ся к Вайману и заметил: - Слышишь, как они стреляют: тик-бум, тик-бум. Их ни с чем не спутаешь. На огонь противника отвечало лишь несколько американских винтовок; выстрелы из них казались более мощными, как будто кто-то с размаху стукал по столу широким кожаным ремнем. Вайман беспокойно заерзал. - Как ты думаешь, японцы далеко от нас? - спросил он у Крофта. - Откуда я знаю, - ответил тот, - может, далеко, а может, и близко. Потерпи, парень, скоро и сам увидишь. - Черта с два увидит, - вмешался Ред. - Мы просидим здесь, наверное, всю ночь. - Но ты ведь ничего не имеешь против этого, Волсен, правда? - насмешливо спросил Крофт. - Да, не имею. Я ведь не герой. Мимо прошла еще одна группа солдат. По направлению К биваку проехало несколько грузовых автомашин. Вайман лег на землю. Он был несколько огорчен тем, что первая боевая ночь проходит так нудно, что его даже клонит ко сну. Вскоре он почувствовал, однако, что рубашка, и без того мокрая, начала впитывать влагу из земли. Ему пришлось снова сесть. Стояла невыносимая духота. Вайману очень хотелось закурить, но он понимал, что это невозможно. Прошло не менее тридцати минут, прежде чем снова появился солдат с приказом двигаться дальше. Первым за ним пошел Крофт, следом - остальные. Провожатый привел их на небольшой участок с низким кустарником, на котором находились шесть противотанковых пушек и взвод солдат. Это были небольшие 37-миллиметровые орудия длиной около шести футов с очень легкой ствольной рамой. На ровном твердом грунте такое орудие без особых усилий мог бы перемещать один человек. - Нам предстоит доставить две такие пушки в первый батальон, - сказал Крофт собравшимся вокруг него солдатам. - Я не знаю, насколько тропа в джунглях залита сейчас грязью, но, надо полагать, путь будет нелегкий. Наш взвод пойдет в середине колонны. Мы разделимся на три группы по три человека в каждой - так, чтобы одна группа у нас все время отдыхала. В моей группе будут Уилсон и Галлахер. Ты, Мартинес, бери Волсена и Риджеса, а ты, Толио, - Гольдстейна и Ваймана. Затем Крофт отошел в сторону и несколько секунд тихо разговаривал с офицером. Вернувшись, он приказал: - Первой отдыхающей группой будет группа Толио. Ну а теперь трогаемся, - добавил он и направился к одному из орудий. - Тяжелое, черт бы его взял, - сказал он, протащив орудие первые несколько ярдов. Уилсон и Галлахер начали помогать ему. Потащили свои орудия и солдаты другого взвода, также разделившиеся на несколько групп. Они протащили их по площадке бивака, прошли через проход в проволочном заграждении мимо расположенного здесь пулеметного гнезда. - Ни пуха ни пера вам, ребята! - крикнул какой-то солдат из пулеметного расчета. - К черту! - ответил Галлахер. Даже после такого короткого расстояния он чувствовал, что быстро устает. Всего в колонне было человек пятьдесят; они медленно продвигались по узкой тропе в джунглях. В сотне футов от бивака на тропе стало так темно, что идущих впереди солдат увидеть было невозможно. Переплетающиеся густые ветви деревьев с обеих сторон образовывали как бы крышу над тропой, и солдатам казалось, что они продвигаются по бесконечно длинному тоннелю. Ноги вязли в глубокой густой грязи; прилипая к ботинкам, она делала их в несколько раз тяжелее обычного. Солдаты протаскивали орудие на несколько футов, останавливались, переводили дыхание, снова продвигались на несколько футов и опять останавливались. Орудие то и дело увязало в глубокой грязи, и, чтобы сдвинуть его, трем солдатам приходилось напрягать все свои силы. В целом колонна продвигалась по тропе очень медленно. Из-за темноты солдаты часто натыкались со своим орудием на впереди идущих или, наоборот, отставали настолько, что колонна разделилась в конечном итоге на несколько частей, продвигавшихся по тропе, как куски разрезанного, но все еще живого червя. Замыкавшие колонну оказались в наиболее трудном положении. Проходившие впереди них люди и орудия настолько разбивали тропу, что она превращалась в непроходимое болото. В некоторых местах, чтобы стронуть с места увязшие в грязи орудия, солдатам двух замыкающих групп приходилось поочередно объединять свои усилия. Ширина тропы составляла всего несколько футов. Солдаты то и дело цеплялись ногами за огромные выступающие из земли корни, а их лица и руки были до крови исцарапаны невидимыми в темноте ветками и колючими шипами. Темнота мешала своевременно обнаруживать повороты, поэтому в некоторых местах, там, где тропа шла под уклон и солдаты пользовались им, чтобы разогнать орудие, последнее часто сходило с тропы и врезалось в густые заросли джунглей. В таких случаях, защищая глаза от колючек и шипов руками, солдаты начинали в темноте трудную операцию по возвращению орудия на тропу. Японцы могли устроить на тропе засады, но соблюдать тишину, чтобы не обнаружить себя, было совершенно немыслимо. Орудия скрипели, громыхали и издавали громкий хлюпающий звук, когда колеса засасывало в грязь. Солдаты неистово матерились и тяжело дышали, словно борцы в длительной схватке. Команды и отдельные слова отдавались глухим эхом и пропадали в общем хоре ругательств и хриплых восклицаний людей, выполняющих очень тяжелую работу. Они тащили орудия уже целый час. Для них теперь не существовало ничего, кроме этих проклятых пушек, которые надо было протащить через всю тропу. Одежда пропиталась потом; пот скатывался со лба на глаза и разъедал их до боли. Солдаты цеплялись руками за орудие, спотыкаясь и проклиная все на свете, протаскивали его на несколько футов вперед, останавливались и снова тащили, почти не сознавая, что делают. Когда приходило время смены, выбившиеся из сил солдаты или шли, шатаясь от усталости, рядом с орудием, стремясь восстановить дыхание, или на некоторое время отставали, чтобы отдохнуть сидя. Примерно через каждые десять минут вся колонна останавливалась, чтобы отставшие могли догнать ушедших вперед. Во время таких остановок солдаты ложились на середине тропы, не обращая внимания на заливавшую их жидкую грязь. Им казалось, что они шли по тропе уже несколько часов; восстанавливать дыхание удавалось с трудом; пустые желудки вызывали позывы на рвоту. Некоторые солдаты начали сбрасывать с себя особенно тяжелые предметы снаряжения; один за другим они сбросили тяжелые стальные каски. Воздух под непроницаемым куполом растительности так и не остыл и оставался таким же невыносимо теплым, как и днем. Во время одной остановки офицер, шедший во главе колонны, вернулся по тропе назад, чтобы отыскать Крофта. - Сержант Крофт! Где сержант Крофт? - крикнул он. Его слова повторяли по цепочке, пока их не услышал Крофт. - Я здесь, сэр, - ответил он, и они зашагали навстречу друг другу по глубокой вязкой грязи. - Ну как твои солдаты? - спросил офицер. - О'кей. Они сели около тропы. - Напрасно мы это затеяли, но теперь уж никуда не денешься, - сказал офицер, тяжело дыша. Крофт, с его худощавостью, переносил физическую нагрузку сравнительно хорошо, но и его голос дрожал от усталости, а речь была короткой, отрывистой. - Далеко еще? - спросил он. - Наверное, еще около мили... Мы, пожалуй, и половины не прошли... Зря взялись за это дело... - А что, пушки очень нужны там? - поинтересовался Крофт. Офицер повременил с ответом, стараясь восстановить нормальное дыхание. - Думаю, что очень, - сказал он наконец. - Там, на передовой, по-моему, нет ни одной противотанковой... Два часа назад танки противника атаковали позиции третьего батальона, но их пока остановили. Поступил приказ отправить трндцатисемимиллиметровые в первый батальон... Наверное, считают, что японцы бросятся в атаку на этом участке. - Тогда пушки надо доставить, - сказал Крофт. Он презирал офицера за то, что тот не мог обойтись без разговоров. Надо выполнять приказ, а не обсуждать его. - Надо-то надо... а вот как? - Офицер поднялся на ноги и оперся спиной о ствол дерева. - Если орудие у кого-нибудь застрянет, обязательно сообщи мне, я буду в голове колонны. Нам еще предстоит переправиться через небольшую" речушку... Переправа, кажется, будет очень трудной. Офицер ощупью двинулся вперед, а Крофт - в обратном направлении, к своей пушке. Колонна растянулась теперь более чем на двести ярдов. Движение возобновилось. Изредка небо над ними освещалось ракетами, но через густую растительность на тропу попадала лишь небольшая часть их ярких лучей. Будь здесь художник, он увидел бы в эти короткие моменты достойную кисти картину напряженного труда выбивающихся из сил людей. Потемневшая от дождя, пота и влаги, одежда на солдатах стала еще чернее от приставшей к ней грязи. Бледные, искаженные физическим напряжением лица выделялись на темном фоне еще контрастнее. Даже пушки выглядели в такие моменты какими-то приготовившимися к прыжку фантастическими существами. Затем снова наступала жуткая темнота, и ослепленные солдаты толкали пушки вперед, как муравьи толкают свою добычу к муравейнику. Солдаты устали и измучились до такой степени, что все окружающее воспринималось ими с ненавистью. То и дело кто-нибудь из них падал в грязь и, хрипло дыша, лежал в ней, не имея ни желания, ни воли снова подняться на ноги. Двое других протаскивали пушку еще на несколько футов, потом тоже останавливались и оцепенело ждали, пока третий не встанет и не присоединится к ним. Переведя дыхание, они начинали ругаться. - Вот же зараза, грязища какая... - Вставай! - кричал другой. - К черту! Провались эта проклятая пушка!.. Не встану я... Оставь меня в покое. - Вставай, говорю тебе, сволочь! Упавший вставал, они продвигались еще на несколько ярдов и снова останавливались. В темноте ни расстояние, ни время совершенно не воспринимались. Теперь им уже не было жарко; они дрожали от ночной сырости, все вокруг пропиталось влагой и набухло. Солдаты сознавали лишь одно: надо двигаться и двигаться. Ваймап недоумевал: почему он до спх пор пе свалился окончательно? Дыхание ею было порывистым, кожа на плечах и спипе натерлась лямками рюкзака, ноги буквально жгло от усталости, говорить он не мог, потому что и горло, и грудь, и рот, казалось, были покрыты шерстяным войлоком. Зловоние, исходившее от одежды, уже больше не беспокоило его. Тот факт, что он способен выносить такое физическое напряжение, крайне удивлял его. Он знал, что ленив, работает обычно ровно столько, сколько от него требуют; он по любил перегружать себя работой, излишне напрягать мышцы, легкие и сердце и вообще уставать. Он мечтал стать героем и предполагал, что будет щедро вознагражден и что это решит все материальные проблемы. У нею была на примете девочка, и ему хотелось поразить ее орденскими лептами. Однако он всегда представлял себе бой как нечто захватывающее, протекающее без всяких страданий и физического напряжения. Мечтая о героизме, оп видел себя участником стремительной атаки в поле под пулеметным огнем противника; мечтая об этом, он никогда и в мыслях не представлял такую боль в боку, какую испытывал сейчас в результате огромного физического напряжения. Вайман никогда не думал, что будет как бы прикован к такому вот, отказывающемуся двигаться, сооружению из металла, которое надо тянуть и толка!ь до тех пор, пока обессилевшие и дрожащие руки перестают тебя слушаться, а сам ты норовишь упасть и больше не подниматься; и уж, конечно, оп не представлял себе, что среди ночи, утопая в грязи, ему придется пробираться вот по такой узкой тропе в джунглях. Он толкал пушку, поднимал ее вместе с Гольдстейном и Толио, когда она попадала в яму или увязала в грязи, но все его действия и движения были автоматическими; оп даже пе чувствовал особого напряжения и боли, когда застрявшую в яме пушку приходилось буквально поднимать руками. В целом колонна продвигалась теперь еще медленнее, чем сначала. Иногда на преодоление каких нибудь ста ярдов уходило не менее пятнадцати минут. Некоторые солдаты теряли сознание; таких просто оставляли на обочине тропы в расчете на то, что они очнутся и догонят свой ВЗРОД или вернутся в бивак. Наконец из головы колонны поступила ободряющая весть: "Держитесь, продолжайте путь, мы уже близки к цели". На несколько минут слова эти сыграли роль стимулятора, который как бы прибавил людям силы. Однако когда с каждым новым поворотом тропы обнаруживались лишь новые полосы грязи и такая же непроницаемая темь, возбуждение прошло и наступила депрессия. Солдаты останавливались все чаще и чаще; возобновлять движение становилось все труднее и труднее. Всякий раз, останавливаясь, опп решали, что идти дальше уже не смогут. В нескольких соанях футов до позиций первого батальона им предстояло перейти через овраг, по которому проложила свой путь небольшая речушка с множеством камней самых разных размеров - от огромных валунов до маленьких острых булыжников и осколков. Берега оврага, в общем-то не такие уж высокие - футов пятнадцать, - были очень крутыми и скользкими. Это была как раз та речушка, которую упомянул офицер в разговоре с Крофтом. У оврага колонна остановилась. Постепенно к своим товарищам присоединились все отставшие солдаты. Каждая группа старалась подождать, пока овраг не перейдет группа, следовавшая впереди. Переправить пушки через такой овраг, да еще в темпоте, - дело, конечно, нелегкое. Надо было спустить ее по крутому берегу, не дав ей опрокинуться в самом низу, буквально на руках перенести через скользкие камни и русло речушки и втащить на столь же крутой противоположный берег. Обе стороны оврага скользкие, на них нет никаких опорных выступов или кустов, за которые можно было бы держаться. Солдаты по нескольку раз почти добирались до верхнего среза противоположного берега оврага, но не удерживались и скатывались вниз вместе с орудием. К тому моменту, когда очередь переправлять пушку дошла до Ваймана, Толпо и Гольдстепна, прошло уже полчаса, и они чувствовали себя сравнительно отдохнувшими. Восстановленное дыхание позволяло им бодро выкрикивать друг другу команды и разного рода предостережения об опасности, когда они начали спускать свою пушку с обрыва. Ребятам пришлось предельно напрячь все свои силы, чтобы не дать ей сорваться и разбиться о большие камни на дне оврага и в речушке. Па спуске они израсходовали всю энергию, вернувшуюся к ним во время отдыха, а после переноса пушки через реку почувствовали себя не менее уставшими, чем были на последнем участке перехода. Отдохнув минуту-другую, чтобы собрать остаток сил, они начали поднимать пушку на противоположный берег. Толио хрипел, как бык; его команды звучали так, как будто всходили из самой глубины чрева. - Взяли! Еще раз - взяли! - рычал он. - Не отпускай, не отпускай! Казалось, что трое солдат вот-вот лопнут от напряжения. Пушка не повиновалась, двигалась очень медленно, предательски стремилась скатиться вниз. Дрожавшие от напряжения ноги начали сдавать. - Держите! Держите! - ревел Толио. - Не пускайте назад! Образовав своими телами преграду позади пушки, они тщетно старались найти опору для ног на скользком грунте. - Е-е-щ-е - взяли! - крикнул Толио. Пушку удалось продвинуть еще на несколько футов. Вайману показалось, что мышцы его живота вот-вот порвутся. Отдохнув несколько секунд, они снова протолкнули пушку немного вперед. Медленно, дюйм за дюймом, им удалось приблизиться к верхнему срезу берега. Когда до среза оставалось всего три-четыре фута, Вайман почувствовал, что силы покидают его. Он попробовал мобилизоваться, но из этого ничею не вышло: мышцы совсем ослабли, и теперь он держал пушку только весом своего поникшего тела. Пушка начала сползать вниз, и Вайман инстинктивно отскочил в сторону. Теперь она удерживалась только Гольдстейном и Толио, отчаянно ухватившимися за спицы колес. Когда Вайман отскочил, им показалось, что кто-то толкает пушку сверху. Гольдстейн держался до тех пор, пока медленно поворачивавшееся колесо не оттянуло его руки настолько, что пальцы на спицах один за другим начали выпрямляться. В последний момент он с отчаянием крикнул Толио: - Берегись! Затем пушка с грохотом покатилась вниз; не удержавшиеся на ногах Толио, Гольдстейн и Вайман покатились вслед за ней, как катятся под уклон бревна. Пушка ударилась о большой камень, и одно колесо отлетело. Поднявшись на ноги, солдаты начали ощупывать в темноте искалеченную пушку, как щенки зализывают раны своей матери. Вайман заплакал от изнеможения. Происшествие привело к замешательству и неразберихе. Следовавшая за ними группа Крофта уже приблизилась со своей пушкой к обрыву. - Чего вы там копаетесь? Что у вас происходит? - кричал сверху Крофт. - У нас несчастье! - ответил ему Толио. - Подождите! - Ему и Гольдстейну удалось наконец повернуть застрявшую в камнях пушку. - У нас отскочило колесо! - продолжал он кричать наверх. - Теперь ее никак не сдвинуть отсюда. - Уберите тогда ее с дороги! - крикнул Крофт, сопровождая приказ отборными ругательствами. Ребята попытались, но не могли сдвинуть пушку с места. - Нам нужна помощь! - крикнул Гольдстейн. Крофт снова разразился ругательствами, но все же спустился вместе с Уилсоном вниз. Всем вместе им удалось наконец оттащить искалеченную пушку в сторону. Не говоря ни слова, Крофт возвратился к своей пушке, а Толио, Гольдстейн и Вайман взобрались на противоположный берег и заковыляли по тропе в бивак первого батальона. Солдаты, прибывшие туда раньше их, расположились на отдых прямо на земле. Толио и его друзья, не обращая внимания на жидкую грязь, распластались рядом с ними. В течение прчимерно десяти минут никто из них не проронил ни слова. То с одной стороны бивака, то с другой в джунглях разрывались снаряды, и тогда некоторые солдаты испуганно вздрагивали, но это был единственный признак того, что они еще живы. Мимо них непрерывно пробегали солдаты, звуки жаркого боя приближались, становились более различимыми. Из темноты то и дело доносились голоса. Вот кто-то крикнул: "Где вьючный обоз второй роты?" Ответ в общем шуме разобрать было невозможно. Лежавших на земле солдат ничто из этого, собственно, и не тревожило: ни шум, ни команды ими совершенно не воспринимались. Вскоре появились Крофт, Уилсон и Галлахер. Они доставили свою пушку благополучно. Крофт окликнул в темноте Толио. - Ну что тебе? Я здесь, - ответил Толио, не поднимаясь с с земли. Крофт подошел и сел рядом. Он дышал отрывисто, словно только что закончивший дистанцию бегун. - Я пойду искать лейтенанта... доложу ему о вашей пушке. Как же ото, черт возьми, произошло? Оперевшись на локоть, Толио неохотно приподнял голову; он с досадой подумал, что надо давать какпе-то объяснения. - Не знаю, - медленно ответил он. - Я услышал, как Гольдстейн крикнул: "Берегись!", а потом пушку словно кто-то вырвал из рук, и она покатилась вниз. - Говоришь, Гольдстейн крикнул? А где он? - спросил Крофт. - Я здесь, сержант, - раздался в темноте голос Гольдстейна. - Почему ты закричал сберегись"? - Не знаю... Я неожиданно почувствовал, что не смогу больше держать ее... Ее как будто кто-то толкнул вниз. - А кто был с вами третьим? - Я, сержант, - послышался слабый голос Ваймана. - Ты что, отпустил ее? Вайман побоялся признаться. - Нет, - ответил он тихо. - По-моему, сначала закричал Гольдстейн, а потом пушка начала катиться на меня, и я отскочил в сторону. - Вайман уже начинал и сам верить в правдивость своего объяснения, однако тут же почувствовал угрызения совести. - Виноват, наверное, все-таки был я, - поспешно добавил он, но таким усталым и неискренним голосом, что это дало Крофту основание заподозрить Ваймана в попытке защитить Гольдстейна. - Да? - гневно бросил Крофт и, повернувшись к Гольдстейну, добавил: - Слушай, ты, Абрам... - Меня зовут не Абрам, - обиделся Гольдстейн. - Наплевать мне на то, как тебя зовут. В следующий раз, если ты выкинешь такую штуку, я отдам тебя под суд военного трибунала. - Мне кажется, я не отпускал ее, - слабо запротестовал Гольдстейн. Теперь и он был не совсем уверен, как все это произошло. Он не мог восстановить в памяти, как это было, когда он почувствовал, что пушка начала вырываться из рук, и кто тут виноват. Он думал, что сначала пушку отпустил Вайман, но, поскольку тот отрицал свою вину, Гольдстейн со страхом решил, что виноват во всем он. Как и Крофт, Гольдстейн подумал, что Вайман просто защищает его. - Я точно не уъерен, - тихо добавил он, - но не думаю, что отпустил ее первый. - Не думаешь! - презрительно упрекнул его Крофт. - Слушай, Гольдстейп, за все время пребывания во взводе ты ничего не делал, а только выдвигал разные умные идеи о том, как лучше сделать то да как лучше сделать ото. Когда же от тебя требуют настоящего дела, ты прячешься в кусты. Кому как, а мне это надоело. Незаслуженные обвинения вызвали у Гольдстейна чувство беспомощного гнева, на глаза навернулись слезы. Он с отчаянием отошел в сторону и снова лег на землю. Он злился теперь на самого себя и на свою беспомощность. - Не знаю, не знаю... - тихо произнес он сквозь слезы. У Толио чувство облегчения смешалось с чувством жалости. Он радовался, что пушка потеряна не по его вине, и одновременно переживал виновность другого. Он все еще испытывал общее чувство товарищества, объединявшее их во время тщетных попыток вытащить эту проклятую пушку на противоположный берег реки. "Бедный Гольдстейн, - подумал он. - Хороший парень, но ему просто не повезло". Вайман слишком устал, чтобы размышлять над чем-нибудь. После его заявления о своей виновности все повернулось вдруг так, что его вовсе ни в чем не винят. Он был слишком утомлен, чтобы припомнить все как следует и все обдумать. Теперь он был убежден, что первым пушку отпустил Гольдстейн, и от этого почувствовал облегчение. Наиболее живо он помнил лишь тот момент, когда почувствовал там, в овраге, боль в груди и в паху; и он думал теперь, что если бы Гольдстейн даже и не отпустил пушку первым, то он, Вайман, через одну-две секунды все равно отпустил бы ее. Поэтому Ваймана охватило смутное чувство сострадания к Гольдстейну. - Да, эту пушку быстро оттуда не вытащишь, - сказал Крофт, поднимаясь на ноги. - Она пролежит там, пожалуй, до конца операции. - Не говоря больше ни слова, он отправился разыскивать офицера, руководившего переброской противотанковых пушек. Солдаты разведыьательного взвода кто как смог устроились спать. Поблизости в джунглях изредка рвались снаряды, но никто не обращал на них внимания. Бой, несомненно, приближался к биваку, но солдаты настолько устали, что не реагировали на эту опасность. Чтобы разбудить и поднять их, нужен был шквал огня, а не разрозненные выстрелы. Да и сил на то, чтобы вырыть окопы и укрытия для себя, у них не осталось. Ред долго не мог заснуть. Вот уже несколько лет, как только он попадал в сырые условия, его начинала беспокоить боль в почках. Вот и теперь, чувствуя пульсирующую боль, он поворачивался с живота на спину и обратно, пытаясь определить, в каком положении боль меньше: когда почки ближе к сырой земле или когда они подвергаются воздействию влажного ночного воздуха. Лежа с открытыми глазами, он вспомнил, как однажды, находясь в небольшом городке штата Небраска, не мог устроиться на работу и остался без денег. Он долго поджидал возможности выехать из города зайцем в товарном вагоне. В то время ему казалось, что просить милостыню на пропитание позорно. "А интересно, остался я таким же гордым или нет? - подумал он. - Да, в то время я был здорово выносливым, и это пригодилось мне теперь". Почувствовав, как его спину охватывает холодный воздух, Ред повернулся животом вверх. Ему казалось, что всю свою жизнь он спал в сырости и ему всегда недоставало тепла. Он вспомнил, как какой-то бродяга однажды сказал: "Всего полдоллара в кармане, а зима на носу". Вспомнились ему и нерадостные переживания, не раз испытанные в холодные октябрьские сумерки. Через некоторое время ему пришла мысльг что не мешало бы заполнить чем-пибудь пустой желудок. Покопавшись в рюкзаке, он достал из сухого пайка спрессованные сухофрукты и пожевал их, запивая водой из фляжки. Одеяло со вчерашнего дня все еще не просохло, но Ред все же завернулся в него, и ему стало немного теплее. Он попытался уснуть, но снова почувствовал сильную боль в почках. Ред сел, нащупал в патронташе пакет первой помощи и вытащил из него таблетки, которые рекомендовалось принимать, если получишь ранение. Он проглотил половину из них и запил водой из фляжки. Ред хотел было принять все, но вспомнил, что они могут потребоваться, если он будет ранен. Эта мысль снова навела его на мрачные размышления. Он всмотрелся в темноту и через некоторое время стал различать фигуры спящих вокруг солдат. Толио громко храпел. Мартинес тихо бормотал что-то по-испански, а потом громко вскрикнул: "Я не убивал японца! Боже, я не убивал его!" Ред глубоко вздохнул и подумал с досадой: "Почему другие так быстро засыпают?" Он почувствовал раздражение. "А, наплевать мне на все", - решил он, услышав шелест пролетающего над головой снаряда. На этот раз снаряд шуршал, как ветви деревьев на зимнем ветру. Ред вспомнил, как однажды торопливо шел по шоссе в вечерние сумерки. Это было где-то в районе шахтерских городков в восточной части Пенсильвании. Он наблюдал, к%к спешили домой в своих видавших виды, искалеченных фордиках шахтеры с накопившейся за день копотью и угольной пылью на лицах. Все, что он видел там, не походило на шахтерские поселки в Монтане, где он работал за несколько лет до этого, и тем не менее было в этой картине что-то одинаковое с тем. Ред шагал по шоссе, мечтая о доме; какой-то шахтер подвез его тогда в машине и даже угостил кружкой пива в шумном баре. Воспоминания о тех днях, о том, как он позднее уехал из этого городка на товарном поезде, вызвали у Реда приятное ощущение. В цепи серых скучных дней тех лет изредка бывали и светлые, радостные. Он глубоко вздохнул. "Редко кому удается добиться того, о чем он мечтает", - с грустью подумал Ред, и эта мысль усилила охватившее его чувство приятной грусти. Он закрыл лицо руками и начал дремать. Над ухом надоедливо жужжал москит, но Ред не шевелился, надеясь, что он улетит. Земля, на которой он лежал, казалось, кишела насекомыми. "Я привык к насекомым и не боюсь их", - подумал Ред. Эта мысль почему-то вызвала у него улыбку. Начал накрапывать дождь, поэтому Ред прикрыл голову одеялом. Казалось, тело его по частям медленно погружается в сон, голова перестала работать, однако какие-то клетки мозга еще чувствовали дрожь в уставших конечностях. Артиллерийский обстрел теперь уже не прекращался; расположенный в полумиле от них пулемет тоже строчил непрерывно. Сквозь полусон Ред заметил, как вернувшийся Крофт расстелил одеяло и лег на него. Продолжал накрапывать дождь. Через некоторое время слух и сознание Реда перестали воспринимать артиллерийскую стрельбу. Но даже после погружения в полный сон какие-то клетки мозга еще фиксировали происходящее вокруг. Хотя Ред и не вспомнил об этом когда проснулся, засыпая, он слышал, как мимо них прошел взвод солдат, а солдаты еще одного подразделения потащили противотанковые пушки на другую сторону бивака. "Они собираются оборонять бивак, от японцев сюда ведет хорошая дороге", - подумал Ред, засыпая окончательно. Его, вероятно, начинало лихорадить. Ред спал, пока не раздался громкий возглас: - Разведчики? Где разведчики? Сон улетучился, но Ред не пошевельнулся под одеялом. Он почувствовал, как Крофт вскочил на ноги и крикнул: - Здесь, мы здесь! Ред сразу же понял, что через несколько минут придется куда-то идти, и тем не менее попытался еще плотнее закутаться в одеяло. Он чувствовал ломоту во всем теле и знал, что, если встанет, почувствует себя еще хуже. - А ну, ребята, давайте вставайте! - крикнул Крофт. - Вставай, вставай, сейчас пойдем! Ред стянул с лица одеяло. Все еще шел дождь: верхняя сторона одеяла была мокрой. "Положишь его в рюкзак - там все промокнет", - с досадой подумал он. Поднимаясь, Ред закашлялся и с отвращением сплюнул несколько раз на землю. Во рту ощущался какой-то отвратительный привкус. Лежавший рядом с ним Галлахер сел и разразился ругательствами: - Проклятие! Никогда не дадут человеку выспаться! Что мы, разве мало потрудились вчера вечером? - Мы же герои, - иронически заметил Ред. Он начал медленно складывать свое одеяло. Одна сторона его была мокрой от дождя, другая покрыта прилипшей грязью. Укладываясь спать, Ред положил винтовку рядом с собой и прикрыл ее одеялом, но она все равно вся намокла. - Проклятые эти джунгли и дожди! - зло выругался он. - Я уже забыл, когда был сухим. - Быстрее, быстрее, довольно болтать! - приказал Крофт. Лучи засиявшей над горизонтом ракеты осветили мрачные кусты и тускло засеребрились на мокрой темной одежде солдат. Ред заметил, что лицо Галлахера покрыто грязью; проведя рукой по своему лицу, он убедился, чю оно нисколько не чище. - Ради бога, отпустите меня домой. Я устал и хочу в постельку, - запел шутливо-плаксивым голосом Ред. - И меня тоже, - присоединился к нему Галлахер. Ракета погасла. Пока глаза не привыкли к темноте, никто ничего не видел. - А куда мы пойдем? - поинтересовался Толио. - В первую роту, - ответил Крофт, - на участок, где ожидается атака японцев. - Везет же нашему взводу, - заметил Уилсон. - Хорошо еще, что мы покончили с проклятыми пушками. Я скорее пойду против танков с голыми руками, чем снова их тащить. Солдаты построились в колонну по одному и начали переход. Бивак первого батальона занимал очень небольшой участок, поэтому Через каких-нибудь тридцать секунд они уже миновали проход в проволочном заграждении и вышли на тропу, ведущую к позициям первой роты. В роли проводника во главе колонны шел Мартинес. Сонливое состояние у пего быстро уступило место крайней настороженности. Видеть фактически он ничего не мог, но им, казалось, руководило какое-то особое чувство разведчика, и он уверенно следовал по извилистой тропе. Он шел примерно в тридцати ярдах впереди колонны и ничем не был связан с ней. Если на тропе или около нее оказалась бы засада японских солдат, он попал бы в нее первым. Тем не менее он не испытывал ни малейшего страха: это чувство как бы испарилось с того момента, как он занял место ведущего. Теперь он был всецело поглощен распознаванием множества ночных звуков в поисках таких, которые указывали бы на то, что в кустах затаился противник. Неуверенные, спотыкающиеся шаги и бормотание позади идущих солдат выводили его из себя. Слух Мартинеса успевал воспринимать и перемежающиеся звуки происходящего впереди боя; он даже пробовал классифицировать эти звуки. Когда тропа проходила по сравнительно свободным от густой растительности местам, он внимательно осматривал небо в поисках созвездия Южного Креста, чтобы определить, в каком направлении поворачивает тропа. Там, где было возможно, Мартинес замечал и запоминал приме!пые знаки или предметы на тропе и добавлял их к тем, которые знал раньше. Он повторял про себя последовательность таких знаков: нависшее дерево, грязный ручеек, большой камень, кусты и тому подобнее. Фактически в этом не было никакой необходимости, ибо тропа соединяла только первый батальон с первой ротой, но Мартинес привык к таким наблюдениям во время многочисленных патрулирований и теперь делал это инстинктивно. Подсознательно Мартинес испытывал еще приятное чувство гор дости, что от него в этот момент зависит безопасность шедших по зади людей. Чувство это, несомненно, придавало ему сил и мужества. Во время перехода с противотанковыми пушками было много таких моментов, когда Мартинесу хотелось броситься на землю и от всего отказаться, заявить, что он больше не может; в отличие от Крофта он не испытывал тогда ни малейшего чувства соперничества с кем бы то ни было. Он был готов признать, что задание ему не под силу, и отказаться от дальнейшего пути, но и в таких случаях чтото заставляло его подавлять отвращение и нежелание, и он делал то, что необходимо. Сознание, что он сержант, пожалуй, и было тем центром, вокруг которого группировались почти все его мысли и действия. "Никто не может так видеть в темноте, как вижу я", - гордо подумал Мартинес. Он мягко коснулся вытянутой рукой по- , явившейся впереди ветви дерева, изогнулся, как кошка, и бесшумно проскочил под ней. Ноги очень устали, спина и плечи болели, но он не обращал на эту боль никакого внимания. Он вел своих товарищей, и это было главное. Солдаты, следовавшие за Мартинесом в колонне, чувствовали себя по-разному. Уилсона и Толио клонило ко сну. Ред встревоженно размышлял - у него было предчувствие надвигающейся беды, Гольдстейн выглядел жалким и обиженным, напряженный переход по тропе в темноте вызывал в пем уныние и отчаяние. Ему пришла в голову мысль, что он умрет, не имея рядом с собой друзей, которые пожалели бы о нем. Вайман, видимо, окончательпо лишился способности восстанавливать силы; он чувствовал себя настолько утомленным, что плелся по дороге в каком-то оцепенении, нисколько не интересуясь ни тем, куда они идут, ни тем, что может случиться. Риджес испытывал большую усталость, но терпеливо переносил ее. Он тоже совсем не думал о том, что произойдет с ним в ближайшие часы, и старался не обращать внимания на боль в конечностях. Он просто шел, и мысли его текли так же лениво, как передвигались уставшие ноги. Крофт был средоточием напряжения, энергии и нетерпения. Он всю ночь переживал по поводу того, что его людей все время назначают на работы, а не в бой. Не смолкавшая ночью стрельба возбуждала его, у него было такое же настроение, как и после смерти Хеннесси. Он чувствовал себя сильным, способным на любые действия; и хотя был так же уюмлен, как и все солдаты взвода, его разум подчинял себе тело. Крофт жаждал повторения тех ощущений, какие он испытывал, когда убивал противника. По карте между биваком первого батальона и позициями первой роты было всего полмили, но соединяющая их тропа так извивалась, что расстояние увеличивалось вдвое. Люди в колонне продвигались очень медленно и неуверенно. То у одного, то у другого съезжали с плеч рюкзак или винтовка. Тропу расчистили плохо; это была слегка расширенная звериная тропа, но в некоторых местах она осталась узкой. По ней нельзя было идти так, чтобы тебя постоянно не цепляли свисающие ветви деревьев. Джунгли в этом месте были очень густые; чтобы пройти какую-нибудь сотню футов в сторону от тропы, понадобилось бы не менее часа. Что-нибудь увидеть здесь ночью было невозможно. Запах от влажной растительности казался удушающим. Солдаты шагали вплотную друг за другом. Идущего впереди нельзя было различить на расстоянии трех футов, поэтому каждый был вынужден держаться вытянутой рукой за рюкзак или одежду соседа. Мартинес слышал голоса своих товарищей в колонне и определял по этим голосам дистанцию до них. Некоторые шли, то и дело спотыкаясь и натыкаясь друг на друга, как дети, играющие в жмурки. Кое-кто начал засыпать прямо на ходу. Многие шли с закрытыми глазами; начав делать шаг, они на какое-то мгновение засыпали и просыпались только в момент, когда нога снова касалась земли. Вайман и Риджес ухитрялись тащиться по троне в полусонном состоянии, и иногда им удавалось засыпать на ходу на несколько минут подряд. Кончалось это обычно тем, что они сходили с тропы и, наткнувшись на кусты, просыпались; придя в себя, они поспешно возвращались на свое место в колонне. В темноте любой шум внушал ужас. Он напоминал о том, что бой идет совсем близко. Не далее чем в полумиле от них слыгапы были винтовочные выстрелы. "Черт возьми, вы что, потише не можете!" - шептал то одни, то другой. Переход должен был бы занять чуть более получаса, но после нескольких первых минут время перестало существовать для них. Конец перехода для большинства оказался неожиданным. Мартинес возвратился к колонне и предупредил всех, чтобы соблюдали тишину. - Они услышали, как вы идете, наверное, еще десять минут назад, - сказал он шепотом. Солдаты умолкли и начали преодолевать последние сто ярдов вдоль берега реки. Первая рота занимала не расчищенные от растительности позиции, никакого проволочного заграждения вокруг них не было. От тропы, по которой прошли солдаты Крофта, в различных направлениях ответвлялись четыре небольшие тронинки. В месте разветвления их встретил сержант и повел по одной из тропинок к небольшой полянке, на которой стояло несколько двухместных палаток. - У меня второй взвод, - сказал он Крофту. - Мы находимся примерно в ста ярдах дальше по течению реки. Твои ребята могут поспать здесь, но предварительно надо выставить дозоры. Вон там для вас установлены два пулемета. - А что здесь происходит? - спросил шепотом Крофт. - Не знаю. Слышал, что на рассвете ожидается атака по всей линии фронта. В конце дня нам пришлось послать один взвод на поддержку третьей роты и удерживать свои позиции силами всего лишь одного взвода. Пойдем я покажу тебе, где стоят пулеметы, - продолжал сержант, взяв Крофта за локоть. Они прошли несколько ярдов по тропинке, и сержант остановился перед окопчиком, в котором стоял пулемет, замаскированный кустами. Крофт напряженно всматривался в местность впереди окопчика. В слабом лунном свете была видна полоса воды и противоположный берег реки. - Река глубокая? - спросил он сержанта. - Не больше четырех-пяти футов, - ответил тот. - Река их не задержит. - А наши посты на том берегу есть? - Ни одного. Японцы хорошо знают наше расположение: они высылали сюда патрули. Пойдем покажу, где второй пулемет, - предложил сержант. Они прошли по заросшей тропинке, проложенной через джунгли в десяти футах от берега реки. Вокруг громко стрекотали сверчки, сержант слегка дрожал. - Вот здесь второй пулемет, - сказал он, остановившись. - Это фланговый. - Сержант пролез через кусты и вышел к берегу. - Посмотри, - предложил он. Крофт последовал за ним. С правой стороны примерно в пятидесяти ярдах от них виднелись обрывистые скалы горного хребта Ватамаи. Они поднимались почти вертикально на высоту около тысячи футов. Даже в темноте Крофт почувствовал, что скалы как бы нависают над ним. Он напряг зрение, и ему показалось, что он увидел кусочек неба, в который упирается вершина хребта. - А я и не знал, что хребет так близко, - заметил Крофт. - Да, - сказал сержант, - это и плохо и хорошо. Можно быть спокойным, что они не окружат с этой стороны, но все же здесь наш фланг. Если японцы бросят сюда много сил, то удержать их будет нелегко. - Сержант вернулся через кусты к пулемету и продолжал: - Откровенно говоря, две последние ночи здесь было страшновато. Взгляни на реку: если светит луна, она блестит и сверкает, и невольно начинаешь нервничать, когда смотришь на нее. Крофт все еще стоял на берегу и всматривался в крутой изгиб реки справа, после которого она шла параллельно горному хребту. Река поворачивала в сторону японских позиций на расстоянии нескольких ярдов от подножия скал - это позволит ему хорошо видеть происходящее на той стороне. С левой стороны прямая линия русла реки скрывалась между густо заросшими берегами. - А где находшся твой взвод? - спросил Крофт. Сержант показал на слегка выступавшее из джунглей дерево. - Мы с той стороны дерева. Если понадобится попасть к нам, иди до того разветвления на тропе, где я вас встретил, и сверни на крайнюю тропинку справа. Когда подойдешь к дереву, крикни: "Глазастый!" - Ладно, все ясно, - заверил его Крофт. Они поговорили еще несколько минут. Сержант из второго взвода поправил на себе поясной ремень и тихо произнес: - Скажу тебе откровенно: ночью здесь очень страшно. Кругом дикие джунгли, а ты торчишь здесь вот с этим паршивым пулеметом. - Он вскинул винтовку на плечо и пошел к своему взводу. Посмотрев несколько секунд ему вслед, Крофт направился к своим разведчикам. Солдаты ждали его около трех маленьких палаток. Крофт показал им места расположения пулеметов и познакомил с тем, что узнал от сержанта. - Сейчас три часа ночи, - продолжал он. - На одном посту будет четыре человека, а на другом пять. Сменяться будем через два часа. Когда отстоим все по одному разу, пятый перейдет на тот пост, где было четыре человека, и нагрузка сравняется. Крофт поделил людей на две группы и объявил, что первую смену на фланговом пулемете отстоит сам. Уилсон согласился пойти первым на другой пулемет. - После смены я хочу поспать до следующей очереди, - сказал он. - Мне уже надоело вставать как раз в тот момент, когда снятся самые хорошие сны. На утомленных лицах солдат появились слабые улыбки. - И еще вот что, - добавил Крофт, - если начнется какаянибудь заваруха, спящие должны сразу же подняться и бежать к нам на помощь. До пулемета Уилсона от палаток всего несколько ярдов, да и к моему пулемету ненамного больше. Думаю, что больше трех часов вам не потребуется, чтобы прибежать к нам. - пошутил Крофт, и кое-кто улыбнулся. - Ну вот и все, отдыхайте, - закончил он и направился к своему пулемету. Крофт сел на край пулеметного окопчика и устремил взгляд на реку. Здесь, в спокойной пока обстановке, он впервые по-настоящему почувствовал усталость и даже какую-то подавленность. Чтобы не заснуть, он начал ощупывать находившиеся в окопчике предметы. Здесь лежали три ящика с пулеметными лентами; около треноги пулемета - целый ряд аккуратно уложенных гранат, всего семь штук; под ногами Крофт нашел ящик с сигнальными ракетами и ракетницу. Он поднял ее, зарядил патрон и, поставив на боевой взвод, положил рядом с собой. Над ним пролетело несколько снарядов. Крофт несколько удивился, что они взорвались совсем недалеко на противоположной стороне реки, не более чем в нескольких сотнях ярдов от его пулемета. Взрывы были очень громкими; над его головой, ударяясь о листья, просвистело несколько осколков. Крофт предположил, что это стреляет огневой взвод первой роты, и попытался представить себе, какая тропинка от разветвления ведет к этому взводу, - на случай, если придется отс!упать. Опасность занимаемой взводом позиции нейтрализовала жажду боя, которую Крофт испытывал до этого, и он стал терпеливо и спокойно ждать. Мины ложились слева, вероятно, не далее, чем в пятидесяти ярдах от позиций взвода Крофта; слишком близко, чтобы можно было считать этот обстрел беспокоящим. "Кто-то, по-видимому, услышал что-нибудь в джунглях на той стороне реки, иначе мы не стали бы обстреливать из минометов столь близкие к себе позиции", - подумал Крофт. Он снова начал нащупывать предметы в окопчике и неожиданно обнаружил полевой телефон. Сняв трубку, Крофт внимательно прислушался. Это была открытая линия; вероятно, она связывала взводы первой роты. По телефону говорили два человека, слышимость была очень плохой, и, чтобы понять, о чем говорят, Крофт напряг весь свой слух. - Перенесите еще на пятьдесят, а потом возвращайтесь, - приказал кто-то. - А вы уверены, что это японцы? - Клянусь, я слышал, как они разговаривали на своем дурацком языке. Крофт напряженно всмотрелся в противоположный берег. Луна вышла из-за облаков, поэтому полоски берегов на той и другой стороне и река между ними слегка серебрились. Джунгли на той стороне реки казались непроницаемыми. Позади Крофта снова раздались хлопающие залпы из минометов. Он видел, как мины взрывались сначала в джунглях, а потом все ближе и ближе к берету реки. С берега, занятого японцами, послышались ответные залпы из минометов, а примерно в четверти мили с левой стороны от Крофта началась ожесточенная перестрелка из пулеметов. Крофт схватил телефонную трубку и свистнул в нее. - Уилсон, - прошептал он. - Уилсон! Ответа не было. На несколько мгновений Крофт задумался, не пройти ли ему к окопчику Уилсона. В душе он проклинал Уилсона за то, что тот не заметил телефона в своем окопчике, но потом побранил и себя, что не обнаружил телефон раньше, до инструктажа подчиненных. "Хорош же я сержант", - с досадой подумал Крофт. Он еще раз внимательно осмотрел противоположный берег. Крофт слышал и различал все ночные шорохи; опыт помогал ему не обращать внимания на звуки, которые не имели никакого значения. Если шевелился в своей норе зверь, он относился к этому звуку спокойно; писк сверчков также не беспокоил его. Но вот его слух уловил шуршащий звук скольжения, который могли издавать только люди, пробирающиеся через густые джунгли. Крофт впился глазами в заросли, отыскивая место, где они были наименее густыми. На участке между его пулеметом и пулеметом Уилсона на той стороне росло несколько кокосовых деревьев. Вполне возможно, что солдаты противника назначат место сбора именно под ними. Когда Крофт присмотрелся к этому месту внимательнее, ему показалось, что там движется человек. Стиснув зубы, Крофт ухватился за затвор пулемета и медленно навел его на кокосовые деревья. Шуршащий звук усилился; казалось, что через кусты на противоположном берегу пробирались люди и собирались как раз в том месте, куда он направил пулемет. Крофт судорожно проглотил скопившуюся во рту слюну, облизал высохшие губы и расположился у пулемета поудобнее. Ему казалось, что он не только чувствует, но даже слышит, как сокращаются мышцы его тела. Японские минометы произвели еще несколько выстрелов; мины легли на берегу недалеко от позиций следующего взвода. Крофт напряженно всматривался в освещенную луной поверхность реки. Ему показалось, что в темных образующихся от препятствий воронках и завихрениях он видит головы людей. Что это, обман зрения? На какой-то момент Крофт перевел взгляд на свои колени, потом снова на реку. Он посмотрел влево, вправо и во всех других направлениях, с которых могли подходить японцы. Он знал по опыту, что в темноте можно и не смотреть прямо на предмет, но видеть его. Около кокосовых деревьев на той стороне кто-то двигался. По спине Крофта скатилась струйка пота; он пошевелился, чтобы струйка не раздражала его. Крофт испытывал огромное напряжение и приятное предвкушение боя. В его голове промелькнул вопрос: заметил ли противника Уилсон, и, словно в ответ, со стороны Уилсона донеслось щелканье затвора. Для напряженного слуха Крофта этот звук показался слишком громким, и он с досадой подумал о том, что Уплсон выдал свою позицию. Шум в кустах на том берегу стал еще громче, Крофт был даже уверен, что там кто-то оживленно шептался. Он нащупал гранату и положил ее поближе к ногам. Затем Крофт услышал звук, который как бы пронзил все его тело. На том берегу кто-то громко крикнул высоким голосом: - Эй, янки, янки! "Это японцы", - подумал Крофт. Он буквально замор у пулемета. - Янки, янки! - продолжал тот же голос. - Мы идем уоивать тебя! Ночь, казалось, покрывала реку тяжелым влажным ковром. Дышать было тяжело. - Мы идем убивать тебя, янки! Крофту показалось, как будто на его спину неожиданно спустилась чья-то рука, потом она поползла к голове и дошла по волосам до лба... "Мы идем убивать тебя", - прошептал он напряженно и почувствовал себя так, как человек во сне, когда он хочет закричать, но не в состоянии произнести что-нибудь даже шепотом. На какой-то момент все его тело сотряслось от нервной дрожи, руки на затворе пулемета, казалось, застыли. На голову что-то невыносимо давило. - Мы идем убивать тебя, янки! - Голос уже сорвался на визг. - Идите! Идите, убейте меня, ублюдки! - громко крикнул Крофт. Он произнес эти слова как бы всем телом, как будто наваливался при этом на тяжелую дубовую дверь. Наступила мертвая тишина. Никаких звуков. Ничего, кроме освещенной луной серебристой реки и звонкого треска сверчков. Потом, секунд через двадцать, тот же визгливый голос: - А-а! Идем, идем, янки! Крофт резко отдернул затвор пулемета и поставил его на боевой взвод. Сердце билось так, что, казалось, он слышал ею удары. - Взвод, в ружье! На линию огня! - крикнул он всей мощью своих легких. С того берега раздалась пулеметная очередь; Крофт спрятал голову в окоп. В темноте пулемет, казалось, выплевывал разящий белый огонь. Через несколько секунд Крофт поднял голову, нажал на спусковой крючок своего пулемета, и трассирующие пули устремились в джунгли на противоположном берегу. Он целился туда, откуда стреляли японцы. Пулемет сотрясался так, что он едва удерживал его двумя руками. Запах горячего металла несколько отрезвил Крофта, и он снова опустил голову в окоп в ожидании ответной стрельбы противника; свистевшие над головой пули заставляли его невольно вздрагивать. Дзинь... дзинь! В лицо Крофта ударило несколько комочков земли, но он ничего этого не почувствовал. Как и всегда в бою, его кожа перестала воспринимать какие бы то ни было прикосновения. Он вздрагивал от звуков, но тела своего не чувствовал. Приподнявшись, Крофт еще раз нажал на спусковой крючок и после нескольких секунд непрерывной стрельбы снова спрятался в окоп. Послышался душераздирающий вопль, вызвавший на лице Крофта слабую улыбку. "Попал!" - подумал он радостно. Ему представилось, как пули пробивают мышцы и дробят на своем пути кости. Вопль повторился, и Крофт снова пережил весь комплекс звуков и запахов, которые он испытывал когда-то, наблюдая, как клеймят коров раскаленным железом. - Взвод, в ружье! - еще раз крикнул он изо всех сил и непрерывно стрелял в течение десяти секунд, чтобы прикрыть подход своих солдат. Прекратив огонь, он услышал, что позади него ползут люди. - Кто здесь? - спросил он. - Я... я это, - послышался прерывистый голос скатившегося в окоп Галлахера. - Святая Мария! - бормотал он испуганно. Крофт почувствовал, как Галлахер дрожит всем телом. - Перестань! - гневно сказал он, крепко сжав руку Галлахера. - Остальные ребята встали? - Да. Крофт посмотрел на ту сторону реки. Стояла тишина. Вспышки пулеметной стрельбы прекратились так же внезапно, как прекращают лететь искры от точильного колеса, когда от него отнимают нож. Теперь, когда Крофт был не один, он мог что-то планировать. Поскольку на линии огня между двумя пулеметами находились солдаты его взвода, Крофт снова почувствовал себя командиром. - Скоро они пойдут в атаку, - хрипло прошептал он на ухо Галлахеру. - О-о, - едва промычал тот, весь дрожа. - Надо же, не дают даже опомниться после сна. - Слушай, - повелительно зашептал Крофт. - Ползи вдоль линии и скажи всем не стрелять до тех пор, пока японцы не начнут переходить реку. - О, я не могу, я не могу, - залепетал Галлахер. - Ползи сейчас же! - угрожающе прошипел Крофт, готовый ударить его. - Я не могу... Японский пулемет открыл огонь. Просвистевшие над их головами пули ударили в листья деревьев позади окопа. Трассы были похожи на обрывки красной молнии. Теперь в их сторону стреляли, казалось, тысячи и тысячи винтовок. Крофт и Галлахер прижались ко дну окопа. У обоих было такое ощущение, что барабанные перепонки в ушах лопнули. Крофт чувствовал сильную боль в голове. Стрельба из пулемета частично оглушила его. Сверху в окоп то и дело падали комки земли и, ударившись об их спины, разлетались на мелкие кусочки. Крофт старался уловить момент, чтобы подняться и открыть ответный огонь из пулемета. Когда стрельба поутихла, Крофт попытался осторожно поднять голову, по пули засвистели с прежней силой, и пришлось снова нырнуть вниз. Японцы, по-видимому, заметили кусты, из которых вел огонь Крофт, и продолжали периодически обстреливать их. Неожиданно раздались пронзительные завывающие звуки, настолько сильные, что пришлось зажать уши. Эго были мины, разорвавшиеся совсем рядом с занимаемыми взводом позициями. Взрывной волной Галлахера подбросило вверх, а потом, как мешок, шмякнуло на землю. - О боже! Боже! - вопил он. К его шее прилипли комки жидкой грязи. - Господи, меня ранило! - воскликнул кго-то рядом. - В меня что-то подало. - Остановитесь, я сдаюсь! Прекратите! Я сдаюсь, сдаюсь! - неистово кричал Галлахер, возмущаясь разрывами мин. Он не знал, что за сила заставляла его кричать. - Меня ранило! Меня ранило! - все еще вопил кто-то рядом. Японцы продолжали вести ружейный и пулеметный огонь. Согнувшись, Крофг по-прежнему лежал на дне окопа. Мышцы его расслабились. Кругом свистели пули и шрапнель. Протянув руку, Крофт схватил ракетницу. Стрельба не ослабевала, но между отдельными выстрелами он уловил крики японцев. - Японцы наступают! - крикнул Крофт и выстрелил из ракетницы. - Остановите их! Задержать во что бы то ни стало! С того берега донесся пронзительный вопль; человек кричал так, как будто ему зажали дверью руку. Ракета осветила реку как раз в тот момент, когда японцы начали форсировать се. Крофт скорее почувствовал, чем увидел, чго теперь его позиции обстреливает японский пулемет с фланга. Схватив свой пулемет, он начал вести непрерывный огонь, никуда не целясь, а лишь поворачивая пулемет из стороны в сторону. Стрельбы друшх на своей стороне он не слышал, но зато видел вспышки у дульных срезов винтовок. Крофт с ужасом заметил, что через узкую реку к нему приближаются японские солдаты. Ракета осветила их так же неожиданно, как освещает молния. Крофт не стал рассматривать детали; в тот момент он ничего не различал и не чувствовал, он не мог бы даже сказать, где кончались его руки и где начинался пулемет. Его слух воспринимал лишь общий гул беспорядочных звуков, не задерживаясь на отдельных воплях и криках людей. Он пи за что не сосчитал бы, сколько японцев форсировало реку. Он сознавал и чувствовал только, что надо нажимать на спусковой крючок и стрелять, стрелять, не останавливаясь ни на секунду. Чувства угрожавшей ему опасности просто не существовало, он всецело был поглощен стрельбой. Японские солдаты, пересекавшие реку первыми, начали падать. Они не могли двигаться в воде быстро, и сосредоточенный ружейный и пулеметный огонь разведывательного взвода сражал их, как уpaгan в открытом поло. Оставшиеся на ногах японцы начали натыкаться на тела упавших товарищей. Крофт видел, как, перелезая через убитого, один солдат с трудом удерживал равновесие. Крофт не сводил с него прицела, пока тот не рухнул в воду, подкошенный пулями из пулемета. Крофт взхлянул направо и заметил трех японцев, пытавшихся перейти реку в месте поворота. Он быстро развернул пулемет и нажал на спусковой крючок. Один солдат упал, а двое других, помедлив секунду в нерешительности, побежали обратно на свой берег. У Крофта не было времени преследовать их огнем - несколько японских со ч дат добрались до борегя и находились в каких-нибудь пяти ярдах от его окопа. Крофт расстрелял их: прямой наводкой. Он стрелял и стрелял, перенося огонь с одной цели на другую с такой же быстротой, с какой хороший спортсмен бросается к мячу. Заметив, что солдаты в одной группе падают, он в ту же секунду нацеливал пулемет на другую. Атакующие линии японских солдат нарушились и превратились в небольшие смешавшиеся группки. Солдаты дрогнули и начали отступать. Осветительная ракета погасла, и на некоторое время Крофт как бы ослеп. Стрельба с противоположного берега прекратилась. Наступила сравнительная тишина. Крофт попытался нащупать рукой еще одну ракету. - Где она? - спросил он Галлахера шепотом. - Что? - не понял тот. - Иди ты... Крофт нащупал наконец ящик с патронами. Торопливо зарядив ракетницу, он понял, что начинает видеть в темноте, и на какую-то секунду заколебался. Однако в тот же момент на реке что-то задвигалось, и он выстрелил ракету. Когда она осветила реку, в ней неподвижно застыло несколько японских солдат. Крофт навел на них пулемет и дал очередь. Один из солдат почему-то невероятно долго держался на ногах, в то время как все его товарищи упали. Его лицо ничего не выражало; он оставался в вертикальном положении некоторое время даже после того, как пулеметная очередь прошила ему всю грудь. Теперь на реке никто не двигался. Освещаемые ракетой тела убитых казались брошенными в воду мешками с зерном. Одного солдата, лежавшего в воде лицом вниз, понесло течением. На берегу недалеко от Крофта лежал на спине еще один, по-видимому еще живой. Крофт безжалостно прошил его пулеметной очередью и испытал удовольствие, когда увидел, как тот содрогнулся в предсмертных судорогах. С противоположного берега донесся душераздирающий стон раненого японского солдата. В синем свете ракеты вопли казались ужасными. Крофт схватил гранату. - Этот ублюдок слишком много шумит, - сказал он, вынимая из хранаты чеку. Размахнувшись, он бросил ее на тот берег. Граната глухо ударилась о тело одного из убитых солдат. Крофт и Галлахер пригнулись в окопе. Взрыв был мощным и в то же время какимто пустым, как взрыв, выбивающий оконные стекла. Эхо стихло через несколько секунд. Крофт прислушался к звукам с противоположного берега. Оттуда доносилось едва уловимое шуршание шагов крадущихся людей, отступающих в джунгли. - Открыть по ним огонь! - крикнул Крофт. Все солдаты снова начали беспорядочно стрелять. Крофт прочесал джунгли несколькими короткими очередями. Он слышал, как то же самое сделал и Уилсон из своего пулемета. - А неплохо мы им всыпали, - сказал Крофт Галлахеру. Сигнальная ракета начала гаснуть. Крофт поднялся на ноги. - Кого ранило? - спросил он. - Толио. - Тяжело? - Нет, легко, - отозвался сам Толио, - пуля попала в локоть. - До утра потерпишь? Несколько секунд стояла тишина, затем Толио ответил слабым голосом: - Да, потерплю. Крофт вылез из окопа. - Я пойду, - сказал он Галлахеру. - Прекратите огонь. Он шел по тропинке, пока не наткнулся на Толио, около которого хлопотали Ред и Гольдстейн. - Мы все останемся на линии огня до утра, - сказал он им. - Я не думаю, что японцы попытаются атаковать еще раз, но ручаться ни за что нельзя, поэтому спать никому не разрешаю. До рассвета остался какой-нибудь час, никто не умрет от этого. - Я и так не пошел бы спать, - прошептал Гольдстейн. - Какой уж тут сон, если такая побудка... - Да? Я тоже не веселился, ожидая их, - - заметил Крофт. Он почувствовал легкую дрожь от утренней прохлады и с некоторым смущением подумал, что впервые в жизни действительно испытал какой-то страх. - Проклятые япошки, - пробормотал он. Уставшие ноги едва держали его, и Крофт медленно пошел к своему пулемету. "Ненавижу их", - подумал он про себя. - Как-нибудь я задушу япошку собственными руками, - сказал он вслух. На освещаемой луной реке гонимые течением неуклюже поворачивались тела убитых японских солдат... МАШИНА ВРЕМЕНИ СЭМ КРОФТ Охотник Это был сухопарый парень среднего роста, но держался оп всегда так прямо, что казался высоким. Его узкое треугольной формы лицо абсолютно ничего не выражало. Ничего не выражали его маленький рот, впалые щеки и короткий прямой пос. Впечатление производил лишь леденяще-холодный взгляд глубоко посаженных синих глаз... Он был хорошо подготовленным бывалым солдатом. Разговаривал обычно мало. Глубоко презирал почтн всех окружающих, ненавидел слабость и практически никого и ничего не любил. Душа его стремилась к какому-то смутному, еще не сложившемуся идеалу, а к какому, он сам толком не понимал. А почему Крофт стал таким? Причин много. Он такой потому, что кругом коррупция и продажность. Потому, что дьявол превратил его в своего слугу. Потому, что он техасец. Потому, что он отверг бога. Он такой потому, что те немногие женщины, которых он любил, обманули его. А может быть, потому, что он просто родился таким, или потому, что никак не мог приспособиться к окружающей действительности. Отец Сэма, Джесс Крофт, бывало, говорил: "Мой Сэм злой парень; наверно, он был таким с пеленок", А потом, вспомнив о своей болезненной жене, слабой, но кроткой и ласковой женщине, он иногда добавлял: "Конечно, Сэм был вскормлен материнским молоком, но, по-моему, оно прокисало в нем прежде, чем попасть в желудок: нескисшее молоко его желудок пе принимал". После этого Джесс громко смеялся, сморкался в ладонь и вытирал ее о свои грубые рабочие штаны, стоя перед своим грязным деревянным коровником на красной иссохшей земле Западного Техаса. "Как же, как же, помню, однажды взял я Сэма на охоту, - продолжал Джесс. - Тогда он был совсем еще малышка - и ружьято поднять как следует не мог... Но стрелял он метко, воображал себя взрослым и храбрым с самых малых лет и, должен сказать вам, страшно не любил, если кто-нибудь вмешивался в его дела. Помощь взрослых раздражала его, несмотря на то что сам-то он, паршивец, был с ноготок. Не переносил, если кто-нибудь в чем-то превосходил его. Отлупить его по-настоящему было невозможно. Бывало, бил его до полусмерти, а он ни звука, и никаких слез... Просто стоял и этак зло смотрел на меня, как будто примеряясь, как дать мне сдачи, а может быть, даже прикидывал, как бы пустить мне пулю в лоб". Крофт выезжал на охоту рано. Зимой охота начиналась с двадцатимильной поездки в потрепанном открытом фордике по ухабистой затвердевшей дороге. Гонимая холодным ветром пыль техасской пустыни драла лицо, словно наждак. Двое на переднем сиденье почти не разговаривали; тот, кто сидел не за рулем, то и дело дышал на пальцы рук, чтобы согреть их. Когда они подъезжали к лесу, над коричнево-красным гребнем горного хребта показывался краешек восходящего солнца. - Ну вот смотри, мальчик, на эту тропинку: по пей проходят олени. Таких проворных людей, чтобы угнаться за оленем, нет. Поэтому садись здесь и жди, пока они появятся. Сидеть нужно в таком месте, чтобы ветер дул от оленей к тебе, а не наоборот. Ждать придется долго. Мальчик сидит в лесу, ему холодно, он дрожит. "Что я, дурак, что ли, сидеть здесь и ждать старого оленя? Я лучше пойду по следу", - решает он. Он идет крадучись через лес. Ветер дует в лицо. Темно. Деревья кажутся серебристо-коричневыми, почва - густо-оливковый бархат. "Где же этот проклятый старый олень?" Мальчик гневно наподдает ногой оказавшийся на пути прутик и тут же замирает: мимо по кустам пронесся олень-самец. "Черт бы побрал этих старых рогачей! Быстро бегают". В следующий раз он поступает более благоразумно. Он находит олений след, пригибается и крадется, внимательно следя за отпечатками копыт. От возбуждения его пробирает дрожь. "Я все-таки найду этого старого рогача". Он идет через лес уже два часа, внимательно всматриваясь в следы перед каждым новым шагом. Подняв ногу, он ставит ее сначала на пятку, потом на всю ступню и только после этого переносит вперед вес всего тела. Сухие колючие ветки цепляются за ОДЙЖДУ; остановившись, он одну за другой бесшумно отцепляет их и делает следующий шаг. Впереди небольшая полянка. Он видит на пей оленя и застывает как вкопанный. Легкий ветерок дует в лицо. Мальчику кажется, что он чувствует запах животного. "Вот дьявол, - шепчет он, - какой большой". Рогатый самец медленно поворачивает голову, смотрит куда-то вдаль, через голову мальчика. "Этот сукин сын не видит меня", - радостно думает мальчик. Он поднимает ружье. Руки дрожат так сильно, что прицелиться невозможно. Опустив ружье, мальчик бранит себя самыми страшными ругательствами. "Как трусливая девчонка", - думает он. Снова поднимает ружье и теперь держит его уверенно. Следит за мушкой на стволе до тех пор, пока она не приходит в точку на несколько дюймов ниже мышцы передней ноги животного. "Я попаду ему прямо в сердце", - радуется мальчик. Ба-бах!.. Выстрелил кто-то другой! Олень падает. Мальчик ринулся к нему. От досады он чуть не плачет. - Кто застрелил его?! Это мой олень! Я убью того, кто застрелил его! - кричит он. Джесс Крофт хохочет. - Я же говорил тебе, сыпок, надо сидеть и падать там, где я показал. - Я выследил этого оленя. - Ты просто напугал его, и он бежал туда, где я сидел. Я за целую милю слышал, как ты крадешься за ним. - Неправда! Ты врешь! Мальчик бросается к отцу и пытается ударить его. Джесс Крофт хлопает сына по лицу, и тот падает на землю. - Старый дурак! - визжит мальчишка и снова бросается на отца. Хохоча во все горло, отец легко отталкивает его одной рукой. - Ах ты маленький звереныш! Вот подрастешь еще лет на десять, тогда, может быть, справишься со своим отцом. - Все равно этот олень был мой. - Олень принадлежит тому, кто застрелил его. Мальчик вытирает слезинки. Он уже не плачет. "Если бы у меня не дрожали руки с самого начала, этого оленя застрелил бы я", - утешает он себя. "Да, сэр, - говорил Джесс Крофт, - не было такого случая, чтобы мой Сэм отнесся безразлично к чьему-либо превосходству над ним. Когда Сэму было лет двенадцать, в Харпере один мальчишка часто колошматил его, - продолжал Джесс, держа в одной руке шляпу и почесывая другой свои жидкие седые волосы на затылке. - Сэму доставалось от него каждый день, и все равно наступал следующий день, и Сэм вызывал его на драку. И знаете, кончилось все же тем, что Сэм избил этого парнишку до полусмерти. А когда Сэму было что-то около семнадцати, он, бывало, объезжал на ярмарке лошадей и слыл чуть ли не лучшим наездником во всей округе. А потом однажды на соревнованиях по верховой езде его обставил какой-то парнишка из Деписона - так решили судьи. Помню, из-за поражения Сэм чуть не потерял рассудок и дня два ни с кем не разговаривал". "Он хорошей породы, - заявлял Джесс Крофт своим соседям. - Мы поселились здесь одними из первых - это было, наверное, лет шестьдесят назад. А вообще Крофты живут в Техасе уже более ста лет. По-моему, все они были такими же злыми, как и Сэм... Может быть, как раз это и заставило их поселиться здесь". Охота на оленей, драки и объезд лошадей на ярмарке, если сложить все это по времени, составляли дней десять в году. Остальное время уходило на другое; длинные переходы по окружающим равнинам, восхождение на расположенные вдали горы, неторопливые обеды и ужины в большой кухне вместе с родителями, братьями и работниками фермы. Длинные разговоры лежа в постели. Спокойные, размеренные голоса... - ...Я говорю тебе, эта девка будет помнить меня, если она, конечно, не упилась до чертиков. - ...После этого я посмотрел на негра и сказал: "Ах ты черная сволочь!" Потом поднял резак и стукнул его по голове. Но у этой гадины и кровь-то толком не пошла. Убить негра ударом в голову так же трудно, как убить слона. - ...Я все время слежу за этим рыжим вожаком, у которого за ухом родимое пятно... Когда наступит жара, с ним не справишься. Такой была школа Сэма Крофта. Каждый день одно и то же: печет сверкающее полуденное солнце, а ты гонишь и гонишь скот... Это ужасно надоедает. Мечтая о городе (бар, проститутки, городские магазины), часто засыпаешь в седле. - Сэм, ты знаешь, в Харпере начали набирать людей в национальную гвардию. - Да? - На ребят в форме девчонки будут просто вешаться, и, говорят, можно будет вдоволь пострелять. - Может быть, я и пойду в гвардейцы, - сонно говорит Сэм. Он поворачивает лошадь влево, чтобы вернуть в стадо отделившуюся корову. Крофт убил человека впервые тогда, когда уже носил форму национальной гвардии. На нефтедобывающем предприятии в Лиллипуте была забастовка и избили нескольких штрейкбрехеров. Владельцы вызвали солдат национальной гвардии. (Забастовку начали те, кто пришел с севера, из Нью-Йорка. Среди рабочих-нефтяников есть хорошие ребята, но им затуманили голову красные: не успеешь оглянуться, как они заставят пас целовать задницы неграм.) Гвардейцы выстроились в линию у ворот завода и, обливаясь потом, долго стояли так под лучами жаркого летнего солнца. Пикетчики кричали на них и ужасно ругались. - Эй, бурильщики, они вызвали бойскауюв. - Давайте изобьем их! Они тоже хозяйские штрейкбрехеры. Крофт стоит в шеренге стиснув зубы. - Они хотят избить нас, - ворчит стоящий рядом с ним солдат. Гвардейцами командовал лейтенант - продавец галантерейного магазина. - Если в вас будут бросать камнями, ложитесь на землю, - приказал он. - А если они полезут на вас, стрельните пару раз в воздух, поверх голов. Вот уже кто-то бросил камень. Толпа за воротами ощетинилась, в адрес солдат то и дело летят оскорбительные ругательства. - Ни одному из них не позволю говорить со мной так, - угрожающе замечает Крофт. В одного из солдат попадает камень. Вся шеренга ложится на землю и направляет винтовки поверх приближающейся к воротам толпы. От толпы отделяется человек десять. Они идут к воротам. Через их головы в солдат летят камни. - Дайте, ребята, залп повыше! - приказывает лейтенант. Крофт опускает свою винтовку ниже. Он нацеливает ее в грудь ближайшего к нему человека в толпе и чувствует при этом прилив возбуждения. "Я просто чуть-чуть нажму на спусковой крючок", - говорит он себе. Ба-бах!.. Выстрел звучит в общем залпе, но забастовщик, в которого он целился, падает. Крофт возбужден. Лейтенант ругается. - Кто, черт вас возьми, стрелял в пего? - кричит он. - Установить, кто попал в него, нет никакой возможности, лейтенант, - уверяет его Крофт. Толпа забастовщиков отступает в панике. "Стая собак", - думает о них Крофт. Его сердце бьется учащенно, руки почему-то очень сухие. - "А помните ту девчонку, Джени, на которой он женился? Я скажу о ней только одно: это просто кошка, - говорил Джесс Крофт. Оп сплевывал на землю и старательно растирал плевок ногой. - Ну и злая была бабенка. Она как раз была ему под стать, пока они не разругались. И это вовсе не потому, что я против тех баб, на которых женятся мои ребята. Нет, нет. Я пожилой человек, но скажу вам откровенно - у меня руки чесались, когда я смотрел на нее и представлял, как с ней будет в постели. Нет, Сэм не должен был жениться на ней. Когда парень может поспать с девкой, не доводя дело до свадьбы, не обязательно связывать с ней свою судьбу. Женщина, которая любит это дело, никогда не будет верна одному мужчине. Она изменит ему, потому что он надоест ей. Таков уж закон жизни". Сразу после женитьбы Крофт взял в аренду небольшой домик на ферме своего отца. В течение года Сэм и Джепи как-то еще тянулись друг к другу, поэтому многие неприятные моменты и инциденты оставались незамеченными. По вечерам они садились в своей скромной гостиной, слушали радио, разговаривали очень мало. Спустя некоторое время Крофт обычно спрашивал: - Ну что, пойдем спать? - Рано еще, Сэм, - отвечала она. - Ну ладно. Это начинало сердить его. Поначалу они так рвались друг к другу, переживали, если находились рядом, по им кто-нибудь мешал. А теперь даже в постели они мешали друг другу, потому что каждый из них то и дело натыкался на руку или йогу другого. Ночи, проводимые вместе, надоедали. Крофт и Джепи постепенно менялись. Совместная жизнь становилась все скучнее, мытье посуды и поцелуи приедались. Любовь пропала, они стали лишь приятелями. Но Крофту не хотелось иметь приятеля вместо жены. Неудовлетворенность и раздражение с каждым днем становились все сильнее и сильнее. Крофт размышлял об этом длинными ночами, но не находил ни объяснения происходящему, ни выхода из создавшегося положения. Между ним и Джепи наступил почти полный разрыв. Иногда они ездили в город, много пили, ругались. Случайные вспышки былой страсти лишь отдаляли развязку. Кончилось это тем, что Крофт стал ездить в город один, напивался, шел к проститутке, иногда избивал ее в немой ярости. Джеии начала изменять ему, спала с другими мужчинами, с работниками фермы, а однажды даже с братом Сэма. "Незачем было жениться на такой потаскухе", - говаривал потом Джесс Крофт. Во время одного из скандалов кое-что выяснилось. - Ездишь в город и гуляешь там с девками! Не думай, что я сижу здесь и жду тебя. У меня тоже есть что сказать тебе. - Что? - Ты хочешь знать, да? Тебе интересно, да? - Что ты можешь сказать? - Так, ничего особенного, - смеется Джепи. Крофт бьет ее по лицу, хватает за руки и трясет. - Что ты можешь сказать? - Подлец! - кричит она, сверкая глазами. - Ты знаешь, что я могу сказать. Крофт ударяет ее так сильно, что она падает. - Не думай, что ты лучше всех! Есть получше! Я могу сравнить! - кричит Джени. Крофт стоит несколько секунд, дрожа от гнева, а затем, рванувшись, выбегает из комнаты. (Сука проклятая!) Он ничего пе чувствует, потом его охватывает гнев и стыд, потом снова никаких эмоций. В этот момент в нем с прежней силой вспыхивает любовь к ней, желание обладать ею. "Если бы Сэм знал, с кем она изменила ему, он убил бы его, - рассказывал Джесс Крофт. - Он кидался на нас так, как будто собирался всех пас задушить, а потом уехал в город и напился, как никогда. Он вернулся только после того, как завербовался в армию". После этого Крофт спал со многими чужими женами. - Ты, наверное, не считаешь меня порядочной женщиной, раз я позволяю себе такое. - Почему же! Каждый хочет хорошо провести время. - Вот именно. - Пьет пиво из своего стакана. - Я тоже так считаю. Страшно люблю хорошо провести время. Ты не думаешь обо мне плохо, солдат? - Xa! Ты слишком симпатична, чтобы думать о тебе плохо. Выпей еще пива. А потом: - Джек обращается со мной плохо... А вот ты поппмаешь меня. - Все правильно, правильно, дорогая... Я понимаю тебя. Они ложатся в постель. - Я думаю, что в таком моем поведении пет ничего плохого, - говорит она. - Абсолютно ничего, - подтверждает Крофт, крепко прижимая ео тело к своему. "Все вы одинаковые... - думает он про себя. - Ненавижу все, что не во мне самом". 6 Бой, начавшийся в ту штормовую ночь, продолжался до второй половины следующего дня. Атака, которую отразил разведывательный взвод, была одной из многих, предпринятых противником по всему руслу реки; все они закончились мрачным, не предвещавшим ничего хорошего ничейным исходом. За это время, только в разные часы, почти все находившиеся на линии фронта роты провели бои с наступающим противником, причем всякий раз бой развивался по одной и той же тактической схеме. Группа в тридцать, пятьдесят или сто японских солдат пыталась форсировать реку на участке, обороняемом отделением или взводом американских солдат, расположившихся в наспех подготовленных индивидуальных окопах и пулеметных гнездах. Японцы нанесли свой первый удар по ближайшему к морю левому флангу оборонительной линии генерала Каммингса, а на рассвете атаковали две роты правого фланга у обрывистого подножия горного хребта; правофланговой на этом участке была, как мы видели, небольшая часть разведывательного взвода Крофта. Не добившись успеха ни на том, ни на другом фланге, Тойяку атаковал ранним утром на центральном участке фронта, жестоко потрепал здесь одну роту и заставил другую отступить почти до того места, где находился штаб второго батальона. Генерал Каммингс, все еще находившийся в то время в штабной батарее сто пятьдесят первого, быстро принял решение, соответствующее тактике, обдуманной им еще накануне: он дал приказ удерживать позиции на центральном участке фронта. Тойяку имел возможность перебросить на другой берег реки около четырехсот солдат и четыре или пять танков, и они успешно продвигались до тех пор, пока артиллерия Каммингса и контратаки его рот не сделали это продвижение слишком дорогостоящим. Бросив свои резервы в контратаку, Каммингс заставил прорвавшегося противника сосредоточиться на расположенной в тылу поляне и открыл по ней ураганный огопь дивизионной артиллерии, а находившиеся в готовности всего в четверти мили танки закончили полный разгром оказавшихся в мешке солдат противника. Ото был самый крупный и самый успешный бой с начала операции. К концу следующего дня японские ударные силы были разбиты, а скрывшиеся в джунглях остатки были или уничтожены по частям в течение последовавшей недели, или сумели перейти реку в обратном направлении и присоединиться к японским частям. Уже во второй раз Каммингсу удалось направить прорвавшиеся силы противника в подготовленную им мясорубку. В течение нескольких дней после этого крупного боя то в одном месте, то в другом, на линии фронта и в тылу, возникали и быстро прекращались боевые стычки патрулирующих подразделений. Но генерал Каммингс - Хирн видел это - не придавал абсолютно никакого значения пи этим стычкам, ни путаным и противоречивым донесениям командиров патрулирующих подразделений. Он инстинктивно чувствовал, что бой - в части, касающейся планов Тойяку, - закончился сразу же после того, как были смяты ударные силы противника на центральном участке фронта. Каммингс потратил весь следующий день на восстановление положения на участке прорыва и перевод резервных частей в тыл для продолжения дорожных работ. А через два или три дня, после довольно активных действий патрулей, Каммингс, не встречая противодействия противника, даже продвинул свои части более чем на милю вперед, в результате чего его части располагались теперь всего в нескольких сотнях ярдов от оборонительного рубежа Тойяку. Каммингс подсчитал, что на доведение дороги к линии фронта потребуется еще не менее двух недель, а в течение следующей недели оборонительная линия Тойяку должна быть прорвана. Каммингс пребывал в отличном настроении, и явным признаком этого было его неиссякаемое желание внушить Хирну свои взгляды на ведение войны. - С наступлением Тойяку покончено, - бодро говорил он. - Если общая стратегия, которой вы следуете в операции, оборонительная, то вам следует предполагать, что в контрнаступательных боях вы потеряете около одной пятой своих сил и после этого вам придется просто окопаться. Тойяку растратил свои силы по мелочам. Японцы мучительно долго вынашивают свои кампании. Они сначала отсиживаются, нервничают, а потом нервы у них не выдерживают, и они взрываются. Интересный парадокс: начинается их любимая игра "давай, давай", они повсеместно проявляют лихорадочную активность, обходят фланги, берут в клещи, а потом, когда идет бой, они действуют, как раненые звери, которые неистово ревут и мечутся, когда их слишком раздражают надоедливые мухи. Таким путем вы ничего не добьетесь. В армии, если вы без необходимости принимаете излишние предосторожности, или посылаете солдат оборонять участки, которым ничто и никто не угрожает, или если солдаты ничем не заняты, и не потому, что они устали и им нужен отдых, а просто потому, что им якобы нечего делать, если вы все это допускаете, то вы никуда не годный командир, потому что распускаете своих подчиненных. Чем меньше дублирования, напрасной траты сил, тем большее давление вы сможете оказать на противника, тем большими возможностями вы будете располагать. Следуя этому принципу, на третий день после ооя генерал Каммингс уже приказал штабным подразделениям приводить в порядок разрушенный бурей бивак. Снова поставили все палатки, посыпали гравием дорожки в офицерской части бивака, а в палатке генерала даже уложили дощатый настил. Палатка для офицерской столовой в этом биваке была установлена в более удобном месте, после бури ее оборудовали еще лучше, поставив дополнительные бамбуковые стойки, отчего стены стали не наклонными, а почти вертикальными. Интенданты обеспечили доставку свежего мяса, и часть его, предназначенная для штабной роты, была соответствующим образом поделена: половина - для ста восьмидесяти человек рядового и сержантского состава, а другая половина - для тридцати восьми офицеров. Для генерала распаковали и установили личный электрический холодильник, который подключили к сети от генератора, обеспечивавшего электроэнергией весь бивак. Все это вызывало у Хирна раздражение. Его снова стала беспокоить одна, казалось, незначительная черта в поведении генерала. Распределение свежего мяса было вопиющей несправедливостью, которая могла бы быть допущена начальником отделения тыла штаба майором Хобартом, однако Хобарт не нес в этом деле почти никакой ответственности. Хирн находился тогда в палатке генерала. Вошел Хобарт и с улыбкой доложил о поступлении свежего мяса. Каммингс пожал плечами и недвусмысленно высказался по поводу того, в каких пропорциях нужно распределить это мясо между рядовыми и офицерами. Все это казалось Хирну невероятным. Генерал, при его неоспоримой проницательности, должен был понимать, как повлияет такое действие на рядовой состав, и тем не менее пренебрег возможными последствиями. Распоряжение Каммингса о распределении мяса нельзя было объясните его личными аппетитами и вкусами, ибо Хирн наблюдал позднее, как за обедом или ужином генерал едва дотрагивался до мясных блюд и обычно съедал лишь незначительную часть порции. Нельзя было объяснить это и привычками генерала. Каммингс вполне отдавал себе отчет в том, что делал и как поступал. Он считал, что произведет на подчиненных нужное впечатление. После того как Хобарт вышел тогда из палатки, генерал посмотрел на Хирна каким-то тусклым, невыразительным взглядом и вдруг, подмигнув ему, сказал: - Приходится заботиться о вашем благополучии, Роберт. Может быть, если вас будут лучше кормить, вы не позволите себе быть столь вспыльчивым. - Благодарю за внимание и заботу, сэр, - ответил Хирн. Генерал неожиданно весело рассмеялся, начав с радостного хихиканья и кудахтанья, перейдя затем на затрудняющий дыхание хохот и закончив откашливанием мокроты в свой шелковый с вышитыми инициалами носовой платок. - Я думаю, что настало время поставить палатку для вечернего отдыха и развлечений офицеров, - сказал генерал, откашлявшись. - Вы, Роберт, не очень заняты сейчас, поэтому ответственность за это дело я, пожалуй, возложу на вас. Странное поручение, но Хирп, кажется, понял, почему генерал выбрал именно его для такого дела. Хирн приказал первому сержанту штабной роты выделить людей для работы, заставил их расчистить небольшой участок земли от травы, кустов и корней, покрыть этот участок гравием и поставить на нем палатку, рассчитанную на отделение. Вокруг палатки вырыли глубокий дренажный кювет; у входа, на случай необходимости обеспечить затемнение, соорудили небольшую прихожую, использовав для этого старую палатку; отдельными полосками холста этой же палатки прикрыли все зашнурованные углы так, чтобы в темное время палатка никоим образом не демаскировала себя. Когда солдаты закончили установку и закрепление палатки, Хирн приказал им нарезать бамбук и соорудить из него несколько письменных столов и два стола для игр. С мрачным видом Хирн командовал солдатами в течение всех этих работ, хорошо сознавая испытываемое ими чувство неприязни к нему и невольно слушая высказываемые вполголоса едкие замечания в свой адрес и в адрес других офицеров. Генерал Каммиыгс поручил ему это дело потому, что знал, насколько оно будет неприятно для него, и именно поэтому Хирн решил выполнить поручение как можно лучше. Он придирался к малейшим недостаткам и упущениям, несколько раз заставлял солдат переделывать работу, пришлось крупно поговорить и с командовавшим ими сержантом. Все было сделано отлично, но генерал, как показалось Хирну, почти не заметил этого. Урок, вытекавший из другого урока, обнаружился несколько позднее. Солдату, обслуживавшему генератор электроэнергии в дневное время, поручили дополнительно обслуживать офицерскую палатку отдыха. Он должен был сворачивать дверные клапаны палатки утром и опускать и закреплять их шнуровкой с наступлением темного времени суток. Поскольку работающий генератор сильно шумел и, следовательно, не годился для использования в ночное время, этому солдату поручалось также чистить, приводить в порядок и зажигать в палатке для отдыха офицеров керосиновые лампы Колмана. Через несколько дней после установки палатки как-то вечером Хирн зашел в нее и обнаружил, что там совершенно темно. В палатке находилось несколько офицеров, которые с трудом передвигались в темноте и ругались. - Алло, Хирп, - обратился к нему один из них, - нельзя ли предпринять что-нибудь для освещения палатки? Хирн гордо прошествовал к двухместной палатке, в которой размещался солдат, обслуживавший офицерскую палатку, и громко крикнул: - В чем дело, Рэфферти? У тебя что, уж очень много работы? - О, виноват, господин лейтенант, я просто забыл. - Ну хорошо, хорошо, чего же ты стоишь и смотришь на меня, как на привидение! Беги и делай свое дело, да поживей. Выйдя из своей палатки, Рэфферти потрусил к стоянке машин за керосином для ламп. Хирн наблюдал за ним с негодованием. "Глупая тварь", - подумал он и как-то неожиданно поймал себя на том, что начинает испытывать презрение к рядовым. Чувство это было еще совсем слабым, едва ощутимым, но тем не менее оно было. Солдаты старались доказать свое неуважение к нему, когда ставили палатку, они пользовались самой малейшей возможностью, чтобы насолить ему или посмеяться над ним. Они в общем поступали так и раньше, до того, как занялись палаткой; они с самого начала приняли его с инстинктивным недоверием, и это крайне возмущало Хирна. Неожиданно Хирн понял урок, который преподал ему генерал Каммингс. В его отношении к солдатам появилось что-то новое. В прошлом, когда ему приходилось иметь с ними дело, он был грубоват и излишне требователен к ним - он знал, что не имеет права проявлять свои симпатии во время работы. Когда солдат назначают на работы, они всегда недовольны и почти всегда возмущаются руководителем этих работ. Этому не следовало придавать значения, и он не обижался. Теперь же Хирн вполне осознал, что относится к солдатам с неприязнью. Генерал Каммипгс оказался прав. Хирн был офицером и, выполняя функции офицера достаточно длительное время, должен был, хочет он этого или нет, усвоить присущие его классу взгляды. Каммингс напоминал Хпрпу, что он принадлежит к этому классу. Ему вспомнился тусклый взгляд невыразительных глаз генерала и пепопятыо к чему относившееся подмигивание. "Приходится заботиться о вашем благополучии, Роберт", - сказал он тогда. Теперь значение этих слов стало несколько яснее. Вскоре после назначения к Каммингсу Хирн узнал, что, если захочет, может легко получить к концу войны звание старшего офицера. Выяснилось, что он, как и все, не лишен честолюбия, перспектива продвижения по службе интересовала его. Он с подозрением отнесся к этому своему интересу. Каммингс же безошибочно распознал честолюбие Хирна и сказал ему тогда, что если он хочет, если он найдет в себе силы преодолеть испытываемые к офицерам неприязнь и предубеждения, то сможет удовлетворить свое честолюбие. Нужно понимать свой класс и соответственно действовать. Это расстраивало и выводило Хирна из равновесия. Хирн родился в состоятельной аристократической семье на Среднем Западе и, хотя порвал с нею и стал придерживаться не совместимых со своим прошлым взглядов и принципов, в действительности никогда не мог освободиться от эмоционального багажа первых восемнадцати лет своей жизни. Чувство вины, которое он внушил себе, возмущение, которое он испытывал, наблюдая несправедливость, никогда не были достаточно глубокими. Он не давал ране зарубцеваться тем, что постоянно бередил ее, и хорошо понимал это. В этот момент он понимал также, что наиболее важной причиной, заставившей его тогда в офицерской столовой поскандалить с подполковником Конном, было то, что мысли и слова Конна его, Хирна, фактически не очень-то и беспокоили. И что еще хуже - такое положение было справедливо по отношению слишком ко многим реакциям Хирна. Эгоцентризм мог привести Хирна только обратно к идеям его отца; чтобы этого не случилось, надо было иметь какой-то особый эмоциональный базис, который позволил бы ему остаться на особой левой позиции. В течение длительного времени Хирн считал, что такой базис у пего есть и есть свои собственные взгляды, ибо друзья и знакомые в Нью-Йорке принимали их как нечто само собой разумеющееся. Теперь же, находясь в изолированных армейских условиях, под неослабным и критическим наблюдением Каммингса, Хирн оказался совсем в ином положении - почва уходила у него из-под ног, он не знал, за что ухватиться. Он направился обратно к палатке отдыха и вошел в нее. Рэфферти налил в лампы керосин и зажег их. В палатке было шумно. За двумя столами играли в карты, а несколько офицеров сидели и что-то писали. - Эй, Хирн, хочешь сыграть в покер? - позвал Мантелли, один пз его немногих друзей в штабе. - Ну что ж, давай сыграем, - ответил Хирн, присаживаясь к столу. С тех пор как установили палатку отдыха, Хирн проводил вечера в ней, как бы бросая этим молчаливый вызов генералу. В действительности здесь было очень скучно и неуютно из-за невыносимой жары и густого табачного дыма, но Хирн мирился с этим как с частью непрерывно идущего между ним и генералом боя. Генерал хотел, чтобы он установил палатку для отдыха, - он не только установил ее, но и будет пользоваться ею. Однако сегодня, после всего того, что пришло ему в голову в связи с Рэфферти, мысль о возможности увидеть генерала пугала Хирна. Хирн встречал в своей жизни очень мало людей, которых боялся, и вот теперь он начинал понимать, что боится генерала Каммингса. Хирн механически тасовал и сдавал карты, не проявляя большого интереса к игре. От жары он начал потеть, и это заставило его снять рубашку и повесить ее на спинку стула. И так приходилось поступать каждый вечер; к одиннадцати часам все офицеры сбрасывали форменные рубашки, в воздухе стоял неприятный запах пота и сигаретного дыма. - Кажется, сегодня ко мне идет приличная карта, - возбужденно заметил Мантелли, не вынимая сигары из своего маленького рта. Уже было сыграно несколько кругов, и Хирну немного везло, когда игру пришлось прервать: в палатке впервые появился генерал Каммипгс. - Смирно! - крикнул кто-то. - Вольно, джентльмены, - пробормотал генерал. Сморщившись от удушливого запаха, он медленно обвел взглядом всю палатку. - Хирн! - позвал он наконец. - Да, сэр? - Вы нужны мне. - Генерал взмахнул рукой. Голос его звучал бодро и по-деловому. Пока Хирн надевал и застегивал рубашку, генерал вышел из палатки. - Давай, давай, поторапливайся, когда тебя зовет сам папаша! - заметил с улыбкой Мантелли. Хирн рассердился. Вообще говоря, тот факт, что генерал пришел за ним сам, был бы приятен, если бы Хирп не заметил в голосе генерала что-то унижающее его, Хирна. Поэтому несколько секунд он даже колебался, стоит ли выходить, но потом решил все же выйти. Застегнув рубашку, он оттолкнул ногой свой стул и направился к выходу. В одном из углов палатки несколько офицеров распивали припасенную кем-то бутылку виски. Раздвигая двойной клапан затемненного выхода, Хирн слышал, как офицеры начали напевать какую-то песенку. После сравнительно яркого света в палатке снаружи, в темном и прохладном воздухе, Хирп на некоторое время ослеп и почти натолкнулся на ожидавшего его генерала. - Извините, сэр, я думал, вы уже прошли вперед, - пробормотал Хирн. - Ничего, ничего, Роберт, - ответил Каммингс и медленно направился к своей палатке. Осторожно, опасаясь наступить генералу на пятки, Хирн следовал за ним. - Зачем я понадобился вал!, генерал? - Мы поговорим об этом в палатке. - Хорошо, сэр, - сказал Хирн и почувствовал, что в этот момент между ними была какая-то отчужденность. Остальной путь они прошли молча. Тишину нарушал лишь хруст гравия под ногами. По дороге им встретился только один человек - с наступлением ночи почти вся деятельность в биваке прекращалась. - А сегодня тихо, - пробормотал Хирн. - Да, - согласился генерал. Перед входом в палатку произошло еще одно столкновение. Хирп остановился перед входным клапаном, чтобы пропустить вперед генерала, а тот, в свою очередь желая пропустить Хирна первым, положил ему руку на спину. В результате оба опи двинулись одновременно, и Хирн задел генерала плечом. Потеряв от неожиданности равновесие, генерал вынужден был сделать несколько шагов в сторону и с трудом удержался на ногах. - Извините, сэр. Никакого ответа не последовало, и это возмутило Хирна. Он приподнял входной клапан и вошел в палатку первым. Бледное лицо появившегося позади генерала выглядело чрезвычайно сердитым, на нижней губе остались следы зубов - генерал прикусил ее. Возможно, столкновение возмутило его больше, чем думал Хирн, или он был вообще чем-то раздражен так сильно, что прикусил губу. "Но чем именно? - спрашивал себя Хирн. - Столкнулись, ну и что? Каммингс при этом скорее должен был бы рассмеяться, чем рассердиться". С вызывающим видом, не подождав приглашения, Хирн сел на стул. Генерал, казалось, хотел было что-то сказать, но промолчал. Он взял другой стул, пододвинул его к месту напротив Хирна, сел и в течение почти целой минуты молча смотрел на него. Хирн никогда раньше не видел у генерала такого лица. Взгляд его серых глаз с огромными, необычайно белыми зрачками был совершенно тусклым. Хирну казалось, что он мог бы коснуться пальцем оболочкп глазного яблока и глаза генерала от этого не моргнули бы. Все мышцы на его лице находились в состоянии крайнего напряжения; казалось, что генерал испытывает странную боль. Хирн был несколько удивлен той настойчивостью, с которой Каммипгс добивался его общества; для генерала это выглядело унизительно. Никакого существенного предлога для этого сейчас не было, никакой работы, которую Каммингс мог бы ему поручить, не предвиделось, складной стол генерала был совершенно пуст. Хпрн уставился на карту Анопопея, прикрепленную кнопками к большой чертежной доске. В который раз Хирпа поразила неуютность обстановки у генерала. И палатка на Моутэми, и каюта на корабле, и теперь вот здесь - место, в котором находился генерал, всегда казалось каким-то нежилым. Обстановка в палатке была аскетической. Копка выглядела так, как будто на ней никто никогда не спал. Рабочий стол был совершенно пуст, а третий, незанятый стул, как всегда, стоял строго под прямым углом к ящику для обуви. На чистом дощатом полу никаких лишних предметов и ни одного пятнышка. От керосиновой лампы Колмана во всех направлениях расходились строгие лучи света, прямоугольные предметы отбрасывали тень, и вся палатка была похожа из-за этого на картину в абстрактном стиле. Каммипгс продолжал смотреть на Хирна таким взглядом, как будто он никогда пе знал и не видел его. Из джунглей снова донесся звук артиллерийского залпа. - Интересно, Роберт... - начал наконец генерал. - Да, сэр. - Я ведь ничего о вас, в сущности, пе знаю, - продолжал Каммингс вялым, бесцветным тоном. - А в чем дело, сэр? Что я, украл у вас виски? - Пожалуй, да... в переносном смысле. "Что бы это могло значить?" - с удивлением подумал Хирп. Генерал откинулся на спинку стула. Его следующий вопрос показался Хирну несколько наигранным. - Как дела в палатке для отдыха офицеров? - спросил он. - Отлично. - В армии до сих пор еще ничего не придумали для проветривания воздуха в затемненной палатке. - Да, сэр, воздух в ней отвратителен, - согласился Хирн. "Значит, старик просто соскучился по мне", - подумал он. - Впрочем, грех жаловаться, - продолжал он вслух, - мне удалось выиграть в покер около ста долларов. - За два вечера? - Нет, за три. - Да, да, вы правы, Роберт, прошло уже три вечера, - согласился генерал, улыбаясь. - Как будто вы не знали. Генерал прикурил сигарету и погасил зажженную спичку медленными взмахами руки. - Уверяю вас, Роберт, есть и другие вещи, которыми занята Моя голова. - Я в этом не сомневаюсь. Генерал пристально посмотрел Хирну в глаза. - Вы настолько дерзки, Роберт, что вполне возможно - когданибудь попадете под расстрел, - сказал он, с трудом сдерживая себя. К немалому удивлению, Хирн заметил, что пальцы генерала сильно дрожат. В его голове промелькнула и тут же пропала подозрительная мысль. - Извините. Пожалуй, этого не надо было говорить. Губы Каммингса снова побледнели. Он откинулся на спинку складного стула, сделал глубокую затяжку, а потом неожиданно наклонился к Хирну с невероятно притворным, отечески добродушным выражением на лице. - Вы все еще сердитесь на меня за эту историю с мясом? - спросил он. "Сердитесь..." Генерал уже употреблял это слово раньше. Неподходящее слово для данного момента. Продолжает ли он командовать? Странно и необычно, что генерал пришел за ним сам, даже неудобно как-то. Хирна охватило какое-то недоброе предчувствие и беспокойство, как будто его сейчас попросят о чем-то, чего он не хотел бы делать. Генерал никогда не был постоянным в своих отношениях с Хирном. Иногда эти отношения имели какой-то оттенок дружбы - такая дружба часто возникает между генералами и их адъютантами или между старшими офицерами и их ординарцами. В других случаях отношения между ними можно было назвать более тесными - их сближали разговоры на разные темы, обсуждение новостей и даже сплетен. Но бывали и такие моменты, когда отношения были явно антагонистическими. Какого-либо объяснения всему этому Хирн найти не мог. - Да, я все еще сержусь, - ответил наконец Хирн. - Такой обман не будет способствовать любви солдат к вам, сэр. - Они обвинят Хобарта, или Мантелли, или сержанта солдатской столовой. Это, в общем, не имеет значения. Да вас это фактически и не беспокоит, и вам это известно лучше, чем мне. - Если бы меня это даже и не беспокоило, вам все равно не понять меня, - парировал Хирн, не желая уступать генералу. - Думаю, что понял бы. У меня, вероятно, не меньше порядочности, чем у других. - Ха! - не сдержался Хирн. - Вы не даете себе труда подумать, Роберт. Несостоятельность разного рода либералов в их догматизме... - Наговаривать на людей легче всего, - пробормотал Хирн. - Подумайте, подумайте немного, Роберт. Если вы продумаете что-нибудь до самого конца, то ни одна из ваших идей не проживет и секунды. Вы считаете важным выиграть эту войну, не так ли? - Да, считаю. Но при чем тут история с мясом? - Хорошо, тогда слушайте меня внимательно. И прошу ╗ас верить всему, что я говорю, потому что я знаю, о чем говорю. Когда я был в вашем возрасте, может быть даже немного старше, меня очень интересовал вопрос, что заставляет народ той или иной страны хорошо воевать. - Я полагаю, что народ и страна в таком случае представляют собой своего рода тождество, - заметил Хирн. Генерал покачал головой. - Это позиция либерального историка. Дело не в этом. Керосиновая лампа