начала мигать. С трудом дотянувшись до нее, Каммингс поправил фитиль. Освещаемое снизу лицо генерала показалось Хирну зловещим. - Значение имеют только два основных фактора, - продолжал Каммингс. - Страна может вести успешную войну, если она располагает достаточным количеством людей и материалов. Это во-первых. Во-вторых, каждый отдельно взятый солдат вооруженных сил этой страны будет воевать тем эффективнее, чем ниже был уровень его жизни в прошлом. - Только в этом все дело? - спросил Хирн с иронией. - Есть, правда, еще один важный фактор, с которым я когда-то считался. Если вы воюете на родной земле и защищаете ее, возможно, вы будете драться с несколько большим энтузиазмом. - В таком случае ваш взгляд приближается к моему, - заметил Хирн. - Но знаете ли вы, насколько этот фактор сложен? Если солдат сражается на родной земле, то нельзя упускать из виду, что ему намного легче дезертировать. Здесь, на Анопопее, эта проблема передо мной никогда не возникает. Конечно, в этом случае имеют значение и другие, более важные аспекты, но давайте подумаем как следует об этом. Любовь к родине, что и говорить, важный фактор, но только в начале войны. Эмоции воюющих людей - дело ненадежное, и, чем дольше длится война, тем меньше на них можно полагаться. Проходит пара военных лет, и остаются только два фактора, определяющих качество и боеспособность армии: превосходство в материальных ресурсах и низкий уровень жизни. Почему, по-вашему, полк южан стоит двух полков с восточного побережья? - Я не думаю, что действительно дело обстоит именно так. - А я уверяю вас, что это чистейшая правда. - Генерал сложил руки и посмотрел Хирну в глаза. - Я вовсе не занимаюсь выдумыванием различных теорий. Это результат моих наблюдений. А выводы из этих наблюдений ставят меня как командующего в незавидное положение. В нашей стране самый высокий в мире жизненный уровень, и поэтому, как и следовало ожидать, по сравнению с любой другой великой державой в нашей армии самые небоеспособные солдаты. То есть потенциально они самые плохие солдаты. Они сравнительно богаты, основательно избалованы, и, как американцам, большей части их свойственны специфические проявления нашей демократии. Они страдают преувеличенным представлением о своих личных и индивидуальных правах и не имеют никакого понятия о правах других людей. Наш солдат - это полная противоположность крестьянину, а настоящие солдаты получаются именно из крестьян. - Поэтому вам остается только держать их в черном теле, - заметил Хирн. - Совершенно точно, держать в черном теле и обламывать. Всякий раз, когда рядовой видит, что офицер получает еще одну привилегию, он становится злее. - Я не согласен с этим. По-моему, они просто будут ненавидеть вас еще больше. - Правильно. Но зато они будут больше бояться нас. Дайте мне какого угодно солдата, пройдет некоторое время, и я сделаю так, чтобы он боялся меня. То, что вы называете несправедливостью в армии, я называю мерами дать понять солдату, что он занимает достаточно низкое положение. - Генерал пригладил волосы на виске. - Мне довелось побывать в одном американском тюремном лагере в Англии, который показался бы нам ужасным. В нем применяются жестокие методы, которые, несомненно, вызовут впоследствии острую критику, однако приходится согласиться, что они необходимы. В нашем собственном глубоком тылу есть особый пункт пополнений, в котором имела место попытка убить начальника пункта - полковника. Вы не можете понять этого, но я скажу вам, Роберт: если вы хотите иметь хорошую армию, надо, чтобы каждый человек в ней занимал определенную ступень на лестнице страха. Солдаты в тюремных лагерях, дезертиры или солдаты на пунктах пополнений - это тихая заводь армии, в которой необходимо поддерживать более строгую дисциплину. Армия действует намного лучше, если вы боитесь человека, стоящего над вами, и относитесь презрительно и высокомерно к подчиненным. - На какой же ступеньке этой лестницы нахожусь я? - спросил Хирн. - Вы пока не находитесь ни на какой. Существуют такие вещи, как особые папские милости, - ответил генерал с улыбкой и закурил новую сигарету. Из палатки для отдыха офицеров донесся взрыв общего хохота. - Возьмите солдата, который сидит сейчас в пулеметном гнезде и слышит этот хохот, - сказал Хирн. - Мне кажется, настанет время, когда ему захочется повернуть пулемет в обратную сторону. - В конечном счете - да. Солдаты начнут поступать так тогда, когда армия будет на грани поражения. А до тех пор в них просто накапливается зло, и они сражаются от этого лучше. Они пока не могут повернуть пулеметы на нас, поэтому поворачивают их в сторону противника. - Но риск очень велик, - сказал Хирн. - Если мы проиграем войну, это приведет к революции. А если иметь в виду ваши интересы, мне кажется, было бы лучше проиграть войну в результате излишне хорошего отношения к солдатам и избежать таким образом революции. Каммингс рассмеялся. - Согласитесь, что вы говорите со слов вашего любимого либерального еженедельника. Вы просто валяете дурака, Роберт. Мы вовсе не собираемся проигрывать войну, а если и проиграем, то не думайте, что Гитлер позволит вам сделать революцию. - Тогда все, что вы утверждаете, сводится к тому, что вы и подобные вам не проигрывают войну ни тем, ни другим путем. - Вы и подобные вам, вы и подобные вам... - повторил генерал. - От этих слов попахивает марксизмом, не так ли? Заговор всемогущего капитализма... Откуда у вас это, Роберт? - Я интересовался марксизмом. - Сомневаюсь. Сомневаюсь, что вы действительно интересовались им. - Генерал медленно, как бы обдумывая свои мысли, протянул руку к пепельнице и придавил окурок. - Вы не знаете истории, если считаете современную войну великой революцией. Эта война - просто огромная концентрация мощи. - Я не мыслитель, и не очень хорошо знаю историю, - сказал Хирн, пожав плечами. - Я просто считаю, что, если солдаты ненавидят тебя, приятного в этом мало. - Еще раз повторяю, Роберт, это не имеет никакого значения, если они боятся вас. Подумайте как следует и вспомните, как много в истории человечества было ненависти, а революций ведь было удивительно мало. - Генерал медленно провел кончиками пальцев по подбородку, как будто прислушивался к звуку цепляющейся за ногти щетины. - Вы даже и русскую революцию представляете себе как какой-то прогресс. Машинная техника нашего века требует консолидации, а это невозможно, если не будет страха, потому что большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью. Хирн снова пожал плечами. Дискуссия приняла такую же форму, какую она неизменно принимала раньше. Рудиментарные, неосязаемые аргументы казались Хирну важными, а генералу идеи Хирна представлялись не более чем сантиментами, фальшивыми сантиментами, о чем Каммингс говорил ему много раз. Тем не менее Хирн продолжал. - Существуют и другие вещи, - тихо заметил он. - Я не понимаю, как вы можете не считаться с тем, что постоянно происходит, и с преобразованием определенных нравственных идей. Генерал слегка улыбнулся. - Уверяю вас, Роберт, политика связана с историей не больше, чем моральные кодексы с потребностями любого отдельно взятого человека. Эпиграммы и эпиграммы. Хирн почувствовал какое-то отвращение. - Генерал, к тому времени, к сороковым годам, когда вы добьетесь чего-нибудь после этой войны, создавая новую, еще более мощную консолидацию, американцы будут жить в такой же тревоге, в какой европейцы жили в тридцатые годы, когда знали, что следующая война покончит с ними. - Возможно. Жизнь в тревоге - это нормальное положение для человека двадцатого века. - Гм, - промычал Хирн, прикуривая сигарету. Он с удивлением заметил, что его руки дрожат. В какой-то момент генерал был откровенным. Каммингс начал этот спор умышленно; он восстановил равновесие и вернул себе чувство превосходства, которое оставило его по какой-то причине, когда они вошли в палатку. - Вы слишком упрямы, Роберт, чтобы уступить. - Генерал поднялся и подошел к прикроватной тумбочке. - Откровенно говоря, я попросил вас сюда вовсе не для спора. Я думал, что мы могли бы сыграть с вами в шахматы. - Ну что ж, - ответил Хирн, удивившись и даже почувствовав некоторую неловкость. - Но ведь я слабый шахматист и сражения дать вам не в состоянии. - Посмотрим. Генерал установил небольшой складной столик и начал расставлять на нем шахматные фигуры. Хирн как-то говорил ему о шахматах, и генерал сказал, что можно будет сыграть, но как-то очень уж неопределенно, поэтому Хирн больше не вспоминал о них. - Вы действительно хотите сыграть? - спросил он генерала, - Конечно. - Если кто-нибудь войдет, наверное, удивится... - А что, это надо скрывать? - спросил генерал, улыбнувшись. Закончив расстановку фигур, он взял белую и красную пешки, зажал их в ладонях и протянул руки Хирну, чтобы тот выбрал. - - Я люблю эти шахматы, - сказал он мягко, - это ручная работа, слоновой кости; люблю не потому, что они дорогие, как вы можете подумать, а потому, что человек, который их сделал, несомненно, отличный мастер. Хирн молча выбрал красную пешку. Поставив фигуры на место, генерал сделал первый ход. Хирн произвел обычный ответный ход п, усевшись поудобнее, попытался сосредоточиться на игре. Однако он сразу же почувствовал, что нервничает. Он был одновременно и возбужден и подавлен; с одной стороны, его возбудил только что закончившийся разговор, а с другой - беспокоил тот факт, что он играл в шахматы с генералом. Отношения между ними становились от этого более открытыми. Казалось, что во всем этом кроется чтото неблаговидное, поэтому Хирн начал игру с чувством, что выиграть ее было бы очень опасно. Первые ходы он делал почти не задумываясь. Он вообще ни о чем не думал, а просто прислушивался к доносившимся издалека глухим раскатам артиллерийских залпов и потрескиванию фитиля в лампе Колмана. Несколько раз до его слуха долетал шелест листвы в джунглях, и этот звук вызывал уныние. Он поймал себя на том, что с интересом рассматривает сосредоточенное лицо генерала. Оно выражало сейчас такое же напряжение мысли, какое Хирн наблюдал в первый день высадки на остров или в ту ночь, когда они ехали в джипе к штабной батарее сто пятьдесят первого. Уже через шесть ходов Хирн вдруг понял, что его фигуры на доске в неблагоприятном положении. Не задумываясь над последствиями, он нарушил основной принцип игры, сделав два лишних хода конем, еще не развив как следует другие фигуры. Положение пока не было безвыходным, конь находился только на четвертой горизонтали, и поле для его отступления можно было легко освободить, но генерал, казалось, начинал какое-то странное наступление. Хирн стал обдумывать каждый ход более внимательно. Генерал мог теперь выиграть, если бы ему удалось завершить развитие фигур и использовать небольшое позиционное преимущество. Однако это был бы длинный путь, и добиться победы таким способом было бы нелегко. Вместо этого генерал начал развивать атаку пешками, но он мог попасть в затруднительное положение, если бы она не удалась, так как его король оставался неприкрытым. Хирн быстро мобилизовался на игру и начал тщательно анализировать и взвешивать все возможные варианты ходов генерала и свои наиболее эффективные ответы на них. Но было уже поздно. Началось с затруднительного положения, затем положение стало опасным, а потом, продолжая наступать пешками, генерал буквально прижал Хирна к стенке. Хирн состоял когда-то в университетской шахматной команде и одно время увлекался этой игрой. Он достаточно разбирался в ней, чтобы понять, насколько хорошо играет генерал, - об этом можно было судить по одному стилю его игры. Он умело использовал малейшую возможность, предоставлявшуюся ему благодаря позиционному преимуществу, полученному в самом начале партии. Хирн признал себя побежденным на двадцать пятом ходу, после того как пришлось отдать генералу коня и пешку в обмен на две пешки. Хирн устало откинулся в кресле. Игра заинтересовала его, задела самолюбие, и он почувствовал желание сыграть еще одну партию. - Вы играете не так уж плохо, - сказал генерал. - Я средний игрок, - пробормотал Хирн. Теперь, когда игра закончилась, он снова начал воспринимать звуки вне палатки и в джунглях. Генерал укладывал фигуры в коробку, любовно размещая каждую из них в специально сделанных гнездах, обложенных зеленым рлюшем. - Я люблю эту игру, Роберт, - сказал он мягко. - Шахматы - это, пожалуй, мое единственное увлечение. С какой же все-таки целью генерал пригласил его? Внезапно Хирн почувствовал что-то неладное. И за дискуссией, и за игрой в шахматы, казалось, стояла какая-то неумолимая цель, прикрытая внешним безразличием генерала. Хирна охватило необъяснимое ощущение чего-то гнетущего. В палатке, казалось, стало еще более душно. - Игра в шахматы, - сказал генерал, - нечто неистощимое. Это концентрированное выражение самой жизни. - Я бы не сказал этого, - заметил Хирн, прислушиваясь к звучанию своего собственного ясного и сильного голоса. - Что меня интересовало в шахматах и что в конечном итоге сделало эту игру для меня скучной, так это тот факт, что шахмать! не имеют даже отдаленной связи с жизнью. - А в чем, по-вашему, сущность войны? - спросил Каммингс. Снова дискуссия. На этот раз у Хирна не было никакого желания спорить, он уже устал от поучений генерала. На какой-то момент у Хирна даже появилось желание ударить Каммингса, увидеть, как его седые волосы спутаются, а изо рта потечет кровь. Это желание было сильным, но мгновенным. Оно прошло, и Хирн снова почувствовал что-то гнетущее. - Я не знаю, - ответил он, - но война, по-моему, это вовсе не игра в шахматы. Некоторое сходство с войной на море, пожалуй, есть. Корабли с различной огневой мощью маневрируют в открытом море, как на шахматной доске, сила, пространство и время играют там первостепенную роль, но война скорее похожа на кровавую игру в регби. Вы начинаете игру, но она никогда не развивается так, как вам хотелось бы или как вы спланировали. - Это более сложная борьба, но в конце концов она сводится к тому же. Хирн раздраженно хлопнул себя по бедру. - Боже мой, ведь в книге много других страниц, кроме тех, которые вы прочитали. Возьмите отделение или роту солдат. Знаете ли вы что-нибудь о том, что думают эти люди? Иногда я просто удивляюсь, как вы можете брать на себя ответственность, посылая их на какое-нибудь дело. Ведь от этого просто можно сойти с ума. - - Это как раз то, в чем вы всегда ошибаетесь, Роберт. В армии всякая мысль об индивидуальности, о личности - это не что иное, как помеха. Разница между отдельными людьми какого-нибудь подразделения, конечно, существует, но эти люди всегда и неизбежно взаимно дополняют или нейтрализуют друг друга, и вам остается оценивать только само подразделение: эта рота хорошая, а эта плохая, она годится или не годится для выполнения такой-то задачи. Я привожу все к общему знаменателю и оцениваю крупные массы людей. - Вы находитесь так высоко, что вообще ничего не видите, а ведь моральное состояние войск имеет первостепенное значение для принятия тех или иных решений. - Тем не менее мы принимаем решения, и они оказываются правильными или ошибочными. Было что-то ужасное в подобном разговоре в то время, когда там, на фронте, в пулеметных гнездах сидели солдаты и им было страшно. Голос у Хирна стал пронзительный, как будто этот страх передался теперь и ему. - Как вы можете принимать решения? Подчиненные вам люди не были в Америке уже полтора года. На чем вы строите свои расчеты, когда решаете, что лучше пусть будет убито столько-то человек, а остальные скорее вернутся домой или что они все должны остаться здесь и погибнуть, а их жены пусть изменяют им? На каком основании вы все это решаете? - Ответ очень прост: меня это совершенно не интересует. - Генерал снова провел пальцами по подбородку. После короткой паузы он продолжал: - А в чем дело, Хирн? Я и не знал, что вы женаты. - Я не женат. - А что же, у вас осталась там любимая девушка, которая уже успела забыть вас? - Нет, у меня нет никаких привязанностей. - Тогда почему вас беспокоят измены жен? Пусть изменяют, у них это в крови. - Это что, из личного опыта, сэр? - спросил Хирн ехидно и несколько удивляясь своей наглости. Хирн вспомнил, что генерал женат, и сразу же пожалел о сказанном. Он узнал об этом от одного из офицеров, сам же генерал никогда не упоминал этого. - Может быть, и из личного, вполне возможно, - сказал генерал внезапно изменившимся голосом. - Я хотел бы напомнить вам, Роберт, что вольности, которые вы себе позволяете, пока не выходили за пределы моего терпения, но в данном случае, я полагаю, вы зашли слишком далеко. - Виноват, сэр. - Вы могли бы и помолчать, Роберт. Хирн наблюдал за лицом генерала. Его взгляд был устремлен в одну точку, как будто он поддерживал им что-то в десяти дюймах впереди лица. На подбородке у самых уголков рта появилось два белых пятна. - Правда, Роберт, состоит в том... что моя жена не верна мне. - О-о... - Она сделала почти все возможное, чтобы унизить меня. Сначала Хирн удивился, потом почувствовал возмущение. В голосе Каммипгса появились нотки жалости к себе. Хирн редко встречал людей, которые вот так бы просто рассказывали о таких вещах другим. Очевидно, в нем уживались два разных человека. - Я очень сожалею, сэр, - пробормотал он наконец. Пламя в керосиновой лампе Колмана потускнело и запрыгало, освещая палатку длинными дрожащими лучами. - В самом деле, Роберт? Разве вас когда-нибудь что-нибудь трогает? - спросил генерал как-то беспомощно. Он протянул руку и поправил фитиль. - Вам известно, что вы очень бесчувственный человек? - Возможно. - Вы способны кого-нибудь пожалеть... уступить кому-нибудь? Что означал этот вопрос генерала? Хирн посмотрел ему в глаза: они блестели и почти умоляли. Хирну показалось, что если он останется неподвижным следующие несколько секунд, то генерал медленно протянет к нему руки и, наверное, дотронется до его колен. Нет, это было бы нелепо... Хирн встал с неожиданной поспешностью и сделал несколько шагов к другой стороне палатки. Остановившись около генеральской койки, Хирн молча смотрел на нее несколько секунд. Его койка... Нет, нет, бежать отсюда, пока Каммийгс не истолковал этот взгляд по-своему. Хирн резко повернулся кругом и посмотрел на генерала. Тот сидел по-прежнему, как огромная окаменевшая птица, в ожидании... в ожидании чего-то непонятного. - Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, генерал. - Голос Хирна, к счастью, звучал твердо. - Это неважно, Роберт. - Генерал посмотрел на свои руки. - Если вам хочется помочиться, ради бога идите и прекратите расхаживать здесь. - Слушаюсь, сэр. - Мы так и не закончили наш спор. Это было уже лучше. - Да, так в чем я должен уступать, с чем соглашаться? Может быть, с тем, что вы - это господь бог? - Знаете, Роберт, если бог существует, то он наверняка похож на меня. - В умении сводить все к одному знаменателю? - Точно. Они могли бы сейчас говорить, говорить и говорить. Но они молчали в течение нескольких секунд. Каждый из них понял в эти секунды, что они нисколько не нравятся друг другу. Завязался новый разговор, они немного поспорили, главным образом о ходе кампании. Воспользовавшись первой паузой, Хирн пожелал генералу спокойной ночи и направился в свою палатку. Прислушиваясь в темноте к звонкому хрусту листьев кокосовых деревьев, он долго не мог заснуть. Вокруг простирались мили и мили джунглей, бесконечные просторы южных широт с непривычными звездами на небе. Сегодня что-то произошло, но так ли это? Не преувеличивает ли Хирн? Да и было ли все это на самом деле? Может, это все ему приснилось? Хирн тихо засмеялся. Вот он, побудительный мотивчик... Докапываешься до сути вещей - и встречаешь одну только грязь. Однажды его любовница подала ему утром зеркало и сказала: - Посмотри на себя. Когда ты лежишь в постели, ты очень похож на обезьяну. Теперь ему уже не было смешно, его начало лихорадить. Господи, ну и положение. Когда пришло утро, Хирн уже не был уверен, чго вчера вообще что-то произошло. 7 После безуспешной попытки японцев перейти ночью реку первое отделение оставалось на позиции еще три дня. На четвертый день первый батальон продвинулся на милю вперед, и разведчики заняли новую позицию вместе с первой ротой Теперь они располо жились на вершине холма, с которого хорошо просматривалась небольшая долина, покрытая высокой травой. Остальную часть пшде да разведчики рыли окопы, возводили проволочное заграждение и несли повседневную патрульную службу. На линии фронта стало спокойно. Во взводе не произошло ничего примечательного. Солдаты редко виделись с кем-нибудь из других подразделений, за исключением взвода первой роты, который расположился на соседнем холме на расстоянии нескольких сот ярдов от разведчиков Крофта. Справа совсем рядом с ними по-прежнему были отвесные скалы горного хребта Ватамаи. Нависавшие скалы походили на морскую волну во время прибоя, готовую рассыпаться на мелкие части. Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнышке на вершине холма. Есть, спать, писать письма да нести караульную службу в пулеметных гнездах - других дел у них не было. По утрам веяло приятной прохладой, и люди чувствовали себя бодро, к полудню они становились вялыми и медлительными, а вечерами долго не могли заснуть, так как ветерок почти всегда волновал высокую траву в долине и казалось, что по ней, направляясь к занимаемому разведчиками холму, движутся ряды солдат противника. Каждую ночь один, а то и два раза, солдат, находившийся на посту, будил все отделение, и разведчики сидели в своих окопчиках почти по целому часу, внимательно всматриваясь в слабо освещаемую лунным светом долину у подножия холма. Иногда издалека сюда доносились звуки ружейной стрельбы, похожие на треск сухих сучьев, горящих в костре в осеннее время. Над головой, лениво шурша, довольно часто проносились снаряды, которые взрывались где-то в джунглях позади линии фронта. По ночам до слуха разведчиков доносились глухие звуки пулеметных очередей. Часто слышались взрывы гранат или мин, резкий треск автоматов. Однако все эти звуки были настолько отдаленными, что очень скоро солдаты перестали обращать на них внимание. Неделя прошла в каком-то неприятном томительном напряжении, навеваемом огромными нависающими скалами горного хребта Ватамаи. Ежедневно три человека из отделения совершали утомительную прогулку на соседний холм в расположение первой роты, чтобы принести оттуда ящик с суточным пайком на десять человек и две пятигаллонные канистры с водой. Прогулки эти проходили без какихлибо приключений, и солдаты совершали их не без желания, потому что, во-первых, им надоело однообразие утренних часов, а во-вторых, предоставлялась возможность поговорить с кем-нибудь не из своего отделения. В последний день недели за провизией и водой отправились Крофт, Ред и Галлахер. Они спустились со своего холма, прошли через шестифутовую траву в долине, через небольшую бамбуковую рощицу и вышли на тропу, которая привела их в первую роту. Они наполнили канистры водой, пристегнули их к заспинным ремням и, прежде чем пойти обратно, обменялись несколькими фразами с солдатами из первой роты. На обратном пути первым шел Крофт. Дойдя до тропы, он оста~ новился и подозвал к себе, движением руки Реда и Галлахера, - Слушайте-ка, - обратился он к ним шепотом, - вы слишком шумели, когда спускались с холма. Не думайте, что, раз тут короткое расстояние и за спиной у вас небольшой груз, вы можете елееле тащиться и хрюкать как свиньи. - Ясно, сержант, - угрюмо пробормотал Галлахер. - А, брось ты, идем дальше, - развязно заметил Ред. Он всю неделю почти не разговаривал с Крофтом. Они медленно пошли по тропе на расстоянии десяти ярдов друг от друга. Ред шел теперь осторожно, стараясь не производить шума. Он должен был признать с некоторым раздражением, что слова Крофта подействовали на него. Ред шел, пытаясь рассудить, почему он идет теперь осторожно: потому ли, что боится Крофта, или просто в силу привычки. Он все еще размышлял над этим вопросом, когда заметил, как шедший впереди Крофт внезапно остановился и стал медленно красться сквозь кусты на обочине тропы. Обернувшись назад в сторону Галлахера и Реда, Крофт сделал им молчаливый знак подойти к нему. Ред посмотрел на лицо Крофта - оно ничего не выражало, но во всем теле чувствовалось какое-то напряжение. Пригнувшись к земле и прячась за кустами, Ред и Галлахер подползли к Крофту. Приложив палец к губам, Крофт подал им знак молчать, а потом указал рукой на небольшой просвет в кустах на обочине тропы. Примерно в двадцати пяти ярдах виднелась небольшая лощина. По существу, это была обычная, совсем маленькая полянка в зарослях джунглей, но на пей находились люди. В самом центре поляны расположились на отдых и, вероятно, спали трое японских солдат. Четвертый сидел рядом, держа винтовку на коленях и упершись рукой в подбородок. Несколько секунд Крофт напряженно смотрел на японцев, а потом перевел свирепый взгляд на Реда и Галлахера. Его челюсти были плотно сжаты, хрящевые выступы под ушами слегка вздрагивали. Медленно, стараясь не произвести ни малейшего шума, он снял со спины ящик с продуктами и осторожно поставил его на землю. - Бесшумно подкрасться к ним через эти кусты нам не удастся, - прошептал он почти беззвучно. - Я брошу гранату, и мы сразу же все кинемся. Понятно? Кивнув головой, Ред и Галлахер осторожно сняли канистры и поставили их на землю. Ред внимательно наблюдал через толщу кустов за лощиной. Если японцы не будут убиты взрывом гранаты, то бежать к ним довольно рискованно - они могут открыть огонь. Все произошло как-то неожиданно, и Реду до сих пор не верилось, что это действительность, а не плод воображения. У него всегда бывало такое ощущение, когда он знал, что через несколько секунд придется вступить в бой. Тогда ему казалось, что он не сможет ни пошевелиться, ни открыть огонь, ни тем более подставить себя под пули противника. Тем не менее не было такого случая, чтобы Ред не пошел вперед. Как всегда, в таких случаях Реда охватило чувство раздражения и досады на самого себя, на то, что ему хотелось бы избежать наступающего момента. "Я нисколько не хуже других", - подумал он про себя. Он посмотрел на Галлахера, на его побледневшее лицо и почувствовал презрение к нему, хотя прекрасно сознавал, что и сам боится не меньше. У Крофта ноздри заметно расширились, зрачки глаз казались очень темными и холодными. Ред ненавидел в этот миг Крофга за то, что тот явно наслаждался предвкушением боя. Крофт вытащил из-за пояса гранату и решительно выдернул из нее предохранительную чеку. Ред еще раз раздвинул листву кустов и посмотрел на японских солдат. Ему было хорошо видно лицо сидящего японца, и почему-то это только усилило испытываемое им чувство нереальности происходящего. К горлу подкатил какой-то затруднивший дыхание комок. У японского солдата было широкое у висков мальчишеское лицо с выступающей челюстью. Несмотря на мускулистые сильные руки и винтовку на коленях, всем своим видом он напоминал скорее добродушного теленка, чем бойца или воина. На какой-то момент Реда охватило странное, совершенно не вяжущееся с обстановкой приятное сознание безопасности, в основе которого лежала полная уверенность, что противник его не видит. Тем не менее главным из этих чувств и ощущений было чувство страха и ощущение все той же нереальности происходящего. Ред никак не мог представить, что через несколько секунд японский солдат с приятным широкоскулым лицом будет убит. Крофт разжал пальцы, и предохранительная чека с кольцом отскочила в сторону. Сработал спусковой рычаг запала, тишину нарушил трескающий звук. Японцы услышали его, вскочили на ноги и заметались по лощине. Ред хорошо видел испуг и страх на лице одного из солдат, слышал, как зашипела граната. Ему показалось, что этот шипящий звук смешался со звоном в ушах и стуком сердца. Как только Крофт метнул гранату, Ред бросился на землю, чтобы укрыться в высокой траве. До взрыва гранаты он успел еще подумать, что утром надо было бы почистить автомат. Раздался душераздирающий крик, Ред еще раз на какой-то момент вспомнил широкое лицо японского солдата, а в следующий миг был уже на ногах и рванулся через кусты к лощине. Подбежав к спуску, все трое остановились. Четверо японских солдат неподвижно лежали в высокой траве в центре лощины. Посмотрев на них, Крофт с досадой сплюнул на землю. - Спустись вниз и осмотри их, - приказал он Реду. Скользя по крутому спуску, Ред приблизился к распростертым телам солдат. Он сразу же определил, что двое из них были наверняка убиты:один лежал на спине, кисти его рук находились на изуродованном до неузнаваемости окровавленном лице, а другой неестественно скрючился на боку, в его груди зияла большая окровавленная рана. Двое других солдат упали навзничь, на этих видимых ран не было. - Прикончи их! - крикнул Крофт сверху. - Они мертвые, - ответил Ред. - А я говорю, прикончи их! - раздраженно повторил Крофт. Реда охватил гнев. "Если бы здесь был не я, а кто-нибудь еще, - подумал он, - этот проклятый Крофт прикончил бы их сам". Приблизившись к неподвижно лежавшим японцам, Ред глубоко вздохнул и дал короткую очередь по затылку одного из них. Он не испытывал никаких ощущений, но заметил, что автомат в его руках дрожит все сильнее и сильнее. Уже после произведенной очереди Ред заметил, что это был тот солдат, который сидел и держал винтовку на коленях. На какой-то момент Ред заколебался и хотел было повернуться и пойти обратно, но затем подавил отвращение и направился ко второму лежавшему на животе солдату. Посмотрев на него, Ред ощутил целую волну острых чувств. Если бы его спросили, что это за чувства, он бы не мог сказать, настолько они были быстротечны. Затылок у него наполнился свинцом, сердце лихорадочно стучало. Он испытывал сильное отвращение к тому, что предстояло сделать, и вместе с тем, прицеливаясь в шею солдата, ощутил предвкушение чего-то приятного. Ред уже начал нажимать на спусковой крючок автомата, выбирая его слабину, и напряженно ждал момента, когда раздадутся выстрелы и на шее солдата появится несколько окровавленных дырочек от пуль, а все его тело будет вздрагивать вместе с ударом каждой из них. Он живо представил себе все это и нажал на спусковой крючок... Выстрелов не последовало. Автомат заело. Ред попытался взвести затвор, но в этот момент японский солдат, в которого он хотел стрелять, неожиданно повернулся. Прошла почти секунда, прежде чем Ред осознал, что японец живой. Каждый из них с ужасом смотрел друг на друга; лицо того и другого от волнения подергивалось. Затем японец вскочил на ноги. В какую-то долю секунды Ред мог бы ударить его прикладом своего автомата, однако испуг от того, что отказал автомат, перешел в шок, когда он видел, что солдат жив. Японец вскочил и уже сделал первый шаг к нему... Мышцы Реда сработали автоматически: он с силой бросил автомат в японца, но тот уклонился, и он пролетел мимо. Оба продолжали со страхом смотреть друг на друга. Между ними было не более трех ярдов. Ред никогда не смог бы забыть выражение лица этого японца. Это было очень исхудалое лицо, а кожа на нем так обтягивала щеки и подбородок, что казалось, будто этот человек усиленно отыскивает взглядом что-нибудь такое, что можно было бы съесть. Реду никогда не доводилось видеть столь напряженное лицо; он пристально смотрел на него, пока не разглядел все его изъяны: угри на лбу, крошечную родинку на правой стороне носа и капельки пота в глубоких впадинах под глазами. Так они смотрели друг на друга несколько секунд, затем японец неожиданно вынул из ножен штык, Ред повернулся и пустился бежать. Он видел, как японский солдат устремился за ним. Реда охватил ужас. Он едва набрался сил крикнуть Крофту: - Стреляй! Стреляй в него, Крофт! Зацепившись за что-то, Ред споткнулся и упал. Ошеломленный, он неподвижно лежал на земле. Мысленно он уже видел, как японец со всего маху втыкает ему штык в спину. В ожидании боли Ред затаил дыхание. Он хорошо слышал редкое биение своего сердца. Однако удара штыком не последовало. Ред начал приходить в себя и медленно приподнял голову. Сердце снова забилось учащенно. Неожиданно он понял, что опасность миновала и ему ничто не угрожает. Ред услышал ясный, холодный и раздраженный голос Крофта: - Черт возьми, Ред! Сколько же ты будешь еще валяться на земле? Резко повернувшись с живота на спину, Ред принял сидячее положение. Ему стоило немалых усилий подавить в себе стон. Еще раз вообразив, как все это могло бы кончиться, Ред содрогнулся от ужаса. - Господи! - пробормотал он со вздохом. - Ну, что ты скажешь о своем приятеле? - мягко спросил Крофт. Японский солдат стоял в нескольких ярдах от Реда с поднятыми вверх руками; на земле около его ног валялся брошенный штык. Крофт приблизился к японцу и спокойно оттолкнул штык ногой. Ред посмотрел на японского солдата. Их взгляды встретились, по оба они тотчас же отвели глаза в сторону, как будто сделали чтото очень постыдное. Ред почувствовал невероятную слабость во всем теле. Но ему не хотелось показывать этого Крофту. - Чего же вы так долго раскачивались? - громко спросил он. - Мы сбежали вниз очень быстро, - возразил Крофт. Неожиданно заговорил и Галлахер. Лицо его было бледным, губы дрожали. - Я хотел выстрелить в этого ублюдка, но не мог, потому что ты был на одной линии с ним. - Мы напугали его, пожалуй, больше, чем ты, Ред, - заметил Крофт, посмеиваясь. - Увидев нас, он остановился как вкопанный. Ред почувствовал зависть и восхищение. Нехотя он признался самому себе, что находится в большом долгу перед Крофтом. В течение нескольких секунд Ред раздумывал над тем, как ему поблагодарить Крофта, но слова не шли на ум. - Я думаю, нам можно теперь трогаться, - сказал он. Выражение лица Крофта сразу же изменилось, в глазах появились искорки возбуждения. - Давай трогайся, Ред, - предложил он. - Галлахер и я догоним тебя через пару минут. - Хочешь, чтобы я повел японца? - с трудом выдавил из себя Ред. Ему очень не хотелось бы этого, он все еще не мог взглянуть японцу в глаза. - Нет, - спокойно сказал Крофт. - Мы с Галлахером возьмем его на себя. Ред понял, что Крофт задумал что-то неладное. - Если хочешь, я могу взять его, - предложил он еще раз. - Нет, нет, мы позаботимся о нем сами. Ред посмотрел на неподвижно лежавшие на зеленой траве тела японских солдат. Над тем, у которого взрывом гранаты было изуродовано лицо, уже кружились мухи. Реда снова охватило чувство нереальности всего происходящего. Он перевел взгляд на пленного японца. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: почему ему стыдно смотреть японцу в глаза? "Господи, как я вымотался!" - подумал он. Ноги Реда слегка дрожали, когда он нагнулся, чтобы поднять с земли свой автомат. Он чувствовал себя слишком уставшим, чтобы что-то говорить. - О'кей, увидимся там, наверху, - пробормотал он. По какой-то необъяснимой причине Ред чувствовал, что ему не следовало бы уходить. Когда он поднялся по склону и вышел на тропу, его снова охватило чувство вины перед японским солдатом. "Ублюдок этот Крофт", - подумал он. Лихорадочная дрожь у него не проходила, несмотря на все усилия. Когда Ред ушел, Крофт сел на землю и закурил сигарету. Оп курил ее сосредоточенно, размышляя над чем-то и не произнося ни слова. Галлахер сел рядом и бросил взгляд на японского солдата. - Давай покончим с ним и пойдем, - неожиданно выпалил он. - Не торопись, - мягко сказал Крофт. - А какая польза мучить этого несчастного ублюдка? - спросил Галлахер. - Он же не жалуется, - полувопросительно, полуутвердительно отпарировал Крофт. Но японец как будто понял, о чем они говорят, опустился вдруг на колени и начал рыдать и умолять их пронзительным голосом. Он то и дело просительно протягивал к ним руки, а потом неистово бил ими по земле, как бы отчаявшись в том, что они поймут его. В неудержимом потоке слов Галлахер различал только часто повторявшиеся "куд-сай, куд-сай". Галлахер был слегка потрясен той внезапностью, с которой начался и кончился бой. Появившееся было на миг сострадание к пленному тут же исчезло и сменилось сильнейшим раздражением. - А ну-ка прекрати свои "куд-сай, куд-сай"! - крикнул он на японца. Солдат умолк на несколько секунд, но потом снова начал завывать и причитать. Звучавшие в его голосе отчаяние и мольба злили Галлахера все больше и больше. - Ну что ты размахиваешь руками? Прекрати, говорю! - презрительно крикнул Галлахер. - Да успокойся ты, - снова сказал ему Крофт. Не вставая с колен, японский солдат подполз ближе к ним. Галлахер с отвращением смотрел в его черные умоляющие глаза. Одежда японца сильно пахла рыбой. - Всегда от них воняет этой проклятой рыбой, - раздраженно сказал Галлахер. Крофт продолжал пристально разглядывать японца. Он как будто был взволнован, потому что хрящи около его ушей непрерывно вздрагивали. На самом деле Крофт ни о чем не думал, просто его беспокоило сильное ощущение какой-то незаконченности: он все еще ждал того выстрела, который должен был произвести Ред. Он даже бодьше, чем Ред, ждал тогда момента, когда в тело японца вопьются пули и оно задергается в конвульсиях, но этого не произошло, и Крофт испытывал теперь сильнейшее чувство неудовлетворенности. Крофт посмотрел на свою сигарету и импульсивно протянул ее японскому солдату. - Для чего ты это делаешь? - удивленно спросил Галлахер. - Пусть покурит, - спокойно ответил Крофт. Солдат жадно затянулся сигаретным дымом, но сделал это машинально. Он неотрывно и с большим подозрением смотрел на Крофта и Галлахера; на его скулах поблескивали капельки пота. - Эй ты, садись, - обратился Крофт к японцу. Японский солдат посмотрел на него непонимающим взглядом. - Садись! - повторил Крофт, пояснив руками приглашение сесть. Опершись спиной о дерево, японец присел на корточки. - У тебя есть что-нибудь поесть? - спросил Крофт у Галлахера. - Плитка шоколада из пайка, - ответил тот. - Ну-ка давай ее сюда, - сказал Крофт. Взяв плитку у Галлахера, он передал ее японскому солдату. Тот уставился на него вопросительным взглядом. Крофт показал японцу, что надо есть. Поняв, чего от него хотят, солдат развернул обертку и вынул шоколад. - Ну конечно же он голоден, - произнес Крофт с сочувствием. - К чему вся эта комедия? - спросил Галлахер. От обиды он готов был чуть ли не заплакать: шоколад он берег целый день, а Крофт вот так запросто взял и отдал его япошке. - Этот ублюдок действительно очень худой, - добавил он с чувством превосходства и сострадания, такого сострадания, какое появляется при виде дрожащего под дождем щенка. Однако увидев, как во рту японца быстро исчез последний кусочек шоколада, Галлахер пробормотал сердито: - Ну и свинья же он. Крофт думал в этот момент о той ночи, когда японцы пытались форсировать маленькую речушку; по его телу пробежала нервная дрожь. Он долго смотрел на японского солдата. На какой-то момент Крофта охватило сильное чувство душевного волнения, настолько сильное, что он крепко стиснул зубы. Если бы Крофта спросили, что лежало в основе этого чувства, он не ответил бы. Он отстегнул флягу и выпил несколько глотков воды. Японский солдат жадно наблюдал за каждым его движением. Неожиданно для себя Крофт протянул флягу японцу. - На, пей. - Он пристально смотрел, с какой жадностью тот выпил почти всю воду. - Будь я проклят! - воскликнул Галлахер. - Что происходит с тобой, Крофт? Не ответив Галлахеру ни слова, Крофт продолжал испытующе смотреть на японца. По лицу солдата текли слезы радости. Неожиданно он широко улыбнулся и показал пальцем на грудной карман своей рубашки. Подойдя к японцу, Крофт вытянул из его кармана бумажник и раскрыл его. В бумажнике лежала фотокарточка: японский солдат был сфотографирован в гражданской одежде, рядом с ним была его жена и двое маленьких детей с круглыми кукольными лицами. Широко улыбаясь, солдат показал рукой, на сколько выросли уже его дети. Галлахер посмотрел на фотографию и почувствовал боль. Он вспомнил о своей жене и попытался представить себе, как будет выглядеть ребенок, которого она вот-вот должна родить. Вдруг он осознал, что, может быть, именно вот сейчас у жены роды. Неизвестно почему Галлахер радостно сообщил японцу: - Через пару дней у меня тоже будет ребенок. Японский солдат вежливо улыбнулся, а Галлахер сердито показал на себя и, вытянув вперед руки, изобразил, как будет качать ребенка. - Уа, уа, - пояснил он. - О-о-о, - протяжно сказал японец. - Ти-сай, ти-сай! - Да, да, чи-зай, - повторил Галлахер. Японский солдат медленно покачал головой и снова улыбнулся. Крофт подошел к японцу и дал ему еще одну сигарету. Прикурив от зажженной Крофтом спички, солдат низко поклонился и радостно произнес: - Аригато, аригато, домо аригато. Крофт почувствовал, как от возбуждения и прилива крови застучало в голове. На лице японского солдата снова появились слезы радости, но на Крофта это никак не подействовало. Его взгляд скользнул по кустам и остановился на одном из лежащих на земле трупов - над ним кружились мухи. Пленный японский солдат глубоко вздохнул и сел на землю, снова опершись спиной о ствол дерева. Он закрыл глаза, и на его лице впервые появилось выражение покоя, даже сонливости. Крофт почувствовал, что от напряжения у него пересохло во рту и в горле. До настоящего момента он, собственно, ни о чем не думал, а теперь внезапно вскинул свой автомат и прицелился в голову сидевшего у дерева японского солдата. Галлахер громко запротестовал. Японец недоуменно открыл глаза. Он не успел даже изменить выражение своего лица, как в тот же миг раздался выстрел, и на его лбу появилось темное кровавое пятно. Солдат наклонился сначала вперед, а потом безжизненно повалился на правый бок. На его лице осталась улыбка, но она казалась теперь глупой... Галлахер попытался было что-то сказать, но не смог. Его сковали отчаяние и страх. Снова на какой-то момент он вспомнил свою жену. "Боже, спаси Мэри, спаси Мэри", - скорее подумал он, чем произнес, не отдавая себе отчета в том, что хотел этим сказать. Крофт не сводил взгляда с убитого японца почти целую минуту. Биение его сердца стало утихать, напряжение ослабло, сухости во рту и горле он больше не чувствовал. Неожиданно Крофт понял, что какая-то частица его мозга все время была занята мыслью об убийстве пленного японца, эта мысль не выходила у него из головы с того момента, когда он послал в лощину Реда. Теперь он почувствовал себя освободившимся от этой мысли. Улыбка на лице убитого японца рассмешила Крофта. "Чертовщина", - пробормотал он сквозь смех. Ему снова вспомнились японцы, пытавшиеся форсировать реку. Он со злобой толкнул ногой тело убитого. - Чертовщина! - сказал он теперь уже громко. - Этому япогдке повезло, он умер счастливым. - И снова громко засмеялся. Этим же утром Крофт получил приказ возвратиться с отделением в тыл. Разведчики сложили палатки, запихали плащ-накидки в рюкзаки, наполнили фляги водой, которую принесли Ред, Галлахер и Крофт, и в ожидании прибытия сменного подразделения позавтракали из пайковых запасов. Около полудня прибыло отделение из первой роты и заняло позиции на обороняемом участке. Разведчики Крофта спустились с холма и вышли на тропу, ведущую в первый батальон. Это был утомительный переход через джунгли по "очень грязной дороге, но уже через полчаса люди кое-как свыклись с необходимостью преодолевать трудности продвижения по такой изматывающей силы дороге. Крофт шел молча и о чем-то все время размышлял. Ред явно нервничал и испуганно реагировал на любой неожиданный шум или шорох; он то и дело оборачивался назад, как будто ожидал, что кто-то нападет на него. Через час они пришли в расположение первого батальона и после короткого отдыха продолжали путь по узкой тропе, ведущей ко второму батальону. Разведчики прибыли туда в середине второй половины дня, и им приказали расположиться на ночь на одной из передовых позиций. Прибыв на указанное место, они сбросили рюкзаки, достали предметы первой необходимости и установили на скорую руку свои палатки. Здесь был вырыт один окопчик для пулемета, и, решив, что этого достаточно, новых окопчиков рыть никто не стал. Усевшись поудобнее, разведчики начали обсуждать события последних дней, и постепенно всех их охватила тревога и напряженность, которые пришлось испытать за минувшую неделю. - Да. Ну и в глушь нас загнали, - заметил Уилсон. - Вот куда бы я не поехал в свой медовый месяц. Уилсону не сиделось на месте. Он чувствовал щекотание в горле, а ноги ныли от усталости. - Ребята, - заявил он, - что бы я сейчас сделал, так это раздавил бы бутылку. - Он лег на спину, вытянул ноги и сладко зевнул. - Знаете что я скажу вам, - продолжал он, - я слышал, что здешний сержант, заведующий солдатской столовой, делает отличный самогон для солдат. - Никто на эти слова никак не реагировал. Уилсон поднялся с земли. - Я, пожалуй, пройдусь сейчас и узнаю, можно ли здесь достать чего-нибудь выпить. Ред посмотрел на него с раздражением. - А где, интересно, ты возьмешь деньги? Ты ведь в дым проигрался, когда мы играли в покер там, на холме. Уилсона это задело. - Слушай, Ред, - доверительно проговорил он, - - я никогда еще не проигрывал все до цента. Конечно, в покер я играю не очень здорово, но, клянусь, людей, которые бы обыграли меня подчистую, найдется очень немного. Уилсон действительно проиграл все свои деньги, но признаваться в этом ему очень не хотелось. Уилсон не думал в этот момент, как поступит, если найдет виски, не имея денег, чтобы заплатить за него. Он думал только о том, чтобы просто найти виски. "Дай мне только найти сержанта с виски, - думал он, - а как уж я добьюсь, чтобы выпить, это никого не касается". Уилсон ушел. Минут через пятнадцать он вернулся с широкой улыбкой на лице. Присев около Крофта и Мартинеса, он начал ритмично стучать по земле небольшим прутиком. - Слушайте, - начал он в такт ударам, - здесь действительно есть сержантишка, у которого вон там, в лесу, стоит перегонный куб. Я потолковал с ним и договорился насчет цены. - Сколько? - спросил Крофт. - Э-э... должен сказать, что цена довольно высокая, - запинаясь, проговорил Уилсон, - но виски хорошее. Он гнал из консервированных персиков, абрикосов и изюма и добавлял туда много сахара и дрожжей. Дал мне попробовать - чертовски хорошее виски... - Сколько? - еще раз спросил Крофт. - Э-э... он хочет двадцать пять фунтов за три фляги. Я не умею пересчитывать эти проклятые фунты на доллары, но, по-моему, это что-то не больше пятидесяти долларов. Крофт сплюнул на землю. - Пятьдесят долларов! Ха! Это все восемьдесят, а не пятьдесят. За три фляги это уж слишком много. Уилсон утвердительно покачал головой. - А чего жалеть-то? Может, завтра нам всем конец. - Помолчав немного, он добавил: - Давайте возьмем в компанию Реда и Галлахера, и тогда с каждого выйдет по пять фунтов, ведь нас же будет пятеро. Пятью пять двадцать пять. Правда ведь? Поразмыслив несколько секунд, Крофт сказал: ~ Ну давай иди к Реду и Галлахеру. Мы с Мартинесом согласны. Поговорив с Галлахером, Уилсон отошел от него с пятью австралийскими фунтами в кармане. Остановившись около Реда, он рассказал ему все и назвал цену. Ред взорвался: - По пять фунтов с рыла за какие-то три фляги? Ты что, Уилсон, с ума спятил? За двадцать-то пять фунтов можно купить пять фляг, а не три. - Можно, только не здесь, Ред. - Допустим, я соглашусь, а откуда ты возьмешь эти пять фунтов? - Вот отсюда, - отпарировал Уилсон, доставая из кармана пять фунтов, которые он получил с Галлахера. - А это не чьи-нибудь еще деньги? - спросил Ред с подозрением. Уилсон глубоко вздохнул. - Честно, Ред. Как ты можешь думать так о своем друге? Произнося эти слова, Уилсон и сам подумал, что говорит чистейшую правду. - Ну ладно, на тебе пять фунтов. Ред не поверил Уилсону, но решил, что в конце концов это пе столь уж важно. Ему хотелось выпить, а искать виски самому было лень. Его то и дело охватывал тот страх, который он испытал, когда шел один по тропе и услышал выстрел Крофта. "Мы только и знаем надувать друг друга", - подумал он с горечью. Ред никак не мог отделаться от воспоминаний о том, что того японского солдата убили. Что-то в этом было не так. Раз японца не убило взрывом гранаты, его следовало считать военнопленным... Но было и еще что-то не так. Ему надо было остаться с Крофтом и Галлахером. Вся эта напряженная неделя... страшная ночь на берегу речушки... убийство солдата... Ред тяжело вздохнул. Пусть Уилсон идет за этим виски, надо обязательно выпить. Уилсон собрал остальные деньги с Крофта и Мартинеса, взял четыре пустые фляги и пошел к сержанту. Он заплатил ему собранные с друзей двадцать фунтов и возвратился с четырьмя наполненными виски флягами. Одну из них он спрятал по дороге под одеялом в своей палатке, а затем подошел к товарищам и отцепил от пояса три фляги. - Лучше выпить поскорее, - предложил он деловито, - а то спирт вступит в реакцию с металлом. Галлахер отпил глоток. - Из какого дерьма это сделано? - спросил он сердито. - О, не беспокойся, отличный напиюк, - заверил его Уилсон. Он отпил из фляги большой глоток и с наслаждением перевел дыхание. Жидкость обожгла горло и грудь и остановилась в желудке. Приятная теплота быстро расходилась по всему телу. Уилсон почувствовал себя намного лучше. - Ой, ребята, до чего же хорошо, - радостно сказал он. Выпив несколько глотков и зная, что питья еще много, Уилсон почувствовал желание поговорить на философские темы. - По-моему, - сказал он, - виски - это такая вещь, без которой человек обойтись не может. Проклятая война, - продолжал он, - из-за нее человек не может быть там, где ему хочется, и делать то, что ему хочется, никому не давая в этом отчета. Крофт проворчал что-то, обтер ладонью горлышко фляги и выпил. Ред захватил рукой сыпучий грунт и просеял его сквозь пальцы. Напиток был сладкий и крепкий. Он приятно щекотал ему горло и быстро разошелся по всему телу. Крофт почесал свой красный глыбообразный нос и сердито сплюнул на землю. - Конечно, здесь тебя никто не спросит, чего тебе хочется, - заявил он Уилсоиу, - тебя просто посылают туда, где запросто может оторвать башку. На какой-то момент Реду снова представились распростертые на зеленой траве тела убитых японских солдат с разорванными кровавыми ранами. - Нечего себя обманывать, - продолжал Крофт, - человек ценится на войне нисколько не больше, чем скотина. Галлахеру вспомнилось, как после выстрела Крофта в течение приблизительно секунды ноги и руки японского солдата судорожно подергивались. - Так дергаются лапы курицы, когда ей свернут шею, - угрюмо проворчал он. Мартинес бросил сердитый взгляд на Галлахера. Лицо его было искажено, под глазами лежали темные тени. - Почему бы тебе не помолчать? - спросил он. - Мы все это видели сами, и рассказывать нам незачем. - В голосе Мартинеса, всегда тихом и вежливом, звучали сердитые и резкие нотки, и это удивило Галлахера. Он замолчал. - Передавайте флягу по кругу, - предложил Уилсон. Когда фляга попала к нему в руки, он приложил ее ко рту и, высоко запрокинув голову, выпил все, что в ней оставалось. - Придется открыть следующую, - сказал он со вздохом. - Мы все заплатили одинаковые деньги, - ворчливо сказал Крофт. - Давайте и пить поровну. Уилсон лукаво хихикнул. Сидя в тесном кругу, они передавали друг другу флягу, и каждый отпивал из нее несколько глотков. Еще до того как была выпита вторая фляга, языки у всех начали заплетаться, а разговор становился все более беспредметным. Солнце приближалось к западной части горизонта; начали появляться тени от деревьев и темно-зеленых палаток. Гольдстейн, Риджес и Вайман сидели на расстоянии тридцати ярдов от группы Крофта и тихо разговаривали о чем-то. Из окружающей их кокосовой рощи слышалось то рычание грузового автомобиля, поднимающегося по дороге, ведущей к биваку, то крики работающих где-то солдат. Через каждые пятнадцать минут сюда доносились глухие раскаты выстрелов артиллерийской батареи, расположенной приблизительно в одной миле от них, и тогда каждый прислушивался, где упадут и взорвутся снаряды. Вокруг их позиции ничего примечательного не было: впереди заграждение из колючей проволоки, позади кокосовая рощица, а за нею заросли джунглей. - Ну что же, завтра назад, в штабную роту, - громко сказал Уилсон. - Давайте выпьем за это. - Надеюсь, что мы до конца кампании будем ковыряться с этой проклятой дорогой, - заметил Галлахер. Крофт перебирал пальцами свою портупею. Напряженность и возбуждение, которые он испытывал после расстрела японского солдата, на марше ослабли и уступили место пустому и мрачному безразличию ко всему окружающему. Мрачное настроение не прошло и после выпитого виски, однако что-то в состоянии Крофта все же изменилось. В голове шумело, способность ясно мыслить притупилась. Он сидел неподвижно и большей частью молчал, как бы поглощенный самосозерцанием, отдавшись процессу одурманивания алкоголем. Мысли в опьяневшей голове путались, палезали одна на другую, словно вздрагивающая под водой тень от сваи. Крофт подумал, что Джени - пьяница и проститутка; в груди от этой мысли сразу же появился комок тупой боли. "А, плевать!" - пробормотал он себе под нос, и его мысль сразу же перескочила на приятное воспоминание о том, как он гонял на лошади и смотрел с горы на освещенную солнцем долину. Алкоголь подействовал теперь на ноги, и Крофт вспомнил на какой-то момент весь комплекс радостных ощущений, которые он испытывал, когда солнечные лучи согревали седло и в нос бил запах теплой кожи и вспотевшей лошади. Вслед за этим ему припомнился блеск солнечных лучей на зеленой траве в том месте, где лежали тела убитых японских солдат. Подумав о выражении крайнего удивления, которое только начало появляться на лице японца, перед тем как его сразила пуля, Крофт, как и тогда, тихо засмеялся; между его тонкими сжатыми губами появились пузырьки слюны, как это бывает у очень больных и слабых людей. - Чертовщина! - пробормотал он. Уилсон чувствовал себя отлично. Виски наполнило его тело радостным ощущением полнейшего благополучия, у него появились какие-то не совсем еще ясные похотливые желания. При мысле о женщине ноздри Уилсона затрепетали. - Ничего бы не пожалел сейчас за девчонку, - откровенно признался он. - Когда я работал посыльным в отеле "Мэйн", в нем останавливалась одна девушка. Она пела в каком-то небольшом джазе, который приезжал к нам в город и играл в барах. Она часто вызывала меня и заказывала что-нибудь выпить. Тогда я был еще мальчишка и сразу не разобрался, что к чему. Однажды я вошел по звонку в ее комнату, а она лежит на кровати в чем мать родила... специально ждала меня... И знаете, ребята, я не возвращался вниз часа три... А потом я ходил к ней после обеда каждый божий день, и так два месяца подряд. Она тогда сказала, что лучше меня у нее никого не было. - Уилсон прикурил сигарету. В его глазах под очками сверкали огоньки возбуждения. - Я толковый парень, - продолжал он вдохновенно, - это скажет любой, кто меня знает. Нет таких вещей, в которых я не мог бы разобраться или исправить чтонибудь... Пусть это будет даже самая сложная машина... А уж что насчет женщин... Многие из них говорили мне, что никогда еще не встречали таких, как я. - Он провел рукой по своему массивному лбу и золотистым волосам. - Да, а вот когда женщин нет, прямо хоть вой. - Уилсон отпил еще несколько глотков. - В Канзасе меня ждет девочка, которая не знает, что я женат. Я проводил с ней время, когда служил в форте Райли. Эта красотка пишет мне одно письмо за другим. Ред может подтвердить, он читал их. Терпеливо ждет, когда я вернусь. Я все время говорю своей старухе, чтобы она прекратила писать мне свои ворчливые письма о том, что я мало шлю домой денег; вот возьму да и не вернусь к ней. Ха, та девочка в Канзасе нравится мне куда больше. А если бы вы знали, как она вкусно готовит... - Ох и трепло же ты, Уилсон! - фыркнул Галлахер. - Послушать тебя, так только в жизни и есть хорошего, что бабы да жратва. - А что же еще? - спросил Уилсон. - Не знаю, но что-то есть, - ответил Галлахер, стараясь говорить солидно, но тут же запнулся, не зная, что еще добавить. - У меня скоро будет ребенок, - продолжал он после паузы, - может быть, как раз вот сейчас, когда я пью виски, он является на свет... Но мне никогда в жизни не везло, ей-богу. - Он сердито пробрюзжал что-то себе под нос и наклонился вперед. - Мне часто казалось, что из меня могло бы что-то выйти толковое... - Он опять запнулся, не зная, что сказать еще. - Но мне всегда что-то мешало... - Галлахер замолчал с сердитым видом, как будто подбирая нужные слова, и, насупившись, отвел угрюмый взгляд в сторону. Ред сильно опьянел, и вид у него был глубокомысленный. - А я вот что скажу вам, - начал он заплетающимся языком. - Никто из вас ничего не добьется. Все вы хорошие ребята, но все вы утонете в дерьме, и больше ничего. Крофт громко рассмеялся. - Ты, Галлахер, выдающийся бро-о-дяга, - сказал он, похлопав Галлахера по спине. Крофта вдруг охватила неудержимая радость. - А ты, Уилсон... ты просто... кобель, вот ты кто. Поганый развратник... - Крофт говорил громким хриплым голосом, и, несмотря на опьянение, все смотрели на него с опасением. - Ты, наверное, не успел еще родиться, а уже думал о бабах. Уилсон загоготал. - Я и сам подозревал это - думаю о них с тех пор, как помню себя... Это вызвало общий смех. Крофт энергично тряхнул головой, словно желая отделаться от пьяного шума. - Слушайте, что я скажу вам. Вы все хорошие ребята... Салаги, конечно, но хорошие ребята. Ничего плохого про вас не скажешь. - Крофт улыбнулся, его губы искривились, и он снова громко засмеялся. Отпив несколько глотков виски, он продолжал: - Гроза Япошек ~ да о таком друге можно только мечтать. Это неважно, что он мексиканец, вам все равно до него далеко. Даже старина Ред, этот молчаливый каналья (я как-нибудь пристрелю его, ей-богу), даже Ред неплохой парень, хотя, может, ведет себя по-дурацки. На какое-то мгновение Редом овладел страх, как будто к его зубу прикоснулось сверло бормашины. Крофт весело расхохотался. - Так уж и пристрелишь, Крофт? - спросил он с напускной храбростью. - Пойми, о чем я говорю, - ответил Крофт, подчеркивая слова взмахом руки с вытянутым указательным пальцем, - Все вы, черти, хорошие ребята, - сказал он заплетающимся языком. Неожиданно Крофт как-то странно захохотал. Никто раньше не слышал, чтобы он так смеялся. - Галлахер сказал, что этот япошка задрыгал руками и ногами, словно курица, которой только что свернули шею! Уилсон захохотал вслед за Крофтом, хотя не имел ни малейшего представления, отчего тот так странно смеется. Впрочем, причины т его нисколько не интересовали. В голове у него все смешалось, заволокло туманом приятного опьянения. Он испытывал безразличную симпатию к любому, кто пил с ним виски. В одурманенном сознании Уилсона друзья представлялись очень добродушными и, несомненно, стоящими выше его самого. - Уилсон никогда не подведет вас, - бормотал он, едва выговаривая слова. Ред фыркнул и почесал кончик своего, казалось, онемевшего носа. Он был сильно взбудоражен множеством запутанных, не укладывавшихся в его голове мыслей. - Уилсон, ты, конечно, хороший парень, - сказал он, - но не такой уж хороший, как ты думаешь. Я вот что вам скажу... все мы ни к черту не годимся... - Ред пьян, - сказал Мартинес. - А-а, пошли вы к черту! - воскликнул Ред. Виски почти никогда не приводило его в хорошее расположение духа. Выпив, он вспоминал скучные, потемневшие от табачного дыма комнаты третьеразрядных ресторанов и баров. В его памяти один за другим возникали мрачные лица посетителей, лениво потягивающих виски и бессмысленно рассматривающих при слабом свете дно своих рюмок. На какой-то момент Реду показалось, что мутные, немытые рюмки и бокалы мешают ему смотреть вокруг. Он закрыл глаза, но рюмки и бокалы продолжали стоять перед ним. Ред почувствовал, что его покачивает из стороны в сторону. Он открыл глаза, энергично встряхнулся и выпрямился. - Плевал я на вас на всех! - зло произнес он. Никто не обратил внимания на его слова. Уилсон осмотрелся вокруг и остановил свой взгляд на Гольдстейне - тот сидел возле соседней палатки и писал письмо. Неожиданно Уилсону пришла в голову мысль, что пить одним, не пригласив никого из отделения, стыдно. Несколько секунд Уилсон наблюдал, как Гольдстейн сосредоточенно строчил карандашом и беззвучно шевелил при этом губами. Уилсон решил, что Гольдстейн вовсе не плохой человек. Почему же он не пил с ними? "Этот Гольдстейн хороший парень, - подумал Уилсон, - но он отстает от жизни". Уилсону казалось, что Гольдстейн недопонимает весьма существенных сторон жизни. - Эй, Гольдстейн! - крикнул он громко. - Иди сюда, к нам! Гольдстейн оглянулся и робко улыбнулся. - Спасибо, но мне хотелось бы дописать письмо жене, - произнес он мягким настороженным голосом, как будто ожидая, что с ним сейчас зло пошутят. - Э-э, брось ты это письмо, успеешь, напишешь потом, - сказал Уилсон. Гольдстейн вздохнул, поднялся и подошел к Уилсону. - Чего тебе? - спросил он мягко. Уилсон захохотал. Вопрос показался ему нелепым. - Э-э, черт возьми, выпей с нами. Зачем же еще, по-твоему, я мог тебя позвать? Гольдстейн колебался. Он как-то слышал, что виски, которое гонят в джунглях, часто бывает ядовитым. - А что это такое? - спросил он, стараясь оттянуть время. - Это настоящее виски или какой-нибудь самогон из джунглей? Уилсон возмутился. - Ребята, правда это хорошее виски? Ведь вы не задавали таких вопросов, когда вам предложили выпить? Галлахер громко фыркнул. - Пей или проваливай отсюда к чертовой матери, Абрам! - закончил Уилсон. Гольдстейн покраснел. Опасаясь презрения и насмешек, он уже хотел было выпить, но теперь отказался. - Нет, нет, спасибо, - сказал он решительно. "А что, если я отравлюсь им? - подумал он. - Хорошенький это будет подарочек моей Натали. Женатому человеку, да еще с ребенком рисковать ни к чему". Гольдстейн снова решительно покачал головой и вопросительно посмотрел на удивленные лица товарищей. - Честное слово, мне совсем не хочется сейчас виски, - мягко сказал он, затаив дыхание, и, охваченный мрачным предчувствием, покорно ждал, что будет. Всех присутствующих охватило негодование. Крофт гневно сплюнул и посмотрел куда-то в сторону. Лицо Галлахера от возмущения перекосилось. - Они же все не пьют, - презрительно процедил он. Гольдстейн сознавал, что ему следовало бы повернуться и уйти, чтобы продолжать писать письмо, но он почему-то предпринял попытку оправдаться. - Ничего подобного, - возразил он, - я люблю иногда выпить перед едой или в какой-нибудь компании... - Он замолчал, не зная, что еще сказать. К нему снова вернулось то чувство, которое он испытал в тот момент, когда Уилсон громко окликнул его, - над ним хотят зло посмеяться. Тем не менее подчиниться требованиям товарищей он был не в состоянии. - Гольдстейн, ты трус, вот кто, - сердито заявил Уилсон. Сознавая свое превосходство и пребывая под влиянием винных паров в приятном расположении духа, Уилсон испытывал снисходительное презрение к Гольдстейну за то, что тот так глупо отказался от предоставленного им, Уилсоном, шанса выпить. - А-а, иди-ка ты к черту и продолжай писать свое письмо! - рявкнул Ред. Он был в дурном настроении, и его крайне возмущало выражение замешательства и унижения на лице Гольдстейна. Он презирал его за то, что тот не мог скрыть своих чувств. Ред предчувствовал, как все произойдет, когда Уилсон предложил Гольдстейну выпить. Ред точно знал, как Гольдстейн будет реагировать на предложение Уилсона, и сознание того, что ему удалось предвидеть события, доставляло ему немалое удовольствие. Где-то в душе Ред питал к Гольдстейну чувство симпатии, но постарался подавить его, - Парень, который не в состоянии постоять за себя, ничего не стоит, - сказал он раздраженно. Гольдстейн резко повернулся и пошел прочь. Проводив его презрительным взглядом, пятеро подвыпивших парней снова уселись в тесный круг, и каждый из них почувствовал почти осязаемую привязанность друг к другу. Они открыли третью флягу. - Я просто дурака свалял, что предложил ему выпить. Не понимает хорошего отношения к себе, - пробормотал Уилсон. - Мы платили за виски и будем пить сами. Никаких бесплатных угощений, - заметил Мартинес. Гольдстейн попытался снова сосредоточиться на письме, но вскоре понял, что писать больше не может. Он продолжал размышлять над тем, что сказали ему товарищи, и над своими ответами. Он очень сожалел о том, что не удостоил их такими ответами, которые пришли ему на ум теперь. Почему они говорили ему такие обидные вещи? Гольдстейн с трудом сдержал навернувшиеся на глаза слезы. Он взял письмо и прочитал то, что написал, но сосредоточиться больше не мог. После войны он .намеревался открыть сварочную мастерскую и все связанное с этими планами неизменно обсуждал в переписке с женой, с тех пор как выехал из Соединенных Штатов. Перед тем как Уилсон позвал его, Гольдстейн не писал, а размышлял. Держа карандаш в руке, он радостно думал о том, как будет хорошо жить, когда станет всеми уважаемым владельцем мастерской. Его мечты о мастерской были отнюдь не фантазией. Он уже выбрал для нее место и точно подсчитал, сколько он и его жена накопят денег, если война продлится один год или максимум два. Гольдстейн был твердо уверен, что слишком надолго война не затянется. Он даже подсчитал, сколько они накопят денег, если его произведут в капралы или сержанты. С тех пор как Гольдстейн выехал из США, думать об этом было для него единственной отрадой. Он подолгу не спал ночью в своей палатке - мечтал о своем будущем, или думал о сыне, или пытался представить, где в этот момент находилась его жена. Иногда, когда ему казалось, что она находится у своих родственников, Гольдстейн пытался представить, о чем они говорят. В моменты, когда ему вспоминались семейные радости и шутки, Гольдстейн едва сдерживал желание весело рассмеяться. Сейчас, после происшедшего, настроить себя на такие мысли Гольдстейну никак не удавалось. Как только он пытался вспомнить звонкий и радостный голос жены, его слух сразу же улавливал непристойный разговор и смех сидящих неподалеку и пьющих виски товарищей. Его глаза наполнились слезами от обиды, и он гневно тряхнул головой. "Почему они так ненавидят меня?" - думал он. Он изо всех сил старался быть хорошим солдатом. Он никогда не выходил из строя на марше, был не менее вынослив, чем любой солдат отделения, работал намного старательнее других. Он никогда не стрелял из автомата, находясь в дозоре, как бы ему иногда ни хотелось сделать это из-за страха, но никто этого не замечал. Крофт никогда не отзывался о нем с похвалой" "Просто это кучка антисемитов, - с горечью подумал Гольдстейн. - Они только и думают о том, чтобы переспать с проституткой да нализаться как свинья". Глубоко в душе Гольдстейн завидовал им, потому что сам знал только одну женщину и никогда не любил пьяных компаний. Он устал и окончательно отказался от попыток подружиться с кем-нибудь из них; никто не хотел его дружбы, все только ненавидели его. Гольдстейн раздраженно стукнул кулаком по колену. "Господи, почему на свете есть антисемиты?" - задался он вопросом. Гольдстейн не был верующим, но иногда доверительно обращался к богу и спорил с ним. "Почему ты не прекратишь такие вещи?" - спрашивал он у бога. Гольдстейну казалось, что сделать это не стоит никакого труда, и очень сердился на бога за то, что тот так беспечен, а может быть, и ленив. Гольдстейн снова взялся за карандаш и начал писать: "Я не знаю, как быть, дорогая. Иногда все так противно, что хочется умереть. Ужасно неприятно признаться, но я просто ненавижу ребят, с которыми служу. Это какая-то кучка антисемитов... Откровенно говоря, дорогая, здесь забываешь о всяких идеалах. Всем известно, что происходит с евреями. В общем, я не знаю, за что мы боремся..." Гольдстейн прочитал написанное и с раздражением перечеркнул все. Несколько минут он сидел, охваченный леденящим страхом. Он чувствовал, что теряет всякую уверенность в себе. Он ненавидел всех людей, с которыми ему доводилось жить и работать, и не мог припомнить ни одного момента в прошлом, когда он любил когонибудь из тех, кого знал. Гольдстейн с трудом переборол это чувство и начал снова старательно писать: "Мне пришла в голову хорошая идея. Возможно, нам следует попытаться сделать кое-что из железного лома на свалках. Туда выбрасывают много всяких вещей, которые после незначительного ремонта могут снова пойти в дело, даже если вид у них неважный". Просидев на одном месте несколько часов подряд, Уилсон заерзал, забеспокоился. Настроение благополучия начало постепенно исчезать. Действия Уилсона во время и после выпивок всегда проходили в одинаковой последовательности: первые несколько часов он чувствовал себя счастливым; чем больще он пил, тем большее превосходство испытывал по отношению к тем, кто не пил. Но через некоторое время он начинал ощущать потребность в каком-то действии; если не находил его, ему становилось скучно, и он немного трезвел. Обычно он уходил из бара или из дома, где выпивал, и бродил по улицам в поисках приключений. Очень часто он просыпался на следующий день в кровати какой-нибудь незнакомой женщины, или в кювете, или на дивана в гостиной своего маленького каркасного домика. И почти никогда не мог вспомнить, что с ним произошло и где он бывал накануне. Сейчас Уилсон выпил остатки из третьей фляги и шумно вздохнул. Голос его стал хриплым. - Ну, что же мы будем делать дальше, ребята? - спросил он. Крофт, покачиваясь, поднялся на ноги и засмеялся. Он вообще сегодня почему-то часто и беспричинно посмеивался. - Я, например, пойду спать, - заявил он. Уилсон покачал головой и наклонился вперед, чтобы ухватить Крофта за ногу. - Сержант... - начал он рассуждать заплетающимся языком, - я хочу позвать тебя... потому что... ты ведь сам догадываешься, сержант, незачем ложиться спать, потому что целый час, а может быть, даже два будет еще совсем светло... Лицо Галлахера расплылось в кривой улыбке. - Ты что, не видишь, что ли? У Крофта глаза слипаются, - сказал он. Крофт наклонился и схватил Галлахера за воротник. - Это неважно, что я пьян... Никто из вас не имеет права так разговаривать со мной... Никто. - Он резко оттолкнул Галлахера. - Я ведь все запомню... кто, что и как говорил... - Голос его стал ослабевать. - Я все запомню... Вот завтра утром увидите. - Он замолчал и снова засмеялся, а потом несколько неуверенно зашагал к своей палатке. Уилсон в раздумье перекатывал с места на место пустую флягу. Он громко рыгнул. - И все-таки что мы будем делать дальше, ребята? - спросил он еще раз. - Мы слишком быстро выпили все виски, - заметил Мартинес. Он начал впадать в уныние при воспоминании о том, что израсходовал на виски так много денег. Уилсон наклонился вперед. - Послушайте, ребята, - начал он с заговорщическим видом, - у меня хорошая идея. Вы знаете, у этих япошек есть передвижные бардаки, которые сопровождают их до самой линии фронта. - Откуда тебе это известно? - поинтересовался Галлахер. - Я слышал об этом. Это точно. Почему бы нам не попробовать, ребята, пробраться ночью в тыл к япошкам и не навестить их бардачок? Ред сплюнул. - Ничего хорошего ты в их желтых кошечках не найдешь. Галлахер резко наклонился вперед и авторитетно произнес: - Это вам не негритянки. Уилсон рассмеялся и уже забыл о своем плане вылазки в тыл к японцам. Ред вспомнил о телах убитых японских солдат. Сначала он почувствовал какое-то странное возбуждение, а потом на какой-то момент его охватил страх. Он оглянулся через плечо на джунгли. - А почему бы нам не пойти поискать сувениры? - спросил он с напускной храбростью. - Где? - спросил Уилсон. - Да здесь, вокруг. Ведь должны же здесь быть убитые японцы, - ответил Ред. Уилсон захохотал. - Там есть, есть они! - скороговоркой выпалил он. - Там, в двухстах - трехстах ярдах от того места, где перегонный куб... Там был бой. Я помню, мы проходили как раз мимо них... Совсем близко... - В ту ночь, когда мы стояли на реке, - вмешался Мартинес, - там были японцы. Они тогда подошли почти сюда. - Верно, - радостно подтвердил Уилсон. - Я слышал, что они продвинулись сюда на танках. - Ну что же, давайте пойдем и посмотрим, - предложил Ред. - Как-никак, а по паре сувениров-то мы заслужили. Уилсон поднялся на ноги. - Первое, что я делаю, когда здорово выпью, так это брожу и брожу вокруг, - сказал он, описав рукой окружность. - Вставайте, ребята, пойдем поищем. Остальные трое посмотрели на него в некотором оцепенении. Все, что они высказывали до этого момента, говорилось просто так, ради разговора. Каждый бросал слова, не задумываясь над тем, что говорит. Теперь же, когда Уилсон предложил тронуться, они пришли в замешательство. - Пошли, пошли! - еще раз повелительно предложил Уилсон. Трое друзей послушались его; они пребывали в таком состоянии, что подчинились бы любому, кго заставил бы их что-нибудь делать. Уилсон взял свой автомат, и все последовали его примеру. - Куда нас черт несет? - спросил Галлахер с некоторым сомнением. - Идите за мной, и все будет в порядке, - ответил Уилсон совсем опьяневшим голосом. Покачиваясь из стороны в сторону и спотыкаясь, Ред, Галлахер и Мартинес шли за Уилсоном. Он теперь снова был в хорошем настроении и даже тихонько напевал: "Покажи мне дорогу домой, дорогая". Когда они проходили через бивак, солдаты других подразделений провожали их удивленными взглядами. Уилсон внезапно остановился. - Ребята, - обратился он к остальным, - нас могут увидеть эти проклятые офицеры, поэтому тише, ведите себя как дисциплинированные солдаты. - Направо равняйсь! - иронически скомандовал Ред. Почему-то он почувствовал себя бодро и весело. Они продвигались, соблюдая осторожность и стараясь не привлекать к себе внимания. Когда Галлахер споткнулся и громко выругался, Уилсон мягко побранил его. Он шел легко, весело насвистывая, хоть и не совсем твердой походкой. Подойдя к проволочному заграждению, они отыскали проход в нем и с трудом пробрались через заросшую высокой травой поляну. Галлахер то и дело спотыкался, падал и ругался. Уилсон всякий раз поворачивался и, приложив палец к губам, призывал его к молчанию. Через сотню ярдов они снова подошли к джунглям. Продвигаясь дальше по поросшей травой и кустами кромке, они вышли наконец на какую-то тропу. Где-то далеко впереди ухали артиллерийские орудия. Мартинес уже изрядно вспотел от ходьбы и чувствовал себя подавленно. - Где же это чертово место, на котором был бой? - спросил он раздраженно. - В самом конце тропы, - уверенно ответил Уилсон. Он вспомнил о четвертой фляге с виски, которую спрятал, и радостно хихикнул. - Осталось совсем немного, - подбодрил.он товарищей. Через полтораста ярдов тропа перешла в узкую дорогу. - Это японская дорога, - уверенно сказал Уилсон. - А где же эти проклятые япошки? - спросил Галлахер. - О, они сейчас за много миль отсюда, - заверил его Уилсон. - Отсюда мы начали гнать их назад. Галлахер потянул носом. - Я уже чувствую их запах, - заявил он. - Ага, - поддержал его Уилсон. - Я слышал, что их много убито здесь. Дорога пересекла кокосовую рощицу и свернула в поле, поросшее высокой травой. Постепенно все почувствовали, как то с одной стороны, то с другой подкатывали волны знакомого зловония. Это был не обычный сладковатый запах гниения, а тот запах, который исходит от мусорного перегноя, отвратительный запах гниющего болота. Запах то и дело менялся: иногда он ударял в нос резким, вызывающим тошноту зловонием сгнившего картофеля, а иногда больше напоминал запах, исходящий из норы скунса. - О господи! - испуганно воскликнул Ред, когда чуть было не наступил на распростертое на дороге тело убитого японского солдата. Деревья кокосовых рощиц на окраинах поля были без листьев; их мощные стволы потемнели до темно-коричневой окраски или совсем почернели, словно деревья завяли от засухи. Ветвей на большей части стволов не было, они стояли обнаженные, словно ряд свай на песке во время отлива. Зелени в рощах никакой не осталось. На всей видимой части поля вырисовывались черные силуэты сгоревших танков; их мрачные темные массы выделялись на фоне обуглившихся стволов деревьев и больших черных кругов выгоревшей травы. Обломки танков и деревьев были разбросаны по всему полю. Поле было усеяно множеством тел убитых японских солдат, а в одном месте - на небольшой возвышенности, где, окопавшись, японцы, вероятно, держались несколько часов, - вся земля была вспахана артиллерийскими снарядами. Уилсон и его спутники бродили по всему полю, протянувшемуся почти на четверть мили. В траве то здесь, то там встречались убитые солдаты. Не в спокойную минуту заставала их смерть: скрюченные тела застыли в самых неестественных позах. Американцы с отвращением обходили трупы и продолжали продвигаться вдоль дороги. В нескольких ярдах в стороне виднелись подбитые и опрокинувшиеся японская полугусеничная машина и американский танк; они плотно прижались друг к другу, словно две дряхлые хижины, котбрые вот-вот рухнут. Танк и машина обгорели, вид их был ужасен. Водитель японской машины застыл в неестественном полусвалившемся положении. Его голова от уха до подбородка была рассечена глубокой рваной раной. Одна нога водителя торчала из дыры разбитого ветрового стекла, а другая, оторванная у бедра, лежала под прямым углом к его голове. Казалось, что эта нога существовала самостоятельно и никак не была связана с телом. Другой японский солдат лежал на спине рядом с машиной. У него зияла большая рана на животе. Его детское приятное лицо со вздернутым носом выражало полный покой. Ноги и живот солдата вздулись и так натянули штаны, что, казалось, он был одет в облегающий тело костюм наполеоновской эпохи. В общем он напоминал поврежденный манекен с вывалившейся наружу набивкой. Под углом к нему лежал третий солдат с огромной раной на груди. По-видимому, еще до того как он выскочил из подожженной машины, туловище и бедра его обгорели. Теперь он лежал на спине с раскинутыми в стороны согнутыми в коленях ногами. Обрывки истлевшей одежды сдуло ветром, но обгоревшие мышцы и части тела еще сохранили свою форму, хотя выглядели неестественно маленькими и короткими. По существу, это были лишь угли и пепел... Уилсон толкнул ногой останки солдата и глубоко вздохнул. - Нам не оставили здесь никаких сувениров, - пробормотал он. - Кто это сделал? - рявкнул Галлахер, пьяно покачиваясь взад и вперед, - Кто, черт возьми, опередил нас? Уилсон, ты, стервец, надул нас. Вы уже расхватали все сувениры... Уилсон не обратил никакого внимания на Галлахера. - Это же просто безобразие. Мы целую неделю рискуем отправиться на тот свет, а нам не оставляют ни одного даже самого паршивого сувенира. Ну где тут справедливость, черт возьми? - бормотал он себе под нос. Мартинес сильно, как по футбольному мячу, ударил ногой обуглившийся труп солдата; труп рассыпался на мелкие части, как будто это был пепел сгоревшей сигары. Это, видимо, доставило ему некоторое удовольствие и в какой-то мере подняло настроение. После выпитого виски оно было у него мрачным, а трудный переход лишь усилил его. Вид трупов не вызывал в нем ни ужаса, ни страха. Страх перед возможностью умереть самому никак не ассоциировался в его воображении ни со зловонным запахом, ни с ужасным видом искалеченных тел. Он не мог бы сказать, почему на него нашло такое уныние. Ему хотелось найти какую-нибудь причину. Может быть, дело в том, что он потратил деньги на виски? Он несколько раз пытался подсчитать, много ли потребуется дней, чтобы восстановить израсходованную сумму из денег, которые он получал. Ред прислонился к опрокинувшейся японской машине. У него кружилась голова, и он вынужден был опереться рукой о металлиЧеский поручень. Пальцы наткнулись на мягкий полусгнивший фруктовый плод. Он с отвращением сбросил его на землю. Плод был красного цвета и походил на грушу, но Ред никогда раньше не видел таких фруктов. - Откуда это появилось тут? - спросил он хриплым голосом. - Это японская еда, - с готовностью ответил Уилсон. - А откуда они их берут? - Не знаю, - пожал плечами Уилсон и наподдал плод носком ботинка. На какой-то момент, несмотря на опьянение, Ред почувствовал страх. Он вспомнил Хеннесси. - Ну что же, Уилсон, где же твои проклятые сувениры? ~~ спросил он ядовитым тоном. - Идите за мной. Я же сказал вам, идите за мной, - ответил Уилсон. Сойдя с дороги, они отошли немного в сторону по направлению к возвышенности, на которой оборонялись окопавшиеся японцы, Окопы и блиндажи в результате артиллерийского обстрела были разрушены и превратились в бесформенные развалины. Стены блиндажей обвалились и походили на оставленные детьми песочные пещеры на пляже, разрушенные ногами взрослых. На возвышенности кучками по два, три и четыре человека лежало десятка три убитых японских солдат. По всему полю в невообразимом беспорядке и нагромождении валялись тысячи обломков и осколков и стоял резкий запах, какой исходит от горящего на свалке мусора. Полузасыпанные землей, лежали коробки с гниющими теперь продуктами и ящики с запасами и снаряжением. Кое-где валялись изорванные грязные вещевые мешки, ржавые винтовки, ботинки, фляги. На возвышенности вряд ли можно было найти хотя бы пять квадратных ярдов земли, свободной от мусора, обломков, осколков и останков японских солдат. От разлагающихся трупов шел острый зловонный запах; над ними неустанно кружили мухи. - Черт бы взял этих мух, - пробормотал Галлахер. Он обошел вокруг тела убитого и поднял с земли маленькую картонную коробочку. Отсыревшая коробка развалилась у него в руках, и из нее выпало несколько малюсеньких пузыречков с темной жидкостью. Галлахер поднял один из них и несколько секунд мрачно рассматривал его. - Что это такое? - спросил он. Никто не ответил на его вопрос. Повертев пузырек в руках, он раздраженно швырнул его в сторону. - Хотел бы я знать, где же все-таки эти проклятые сувениры? - спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно. Уилсон пытался вынуть из заржавевшей японской винтовки затвор. - Я как-нибудь обязательно достану себе самурайский меч, - заявил он с усмешкой, ткнул тело убитого солдата прикладом и сделал гримасу. - Падаль мы - вот что мы все такое. Отвратительная падаль. Он глубоко вздохнул и начал спускаться по противоположному склону холма. Тут было несколько естественных пещер, и в одной из них на множестве ящиков и корзин лежало несколько трупов японских солдат. - Эй, ребята, я нашел кое-что! - радостно закричал Уилсон. Он был доволен, что может наконец показать что-то своим опьяневшим друзьям. - Если Уилсон сказал, что найдет сувениры, будьте уверены - он найдет их. По дороге в направлении бивака, грохоча на неровностях, прошла грузовая машина. Уилсон по-детски помахал вслед ей рукой и, присев на корточки, пролез в пещеру. За ним последовали Ред, Галлахер и Мартинес. - Здесь много каких-то коробок и корзин. Похожи на чемоданы, - сообщил Уилсон. - Это просто упаковочные корзины, - проворчал Ред. - А я что говорю, - согласился Уилсон. - Мы освободим их и возьмем с собой. - Если тебе нужна корзина - можешь получить ее в штабной роте, - сердито проворчал Ред. - Э-э нет, - возразил Уилсон, - у нас не корзины, а дрянь какая-то. А эти корзины сделаны как чемоданы. Мартинес вылез из пещеры и отошел на несколько ярдов в сторону. По пути в пещеру он заметил труп японского солдата с открытым ртом, в котором виднелись золотые зубы. Мартинес решил осмотреть труп еще раз. Во рту у японца было по меньшей мере шесть или семь литых золотых зубов. Мартинес метнул быстрый взгляд назад и убедился, что его товарищи в пещере. Его охватило желание завладеть золотыми зубами. Он слышал, как оставшиеся в пещере пыхтели над чем-то и громко ругались. Мартинес не сводил взгляда с золотых зубов. "Они ему теперь ни к чему", - пробормотал он себе под нос. Он напряженно пытался подсчитать, сколько можно получить за золото. "Долларов тридцать", - снова произнес он совсем тихо. Мартинес отошел было прочь, но сразу же возвратился. В поле было очень тихо; ни звука, кроме монотонного жужжания кружившихся над трупами мух. Мартинес нервно тряхнул головой. Рядом с трупом валялась винтовка. Он нагнулся, схватил ее и решительно ударил прикладом по скуле убитого японца. Удар получился таким же глухим, каким бывает удар колуна по отсыревшему и загнившему чурбану. Мартинес приподнял винтовку и с силой ударил еще раз. И челюсти и зубы раскрошились. Часть зубов выпала на землю, а часть застряла в месиве раздробленной челюсти трупа. Мартинес нагнулся, поднял четыре или пять выпавших золотых зубов и сунул их в карман. С его лица градом лил пот. Ему казалось, что вместе с сердцем пульсирует целиком все его тело. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов; биение сердца постепенно вошло в норму. Мартинеса охватило смешанное чувство вины. стыда и ликования. Он вспомнил, как в детстве украл несколько Центов из кошелька у матери. "Черт возьми, - пробормотал он, - когда же я смогу продать это золото?" Лицо мертвого японца с разможженной скулой вызывало у Мартпнеса отвращение и страх. Резко повернувшись, он быстро направился к пещере. В тесной пещере стояла сырость и духота. Воздух здесь, казалось, был прохладным, но все вспотели. Трупы лежали на ящиках и корзинах штабелем, как мешки с мукой. В пещере оказались всякие обломки, черные обгоревшие предметы, заржавевшие металлические изделия, осколки снарядов, несколько разбитых ящиков с минами, кучки серого пепла. - А ну их к черту, эти корзины! - раздраженно сказал Ред. От зловония его тошнило, а от попытки сдвинуть труп, прикасаясь к нему только кончиками пальцев, болела спина. - Давайте прекратим это грязное дело, - поддержал его Галлахер. - Ребята, главное мы уже сделали. Неужели все бросим? - взмолился Уилсон. Он хотел во что бы то ни стало взять корзину с собой. Глаза Мартинеса разъедал стекавший со лба пот. - Пойдемте обратно, - нетерпеливо предложил он. Уилсон оттолкнул труп и в ужасе отскочил назад. Он увидел на одной из корзин змею. Как бы выбирая жертву, она медленно двигала головой из стороны в сторону. Охваченные страхом, все отпрянули назад, к противоположной стене пещеры. Ред вскинул автомат, наЖал на предохранитель и стал тщательно прицеливаться в голову змеи. Руки у него дрожали, но он не сводил взгляда с безжизненных змеиных глаз. - Смотри не промахнись, - умоляюще прошептал Уилсон. Раздался оглушительный выстрел. Его звук метался от стены к стене, как будто это был артиллерийский залп. Голова змеи исчезла, а ее туловище затрепетало в предсмертных конвульсиях. - Пошли отсюда скорее! - закричал Галлахер. Все в панике бросились к выходу. Отталкивая друг друга, каждый старался выбраться из пещеры первым. Выскочив как пробка, Уилсон поднялся на ноги, вытер с лица пот и облегченно вдохнул сравнительно свежий воздух. - Придется мне так и остаться без корзины, - пролепетал он. Весь заряд бодрости Уилсон израсходовал и почувствовал теперь страшную усталость. - Давайте пойдем назад, - предложил он. Спустившись с горки, они вышли на дорогу и направились в сторону бивака. Чуть в стороне стоял обгоревший танк с разбитыми и заржавевшими гусеницами, напоминавший чем-то скелет огромной ящерицы. - Не дай бог еще раз наткнуться на такую змею, - пробормотал Мартинес. Вайман раздавил насекомое, Это была длинная волосатая чернозолотистая гусеница. Вайман проткнул ее тонкой веточкой. Гусеница начала быстро кружиться на одном месте и перевернулась на спину. Потом она отчаянно пыталась снова принять нормальное положение, пока Вайман не поднес к ней горящую сигарету. Гусеница сначала скорчилась, а потом замерла. Конец, к которому Вайман поднес сигарету, свернулся, лапки гусеницы беспомощно трепетали в воздухе. У нее был такой вид, как будто она напрягала все силы, чтобы дышать. Риджес наблюдал за действиями Ваймана с отвращением. Его длинное унылое лицо стало хмурым. - Зачем ты это делаешь? - спросил он. Вайман был поглощен конвульсиями гусеницы. Вмешательство Риджеса рассердило его, и в то же время ему стало стыдно. - А что тут такого? - спросил он. - Прекрати издеваться. Ведь гусеница не сделала тебе ничего плохого, она была занята своим делом. Вайман повернулся к Гольдстейну. - Проповедник обеспокоен судьбой гусеницы, - сказал он и саркастически засмеялся. - Погибает божья тварь, да? - У каждого человека своя точка зрения на это, - мягко заметил Гольдстейн. - Но есть люди, которые верят в священное писание, - проговорил Риджес, упрямо наклонив голову. - Ты же ешь мясо, так ведь? - насмешливо спросил Вайман. Обычно он чувствовал, что стоит ниже других в отделении, но сейчас говорил уверенно и даже радовался тому, что его аргументы более убедительны. - В каком это писании сказано, что мясо есть можно, а насекомое убить нельзя? - Мясо - это совсем другое. Я ведь не ем насекомых. Вайман насыпал на гусеницу земли и наблюдал, как она изо всех сил старалась сбросить с себя тяжесть. - Я не думаю, что ты очень опечалишься, если убьешь одногодвух япошек, - сказал он. - Но они же язычники, - возразил Риджес. - Извини меня, - вмешался Гольдстейн, - ты не совсем прав. Несколько месяцев назад я читал статью, в которой сказано, что в Японии около ста тысяч христиан. - Ну и что же, - ответил Риджес, кивая головой, - мне бы вовсе не хотелось оказаться убийцей хотя бы одного из них. - Ты должен будешь убивать, - возразил Вайман. - Почему ты не хочешь сознаться в том, что не прав? - Бог не даст мне убить христианина, - упрямился Риджес. - Ха-ха, не даст... - Я уверен в этом, - сказал Риджес. Но он чувствовал, что сбит с толку. Вид корчившейся гусеницы напомнил ему, как выглядели тела убитых японских солдат после неудачной ночной попытки форсировать реку. Он успокаивал себя тем, что японцы язычники, но теперь, после того что сказал Гольдстейн, Риджес окончательно запутался. Сто тысяч человек - это, по представлениям Риджеса, было много; он предположил, что это, наверное, половина всего населения Японии. Но тогда это значит, что некоторые убитые японцы, которых он видел в реке, христиане. Он поразмыслил над этим минутудругую, а затем ему пришла в голову убедительная мысль. Все было очень просто. - Ты веришь, что у человека есть душа? - спросил он Ваймана. - Не знаю. А что это такое душа? Риджес засмеялся. - Не такой уж ты умник, как воображаешь. Душа - это то, что выходит из человека, когда он умирает, это то, что поднимается туда, в небеса. Потому мертвецы и выглядят так страшно. Мертвый человек - это уже совсем не то что живой, он без души. Это очень важно, что у человека есть душа, которая выходит из него после смерти. - Это еще требует доказательства, - философски заявил Вайман. Гусеница умирала под тяжестью последней горсти земли, высыпанной на нее Вайманом. Четвертую флягу виски Уилсон выпил один, когда стоял ночью в карауле. Он снова немного опьянел и, как всегда в таких случаях, начал беспокойно ерзать с места на место. Он уселся на край окопчика и устремил беспокойный взгляд в темноту за пределами заграждения из колючей проволоки. Голова Уилсона склонялась то в одну, то в другую сторону, глаза закрывались, несмотря на все усилия держать их открытыми. Приблизительно в пятнадцати ярдах за колючей проволокой был куст, который, по мнению Уилсона, мешал ему наблюдать. От куста до самых джунглей простиралась тень, и это лишало Уилсона возможности обозревать какуюто часть своего участка. Чем больше он смотрел на затемненный участок, тем больше он его беспокоил. "Черт бы взял этот куст, - тихо произнес Уилсон. - Думаешь, тебе удастся прикрыть какогонибудь япошку? Черта с два, - покачал он головой. - Э-э нет, провести меня никому не удастся". Уилсон вылез из окопчика и отошел на несколько шагов в сторону. Ноги не повиновались, и это забавляло его. Он снова уселся на край окопчика и устремил свой взгляд на куст. "Какого дьявола ты вырос здесь?" - спросил он заплетающимся языком. Закрыв глаза, Уилсон почувствовал головокружение, а во рту было такое ощущение, как будто он жевал кусок губки. "Из-за этого проклятого куста солдату нельзя даже поспать на посту", - с досадой подумал Уилсон. Он глубоко вздохнул, а затем двинул затвор пулемета назад и вперед. Наведя пулемет под основание куста, Уилсон пробормотал: "Больше расти здесь не будешь" - и нажал на спусковой крючок. После длинной очереди Уилсон обнаружил, что куст остался на месте. Рассердившись, он дал по нему еще более длинную очередь. Для солдат разведывательного взвода, спавших всею в десяти ярдах позади Уилсона, пулеметная стрельба была совершенно неожиданной. Все моментально проснулись, как будто через них пропустили сильный электрический заряд. Сначала солдаты прижались к земле, но, когда стрельба прекратилась, все постепенно поднялись. Никто, конечно, не знал, что стрелял Уилсон. Все думали, что это новая атака японцев, и каждый пережил несколько страшных секунд, пока не проснулся окончательно. Гольдстейну показалось, что он заснул на посту. Он несколько раз отчаянно прошептал: "Я не спал, я только закрывал глаза, чтобы обмануть японцев. Я был начеку. Клянусь, я был начеку". Мартинес спросонья захныкал: "Я отдам зубы назад, честное слово, я отдам зубы". Вайману снилось, что он не удержал противотанковую пушку. Он быстро лепетал: "Это не я виноват. Гольдстейн отпустил, а не я". Вайман чувствовал, что в действительности виноват он, а не Гольдстейн, но в этот момент он окончательно проснулся и обо всем сразу же забыл. Ред спал лицом вниз, и ему снилось, что это в него стреляет тот японский солдат со штыком. "Ну давай, давай, ты, ублюдок", - бормотал он, пока не проснулся. Галлахер подумал: "Меня хотят убить". Крофт на какой-то момент был парализован страхом. Ему казалось, что японцы форсируют реку, а его руки и ноги будто привязаны к пулемету и он не может пошевелить ими. Когда прогремела вторая очередь, Крофт почувствовал, что его руки и ноги освободились, и он громко крикнул: "Идите! Идите, убейте меня, ублюдки!" В этот момент он проснулся с мокрым от пота лицом, а в следующий момент уже полз к пулеметному окопчику, в котором сидел Уилсон. - Взвод, в ружье! На линию огня! - громко скомандовал Крофт. Он все еще не разобрался, действительно ли они находятся на реке или нет. В следующий момент, когда Уилсон дал третью очередь, Крофт понял, что стрелял Уилсон, а не японцы, а еще через мгновение, что они находятся не на реке, а в биваке второго батальона. Крофт спрыгнул в пулеметный окоп и сильно дернул Уилсона за руку. - В кого ты стреляешь? - громко спросил он и только теперь проснулся окончательно. - Я попал в него! - возбужденно ответил Уилсон. - Я сшиб эту сволочь! - Что? - спросил Крофт, на этот раз шепотом. - Куст! Вон там, - показал Уилсон пальцем. - Он мешал мне наблюдать. Он мне все время действовал на нервы. К окопчику осторожно подползли остальные солдаты отделения. - Значит, никаких японцев здесь не было? - спросил Крофт. - Откуда? Что ты! - беспечно ответил Уилсон. - Если бы я увидел хоть одного японца, я не стал бы стрелять из пулемета, а пустил в ход винтовку. Зачем же обнаруживать свою позицию из-за одного японца? Крофт едва справился с приступом гнева. Он схватил Уилсона за плечи и сильно тряхнул, хотя тот был намного крупнее его. - Клянусь всеми святыми, - прохрипел он, - если ты еще раз выкинешь что-нибудь подобное, застрелю... Я... - От гнева Крофт запнулся. - Назад! - крикнул он подползавшим солдатам. - Тревога ложная! - Кто стрелял? - спросил кто-то шепотом. - Идите назад! - властно скомандовал Крофт. Он снова повернулся к Уилсону: - Это самый безобразный трюк из всех, которые ты выкидывал, Уилсон. Считай себя в моем черном списке. Крофт вылез из окопа и направился к своей палатке. У него дрожали руки. Уилсон совсем сбился с толку. Он все вспоминал, каким радостным и веселым Крофт был, когда они пили виски, и никак не мог понять, на что он так рассердился теперь. "Что могло его так разволновать?" - недоуменно задавал себе вопрос Уилсон. Он усмехнулся, вспомнив, как Крофт тряхнул его. Это рассердило Уилсона. "Неважно, что я давно знаю его, - подумал он, - он не имеет права так обращаться со мной. В следующий раз, если он позволит себе что-нибудь подобное, стукну его разок-другой". У него испортилось настроение. Он бросил взгляд за проволочное захраждение. Куст был срезан под самый корень, и теперь можно было наблюдать по всему периметру участка. "Давно бы надо было сделать так", - подумал Уилсон. Упреки Крофта очень обидели его. "Что я сделал плохого? Какие-нибудь три очереди из пулемета, вот и все". Внезапно Уилсон осознал, что он, видимо, разбудил весь бивак. Солдаты напряженно прислушивались к любому звуку. "Черт возьми, - вздохнул Уилсон, - когда выпьешь, надо быть поосторожнее, а то попадешь в большую беду". Он снова усмехнулся. Утром следующего дня отделение Крофта возвратилось в штабную роту. Оно находилось на передовой семь дней и восемь ночей. МАШИНА ВРЕМЕНИ ВОЛСЕН РЕД Странствующей менестрель Весь он был каким-то костлявым и шишковатым, и, несмотря на более чем шестифутовыи рост, вес его вряд ли превышал сто пятьдесят футов. В его профиле выделялись крупный нос и длинная челюсть. Его лицо выглядело бы очень сердитым, если бы не спокойные бледно-голубые глаза, окруженные паутинкой мельчайших морщинок и веснушек. Горизонт здесь узок. Он не выходит за