рали бизнесменов.
     Но  спустя  мгновение тикающее  похмелье  часовых дел  мастеров  начало
давить на веки, а в мозгах  начался непереносимый натиск  выпитого за столом
пострадавших от кризиса. Писатель умолк и передал власть начальнику рекламы.
Зачем  думать о том, что  уже было и прошло? Покаяние ничего  не возвращает.
Глупо утруждать мозги постоянным самобичеванием. Часовых дел мастер Кахилус,
видимо, все  же был  прав, утверждая, что жизнь  следует воспринимать такой,
какой она есть: то подагру ниспошлет, то колики начнутся!
     Йере растянулся  на скамье  и  предался сну. Жаба, пробиравшаяся  через
траву,  наконец шлепнулась в  живительную влагу  озерка. Оба они чувствовали
себя хорошо.  Пожалуй,  даже испытывали переживания друг  друга, развивались
вместе и  наравне друг  с другом. Разумная реакция, в которую вошло познание
живой души!

     Директор Сувисумпело рано утром приехал в Хельсинки и побрился в номере
гостиницы. Он был сегодня в превосходном настроении: жена уехала за границу,
теща  попала в больницу, а правительство решало  вопрос о снижении  цены  на
алкоголь. Он  напевал и насвистывал и  даже проделал  несколько танцевальных
па. Именно в таком возрасте мужчина считает  себя  еще молодым и нуждается в
том, чтобы мотор его продолжал стучать. Выпив чаю и съев два десятка яиц, он
отправился в контору завода насладиться своим авторитетом.
     Но  перед зданием конторы  директор, будучи  еще в хорошем расположении
духа,   помрачнел,  обнаружив  необычайное  явление:   констебль  Поскипарта
устанавливал  порядок  в  огромной очереди,  начало  которой было  в  дверях
конторы  завода,  а  конец  терялся где-то  за поворотом улицы.  Сувисумпело
подозвал  к  себе  Поскипарту,  запросто   поздоровался   со  своим  прежним
одноклассником и спросил:
     - Что это за очередь?
     - Не знаю. Третий день уже стоят.
     Сувисумпело   поспешил  в  контору  и   ворвался  в  кабинет   инженера
Тенавайнена.
     - Привет из Хельсинки! Какого черта здесь толпится очередь?
     Тенавайнен  молчал.  Он   осуждающе  посмотрел  на  своего  начальника,
повернулся  и выглянул  в окно на улицу, где  Поскипарта руководил очередью.
Наконец сухо произнес:
     - Могу я получить расчет?
     - Что?
     - Расчет! Я отказываюсь от должности, и немедленно!
     Сувисумпело стал душить легкий приступ астмы, и он вынужден был сесть.
     - Что случилось? За чем эти люди стоят в очереди?
     Тенавайнен холодно ответил:
     - За "Леммикки".
     Лицо   Сувисумпело  прояснилось,  а  его   широкий  рот,   производящий
впечатление мгновенно прорубленного, раскрылся от восхищения:
     - Психотехника, моя очаровательная психотехника!..
     -   Вам   одеколона   или  нитроглицерина?   -  со   всей  серьезностью
полюбопытствовал инженер.
     - Коньяку.
     Сувисумпело погладил темя, как бы вознаграждая за усиленную работу кору
головного  мозга.   С   этого   мгновения   он  всегда  будет  опираться  на
психотехнику. Писатель Суомалайнен блестяще сдал экзамен  и уже за несколько
дней проявил свой  безграничный талант  в  рекламе. За мылом  "Леммикки", на
которое  раньше никто и внимания не обращал,  стоит в очереди  весь  Выборг.
Эврика!
     Тенавайнен  подозрительно  смотрел  на  своего   шефа.  Но,  когда  тот
продолжил восхваление психотехники, инженер бросился листать список  врачей.
Сувисумпело успокоился.
     - Неужели правда, что за "Леммикки" стоят в очереди? - спросил он.
     - Не только стоят в очереди, но и дерутся...
     - Грандиозно! Этот человек настоящий Иисус Христос.
     - Какой человек?
     - Этот, этот... Суомалайнен. Начальник рекламы.
     Истина  чаще  всего  посещает  воображение  лентяя  и  довольно   редко
обслуживает  делового  человека.  Но сейчас ее следовало  вытащить  на  свет
Божий. Тенавайнен пустился в объяснения:
     -  Когда позавчера утром  контора  открылась, в нашем бюро появились  с
десяток женщин, заявивших, что они актрисы. Я удивился их появлению в  таком
количестве,   а   они,   в   свою    очередь,   высказали   удивление   моей
неосведомленности  и  запросили свои  подарочные  пакеты.  Каждая  требовала
тысячу  кусков  "Леммикки".  Им  якобы так  было обещано. Я согласился  с их
требованием,   но  эти  соискатели   благодетельности  стали  выпрашивать  в
дополнение по блоку наших лучших мазей для кожи и духов. Едва они удалились,
как в мой  кабинет  вновь влезли посланцы  артистов. И снова началось то  же
самое  представление: "Леммикки", мазь для  кожи и  духи.  К вечеру в  нашей
конторе  побывало более  шестисот  актеров, а вчера полторы тысячи. Сейчас я
верю, что весь финский народ  живет одним лишь  театром. Я почувствовал себя
Гамлетом: "Быть  или не быть?" Ни одного  куска "Леммикки" больше  на складе
нет...
     Тенавайнен  закурил сигарету и  намеревался  продолжить свой доклад, но
Сувисумпело сделал отрицательную отмашку рукой:
     - Хватит! Я... я не  понимаю. Кто дал распоряжение раздавать "Леммикки"
бесплатно? Кто, черт возьми, спрашиваю я?
     - Наш новый начальник рекламы.
     - И  вы  согласились  с  этим? Вы сумасброд или вообще  дурак! В  вашей
голове, кроме перхоти, что-нибудь существует? Да или нет?
     - Но, ведь...
     - Заткни глотку!
     Четвертый  подбородок  Сувисумпело  затрясся.  Затем  наступила  минута
молчания.  В  горле  Сувисумпело   распевал  лишь   отчаянный  тенор  астмы.
Тенавайнен схватил  перечень медицинских заведений и начал искать телефонный
номер. Но Сувисумпело заорал:
     - Постой, невежа! Тащи сюда этого разбойника!
     - Кого, кого вы имеете в виду?
     - Этого писаку, социалиста. Этого, этого...
     - Вы имеете в виду начальника рекламы?
     - Именно его, он сумасшедший.
     -  Он  здесь еще не  появлялся. Сидит  только  в  кабаках и раздаривает
изделия нашего завода. Как я могу притащить его сюда, когда я даже не знаю в
лицо этого человека?
     - Тогда вызовите десяток  полицейских и  сообщите в сыскную полицию. Он
же опасный преступник: социализировал завод и подвел нас к черте, за которой
крах.  Его  следует расстрелять!  Слышите?  Расстрелять  за  государственную
измену!
     Сувисумпело  стукнул  по углу  стола  кулаком и повредил сустав пальца.
Тенавайнен схватил трубку телефона, но в этот момент в дверь постучали, и на
пороге появилось привлекательнейшее женское существо.
     - Могу я встретиться с исполнительным директором? - спросила  женщина с
солнечной улыбкой.
     - Это я, - тихо и смиренно ответил Сувисумпело. - Что вы желаете? Мыла?
     - Вовсе нет. Его я получила уже предостаточно.
     - Ну так что же еще вы хотите? Женщина подошла вплотную к мужчине.
     - Меня зовут Агда Нуппулинна. Я  пришла переговорить  о  той зарубежной
поездке, которую ваш завод оплачивает мне. Я могу выехать в следующую среду.
Сначала я думаю посетить Париж, а затем...
     - Побывать в аду? Не так ли? Кто вы на самом  деле? Мы не туристическое
бюро.
     - Знаю. Но вам  следует сообщить в туристическое бюро, когда они смогут
выслать вам счет.
     -  Какой,  к  черту,  счет?  Послушайте,  женщина,  вы  вымогательница,
коммивояжер или мачеха черта? Я не знаю вас!
     Женщина нисколько  не  испугалась. Она  по  профессии была  актрисой  и
научилась за свою жизнь  выслушивать главным  образом  сильные выражения как
до, так и после спектакля.
     - Я примадонна театра. Жаль, что директор меня не знает. Несколько дней
тому  назад  я  встречалась  с  начальником рекламы вашего завода, писателем
Суомалайненом,  и он  сказал, что мыловаренный завод  в  любое  время  может
оплатить мою поездку за границу...
     - Я задыхаюсь... Помогите!..
     Женщина  в ужасе  выбежала из  комнаты  и уронила  на пол искусственные
веки. Директора Сувисумпело поразил сердечный приступ, он свалился со  стула
словно безжиз-ненная туша. Тенавайнен наконец-то спокойно смог взять  в руки
телефонную  трубку. К счастью, он успел изучить список врачей и сразу набрал
номер.  Телефонная  станция по  ошибке соединила его с театром,  и  директор
Туннюрлампи пообещал немедля приехать для встречи с Сувисумпело.
     - Привезу вам контрамарки на спектакль, - пообещал он.
     -  Пришлите  лучше  скорую помощь,  - мрачно отреагировал Тенавайнен. -
Спектакль окончен.

     В парке Монрепо царила окрашенная в золото  жара летнего  дня.  Широкая
панорама  пейзажа была  покрыта плодотворным теплым маревом  и спокойствием.
Распускающий усы зрелости июль готовился к встрече с августом.  На небольшой
поляне перед благодарными слушателями пел пятилетний цыганенок:

     Ой, если б смог когда-нибудь
     Грусть забыть навеки...

     Пожилая  женщина  обрыдалась  и  дала мальчонке десять пенни и заказала
песню  повеселее,  пообещав дать  еще. Мальчишка  сменил слова, но  сохранил
прежнюю мелодию:

     Ояласка, ты темноволосая девчонка...

     Женщина отошла в сторону и  больше не дала  ни пенни выдающемуся тенору
ростом  с аршин.  Слова  своего она не сдержала, но  и угрызений  совести не
почувствовала.
     Йере спал непробудным  сном на садовой скамейке. Пляска жизни последних
дней  оказалась  весьма изменчивой, как дневной заработок нищего,  -  она  и
кормила, и утомляла. Монрепо заслужил свое название: он предоставил писателю
желанный  отдых. Люди, проходившие  мимо, бросали на  спящего  сочувствующие
взгляды.  Кто-то  поднял  его шляпу,  положил  на  скамью  и,  усмехнувшись,
продолжил  путь. Но когда день уже стал  склоняться к вечеру  и люди кончили
работу,  две  трети  садовой  скамейки  пришлось   передать  в  общественное
пользование. Случайный бродяга, рваный  зад  брюк которого  аплодировал  сам
себе, толкнул Йере в бок и дружески произнес:
     -  Эй,  сосед! Собери-ка свои  кости в  кучу,  дай  и  мне  возможность
прислонить свои телеса к сосне. Ну, подвинься, милый, или мне помочь тебе?
     Йере испуганно вскочил, боязливо осмотрелся и потер глаза. Бродяга сел,
прикурил бычок сигары и с довольным видом произнес:
     - Я пристроился, сказал  Аанкку-Кустаа, когда выпал из поезда! Присядь,
камрат, и рассказывай по порядку, что с тобой произошло!
     - Я  спешу, -  пробормотал еще  окончательно не  проснувшийся  Йере.  -
Который час?
     - До вечернего освещения еще далеко.
     - Я спрашиваю о времени.
     - И я о том же.
     Бродяга предложил Йере окурок сигары:
     - Не желаешь ли горяченького?
     - Слишком крепка.
     - Да бери же.
     - Не хочу.
     - Не стану навязываться. У тебя хороший костюм. Твой?
     - Конечно.
     - У меня тоже. Без работы?
     - Без... Или что-то в этом роде...
     - Пропил свое место, а?
     Йере вздрогнул, но промолчал.
     -  Вино  страшная  штука,  -  заметил  сосед,  -  всего  перекручивает:
чувствуешь себя молодым, а выглядишь многое пережившим. В вине заключена вся
гадость  в текучем состоянии.  Оно убивает человека быстрее пули, но пули-то
ведь не пьют. Не обижайся. Я ведь тоже не совсем трезв.
     - Я и не обижаюсь.
     -  Ну тогда ты, как брат во  Христе, -  усмехнулся бродяга,  натянул на
глаза  козырек фуражки, принял  удобное  положение  для  отдыха  и,  зевнув,
продолжил: - Хорошо отдыхать здесь.
     Йере надел шляпу, воткнул под мышку верный портфель с  документами и не
спеша  отправился  в город.  Постепенно  он ускорил  шаги, словно  убегая от
собственной  вины. Но, добравшись  до конторы  мыловаренного завода,  снизил
ско-рость.оОфис уже был закрыт, и служащие разошлись по домам. Йере приуныл,
его грызла совесть. Подобно медлительным  жителям губернии Хяме,  он слишком
долго  собирался.  Сейчас он  принял непоколебимое  решение: завтра быть  на
своем  рабочем  месте  ровно  в  девять  часов. Свежим  и  в  полной  боевой
готовности приступить к исполнению обязанностей. Морально сильным.
     Он  отправился в центр города и пересчитал свою наличность. У него было
столько  денег,  что  он  смог  снять дешевую  комнату  в  отеле  и  скромно
поужинать. После этого ему оставалось лишь отыскать артиста в жизни Хайстила
и попросить у него совета, как действовать дальше. Аванса на новой работе он
получить  не надеялся. Это создало бы невыгодное первое  впечатление о нем и
вполне  могло наложить на  него печать представителя богемы, которому нельзя
доверять. А таковым он не был - это сущая правда, и читатель знает это!
     Йере  некоторое  время  бродил  по  городу   и  наконец  забрел  в  сад
Тарккелинпуйста,  где  провел  время до  наступления сумерек.  Его  внезапно
охватило непонятное чувство че-ловекобоязни. Он долго сомневался, прежде чем
осмелился  зайти  перекусить  в  небольшую  столовую, где  сидели  несколько
стариков и веселый  бродяга, разговорчивый  и  приветливо настроенный  плут,
предложивший свое общество.
     - Где же ты был, что весь пиджак помялся?
     - Лежал в парке, - ответил вымученно Йере.
     - В церковь со мной пойдешь? Сейчас там происходит чудесный обряд.
     Йере отрицательно помотал головой.
     - Раздают деньги беднякам и безработным.
     - Никогда не слышал о такой благотворительности.
     - Да, да. Я был  там в прошлое воскресенье, когда  шел дождь. Сначала я
пел вместе со всеми, чтобы разогреться. Потом на кафедру поднялся черноватый
мужчина и стал  говорить о каком-то мужике  по имени Петр, который  поймал в
свои сети много  рыбы. Видимо,  здесь,  неподалеку от Выборга.  Потом пришел
другой мужчина и предложил брать деньги из сачка с длинной ручкой. Наверное,
тот Петр  продал  пойманную  рыбу и получил за  нее много  денег,  поскольку
передал их церкви для  раздачи. Карман  у  меня был  пуст, и я взял сотню из
сачка. Сейчас я снова гол как сокол, и надо опять идти на раздачу. Скажи, ты
пойдешь со мной, чтобы получить немного денег?
     - Сначала забегу домой. Встретимся здесь.
     - Наверняка придешь?
     - Через полчаса.
     - Хорошо, я подожду тебя. Контрактов я с бедняками не заключаю.
     Йере  сбежал  от  незваного  благодетеля.  Он  спрятался   в  небольшой
гостинице,  где  умирали  на  корню  благие намерения  моряков,  и  попросил
разбудить  его  в семь утра. Но  ночью сон никак  не  приходил.  Его одолели
тягостные мысли  о  Денатуратной,  об  отце,  Аманде  Мяхкие  и  нежном коте
Хатикакисе.  Выборг оказался  каким-то чужим и  сильно изменившимся.  Родной
город стал для него уже слишком далеким.
     Йере  попытался  сочинить для  утреннего  визита  на  завод  подходящую
оправдательную  речь.  Ему нужно было  представить разумную  причину  своего
опоздания. Но в мозговом поле не  появлялось даже слабенького росточка идеи,
и  он,  утомившись от  напряжения, заснул. Йере был  уже на ногах и  оделся,
когда в  дверь  постучали.  Он  заказал  чай  и утренние  газеты.  Попытался
следовать  инструкциям  господина Хайстила  -  быть  достойным  бедняком. Но
спустя полчаса в душе уже призывал к себе самого Хайстилу. Ему необходим был
умный  совет. В газете "Карьяла"  он прочел  короткое сообщение, где честных
горожан  предупреждали  о  мошеннике  из  Хельсинки,  выступающем  от  имени
начальника  рекламы   известного   мыловаренного   завода   и   совершавшего
преступления, компрометируя это предприятие. Йере зажмурил глаза и задрожал.
Наконец, он словно бы украдкой прочел заключительную часть сообщения:
     "... и указанный писака нанес  заводу  ущерб на многие десятки тысяч, в
связи с  чем все  склады  с  заводскими  изделиями  подлежат инвентаризации.
Приметы этого человека: возраст примерно 26 лет; рост немного выше среднего;
смугловатый; лицо обыкновенное, лоб  высокий; говорит по-фински и немного на
других языках; носит очки, ходит  с тростью. Прочие  приметы: разыгрывает из
себя  глупца.  О  задержании  просим   сообщить  в   ближайшее   полицейское
отделение".
     В качестве  заголовка  газетной  колонки метранпаж поместил  изречение:
"Плохая реклама хуже, чем никакая..."
     Йере почувствовал,  что  проваливается  в пропасть.  У  него  появились
основные признаки подавленности: взор уткнулся в  пол, утолки рта опустились
вниз,  а плечи  согнулись. Он начал судебный  процесс против  себя  самого и
через какое-то мгновение вынес оправдательный  приговор. Он не смог доказать
своей вины. Но откуда-то из тайника сознания злорадно выплеснулось сомнение:
что ты наделал на празднике артистов перед тем, как впал в беспамятство? Да,
что он делал, говорил и думал? У пьяного, как правило, память плохая, и Йере
сейчас успокаивал себя этим.
     Он быстро оплатил счет и выскочил на улицу. Владелец гостиницы проверил
карточку  постояльца, которая была заполнена столь неполно,  что  ее  нельзя
было даже  представить полиции.  Йере написал  фамилию:  "И. Суомалайнен", в
графе  профессия  начертал:  "писатель".  Остальные сведения  отсутствовали.
Хозяин  взял  их  с  потолка  и  вписал  время  и место  рождения,  а  также
произвольно дополнил имя и профессию: "Иосиф Суомалайнен, церковный сторож".
     Йере  сейчас  не  испытывал особого  интереса  к  рекламированию  мыла.
Наоборот,  мыловаренный  завод  рекламировал  его.  Ему  следует  бежать  от
проклятия  знаменитости.  Для  того чтобы  не  демонстрировать упомянутые  в
газете  приметы, он  снял  очки  и  положил их  в  карман. Зрение его  сразу
ослабело. Портфель с документами "Чудного аромата" он выбросил в воду залива
Салаккалахти, за ним туда же последовала и трость. Портфель утонул, а трость
через какое-то мгновение приплыла к берегу.
     Йере  Суомалайнен снова превратился в "свободного  писателя",  которого
официальные   власти   пытаются  лишить   свободы.   Разворачивался   просто
потрясающий роман, героем которого является бандит.
     Он  остановился   возле  Круглой  башни  и  быстро   провел   небольшую
инвентаризацию. Подсчет  показал,  что у него  осталось двенадцать марок. Он
купил на  рынке  пирогов  на всю  эту  сумму  и,  держа  пакет  под  мышкой,
отправился  прочь  из города. Он понял,  что  отныне  небольшой испуг всегда
будет сопровождать каждый его шаг.
     Что ж, уважение к закону довольно часто требует большой силы воли.
     Последний день июля продолжал свой бег. Было облачно, но западный ветер
пробил в  облаках голубые прогалины.  Спустя  мгновение солнце через одну из
них  уже испускало  свои  жгучие  лучи.  Снова  наступила жара,  от  которой
трескалась земля, а на дороге поднималась пыль.
     Безвинный  пешеход отошел так далеко от города, что решился  присесть и
отдохнуть на обочине дороги.  Он снял ботинки, успокоил свою совесть мыслью,
что  у  патриарха  и  его  детей  мораль  всегда  различна,  и  отправился в
дальнейший путь. Какой прекрасный прием был ему оказан несколько  дней  тому
назад.  (Он точно  не знал,  сколько  суток прошло  с того момента, когда он
сбежал  от доктора  Куролуома и  отдался  театральной  богеме.) И  каков был
исход?  Хорошо,  если   склад  мыловаренного  завода   был  застрахован.  Но
страховому обществу в этом случае придется оплатить убытки, и они немедленно
поднимут  страховые  проценты. Никто  не понесет  утраты.  Кроме собственной
совести.
     Может быть, лучше сходить в  церковь и замолить грехи прошедшей недели?
Может быть,  но и там могут возникнуть соблазны, поскольку, как  болтают,  в
церковных  кругах  есть  деньги  на  благотворительные цели...  Можно  будет
протянуть за ними руки, чтобы и впредь обслуживать свои инстинкты.
     Йере шагал по дороге, он теперь уверовал в то, что испытал свою судьбу,
став участником интересного обозрения. С сильно поношенной шляпой и пиджаком
в правой руке, а в левой - с рваными ботинками он шагал по незнакомой дороге
и  вспоминал   артиста  в  жизни  Тату  Хайстила,  который  восемь  лет  жил
исключительно  за  счет  игры.  Если  бы  философ  Ахопалтио  понаблюдал  за
движением  ног Йере  Суомалайнена,  он  наверняка сообщил  бы  читателям, во
власти  каких аффектов  бывший  начальник рекламы  маршировал  с  востока на
запад.

        Глава пятая,

      <i>или Краткое интермеццо, во время которого лето переходит в осень</i>

     Шесть суток он шел пешком по направлению на запад - с пустым животом, с
сердцем, полным раскаяния, с износившимися  подметками  ботинок и ноющими от
боли водяными мозолями между всеми пальцами ног. Пустоту в животе еще  можно
было и перетерпеть, но волдыри мозолей стали сущим адом в миниатюре.
     И  все-таки  Йере  Суомалайнен пел подобно  солдату,  идущему на верную
смерть и скрывающему собственный страх громким пением.
     Ночь была до духоты теплой. Ближайшее поле пшеницы,  волнуясь рыжеватым
цветом, напоминающим  беличий  мех, казалось,  готово было  в  любую  минуту
отдать в руки крестьянина, мельника  и хлебопека налитые колосья. Йере питал
себя воображением: он видел перед собой миллионы сдобных булочек и плюшек.
     В небесной вышине играли зарницы. Обнаженное  царство ночи представляло
собой картину,  сотканную из блесток: золотых,  фиолетовых и темно-синих. На
краю канавы поблескивал маячок светлячка. Гармония августовской ночи.
     Йере шел босиком по пыльной дороге и читал свои стихи, опубликованные в
"Нююрикки":

     Уж ночь окутала покровом поля и лес,
     Зарницы, вспыхнув, освещают края небес,
     Кузнец в траве на скрипочке играет,
     Ночной нектар бокалом опьяняет.

     За первые  дни пешего похода сердце  его ожесточилось. Совесть всегда с
опозданием  подсказывает, чего не  стоило  бы  делать.  Все теперь  решалось
задним умом, а его было предостаточно. Он неоднократно наблюдал, что совесть
никогда  не  препятствует  совершению  запретных действий,  а лишь уменьшает
получаемое  от  них  наслаждение.  Он  попытался  жить  по  методу господина
Хайстила, но потерпел неудачу. Однажды ему пришлось продать свое бессмертное
перо, и тогда он заработал с его помощью хлеб себе на пропитание.  Места для
ночлега он  больше не  искал. Жарким  днем разумнее  растянуться на  обочине
дороги, заснуть и наслаждаться теплом земли,  по ночам же приятнее топать по
дороге, так как не подымает пыли транспорт  и не закрывает ею ландшафт. Если
бы не водяные мозоли!
     Каждый шаг теперь отзывался болью. Утром он продал свою шляпу какому-то
выборгскому  любителю   пеших  походов  за   пятнадцать  марок.  Босиком,  с
непокрытой  головой он продолжил путешествие. Жизнь - это не стихи, и все же
он напевал:

     Я вижу у дороги созревший урожай,
     А на лугу сарай,
     Соснуть в нем путник может!..

     На краю  поля  он действительно заметил притаившийся сарай.  Днем  Йере
успел поспать несколько часов, но, несмотря на  это, сарай манил его к себе.
Он запихнул  свои  пыльные ноги в  напрочь  разбитые  ботинки и попрощался с
дорогой. Разбухшие стопы возмутились теснотой, в которой  они очутились, и в
виде  протеста   взорвались  несколько  водяных   мозолей.   Как   известно,
ругательства входят  эффективной составной  частью  в  Цицероново ораторское
искусство, и Йере воспользовался этим.
     "Сеновал - это  Эльдорадо  финской литературы и кино. Сколько  любовных
историй достигло кульминационной точки в  национальной среде  сеновалов, где
каждый испытывает в изысканной форме зуд".
     Это  прекрасное изречение  Йере  прочитай где-то много лет  тому назад.
Автора он забыл, а опубликовано оно было в каком-то журнале или  в Календаре
пахаря.
     Йере  искал  не кульминаций,  а мягкой постели, в которой так нуждалось
его измученное  тело. Он с  вожделением рассматривал "Эльдорадо",  втянул  в
свои легкие сладострастный запах сухого сена  и необыкновенно быстро побежал
к  сараю.  Сейчас  он  намного  лучше  прежнего   понял  финское  кино:  оно
аккумулировало  в себе  окружающую среду,  а вовсе  не способности  вживания
артистов в образы. Может быть, кинопроизводители верили в то, что в сараях с
сеновалами возвращается первая любовь?
     Йере приоткрыл дверь и заглянул внутрь, словно ожидая увидеть, что сюда
нагрянула киносъемочная группа. В этом отеле для бродяг не было ни швейцара,
ни  уборщицы. В  царство  сена  доступ был свободным.  Можно было  двигаться
дальше. Добро пожаловать! Обслуживай себя сам наилучшим  образом, но  смотри
не кури в постели!
     Он хотел было проникнуть в сарай через двери, но тут несколько подальше
заметил  проделанную  в соответствии  с  размерами человека дыру в  стене  и
направился к  ней. Йере просунул  в сарай голову  по плечи,  вскарабкавшись,
залез внутрь  и оказался в черной шуршащей темноте. Он  осторожно  зарылся в
сено, орудуя руками и ногами, и  жадно  вдыхал  пыль,  вызывающую  в ноздрях
легкий зуд. Внезапно его рука наткнулась на  какой-то брус или  подпорку. Он
схватился за этот предмет обеими руками, подтянул к  нему свое усталое тело.
И  к своему ужасу обнаружил, что то, что он принял за брус, оказалось  ногой
человека! Раздалось дружеское приветствие:
     - Эй,  не  лови  ворон сетью!  Неужели у тебя, потомок  дьявола, нет ни
капли интеллигентности? Хватай девок в другом месте! Отпусти мой костыль, да
побыстрее! Ну, отцепись же!
     Йере в испуге вонзился  в дыру в стене и оказался на свежем воздухе. Но
в  момент, когда он  уже  почти  вырвался  на свободу,  чья-то  сильная рука
схватила полу его пиджака.
     Йере с силой  рванулся вперед и вытащил из  сарая все через ту  же дыру
заспанного мужчину.
     - Спасибо  за помощь! -  поблагодарил тот и, отряхнув с  одежды  сенную
труху, посмотрел на Йере, словно узнав его.
     -  Какого  лешего ты так работаешь веслами?  Неужели тебя в детстве  не
воспитывали?
     Йере  попросил у мужчины  прощения и  попытался оправдаться. И  тут  же
обнаружил, что мужчина ему знаком. Внезапно он  вспомнил, что встречал этого
бродягу полторы недели тому назад  в парке Монрепо. Зад его брюк по-прежнему
мигал  веселым маячком, а лицо успело покрыться густой  щетиной. В остальном
ничто в нем сколь-либо значительно не изменилось.
     Рог луны  бросал на  стену голубоватый свет.  Панический  страх  у Йере
прошел,  и  он  смотрел  с улыбкой на бродягу, усевшегося  на  край бревна и
почесывающего щетину на подбородке.
     -  Кто  ты? - спросил  Йере у  несостоявшегося  сожителя по  ночлегу  и
попытался вести себя непринужденно.
     - То же самое мне хотелось  бы услышать и от тебя, - отвечал мужчина. -
Но  поскольку ты первым выскочил,  то  знай, что я  моряк. Вот и  кумекай  в
соответствии с этим. А ты-то кто?
     Йере вошел в роль Хайстила и начал рассказывать:
     -  Разрешите  представиться?  Простите  за  обычный  вопрос, на который
всегда  получают  положительный ответ. Привычка -  наше спасение, утверждают
циники, по мнению которых наша  мировая система может быть адом какой-нибудь
другой планеты.  Привычка  соблазняет меня открыть мое  имя - Хайстила. Нет,
нет, это не псевдоним, хотя так может и  показаться. Перелистайте как-нибудь
на досуге телефонный справочник Хельсинки, и вы найдете множество незнакомых
имен,  чистые анонимы, за которыми скрываются  совершенно  обычные граждане.
Приятно  сознавать, что  они остаются анонимными, ибо  их добродетельность и
пороки не поднимаются выше собачьей морды. Я причисляю  себя к ним,  так как
не имею ни малейшего желания стремиться стать особым человеком. Естественно,
что мое имя неизвестно, ибо меня не уличали ни в политических преступлениях,
ни в сексуальных. Не растрачивал я вдовьей и сиротской кассы,  не публиковал
сборника  стихов, не организовывал вечеров с их чтением, не бросал копья, не
стремился  быть  избранным   в   парламент,  не  дарил  Движению   лапуасцев
автомобилей...
     - Передохни! - прервал его бродяга. - Когда это началось?
     - Что?
     - Твоя дурь? Тебя, надеюсь, никто никогда не кусал? У меня  однажды был
товарищ, у  которого в  голове вместо  мозгов были  дрожжи. Он  до  одурения
начитался  книг  и  всегда  утверждал,  что  никто  не сможет  сосчитать  до
миллиарда. Для  этого якобы  потребуется девять тысяч лет. Говорил ерунду, и
сейчас  его  поместили  в  лечебницу.  Дури  всегда следует  опасаться.  Она
проникает через кожу, а потом все мозги истираются в труху.
     Йере было в какой-то степени затруднительно  понимать речь мужчины,  но
когда беседа постепенно  потекла  по проторенной  колее,  он  стал полностью
понимать, что тот изрекал.
     -  Располагайся по-домашнему,  если  коленки  не  гнутся! - посоветовал
бродяга и, вытащив из-за пазухи замусоленный пакет, продолжил: - Есть у меня
и булка, если пожрать охота, спер в булочной и удрал.
     Бродяга  вытащил из  пакета килограммовую  буханку хлеба, отломил кусок
Йере, а в оставшуюся часть стал с жадностью вгрызаться сам.
     - Значит, вы моряк? Много плавали?
     - Полжизни. Этой грязи было предостаточно.
     - А как вас зовут?
     -  Не  перебивай,  когда я  говорю. Кауханен  моя фамилия,  хотя можешь
кликать  меня  Кафтаном.  А твое истинное имя?  Хайстила  - это мой  меньший
собрат, поэтому оставь его в покое.
     Выражение лица Йере стало подобно ранним сумеркам.
     -  Андерссон,  - уверенно заявил  он.  - Иногда случается,  что я путаю
имена... Конечно же, я не могу быть Хайстилой, это было бы неразумно...
     - А где же разум твой?  Ты его  пропил. Ученым людям  следует опасаться
вина, поскольку голова у них и без того идет кругом.
     Кафтан,  прибегая  к  сильным  выражениям,  обрисовал  вред,  наносимый
проклятым алкоголем:  пьяный сидит на  месте,  а  трезвый идет вперед.  Йере
попытался  опровергнуть это утверждение  и  сообщил, что он  идет пешком уже
целых шесть дней.
     - И добрался только сюда? - удивился Кафтан, который находился в дороге
всего лишь один день.
     - Сегодня днем снялся с якоря из Выборга.  Выплыл  на  фарватер и  стал
голосовать.  Счастье  улыбнулось скоро.  Уцепился за корму "дальнобойщика" и
задремал.  Это было  нетрудно  после  того, как полжизни  провел  на  море и
поплавал по всему  миру.  Но  потом божественная  поездка  кончилась.  Шофер
заметил  меня  и  выгнал  на  дорогу.  Конец  пути  проделал пешком,  считал
телеграфные столбы. И вот я здесь и снова голосую.
     Кафтан закончил  рассказ о своем путешествии и снова  принялся за хлеб.
Йере изучающе  рассматривал  лицо бродяги. Оно  казалось угрюмым и несколько
угловатым.  Однако  в глазах  его  отражалась необыкновенная честность. Йере
также  рассказал  вкратце о фазах своего  похода. Сказал,  что он  писатель,
который бродит по свету в поисках тем для своих произведений.
     - Значит,  книжки пишешь,  - с  легкой, но тем  не  менее презрительной
улыбкой произнес Кафтан. Однако согласился, что и книги кому-то писать надо,
поскольку на  свете  постоянно  встречаются  люди, головы  которых забиты не
только перхотью, но и иным мусором.
     Проглотив полкило  хлеба, Кафтан вытащил из кармана плитку жевательного
табака и сунул его себе в рот:
     - Унавозим грядку. Это мой завтрак.
     Жуя табак, он рассказал, что после  трехлетнего плавания прибыл в  порт
Ура.  Направлялся домой  в город Котка,  когда у него украли деньги, и он  с
пустым карманом вынужден был топать по земной тверди пешком.
     -  Денег  у  меня было много,  но  береговые  работяги  сперли  все  до
последнего  динара, - продолжал Кафтан. - Они настолько чертовски хитры, что
даже не умеют  лежать растянувшись. Сначала накачали вином. Правда, я  выпил
не больше одного медного рога. Но опьянел, потерял сознание. Тогда-то меня и
обшарили. Но я этого так не оставлю. Сейчас еду в пароходство.
     Йере поинтересовался, почему Кафтан сначала не хочет посетить Котку, но
моряк лишь смачно плюнул на траву и произнес с некоторой тоской в голосе:
     -  Не очень-то  хочется старухе  предъявить одного лишь себя. Она  ждет
денег. Но здесь я ничем  не  могу ей  помочь, поскольку земля  плодит воров,
словно вшей. В море все по-другому: если украдешь, ступай аукайся с акулами.
Нечестность  омрачает  жизнь.  Смотри-ка  сколько   комаров,  да  еще  такие
ненасытные.
     Собеседники  немного  помолчали. Луна спряталась за стену  сарая, и  их
лица оказались во мраке. Кафтан снова потер свой щетинистый подбородок, убил
комара  и выплюнул  остатки  жевательного табака  на  траву.  Затем, зевнув,
произнес:
     - Как насчет вздремнуть? Протянем кости,  а утром выйдем на фарватер...
Ну, началась настоящая ярмарка. Комары съедят живьем.
     - Женская мода сейчас такова, что вши мрут от голода, - ответил Йере, -
а вот комары, конечно, хотят, чтобы юбки стали еще короче.
     - С этого обычно все и начинается: мужик видит юбку^. В  твоем роду и у
других такой же недуг?
     Йере намеревался было ответить, но тут они оба одновременно повернулись
посмотреть  на  дорогу.  Там  молодая  пара  велосипедистов  остановилась  у
тропинки, ведущей к сараю.  Они пошептались о чем-то  и затем  направились к
сараю,  оставив велосипеды  на полпути. Губы  Кафтана  растянулись в улыбке,
хотя улыбался он редко. Он толкнул Йере дружески в бок и хохотнул.
     -  Помолчи минутку,  как  сказал  Миеттинен, фотографируя  труп.  А ну,
обратно в постель, чтобы и другим хватило места растянуть кости.
     Кафтан проскользнул через  дыру в  сарай, Йере  поспешил следом за ним.
Они  оба  рядком  приближались к  стене и  через  щели  в стене  сарая стали
наблюдать  за  приближающейся парочкой, в которой, судя  по  всему,  взахлеб
играли инструменты  августовской  ночи.  Сущую  правду  говорил  неизвестный
автор, выступавший в одном  из журналов: любовные  пути финской литературы и
кино  ведут  на  сеновал.  И   эта  история,  видимо,  завершится  известной
кульминацией, за чем напряженно следили наши бродяги.
     Новые ночные гости вошли в сарай не через дыру в стене, а через широкие
двери, где шуршащие постели были заложены неделю тому назад. Они вошли, тихо
перешептываясь, и в их шепоте угадывалось игривое настроение. Каждый здравый
человек  в свое  время  хотел бы тоже побывать  на  их месте. Женский  голос
произнес:
     - Здесь совсем темно.
     - Не волнуйся, - ответил мужчина. - Ночью всегда темно.
     - Что сказали бы люди, если бы увидели нас здесь?
     -  Наверное, глупость какую-нибудь. Здесь чудесный запах, аромат сухого
сена...
     - Пахнет клевером...

     Уважаемый  читатель, конечно,  совершенно уверен, что  первые обитатели
сарая  остались  слушать литанию  любви,  которая раздавалась  сквозь запахи
свежего сена, литанию, в  которой мудрость поцелуев вызывала образ господина
Соломона.  Разочаруем  читателя,  во-первых, потому,  что  во  всех  книжных
магазинах нашей  страны  можно приобрести  гораздо  лучшие  описания сцен на
сеновалах, во-вторых, по той причине, что моряк Кауханен и  поставщик опусов
для  еженедельных журналов  Йере  Суомалайнен  оказались деликатными людьми,
понимающими, что драма не всегда требует для себя  большой сцены и что фарсы
разыгрываются  даже  в  телефонных будках.  Причем  без суфлеров и критиков.
Почти  сразу после того, как закрылась дверь сарая и парочка улеглась удобно
отдохнуть, бродяги выскочили на свежий воздух, спешно овладели транспортными
средствами пришельцев и направились к шоссе.
     Понять истинный смысл  в потоке  словесной шелухи иногда бывает  весьма
затруднительно.   Наши  путешественники  отнеслись  с  прохладцей  к  нежной
романтике, о  которой писатель Иоханнес  Линнанкоски в  дни  своей молодости
написал бы трогательный роман и заставил бы плакать одиноких женщин.

     С медленно наступающим рассветом узкий  рог месяца побледнел, приобретя
цвет тусклой кости. Небо  было  ясным и  ополоснутым свежей ночной влагой. С
ближайшей   нивы  лился  запах  созревающего  зерна.   Ночь  завершила  свой
сторожевой обход и открыла окно яркому утреннему свету.
     Йере ехал на женском  велосипеде с малой передачей, то и дело вытирая с
лица пот.  Дорога  быстро  неслась  ему навстречу,  и водяные  мозоли  между
пальцев теперь отдыхали по-настоящему. Единственной тягостью были  песчинки,
попадающие  в  глаза,  и  постоянные угрызения  совести. Сухое  разъяснение,
данное  Кафтаном, что велосипеды^  они не украли, а  лишь позаимствовали, не
удовлетворило Йере, который спокойно совершил подряд несколько преступлений.
Полиция  гонялась  за ним  уже  потому,  что он, будучи  начальником рекламы
мыловаренного завода, ничего не делал, сейчас же у полиции появилась двойная
причина  разыскивать  его,  поскольку  он наконец  совершил  кражу.  Давящее
чувство вины заставляло ноги нажимать на педали все сильнее и сильнее.
     Кафтан догнал Йере и, тяжело дыша, сказал:
     - Не  порви свою кожу!  Придержи, рысак,  у меня колики  начинаются!  В
груди жмет, и воздуха не хватает.
     Но Йере не снизил скорости.
     - Надо спешить, - заявил он. - Неизвестно, когда нас схватят.
     -  И  где только был  зачат  твой разум? - вспыхнул Кафтан. -  Полегче,
черт, скоро и у тебя легкие в комок превратятся. Мне уже не смешно.
     Йере несколько сбавил скорость, и Кафтан оказался рядом с ним. Рослый и
сильный мужчина задыхался и  тяжело дышал.  Веселые ручейки пота  лились  по
заросшему  щетиной  лицу.  Он  не привык  ездить  на  велосипеде на  дальние
расстояния  в  отличие  от  Йере, который  в годы своей  молодости  совершал
поездки на велосипеде по всей финской Карелии.
     - Начинай снизу, если уж намереваешься меня убить, - воскликнул Кафтан.
     - Убить не столь трудно, - ответил Йере.
     - Ну так давай уж сразу. Меня уже колотит.
     - Не сейчас. Здесь слишком много населенных пунктов.
     Обмен репликами прекратился. Первые лучи солнца начали  согревать плечи
велосипедистов. Внезапно Кафтан  остановился и с серьезным видом стал что-то
усиленно рассматривать впереди.
     - Кажись, затычка...
     - Что?
     - Протри глаза и посмотри.
     Йере остановился и посмотрел на извивающуюся дорогу, но, так как очки у
него были в кармане, он  ничего не увидел. Но тут  же  в ногах его появилась
слабость. Неподалеку стоял полицейский в форме. Йере не  в силах был  скрыть
своего испуга и шепнул Кафтану:
     - Бежим... Я... я не хочу в тюрьму.
     - У меня тоже нет такого желания, - спокойно ответил Кафтан и продолжил
еще  более  спокойным  тоном:  -  Господь Бог испытывал братьев  Иосифа,  но
отпустил на свободу.
     Полицейский приблизился к нашим путникам, и они подошли к представителю
власти.  Губы у Йере похолодели, а на лице его приятеля не дрогнула  ни одна
мышца. Взгляд серых глаз  моряка  Кафтана был таким, словно он  рассматривал
впереди риф.
     - Что нужно власти? - спокойно спросил он и с беззаботным видом положил
велосипед на обочину дороги.
     Йере  последовал  его  примеру  и   с  виноватым   видом  взглянул   на
полицейского.
     - Куда господа держат путь? - спросил полицейский.
     Кафтан повернулся к Йере.
     - Говори ты, поскольку язык у тебя привешен здорово.
     Йере зажмурился и призвал на помощь Хайстилу.
     -  Моя  наследственная  педантичность,  пожалуй,  может  надоесть  вам,
поскольку  вы по  исконно финскому  обычаю  привыкли  к  быстрым  действиям.
Никогда не  могу  рассказать  красочно  историю  моей  жизни, попытаюсь лишь
осветить ее. Я не являюсь человеком, обладающим хорошей памятью, чтобы легко
забывать  прошлое.  Помню некоторые обстоятельства  слишком хорошо - правда,
несколько приукрашенными, ибо  память человека  мастерски пользуется цветом.
Однако даже  наиболее  способный приукрашивать не в силах  полностью  скрыть
мелкие крохи истины. И  я сейчас стремлюсь поведать правдивую историю. Тому,
кто подглядывает в замочную скважину, лучше открыть дверь, но перед тем, как
я  проделаю  это, сначала представлю своего друга Комулайнена. Мое имя Иозеф
Шепесковски. Финну  его достаточно  трудно произносить.  Но у моего отца имя
было еще более сложным: Владислав Северин Игнаси Ше-пес...
     -  Меня зовут  Мойланен,  -  перебил его  полицейский.  -  Вы,  похоже,
коммивояжеры.
     В темноте  душной ночи появился лучик света.  Полицейский  ни  слова не
сказал ни о мыловаренном заводе, ни о велосипедах. Он лишь любезно извинился
перед  путниками  за  беспокойство  и коротко объяснил,  что  их  автомобиль
застрял в глине неподалеку отсюда.
     - Мы с комиссаром расследовали здесь одно дело и сейчас очень спешим  в
Хельсинки. Не могли  бы вы  помочь  нам? Не  очень хотелось бы будить хозяев
здешних домов.
     И  писатель, и  моряк  с  радостью  последовали  за  полицейским.  Йере
подумал, что помощь в вытаскивании автомашины  из  глины  на дорогу может  в
будущем  оказаться смягчающим обстоятельством. Оптимист никогда  не  ведает,
что с  ним  случится  в будущем. Если он увязнул  в  глине,  то  считает это
целительной грязевой ванной.
     Пройдя  метров  сто,  они подошли к автомобилю,  одно из  задних  колес
которого погрузилось глубоко в мягкую глину  деревенской дороги. Комиссар  в
гражданском костюме вылез из машины и вместе с нашими путниками стал толкать
автомобиль.  Полицейский  же сел за  руль.  Машина выскочила  из  ямы, и все
общество  выехало  на   шоссе.  Йере  вышел  из  автомобиля  и   поспешил  к
велосипедам,  а  Кафтан, усевшийся рядом  с  водителем,  даже не шелохнулся.
Когда полицейский поинтересовался у Кафтана, сколько  он должен  за  помощь,
тот угрюмо ответил:
     - Сначала подбросьте до Хельсинки.
     - Значит, вы едете в Хельсинки?
     - По лицу видно.
     Кафтан высунул заросшее щетиной лицо в окно автомобиля и крикнул Йере:
     - Слышь, книгодел! Коль и этот лаг воздушного пространства  так удобен,
нажимай на педали и считай  телеграфные столбы в обратном  направлении. Дело
стоящее.  А  мне  скорей надо в контору  пароходства. Счастья  тебе на авеню
твоей жизни. Покедова, до встречи.
     Йере,  оторопев,  остался на  обочине дороги,  а автомобиль  двинулся в
путь. Кафтан помахал  ему остатками своей  фуражки и сунул в  рот  очередную
порцию жевательного табака. Прошло несколько минут, прежде чем Йере пришел в
себя, но моряк уже укатил далеко.
     Писатель  ощутил во рту горечь гнева. Выходит, Кафтан считал его просто
шутом?  Неудивительно, что  он с  презрением говорил об "ученых  людях":  "Я
избегаю делателей  книг  и  сборников проповедей. Они превращают  человека в
заику. Поверь мне, боязнь мудроты - начало настоящего человека..."
     Йере,  однако,  не испытывал  ненависти  к  этому  угрюмому  и  мирному
морскому волку, земному скитальцу, дважды обогнувшему земной шар: сначала по
морю,  а  затем  в своих воспоминаниях. Кто  знает, по своей  сути он, может
быть,  хороший  и  честный человек и, пожалуй, взаправду  полагал,  что Йере
отвезет велосипеды  обратно  и  поблагодарит  хозяев за  их  кратковременную
аренду.  Поистине освежающая увеселительная поездка. Туда  и обратно, словно
мимолетный стрекот сороки.
     Солнце уже забралось на макушку леса и бросало на округу огненные лучи.
Утро было  дразняще  прекрасным.  Йере  посмотрел вдоль  дороги и  заскрипел
зубами.  Ему  следовало сейчас  вернуться  на  три мили  назад,  прежде  чем
продолжить  путь на  запад.  Он попытался отнестись к себе с нежностью,  ибо
никогда не  воображал себя  критиком, для которого превыше всего язвительные
фразочки,  произнесенные им в течение всей его жизни. По существу,  он являл
собой мягкого,  внутренне  теплого путешественника  по  жизни,  для которого
ошибки - проявление человечности в тех случаях, когда он допускал их сам. Он
надел очки  и  решительно уселся в седло. Ценой за  прегрешение  чаще  всего
является долг чести.

     Ночная  роса туманом поднялась с низинных  лугов. Стадо коров, бродящее
по пастбищу, обогнуло сарай, и  бодрый вожак стада разбудил  спавших в сарае
мужчину и женщину.
     Учитель  народной  школы  Пиетаринен,  возраст  которого  приближался к
шестидесяти  годам, холостяк, по внешнему виду выглядевший моложе своих лет,
открыл  глаза и посмотрел на часы. Сел и стал массировать онемевшие за время
сна  мышцы. Затем  бросил нежный отцовский взгляд на дочь, спавшую  рядом, и
стал будить ее.
     - Хелли! Проснись! Скоро девять. Девушка ответила:
     - Я уже давно не сплю.
     Хелли повзрослела,  бедра  ее округлились и  раздались.  Твердые  груди
кормилиц, как  считал Рабле,  делают  детей  курносыми. Курносый нос  Хелли,
подарок  матери,  не  помешал  ей  вступить   в  спортивное  общество,   где
формировались  чувство  солидарности и  толстые икры  ног.  Она была  лучшей
велосипедисткой  своей  школы  и  единственным  ребенком у  отца.  Несколько
избалованным, но бойким и инициативным.
     Учитель Пиетаринен также  был  страстным  велосипедистом, но  обладал и
другой чистой страстью: проводить ночи на сене  в сараях. Его ближние друзья
обычно  намекали в своих рассказах, что эта любовь  была связана с памятью о
молодых годах.
     Пиетаринен вместе со своей дочерью путешествовали на велосипеде уже две
недели.  Ночью  они добрались бы до  своего дома, если бы учитель не заметил
сарая с сеном.  В качестве  кульминации путешествия он пожелал провести ночь
на сене.  В  чем  можно  было  бы  найти подтверждение гипотезы  теософов  и
кругосветных путешественников, но Хелли предложение отца только развеселило.
Именно поэтому она ночью прошептала: "Что сказали бы  люди, если бы  увидели
нас здесь?" Благопристойный вдовец ответил: "Они не понимают всей романтики,
связанной  с ароматом  сухого сена.  Сними  с себя,  Хелли, лишнюю  одежду и
укладывайся поудобнее".
     Во время обмена этими репликами Йере и Кафтан, как мы уже хорошо знаем,
выскочили через дыру в стене сарая, схватили оставленные  рядом  с тропинкой
велосипеды  и  отправились  в путь.  Легко представить,  что  они  подумали.
Воображение человека часто воспроизводит  такие  искажения действительности,
за которые следовало бы, по правде говоря, отвечать перед судом.
     Отец  и дочь готовились к тому, чтобы отправиться в путь. Они сидели на
въездном  бревенчатом  мостике  в сарай  и доедали  свои  припасы.  Огромный
слепень надоедал дочери, одетой в короткую спортивную юбку.
     - Поехали, - сказал отец.
     - Иди ты вперед, - ответила дочь, - и проверь, хорошо ли накачаны шины.
     Спустя  минуту они  убедились, что, по-видимому, шины даже  перекачали,
поскольку  их   велосипеды  испарились.  Девушка   была  озадачена,  а  отец
возмущенно воскликнул:
     - Проклятые воры!
     Более  грубых слов  он не произносил  никогда в  присутствии дочери. Но
когда Хелли отошла в сторону, учитель со злостью воскликнул:
     -  Что  же  нам  делать,  черт  возьми?  Надо  же было  оказаться таким
беспечным.
     Они  искали велосипеды в канавах вокруг сарая и  не представляли  себе,
что шина велосипеда спустила и  Йере  Суомалайнен чинил ее примерно  в  пяти
километрах  на пыльном  шоссе.  Йере не  смущался в  выборе сильных слов. Он
передал во власть  дьявола мыловаренный завод,  Сувисумпело, Кафтана  и даже
философа Ахопалтио,  являвшегося первопричиной всего случившегося. Не  жалел
он и себя.  У каждого человека есть право на  самовлюбленность  до  тех пор,
пока ему сопутствует успех. Успех Йере продолжался до той  поры,  пока он не
попал в скверную  компанию. Он не  смог победить в игре, даже имея  на руках
хорошие карты. Если он выкладывал на стол все козыри, то вынужден был играть
в одиночестве. В лучшем случае с двумя украденными велосипедами.
     Народный просветитель Пиетаринен постепенно  успокоился. Он сидел рядом
с дочерью на дорожной насыпи и ожидал рейсового автобуса, который должен был
прийти  из Выборга. До родной  деревни Муйяла оставалось всего полторы мили,
но  из-за давящей жары совсем  не улыбалось топать  на  своих двоих. Учитель
больше не  мечтал  о романтике свежего сена, а думал  лишь  о преступлениях,
количество  которых  за  годы  кризиса  возросло  до  устрашающих  размеров.
Хваленая финская честность превратилась в миф, который стоило бы поместить в
архив народной поэзии.
     Пиетаринен  посмотрел  на  часы.  До  автобуса  еще  целый  час. Минуты
казались  вечностью.  Время  нельзя  убить,  если  не  заняться какой-нибудь
работой. Безделье раздражало его, а лоб и кончик носа обливались потом.
     В какой-то момент  отец и дочь вскочили на ноги  и  уставились на Йере,
который приближался к ним с двумя велосипедами.  На  одном он ехал, а другой
вез за руль.
     - Наши велосипеды! - воскликнула дочь в изумлении,  когда Йере подъехал
к ним.
     Но  писатель ничего этого не  услышал. Он  соскочил  с  седла  и  повел
велосипеды к сараю.  Пиетаринен  возмутился.  Подбежал  к Йере  и потребовал
возврата  своей  собственности.  Йере измерил оценочно  мужчину  взглядом, а
затем столь  же оценочно дочь и покачал головой. Когда учитель повтооил свое
требование уже несколько угрожающим тоном, Йере начал перекрестный допрос:
     - Вы были ночью в этом сарае?
     Пиетаринен посмотрел на дочь и, в свою очередь, задал вопрос:
     - Это... это ваш сарай?
     - Сначала ответьте: были ли вы этой ночью в са-рае? - наседал Йере.
     - Вы имеете в виду этот сарай?
     - Да, да... Именно... Других не вижу.
     -  Но,  папа,  почему  ты не отвечаешь? -  Дочь вступила  в разговор  и
продолжила, повернувшись к Йере: - Да, мы были там... Это запрещено законом?
     - Сейчас разрешения не спрашивают, - с важностью ответил Йере, - сейчас
просто берут  и  совершают поступки.  Люди стали бессовестными,  доверять им
нельзя. Каждый  врет, хотя  истину  можно  скрыть многими другими способами.
Значит, вы были ночью в сарае?
     - Да, - согласился Пиетаринен и шепотом пояснил, что они были вынуждены
где-то переночевать.
     Йере  без  звука  поверил  объяснению,   а   про   себя  остудил   свое
разыгравшееся воображение. Вот тебе и  ночная  молодая парочка! Оказывается,
отец и дочь искали в сарае ту же кульминацию, что и он сам: сон и отдых!
     И Йере поведал страшную историю о собственных приключениях.  О том, как
с шоссе  увидел,  что  мужчина  и  женщина приближались  к сараю и  оставили
велосипеды на  краю  канавы. И  только  они  исчезли из виду, из леса вихрем
выскочил неизвестный мужчина,  схватил один из велосипедов и  потащил его на
шоссе.
     - Я попытался  задержать его, но он буквально  вырвался  из моих рук, -
продолжал Йере.  - Тогда я стал преследовать  его на  другом велосипеде. Жал
изо всех  сил на педали. В глазах потемнело. В  коленях появилась  слабость,
дыхание сжало, и в ушах зашумел горячий ветер. Я не жалел себя. Во имя права
и чести  я продолжал преследование, хотя это  могло  обернуться потерей моей
ничтожной жизни. Но вора нужно было задержать любой ценой, славу моей родины
спасти,   честь  отечества  сохранить  чистой.   Я  хотел   бороться  против
преступности, помочь официальным властям и всему народу Финляндии. Жал и жал
на педали. Промчавшись более трех миль, я задержал вора и передал его в руки
полицейских, которые следовали в Хельсинки.
     Йере тяжело задышал и стал хватать ртом воздух. Он вжился в роль.
     - Сейчас он  в  верных  руках, -  закончил он  свой рассказ, который по
существу своему не  очень отличался от той истории, с  которой читатель  уже
знаком.
     - Значит, вы агент уголовного розыска? - спросил Пиетаринен с уважением
в голосе.
     -  Просто любитель, - потупился Йере и представился: - Бедный бездомный
писатель,  ищущий для себя местечка, где можно было  бы написать детективный
роман.
     Йере  не  лгал. Пиетаринен  был  в  восторге  от  нового  знакомства  и
возвращенных  велосипедов.  Он раскрыл  свои объятия  (как обычно выражаются
поэты) и пригласил писателя к себе в гости.
     - У нас можете жить бесплатно хоть десять лет.
     - Хватит и одного месяца, - ответил автор будущего детектива.
     - Нет, нет, поживите хотя бы год.
     Так случилось,  что Йере Суомалайнен стал спутником учителя Пиетаринена
по путешествию.  Своим поведением и речью он попытался произвести  наилучшее
впечатление на своего нового хозяина. Бесхитростный учитель народной школы и
подумать не  мог, что перед ним тип финского  фантазера,  который никогда не
пытался  жить  сегодняшним  днем,  а лишь  в  прошедшем  и будущем  времени.
Реальность представлялась ему неким сырьем, из которого его фантазия строила
иной, куда более уютный мир. Йере честно признался, что у него нет денег, но
вместо этого он готов  выполнять небольшие  работы по  дому:  колоть  дрова,
проверять тетради школьников, прогуливать собаку, составить компанию  дочери
учителя,  выбивать пыль из  ковров, а по воскресеньям играть на фисгармонии.
Однако благодарный хозяин не принял ни одного из предложений Йере:
     -  Какая  чепуха.  Я  в долгу  перед вами,  поскольку  вы  вернули  нам
велосипеды. И, как я уже сказал, вы можете жить у нас хоть полгода...
     Но, когда прошло три недели, Пиетаринен начал осторожно интересоваться,
когда же писатель приступит к сочинению романа.
     -  Жду,  когда  придет  вдохновение,  - объяснил  Йере.  -  Оно  должно
появиться в самое ближайшее время.
     В  ожидании вдохновения Йере  рассказывал сказки дочери  учителя. Хелли
была в восторге от дяди-сказочника и  начала видеть беспокойные сны. Девушка
была в том возрасте, когда романтическая интроверсия (определение Ахопалтио)
превращалась   в  кокетливое  тщеславие.  Она  представляла  себя  женщиной,
короткая юбка которой заслуживала  пристальных взглядов мужчин. Однако  Йере
был  слишком  близорук, чтобы  видеть  нечто  иное,  а не курносую девочку в
переходном возрасте со светло-пепельными волосами.
     Но учитель хорошо знал свою дочь. Он  боялся, что девочка, выросшая под
постоянной   опекой,  в   один  из  дней   может   забраться  на   колени  к
дяде-сказочнику  и  забыть   о  своем  возрасте.  Поэтому  Пиетаринен  начал
жаловаться Йере на свою бедность и трудные времена.
     - Нужно бы купить демисезонное  пальто, а  на какие шиши? На мои доходы
не приобретешь. Родным тоже надо бы помочь, а нечем. Не на мои же доходы.
     Йере понял, что  не может  дальше существовать за счет бедного  учителя
народной школы, и в один из осенних дней объявил, что собирается податься  в
Хельсинки. Он деликатно  заметил, что у него с собой нет ни денег, ни бланка
векселя. Пиетаринен,  в  свою  очередь,  высказал  глубокое  сожаление,  что
писатель не может  быть дольше его гостем, особенно потому, что он так верно
ждал прихода вдохновения. Однако Пиетаринен не дал Йере ни денег  в долг, ни
векселя,  поскольку  крепко придерживался  принципа: не  жаловать писателей,
сочиняющих стихи, за которые никто не платит, и заполняющих бланки векселей.
Взамен он сунул под мышку  отправляющемуся  в  путь солидный сверток с едой,
пожелал Йере счастья и приводил до шоссе.
     Когда  фигура Йере  исчезла на  сужающейся  впереди  дороге, Пиетаринен
бросился домой и свободно  вздохнул: на доходы учителя народной школы нечего
писать детективные романы  для  финского  народа. Их,  как  и  прежде,  надо
переводить  с  иностранных  языков,  подобно  шлягерам  и  меню  ресторанов.
Пиетаринен позвал Хелли и сухо сказал ей:
     - Проверь все комнаты и сообщи мне, если что-нибудь пропало. Наконец-то
писатель Хуухкая навсегда покинул наш дом.
     Дочь заплакала.
     - Ой, мне будет так грустно... Он унес с собой мое сердце.
     - А  серебряные вещи?  - спросил  в  тревоге учитель и бегом помчался в
столовую проверять шкафы.

     Начало осени принесло  с  собой бесконечный  дождь.  Из  всех  небесных
хлябей капала влага. С полей  цвета мокрых ворон исходил запах разлагающейся
картофельной ботвы. Поверхность узкой проселочной дороги покрылась скользким
слоем глины и  слякоти. Места покрепче украшали  следы копыт  коров, недавно
вернувшихся  с пастбища.  То  тут,  то там  виднелись  отпечатки  босых  ног
пастушонка: пять пальцев и проделанная пяткой узенькая ямка.
     Но ничто  не  препятствовало  поэтам  слагать  стихи  о  густом аромате
дождливых  вечеров и  веселой польке,  исполняемой дождевыми  каплями. Осень
была совместным достоянием, акционерным обществом открытого типа, в  котором
Йере Суомалайнен  состоял  одним из верных членов. Правда,  он  не  пел и не
слагал стихов,  так как тело  его, измученное холодом и  усталостью, мечтало
лишь о тепле и отдыхе.
     Снова три  дня пешком на запад.  Первая  половина пути, к  счастью, уже
осталась позади, да и кусок второй пройден. С едой, данной ему Пиетариненом,
Йере  разделался  еще  накануне и сейчас  шагал, лишь подкрепившись  сайкой,
гонимый проливным дождем.
     Йере Суомалайнен умел приспосабливаться. На пути он вынужден был играть
различные  роли,   которые   рождались   в   соответствии  со   сложившимися
обстоятельствами.  В  одном  крестьянском  доме он столь реалистично  сыграл
человека,  который проповедует  во сне, что  ему  позволили  переночевать; в
столовой какого-то  поселка объявил себя инспектором, проверяющим кулинарное
мастерство, и заработал обед.  А когда выступал в роли простого человека без
запросов, то ничего не получал. Йере смотрел на свое второе "я" со  стороны.
Некоторые умные  люди называют  такое явление самокритикой, но на самом деле
это  лишь  оценка  ближнего. Сколько раз этот  ближний превращался  в самого
злейшего  его  врага. Были моменты, когда ему  хотелось вонзить топор самому
себе в спину.
     Йере приближался  к небольшой деревушке под названием  Потинкорва,  где
производили медные рога,  крепчайшее домашнее пиво  и коврики  из лоскутков.
Деревня  была известна своей  скаредностью и праведностью. Духовная жизнь ее
жителей находилась еще на той исторической фазе, когда наука процветала лишь
в  монастырях.  Население  деревни   сообща  выписывало  волостную   газету,
выходившую два  раза в месяц, и  альманах, издаваемый раз в год. Несмотря на
это,  жители шли  почти  в  ногу со  временем и добрались уже до  20-х годов
нашего столетия. У них были отличные средства информации, поскольку питались
они в основном слухами.
     Дождь панибратски бил каплями по лицу Йере, застревал в щетине отросшей
бороды. Большой  палец время от  времени с любопытством выглядывал из  носка
ботинка,  где  образовалась  изрядная  дыра  для  наблюдения  за  окружающим
ландшафтом. Бедные  ботинки  уже не могли больше впитывать в себя влагу: они
были  переполнены ею. К счастью, на  плечах  у  него  был плащ  с пропиткой.
Спасибо  Пиетаринену,  подарившему  ему  чистое,  хотя  и заштопанное нижнее
белье,  а  также старую  соломенную  шляпу.  Йере с грустью вспоминал  этого
своеобразного жмота, школьного воспитателя, в доме которого он на правах его
друга  провел  пять  недель,  и   инстинктивно  приподнял  напоенную  влагой
соломенную шляпу.  С  Печалью  подумал  он и о дочери  учителя,  имя которой
писалось, как Хели, а произносилось Хелли.
     Вечер уже  спрятал  дождь  в темноту.  Йере  брел  по глинистым  улицам
деревни и остановился возле довольно большого дома. Едва он успел взяться за
щеколду  калитки, как со двора послышался злобный  лай собаки. В дверях дома
появился худощавый мужчина и крикнул бродяге:
     - Чего надо?
     Йере решил, что перед ним хозяин дома, и изложил свою просьбу:
     - Можно ли переночевать у вас?
     - Нельзя, - отрезал мужчина. - Иди спать в свой дом. А я пойду в свой.
     - Мне бы и сарая достаточно или риги...
     - Чтобы ночью портить девок? Не выйдет. Убирайся домой!
     Йере с покорностью воспринял эту рекомендацию,  бросил грустный  взгляд
на  грубияна,  стоявшего в дверях дома, повернулся  и  пошел прочь. Владелец
дома крикнул ему из своего надежного укрытия.
     - Иди в поселок! Там есть дом для путников и прочих темных людей.
     Йере повернулся и спросил:
     - А далеко ли до него?
     -  Не  измерял.  Узнаешь, когда доберешься.  Не наваливайся  на  забор.
Давай, давай, шевели ногами, а то спущу собаку с привязи.
     - Спасибо за совет.
     - Что?
     - Спасибо за совет!
     - Не умничай!
     -   Обходительный  финский  хозяин,  -  прошептал   Йере.  -  Наверняка
богобоязненный,  сделавший все  виды  прививок  и  законопослушный.  Как  бы
поступил в такой ситуации артист в жизни Хайстила?
     Оборотной стороной  ладони Йере вытер влагу  с очков и  представил себя
братом Иисуса Христа.
     Сумерки  сгущались,  а сильный  дождь  продолжался.  Йере  почувствовал
лихорадочный  озноб.  Ему необходимо  укрыться от дождя,  и  немедленно.  Он
направился  к небольшой избе и вспомнил песенку, которую обычно напевала ему
покойница мать:

     Коль обратишься к беднякам,
     Они тебе всегда помогут.
     Коль ты убог и болен
     Иль немощен и грешен,
     Они в постель тебя уложат.
     Верны Христу они
     И не откажут в помощи.

     Йере пошел к беднякам, пошарил рукой в  темных сенях  и наконец нащупал
дверь. Осторожно постучал, ибо решил сыграть роль нищего. Изнутри послышался
мужской рык:
     - Через эту дыру и я вхожу!
     Йере  вошел в избу,  которая была освещена на  удивление  ярко. Мужчина
средних лет, напоминавший работника скотобойни, расположился у стола и читал
волостную газету. Жена одних лет с мужем сидела рядом со своим властелином и
резала  ножницами  лоскутки  для коврика.  Йере  поздоровался,  но  никто не
ответил  на  его  приветствие. Хозяин  бегло взглянул  на  пришельца и шумно
втянул своим носом  благоухание  черной типографской краски. Жена уставилась
на  свою работу и лишь изредка  воровски бросала взгляды на Йере. В довольно
чистой  избе  было  сыро из-за  дождливой погоды.  Йере  попытался  наладить
беседу,  заговорил о дожде, о копке картофеля и, наконец, о ночлеге. Хозяева
не слушали его.  В заключение  жена  рассказала мужу,  что  в  адрес некоего
председателя объединения раздавались угрозы.
     - Эти дьяволы на все способны! - воскликнул муж.
     - И протоколисту тоже угрожали, - добавила женщина.
     - Да что ты говоришь! Это уж слишком.
     - К представителям закона отнесен и письмоводитель.
     -  Так было и  со Стольбергом  (*11). Чертово время! Всегда  появляются
темные людишки, попрошайничающие  по углам. Им, я думаю, надо на лоб ставить
печать.
     Йере почувствовал себя неловко и, кашлянув в кулак, спросил:
     - Простите, нельзя ли у вас переночевать?
     -  Печать  на лоб, говорю  я, - повторил  хозяин,  пропустив  мимо ушей
вопрос Йере. - Посмотрим, когда они начнут угрожать мне.
     - Не верю, - ответила жена.
     - Простите, могу ли я помешать вам? - сказал Йере.
     - Какого черта они боятся? - произнес хозяин. -  Мы все же любим родину
и регулярно платим налог на дом.
     -  Прошу  прощения...  -  Йере  снова  попытался   напомнить   о  своем
присутствии.
     Жена тайком бросила взгляд на Йере и продолжила беседу с мужем:
     - Высылка этого сапожника тоже дурной поступок.
     Хозяин из-за развернутой газеты заметил:
     - Один сапожник не в счет.
     - А если они его убьют?
     - Болтовня. Сейчас убить - дело непростое. Но Стольберг - его следовало
бы оставить в покое.
     - Они не оставят. Увидишь, отвяжутся ли они и от тебя.
     - Пусть появятся в любой момент. Ответ получат. Топором в спину, говорю
я.
     - Простите, - снова  вмешался в разговор Йере, теперь  уже громче. - Вы
разрешите мне остаться у вас переночевать? Я посплю хотя бы здесь на полу, у
порога.
     - Да-а. Топором по спине, говорю я, - повторил хозяин дома с ударением,
проигнорировав смиренную просьбу гостя.
     - У тебя и ружье есть, - заметила хозяйка.
     - Оно для зверя.
     - Да, это так.
     - Ружья и у них имеются...
     - Я только подумала, что ты выстрелил бы первым...
     Жена  и  муж  продолжали обмениваться  словами все на ту же  не  совсем
понятную тему. Йере  обнаружил,  что  хозяин  избы  читал  волостную  газету
двухлетней  давности, в которой  говорилось о  высылке президента и убийстве
сапожника  Мяте. В деревне Понинкорва  только календарь соответствовал  ныне
идущему  времени.  Йере  продолжал  сидеть  на  пороге  в  ожидании  ответа.
Невероятно раскормленная домашняя кошка,  которую, очевидно, питали отменной
пищей, переваливаясь, важно  прошествовала от очага к гостю, понюхала мокрые
ботинки  Йере и, радостно  мурлыкая, начала крутиться вокруг ног  гостя. Она
была столь же кротка и дружелюбна,  как Хатикакис  в Гармонике,  аполитичное
человеколюбивое животное, по мнению которого люди  ведут собачью жизнь. Йере
наклонился и погладил теплую шерстку кошки, произнес, обращаясь к животному,
ласковые  слова и  таким путем попытался растрогать сердце хозяев дома. Но в
этот момент хозяйка крикнула своей любимице:
     - Миссе, Миссе! Отойди от сквозняка!
     - Со мной играть  опасно,  - произнес в этот момент хозяин. - Как я уже
сказал, могу и топором врезать по спине...
     - Ну, Миссе, иди попей молочка, - произнесла хозяйка, подошла и забрала
кошку на руки.
     Йере увидел  стоявшее рядом с печкой совершенно пустое  кошачье блюдце.
Он натянул остатки  соломенной шляпы  на  голову,  бросил грустный взгляд на
дружелюбно настроенную кошку  и вышел на улицу. Снова на  память ему  пришла
песня покойницы матери, в которой столь красиво говорилось:

     Коль обратишься к беднякам,
     Они тебе всегда помогут...

     Кто-то зарабатывает себе на пропитание сочинением церковных песнопений,
другие же - забоем животных.

     Ливень нагло ударил прямо  в лицо,  когда Йере вышел из сеней на улицу.
До шоссе  он почти бежал бегом, словно убегая от палок и топоров.  Счастливы
те люди, у которых нет  чувства юмора: они могут  выслушивать своих ближних,
не смеясь над ними.
     Вечер   уже  оделся  ночной  темнотой.  Стало  трудно  различать  лужи,
поскольку  все  вокруг превратилось в единое черное  пятно, а очки запотели.
Йере сейчас  действительно  боролся  за  выживание.  Прошлое  и  будущее  не
радовали его. Он только мрачно думал о том, где бы можно было прилечь, чтобы
плечи оставались сухими, а сердце успокоилось.
     Он  уже  почти дошел  до  околицы бездушной  деревни Потинкорва,  когда
беспощадное небо открыло все свои водостоки.  Казалось,  что темные чудовища
облаков до  этого накапливали воду в  своих хранилищах и сейчас  предприняли
новое изнуряющее наступление  на одинокого путника. В темноте мелькнул свет.
Йере  быстро направился к  нему  и  нырнул в небольшую  избушку, где пожилая
хозяйка лирически коротала вечер в обществе своей невестки.
     - Я доктор Андерссон, -  с  достоинством произнес Йере, смахнув  воду с
курточки. - Мой автомобиль завяз в  дорожной глине, и я  не могу  продолжать
свою поездку. Вы не могли бы предоставить мне ночлег.
     Йере бросил  осторожный взгляд  на  женщин в  ожидании  ответа. Молодая
хозяйка не  осмелилась  открыть рот, но свекровь  встала и подошла поближе к
доктору.
     - Снимите с себя мокрую одежду. Я посушу ее. Давайте и шляпу.
     Старушка повесила плащ и остатки шляпы Йере  на выступ печи, предложила
гостю сесть и шепотом что-то сказала невестке. Та согласно кивнула головой и
принялась готовить  кофе. Спустя некоторое время в маленькой избе уже царила
добрейшая  атмосфера.  Доктор  Андерссон  пил  кофе  и грыз вкусные  сухари.
Невестка  сходила  в комнату и  приготовила  постель, а свекровь  развлекала
путника:
     - Еще кофейку?
     - Пожалуй, капельку...
     - Сухарей?
     - Пожалуй, немного...
     - Не церемоньтесь.
     Йере  не церемонился. Он  жаждал улечься  в  постель, но  его подвергли
расспросам. Он  обратил внимание, что женщины о чем-то перешептывались  весь
вечер, и вот свекровь раскрыла тайну этих переговоров:
     - Простите, но нельзя ли кое о чем попросить доктора?
     Доктор  Андерссон готов был  даже  на мелкие  преступления. Конечно.  И
свекровь обнажила  голень,  показала  ногу с варикозным  расширением  вен  и
коротко сказала:
     - Такие вот они.
     - Ай, ай! Выглядит плохо. Вы много раз рожали?
     Старушка попросила помощи у невестки.
     - Шестнадцать, - ответила застенчиво молодая хозяйка.
     - Пожалуй, больше, - подумав, сказала свекровь. - Не вспомнить.
     - Вот они и появились, - убежденно сказал Йере.
     - Что с ногами делать? Болят, а иногда совсем немеют.
     Йере оставался спокойным и внешне холодным. Он осмотрел голени старухи,
на  которых  были  грыжевые  кольца  -  следы, оставленные  каждым рожденным
ребенком, и медленно произнес:
     - Я, к сожалению,  доктор не  по этой части,  но, несмотря на это, могу
сказать, что случай весьма серьезный.
     - А вы доктор по какой специальности?
     - По технике и философии...
     - Может, вы все-таки знаете что-нибудь?
     - Разбираюсь только в душевных болезнях. Вам немедля нужно обратиться в
больницу, где делают операции по удалению грыжи.
     - Резать я не дам.
     - Грыжеобразные образования можно лечить и с помощью инъекций, то  есть
впрыскивания.
     - Впрыскивания? - воскликнула старуха в ужасе. - А что они впрыскивают?
     -  Различные  препараты,  -  авторитетно ответил Андерссон,  желая лишь
одного - чтобы старуха убрала ноги с его коленей и прикрыла свои раздувшиеся
вены шерстяными носками.
     -  А  нельзя  ли  делать такое впрыскивание  дома?  -  поинтересовалась
старуха.
     Андерссон покачал головой.
     - Пожалуй, но у меня нет ни шприца, ни  лекарства. И, как я уже сказал,
я доктор не в этой области.
     - Это ничего не значит, - произнесла старуха. -  Матилайнен  у нас тоже
ведь не человеческий доктор, а все же выписывает рецепты.
     Тут невестка робко заметила:
     - Конечно, тетя, может, поехать в больницу?
     - В больницу? Не дури. Матилайнен никогда ничего не говорил о больнице,
а он-то что-нибудь да знает.
     - Он ветеринар. Я согласна с доктором...
     - Андерссон, - подсказал Йере.
     -  Я  согласна  с  доктором  Андерссоном.  Тете  необходимо  поехать  в
больницу. Ээро  дадут  в  полиции автомобиль напрокат, чтобы отвезти в Лахти
или даже в Хельсинки.
     Свекровь наконец сняла ноги с колен Йере и осторожно  поинтересовалась,
не может ли доктор прописать ей лекарство.  Ответ Йере был уклончивым. Он не
шарлатан,  который  приканчивает  своего клиента сегодня  вместо того, чтобы
спасти его от смерти завтра,  и не подлый волостной лекарь, завидующий росту
заболеваний  в соседней волости.  Сейчас его  интересовал  больше Ээро, а не
вздутые  вены  у  старухи.  Выяснилось,  что Ээро  -  младший  сын  старухи,
полицейский, который сейчас ловит какого-то опасного преступника.
     - Тот,  говорят, украл душистое мыло  и  выступает под чужим именем,  -
усмехнулась старуха и попыталась снова перевести разговор на вздутые вены.
     Доктор Андерссон  испытывал  аллергию  к  душистому  мылу. Он знал, что
человек превращается  в  преступника  только после  того,  как его арестуют.
Поэтому разумнее  всего сбежать, сохранив свое  имя безупречно чистым. Он  с
ужасом  думал о тюрьме,  этом государственном  салоне красоты,  где вьющиеся
волосы преступности стригут трехмиллиметровой машинкой.
     Когда свекровь спросила невестку, сколько сейчас  времени,  и удивилась
тому, что Ээро задерживается, доктору Андерссону стало не по себе.
     - Что это за  вор,  укравший  мыло? - как бы  мимоходом поинтересовался
Йере.
     - Говорят, житель Хельсинки, - ответила невестка. -  Но мой муж поймает
его. Ээро задерживал и более  высоких господ. На  прошлой неделе даже одного
директора банка. И торговца автомашинами.
     Мысли   доктора   Андерссона   помчались  к  автомобилю.   Дверцу   он,
оказывается, не запер, а в машине его чемодан и множество ценных технических
приборов. Надо немедленно пойти  и посмотреть, чтобы потом не рвать на  себе
волосы.
     -  Беззаботность  человека способствует росту  преступности, - заключил
доктор  Андерссон. - Не закрывают дверей, не пользуются замками  и позволяют
собакам  спать по ночам  в доме. Честность  и доверчивость являются  важными
факторами в истории преступности.
     Он набросил на плечи плащ, прикрыл высохшей грудой соломы свои волосы и
поспешил  на  улицу.  Свекровь пошла  за  ним, остановила в  дверях и  робко
спросила:
     - Нет ли у доктора в автомашине шприца?  Я подумала, что было бы удобно
впрыснуть лекарство здесь, дома
     - Если хозяйка желает, - дружелюбно ответил Андерссон, - то пожалуйста.
Идите в комнату и раздевайтесь.
     - Совсем?
     - Желательно... А затем ложитесь в постель.
     Доктор Андерссон исчез в потоке воды, лившейся с неба.
     Глаза, успевшие привыкнуть к  яркому  свету лампы, не различали ни луж,
ни  глины. Икры ног у него стали ледяными. Но  сытый  желудок был благодарен
исполнителю роли доктора. Только праздная совесть, которой никогда не добыть
средств для жизни, завела свою старую, заунывную  песню: хорошо выступил, но
совершенно бесчестно. К черту, к дьяволу...
     Леса, тянувшиеся вдоль  дороги с обеих  сторон, тяжело вздыхали, словно
море в стихах  поэта Мериканто.  Небо,  владеющее  бесконечностью, выглядело
неприветливым и бесчувственным. Оно сплошь было покрыто свинцовыми тучами, и
не было  даже крошечной щелочки, позволившей  солнышку  хотя  бы  на  минуту
взглянуть на глинистую поверхность пашен и дорог.

        Глава шестая,

      <i>в которой Йере знакомится с сапожником Ионасом Сухоненом
     и встречает свою судьбу, Лидию Тикканен</i>

     Все  мужчины  рождаются  свободными   и  равноправными,  но,  становясь
взрослыми, они вступают  в  брак. Одни из них  за несколько  лет  становятся
циниками и начинают курить трубку, другие же  бросаются  в пьянство и болеют
одной-единственной  болезнью  -  недугом  под  названием  "бочка  с  вином".
Сапожник Ионас Сухонен  выбрал другой, вполне  подходящий путь:  он сохранил
самостоятельность и  черпал мудрость из  книг. Его тонкие губы, цвет которых
напоминал кисель из черники, годами пережевывали деревянные и медные гвозди,
а заодно  выбросили в мир много крылатых слов и выражений. Позднее они стали
общим  достоянием  жителей поселка, в котором он жил. В некоторых  афоризмах
сохранилось и имя автора, например: "Проснись хоть на  пробу, сказал Сухонен
своему  ученику"  или "Чему бы  ни  научился  в  молодости,  в  старости все
забываешь,  говорил  Сухонен".  Когда  любивший   поразвлечься  председатель
поселковой  общины попал однажды  в Хельсинки в покои  полиции, где встретил
дьячка  своей  волости,  распевавшего веселую весеннюю песню, он воскликнул:
"Жизнь  - гротеск, сказал  Сухонен,  когда  над  гробом покойного играли  на
гармошке".
     Ионас  Сухонен, сам того не желая и не замечая,  стал  одной  из видных
персон поселка. Когда люди пытались решить какую-нибудь проблему, кто-нибудь
из присутствующих с невинным видом говорил: "Сухонен придерживался такого-то
мнения" или "Сухонен обещал подумать над этим вопросом".
     Четырнадцать  лет тому назад Сухонен  арендовал в лавке купца Сексманна
помещение  на  первом этаже и оборудовал там мастерскую. В  непосредственной
близости располагалась и  его небольшая  жилая  комната.  На книжных  полках
стояло полторы сотни томов, а на стенах  висели произведения  искусства: две
литографии,  цветная  реклама  сапожного крема и  ковер. На  этом  же  этаже
располагалось  заведение по глажке  белья.  В  него можно  было  войти через
переднюю  сапожной мастерской.  Это  заведение принадлежало  Лидии Тикканен,
называвшей  Ионаса  дядей.   Однако  на  самом  деле  они  не  находились  в
родственных  отношениях,  что  постоянно   вызывало  нездоровое  любопытство
жителей  поселка. Общий вход в мастерскую и  гладильное  заведение  порождал
разнообразные слухи среди жителей поселка.
     Ионас и Лидия  были знакомы уже двадцать  лет. Лидия в  то  время  мыла
бутылки  в  одной  из сельских аптек  и служила  там уборщицей, а  у  Ионаса
Сухонена на противоположной стороне улицы  была своя маленькая мастерская по
ремонту  обуви.  Ионас влюбился  в девушку и в  соответствии  со сведениями,
полученными  из   достоверных  источников,   даже   посватался  к   молодой,
полнокровной красавице,  длинные  ресницы  которой, казалось, были  созданы,
чтобы внушать  любовь. Лидия  не захотела связывать себя с мужчиной, который
на два десятка лет  старше ее. Она лишь мыла  бутылки и  проводила свободное
время так, как ей хотелось. Настолько свободно, что это порождало возмущение
в  округе,   где   культурными  считались  только  такие  люди,   у  которых
отсутствовала тяга к половой жизни. Влияние  высокой нравственности проникло
наконец в аптеку, и Лидию уволили.
     В глубокой  растерянности она  обратилась к  Ионасу и попросила совета.
Ионас снова предложил  ей руку и сердце,  но  с ее  стороны опять последовал
отказ. В то же время Лидия предложила себя мастеру в качестве компаньонки по
жилью  при условии, что может его называть - во всяком случае, в присутствии
гостей - дядей.  Спустя полгода  мастер обнаружил,  что его хозяйка  попусту
разбрасывает  слишком  много соблазнительных  авансов  по  всей  округе.  Во
избежание  неприятностей и сплетен он сунул в лапку девицы деньги на поездку
в Америку и  посоветовал  ей  сразу  же уехать туда,  где каждый  волен хоть
завтра вступить в брак. Лидия уехала, не пролив ни единой слезы.
     Спустя  три года она вернулась  в Финляндию шикарной и утонченной дамой
высшего  общества.  И  незамужней.  Она  поддерживала  красоту  при   помощи
косметики и  сохранила фигуру с  помощью корсета.  Она и  сейчас пребывала в
опасном среднем  возрасте  и  оставалась по-прежнему свободной. Сейчас Лидия
знала,  как  нужно  отвечать на любой  вопрос,  но никто  ни  о  чем  ее  не
спрашивал. Лидия  создала фирму по  глажке белья и вступила в союз деловых и
работающих женщин. У нее имелись сбережения и семнадцатилетний опыт работы с
утюгом, особенно, когда утюг горячий. Ионас постепенно превратился в ее дядю
и обладал одним лишь правом - похлопать ее по плечу.
     На  безымянном  пальце  Лидии  красовалось  платиновое  кольцо.   Жених
оказался русским  князем, которого суд приговорил  к пятнадцати годам тюрьмы
за  таможенные  преступления.  Лидия ожидала  в  Финляндии  окончания  срока
тюремного заключения.
     - Еще десяток лет, и я  вернусь  в Америку,  - недавно объявила  Ионасу
Лидия. -  Не могу  переносить  отвратительного  климата Финляндии, он  вечно
давит на мое  настроение. К тому же я привыкла жить свободно. Ах, прекрасная
Америка!  Когда князь  выйдет на  свободу, мы снова  будем путешествовать  и
веселиться.
     Романтически настроенная Лидия  разразилась слезами и  забыла о глажке.
Ионас по-отечески похлопал ее по плечу и попытался успокоить.
     - Твой князь богат? - поинтересовался он.
     - Да, князь - миллионер. Занимается крупным  бизнесом, и  я получаю  от
него свою долю.
     - Что он делает?
     - Контрабандно провозит шелк и алкоголь. Но  не метрами и не бутылками,
а целыми пароходами.
     Ионас минуту подумал и осторожно, стараясь не обидеть Лидию, спросил:
     -  Почему  вы   не  поженились,  если  были  помолвлены  на  протяжении
нескольких лет.
     - Замуж? Это было совершенно невозможно.
     - Что так?
     - Князь женат. Правда, это ничего не значит. Мы всегда  в поездках жили
вместе. Во всяком случае, я была наполовину княгиней.
     - Так, так... Но только наполовину...
     - Но я же всегда оставалась дамой.
     -  И  остаешься,  -  заметил  Ионас   и  вспомнил  когда-то  услышанную
присказку: дама - это слегка блядующая красивая женщина.
     Ионас не желал вмешиваться в любовную жизнь  Лидии, хотя бы потому, что
всегда придерживался мнения: люби ближнего своего,  а не  его супругу. Ионас
инстинктивно  чувствовал, что разум его ограничен, мораль - мелочна. Его уже
не удовлетворяла собственная внешность, он начал горбиться,  страдал одышкой
и бессонницей.  В  молодости Ионас достаточно беззаботно отдавался любовному
флирту, но сейчас совсем от него отказался. В  молодые годы он мог стать кем
угодно, даже  революционером,  правда,  только  в  собственном  воображении.
Сейчас же он полюбил всевозможные удобства и пришел в согласие с лозунгом: в
случае дождя революция переносится на более поздний срок. У него не  было ни
малейшего желания отправляться на баррикады, в кабак или в  гости. Он вполне
удовлетворялся  созерцанием  вида,   открывавшегося   из  окна,   книгами  и
благословенным одиночеством.  Никто не ждал  его смерти, поскольку,  подобно
античному философу, он все свое имущество носил  с собой. Он укрылся в своей
башне из костей и мяса, жира и кожи и был доволен, что не родился князем или
кузеном царя.

     Дождь,   ливший   беспрерывно  полторы  недели,  наконец   прекратился.
Последний запас  воды  из хлябей  небесных вылился  ранним  утром.  Насквозь
промокшая земля с печальным вздохом старалась впитать в  себя избыток влаги.
Бодрящий западный ветер успокоил убирающих в поле картошку согнувшихся в три
погибели баб; небо поголубело и стало сухим.
     Ионас  встал со своего рабочего стула и подошел к окну. На  центральной
дороге поселка все еще стояли огромные лужи. Ее плотно укатанная поверхность
лениво впитывала влагу. На другой стороне улицы располагался дом приезжих  и
кафе, а  в промежутке между ними находилась  металлическая коновязь и стойка
для велосипедов. Несколько голубей крутилось возле коновязи в поисках корма.
Перья  птиц  были взъерошены,  но тихий  ветерок  уже  принялся  их  усердно
расчесывать.
     Все это Ионас наблюдал совершенно бездумно. Посмотреть на улицу из окна
мастерской  в  тот  момент,  когда  гудок  расположенного поблизости  завода
возвещал, что рабочий день закончен, было в обычае мастера. Ионас повернулся
к  своему  подмастерью  Нестору,  который   продолжал  стучать  молотком  по
подметке, и сухо промолвил:
     - Хватит на сегодня.
     Затем  снова  повернулся  к окну.  Нестор как раз  приготовился  забить
гвоздь в подошву ботинка, но, услышав голос  мастера, делать  этого не стал.
Он придерживался  ясной  линии: не работать  на  мастерскую  за счет личного
времени. Подмастерье  поднялся  со своего  рабочего стула, набросил на  себя
куртку и поспешил к двери.
     - Спокойной ночи.
     - И тебе тоже, - отозвался Ионас.
     Мастер прислонился  лбом к  запотевшему  стеклу, и в голове его родился
афоризм: только вдовец считает свою жену ангелом. В этот  момент он услышал,
как открылась дверь и раздалось бодрое приветствие:
     - Добрый вечер, мастер! Зайти еще можно?
     Ионас повернулся к пришедшему и ответил:
     - Ты уже вошел.
     Гость добродушно хохотнул.
     - Действительно! Я только думал, что мастерская уже закрыта.
     - Пока еще  нет, но сейчас уже - да,  - сказал Ионас и  пошел закрывать
дверь.
     Затем  он  критически  осмотрел  пришельца и  прежде всего его ботинки,
носки которых  корчили отвратительные  гримасы. Когда его  изучающий  взгляд
переместился с  ботинок  на  лицо,  покрытое густой  щетиной, свидетельством
мужественности, он пригласил гостя сесть, а сам уселся на свой рабочий стул.
     - По делу зашли, или как? - не слишком заинтересованно спросил Ионас.
     - Конечно, - живо ответил пришедший и, указав на ботинки, продолжил:  -
Не можете ли вы починить их, я бы подождал?
     - Все берется, что предлагается. Снимай ботинки и жди три дня.
     -  Здесь? - радостно поинтересовался гость. - Неужели  и вправду  можно
подождать здесь?
     - Не здесь. Это же мастерская.
     - Неужели для их починки требуется целых три дня?
     - Не для ремонта, а для сушки. Из них не  выкачаешь воду даже  насосом.
Снимай, посмотрим.
     Гость, кажется, не  знал,  как поступить. Он протер  запотевшие очки  и
прошепелявил:
     - Не могу... не могу ждать так долго...
     - Куда это ты так спешишь?
     - Трудно сказать. Просто  надо спешить. - Похоже, гость начисто  забыл,
куда он торопится. - По правде говоря, спешить мне некуда, - признался он, -
но нет других ботинок. А во-вторых, и жилья нет.
     - А в-третьих, черт возьми?
     -  В-третьих? Да  ничего  такого  в-третьих. Хотя вот  что:  у меня нет
денег, ни одного пенни.
     -  И все же  ты принес ботинки в  ремонт?  -  Ионас постучал  кончиками
пальцев по краю стола и продолжал: - Кто заплатит за починку?
     - Я, конечно, дорогой мастер! -  радостно ответил гость и сделал  рукой
широкий жест. - Хочу попросить кредит. Вы,  конечно, знаете  меня? Нет?  Это
плохо, и прежде  всего для  вас.  Я  уроженец здешней местности. Зовут  меня
Эмиль Золя.
     Ионас помотал головой и вслух повторил имя.
     - Эмиль Золя? Не доводилось тебя знать. Имя, правда, где-то слышал. Чем
ты занимаешься?
     - Я художник.
     - Забавная профессия, но на кредит не тянет. Хотя  я знаю случаи, когда
художники конкурируют с ремесленниками.
     - Я как раз художник такого профиля.
     - Дамский парикмахер?
     Гость рассмеялся. Постепенно его  смех заразил и мастера. Золя поднялся
на ноги, бодро хлопнул Ионаса по плечу и сказал:
     - Наконец я встретил равного себе! У вас есть чувство юмора.
     - Какого черта! Ты же артист. Золя наморщил лоб.
     - Прошу прощения. Я все  же благородный  человек. Жаль,  что мастер  не
знает меня.
     - Это тебе жаль, а мне нисколько.
     - Нам обоим должно быть жаль. Я же писатель Эмиль Золя!
     Ионас  повторил,  что  слышал эту фамилию и раньше. В свое время он был
членом  литературного  кружка  поселка,  где  наверняка иногда  упоминали  и
произведения Золя.
     -  Вы  любите  книги! Я  это заметил сразу.  По вашим глазам, выражению
лица, по движению рук, по  всему. Обыкновенный человек  разбирается в книгах
лишь  настолько, чтобы  не  рвать  их в клочья.  Но  вы, господин мастер, вы
умеете ценить книгу.  Книги - это лучшие  друзья  человека,  поэтому  многие
просто боятся раскрывать их. А вы осмеливаетесь перелистывать, вы...
     - Притормози, - прервал Ионас. - Я кредитов не даю.
     - Оставим  ботинки!  -  воскликнул гость. - Книгу  можно  брать  голыми
руками  и ногами. Еще раз скажу, что восхищаюсь  всеми людьми, которые любят
книги. Книжные черви ищут человека.
     - Я сапоги называю сапогами, а тебя - дураком! - стоял на своем  Ионас.
- Бесплатно я ботинки не ремонтирую. Не такой уж я глупый червяк.
     - Ошибаетесь, мастер! Книжный червь - это лишь языковая идиома. Книжным
червем может  быть человек, который  читает  книгу, но не изъедает  листов и
обложку, а  червь только  пожирает бумагу, но при этом не читает. Давайте на
минуту забудем  о моих изношенных  ботинках.  Поскольку беседа  наша приняла
такой  интересный поворот, то  скажу вам:  книга  для меня, как и  для  вас,
является первичным фактором, ботинки же - вторичным.
     - Может  быть, - согласился Ионас, -  но бесплатно чинить ботинки я  не
буду.
     -  Не стоит  говорить  об этом.  Давайте  проведем  вечер в  обстановке
одухотворения и веселья. Позвольте рассказать вам о себе?
     Ионас не ответил. Он  встал, включил электрический свет и  снова уселся
на свой рабочий стул.  Спешить в свое  жилище у него не было особой причины,
ибо там  ожидала его  однообразная  скука  одиночества. Постепенно  его стал
забавлять словесный поток, исторгаемый господином Золя, который рассказывает
историю своей жизни.
     Оказывается, в  ее отдельные периоды он бывал очень богат. Даже дальние
родственники обращались к нему  с просьбой о помощи. Он много путешествовал,
побывал в Америке, в Сахаре и даже на Южном полюсе. Он заставлял свои деньги
работать на себя, а сам наблюдал за этим со стороны.  Ионас,  как деликатный
человек, не перебивал цветистого  рассказа, в котором фантазия  била ключом.
Ионас только  одобрительно  усмехался, соглашаясь с тем  или иным фрагментом
рассказа.  Или  вставлял  примерно  такие замечания:  "Жизнь  есть  гротеск,
мальчик мой"  или "Ой,  не говори".  А Золя продолжал повествовать о  судьбе
некоего человека:
     -  Два месяца тому назад  я приехал из Хельсинки  в  Выборг, на прием к
доктору Рипалуома. Вы,  наверное,  знаете, что  он  известнейший  психиатр в
Финляндии? Не знаете? Удивительно. Вам  следует  обязательно познакомиться с
ним.
     Итак, я прибыл к нему на прием. У меня временами  пропадает память. Как
правило, забываю  свое имя и адрес. Сейчас забыл  имя  Рипалуома. Прихожу  в
неистовство,  и у меня  поднимается  температура.  Память ко  мне  вернулась
только  три  дня  тому  назад. Не  знаю  точно, что  происходило со мной  за
истекшие три месяца.  Когда я вчера проснулся в одном из домов  приезжих, то
обнаружил,  что остался  без  багажа  и  без денег.  Однако сейчас  я  полон
оптимизма:  драгоценная  память  ко  мне  вернулась!  Я  ясно помню,  что  в
Хельсинки у меня богатый дом, где мой секретарь выписывает  чеки и  посещает
за  меня церковь,  театры и  присутствует на бирже ценных бумаг. Живо  также
помню, что я лирик и художник и что меня зовут... зовут...
     - Эмиль Золя, - подсказал Ионас.
     - Точно. Эмиль Золя.  Впрочем,  дорогой Золя, что  вы  думаете  о  моих
ботинках?
     - Я не Золя, а Сухонен.
     - Правда? Невольно путаю  имена.  Так что  вы  думаете о моих ботинках,
мастер Золя, могу ли я получить их починенными уже сегодня? Как я уже сказал
раньше, других  ботинок  у меня нет, как, впрочем, и  денег. Кроме  того,  я
боюсь темноты и являюсь бездомным сиротой.
     - У тебя же в Хельсинки богатый дом, - заметил Ионас.
     - У меня дом? Эх, если бы он был. Я родился в детском приюте  и большую
часть своей  жизни провел в  училище  для акушерок. Два месяца иду  пешком в
Хельсинки, продавая  платяные щетки и  стихи.  Скажите  мне, господин  Эмиль
Золя,  можете  ли  вы предоставить  мне кредит?  Мне  нужны  новые подметки,
постель и немного еды. Вы все получите обратно с процентами. Все же мой отец
-  советник по  горному делу, а  мать  -  детский  врач, говоря  абстрактным
языком. Прямая линия -  это форма выражения собственной  воли. Так будьте же
прямолинейны. Не думайте,  что моя речь -  это пустые звуки, дайте  гуманным
мыслям восторжествовать  над вашими  поступками.  Дорогой  господин Золя! Вы
совершите  ошибку, свойственную  либералам, если не примете  во внимание мои
нынешние личные особенности - голод и жажду...
     Ионас  начал   поглядывать  на   дверь.  Ему   необходимо   выпроводить
ушибленного  искусством  господина. Ионас внимательно посмотрел  на гостя, в
глазах которого появился стеклянный блеск. Подошел вплотную к господину Золя
и жестко произнес:
     - Ты же пьян.
     - Я?
     - Ты! Нализался и несешь чушь. Считаешь меня идиотом и дураком?
     Господин  Золя не  понял  жесткости  мастера  и снова стал  говорить  о
кредите, подметках и жажде.
     - Кончай! - вспыхнул Ионас. - Кредита не будет.
     - Извините, вы оскорбляете меня. Неужели не знаете, кто я такой?
     - Знаю, но ты, по всей видимости, не знаешь, кто я.
     Ионас своими сильными руками схватил гостя за лацканы  пиджака и поднял
его  на ноги.  Но  как  только он  отпустил  руки,  жалкий путник  с  дороги
искусства  рухнул,  словно  мешок,  на  пол,  а  из  его нагрудных  карманов
вывалилась  груда  полинявших,  подмоченных  дождем  рукописей.  Эмиль  Золя
потерял сознание. В прямом смысле слова.
     Мастер  посмотрел  на  лежавшего  на полу и  попытался  перевести его в
сидячее положение. Но  несостоявшийся клиент,  растянувшись на полу, бредил.
Ионас, сам того не желая, оказался в  затруднительном положении:  человек  в
бессознательном состоянии валяется на полу в его сапожной мастерской.
     Ионас поспешил в комнату нейти Тикканен, рассказал о случившемся, и они
вместе отправились в мастерскую. Лидия наклонилась, посмотрела на лицо гостя
и восторженно воскликнула:
     - У  него  прекрасный вид.  Немного  напоминает князя.  Пожалуй, только
несколько худее будет. Ай,  какая у него  ямочка на  подбородке! Посмотри! И
зубы красивые. Кто он такой?
     - Писатель Эмиль Золя.
     - Писатель  Эмиль  Золя!  Правда?  Ой, какие  чудесные  книги он пишет.
Взгляни, какой  он  еще молодой.  Я читала  "Нана" миллион раз. Превосходное
сочинение! Превосходное...
     - Теперь это не имеет значения. Сейчас нам надо вызвать доктора.
     - Бедный юноша,  - с сожалением произнесла Лидия и нежно похлопала Золя
по щеке, заросшей щетиной.
     - Напился до такого состояния.
     - Напился?
     -  Да, тут уж  ничем не поможешь.  Многие люди теряют всякую  выдержку.
Даже князь терял сознание миллионы раз.
     - Нет, он вовсе не пьян, - сказал Ионас.
     - Успокойся, дорогой Ионас. Я достаточно повидала в жизни пьяных. Иначе
какая же я была бы дама? Он, безусловно, упился. Взгляни!
     -  Это может определить  только врач, -  заметил Ионас. Схватил Золя за
плечи и попросил Лидию, чтобы та взялась за его ноги.
     Вдвоем подняли  Золя, отнесли  в комнату  Ионаса и осторожно уложили на
кровать.  Ионас  попросил  Лидию  позвонить  по телефону  врачу,  жившему  в
соседнем доме, и снял с ног клиента  ботинки.  Он осмотрел обувь оценивающим
взглядом профессионала и громко вздохнул:
     - У этого писателя жизнь  не ахти какая. Если  бы он поступил ко мне  в
ученики, то, по крайней мере, научился бы чинить свои ботинки. Целый ботинок
- это первичный фактор. Даже для поэта...
     В комнате появилась Лидия в обществе доктора.
     - Воспаление легких, - резюмировал врач, осмотрев господина Золя. - Его
следует поместить в комнату с более свежим воздухом.
     Врач втянул в себя спертый воздух с  неприятным запахом.  Его замечание
на этот  счет не  понравилось  Ионасу,  который держал  окна  закрытыми даже
летом.  Сапожник  презрительно фыркнул  и  заметил,  что  запах  чистой кожи
никогда еще никого не убивал.
     - О  запахах всегда  можно  придерживаться различных мнений, - возразил
Ионас.
     - Кто нюхает последним,  тот обнюхивает лучше, - едко заметил доктор. -
Для собаки весь  мир  состоит  из одних лишь запахов, но нам, людям,  чистый
воздух необходим. С этим, видимо, согласится и мастер?
     Лидия  прервала  оживленный обмен  мнениями.  Она  предложила  уступить
больному свою комнату, сказала, что поживет в гладильном отделении, пока его
не отправят на излечение в больницу. Так случилось, что потерявшего сознание
Золя  вытащили  из мира  запахов  сапожной мастерской и поместили  в  аромат
сладких духов. Больной слегка приоткрыл глаза, посмотрел  вокруг, снова стал
бредить и снова сомкнул веки.
     Врач выписал рецепт и при этом сказал, что у  пациента,  видимо, не все
хорошо с питанием. Он остался ждать гонорара и спросил у Лидии:
     - Повышенная температура у него давно?
     -  От  рождения,  -  ответил  Ионас.  Вытащил  кошелек   из  кармана  и
расплатился с доктором. - Надеюсь, это не сложный случай.
     - Трудно  сказать. Как я уже сказал, у него были проблемы  с  питанием.
Иными словами, в последнее время он  очень мало ел. Слабость от  недоедания,
высокая  температура  от переохлаждения  и напряжение от  длительной  ходьбы
пешком порождают такое  сложное сочетание, если  можно так выразиться, что я
даже не могу  установить точного  диагноза.  Однако  сильно подозреваю,  что
вопрос идет о воспалении легких в слабой форме.
     - А он не пьян? - солнечно улыбаясь, спросила Лидия.
     - Нет... Если и пьян, то винные пары быстро испарятся.
     - Так это обычно и происходит, -  пробормотал  Ионас, - в чем и кроется
положительная сторона выпивки.
     Врач  ушел, бросив  хмурый взгляд  на  мастера,  поведшего себя  весьма
дерзко после профессионального замечания доктора о свежем воздухе.
     - Лунден не понял, что терзает этого жалкого  парня, -  произнес Ионас,
когда за седым волостным доктором закрылась дверь. - Не  понял. Надо бы было
пригласить старую Кемпайску. Эта баба лечит не слабее Лундена.
     Лидия уселась в кресло и стала  читать рукописи пациента. Она то и дело
восклицала:
     - Очаровательный человек!  Очаровательный! Хочешь  послушать, я почитаю
вслух?
     - Прочитаем потом, когда этот человек умрет.
     - Нет, нет! Он не должен умереть! Послушай: "Твои ресницы наводят тень,
любимая, боготворю и служу тебе..."
     -  Занимался бы лучше настоящим делом, - прервал ее Ионас. - Отложи эти
вирши в сторону. Не стоит принимать за истину все то, что пишут поэты.
     Ионас помял в пальцах рецепт и продолжал:
     - И не все то, что говорит Лунден...
     Лидия  бросила обиженный  взгляд на Ионаса;  она  была оскорблена такой
оценкой  высокой  поэзии  Золя. Ни  Ионас, ни она не  заметили, что  кроткий
пациент чуть-чуть приоткрыл глаза и наблюдает за развитием спектакля. Первый
акт закончился  на  том, что Лидия продолжила  чтение, а  Ионас отправился в
аптеку.
     Погода изменилась.  На  улице стало холодно.  Северный ветер прочесывал
вершины темнеющего вдали леса. Ясное  небо открыло свое  звездное лукошко  и
обещало ночью небольшой морозец. Дороги и поля постепенно начали подмерзать,
лужи покрывались прочным тонким льдом.
     Ионас, возвращаясь из аптеки,  стороной обошел кинотеатр, перед которым
толпилась  молодежь. Шел он  медленно и  думал  о  случившемся с этим  Золя.
Удивительно, что у писателя такая тяжелая потеря памяти. На внутренней ленте
его шляпы было написано имя  "К. Пиетаринен", под рукописями стояли инициалы
"И.С", а он еще утверждает, что настоящее его имя - Эмиль Золя.
     Мастер, будучи  человеком порядочным, мысленно искал  решения проблемы.
Он решил задержать гостя у себя и подвергнуть допросу.
     - Не починю тебе ботинки, пока не скажешь кто ты, - произнес  он вслух.
- По  осеннему гололеду  босиком  даже поэты не ходят. Если  ты  мошенник  и
притворяешься больным,  тебе  придется убираться  из моей  мастерской.  Если
поэт, то  оставайся, выздоравливай, тебя здесь поймут. Но  на самом деле при
одном условии - Лидию не трогай.  Я эту женщину охраняю и знаю ее  слабости:
она подобна  курице, которая хотела  бы  изредко  помечтать о новом для себя
петушке. Так не пойдет, господин Золя!
     Ионас остановился у  входной двери, вытащил из кармана ключ и посмотрел
на  небо. Заплесневелая луна уже почти стала круглой, лишь  один только край
ее  нуждался в  небольшой  поправке по  части  округления. Воздух  стал  еще
холоднее. Всеми ожидаемая сухая погода наконец пришла.
     Ионас вошел в  переднюю и закрыл  на замок входную дверь.  Он  старался
двигаться  по  возможности  беззвучно. И  в  этот  момент  он  остановился и
прислушался.  В комнате  разговаривали.  Писатель Золя читал свои  стихи,  а
Лидия прерывала его своими восклицаниями:
     -  Превосходно!  Блестяще  сказано!  Это  словно  песня!   Продолжайте,
продолжайте!
     Ионас слушал  голос писателя,  и в  груди  у  него закололо.  Казалось,
что-то оборвалось в нем. Вот, черт возьми, как,  оказывается, заманчиво быть
поэтом!  Да только поешь ты не там, где  следует. Вводишь Лидию в искушение,
да и сам не спасешься. Грех любви непременно требует участия двоих.
     Поэт закончил  свой  гимн и  закашлялся. Лидия  в который раз  исторгла
восхищенное восклицание и  предложила  писателю  поесть. Тут  Ионас и открыл
дверь.  Лидия  бросилась ему  навстречу, выхватила  у него  из рук  флакон с
лекарством и прошептала:
     - Он недавно открывал глаза.
     - А рот? - спросил Ионас.
     - Почти нет.
     Мастер,  обладавший  тонким  чутьем,  однако,  обнаружил,  что  челюсти
лежащего  на  кровати  ритмично двигаются и  он  пытается проглотить слишком
большой  кусок.  Ионас почувствовал  раздражение.  Представления  он одобрял
только в театре, ну еще,  может быть, при визите к аптекарю. По глазам Лидии
он  понял,  что  она  скрывает  правду.  Лидия  вообще обладала  склонностью
притемнить ситуацию. Ионас взглянул на поднос: сыр, колбаса и бутерброды. Он
сел  на край  кровати и пощупал  пульс  больного. Поэт  дышал  равномерно  и
глубоко. На его щеках появился румянец.
     - Что же нам делать? - спросил Ионас.
     - В каком смысле? - недоуменно ответила Лидия.
     - Я подумал, не остаться  ли  мне здесь  и понаблюдать за  ним. Пульс у
него стал пореже.
     - И мне так кажется. Он скоро совсем придет в себя.
     - Придет в себя?
     - Конечно. Не так уж он был пьян.
     Ионас вздохнул. Мертвые и дураки никогда не меняются.
     - Его, пожалуй, надо разбудить, - предложил Ионас.
     - Ни в коем случае, - воспротивилась Лидия.
     - Ему же надо давать лекарство. По столовой ложке три раза в день.
     - Сейчас слишком поздно. Иди к себе спать.
     Взгляд  мастера пробежался  по стенам комнаты.  Он гнал от себя мысль о
том, что...
     - Удобно ли тебе будет остаться  с неизвестным  мужчиной. Пойдут разные
слухи...
     Лидия скорчила  обиженную мину - оскорбилась. Она снова стала княгиней,
как и прежде, - наполовину.
     -  Мне  все  равно,  что  будут  болтать  люди.  Ты   сам  до  чертиков
подозрителен.  Ступай  на  свою половину.  Если  мне потребуется  помощь,  я
разбужу тебя.
     Лидия пожелала дяде доброй ночи и проводила его до выхода из комнаты.
     - А если  все-таки мы посторожим его вместе? - спросил Ионас,  взявшись
за ручку двери.
     - Зачем вместе? Ты, видимо, немного поглупел.  Я ведь не боюсь больного
человека.
     - Я и не сомневаюсь.
     - Ну вот что, я поняла. Слушай, Ионас,  я еще раз напоминаю тебе, что я
все же дама.
     Ионас согласился, что Лидия дама, и медленно удалился на свою половину.
В  сердце пожилого  человека закрались обоснованный  страх и сомнение.  Одни
женщины любят  жизненный комфорт,  другие  - мужчин.  Но в  любом  случае их
женская  сила проявляется лишь  тогда, когда  они  чего-нибудь по-настоящему
захотят. В двадцатилетнем возрасте они влекут к себе, в сорок лет - не дадут
себя в обиду.
     Днем,  на  круглом  стуле сапожника,  у  Ионаса, как  правило,  неплохо
работали мозги. Мыслительный процесс, зародившись днем, обычно продолжался в
постели до самого  сна. Так произошло  и  сейчас. К полуночи самокритике был
подведен  баланс. Он почувствовал  свое  ничтожество, которое  не давало ему
повода  для  самолюбования.  Старый человек  -  ближе  к семидесяти,  чем  к
шестидесяти. По  правде говоря, он уже отыграл  игру своей жизни. У  него не
было  никакого  права  следить  за  поведением Лидии. Женщина  подобна  тени
человека:  если преследуешь  ее, она от тебя убегает,  ежели же убегаешь  от
нее, она следует за тобой.
     Удовлетворенный  всем   прочим,   кроме  себя  самого,   Ионас   заснул
беспокойным сном.
     А за стенкой бодрствовали. Лидия кормила больного  поэта бутербродами и
обворожительно  легкомысленными  историями.  Лекарство в  бутылочке, которую
покрывала бумажная шапочка, оставалось нетронутым, ибо господин Золя сказал,
что  боится лекарств,  особенно тех,  которые  перед  употреблением  следует
взбалтывать. Он крепко  верил в  целительную силу  пищи  и нетерпеливо  ждал
момента, когда ему дадут спокойно заснуть. Но Лидия продолжала повествование
об Америке  и о князе.  Жизнь улыбалась ей, дарила ей радость и отнимала, но
при  этом  она всегда оставалась  дамой. Лидия  с  удовольствием говорила на
американизированном  финском языке. Сердце ее  было горячим  и обширным: там
хватало места не только для князя, но и для других мужчин.
     Господин Золя ел и изучал лицо рассказчицы. Оно было каким-то детским и
по-крестьянски  здоровым.  Только  темные  кольца  вокруг  зеленоватых  глаз
отчасти  свидетельствовали,  что перед ним дама,  преуспевшая в  свое  время
среди  господ,  двинутых   на  любви.  Три  расположившихся  друг  на  друге
средневозрастных  подбородка   и   круглый  затылок  говорили  о   нежелании
заниматься физкультурой. Взгляд поэта остановился на руках женщины. Они были
маленькие и красивые, словно созданные специально для глажки шелкового белья
и поглаживания князей. Господин Золя выразил свое восхищение словами:
     - У вас красивые руки.
     - Да.  Они и  сейчас  такие. Представьте себе, что  князь прежде  всего
пришел в восторг от моих рук.
     - Князь?
     - Мой жених.
     - Значит, вы помолвлены?
     - Конечно.  У меня  большой опыт. Но  первому встречному  я  не позволю
обладать мной. Будь он даже князем.
     Господин Золя почувствовал,  что с