отправляются на танцплощадку в надежде научиться современным танцам.
Перед тем как спуститься во двор, Йере на мгновение задержался в дверях
Гармоники. Ему сейчас опротивела Денатуратная и ее жители. Жажда странствий,
блуждавший в его крови инстинкт авантюриста охватывал его, едва он устремлял
взгляд на дорогу. Она звала его вдаль, туда, где человеку должно житься
весело и привольно хотя бы потому, что сам он ничего подобного не испытал.
Из ворот Гармоники открывался вид на деревню, которая фактически
состояла из трех частей. Слева была Долина ужасов, где проживали бедняки на
содержании муниципалитета, бродяги, и беззаботные христиане, никогда не
пахавшие землю и не собиравшие урожая; в центре расположился так называемый
Аспирин, жителями которого были чиновники средней руки, ремесленники и
мелкие господа; справа раскинулась Долина любви с добровольным пожарным
депо, площадью для торжественных церемоний и танцплощадкой. Гармоника
располагалась особняком от всех этих частей. Она незаметно пристроилась с
краю Долины ужасов и являлась как бы бородавкой на теле Денатуратной. Для
украшения деревни она была слишком велика и чересчур мала, чтобы служить
полицейским отделением.
Йере осматривал открывшийся передний ландшафт и думал о грубости
Импи-Лены. На память ему пришли подходящие к данной ситуации слова его
собрата по перу Оскара Уайльда:
"Женщин можно разделить на две группы: на некрасивых и накрашенных, на
злоязычных и глухих".
Йере увидел отца, сидевшего на небольшом пригорке на опушке леса и
проводившего свободное время на свежем воздухе, что рекомендуют врачи. Сын
направил свои стопы к нему и выдернул его из состояния несбыточных грез. Вид
у старика был воистину диковинный: подернутая сединой козлиная бородка
направлена в сторону закатывающегося солнца, выцветшая фетровая шляпа
валялась на траве, а руки обнимали алюминиевое блюдо Аманды Мяхкие. Сын
загородил ему лучи уходящего солнца. Еремиас очнулся и растерянно посмотрел
на него.
- А, это ты, - произнес он и машинально одел на голову, как ему
показалось, шляпу. Но шляпа оказалась не шляпой, а алюминиевым блюдом Аманды
Мяхкие, из которого на его полысевшую голову выпали три сочных кровяных
блина.
- Небольшой фокус, которому научился еще мальчиком в Питере, - хохотнул
он. - Бери и ешь. Блины вполне приличные, хотя всякая кровь мне отвратна.
Он положил блины в блюдо и протянул его сыну.
- Ешь, ешь. Яда в них нет.
Йере нерешительно откусил кусочек. Будучи прирожденным пацифистом, он
тоже чувствовал отвращение к крови.
- Как их готовят?
- Из крови и ржаной муки.
- Я спрашиваю, кто?
- Аманда Мяхкие из Гармоники.
- Ага, Аманда! - воскликнул Йере.
- Ну и что?
- Ничего.
В этот момент их беседу прервал тонкий голосок, исходивший из-за
ближайшего куста.
- Дорогие господа, если разрешите, то я составлю вам на минуту
компанию. Не возражайте, ибо все гипотезы являются спекулятивными...
Перед Суомалайненами с глубоким поклоном появился Малышка Лехтинен. В
блюде у Йере оставался еще один блин. Он попытался спрятать его куда-нибудь,
но, не найдя подходящего места, сунул во внутренний карман пиджака.
Отец и сын сидели на лужайке словно невинные агнцы и смотрели на
хилого, крошечного мужичонку, который держал под мышкой грубо сделанную
мандолину. Малышке Лехтинену дали недельный отпуск. Он являлся подопечным
лицом волостных властей, которого иногда отпускали из дома призрения для
встреч со знакомыми. Когда-то он играл на скрипке в составе квартета в одном
из кинотеатров, сопровождая музыкой немые фильмы. Затем пришло время
звукового кино, и маленький музыкант испытал впервые затемнение в мозгах. Он
стал уличным музыкантом, сменил скрипку на мандолину и принялся сочинять
песни. В поэзии, как правило, рассудок ждет, чтобы кто-нибудь
поинтересовался, есть ли он на самом деле. В случае с Аехтиненом разумом
поинтересовались власти, и его уличный бизнес на этом закончился.
- Прошу прощения, уважаемые господа. Прекрасное вечернее настроение
располагает к музыке. Я всегда делаю различие между музыкальной и
логическо-грамматической сторонами языка. Разрешите присесть?
- Пожалуйста, - отозвался Йере и вопросительно посмотрел на отца.
Музыкант принял позу портного, снимающего мерку с клиента. И с места в
карьер произнес целый монолог:
- Вы производите впечатление чересчур задумчивых людей, милые господа.
Пожалуй, у вас есть причины для грусти, холода, голода. А может, вам просто
скучно? Или вас мучают комплексы? Вам известна мораль Рихарда Вагнера? Вот
отчего могут возникнуть комплексы. Мой хороший друг Фридрих Ницше считал
жалость жизненной позицией, поэтому и относился с отвращением к
вагнеровскому Парсифа-лю. Ницше никогда не испытывал чувства жалости. Итак,
какова ваша оценка политической ситуации?
- Она зыбкая, - ответил Еремиас.
- Так и я думаю. Положение было бы во много раз прочнее, если бы
лапуасцы (*2) постарались отправить на тот свет всех изобретателей звукового
кино и оставили бы сапожникам их колодки. Слово "уничтожение", впрочем,
звучит на редкость музыкально. Оно характеризует желание и животный
характер, если можно так сказать, инстинктивную цель народа Финляндии...
- Конечно, можно и так сказать, - высокомерно улыбнулся Йере.
- Великолепно! Чувствуется, что вы человек умный. Пожалуй, даже
образованный. Кто знает, может быть, вы даже подготовлены к выполнению
сложной задачи? Но вернемся к политической жизни в ее животном звучании. Вот
прекрасная тема для новой симфонии. Звуки, издаваемые животными, выражают
инстинктивные намерения: в драке - это способ устрашения, в беде - призыв о
помощи, в любви - способ соблазнить самку. Музыка также служит инстинктам.
Когда оркестр играет Ваазский марш или гимн воинов Дубинной войны (*3), у
лапуасцев просыпаются инстинкты и они видят все в красном цвете. А когда
перепуганный человек видит перед собой красное, у него появляется желание
поиздеваться над ближними...
- Мы политикой не интересуемся, - прервал Малышку Еремиас, намереваясь
встать на ноги.
- Я тоже, - ответил Малышка Лехтинен. - У нас в приюте разговоры о
политике запрещены под угрозой наказания. А сослать человека - раз плюнуть.
На прошлой неделе государственная полиция отправила в ссылку
восьмидесятилетнюю старуху, которая тайно носила красную нижнюю юбку, а
одного парализованного старикашку, назвавшего откормленную в нашем приюте
свинью именем Вихтори, посадили в карцер за оскорбление великого вождя
народа.
Еремиас многозначительно кашлянул:
- Я уже говорил, что меня политика не интересует.
- Ссылка - это не политика, - ответил Малышка Лехтинен, - в Финляндии
она лишь увеселительная поездка. Надо же когда-нибудь и беднякам прокатиться
бесплатно на автомобиле? Но почему вы, дорогие господа, такие хмурые?
Надеюсь, я вас не обидел? О, понял, понял! Вы жаждете музыки. Вижу это по
вашим одухотворенным лицам. Музыка - явление небесное. Она нужна людям
любого возраста. Сыграю-ка я вам свою последнюю симфонию, которую сочинил в
память о немом кино. Извольте, господа.
Малышка Лехтинен пружинисто вскочил и низко поклонился. Прошелся
несколько раз по струнам мандолины и промурлыкал мелодию. Он напоминал
актера, для которого игра на сцене - работа, а работа - всего лишь игра.
Внезапно он отбросил в сторону свой инструмент, случайно попав им в пустую
канистру из-под спирта, вытащил из нагрудного кармана губную гармошку и
заиграл. Это, видимо, была "Симфония слез", ибо глаза музыканта тут же стали
влажными. Колени его то сгибались, то разгибались в такт звукам мелодии, а
губная гармошка, подобно пестику маслобойки, перемещалась из одного уголка
рта в другой.
- Вот так, господа хорошие. Это было allegro non troppo. Играл ли я всю
жизнь на губной гармошке? Нет, дорогие слушатели. Только четыре года. До
этого играл на скрипке почти двадцать лет. Но если бы вы знали, сколько я
заглотнул за эти годы горячительных напитков! Однако я не жертва вина, я его
друг. Жертва вина? Чушь! Я жертва механизации, грамофонных пластинок. Ну,
что вы понимаете в музыке? Достаточно покрутить ручку, заставить пластинку
вращаться - вот вам и музыка. Ну да ладно... Ведь если я на скрипке сыграю
"Крейцерову сонату" Бетховена, вы только покачаете головой и скажете: "Ах,
сумасбродный Лехтинен, оставь скрипку, купи губную гармошку, или трубу, или
же саксофон. Либо играй на танцульках. Будь таким, как Матти Юрван или
Мальмстен и Пеккаринен". Ну и что? Купим итальянскую губную гармошку, у нее
есть мажор и минор. И заиграем или запоем. Если вы, господа хорошие,
позволите, то...
Песней в радость я твой вечер превращу,
Крепко руки на груди скрещу.
Вот в долине появилася бутылка,
Благодарю господ и горло полощу.
Когда хмельной встречается с хмельным,
Земная скорбь и горечь исчезают.
О дева! Объятия твои - алтарь,
А груди, будто клавиши органа, вдохновляют.
- Пианиссимо, пианиссимо! - воскликнул Еремиас. - Нельзя так шуметь. Мы
живем в правовом государстве...
Еремиас посмотрел на Йере, который осторожно встал на ноги и
обеспокоенно осматривался. Во время представления Малышки Лехтинена они
оказались в плотном кольце. Кругом стояли все дети Денатуратной, женщины, а
также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием
Еремиаса. Он засунул гармошку в карман, поднял с земли мандолину и
начал новую песню:
Я так мал,
О-о, хи-и-о хей...
Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены
выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике.
Импи-Лена, высунувшись в окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и
не заметила, как вошли мужчины, уселись за стол и жадно принялись за еду.
Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала в дверь и спросила у
Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности,
повернулась лицом к комнате.
- Да, хорошая песня, - с чувством вздохнула она.
- Я поставил его хозяйке на подоконник, - ответил Еремиас. - Огромное
спасибо.
- Что, что такое? - насторожилась Импи-Лена.
- Прекрасное блю...
- Блюдо или тарелка? - язвительно произнесла Аманда, обращаясь к
Импи-Лене. - Я предложила господину перекусить, ибо обед у вас всегда
запаздывает...
Аманда с надменным видом покинула комнату. Импи-Лена уставилась ей
вослед и зло прошипела:
- Опаздывает? Вонючая баба, дерь...
- Хватит! - прервал ее Еремиас. - Это интеллигентный дом, и здесь даже
не произносят: "Вонючее дерьмо".
- А мне и говорить этого не надо, - заметила ехидно Импи-Лена, хотя
подразумевала именно это.
Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое.
Ее женское чутье говорило ей больше, чем знание. В последнее время Аманда
что-то чересчур заигрывала с Еремиасом Суомалайненом. Она вся, с головы до
пят, являла собой предложение. Любовные поползновения вдовы! Импи-Лена
вздрогнула: Еремиас тоже вдовец, это может сказаться. Аманда уже раскрыла
свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То пригласит на
кофе, то показывает ему шкаф со своим бельем, то предложит рюмку водки и
начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты "Нююрикки". А то, что
Еремиас бездельник, не говорила никогда.
Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным
столом и проявляют свое рвение. На память женщине пришли слова из одной
умной книги - возможно, это был Календарь общества народного просвещения, -
что миром правят голод и любовь. Поскольку в ее голове не умещались сразу
два понятия, она думала сейчас только о любви. Но заманивать мужика чашкой
кофе и кровяными оладьями - разве это любовь?
- Нет! - воскликнула она возбужденно.
Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что их верная экономка в
настоящий момент уподобилась бочке с пивом с запасным клапаном, через
который в воздух выбрасывается излишний пыл брожения. Они услышали песню,
исполняемую в сопровождении оркестра:
О, где ты, цветок Юга...
И бросились к окну. И тут вспомнили, что сегодня суббота и в Долине
любви начался традиционный вечер танцев. Отец толкнул сына в бок и
предложил:
- Может, сходим посмотрим?
- Не знаю, - колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: - Пойдем.
- Еремиас никуда не пойдет, - сказала, как отрезала, Импи-Лена.
- Что? - удивился Йере.
- Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется.
- Раньше мы такого не слышали...
- Вот именно. Старому человеку это неприлично.
- Старому? И что такое неприлично?
- Танцевать да флиртовать...
Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования. Если бы он умел так же
хорошо читать мысли, как видеть сны, он понял бы глубокий смысл
произнесенных женщиной слов. Любовь подобна страхованию жизни: с возрастом
за нее приходится платить все больше и больше.
Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила ему рта
раскрыть. Он внезапно обнаружил, что в доме женская власть, но попытался
подчиниться ей с достоинством.
- Ну, хорошо? ты иди вперед, я приду немного позднее, - заявил он Йере
и салфеткой развел в стороны половинки бороды.
Но тут снова встряла Импи-Лена:
- Как уже сказала, Йере может отправляться. Но женщин сюда не
приводить! о
- Я никогда и не приводил, - пролепетал Йере.
- Намерения были. Отправляйся.
Импи-Лена схватила его за локоть и вытолкнула на улицу. Узкая юбка не
позволила ей дать ему пинка. Оставшись вдвоем с Еремиасом, Импи-Лена своим
грозным видом напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в комнате стояла
напряженная тишина. Точно в ожидании предродовых схваток, словно весь дом
испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал.
- Нам надо выяснить отношения, - заявила Импи-Лена.
- Какие отношения?
- Ах, какие? Не надо отвечать вопросом на вопрос.
- Но я просто не понимаю, о чем вы говорите.
- О жизни и о житье.
- Ну здесь-то как раз не к чему придраться.
- Во всяком случае, теперь кутеж кончится.
- Черт возьми, женщина! - воскликнул в неистовстве Еремиас. - Это
переходит всякие границы. Если Импи-Лена не умеет вести себя, я вынужден
уволить ее.
Женщина попыталась рассмеяться. Она тоже разгорячилась, а если уж
доходила до точки кипения, то по доброму финскому обычаю начинала
разговаривать с собеседником на "ты".
- Не ори, а то часы остановятся! Значит, уволить? Так кто же кого
увольняет? Ты меня или я тебя? Более двух лет ты с сынком съедаешь мои
крошечные сбережения и наследство. Теперь хватит! Проедай наследство других.
Только вот какая неприятность: родственники господина Суомалайне-на -
седьмая вода на киселе, живут черт-те где, да и умирают редко.
- Импи-Лена, закончим этот спор.
- Мы не спорим, а лишь говорим правду.
- Совершенно верно, совершенно верно... Один говорит правду, а другой
старается быть корректным. Я прошу, чтобы и вы соблюдали тактичность.
- Не могу я быть корректной и одновременно кормить двух мужиков.
Еремиас, покачнувшись, сделал шаг по направлению к плетеному стулу и
надтреснутым голосом произнес:
- Но Йере... ведь что-то зарабатывает?
- Чем?
- Да, действительно, чем?
Мужчина рухнул на заскрипевший стул и закрыл лицо руками. Что-то
прояснилось, но темнота полностью не рассеялась. Он, видимо, был полным
дураком. Давно следовало бы понять, что на доходы от стихоплетства в
Финляндии троих взрослых не прокормишь. Вот если бы какой-нибудь родственник
служил в банке кассиром... Трудности испытывают и бизнесмены: сегодня они
крутятся на бирже, а завтра, глядишь, бегут в ломбард. И если ты поручишь
другу стеречь твои сбережения от воров, можешь быть уверен, что они разделят
добычу между собой.
Еремиас почувствовал на плече прикосновение руки женщины. Импи-Лена
подошла к нему и тоном, исполненным сожаления и помилования, произнесла:
- Господину следует подыскать работу. Когда беден, нельзя жить одним
лишь собственным достоинством.
- Достойно жить можно всегда, - ответил Еремиас серьезно. - Бедность не
должна влиять на поведение человека, хотя и делает существование в какой-то
степени неприятным. Но надеюсь, Импи-Лена понимает, что мои трудности с
деньгами явление временное, то есть преходящее.
- Не минует оно человека, если тот не примется за работу, -
успокоившись, вздохнула женщина. - Что посеешь, то и пожнешь.
- Совершенно справедливо. Библейские выражения всегда используют
неправильно. Это прямое следствие того, что люди не знают основ экономики.
- Я-то знаю. Во всяком случае, свою...
В передней заскрипел пол. Аманда Мяхкие больше не в силах была
находиться в полусогнутом положении у дверей комнаты Суомалайненов. Она
медленно, точно слон, спустилась на первый этаж. Слово в слово слышала она
дискуссию Еремиаса и Импи-Лены и приняла торжественное решение: ей следует
вступить на стезю конкурентной борьбы. За мужчину есть смысл бороться всегда
- и во время подъема конъюнктуры, и при ее падении. У Импи-Лены могут быть в
банке несколько тысчонок, но и у нее самой водятся деньжата, да еще
Гармоника впридачу. И хотя некоторые злопыхатели и сравнивают любовь вдовы с
залежалым товаром, все же за нее платят полной ценой.
Если ехать из Хельсинки, то Долина любви располагается на правой
окраине Денатуратной. В летние месяцы она становится одним из самых
подходящих мест для свиданий молодежи, а также размещения пожарной охраны.
Транспортная связь с Денатуратной действовала бесперебойно, и на танцы в
Долину любви приезжало много молодежи из столицы. В сумерках наступающего
вечера площадка напоминала взбитое желе.
Воздух был тепл и нежен, словно подогретые сливки. Солнце уже пряталось
за здание пожарного депо, выкрашенное в красный цвет. Его последний луч
весело играл на саксофоне, из которого извлекалась бессмертная мелодия
"Черного Рудольфа". Летний вечер был прекрасен. Юноши произносили тирады
басом переломного возраста. Они пытались развлекать девушек, а те с
готовностью "умирали со смеху".
На краю площадки, где роилась молодежь, как обычно, торчала группа
людей, пришедших просто поглазеть. Они слушали симфонии Малышки Лехтинена.
Крохотный музыкант заложил мандолину и купил налитого в бутылку
сорокаградусного кайфа. Сейчас он играл на губной гармошке.
Благотворительность в Долине любви не была в таком же почете, как на
общественных торгах, поэтому в ладонь музыканта редко кто клал монету.
Йере попытался незаметно проскочить мимо этой группы, но Малышка
Лехтинен понял его коварные намерения и крикнул:
- Эй, коллега, добро пожаловать на бал! Ты лирик, я музыкант, песни
наши разносятся по лесам. "Собирайтесь, друзья", как сказал поэт Отто
Мяннинен, и его встретили криками "ура",
Йере почувствовал себя несколько неловко, как все знаменитости,
избегающие находиться в центре внимания. И все же он оставался для многих
неведомым, причем настолько, что ему, пожалуй, можно было бы дать
Нобелевскую премию в области литературы. Он помахал музыканту рукой и
вежливо ответил:
- Добрый вечер!
Затем поспешил на площадку, где собрались молодые, и попытался сбить со
своего следа музыканта, который об экономическом кризисе знал лишь
понаслышке. Йере не презирал своих ближних, но в этот вечер его не
интересовала скудоумная классика Малышки Лехтинена. Он растворился в людском
потоке и остановился возле танцплощадки послушать новую модную мелодию. Он
искренне верил, что чем чаще песню исполняют, тем скорее она умирает. В этот
момент он почувствовал на руке чье-то прикосновение и увидел рядом с собой
молодую девушку. На ее лице играла улыбка. Девушка жила в Аспирине, и звали
ее Ауне Кейнянен. Девятнадцатилетнее, смуглое, чувственное создание с
макияжем на лице. Йере познакомился с ней в редакции газеты "Тосикертомус",
где она считывала гранки, распечатывала письма читателей и стучала одним
пальцем на машинке. Некоторое время они оживленно беседовали, и Йере пытался
развлекать девушку рассказами о Каапро Яскеляйнене и других своих дальних
родственниках, эмигрировавших в Америку. Из них только Каапро мог написать
свое имя, остальные вместо росписи прикладывали палец. Девушка позевывала, и
Йере, наблюдая это, предложил:
- Разрешите пригласить вас на следующий вальс?
Он получил положительный ответ и почувствовал себя свободнее Днем Йере
почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность)
и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он
поистине был танцором по пальцам, поскольку то и дело наступал на пальцы
партнерши. Нейти (*4) Кейнянен измучилась, и ее взвизгивания препятствовали
зарождению романтического настроя. Она выглядела красивой и чрезвычайно
умной, поскольку умела блестяще скрывать свое невежество. Когда Йере
пользовался в разговоре о любви научными терминами физиологии, нейти
Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика
свидетельствует об утонченности органов чувств, и он то и дело подавал
реплики вот такого рода:
- Вы танцуете, как эльф.. Вы словно натянутая струна скрипки... От вас
нельзя скрыть любви...
Йере Суомалайнена с его карельским нравом с первого взгляда закачала
волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего
не обещал. Натанцевавшись до сердцебиения, они отправились в ресторан,
разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская
молодежь, у которой на таких сборищах имелось право голоса да несколько
монет в кармане. Йере провел свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей.
Тем самым он допустил в своем ухаживании первую ошибку, поскольку нейти
Кейнянен заботливо поинтересовалась, не попала ли ему в глаз песчинка. С
другой стороны стола сидели знакомые нейти Кейнянен. Поздоровались,
обменялись приличествующими этому случаю словами, познакомились. Мыслящий
наблюдатель мог бы обнаружить, что нейти Кейнянен доставляло удовольствие
находиться в обществе мужчины, которого все называли "господин писатель".
Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание
разговоров напоминало изюм без косточек. Йере бросал на девушку нежные
взгляды, уверовав, что начальная стадия ухаживания завершена, ибо цель -
определение неизвестной величины "икс" - уже частично достигнута. Веселый,
многообещающий и прекрасный вечер!
Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к
мужчине "ее типа": деликатному, умному и приятной наружности, несмотря на
очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не
требуется решать сложных уравнений, но он все же торжественно спросил счет.
Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И тут
случилась величайшая катастрофа его любовной эскапады. Из пачки бумажных
листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного
рассказа, написанного днем. Нейти Кейнянен, ее добрые знакомые и все
присутствующие посмотрели на Йере и раскрыли в изумлении рты. На Йере,
нежившегося в свете романтики, буквально свалился кровяной блин Аманды
Мяхкие. Если бы в подобной ситуации оказался его отец, он бы вытащил из
жилетного кармашка монокль, вставил его в глаз и сочинил бы какую-нибудь
душещипательную историю, а вот Йере совсем растерялся. Он схватил блин со
стола и попытался запихнуть его обратно за пазуху, но при этом испачкал
рубашку. Разгоряченная нейти Кейнянен вскочила на ноги, ее красивые глаза
метали искры.
- Что это? - спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса
Лютера. - Что это такое?
- Кровяной блинчик, - тихо промолвил Йере. Окружающие в открытую
расхохотались. Их злорадству не было предела. Йере забросали едкими
замечаниями на тему скотоводства и сельского хозяйства. Нейти Кейнянен
почувствовала себя глубоко оскорбленной. С раскрасневшимся лицом она
покинула общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические вкусы
нейти Кейнянен были основаны на ущербном знании мира и появлялись лишь под
влиянием момента.
Йере заплатил по счету две марки, дал двадцать пять пенни чаевых и,
ругаясь про себя, выскочил из ресторана. Не зря говорят, что у поэтов
чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер.
Его охватило чувство уныния, злости и присущая поэтам жалость к самому
себе. Множество раз он терпел проигрыш именно в тот момент, когда счастье
ему начинало улыбаться. Приступая к какому-нибудь делу, он был оптимистом,
но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по
мнению которого оптимизм - явление непорядочное,