Мартти Ларни. Хоровод нищих

---------------------------------------------------------------
     Изд-во: Вагриус, 1999
     ISBN 5-7027-0713-3
     OCR & SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)
---------------------------------------------------------------


     <b>Мартти Ларни

     Хоровод нищих.

     Глава первая,</b>

      <i>в которой читатель знакомится с героем повествования Йере</i>
     <i>Суомалайненом, пугливым молодым человеком двадцати шести</i>
     <i>лет с характером овцы. Во всем остальном он нормальный</i>
     <i>представитель человеческого рода</i>

     Недалеко  от  столицы  нашей  республики  деревенька, которую  небрежно
швырнули возле небольшой  железнодорожной станции.  Городской  трамвай также
протянул к ее околице свои щупальца. Этот  спокойный и благочестивый в своей
непорядочности населенный  пункт завистливые соседи называли "Денатуратная",
а  комитет  призрения  бедных  и  налоговая  комиссия  именовали  деревню  в
официальных документах Метсяля. Но  глас народа чего-то да стоит, и название
"Денатуратная" привилось настолько, что даже официальные органы благословили
его.  Когда под нажимом широкой  общественности  был  отменен сухой закон  и
торговля алкогольными напитками сосредоточилась в государственных магазинах,
название "Денатуратная"  утратило свое  первоначальное  значение. Комитет по
социальным  вопросам  вынужден  был  с  удовольствием признать,  что человек
издревле  является высоконравственным  животным: запрет подстрекает его пить
водку, а свобода - размышлять о трезвости.
     А  вот  органы правопорядка, которым больше  не нужно  было  бороться с
незаконной  торговлей  спиртным,  считали,  что  началом   всех  гражданских
доблестей является страх перед полицией.
     Некий  писатель  в  одном  из своих  произведений  когда-то  увековечил
выдающихся   жителей  Денатуратной,   назвав  их  пристойными  грешниками  и
скверными  верующими, предающимися по дешевке буйному  веселью. После выхода
его опуса в свет в  деревню стали косяками переезжать новые жители,  занимая
место переместившихся в  дома призрения  бедных  или  же отбывших  выполнять
важные  общественные задачи, осуществлять которые возможно  только в городе.
Денатуратная  кардинально  преобразилась.  Жители  менялись,  словно  калоши
посетителей ресторана. А Еремиас Суомалайнен  (*1), в прошлом  преуспевающий
бизнесмен  и владелец  поместья в  Выборге,  продолжал  жить в  Денатуратной
безвыездно, и многие считали это чудом.
     Шли тридцатые годы двадцатого века, превратившие многих богачей в нищих
с апломбом. Вальс бродяг снова вошел в моду; крестьяне дружно маршировали, а
основная  масса  народа,  настроившись  на  философский  лад,  считала,  что
безработный  -  это профессия, а  настоящий  профессионал - это безработный.
Социальная бездеятельность породила формы развлечений, над которыми смеялись
только  за  границей. Право  выстаивать в очередях безработных  за похлебкой
урезали донельзя, но расширили права сильных  мира сего,  сделав это понятие
таким  широким,  что  в него  вошли  люди  от  сапожника  до  бывшего  главы
республики.
     В  Денатуратной не  наблюдалось  ни сильных мира  сего,  ни угнетенных.
Здесь жили обычные граждане, прилюдно не одобрявшие греха, хотя  сами тайком
грешили с немалым  удовольствием. Если в классификации населения исходить из
того, что человек - единственное  разумное существо среди млекопитающих,  то
всех бедняков Денатуратной следовало бы отнести к высоким интеллектуалам.
     Самой  яркой   достопримечательностью   в   этой   местности   являлось
просторное,  но сильно одряхлевшее здание  - двухэтажный деревянный коттедж,
увенчанный башенкой. Его стен никогда не касалась кисть маляра. Все называли
коттедж Гармоникой,  а  владела  им шибко увлеченная  спиртным вдова  Аманда
Мяхкие.  Она  относилась  к  той  группе  людей,  сердце   которых  открыто,
любвеобильно, но, увы, непостоянно и подвержено сквознякам.
     Еремиас Суомалайнен в течение  всего  времени пребывания в Денатуратной
жил в Гармонике Аманды Мяхкие. Он вместе с сыном Йере и экономкой Импи-Леной
приехал сюда из веселого Выборга. В  первое время деревня оживленно судачила
о семье  Суомалайненов. Женщины сетовали на информационный голод,  окутавший
эту  семью.  Точные  сведения  о  родственных  отношениях  этих  трех  людей
раздобыть не удавалось. Мужчин непрестанно терзал вопрос: на каком основании
те вечно бездельничают.  Деревенских жителей больше всего раздражало то, что
Еремиас и его сын ни разу не побеспокоились побывать в комиссии по призрению
бедных, где безработным  обламывалась определенная помощь от общества. Когда
же о Суомалайненах вдосталь наговорились и осудили, то обнаружили причины их
необыкновенной лени: они оказались обедневшими богачами, ненавидеть  которых
было бы неблагородно, но и жалеть тоже.
     Теплый  день,  клонившийся  к вечеру,  обнимал  своим  парным  воздухом
некрашеные  стены   Гармоники.  Две   жирных  мухи   наслаждались  теплом  и
одновременно зловонием, исходящим от ближайшей помойки. Спустя мгновение они
через  окно  влетели  на  кухню   Мяхкие,   куда  их  привлек  необыкновенно
притягательный запах кровяных блинов.
     Таинственные  и возбуждающие силы  самого начала лета оказывали  бурное
воздействие на природу. Так же неукротимо они влияли  на  характер человека.
Загляните в окно квартиры Суомалайненов  и прислушайтесь  к голосам, которые
терпеливому слушателю  доставят бесплатное  развлечение.  Громче всех звучал
низкий женский альт:
     - И это мужчины! Оба с пустыми карманами. Жрать только умеете, а.больше
ни на что не способны. Хоть бы работу какую нашли...
     - Женщина! Довольно! Прекрати - или убирайся!
     Мужской голос, сорвавшийся  на  фальцет,  прервал выступление  женщины.
Бизнесмен Еремиас Суомалайнен внезапно  обрел  весомость и мощь. Он ходил по
кухне  взад  и  вперед, желая продемонстрировать, что остается  полноправным
хозяином своей жизни и не из тех особей мужского пола, которые открывают рот
лишь для зевка. Уважительное отношение и почтительность - вот что он требует
по отношению к себе.
     Возраст  Суомалайнена  приближался  к шестидесяти.  Он был  преисполнен
торжественности и  несгибаем, словно чиновник на государственной службе. Его
величавая осанка  стоила столь же дорого, как и Гармоника  вдовы  Мяхкие,  и
свидетельствовала  о  том, что  он  остается  финским  аристократом,  хотя и
потерял  все  свое  имущество, выступая много раз поручителем.  Ему даже  не
удалось войти в общество людей, пострадавших от кризиса, поскольку не владел
собственным  автомобилем. Но он обладал богатствами иного рода: характером и
внешностью. Высокий лоб, слегка полысевшее темя, пытливые глаза следователя,
прикрытые очками на огромных дужках, и козлиная борода с  проседью - все это
вместе  таило в  себе  кучу  достоинств, с  которыми  нельзя  не  считаться.
Пятнадцать лет тому назад он остался вдовцом, и после этого за его убывающим
день  ото дня  хозяйством следила  Импи-Лена,  энергичная женщина  с  низким
голосом, банковским счетом и толстыми икрами...
     Еремиас прервал  свое  бесполезное хождение  и  осуждающе посмотрел  на
Импи-Лену,  безуспешно пытавшуюся  разжечь керосинку. Сделал несколько шагов
навстречу своему  сыну,  который сидел в  нише окна,  увлеченный  сочинением
стихов, пробормотал что-то про себя и  торжественно вышел из кухни. Он давно
усвоил, что пилюля поражения не станет горше, даже если ее и не проглотишь.
     Еремиас остановился  в полутемной прихожей, свет в которую попадал лишь
из небольшого  чердачного  окна.  Сюда выходило сразу пять дверей,  одна  из
которых вела  на  нижний этаж, а оттуда на улицу. Четыре других вели в жилые
помещения. Гармоника являла собой  подобие  постоялого двора.  В ней имелось
восемь  отдельных  комнат  и,   соответственно,   восемь  квартиросъемщиков:
половина наверху и половина внизу. Еремиас взглянул на  двери своего этажа и
с  радостью  обнаружил,  что  имена постояльцев все  те  же.  Видимо,  людям
нравилось жить в  Гармонике,  если  за два  месяца  не  сменились таблички с
фамилиями на дверях комнат.  Комитет призрения бедных платил исправно за них
арендную   плату,   а  это   означало,  что   у  Аманды  Мяхкие  сохранились
доверительные отношения с волостными органами власти.
     Еремиас потеребил свою бородку, огляделся  и отправился в путь. Знакомо
поскрипывали под  ногами  ступеньки лестницы. В прихожей  нижнего  этажа его
остановил чудесный аромат съестного. У дверей, на  небольшом столике, стояло
блюдо, наполненное  кровяными блинчиками. Еремиас  устремил жадный взгляд на
вынесенную для охлаждения горку блинов, от которой валил пар.  Он никогда не
мог  понять,  как это некоторые люди мучаются несварением желудка. У его ног
появился живший в Гармонике кот по имени Хатикакис. Почувствовав запах пищи,
он замурлыкал. Еремиас, большой друг животных, протянул руку, схватил теплый
блинчик и оглянулся. Должен же котяра получить свою долю от  обилия жратвы в
кризисный период?  Но  не  противоречит ли это христианским правилам морали?
Попадет  ли  мышка в  рай,  если она изгрызет в церковной ризнице освященные
просвиры?
     Слюнные железы Еремиаса задвигались в ритме веселой польки. Он внезапно
смерил меньшого своего брата  взглядом,  исполненным  презрения,  и  засунул
блинчик  в  свой  собственный рот.  В  этот момент открылась противоположная
дверь, и в переднюю выплыла огромная туша Аманды Мяхкие. Женщина  уставилась
на квартиранта верхнего этажа, который мгновенно повернулся к ней  спиной  и
попытался  пинком  ноги выбросить  прочь  безвинного  Хатикакиса.  Еремиас с
трудом пропихнул  в пищевод последний кусочек блина, успешно выгнал на улицу
кота и, красный как рак, повернулся лицом к хозяйке.
     - Ни разу в жизни не  встречала кота, который бы не воровал, - произнес
он с праведным  негодованием в голосе. - Этот прохвост  только что сидел  на
столе и расправлялся с блинчиками.
     Еремиас смело взял  с блюда еще один блин, затолкал  его  в собственный
рот и продолжил словоизлияние:
     -  Вот как он лопал  их. Хорошо,  что я подоспел, а то бы он сожрал Бог
знает сколько.
     Еремиас снова протянул руку, взял с блюда еще один блин и засунул его в
рот,  демонстрируя, как шипит кот. Аманда молча следила за  этим спектаклем.
Но,  когда Еремиас в третий раз показал, как животное может  поглощать пищу,
предназначенную для  человека,  Аманда  схватила  блюдо и  скрылась  в своей
комнате. А Еремиас с достоинством облизал губы, разгладил бородку и вышел на
улицу.
     День клонился к вечеру.  Ближайший  реденький лесок наполнился запахами
лета.  Жаворонки  настроили  свои   скрипочки   и   принялись  вносить  свою
музыкальную лепту в бесконечную симфонию природы.
     Еремиас постоял во  дворе,  почмокал губами.  Краем глаза  посмотрел на
окно вдовы Мяхкие и тут же стал поправлять галстук. Аманда расселась у окна,
уронив  на подоконник  мощную  грудь.  Под глазами у  нее красовались  такие
огромные мешки, что для  их поддержания наверняка требовался бюстгальтер. Но
из-за этих мешков выглядывали страстно жаждущие ласки вдовьи глаза.
     - Господин Суомалайнен, - с нежностью в голосе произнесла женщина, в то
время как ее беззубый рот с жадностью пожирал сочный кровяной  блин. - Какая
теплынь!
     - Исключительно тепло, - вежливо отозвался  Еремиас, ибо вежливость ему
вколачивали с детства.
     -  Мне пришлось  даже  снять  вязаную кофту,  ту  толстую.  Пот одолел.
Особенно под мышками. Но вчера было еще теплее.
     - Значительно. Говорят, в тени зафиксировано двадцать градусов.
     -  Пожалуй,  даже  больше. Да и ночью  было  тепло.  Я сбросила  ночную
рубашку и скинула с себя одеяло.
     Еремиас, как благородный человек, кашлянул и намеревался уже  двинуться
в путь, но женщина задержала его еще на мгновение.
     -  Не  желаете ли горяченьких?  Какое счастье, что  ворюге коту  они не
достались.
     Ядреные, напоминающие  о временах Ренессанса  телеса  Аманды  заполняли
весь  оконный  проем,  когда  она  протянула  блюдо,  наполовину заполненное
блинами.
     - Надеюсь, господин Суомалайнен не испытывает отвращения к крови?
     - Нет... Не особенно...
     - Мой покойный муж испытывал. Но сейчас это уже не имеет того значения.
     Еремиас  уставился  на  блюдо,  и  ему  стало  немножко  стыдно.  Блюдо
прямо-таки  жгло  его  совестливое  естество.   И  нужно   же  было  недавно
прикасаться к нему. Он изобразил на лице пленительную улыбку и ответил:
     -  Я, конечно, съел  недавно свиную отбивную, но отказаться от кровяных
блинчиков не в силах. Слышал, что вы, госпожа Мяхкие, превосходно готовите.
     С  этими словами  Еремиас проворно  схватил  блюдо и поклонился.  Глаза
женщины заблестели от благодарности и превратились в узкие щелки, а  кожаные
кошелечки ее век игриво затрепетали.
     - Пойду сяду вон там,  на опушке леса, - продолжал Еремиас.  -  На лоне
природы, дорогая хозяйка, пища кажется во много раз вкуснее.
     - При этом еще  надо  иметь поэтическую душу, как у вас.  Ну вот, опять
начала потеть...
     Аманда глубоко вздохнула, и в ноздри Еремиасу ударил сильнейший  аромат
крепких напитков. С их помощью можно снять излишний блеск  как с мебели, так
и с людей. С Аманды Мяхкие алкоголь удалил излишнюю скромность.
     Но Еремиас сделал вид, что ничего подобного не  заметил  и направился к
опушке ближнего леса, где приближающийся вечер уже  наводил легкие тени. Там
он  уселся  на  небольшом  пригорке,  вокруг которого  рос  клевер, и  жадно
принялся за  еду,  погружаясь  в  воспоминания  о  былых  годах.  Из деревни
доносились голоса детей и звуки мандолины. Малышку Лех-тинена, единственного
музыканта  в Денатуратной,  отпустили  из муниципального приюта  на короткие
летние каникулы.
     Но ничто не могло  помешать  Еремиасу. Он сидел, ел блины  и вспоминал.
Жизнь  человека  подобна гармонике: растягивается и сжимается.  Насколько же
сплюснулась его жизнь  за последние годы!  С грустью вспоминал  он минувшее,
когда  владел  домом и  землей под Выборгом.  В те годы жизнь была настоящим
праздником, сплошным беззаботным воскресеньем. Он жил в доме  вместе с сыном
Йере  и верной  экономкой  Импи-Леной. Сын  доставлял  отцу одни  огорчения:
бросил  учебу  и ударился  в стихоплетство. Поэзия  для Еремиаса никогда  не
становилась помехой,  но  поэтов он  считал возмутителями спокойствия. Почти
три года Йере сочинял стихи и  небольшие пьесыьтри из них были опубликованы,
но  так и  не  увидели  сцены.  Йере  к  тому  же  страдал  тягой к  дальним
странствиям. Побывал в  Америке, объездил всю  Европу, пока  не прекратились
денежные  переводы  из  дома.  После  двухлетней  увеселительной поездки  он
вернулся  домой  и  удостоверился,  что  отец потерял  все,  за  исключением
характера. Перед ними открылась пустынная  дорога и одухотворенная бедность,
которую  оба встретили с достоинством. Они убедились, что до царя  далеко, а
до Бога высоко,  что  в  переводе  на  язык  простого люда  означало:  денег
обедневшим богачам взаймы никто не даст.
     Йере  Суомалайнен  смирился  с изменившимися  условиями. Он  никогда не
работал в  полном смысле этого  слова. Следовательно,  уж  кого-кого,  а его
нельзя было обвинить в том, что в стране свирепствует безработица. В молодые
годы Йере воображал себя также великим изобретателем, пока не обнаружил, что
все его изобретения  уже давно изобретены  другими.  Он  не  изменял мечтам,
просто мечты предали его. Из Йере ничего не получилось, поскольку он всерьез
считал  себя  прирожденным  поэтом,  который  полон  тревог  и  волнений,  и
неустанно выпускал из-под пера  никому не нужные опусы. И  все-таки отцу  не
приходилось ползать  на коленях перед чужими людьми, протирая штаны до  дыр,
поскольку  Йере, каким бы он ни был хреновым поэтом, после краха отца кормил
его и себя своими  опусами. По мнению Еремиаса, это было самым большим чудом
человечества. Но в  кризисные  годы в  Финляндии, казалось,  все происходило
шиворот-навыворот.
     Солнце уже  пряталось  за  край  леса.  От него  оставался  лишь  узкий
краешек, но день оставался по-летнему теплым. Проходивший мимо местный поезд
выпустил  огромные  клубы  дыма,  а со  стороны шоссе продолжали раздаваться
звуки  мандолины. Все  шли  в сопровождении песни крошки-музыканта,  которая
предрекала его близкое умопомешательство:

     Я не Сибелиус
     И даже не Мелартини,
     А всего лишь Лехтинен,
     Игрок на мандолине...

     Песенка крошки  Лехтинена вызвала у Еремиаса  неясное чувство грусти  и
жалости. Звуковое кино отняло у крошки Лехтинена разум и хлеб. Еремиас жалел
всех бедняков, кроме себя самого.
     Вечер призвал к жизни стаи комаров.
     Еремиас, уставившись в  пустоту, продолжал сидеть на пригорке, держа на
коленях блюдо с блинами Аманды Мях-кие.
     Внезапно он дернулся, словно ожегшись о крапиву. В его голове мелькнула
новая  мысль: а что если попробовать самому сочинять стихи? Пишет  же их его
сын, хотя и  моложе  его.  Да  и  мир  полон  поэтов,  соблюдающих  разумное
жизненное правило: искусство прославляет самого художника.
     Мысль  подействовала  на него так, что он чуть не лишился сознания.  Он
искренне верил, что лень есть  мать  искусства и  одновременно порока. Он не
чувствовал  укусов  наглой  комариной стаи, не  слышал ни  нового  сочинения
Малышки  Лехтинена,  ни  тяжелого  громыхания  проходившего  мимо  товарного
поезда. Наконец-то он нашел свое жизненное призвание, которое возвысит его и
поставит  в  один  ряд с теми,  кто  разгадывает собственные  сны.  Человек,
готовый все  хорошо разъяснять,  редко способен на что-либо другое. Итак, он
отправится вслед за сыном по лунной дорожке  поэзии для финских еженедельных
журналов.

     * * *

     Импи-Лена  наконец-то  разожгла  керосинку.  Она  чистила  прошлогоднюю
картошку и изредка бросала хмурый взгляд на Йере, сидевшего в оконном проеме
и пачкавшего чистую бумагу чернилами.
     "И это называется мужская работа, - думала про себя женщина, - выводить
на  бумаге  закорючки  и  бормотать  что-то  себе под  нос".  Ее недовольная
физиономия не мешала Йере,  сочинявшему на этот раз детективный рассказ  и в
мыслях находившемуся далеко от Денатуратной. В какой-то момент ручка замерла
в его руке, Йере встал и воскликнул:
     - Готово!
     - Что? - сухо спросила женщина.
     - Новелла.
     - Занялся бы чем-нибудь  полезным. Но нет. Оба вы одинаковые, как отец,
так и сынок, не зарабатываете ни гроша.
     - Я же работаю.
     - Пишешь?
     - Да.
     - И это сейчас называется работой! Задницу вытирать твоими бумажками!
     Йере подошел к женщине и обиженно воскликнул:
     - Довольно! Вы не имеете права так говорить об отце и обо мне. Вы здесь
работаете служанкой, а не критиком.
     Женщина  продолжала  чистить  картошку и  высокомерно  улыбнулась.  Она
служила в семье  Суомалайненов тридцать  шесть  лет  и прекрасно знала,  что
угрозы отца и сына лишь слегка  сотрясают уши. Им можно говорить что угодно.
Защищаться они никогда не умели, да и драться по-настоящему тоже.
     - Нечего на меня зенки пялить, - произнесла Импи-Лена.
     Йере  словно  облили холодным  душем. Импи-Лена  обладала поразительной
способностью придавать голосу  удивительные  интонации  и  умела так  чесать
языком, что словами  превращала  ближнего  в  ничто.  Она  была той  финской
амазонкой, которые время от времени  появляются в отечественных кинофильмах,
а также общественных прачечных.
     Йере  не  пожелал  вступать  в  домашнюю перебранку.  Он собрал  листки
бумаги, сунул их во внутренний карман пиджака и робко спросил:
     - Куда старик подался?
     - Пошел бродить по свету, - раздался ничего не пояснявший ответ.
     - Когда будет готов обед?
     - Через час. Иди проветри мозги.
     Йере снял с гвоздя свою трость,  поправил  очки  и направился  к двери.
Остановился на пороге, словно обдумывая что-то, и попытался, в свою очередь,
задать язвительный вопрос:
     - А вдруг я пущусь бродить по свету?
     - Твои угрозы выеденного яйца^не стоят...
     Женщина хотела продолжить, но Йере уже исчез в дверном проеме. Словно в
продолжение  своих слов,  она стала яростно  срезать  с  картофелины  кожуру
толстыми слоями и сердито фыркнула:
     - И того не стоят!
     Импи-Лена сегодня была в мрачном настроении. День был  невезучий. Утром
ошиблась: покупая молоко, нечаянно с прилавка взяла и затолкала в свою сумку
пачку масла госпожи Харьюла. Та обозвала ее воровкой, да еще вонючкой.
     Днем она, к своему ужасу, заметила, что  Хатикакис украл  кусок колбасы
из кладовки. Она официально предъявила претензии Аманде Мяхкие и потребовала
поставить  на кла-дрвку новый замок. Позднее выяснилось,  что  колбасу  спер
Йере,  а  не Хатикакис.  Как  человек,  чувствующий  свою ответственность за
соблюдение порядка,  она сообщила об этом Аманде, а та посчитала себя вправе
усилить пожелания госпожи Харьюла.
     Импи-Лена тяжело, как больше пристало замужней  женщине, вздохнула. И у
нее были на то свои причины. Ее мужчины едва ли догадывались о том,  что все
это время живут в  основном на ее средства. Тех жалких грошей,  которые Йере
зарабатывает детективными рассказами и стихами, не хватает  на  прокорм трех
взрослых особей.  Импи-Лена расходует накопленные ею  годами  деньги и  даже
умудряется  сама  себе  выплачивать  из  них  заработную плату.  Но  Еремиас
Суома-лайнен человек не мелочный. Он не утруждает себя мыслями о том, на что
они живут.  Считает естественным, что его и сына обслуживают так же, как и в
прошлые благополучные  годы. У него хорошая память, и, может быть, благодаря
ей он ничему не научился.
     В открытое  окно доносится  в комнату грустная песня Малышки Лехтинена.
Импи-Лена подошла к окну послушать ее. В  глазах ее появилась печаль, грусть
маленького, одинокого безымянного человека,  на ум пришли дом  призрения для
бедных  и  клетчатая  одежда  его  жильцов.  Такова  жизнь:   если   провела
целомудренную молодость нетронутой, наверняка такой и останешься в старости.
Целомудрие женщины  -  результат отсутствия соблазнов,  целомудрие мужчины -
проистекает из-за  недостатка возможностей, если, конечно,  мужчине есть что
сохранять...
     Тридцать  лет служит она  семье  Суомалайненов, принесла  им  в  жертву
лучшие годы, а сейчас впереди бедность и  одиночество, постоянные волнения и
забота о двух  взрослых мужиках.  Неудивительно, что  она иногда выходит  из
себя,  глядя  на двух болтающихся без  дела  тунеядцев, которые  смотрят  на
окружающий их мир, как на фантастическую сказку.
     Импи-Лена  закрыла  окно  и  стала  накрывать  на стол.  Песня  Малышки
Лехтинена  принесла ей привет из дома призрения.  Верная служанка  подошла к
керосинке, и уголки ее глаз стали влажными.
     Некоторые  женщины  с  грустью  вспоминают свою  молодость,  другие  же
отправляются на танцплощадку в надежде научиться современным танцам.
     Перед тем как спуститься во двор, Йере на мгновение задержался в дверях
Гармоники. Ему сейчас опротивела Денатуратная и ее жители. Жажда странствий,
блуждавший в его крови инстинкт авантюриста охватывал его, едва он устремлял
взгляд на дорогу. Она  звала  его  вдаль, туда,  где  человеку должно житься
весело и привольно хотя бы потому, что сам он ничего подобного не испытал.
     Из  ворот  Гармоники  открывался вид  на  деревню,  которая  фактически
состояла из трех  частей. Слева была Долина ужасов, где проживали бедняки на
содержании  муниципалитета,  бродяги,  и беззаботные  христиане, никогда  не
пахавшие землю  и не собиравшие урожая; в центре расположился так называемый
Аспирин,  жителями  которого  были  чиновники  средней руки,  ремесленники и
мелкие  господа; справа  раскинулась  Долина  любви с  добровольным пожарным
депо,  площадью  для  торжественных  церемоний  и  танцплощадкой.  Гармоника
располагалась особняком от  всех этих  частей. Она незаметно пристроилась  с
краю Долины  ужасов и являлась  как бы бородавкой на теле  Денатуратной. Для
украшения  деревни она  была слишком велика  и чересчур мала,  чтобы служить
полицейским отделением.
     Йере  осматривал  открывшийся  передний  ландшафт  и думал  о  грубости
Импи-Лены. На  память ему пришли подходящие  к  данной  ситуации  слова  его
собрата по перу Оскара Уайльда:
     "Женщин можно разделить на две группы: на  некрасивых и накрашенных, на
злоязычных и глухих".
     Йере  увидел отца, сидевшего  на  небольшом пригорке на опушке  леса  и
проводившего  свободное время на свежем воздухе, что  рекомендуют врачи. Сын
направил свои стопы к нему и выдернул его из состояния несбыточных грез. Вид
у  старика был  воистину диковинный:  подернутая  сединой  козлиная  бородка
направлена  в  сторону  закатывающегося  солнца,  выцветшая  фетровая  шляпа
валялась  на  траве,  а руки  обнимали алюминиевое  блюдо Аманды Мяхкие. Сын
загородил ему  лучи уходящего солнца. Еремиас очнулся и растерянно посмотрел
на него.
     - А,  это ты,  -  произнес  он и машинально  одел на  голову,  как  ему
показалось, шляпу. Но шляпа оказалась не шляпой, а алюминиевым блюдом Аманды
Мяхкие, из  которого на  его  полысевшую  голову выпали три сочных  кровяных
блина.
     - Небольшой фокус, которому научился еще мальчиком в Питере, - хохотнул
он. - Бери и ешь. Блины вполне приличные, хотя всякая кровь мне отвратна.
     Он положил блины в блюдо и протянул его сыну.
     - Ешь, ешь. Яда в них нет.
     Йере  нерешительно откусил кусочек.  Будучи прирожденным пацифистом, он
тоже чувствовал отвращение к крови.
     - Как их готовят?
     - Из крови и ржаной муки.
     - Я спрашиваю, кто?
     - Аманда Мяхкие из Гармоники.
     - Ага, Аманда! - воскликнул Йере.
     - Ну и что?
     - Ничего.
     В  этот момент  их  беседу прервал  тонкий  голосок,  исходивший  из-за
ближайшего куста.
     -  Дорогие  господа,  если  разрешите,  то  я  составлю вам  на  минуту
компанию. Не возражайте, ибо все гипотезы являются спекулятивными...
     Перед Суомалайненами с глубоким поклоном появился  Малышка Лехтинен.  В
блюде у Йере оставался еще один блин. Он попытался спрятать его куда-нибудь,
но, не найдя подходящего места, сунул во внутренний карман пиджака.
     Отец  и  сын  сидели  на лужайке  словно невинные  агнцы  и смотрели на
хилого,  крошечного  мужичонку, который держал  под  мышкой  грубо сделанную
мандолину. Малышке  Лехтинену дали  недельный отпуск. Он являлся  подопечным
лицом волостных властей,  которого иногда отпускали  из  дома призрения  для
встреч со знакомыми. Когда-то он играл на скрипке в составе квартета в одном
из  кинотеатров,  сопровождая  музыкой  немые  фильмы.  Затем  пришло  время
звукового кино, и маленький музыкант испытал впервые затемнение в мозгах. Он
стал уличным музыкантом, сменил  скрипку на мандолину  и  принялся  сочинять
песни.  В   поэзии,   как   правило,   рассудок   ждет,   чтобы   кто-нибудь
поинтересовался, есть  ли он  на самом  деле. В случае с Аехтиненом  разумом
поинтересовались власти, и его уличный бизнес на этом закончился.
     -  Прошу  прощения, уважаемые господа.  Прекрасное  вечернее настроение
располагает   к  музыке.  Я   всегда  делаю  различие  между  музыкальной  и
логическо-грамматической сторонами языка. Разрешите присесть?
     - Пожалуйста, - отозвался Йере и вопросительно посмотрел на отца.
     Музыкант принял позу портного, снимающего мерку с клиента. И  с места в
карьер произнес целый монолог:
     - Вы производите впечатление чересчур задумчивых людей, милые  господа.
Пожалуй, у вас  есть причины для грусти, холода, голода. А может, вам просто
скучно?  Или вас мучают комплексы? Вам известна мораль  Рихарда Вагнера? Вот
отчего  могут  возникнуть комплексы.  Мой  хороший друг Фридрих Ницше считал
жалость  жизненной   позицией,   поэтому  и   относился   с   отвращением  к
вагнеровскому Парсифа-лю. Ницше никогда  не испытывал чувства жалости. Итак,
какова ваша оценка политической ситуации?
     - Она зыбкая, - ответил Еремиас.
     - Так  и  я  думаю.  Положение  было бы  во много раз  прочнее, если бы
лапуасцы (*2) постарались отправить на тот свет всех изобретателей звукового
кино и оставили бы  сапожникам их  колодки.  Слово  "уничтожение",  впрочем,
звучит  на   редкость  музыкально.  Оно  характеризует  желание  и  животный
характер, если можно так сказать, инстинктивную цель народа Финляндии...
     - Конечно, можно и так сказать, - высокомерно улыбнулся Йере.
     -  Великолепно!  Чувствуется,  что  вы  человек  умный.  Пожалуй,  даже
образованный.  Кто знает,  может быть, вы  даже  подготовлены  к  выполнению
сложной задачи? Но вернемся к политической жизни в ее животном звучании. Вот
прекрасная тема для  новой симфонии.  Звуки, издаваемые  животными, выражают
инстинктивные намерения: в драке - это способ устрашения,  в беде - призыв о
помощи, в любви - способ соблазнить  самку. Музыка также служит  инстинктам.
Когда оркестр играет  Ваазский марш  или гимн  воинов Дубинной войны (*3), у
лапуасцев просыпаются  инстинкты и они видят все  в  красном цвете. А  когда
перепуганный человек видит перед  собой красное, у  него появляется  желание
поиздеваться над ближними...
     - Мы политикой не интересуемся, -  прервал Малышку Еремиас, намереваясь
встать на ноги.
     - Я тоже, - ответил  Малышка  Лехтинен.  - У нас  в приюте  разговоры о
политике запрещены под угрозой наказания.  А сослать человека - раз плюнуть.
На    прошлой    неделе   государственная   полиция   отправила   в   ссылку
восьмидесятилетнюю старуху,  которая  тайно  носила  красную нижнюю юбку,  а
одного парализованного старикашку,  назвавшего откормленную  в нашем  приюте
свинью именем  Вихтори, посадили  в  карцер за  оскорбление  великого  вождя
народа.
     Еремиас многозначительно кашлянул:
     - Я уже говорил, что меня политика не интересует.
     - Ссылка - это не политика, -  ответил Малышка Лехтинен, -  в Финляндии
она лишь увеселительная поездка. Надо же когда-нибудь и беднякам прокатиться
бесплатно  на автомобиле?  Но почему  вы,  дорогие  господа,  такие  хмурые?
Надеюсь, я вас не обидел?  О, понял,  понял! Вы жаждете музыки. Вижу это  по
вашим одухотворенным лицам.  Музыка  -  явление  небесное.  Она нужна  людям
любого возраста. Сыграю-ка я вам свою последнюю симфонию, которую сочинил  в
память о немом кино. Извольте, господа.
     Малышка  Лехтинен  пружинисто  вскочил  и  низко  поклонился.  Прошелся
несколько раз  по  струнам  мандолины  и промурлыкал  мелодию. Он  напоминал
актера, для которого игра  на сцене  - работа, а работа  -  всего лишь игра.
Внезапно  он  отбросил в сторону свой инструмент, случайно попав им в пустую
канистру  из-под спирта, вытащил  из  нагрудного  кармана  губную гармошку и
заиграл. Это, видимо, была "Симфония слез", ибо глаза музыканта тут же стали
влажными. Колени его то  сгибались, то  разгибались в такт звукам мелодии, а
губная гармошка, подобно  пестику маслобойки, перемещалась из одного  уголка
рта в другой.
     - Вот так, господа хорошие. Это было allegro non troppo. Играл ли я всю
жизнь на губной гармошке? Нет,  дорогие слушатели.  Только  четыре года.  До
этого  играл на скрипке почти двадцать лет. Но если  бы вы знали, сколько  я
заглотнул за эти годы горячительных напитков! Однако я не жертва вина, я его
друг. Жертва вина? Чушь! Я  жертва механизации,  грамофонных пластинок.  Ну,
что вы понимаете в  музыке? Достаточно  покрутить ручку, заставить пластинку
вращаться - вот вам и музыка. Ну да ладно... Ведь  если я  на скрипке сыграю
"Крейцерову сонату"  Бетховена, вы только покачаете  головой и скажете: "Ах,
сумасбродный Лехтинен, оставь скрипку, купи  губную гармошку, или трубу, или
же саксофон.  Либо играй  на танцульках.  Будь таким, как  Матти  Юрван  или
Мальмстен и Пеккаринен". Ну и что? Купим итальянскую губную  гармошку, у нее
есть  мажор  и минор. И  заиграем или  запоем.  Если  вы,  господа  хорошие,
позволите, то...

     Песней в радость я твой вечер превращу,
     Крепко руки на груди скрещу.
     Вот в долине появилася бутылка,
     Благодарю господ и горло полощу.
     Когда хмельной встречается с хмельным,
     Земная скорбь и горечь исчезают.
     О дева! Объятия твои - алтарь,
     А груди, будто клавиши органа, вдохновляют.

     - Пианиссимо, пианиссимо! - воскликнул Еремиас. - Нельзя так шуметь. Мы
живем в правовом государстве...
     Еремиас   посмотрел  на  Йере,  который  осторожно  встал  на   ноги  и
обеспокоенно  осматривался.  Во  время представления  Малышки Лехтинена  они
оказались в плотном кольце. Кругом  стояли все дети Денатуратной, женщины, а
также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием
     Еремиаса. Он засунул  гармошку  в карман, поднял  с  земли мандолину  и
начал новую песню:

     Я так мал,
     О-о, хи-и-о хей...

     Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены
выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике.
     Импи-Лена, высунувшись в  окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и
не заметила, как  вошли мужчины, уселись за стол и жадно  принялись за  еду.
Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала  в дверь и  спросила у
Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности,
повернулась лицом к комнате.
     - Да, хорошая песня, - с чувством вздохнула она.
     - Я поставил его хозяйке на подоконник, - ответил  Еремиас. -  Огромное
спасибо.
     - Что, что такое? - насторожилась Импи-Лена.
     - Прекрасное блю...
     - Блюдо  или  тарелка?  -  язвительно  произнесла Аманда,  обращаясь  к
Импи-Лене.  - Я  предложила  господину перекусить,  ибо  обед у  вас  всегда
запаздывает...
     Аманда с  надменным  видом покинула комнату.  Импи-Лена  уставилась  ей
вослед и зло прошипела:
     - Опаздывает? Вонючая баба, дерь...
     - Хватит! - прервал ее Еремиас. - Это интеллигентный  дом, и здесь даже
не произносят: "Вонючее дерьмо".
     - А  мне и говорить этого не надо,  - заметила  ехидно  Импи-Лена, хотя
подразумевала именно это.
     Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое.
Ее  женское чутье говорило ей больше,  чем знание. В последнее  время Аманда
что-то чересчур заигрывала  с Еремиасом Суомалайненом.  Она вся, с головы до
пят, являла  собой  предложение.  Любовные  поползновения  вдовы!  Импи-Лена
вздрогнула: Еремиас  тоже вдовец, это может сказаться. Аманда  уже  раскрыла
свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То  пригласит на
кофе, то показывает  ему  шкаф со  своим бельем, то предложит  рюмку водки и
начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты "Нююрикки". А то, что
Еремиас бездельник, не говорила никогда.
     Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным
столом  и проявляют свое рвение. На  память женщине  пришли  слова из  одной
умной книги -  возможно, это был Календарь общества народного просвещения, -
что миром правят  голод и  любовь. Поскольку в  ее голове не умещались сразу
два понятия, она думала сейчас  только о любви. Но  заманивать мужика чашкой
кофе и кровяными оладьями - разве это любовь?
     - Нет! - воскликнула она возбужденно.
     Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что  их  верная экономка в
настоящий момент  уподобилась  бочке  с  пивом  с  запасным клапаном,  через
который в  воздух выбрасывается  излишний пыл брожения.  Они услышали песню,
исполняемую в сопровождении оркестра:

     О, где ты, цветок Юга...

     И бросились  к окну. И тут  вспомнили,  что сегодня суббота и в  Долине
любви  начался  традиционный  вечер  танцев.  Отец  толкнул  сына  в  бок  и
предложил:
     - Может, сходим посмотрим?
     - Не знаю, - колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: - Пойдем.
     - Еремиас никуда не пойдет, - сказала, как отрезала, Импи-Лена.
     - Что? - удивился Йере.
     - Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется.
     - Раньше мы такого не слышали...
     - Вот именно. Старому человеку это неприлично.
     - Старому? И что такое неприлично?
     - Танцевать да флиртовать...
     Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования.  Если  бы  он умел так  же
хорошо   читать  мысли,  как  видеть  сны,   он  понял   бы  глубокий  смысл
произнесенных  женщиной слов. Любовь подобна страхованию  жизни: с возрастом
за нее приходится платить все больше и больше.
     Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила  ему рта
раскрыть. Он  внезапно  обнаружил, что  в доме женская  власть, но попытался
подчиниться ей с достоинством.
     - Ну, хорошо? ты иди вперед, я  приду немного позднее, - заявил он Йере
и салфеткой развел в стороны половинки бороды.
     Но тут снова встряла Импи-Лена:
     -  Как  уже  сказала,  Йере  может  отправляться.  Но  женщин  сюда  не
приводить! о
     - Я никогда и не приводил, - пролепетал Йере.
     - Намерения были. Отправляйся.
     Импи-Лена схватила его за локоть  и вытолкнула на улицу.  Узкая юбка не
позволила ей  дать ему пинка. Оставшись вдвоем  с Еремиасом, Импи-Лена своим
грозным видом  напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в  комнате  стояла
напряженная тишина. Точно  в  ожидании предродовых схваток, словно  весь дом
испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал.
     - Нам надо выяснить отношения, - заявила Импи-Лена.
     - Какие отношения?
     - Ах, какие? Не надо отвечать вопросом на вопрос.
     - Но я просто не понимаю, о чем вы говорите.
     - О жизни и о житье.
     - Ну здесь-то как раз не к чему придраться.
     - Во всяком случае, теперь кутеж кончится.
     -  Черт  возьми, женщина! - воскликнул  в  неистовстве  Еремиас. -  Это
переходит  всякие границы.  Если Импи-Лена не умеет  вести себя,  я вынужден
уволить ее.
     Женщина  попыталась  рассмеяться. Она  тоже разгорячилась,  а  если  уж
доходила  до  точки  кипения,  то   по   доброму  финскому  обычаю  начинала
разговаривать с собеседником на "ты".
     -  Не  ори,  а  то  часы остановятся! Значит, уволить?  Так кто же кого
увольняет? Ты  меня или  я тебя? Более двух  лет ты  с  сынком съедаешь  мои
крошечные сбережения и наследство. Теперь хватит! Проедай наследство других.
Только  вот  какая  неприятность:  родственники  господина  Суомалайне-на  -
седьмая вода на киселе, живут черт-те где, да и умирают редко.
     - Импи-Лена, закончим этот спор.
     - Мы не спорим, а лишь говорим правду.
     -  Совершенно верно, совершенно  верно... Один говорит правду, а другой
старается быть корректным. Я прошу, чтобы и вы соблюдали тактичность.
     - Не могу я быть корректной и одновременно кормить двух мужиков.
     Еремиас,  покачнувшись,  сделал  шаг по направлению к плетеному стулу и
надтреснутым голосом произнес:
     - Но Йере... ведь что-то зарабатывает?
     - Чем?
     - Да, действительно, чем?
     Мужчина  рухнул на  заскрипевший  стул  и закрыл  лицо  руками.  Что-то
прояснилось, но  темнота полностью  не рассеялась.  Он, видимо,  был  полным
дураком.  Давно  следовало  бы  понять,  что  на доходы  от стихоплетства  в
Финляндии троих взрослых не прокормишь. Вот если бы какой-нибудь родственник
служил в банке кассиром... Трудности  испытывают  и бизнесмены: сегодня  они
крутятся  на бирже, а завтра, глядишь, бегут в  ломбард. И если ты  поручишь
другу стеречь твои сбережения от воров, можешь быть уверен, что они разделят
добычу между собой.
     Еремиас  почувствовал на  плече  прикосновение руки женщины.  Импи-Лена
подошла к нему и тоном, исполненным сожаления и помилования, произнесла:
     -  Господину  следует подыскать работу. Когда беден, нельзя жить  одним
лишь собственным достоинством.
     - Достойно жить можно всегда, - ответил Еремиас серьезно. - Бедность не
должна влиять на  поведение человека, хотя и делает существование в какой-то
степени неприятным. Но надеюсь,  Импи-Лена понимает,  что  мои  трудности  с
деньгами явление временное, то есть преходящее.
     -  Не  минует  оно  человека,  если  тот  не  примется   за  работу,  -
успокоившись, вздохнула женщина. - Что посеешь, то и пожнешь.
     -  Совершенно   справедливо.  Библейские  выражения  всегда  используют
неправильно. Это прямое следствие того, что люди не знают основ экономики.
     - Я-то знаю. Во всяком случае, свою...
     В  передней  заскрипел  пол.  Аманда  Мяхкие  больше  не  в силах  была
находиться  в полусогнутом положении  у  дверей  комнаты Суомалайненов.  Она
медленно, точно слон, спустилась на первый  этаж. Слово в слово слышала  она
дискуссию  Еремиаса  и Импи-Лены и приняла торжественное решение: ей следует
вступить на стезю конкурентной борьбы. За мужчину есть смысл бороться всегда
- и во время подъема конъюнктуры, и при ее падении. У Импи-Лены могут быть в
банке  несколько  тысчонок,  но  и  у  нее  самой  водятся деньжата, да  еще
Гармоника впридачу. И хотя некоторые злопыхатели и сравнивают любовь вдовы с
залежалым товаром, все же за нее платят полной ценой.
     Если ехать  из  Хельсинки,  то Долина  любви  располагается  на  правой
окраине  Денатуратной.  В  летние  месяцы  она  становится  одним  из  самых
подходящих  мест  для свиданий молодежи, а также размещения пожарной охраны.
Транспортная  связь с Денатуратной  действовала бесперебойно,  и  на танцы в
Долину любви  приезжало много молодежи  из  столицы. В сумерках наступающего
вечера площадка напоминала взбитое желе.
     Воздух был тепл и нежен, словно подогретые сливки. Солнце уже пряталось
за здание  пожарного  депо,  выкрашенное  в красный цвет. Его  последний луч
весело  играл  на  саксофоне, из которого  извлекалась  бессмертная  мелодия
"Черного  Рудольфа". Летний  вечер был  прекрасен.  Юноши произносили тирады
басом  переломного  возраста.  Они  пытались  развлекать  девушек,  а  те  с
готовностью "умирали со смеху".
     На краю площадки,  где  роилась молодежь,  как  обычно, торчала  группа
людей, пришедших просто поглазеть.  Они слушали симфонии  Малышки Лехтинена.
Крохотный  музыкант   заложил  мандолину   и   купил   налитого  в   бутылку
сорокаградусного   кайфа.    Сейчас    он   играл   на    губной   гармошке.
Благотворительность  в Долине любви  не  была  в  таком же  почете,  как  на
общественных торгах, поэтому в ладонь музыканта редко кто клал монету.
     Йере  попытался  незаметно проскочить  мимо  этой  группы,  но  Малышка
Лехтинен понял его коварные намерения и крикнул:
     -  Эй,  коллега,  добро пожаловать на бал!  Ты лирик, я музыкант, песни
наши  разносятся  по  лесам.  "Собирайтесь,  друзья", как  сказал  поэт Отто
Мяннинен, и его встретили криками "ура",
     Йере  почувствовал  себя  несколько   неловко,  как  все  знаменитости,
избегающие  находиться в центре внимания. И  все же  он оставался для многих
неведомым,  причем  настолько,  что   ему,  пожалуй,  можно   было  бы  дать
Нобелевскую  премию в  области  литературы.  Он  помахал музыканту  рукой  и
вежливо ответил:
     - Добрый вечер!
     Затем поспешил на площадку, где собрались молодые, и попытался сбить со
своего  следа   музыканта,  который  об  экономическом  кризисе  знал   лишь
понаслышке.  Йере  не презирал  своих  ближних,  но  в  этот  вечер  его  не
интересовала скудоумная классика Малышки Лехтинена. Он растворился в людском
потоке и остановился возле танцплощадки послушать  новую  модную мелодию. Он
искренне верил, что чем чаще песню исполняют, тем скорее она умирает. В этот
момент он почувствовал на руке чье-то прикосновение  и увидел  рядом с собой
молодую девушку. На ее лице играла улыбка. Девушка жила в Аспирине,  и звали
ее  Ауне  Кейнянен.  Девятнадцатилетнее,  смуглое,  чувственное  создание  с
макияжем на лице. Йере познакомился с ней в  редакции газеты "Тосикертомус",
где она  считывала гранки, распечатывала  письма  читателей  и стучала одним
пальцем на машинке. Некоторое время они оживленно беседовали, и Йере пытался
развлекать девушку  рассказами о Каапро Яскеляйнене и  других  своих дальних
родственниках, эмигрировавших в Америку.  Из них только Каапро  мог написать
свое имя, остальные вместо росписи прикладывали палец. Девушка позевывала, и
Йере, наблюдая это, предложил:
     - Разрешите пригласить вас на следующий вальс?
     Он получил положительный ответ и почувствовал  себя свободнее Днем Йере
почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность)
и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он
поистине был  танцором по  пальцам, поскольку то и  дело  наступал на пальцы
партнерши. Нейти (*4) Кейнянен измучилась, и  ее взвизгивания препятствовали
зарождению  романтического  настроя.  Она выглядела  красивой  и чрезвычайно
умной,  поскольку  умела  блестяще  скрывать  свое  невежество.  Когда  Йере
пользовался  в  разговоре  о  любви  научными  терминами  физиологии,  нейти
Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика
свидетельствует об  утонченности  органов  чувств, и  он то  и  дело подавал
реплики вот такого рода:
     - Вы танцуете,  как эльф.. Вы словно натянутая струна скрипки... От вас
нельзя скрыть любви...
     Йере Суомалайнена с его карельским нравом  с первого  взгляда  закачала
волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего
не  обещал.  Натанцевавшись  до  сердцебиения,  они  отправились в ресторан,
разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская
молодежь, у которой на  таких  сборищах имелось  право голоса  да  несколько
монет в кармане. Йере провел  свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей.
Тем самым  он допустил в своем  ухаживании  первую ошибку,  поскольку  нейти
Кейнянен  заботливо поинтересовалась, не  попала ли ему  в глаз  песчинка. С
другой  стороны  стола   сидели  знакомые   нейти  Кейнянен.  Поздоровались,
обменялись  приличествующими этому случаю  словами,  познакомились. Мыслящий
наблюдатель  мог бы обнаружить, что  нейти  Кейнянен доставляло удовольствие
находиться в обществе мужчины, которого все называли "господин писатель".
     Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание
разговоров напоминало  изюм  без  косточек.  Йере бросал  на  девушку нежные
взгляды,  уверовав, что начальная стадия ухаживания  завершена,  ибо  цель -
определение неизвестной величины "икс" -  уже частично достигнута.  Веселый,
многообещающий и прекрасный вечер!
     Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к
мужчине  "ее  типа": деликатному, умному и приятной наружности, несмотря  на
очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не
требуется решать сложных уравнений, но он  все же торжественно спросил счет.
Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И  тут
случилась величайшая катастрофа  его любовной  эскапады.  Из  пачки бумажных
листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного
рассказа,  написанного  днем.  Нейти  Кейнянен, ее  добрые  знакомые  и  все
присутствующие  посмотрели на  Йере  и  раскрыли  в  изумлении рты. На Йере,
нежившегося  в  свете  романтики, буквально  свалился  кровяной блин  Аманды
Мяхкие.  Если бы  в  подобной ситуации оказался его отец,  он  бы вытащил из
жилетного  кармашка монокль,  вставил его в глаз  и сочинил  бы какую-нибудь
душещипательную историю,  а вот Йере совсем растерялся. Он схватил  блин  со
стола  и попытался  запихнуть его  обратно за пазуху, но  при этом  испачкал
рубашку. Разгоряченная  нейти Кейнянен вскочила на ноги,  ее  красивые глаза
метали искры.
     - Что это? - спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса
Лютера. - Что это такое?
     -  Кровяной  блинчик, - тихо  промолвил  Йере.  Окружающие  в  открытую
расхохотались.   Их  злорадству  не  было  предела.  Йере  забросали  едкими
замечаниями  на  тему  скотоводства и  сельского  хозяйства.  Нейти Кейнянен
почувствовала  себя  глубоко  оскорбленной.  С   раскрасневшимся  лицом  она
покинула  общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические  вкусы
нейти Кейнянен были основаны на ущербном  знании мира и  появлялись лишь под
влиянием момента.
     Йере заплатил по счету две  марки,  дал двадцать пять  пенни  чаевых и,
ругаясь  про себя, выскочил  из  ресторана.  Не зря  говорят,  что  у поэтов
чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер.
     Его охватило чувство уныния, злости  и присущая поэтам жалость к самому
себе. Множество раз он терпел проигрыш именно  в тот  момент, когда  счастье
ему начинало улыбаться.  Приступая к какому-нибудь делу, он был  оптимистом,
но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по
мнению которого оптимизм - явление непорядочное, поверхностное и  прямо-таки
нечестное.
     Постепенно злость  его прошла, и он, остынув, констатировал, что ничего
особенно неприличного  не  случилось. Женщин  следует любить, а  понять их -
пустое занятие. Он вытер  самые  отвратительные  кровавые пятна с рубашки  и
решил  рассказать  нейти Кейнянен  всю комическую историю с кровяным блином.
Напевая,  Йере   направился   к  танцплощадке,  где  девушка  уже  оживленно
беседовала с худощавым юношей. На нем  были фланелевые брюки,  у него только
что начали  пробиваться усы, а также  ломался голос. Йере подумал мгновение,
прежде  чем  приступить  к  делу.  Любовь  требует  смелости,  ухаживание  -
тактических ходов. И то  и другое является  детищем  саморекламы, к  которой
примыкает определенная  доля  состязательного  настроя. А его у  него сейчас
хоть отбавляй. Будь что будет, но надо действовать.
     Он воспользовался самыми изысканными словами, прибегнул к  трогательным
выражениям,  к  лучшим  средствам  человеческого  языка.  Но  нейти Кейнянен
повернулась к нему  спиной и закачала своими свободомыслящими бедрами. Затем
она  схватила   парня  в  фланелевых   брюках  под  руку  и  нежным  голосом
прародительницы Евы произнесла:
     - Яшка, я хочу танцевать.
     И   девушка   из   редакции  "Тосикертомус"   исчезла  из  поля  зрения
Суомалайнена.
     Йере снова стало  ясно, что он  всего лишь  лирик,  скиталец  и  плохой
знаток  людей.  Он  всегда отдавался  первым впечатлениям и ошибался. Только
впоследствии  осознавал, что истинное "я" человека обнажается лишь в гневе и
любви. Бессмысленно  продолжать состязание, ибо  молодые  бегают  лучше.  Он
чувствовал  себя  женским  чулком  со спустившимися петлями, который осязает
женскую ножку последний день.
     Незнакомое ему чувство ревности перешло в горечь и отвращение. Конечно,
нейти Кейнянен  красива, как куколка, но  пуста и наивна.  Может быть,  даже
несколько глупа. Она наверняка верит в то, что  дети рождаются в капусте,  а
жизненные муки поэта - результат слишком тесной обуви.
     Йере бежал  из Долины  любви, и  вослед  ему  неслась  мелодия "Черного
Рудольфа".

     О, где ты, цветок Юга...

     Вечер  уже  уступил  свое место сумраку ночи. Воздух был ласкающе тепл;
поэты сравнили бы его с мягкой  шерстью выдры. В кустарнике ворковали ночная
птица и влюбленная молодая пара.
     Небо,  эта безграничная обитель, в которой беседуют ангелы, нависло над
землей. Ночь в начале лета,  неспокойный пыл молодости,  мучительная радость
рождения  и  созидания.  Сердце человека готово  разорваться  в  поэтическом
экстазе.
     Но размышления  Йере Суомалайнена были далеки  от поэзии. Он  медленным
шагом двигался к Денатуратной, а  в голове засела ржавым гвоздем мысль о его
оскорбленном "я". Почему он  позволил девчонке превратить  себя в шута? Куда
девались его достоинство и находчивость?
     Он на мгновение остановился, а  затем развернулся и направился к шоссе,
ведущему  в город. Прошел небольшой участок  пути и увидел на обочине дороги
сидящего человека, который показался ему знакомым. Создавалось  впечатление,
что тот  упал на насыпь и  сейчас находился в  окружении  пустых  консервных
банок  и бутылок. Йере  внимательно взглянул на него и  обрадовался. Они  же
старые знакомые, учились в одном классе. Магистр Ахопалтио вздрогнул.  Вид у
него был своеобразный, как  у  всех людей,  изучавших десятки лет философию,
питавшихся на деньги, полученные в наследство, и афооизмами Ницше.
     Йере  полгода  как  не встречал  Ахопалтио, однако  сейчас  понял,  что
магистр  был болен. Несмотря на  теплую летнюю  погоду, он  закрыл  свои уши
черными матерчатыми наушниками  и частично натянул на  них  шляпу.  Судя  по
всему, у  него болят уши: воспаление среднего  уха или какая-нибудь подобная
мучительная хворь. Йере радостно протянул ему руку.
     - Здорово!
     Ахопалтио  тряхнул головой, но не произнес ни звука. Видимо, у него еще
и воспаленные гланды, дифтерит или полипы на голосовых связках. о
     - Ты болен? - спросил  Йере. - Я  давно тебя не встречал. Ты больше  не
живешь в Кайвопусто?
     Ахопалтио слабо улыбнулся, но не ответил.
     - Не слышишь? Тебе что, медведь на уши наступил? - громко крикнул Йере.
- Зубы болят? Комплекс замучил? Запоры?
     Ахопалтио  вытащил  из  кармана  блокнот,  начертал несколько  строк  и
протянул Йере для  прочтения  следующие слова: "Что  ты  спросил?  Ничего не
слышу".
     Йере  пронзила  жалость.  Его  на  резкость  своеобразный  одноклассник
потерял слух  и  дар речи.  Йере написал  в ответ вопрос и  протянул  листок
Ахопалтио: "Ты болен, и если да, то чем?"
     Философ,  ставший таковым по причине огромного наследства, отрицательно
помотал головой. Затем подозрительно посмотрел вокруг, как бы в предчувствии
опасности,  и  наконец  снял  наушники,  под  которыми  оказались  маленькие
бархатные  подушечки.  Он  убрал  и их, а потом вытащил  из ушей пять дюймов
белой ваты. о
     - Значит, ты слышишь? - обрадовался Йере.
     -  Слышу,   слышу!   Но  не  кричи  так  громко.  Садись  и  быстренько
рассказывай.
     Йере уселся на край канавы рядом с философом и промолвил:
     - Не встречал тебя целых полгода. О, где ты, цветок...
     - Замолчи!  - со злостью крикнул Ахопалтио и зажал  уши  руками.  -  Не
выношу этой  песни.  Я раб  комплекса. Маниакально-депрессивный  случай. Сам
знаю  об этом. Все симптомы циркулярной психической болезни, как  утверждают
врачи. Это мне и самому известно. Как услышу эту чертову песню, все в голове
перемещается.
     - Какую песню? - подозрительно спросил Йере.
     - Ту, которую ты только начал напевать: "О, где ты, цветок Юга. "
     Йере  покачал  головой  и  тростью отбросил  подальше  несколько пустых
бутылок,  разбитый  ночной горшок и  расколотую вазу для цветов. Они  сидели
метрах  в   двадцати  от  общественной  свалки,  на  которой  обычно  роются
тряпичники в поисках кладов. Аетний вечер и ночь утратили свое очарование. В
начале вечера он бежал  от  Малышки  Лехтинена,  а  сейчас  попал в общество
другого тронувшегося  умом.  Ахопалтио всю свою  жизнь  изучал психологию  и
философию,  пять лет писал диссертацию "Внешние  раздражители духовной жизни
человека и порождаемые ими комплексы", и вот автор этих  трудов сидел  перед
Йере.
     - Послушай, сосед, что же тебя все-таки мучает?  - со всей серьезностью
спросил Йере. - Ты совершил какое-нибудь преступление: хищение, убийство  на
сексуальной почве или подделал вексель?
     Ахопалтио снова боязливо огляделся вокруг, прислушался, поморгал своими
густыми ресницами, глубоко вздохнул и наконец приступил к рассказу.
     - На свете нет ни одного здорового человека. Меня уже три недели мучают
сложные мутации. К настоящему моменту мне удалось обследовать различные типы
людей,  если  говорить точно, то четыре  тысячи пятьсот двадцать случаев,  и
каждый    оказался   душевно   болен.   Одни    боятся   темноты,   страдают
вербидегенерацией, шизофренией,  эксгибиционизмом или  торифобией, другие же
войэуризмом  или  фетишизмом. Среди политиков я обнаружил пять тысяч мужчин,
больных неизлечимой кверулантной  манией преследования, комплексом Наполеона
или явной паранойей...
     Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио:
     -  Но недавно ты  говорил  о какой-то песне? Массивное  тело  Ахопалтио
начало равномерно дрожать.
     -  И  о ней я буду говорить  еще долго, - раздраженно воскликнул  он. -
Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что  я  только
что  сказал, это  лишь краткий  пролог болезней души. Ранней весной я слушал
уличного певца, ворковавшего словно ангел:

     О, где ты, цветок Юга,
     И твои вишенки-губы?

     Дал певцу  пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если
сравнивать с оплатой научных работ.  Спустя две минуты я  встретил в воротах
маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я
положил  ей в маленькую и  чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут  же
из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер:

     О, где ты, цветок Юга...

     Песня  уже не звучала красиво,  так  как  у девчонки был насморк и  она
вынуждена  была постоянно вытирать  нос рукавом. Я  быстро вошел в лифт, где
правила   жизни   в   доме   рекомендуют   поддерживать   тишину.   Какой-то
мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину
вместе со мной и нахально замурлыкал:

     О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а...

     Я взбесился,  ибо  всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей.
Предел моей терпимости  кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил
радио, и  та  же проклятая  мелодия  снова  вывела  меня  из  равновесия.  В
состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно,
и он  упал  на  голову  какого-то  начинающего  исполнителя  шлягеров.  Меня
привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти  группового
психоза. Дали мне  шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для
ученых,  ибо  их жизнь  вообще  непродолжительна. Когда  огласили  приговор,
председатель суда  посмотрел  в окно и тихонько  запел:  "О, где  ты, цветок
Юга..."  Я немедленно  зажал уши  руками,  и за это мне добавили еще  десять
суток. Якобы за неуважение к суду.
     Отправили  меня в тюрьму, где я  сел лишь  на воду да  на хлеб. Был рад
тому, что наконец-то больше не услышу  эту чертову песню,  которая снимала с
моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной,
ибо  все охранники и заключенные хором  пели: "О, где ты..." Тогда я  зубами
оторвал несколько  небольших  тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я
был  вынужден заплатить  шестьдесят марок штрафа  за порчу  государственного
имущества.  Шлягерная   эпидемия  решительно  повлияла  на  мое   физическое
состояние.  У  меня  поднялась  температура,  и  четыре дня я  провалялся  в
тюремном госпитале. Когда  я наконец вернулся домой, то тут  же заказал  вот
такие наушники-подушечки  и  теперь  уже четыре  недели абсолютно  ничего не
слышу.  Несколько дней назад я устал от глухоты. Снял здесь, в Денатуратной,
в  спокойном Аспирине, меблированную  комнату.  "Место здесь  тихое,  нет ни
детей,, ни собак, и кровать  не скрипит", - сказала хозяйка. Сегодня вечером
решил  устроить  ушам  летний  отпуск,  снял  подушечки,  вытащил   вату   и
прислушался. Прошло точно  одиннадцать  минут, и с танцплощадки Долины любви
донеслась песня,  раздирающая  мою душу,  та чертова - ты знаешь -  та адова
сексуально  раздражающая дьявольская месса: "О, где-е ты-ы, цветок Юга-а..."
Я утратил самообладание.  Пошел и смазал  хозяйке по  уху,  затем разбил  ее
радиоприемник,  выпил глоток  снадобья для полоскания  рта, оборвал качели в
саду и сбежал. И вот  уже более  пяти часов сижу  здесь,  рядом  со свалкой,
успокаивая душу и ожидая  окончания  танцев. Жизнь сущий ад,  согласись, что
это так.
     Ахопалтио бросил на Йере умоляющий взгляд и продолжил:
     - Люди  больны. Тех  же, кто сосредоточился  на своем внутреннем  мире,
убивают  саксофонами.  Послушай, Йере, ты веришь,  что в провинции  найдется
какое-нибудь спокойное место, где нет необходимости затыкать уши?
     Йере с мрачным видом покачал головой.
     - Не верю. Сейчас эта песня только начинает прокручиваться в провинции.
     Ахопалтио вздохнул.
     - Это точно. Сначала в городе, а потом в сельской местности.
     -  Самым  лучшим  в  модном шлягере  является  то, что он в моде только
краткое время, - попытался его успокоить Йере.
     -  Для убийства  человека  много времени  не  требуется,  -  подавленно
ответил философ. - Особенно если радио делает для этого все возможное. Ты не
согласен, что радио следовало бы уничтожить?
     - Нет.
     - Но ведь радио конкурирует с газетами. Йере беззаботно помахал рукой.
     - Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете,  поскольку  его
нельзя свернуть в трубочку и убивать ею мух.
     -  Это  правда,  -  вздохнул Ахопалтио.  -  Ничто,  кроме смирения,  не
поможет. Что сказал бы Юнг, если б жил в Финляндии?
     Философ принялся заталкивать вату в свои уши, но перед тем, как закрыть
их защитными наушниками, произнес:
     -  Заходи  как-нибудь ко мне. Я живу в доме Кейнянов. Ну так. Прощайте,
звуки. Отправляюсь возмещать своей хозяйке стоимость радиоприемника, садовых
качелей и оплеухи, если она еще не вызвала полицию...
     Ахопалтио снова превратился в глухонемого. Последовав  примеру Йере, он
поднялся на ноги. Безмолвно двинулись они по  направлению к Денатуратной,  а
навстречу  им  шли  беззаботные  молодые люди,  для  которых не существовало
никаких помех, равно и наушников. Йере написал  на куске бумаги два  слова и
протянул их Ахопалтио: "Праздник кончился".
     Глухой по  милости  своего  мрачного мировоззрения  наконец-то радостно
улыбнулся и рукой показал на  восток, где уже занималось воскресное утро. На
перекрестке дороги, ведущей в Гармонику, они попрощались и молча расстались.
Йере  секунду постоял,  глядя  вослед Ахопалтио.  Он  не  осмелился  вынести
приговор душевному  состоянию  своего друга, решив оставить  все, как  есть.
Вместо этого он как  бы  мимоходом  вспомнил  о  нейти  Кейнянен  и спокойно
констатировал,   что  опыт  подобен  бестселлеру,  поскольку  его  постоянно
приобретают.
     Какое-то мгновение, перед тем  как войти в дом, Йере постоял на крыльце
Гармоники. Только после того,  как петух Дальманов - кооперативные часы всех
бедняков Денатуратной - прокукарекал  о начале дня, он вошел  внутрь. Отец и
Импи-Лена находились  в  глубоком неведении. Йере  открыл окно, уменьшив тем
самым недостаток кислорода в комнате. Затем он приблизился к оконному проему
и   улегся  полураздетым  на  свою  раскладушку.   Мысли  его  на  мгновение
перенеслись в альков, откуда раздавалось равномерное мурлыканье Импи-Лены. У
другой стены комнаты  с  достоинством похрапывал его отец. Йере с  некоторой
грустью  вспомнил  времена,  когда  у  него  была  своя  спальня   и   храп,
доносившийся  из  помещения для прислуги, становился предметом обсуждения на
семейных советах. Сейчас  же все  они спали  в одной  комнате. Такова жизнь.
Течет тихо и уравновешенно,  не причиняя никому помех.  Многие  мерзнут,  но
лишь редкие особи превращаются в льдышки.

     <b>Глава вторая,

     </b> <i>в которой Еремиас отправляется на заработки, а Йере следует по трудной
стезе Жан Жака Руссо</i>

     Мир в семье Суомалайненов дал опасную трещину. Власть, сосредоточившись
в руках экономки, лишила права голоса отца и сына. Они наконец осознали, что
им надо начать  зарабатывать  на  собственное  пропитание.  Как неоднократно
говорила Импи-Лена, надо заниматься "честной работой". Жизнь человека -  это
своего  рода  война.  Но все  же лучше сражаться на войне,  чем быть под  ее
сапогом, подумали отец и сын и бросились со всех  ног искать работу, которая
приносила   бы  доход.  Однако  результат   оказался  скуден,   как  и  поле
деятельности  бизнесменов, снедаемых  кризисом.  Безработных  оказалось куда
больше, чем рабочих мест. На принудительных аукционах стучали молотки, а  на
собраниях деловых людей,  оказавшихся в кризисном положении, хлопали бутылки
шампанского.  Журналы   и  еженедельные   издания  снижали  гонорары,   мода
укорачивала подолы женских  юбок. А отец  и  сын  Суомалайнены пустились  на
поиски работы.
     В  Денатуратной  с  самого утра  звучала  мандолина Малышки  Лехтинена.
Музыкант последний день находился  в отпуске на  гражданке. Завтра  он снова
станет собственностью волостного приюта.
     - Закрой окно! - брюзгливо произнес Еремиас, обращаясь к сыну. - Я  сыт
по горло этим звоном.
     - Завтра он кончится, - ответил Йере и выполнил просьбу отца.
     - Вы отправляться не собираетесь? - спросила Импи-Лена.
     - Куда? - поинтересовался Еремиас.
     - Искать работу.
     - Не трудись.
     -  Хорошо.  Тогда  я ухожу. Я  не замужем, и  от  меня нельзя требовать
помощи вам на пропитание.
     - Какого черта?
     - Я покидаю вас. Хоть в собственном дерьме тоните!
     - Бог мой!  - воскликнул Еремиас,  и зеркальная  поверхность его лысины
покраснела. - Я не выношу неаристократических речей.
     - Я  тоже, -  энергично добавил Йере.  - Мне кажется,  Импи-Лена  ведет
себя,  как уличная  девка,  но в ее поведении  отсутствует  профессиональная
честность такой женщины.
     -  Ба,  бедный  дитенок заговорил,  как настоящий мужик,  -  язвительно
парировала его выпад Импи-Лена. - Хорошо тебе жуировать на мои деньги.
     -  Деньги не кончатся до тех пор, пока  имеются  люди, делающие их, - с
важным видом  заметил Еремиас, положил  очки в очешник и  из кармана  жилета
вытащил  монокль.  -  Импи-Лене  следовало бы  понять,  что  времена  сейчас
тяжелые.  В  мире,  так  сказать,  царит  экономический кризис.  У  нас  нет
намерения растратить твои небольшие сбережения и  незначительное наследство.
Нет, тебе будет все возвращено с восьмикратными процентами.
     -  Как же  вы,  мужики,  собираетесь  расплачиваться?  Оба  никогда  не
работали.
     - Всегда одна и та же песня, - заметил Йере. - Я ухожу тотчас же!
     Он сорвал с вешалки шляпу и в сильном возбуждении выскочил из  комнаты.
И уже успел добраться до шоссе, как услышал сзади голос Еремиаса:
     - Йере! Подожди! Я тоже иду.
     Отец, тяжело дыша, догнал сына и вложил монокль в левый глаз.
     - Спрячь стеклышко в карман, - посоветовал Йере.
     - Почему?
     - Оно только привлекает внимание.
     -  Этого я и хочу.  Иду на встречу с одним директором  банка.  Не падай
духом. Видишь ли,  у Импи-Лены сейчас  переходный  возраст. Все уладится. Не
стоит столь серьезно относится к мелочам.
     - Ну нет, относиться к ним следует серьезно. Я все время жил верою, что
у тебя в банке еще остались деньги.
     -  Ни  одного пенни.  Но я еще  могу  раздобыть  для себя  какую-нибудь
должность, а затем, да, затем мы сменим служанку.
     Воцарилось  молчание.  Они  медленно двинулись  к трамвайной остановке.
Утро  было  ясное,  несколько  прохладное. Свежий  северо-западный  ветерок,
словно невидимый веник, смел  с поднебесной вышины все облака. В  окружающем
ландшафте воссоединялись черты города и сельской местности. Кусты  тальника,
редкий лесок,  кое-где узкие тропинки.  Широкое  асфальтированное  шоссе.  В
кроне дерева  беззаботно щебетал зяблик;  внизу возле корней худая  бродячая
собака  вылизывала   банки  из-под  консервов.  Дегене-рированный  ландшафт:
наглость города и соблазнительная сельская провинция.
     Мужчины  свернули  на  короткую  тропинку,  храбро перешагнувшую  через
полотно железной  дороги,  а затем  тянувшуюся  вдоль края  глинистого  луга
вплоть до  улицы, вымощенной  камнем. Оба  шли молча. Импи-Лена подняла их с
постелей в шесть утра и тут же  принялась за свои излияния. Обычный утренний
ритуал в понедельник: чашечка жидкого кофе, а затем интенсивная проповедь.
     - Сегодня попробуешь продать вексель? - наконец нарушил молчание Йере.
     - Нет, но пойду встречусь с кузеном в Национальном акционерном банке...
     - Значит, деньгами пока не пахнет? Еремиас сделал выразительный жест.
     - Кое-что о них всегда слышно, но понимаешь... нет кредита. Временно.
     - Ну а знакомая, с которой ты переписывался?
     Еремиас  закашлялся, покачнулся  и принялся делать вид,  что завязывает
шнурок ботинка, который уже был завязан. Йере, продолжая допрос, заметил:
     -  Пару  недель тому назад ты очень надеялся. Говорил, что эта  женщина
владеет  недвижимостью  стоимостью  в  несколько  миллионов  и  у  нее   нет
наследников.
     -  Да,  это действительно  так, - ответил Еремиас, испытывая неприятное
чувство. - Все  как есть.  Она владелица  двух ресторанов в Выборге  и акций
мыловаренного завода.
     - И жаловалась на одиночество?
     -  Да...  Я ответил  ей,  и  она согласилась  переписываться.  А  потом
попросила мою фотографию...
     - И ты послал.
     - Отправил, да ты сам и опустил письмо с ней в почтовый ящик.
     - И никакого ответа?
     - Да... Нет, ответ  пришел. Очень краткий  и  довольно глупый, что-то в
этом роде: "Я одинока, но все же не настолько..."
     Йере посмотрел на отца и пришел к тому же мнению - письмо действительно
было  дурацким. Пожалуй,  только Ева была единственной женщиной,  которая не
могла сравнивать Адама с другими мужчинами.
     На  остановке человек десять ожидали  трамвая.  Судя  по  кислым лицам,
большая  часть  из  них работала  продавцами,  которых  уже  с  самого  утра
раздражала  мысль  об обслуживании  покупателей.  Еремиас уселся на скамью и
вынул из глаза монокль. Он был великолепен, как черт в субботу. Отец помахал
сыну, приглашая его сесть на скамейку, но Йере отрицательно покачал головой.
Сын прогуливался взад-вперед,  устремив взгляд в землю. Но  потерянных монет
не было, равно как и неиспользованных трамвайных билетов.
     В  этот момент  вышел на утреннюю  прогулку магистр  Ахопалтио.  Увидев
Йере,  он подошел  к нему  со  взглядом,  полным  радости победы.  Ахопалтио
продолжал оставаться  глухим,  ибо "Черный  Рудольф"  все  еще жил.  Уши его
по-прежнему   были   прикрыты  наушниками   -  очаровательное  свидетельство
самовнушения. Он  протянул  Йере  свою  мягкую  руку  и с солнечной  улыбкой
произнес:
     -  Уезжаю за границу Сходил  в  магазин и купил каталог  по  туризму  и
грамзаписи.
     - Когда намерен отправиться? - спросил Йере. Ахопалтио пожал плечами
     - Ничего не слышу.
     Под  мышкой  у Ахопалтио были зажаты все утренние  газеты, выходящие  в
городе Йере принялся разговаривать  на языке  глухонемых -  жестикулировать,
работать  мимикой и, наконец, добился, что Ахопалтио понял язык первобытного
человека Ахопалтио протянул Йере свернутые газеты и сказал
     - Возьми все. Я уже прочитал их.
     Ахопалтио испугался,  что язык его движется  чересчур быстро Он  напряг
слух  и  поспешил  удалиться.  Йере   поставил  свой  диагноз:  "Постоянство
избранной   линии   поведения   Ахопалтио  в  общем   воздействует  на  него
отрицательно  и  свидетельствует  только  о  голом   расчете  Он,  очевидно,
существо,  лишенное   поэтического  восприятия,   поскольку   весьма  трудно
представить  себе, чтобы  мечтательный  поэт  вышагивал строевым  шагом;  он
определенно не способен испытывать наслаждение от путешествий".
     - Кто это? - с любопытством спросил Еремиас, когда Йере уселся  рядом с
ним.
     - Один преподаватель школы глухонемых, - ответил сын
     - Тяжелый случай. Не может даже музыкой насладиться
     - Нет, но зато умеет читать ее по нотам...
     Йере  передал отцу газету  и сам  начал  знакомиться  с  новостями дня.
Карательные  органы  устроили  себе творческую  паузу  и  никого  никуда  не
ссылали;  пострадавшие  от  кризиса  бизнесмены  созвали  съезд в  намерении
создать  международный  союз   жертв  экономического   кризиса,  безработица
увеличилась,  а некий  автор  из  глубинки,  выступавший в  разделе  "Письма
читателей", потребовал снизить цены на крепкие напитки, а заодно покрыть его
дом  новой крышей. Йере переключился на  страницу  объявлений  и  оказался в
эпицентре проблем безработицы. На работу принимали  лишь одного рассыльного,
двух  отливщиков типографского  шрифта, высокопрофессионального  часовых дел
мастера и ученика парикмахера. Настроение у Йере стало совсем мрачным.
     А у отца, наоборот, поднялось. Он уже  сменил монокль на очки и нашел в
газете  небольшое  объявление:  приглашали  на  работу рекламного  агента по
увеличению  фотоснимков  с  оплатой  в  процентах  от  стоимости  полученных
заказов.  Еремиас   почувствовал  себя  так,   будто  он  уже  завтра  готов
расплатиться  со  своей  экономкой,  причем  с   учетом  пресловутых  восьми
процентов.   Йере  не   стал  завидовать  отцу,  а  лишь   посоветовал  тому
попробовать, хотя отлично понимал, что овчинка выделки не стоит
     В городе  пути отца  и  сына разошлись. Отец пошел в фотоувеличительную
мастерскую  продавать  свои  выдающиеся  способности,  а  Йере направился  в
редакцию газеты "Чтение для всех" предлагать свой детективный рассказ Но был
понедельник, и  редакторы не явились  пока с уикэнда. Йере побывал в четырех
редакциях, но везде получил один и тот же ответ-
     - Редактор пока не появился.
     И  безвестному писателю пришлось довольствоваться  жарой летнего  дня и
суровостью  жизни Усталый, безразличный ко всему на свете,  Йере остановился
перед  витриной магазина полюбоваться своим отражением.  Он был  бледен, как
настоящий  член  общества трезвости.  Во  внутреннем кармане  пиджака  лежал
превосходный детективный рассказ "Тайные  роды в женском монастыре Линтула",
но ему не  посчастливилось обменять эту бумагу  на бумажные  купюры. Постояв
некоторое время  у витрины, Йере обнаружил, что в ней выставлены часы. Стало
быть,  это  часовой  магазин  и  мастерская,  в  чем  начисто   отсутствовал
поэтический ореол
     Часы напомнили ему  о целом ряде печальных факторов: о необходимости по
утрам регулярно вставать с постели,  о  разбивающемся стекле циферблата  и о
воровстве из карманов.  Единственным светлым  пятном  был ломбард, в котором
можно было заложить часы, но отнюдь не сообразно их стоимости.
     В этот момент из магазина донесся громкий крик, и  Йере  услышал слова,
которые  в  печатном  виде   можно  встретить   только  в  толковом  словаре
нецензурных выражений. Он стоял буквально рядом с  дверью  магазина, которая
внезапно открылась,  и  на  тротуар  кубарем  вылетел  мужчина -  маленький,
тщедушный,  с  прищуренными  глазками,  типичный часовщик.  Тотчас в дверном
проеме появился  энергичный  сопровождающий, по  внешнему  виду явно  хозяин
мастерской, выдавший последнее напутствие бедолаге часовщику:
     - Никогда  больше не получишь работы в  моем заведении!  Не  нуждаюсь в
помощниках, которые уже с самого утра пьяны и забывают, к черту, о работе!
     Прохожие   стали   останавливаться,   наблюдая  за   представлением   и
перешептываясь.  Одна  дама, перешагнувшая  рубеж среднего  возраста, громко
заявила:
     - Вы жестокий человек! Пинаете слабое существо, да еще ругаетесь.
     - Симпатизируйте  ему  сколько  хотите! Это  ничего  не  стоит, - грубо
ответил владелец мастерской. - А то, что я его пнул, - ложь!
     - Я видела! - взвизгнула женщина. - Могу поклясться, что видела.
     - Клянись, твое дело! Я клянусь только тогда, когда заполняю декларацию
о доходах.
     Нагрешивший  часовщик  с трудом  поднялся на  ноги,  потер бедро, слабо
улыбнулся и затерялся в  толпе. Владелец мастерской еще мгновение  постоял в
дверях своего  заведения, а  затем  вошел  внутрь. Йере  остался  на  месте,
переживая происшествие. Хельсинки действительно крупный город, констатировал
он про себя, людей выбрасывают и награждают пинками, прямо как в цирке. Йере
бросил оценивающий  взгляд на  дверь, остававшуюся распахнутой,  словно душа
юного  студента.  И  тут  в  голову ему  пришла  мысль,  которую  американец
Рокфеллер,  может  быть,  посчитал  бы  гениальной  Он решительно  проник  в
мастерскую  и   представился  ее  владельцу.   Вспомнил  философа   Руссо  и
поинтересовался, нет ли работы.
     Часовых  дел мастер Кахилус,  с  выдвинутым  вперед  подбородком, как у
боксера  Шмелингена, и с усами а-ля Гитлер, встретил  его с восторгом, увидя
по случаю понедельника в Йере квалифицированного помощника  по ремонту часов
Он даже не потребовал у соискателя справок с  прежних мест  работы. Когда же
услышал, что Йере много путешествовал и даже побывал в Швейцарии, то был так
восхищен, что утратил последние остатки разума.
     - Ну  вы  просто в яблочко  попали. Я  только  что дал коленкой под зад
Нюлунду,  чтоб он протрезвился,  и тут  появляетесь  вы, словно по мановению
Божьему. От вас не пахнет. . Я имею в виду - спиртным.
     - Я трезвенник, - объяснил Йере.
     -   А   я  нет.   Но  не   люблю,   когда  меня  начинают  по-обезьяньи
передразнивать.
     Кахилус  показал новому помощнику свою  небольшую мастерскую, отвел его
на рабочее место и ознакомил с работой на текущий день. Йере старался пореже
выдавливать  из  себя  слова,  а  точнее,  разумно  молчал,  и это  покорило
Ка-хилуса, который был  человеком,  знающим себе цену,  но, по  мнению Йере,
гораздо более простым, чем мир идей Мартина Лютера.
     - Приступайте тотчас же к работе, - воскликнул  Кахилус. - Десять марок
в час, а за сверхурочные плата такая же. Вот вам рабочие задания и накладные
почасовой оплаты труда. Вы не член профсоюза?
     - Нет.
     -  Отлично. И нечего в  нем делать.  Я имею в виду объединения рабочих.
Для часовщика это неприемлемо.
     Часовых дел  мастер -  хозяин своего положения, если  умеет вести  себя
правильно.
     Кахилус  отправился на свою  половину  магазина,  поверив Йере,  словно
ангелу.   Йере  удалось  услышать,  как  Кахилус,  обращаясь  к  продавщице,
произносил  слова  благодарности  новому  помощнику,  который  даже  жил   в
Швейцарии, в настоящей академии часового мастерства.
     Йере чувствовал себя несколько неуверенно, словно позволил себе сделать
что-то   запретное.  Тайный  союз  бесстыдства  и  молчания  обычно  именуют
благопристойностью,  и совесть  должна  была  подчиниться  этой  истине.  Он
никогда  в жизни не  вскрывал крышку часов.  Знал, что у часов есть заводная
головка, стрелки и цепочка. Однако, может быть,  оно и допустимо, чтобы один
день прошел до вечера в полном неведении Большая часть человечества бродит в
неведении всю свою жизнь, не испытывая ни малейших угрызений совести.  Сколь
отрадно вспомнить в такой  момент  слова  пророка:  умножающий  свои  знания
умножает свои горести (*5)...
     Йере ознакомился с рабочими нарядами, словарный запас которых напоминал
модернистскую поэзию.  Покрутил в руках большой будильник, но открыть крышку
не  решился  В  этот  момент  в  мастерскую  зашел Кахилус  Его  лицо  сияло
удовлетворенностью и непринужденной радостью
     - Слушай, Суомалайнен, мне надо отлучиться по  делам в город. Вы вместе
с девушкой займитесь делами магазина. Я очень уважаю честность. И, как я уже
сказал, десятку за час.
     - За сверхурочные та же плата, - добавил Йере.
     -  Совершенно  справедливо.  Но сегодня  у  нас  сверхурочных  работ не
предвидится. Люди  сейчас часов не  ремонтируют Они несут их  в ломбарды или
выбрасывают Но это не наше дело. Мне пора уже отправляться.
     И Кахилус двинулся в путь. Йере облегченно вздохнул, ибо первый рабочий
час прошел благополучно.
     Он заработал десять  марок  тем, что  не отрываясь смотрел на циферблат
будильника и похлопывал рукой  по его круглому корпусу,  который покоился на
четырех чахлых  ножках.  Он вспоминал часовых дел  мастера  Руссо,  ставшего
великим  писателем. Может, самому Йере повезет и  он превратится  в великого
часовщика? Чем дальше думал он о Руссо,  тем естественнее казался ему  выбор
новой  профессии.  Во времена  Руссо представители  сословных  и ремесленных
общин носили  бороды. У шкиперов, у ученых,  у офицеров и у  часовщиков были
свои профессиональные типы бород. Только католические попы да  актеры ходили
бритыми,   как  и  сам  Руссо,   который,  с  одной  стороны,  был  светским
проповедником, с другой  - актером.  Не  борода, а роль  создавала личность.
Руссо  был писателем  и  ученым-самоучкой, а каков станет самоучка-часовщик?
Йере задавался этим вопросом, но ответа на него  не получил.  Мысли улеглись
подобно  монахам во время мессы, и в голове зазвучала грустная  мелодия: ой,
скорее бы вечер...
     Второй час работы прошел также в просвещенном обществе: философ Руссо и
отданный в починку будильник продолжали обмениваться мыслями. Но тут наконец
в беседу трех громко вмешался  четвертый  голос,  принадлежавший  продавщице
магазина. Она  заскочила в  мастерскую поприветствовать  нового  помощника в
лучах своей  сексапильности.  Йере испуганно вздрогнул,  схватился за  ручку
завода часов  и с видом  специалиста  стал  поглаживать  будильник.  Девушка
посмотрела  на  искусного  мастера,  полюбовалась  его  спокойным  стилем  и
воркующим голосом произнесла:
     -<i>-</i> Сколько стоит этот ремонт?
     И, протянув  Йере  наручные  часы  величиной  с  орех,  начала тихонько
мурлыкать  песенку. Йере взглянул на  часы, попытался открыть  крышку и тихо
ответил:
     - Может, зайдете попозже?
     - Клиент ждет. Он хочет узнать цену, перед тем как отдать их в ремонт.
     - Видимо, надо поставить новую пружину. И, пожалуй, стоит почистить их.
     - Ну так что мне ему сказать? Сколько стоит ремонт?
     -  Милая  девушка, -  сухо усмехнулся  Йере,  - я  пока еще не знаком с
ценами этого заведения. Сто марок много?
     - Безусловно. В них надо только вставить стекло.
     -  Да,  да, -  с  готовностью  подтвердил  Йере.  - Значит,  чистить  и
смазывать их не надо?
     Он посмотрел на часики  и  обнаружил, что  у  них  отсутствует  стекло.
Потрогал стрелки, послушал ход часов и протянул их обратно продавщице.
     - Назначьте цену сами... такую... умеренную.
     - А этот будильник? Он  будет исправлен сегодня? Заказчик недавно снова
приходил и спрашивал.
     - Да, к вечеру он будет готов.
     Йере  углубился  в  работу.  Он понимал,  что молчание  для него сейчас
золото. Мысли преобразовались в действия, и их заменила бурная деятельность.
Уходя,  девушка  бросила восхищенный  взгляд  на  исключительно  молчаливого
часовых дел мастера, одной из  добродетелей которого было  усердие в работе.
Как только Йере остался один, его тут же охватило непонятное беспокойство, и
он с еще большим страхом стал ожидать прихода  вечера. Кончиками пальцев  он
гладил часы. После долгого раздумья  Йере приоткрыл заднюю крышку будильника
и в образовавшуюся  щель сильно подул  на  таинственный механизм.  И  сделал
ценное открытие: из щели показалась тонкая шпилька для волос.  Он ее вытащил
и обнаружил, что механизм часов начал ритмично тикать. Йере завернул крышку,
взял  вылеченного  пациента  под  мышку,  выскочил  в  торговую  половину и,
обращаясь к продавщице, восторженно воскликнул:
     - Они пошли! Ходят, идут!
     Однако радость его оказалась позорно краткой. Девушка скромно сообщила,
что неисправность вовсе не в механизме хода,  а  в звонке,  который работает
ненадежно, если его  не подпереть  какой-нибудь пружинкой.  В случае крайней
необходимости  можно  воспользоваться  шпилькой  для  волос. Так,  во всяком
случае, объяснил клиент.
     Уверовать в  свои силы  Йере  сейчас  не помешала бы поддержка философа
Ахопалтио.  Он  вернулся  в   мастерскую  и  вспомнил  когда-то  прочитанную
премудрость: человек должен получить разрядку, заплакав или же рассмеявшись.
А он  снял  свое  напряжение,  глубоко  вздохнув.  Только сейчас  Йере  смог
по-настоящему оценить Руссо и воздать ему должное. Познать будильник значило
бы познать человека, но  познать человека?.. Ах, это  еще не значило познать
будильник.
     Йере уселся  за рабочий стол и  стал  слушать тихое тиканье часов своей
совести. Почему он  не  стал рассыльным или помощником  отливщика шрифта? Он
видел   перед   собой   две   другие   возможности   обрести   экономическую
независимость:  влиться  в  ряды  пострадавших от  кризиса или  же  написать
поэтическое произведение на религиозную тему.
     В невозвратное  прошлое кануло  уже  четыре часа  и пошел  пятый.  Йере
больше не осмеливался открывать крышку  часов. Их механизм пугал его. Он был
гораздо сложней  и запутаннее декларации о налогах. В этот момент со стороны
магазина послышался  громкий разговор. Кахилус вернулся из города, видимо, в
приподнятом настроении. Внезапно голоса стихли.  Кахилус и  продавщица стали
разговаривать шепотом, и Йере догадался о причине. Он быстро схватил молоток
и принялся  стучать им по металлической  обшивке  стола. Это были  абсолютно
бессмысленные действия, ничего общего не имеющие с профессией часовщика.
     Яростный стук  молотка  заставил Кахилуса  влететь в  мастерскую.  Йере
отбросил молоток и начал копаться в несчастном будильнике.
     -  Что здесь  за  дьявольский  гром?  - удивился Кахилус.  - В  часовой
мастерской такого грохота не бывает.
     Йере хохотнул пересохшим ртом:
     - Между делом подправил стол. Он сильно хромал на одну ногу...
     - Вот как! Нюлунд, видимо, повредил его. Этот мужик был способен только
скандалить.
     Кахилус осмотрел стол и дохнул в ноздри Йере приятным ароматом коньяка.
Хозяин   мастерской   наверняка  читал  рекомендации   шведского  профессора
Мальмстена об  охране  здоровья:  если  бы  люди знали,  сколь  полезен  для
здоровья коньяк, они напивались бы вусмерть.
     -  Смотрится  хорошо,  -  констатировал Кахилус.  -  Ну, а  сейчас  вам
следовало бы пойти и немного поесть. Нейти рассказывала мне, что вы работали
не покладая рук.
     Кахилус   высказывался   притчами,   подобно   пророку,   и  добродушно
посмеивался.  Йере   растерялся,   предложение   Кахилуса  последовало   так
неожиданно, что Йере даже не успел почувствовать угрызений совести.
     - Да, действительно надо бы подкрепиться, но только... только...
     - Карман пуст? - помог ему работодатель.
     - Совершенно... случайно.. Кахилус вытащил бумажник.
     - Сотни достаточно?
     - Даже многовато. Я ведь проработал всего пять часов.
     - Знаю. Ну вот держите.
     - Это, безусловно, много...
     - Берите, берите. Обычно я  авансов не даю, но поскольку вы производите
впечатление  весьма знающего человека  да и  нейти  сказала, что  работа шла
хорошо...
     Несмотря  на возражения Йере, Кахилус вложил в ладонь своего  помощника
банкноту в сто марок.  Йере схватил шляпу и трость. Кланяясь и рассыпаясь  в
благодарностях,  он  направился к выходу.  Как только  его подошвы коснулись
тротуара, он почувствовал  непреодолимое  желание петь.  Секунду  он постоял
возле двери часового  заведения и поверил в провидение.  Но,  обнаружив, что
находится  слишком близко  от опасной  зоны, Йере  быстро отбежал  подальше.
Вскочил в трамвай, сжав в кулаке сотню, и перекрестился. Спасибо тебе, умный
и  талантливый Руссо! Если  бы  я  не читал  твоей  биографии, никогда бы не
попытался быть часовщиком!
     Кахилус был тоже  доволен. Он попросил продавщицу заказать чашечку кофе
и выразил свои мысли следующим образом:
     - В этом человеке чувствуется, так сказать, культура. Да  и  дело  наше
знает.
     Продавщица не выразила ни согласия, ни отрицания. А Кахилус продолжал:
     - Он, видимо, и не женат?
     - Кольца я, во всяком случае, не видела...
     - Кольца меня не беспокоят! Но... Как его фамилия?
     - Суомалайнен.
     - Да-да. И вообще покладистый человек. Не умничает, не скандалит. Любит
мир, как Иварсен (*6), и перед ним открыто будущее.
     Теплый летний  вечер  смотрит с  отцовским пониманием  на будущую жизнь
Денатуратной.  Малышку  Лехтинена с  его  мандолиной  водворили на место,  и
настроение упало на две октавы ниже.
     На  тесном дворе Гармоники  копошатся полторы дюжины грязных оборванных
ребятишек.  В их глазах полыхает летняя беспечность и  скрытый страх, что их
отправят спать. Они  не испытывают тех  огромных забот о пропитании, которые
тенью падают  на  духовный мир их родителей.  Для  их  радостного настроения
достаточно  и   маленьких  кладов  со   свалки:   пустых  консервных  банок,
выброшенных  кастрюль-  и осколков от горшков,  на  которых  они  наигрывают
модные мелодии. Их  мир ограничен  и мал,  в нем царят безмятежное счастье и
цыпки на ногах.
     Аманда  Мяхкие, стоя  у  открытого  окна, наблюдала  за малышами. В  ее
глазах притаилась  тайная материнская тоска.  Вечер  принес с собой  чувство
одиночества, и в такие моменты она ощущала себя обездоленной, словно дерево,
выросшее  на  пустыре. Коллективный  кот  Гармоники,  послушный  и  тишайший
Хатикакис, мурлычет,  разлегшись на столе  рядом  с женщиной.  Аманда гладит
бархатную  шерсть котяры и следит  за представлением во  дворе. Каждый малыш
играет  свою  роль.  Рука  женщины  замирает  на  голове  кота, и ее  пальцы
причесывают у него за ушами. Инстинктивное движение руки вызывает чувство, в
котором присутствует смирение и отказ от желаний и борьбы.
     Днем  между Амандой  и  Импи-Леной  произошла  стычка.  Аманда  слышала
"утреннюю  молитву" Суомалайненов и сразу же, как только мужчины отправились
в  город,  поспешила   наверх  с  намерением  высказать  свое   недовольство
нарушением тишины и спокойствия в доме.
     - Пожалуй, мы пошумели немного, - согласилась Импи-Лена.
     - Я не имею в  виду  небольшой шум, такое  ощущение, что  здесь  завели
домашних животных - собак или лошадей.
     - Кроме клопов у нас никого нет, да и те заползли из комнаты хозяйки, -
спокойно  ответила  Импи-Лена,  в  ее  голосе  отсутствовало  даже   подобие
нежности.
     - Что за острый язычок у этой бабы!
     - Не люблю вмешиваться в семейные дела других.
     - Я хозяйка этого дома и имею право спросить, кто здесь так орал.
     - А у меня есть право сказать: убирайся отсюда!
     - У служанки нет никаких прав...
     - А у меня есть!
     - Что у тебя есть? Аппетитная задница да толстые ляжки.
     - Поосторожней с выражениями!
     Импи-Лена подошла вплотную к владелице Гармоники и прошипела:
     - Господин Суомалайнен на тебе никогда  не  женится, как бы  ты ему  ни
вешалась на шею. Он пьяниц не переносит.
     - Кто это пьяница и кто это вешается на шею?
     - Ты!
     -  Врешь! Смотри,  подам на  тебя в суд, и  тебя  обвинят во внебрачной
связи.
     - В чем? Нет у нас никакой связи. Тебе это хорошо известно.
     - Вот балда... Не  знает даже,  что такое шуры-муры...  Руки  Импи-Лены
сжались в кулак, и в ее мощных мышцах сосредоточилась сила троих женщин. Она
вцепилась в волосы хозяйки, уставилась в ее глаза и тихо произнесла:
     - Мяхкие... Этот плод не по твоим зубам! Если ты сейчас же...
     Импи-Лена  выпустила всклокоченные  волосы  своей противницы,  схватила
табуретку и запыхтела. Аманда попятилась, затряслась от страха и выскочила в
переднюю, где собрались жильцы дома послушать перебранку.
     -  Убирайтесь, или вас выбросят! - оскорбленно завизжала  она. - Мне не
нужны волостные иждивенцы.
     Она  скрылась  в  своей комнате  и,  задохнувшись от  злости,  стукнула
кулаком  о  кулак. Мяхкие  не была знакома с излюбленным афоризмом  Еремиаса
Суомалайнена:  никогда  не  забывай о достоинстве,  ибо  только  достоинство
отличает человека от других живых существ...
     Постепенно бушевавшая вовсю энергия Аманды сошла на нет. Она  бросилась
на постель и попыталась смыть слезами испытанное унижение.  Только сейчас до
нее дошло, что  вожделенный  плод  ей  не  по зубам. Но  побороться  за него
следует.
     Вечер  уже  полностью  вступил  в  свои права, но  воздух еще  сохранял
удушливое тепло.  Толпа  ребятишек,  резвившихся  во  дворе,  уменьшилась  и
насчитывала не более полудюжины. Остальных позвали или увели домой.
     Аманда   снова  сидела  у  окна,   освещенного  последними   отблесками
прячущегося за горизонтом солнца. Она гладила спинку  Хатикакиса,  переживая
пустоту  своей жизни.  Что-то  сломалось,  что-то исчезло.  У нее  появилось
сомнение в том, что она является хозяйкой своего дома. Аманда сидела босиком
и  не  замечала непроизвольных движений  шишковатого большого  пальца правой
ноги.  Только  когда  под  ноготь  вонзилась  вызвавшая  боль   заноза,  она
обнаружила, что царапала пальцем по щели, образовавшейся в обоях.  Мяхкие со
злостью  столкнула  кота  на  пол  и  принялась  извлекать  занозу.  На  том
закончились ее душевные муки,  а боль под  сердцем переместилась  под ноготь
большого пальца.
     Хатикакис,  не  проявляя,  впрочем,  ни  малейшего  цинизма,  попытался
опрудить икру ноги хозяйки.
     У  Суомалайненов  этим  вечером настроение также  было унылым.  Еремиас
получил место в фотографии, которая  занималась  увеличением  портретов,  но
сейчас уже был готов передать его любому другому. Более одиннадцати часов он
нарушал  домашний  покой  граждан,   но  охотников   увеличить   собственную
фотографию  так  и не  нашел. По  мнению Еремиаса,  это свидетельствовало  о
скудности  эмоций,  отсутствии благоразумия  и  излишней  скромности  народа
Финляндии. И все же он в какой-то степени был доволен результатами истекшего
дня: его  всюду встречали  любезно и приглашали  приходить снова.  Только  в
одном доме ему ответили грубо:
     - У нас на портреты не молятся, ваше высочество.
     - Извините,  ваше ничтожество, -  ответил Еремиас  и закрыл  дверь,  на
которой была укреплена небольшая табличка: <i>"Общество слепых.  Мастерская  по
изготовлению ершиков для чистки ламповых стекол".</i>
     Еремиас  после  дневного похода  вернулся  домой  уставшим  и голодным.
Импи-Лена  в  ответ  на его  приветствие  заявила, что  уходит  от них.  Для
Еремиаса  ее  заявление  было  подобно  оглушительному  удару. Он  попытался
доходчиво поговорить с этой женщиной - просительно, почти раболепно:
     -  Импи-Лена,  не  обращайте,  пожалуйста,  внимания  на мелочи.  Между
людьми, случается, возникают  размолвки. И,  как я уже говорил утром, мы  не
собираемся растранжиривать ваши сбережения. Сейчас я поступил на службу...
     - Служба! - в удивлении воскликнула  женщина.  - Неужели господин  стал
агентом фирмы Зингера?
     - Ну нет, конечно, не такая мелкая должность. У меня ведь есть и другие
возможности...
     - Да, возможности  у господина  имеются, надо бы только использовать их
на благо... Хорошие возможности. Но я все же решила уйти...
     - Почему?
     Женщина замолчала. Она скрыла от хозяина, что истинная причина  ухода -
вдова Аманда  Мяхкие.  Только  из-за  нее  Импи-Лена хотела  поменять  место
работы. Она украдкой  взглянула на своего хозяина и почувствовала  жалость к
этому беспомощному и нерасторопному мужчине, у которого бедность отняла все,
кроме его  апломба. Импи-Лена попыталась ответить, но подобрать нужные слова
оказалось так же трудно, как проехаться на санях по песку.
     - Конечно, я знаю, что получу свои деньги обратно и даже  с процентами,
но сейчас я решила уйти, - наконец произнесла она.
     - Уйти да уйти. Куда?
     - Не знаю. Пойду куда-нибудь. Да и годы уже не те.
     Импи-Лена всегда страшилась  старости, хотя до конца и не верила  в  ее
приход. Еремиас, в свою очередь, замолчал. Только сейчас до него  дошло, кто
являлся  его  опорой и  защитой.  Импи-Лена  действительно  хорошая женщина:
верная, надежная и старательная. Но одинокая. Старые девы обычно одиноки, но
живут дольше замужних, ибо неумирающая надежда манит их к жизни.
     В  передней  послышались  шаги  и тихое мурлыкание. В комнате  появился
Йере. На  его лице играла широкая улыбка.  Он беззаботно  забросил  шляпу  и
трость на вешалку и заговорил стихами:
     - Бросим прочь еремиаду, запоем-ка серенаду...
     - Сын! Хватил крепенького?! - воскликнул отец и втянул в себя воздух.
     Йере с форсом протянул экономке банкноту в сто марок.
     - Это только начало...
     Преданное  сердце  служанки  трепетно  забилось. Жест  сына благотворно
подействовал   и    на    настроение    папы.    Он   погладил    бороду   и
торжественно^произнес:
     -  Я  всегда утверждал,  что  Йере  пером  заработает  себе  на  жизнь.
Сочинительство - это, так сказать, культурная работа.
     Йере  уселся за  стол  и в знак  согласия кивнул  головой.  Он не хотел
разрушать иллюзий, поскольку вместо них ничего предложить не мог. Настроение
поднялось, все успокоились, и беседа потекла легко и безобидно.
     После  ужина Йере отправился в Аспирин  навестить  магистра  Ахопалтио.
Философ  заразился в  легкой  форме  болезнью странствий. Перед его  глазами
маячила чужая  страна, где песня "Черный  Рудольф"  уже вышла из моды. Чтобы
подтвердить свое  непреодолимое  желание,  Ахопалтио снял  с ушей  наушники.
Упаковывая чемодан,  он восторженно говорил  об  излеченных комплексах  и  о
симптомах внутренней  жизни своей хозяйки. Попутно он прочел короткий доклад
об исследованиях гормонов, выполненных в последнее время. Когда Йере зевнул,
Ахопалтио свободно переключился на науку о^ воспитании  и мимоходом упомянул
имя Руссо  Тут Йере внезапно очнулся. Он  вспомнил Кахилуса и банкноту в сто
марок. Поднялся, беспокойно заходил по комнате и внезапно спросил:
     - Ты можешь мне помочь?
     - Помочь?
     - Да. Ты долго учился и много знаешь, дай мне совет, как мне жить?
     Ахопалтио  перестал упаковывать  чемоданы, пристальным взглядом ученого
посмотрел на своего друга и медленно ответил.
     -   Как  жить?  Точно  на   этот  вопрос  ответить  трудно.  Наряду   с
психологической закономерностью действует социологическая, которая находится
над личностью.  Ты,  следовательно, являешься социальным существом,  которое
обязано играть в жизни определенную роль .
     -  Оставим  роли в  стороне!  -  прервал  его Йере -  Я  уже достаточно
наигрался.
     - Прости, я продолжу.  Каждый человек  должен играть какую-нибудь роль,
которую  он,  правда, разрабатывает для  себя лично.  Содержание роли обычно
определяет обстановка и прежде всего социальные условия...
     - Мне это известно, - прервал Йере, который днем целых пять часов играл
роль  часовых дел мастера. -  Речь  идет о  моей жизни, а не  о  театральном
представлении.
     Философ закрыл глаза и попытался сделать более доходчивой свою речь.
     - Проблема серьезна,  - продолжил  он.  -  Как  тебе  жить?  Шопенгауэр
говорит, что все мы, бедные смертные, порочные и одновременно добродетельные
животные,  жизнь которых слишком коротка для достижения  совершенства как  в
пороках, так и в  добродетелях.  Марк  Аврелий  также  утверждает, что жизнь
человеческая  кратковре-менна и  ничтожна: вчера еще эмбрион, а сегодня  уже
мумия  или пригоршня праха.  Жюль  Пейо, в свою очередь, особо подчеркивает,
что леность и упадок  духа  коварным образом приводят нас  к преждевременной
смерти. А Генри Амьель и мой ученый родитель Фрейд...
     - Нет,  нет,  дорогой друг, - прервал Йере поток цитат, - я  не живу ни
философией, ни афоризмами. Посоветуй мне, как добыть пищу и одежду.
     -  На этот вопрос  я ответить  не могу.  Я и не предполагал,  что  тебя
интересуют материальные проблемы. Подожди-ка... Кто может дать тебе совет?..
Значит, тебе нужны...
     - Деньги, чтобы жить.
     Ахопалтио растерялся. В раздумье он пробормотал:
     - Жизнь,  посвященная погоне за  деньгами,  в  минуту смерти  покажется
смехотворной, как указывает Жюль Пейо...
     - Познакомь меня с этим господином! -  со злостью в  голосе  воскликнул
Йере, ибо Ахопалтио выдавал советы, словно поваренная книга.
     -  Не понимаю, что ты имеешь в виду, -  удивился философ. -  Культурный
человек живет в  одухотворенном мире впечатлений и переживаний, он должен бы
обладать чувством собственного достоинства, а ты...
     -  Мне нужна работа, понимаешь, работа. На  одни лишь духовные ценности
не проживешь.  Думал, что ты  с  твоими  связями смог бы рекомендовать  меня
кому-нибудь из своих знакомых. Теперь понимаешь?
     - Пытаюсь  понять. Значит, рабочее место... А что ты будешь там делать?
Ты же писатель. Почему ты хочешь впрягаться в работу?
     - Потому что мне нужно как-то жить.
     -  Следует ли мне понимать тебя так, что писательский труд или как  еще
его там нынче именуют, не дает тебе желаемого удовлетворения?
     - Об  этом  я  и говорю! Наконец-то  мы  поняли друг  друга!  Я  всегда
восхищался твоим острым умом.
     Ахопалтио отрицательно помотал своей головой неистового исследователя:
     - К сожалению, я и сейчас  тебя  не  понимаю. Всегда верил, что  работа
писателя  придает твоей жизни смысл,  тебе  нужно изучать  окружающий  мир и
трудиться. Но  какая  это  должность?! Надо бы выяснить ситуацию  с  помощью
подходящих  опытов  и  тестов. Пользуясь  математической шкалой, можно точно
установить,  какие  склонности у тебя наиболее развиты и в  чем  проявляются
недостатки. Чисто экспериментально...
     -  Ясно!  -  воскликнул  Йере.  -  Экспериментально  я  могу  с  полной
уверенностью  утверждать, что  от  тебя помощи не  получишь. Ты  заучился до
глупости.
     - Я?!
     - Ты!
     Йере  осознал, что  добиться  от умного  человека  понимания простейших
вопросов обыденной жизни дело абсолютно  безнадежное. Он более не удивлялся,
что Ахопалтио должен изучить три десятка научных трудов, прежде чем придет к
постижению научной истины о том, что со снижением цен на спиртное люди будут
за меньшие деньги приходить в состояние опьянения.
     - У тебя были когда-нибудь экономические затруднения? - спросил Йере.
     - Все зависит от классификации. Если исходить из утверждений Вундта...
     -  Не делай этого! - прервал собеседника Йере. - Исходи из собственного
кошелька,  он ближе к твоему  сердцу. Ты страдал  когда-нибудь от недостатка
денег?
     - Нет... В жизни много иных ценностей.
     - Поэтому тебе и трудно понять, что человек проживет  по твоим рецептам
не более десяти дней.
     - По моим рецептам? О чем ты?
     -  О том,  что ты сам столь  упрямо пытаешься вдолбить  мне  в  голову.
По-твоему, человеку  не нужно жилье,  ибо у сына человеческого не было угла,
где  бы он мог приклонить  голову. Голод  и жажду  я должен  утолять  Марком
Аврелием.  Одежды  мне  не нужно,  "прикроюсь"  Метерлин-ком.  Налоги  будут
оплачивать психоанализом Фрейда, Эб-бингауза или Дитни, счета в ресторанах -
сенсуальной  психологией  Циена.  В трамвае, парикмахерской и  бане  я  могу
сидеть,  не тратя ни пенни,  - достаточно лишь иметь  при себе том Демокрита
или Амьеля,  и  все сразу  завертится,  как  в  венском  вальсе.  Блестящая,
поистине превосходная психопатология повседневности.
     Йере закончил свое выступление, ибо Ахопалтио бросился устанавливать на
уши  заглушки. Собеседники оказались в немом  пространстве. Оба говорили  на
безупречном финском языке и все же  не понимали друг друга. Наконец в мозгах
философа просветлело.
     - Следует ли мне понимать  так,  - спросил он  примирительно, -  что ты
намерен устроиться на работу  и получать жалованье? Говоря  просто,  пойти в
услужение к какому-то постороннему человеку. Правильно ли я понял?
     - Да, -  вздохнул Йере. - Однако оставим  это.  Тебе еще  нужно собрать
вещи для поездки. Не хочу больше мешать тебе.
     Йере  намеревался  уже  уйти,  попрощался  с  философом  и  пожелал ему
счастливого пути. Ахопалтио проводил гостя во двор и тут что-то вспомнил. Он
начал  принюхиваться к аромату  цветов,  росших  у  стены, и  вдруг радостно
воскликнул:
     - Хороший запах! Хороший запах! Будь благословенна ассоциация!
     Йере втянул в н