пределы тесных рядов стареньких покосившихся шахтерских домишек и окружающих город шахт и холмов. Всю долину покрывает бледно-коричневая пыль, наносимая сюда с холмов Монтаны. Вы должны уяснить, что все здесь принадлежит компании. Много лет назад инженеры, техники и рабочие компании проложили дорогу в долину, пробурили стволы шахт, построили каркасные домики для шахтеров, открыли магазин и даже построили для шахтеров церковь. С тех пор город - это котловина. Все, что шахтеры зарабатывают у компании, они отдают ей же. Заработанные деньги уходят на то, чтобы выпить в принадлежащем компании баре, купить продукты и одежду в принадлежащем компании магазине, заплатить арендную плату за принадлежащий компании участок и дом. После этого ничею не остается. Все горизонты обрываются на подъемнике шахты. Все это Ред усвоил очень рано. А что еще ему было усваивать, если его отца убило взрывом в шахте? Есть неписаные правила, и одно из них, типичное для принадлежащего компании шахтерского городка, заключается в том, что если убивает отца, то семью содержит старший сын. В 1925 году, когда Реду было тринадцать, в шахте работали подростки помоложе его, тоже сыновья шахтеров. Это никого не удивляет. Ред самый старший мужчина в семье, значит, должен работать. К тому времени, когда Реду исполнилось четырнадцать, он уже мог работать с буром. Неплохой заработок для подростка, но в шахте в самом конце штольни не встанешь во весь рост. Даже подростку приходится работать согнувшись, опираясь коленями на осколки руды, оставшиеся после загрузки маленькой вагонетки. Разумеется, здесь жарко, сыро, душно, а горящие на шлемах лампочки быстро пропадают во мраке черных коридоров. Бур - очень тяжелая штука; мальчишке приходится упирать его в грудь и изо всех сил нажимать на рукоятки, чтобы вибрирующая головка бура постепенно врезалась в породу. Когда выдолблено достаточно большое углубление, в него закладывается динамитный заряд, шахтеры прячутся за изгиб в тоннеле, и заряд взрывается. Осыпавшиеся осколки руды нагружают лопатами на маленькую платформу-вагойетку. Потом вагонетку откатывают, но приходится то и дело останавливаться, чтобы очистить узкую колею от осыпавшейся на нее земли. Потом подгоняется другая вагонетка и тоже нагружается. Ред работает по десять часов в день шесть дней в неделю. В зимнее время по воскресеньям он иногда видит небо. Весенними вечерами он сидит со своей девушкой в маленьком городском парке в конце главной улицы. Это почти конец города. Пропадая в сумеречной дымке, о г города на запад тянется ряд голых коричневых холмов. В долине давно уже темно, а Ред и его девушка все еще видят последние лучи заходящего за верхушки холмов солнца. - Чудесный вид, - шепчет девушка. - Черт с ним, с видом. Я скоро уеду отсюда, - говорит Ред. Ему уже около восемнадцати лет. - Я все время думаю: а что там, по ту сторону холмов? - тихо говорит девушка. Он вытирает свои пыльные ботинки о редкую хилую травку парка. - У меня все время как будто зуд какой-то... Я в отца пошел. Ему все время лезли в голову всякие идеи. У него была целая куча книг, а мать взяла да и продала их. Все вы такие, женщины. - Как же ты уедешь, Ред? И как же мать останется без тебя, без твоего заработка? - недоумевает девушка. - Настанет время, плюну на все и уеду. Я никому здесь ничего не должен, и ничто не удержит меня. - Вглядывается в темноту. На его лице признаки нетерпения, гнева и других чувств, навеянных картиной заходящего за холмы солнца. - Ты хорошая девушка, Агнесса. - Мысль о том, что Агнессу придется оставить, вызывает жалость к самому себе и несколько омрачает настроение. - Но я не собираюсь жить, как отец. Не хочу все время торчать в шахте и в шахте же умереть. - То, что ты задумал, это большое дело, Ред. - Конечно. - Он вдыхает весенний сладковатый ночной воздух, чувствует запах земли. - Знаешь что я тебе скажу, я не верю в бога. - Не может быть, Ред! Ред вспомнил прикрытое одеялом тело отца. Взрыв превратил его почти в лепешку. - Да-да. Просто не верю, и все. - Я иногда тоже не верю, - призналась Агнесса. - С тобой можно говорить, ты понимаешь. - Плохо только, что ты собираешься уехать. - Ничего не поделаешь. Он знает, что тело у Агнессы молодое, упругое, знает, как пахнет ее грудь, похожая на припудренное тальком тело младенца, но он знает и то, что все женщины в этом шахтерском городке в в конце концов высыхают, как бумажная веревка. Взять хотя бы этого Джо Маккея, который сделал Алисе ребенка, а потом оставил ее. "Хотя она сестра мне, я все же не осуждаю его. Ты должна понять это, Агнесса". - Ты бессердечный, Ред. - Да, ты права. - Восемнадцатилетнему такие слова кажутся похвалой. Если шахта закрывается, ты, конечно, остаешься без работы. На какую-нибудь неделю это неплохо: можно поохотиться на зайцев, сыграть пару раз в футбол, но вскоре все это приедается. Большую часть времени приходится проводить дома, а дом - это сплошные спальни, за исключением разве кухни. Маленькие братья Реда вечно шумят, а Алиса, которая нянчит своего внебрачного ребенка, вечно мрачная и угрюмая. Когда Ред работал, было легче, а теперь почти все время приходилось толкаться дома, в семье. - Я уезжаю отсюда, - не выдерживает Ред. - Что? О боже! Нет, нет, не может быть! - удивляется мать. (Она такая же, как отец, - низкорослая полная женщина, так и не сумевшая избавиться от шведского акцента.) - Я больше не вынесу этого. Не хочу погибнуть ни за что ни про что. Эрик уже достаточно вырос, чтобы работать на шахте, если она когда-нибудь откроется. - Ты не уедешь, - говорит мать. - Я сам знаю, что мне делать! - кричит Ред. - Что человек может получить здесь? К чему он стремится, помимо того чтобы набить желудок? - Скоро Эрик начнет работать. Ты женишься. Найдешь себе шведку. Ред стучит кружкой по столу. - К черту все это! Мне уже надоели разговоры о женитьбе. - (Агнесса... Идея о женитьбе не столь уж неприятна, но он решительно отбрасывает ее.) - Я уеду отсюда. Я не собираюсь прожить большую часть своей жизни с буром в руках и в ожидании, когда на меня обвалится штольня. В кухню входит сестра Реда. - Ты сопливый мальчишка, тебе ведь только восемнадцать лет. Куда ты уедешь? - Это не твое дело! - кричит Ред. - Как это не мое, оно касается нас всех! Все вы, мужчины, одинаковы - оставляете нас в трудном положении, а сами удираете. Вы не имеете права так поступать! - кричит сестра. - В чем дело? - удивляется Ред. - Поесть тебе всегда здесь найдется. - А может быть, мне тоже хочется уехать. Может быть, мне не нравится прозябать здесь всю свою жизнь без всякой надежды выйти замуж. - Это твое дело. Я здесь ни при чем, и ты меня не удержишь. - Ты тоже такой же, как тот, который удрал от меня. Человек, который заварит кашу и удирает, чтобы не расхлебывать ее, - это самый ничтожный человек. Ред дрожит от гнева. - Если бы я был на месте Джо Маккея, я тоже удрал бы от тебя. Он правильно сделал, что удрал. Вот он и поругался с сестрой. - Как ты смеешь говорить такое своей сестре? - А зачем ему было оставаться? Он получил от тебя, что хотел, и точка. Сестра с размаху бьет Реда по щеке. В его глазах появляются слезы обиды и гнева. Смахнув их, он смотрит на нее свирепым взглядом. - Лучше уезжай, - вмешивается мать. - Плохо, когда в семье начинаются драки. Уезжай. - А как же с работой в шахте? - Ред чувствует, что его решимость ослабла. - Эрик... - отвечает со вздохом мать. - Когда-нибудь, Ред, ты поймешь, как плохо поступил сегодня. Господь с тобой. - Человеку нужно уехать. Он здесь как в затхлой норе. Эти слова не приносят Реду облегчения. В 1931 году любые поездки и странствия приводили в джунгли бродяжничества. Но пути туда были разные. Товарные поезда из Монтаны, через Небраску в Айову. Поденные работы на фермах. Сбор урожая и работа на зернохранилищах. Перевозка навоза. Ночевка в парках и арест за бродяжничество. Когда Реда выпускают из окружного исправительного дома, он идет обратно в город, тратит заработанный доллар на хороший обед и пачку сигарет, а вечером устремляется на отходящий из города товарный поезд. Луна серебрит мелькающие с обеих сторон дороги кукурузные поля. Ред устраивается поудобнее на платформе открытого товарного вагона и смотрит в небо. Приблизительно через час на платформу забирается еще один бродяга. У него есть фляжка виски. Они распивают ее и выкуривают сигареты Реда. Потом они ложатся на спину и смотрят на звезды. Небо как бы трепещет в такт покачиваниям и подпрыгиваниям вагона. "Не так уж плохо", - думает Ред. - Господи, сегодня ведь суббота! - восклицает сосед Реда. - Ага. В субботние вечера в шахтерском городке, где жил Ред, в церковном подвале устраивают танцы. Круглые столики покрыты клетчатыми скатертями. За каждым столиком семья: шахтеры, их взрослые сыновья и дочери, жены, бабушки, дедушки и маленькие ребятишки. Некоторые матери приходят сюда даже с младенцами и на глазах у всех кормят их грудью. Провинция. Воздух в подвале тяжелый. Вонь. Шахтеры приносят с собой по бутылочке и, напившись, становятся мрачными, угрюмыми. А что еще можно ожидать от усталых людей в конце рабочей недели? К полуночи шахтеры начинают скандалить со своими женами. Ред хорошо помнит, как отец всегда бранился с матерью, а принадлежавший компании оркестр - скрипка, гитара и пианино - наигрывал в это время какую-нибудь кадриль или польку. Для парнишки из шахтерского городка интересно и ново напиться в субботу на платформе товарного вагона. Горизонт расширяется на миллионы миль. Кругом серебрятся кукурузные поля. Джунгли бродяг - это болотистые районы за городом, пустыри, заросшие сорняком, неподалеку от железной дороги. Тут вырастают жалкие грязные лачуги. Крыши сделаны из заржавевших листов гофрированного железа, а через дощатый настил-пол пробивается трава. Большая часть обитателей спит прямо на земле около лачуг, а моется в речушке с коричневой водой, лениво текущей по придорожной болотистой земле. В жаркие дни время ползет медленно. Над мусорными свалками - крупные золотисто-зеленые мухи. В поселке безработных несколько женщин. Ночью Ред и несколько других парней проводят время с ними. Днем - шатание по городу, тщательный осмотр консервных банок на мусорных свалках, попытки выпросить подаяние. Однако чаще всего - простое сидение в тени, разглядывание проходящих поездов и разговоры, разговоры... - Джо сказал, что скоро нас выгонят отсюда. - Вот сволочи! - А знаете, ребята, скоро будет революция. По-моему, нам надо организовать поход в Вашингтон. - Гувер покажет тебе поход... Брось обманывать себя, Мак. - А я представляю, как бы мы пошли... "Люблю парады и бой барабанов..." - Слушайте, ребята, я тут давно наблюдаю... Это все из-за проклятых евреев. Во всем виноваты они. Евреи всего мира. - Ты, Мак, сам не понимаешь, что говоришь. Нам нужна революция, нас эксплуатируют. Надо подождать, пока будет диктатура пролетариата. - А ты что, коммунист? Слушай, у меня, например, было свое дело. Со мной считались в городе, и у меня были деньги в банке. У меня все было, но... помешал заговор... Реда одолевает дремота. "Все это чепуха, - думает он, - дешевка. Важно все время двигаться куда-нибудь и помалкивать". - А-а-а, пошел ты с твоим заговором... - И все-таки нас собираются выгнать отсюда. - А я и сам уйду, - говорит Ред. У него все тот же зуд. Так или иначе, но умереть тебе, кажется, никогда не дадут. ╗ самом деле - хоть и редко, но все же бывают подарки судьбы, всегда находится какая-нибудь небольшая работенка, немного жратвы, чтобы двигались ноги, встречается новый городок, в котором ты еще не был. А бывает даже и хорошее настроение, когда тебе, например, удается попасть на рассвете на товарный поезд. Едешь и видишь, как земля начинает преображаться под лучами солнца... Конечно, это хорошо в том случае, если ты не очень голоден. Брось горсть соломинок в речку и убедишься, что часть их останется на плаву, несмотря пи на какие пороги и стремнины. Всегда найдется что-нибудь такое, что поддержит тебя. Двигаешься от одного городка к другому, а лето подходит к концу, ночи становятся прохладными. Но всегда ведь найдется железная дорога, бегущая на юг, или тюрьма, в которой можно переспать ночь. Если пройдешь через все это, то через некоторое время тебе удастся получить пособие. Даже сможешь получить приличную работу: мойщиком посуды, поваром по приготовлению срочных заказов, каменщиком на строящейся дороге, рабочим на ферме, маляром, водопроводчиком и даже продавцом бензина на автозаправочной колонке. В 1935 году Ред проработал в ресторане почти целый год. Он оказался лучшим мойщиком посуды из всех побывавших на этой работе. (Часы пик на кухне с двенадцати до трех. Посуда со звоном поступает из лифта в желоб; проворные руки мойщика счищают с тарелок остатки еды и жир, а со стаканов и чашек губную помаду и ставят их на специальный решетчатый поднос. Поднос задвигается в длинную машину. В ней гудит и вибрирует пар, который со свистом вырывается с другого конца. Здесь еще один мойщик выхватывает поднос щипцами и, обжигая пальцы, укладывает посуду в стопки. "Не хватай, Джек, посуду голыми руками!") После работы Ред идет домой, в меблированную комнату (два доллара пятьдесят центов в неделю; от продолжительного употребления ковры на лестницах стали толще и пружинят под ногами, как мягкий торф) и ложится на свою кровать. Если он не очень устал, то через некоторое время встает и спускается в соседний бар. (Серый потрескавшийся асфальт, пустые консервные банки, яркий свет неоновой вывески с двумя потухшими буквами.) - Мужчина, Ред, всегда придерживается какой-нибудь философии. Я скажу тебе, иногда я думал, что совершил ошибку, женившись. Знаешь, иногда я просто до бешенства доходил. Я все думал и думал: для чего я работаю... Впрочем, потом это проходит. Вон посмотри на ту пару в кабине. Видишь, как они прижимаются друг к другу? Сейчас ни один из них не может даже дышать без другого. И у меня с моей старухой было то же. А чем все это кончится? Я уже не злюсь больше, я знаю что почем. У этой пары все кончится так же, как кончилось у тебя, у меня и у кого угодно другого. (Пиво выдохшееся, невкусное.) - Я за женщинами не очень-то бегаю, - говорит Ред. - Это они всегда стараются поймать нас в ловушку. На это я уже насмотрелся. - Все не так плохо, Ред. В женитьбе, и вообще в женщинах, есть кое-что хорошее, но, когда женишься, надеешься на одно, а получается совсем другое. У женатого мужчины всегда куча забот, Ред. Откровенно говоря, бывают такие моменты, когда я хотел бы быть таким же свободным, как ты, Ред. - С меня пока и шлюх хватает. В публичных домах женщины одеты по последней моде, введенной какой-то актрисой: изящные на узеньких бретельках лифчики из легкой материи и трусики тропической расцветки. Они, как королевы из странного бурлеска, сидят в гостиной с ультрасовременной мебелью и расставленными повсюду шикарными пепельницами. - Ну что, Перл, пойдем? Ред поднимается и идет вслед за ней по устланной серым и мягким, как губка, ковром лестнице, разглядывая рельефные, автоматически покачивающиеся бедра. - Давно мы с тобой не виделись, Ред. - Всего две недели. - Да, последний раз ты выбрал Роберту, - порицает она его. Небольшая комнатка с кроватью. Свернутое валиком одеяло со следами грязи от ботинок предшествующих посетителей. Напевая песенку, Перл сует доллар Реда под подушку. - Тише, тише, Ред, у меня сегодня длинный и трудный день. Они ложатся... - А если еще разок, бесплатно? - Нет, дорогой. Ты же знаешь, что с нами сделает Эдди, если узнает, что мы соглашаемся на это. Ред быстро одевается. - Извини, Ред, - говорит она, положив руку ему на плечо. Ее губы кажутся нежными, зовущими, груди упругими, высокими. - Хорошая ты девочка, Перл. Одна из лучших. На потолке ничем не прикрытая лампочка. Яркий свет режет глаза. Он вдыхает пудру Перл и сладковатый запах пота. - А как ты сюда попала? - Я расскажу тебе когда-нибудь за кружкой пива. На улице воздух прохладный. Реда охватывает чувство приятной меланхолии. Вернувшись домой, он долго не может уснуть. "Я слишком долго пробыл в этом городе", - думает Ред. (Голые коричневые горы в сумерках. Ночь катится на запад.) "Где же та прелесть, которую чувствуешь, когда молод?" Ред встает и смотрит в окно. "Господи, я уже старик! Двадцать три, а я уже старик!" Через некоторое время он засыпает. Утром глаза разъедает пот. Из моечной машины извергается пар. Ред счищает губную помаду со стаканов. "Пожалуй, мне надо уходить отсюда, - думает он. - Ничего хорошего в регулярном заработке нет". Но теперь он уже на многое не надеется. Скамейка в парке все-таки очень мала, чтобы на ней можно было удобно устроиться спать, Если свесить ноги, то края больно врезаются в мякоть под коленями, а если подтянуть ноги наверх, то просыпаешься от судороги в бедрах. Спать же на боку худому человеку невозможно: костям больно, да и плечи затекают. Ред вынужден лежать на спине с поднятыми коленями, заложив руки под голову. Когда он встает, то в течение нескольких минут не может пошевелить онемевшими пальцами. Ред просыпается от резкого сотрясения во всем теле. Он вскакивает, видит, как полисмен замахивается своей ночной дубинкой для повторного удара по подошвам ботинок. - Тише, тише, я встал. - Найди себе другое место спать, - сердито ворчит полицейский. Четыре часа. Вот-вот наступит рассвет. По тихим безлюдным улицам медленно движутся маленькие грузовики с молоком. Ред направляется к железной дороге. В расположенной поблизости от вокзала торгующей всю ночь харчевне он долго, пока не наступает утро, пьет чашку кофе с парой горячих пирожков. Чтобы растянуть время, он сосредоточенно рассматривает грязный пол, белую мраморную стойку, коричневые круги на ней - следы от чашек с кофе - и круглые целлулоидные колпаки, которыми накрывают торты и кексы. Опершись руками о стойку, он ухитряется даже подремать минут десять. "Я слишком долго работал в этом городе, - думает он. - Жизнь без перемен неинтересна, но и бродяжничать тоже не очень-то сладко. Теряешь все, что имеешь, когда становишься бродягой". Сначала это похоже на сравнительное благополучие, потом на хвост кометы, потом оказывается, что не было ни того, ни другого. Он устроился водителем грузовика на ночные поездки по маршруту Бостон - Нью-Йорк и работал здесь два года. Дорога, казалось, пролегла бороздой в его голове: из Бостона в Провиденс, потом в Гротон, потом в Нью-Лондон, Нью-Хевен, в Стэмфорд, Бронкс, на склады. В следующую ночь те же пункты в обратной последовательности. Он снимал комнату на Сорок восьмой улице рядом с Десятой авеню и мог, если хотел, скопить деньги. Но грузовая машина осточертела ему. Это угольная шахта на открытом воздухе. Она дребезжит за спиной, а от тысячи, миллиона незаметных потрясываний и подскоков у него начали болеть почки, а потревоженный желудок не принимал по утрам завтрак. Спать на скамейке в парке надоело, не иметь крыши над головой в сильный дождь надоело, но водить грузовик - тоже ничего хорошего. Последние сто миль он всегда ехал с плотно сжатыми челюстями. Он начал много пить, часто посещал бары на Девятой и Десятой авеню, иногда проводил свободное время в дешевых кинотеатрах на Сорок второй улице. Однажды вечером в баре Ред купил профсоюзный билет моряка второго класса. Его продал ему за десять долларов какой-то пьяный тип, вконец опустившийся. После этого Ред бросил работу водителя. Однако после недели шатаний по Южной улице ему надоело это, и он снова запил. Через неделю, потратив все деньги, он продал билет моряка за пять долларов и пропьянствовал на эти деньги еще полдня. Ночью Ред проснулся в аллее какого-то парка. На его щеке - засохшая кровавая рана. Когда он попробовал пошевелить челюстью, рана разорвалась, потекла кровь. Его забрал полицейский и отправил в тюрьму. Здесь Реда продержали два дня. После этого две недели он попрошайничал. Но все кончилось хорошо. Ему наконец удалось устроиться мойщиком посуды в модном ресторане на Шестидесятой улице в восточной части города. Здесь он сошелся с официанткой и стал жить с ней в двухкомнатной меблированной квартирке на Двадцать седьмой улице в западной части. Ред очень понравился восьмилетнему сынишке официантки. Он неплохо прожил с ними пару лет. Ред перешел на работу ночным администратором в одном из ночлежных домов в районе Бауэри. Это лучше, чем мыть посуду, да и платят здесь на пять долларов больше - двадцать три в неделю. Он оставался на этом месте в течение последних двух лет перед войной. Летом в Бауэри жарко, стоит вонючая духота, а зимой пробирающая до костей холодная сырость, от которой промокают стены, а на коричневой штукатурке появляются серые пятна. Тянутся длинные скучные ночи. Ни о чем не думая, прислушиваясь к монотонному гулу поездов надземки на Третьей авеню, Ред сидит в ожидании утра, когда он сможет пойти домой к Луизе. За ночь он несколько раз побывает в главной комнате ночлежки. Тяжелым сном спят здесь на железных койках человек сорок - пятьдесят. Ред прислушивается к несмолкаемому покашливанию ночлежников; в нос ударяет резкий запах формалина и тошнотворный прокисший дух от потных тел пьяниц. В коридорах и умывальной комнате пахнет карболовой кислотой. В уборной почти всегда двое-трое полусонных пьяниц. Опираясь руками на бачки со смывной водой, они склоняются над унитазом и мучительно тужатся в попытке освободиться от выпитого вечером виски. Ред захлопывает дверь и идет в комнату для картежников. Здесь за старым круглым столом несколько пожилых бездельников режутся в пинокль. Под ними усыпанный окурками заскорузлый от грязи пол. Ред прислушивается к неразборчивому разговору, но почти ничего не может понять. - Мэгги Кеннеди хорошая баба, она сказала мне... гм, как же она сказала мне?.. - Я сказал Томми Малдуну, что он не имеет права сажать меня в тюрьму, и он отпустил меня. Честно говорю. Они боятся меня, с тех пор как я выбил зубы Ричо. Вы его знаете, участковый сержант. Это было... гм... минутку, минутку, сейчас скажу, когда это было... Я выбил ему зубы одним ударом, это было в ночь под Новый год, восемь лет назад, в двадцать четвертом году... нет, нет, я ошибся, минутку, это было в тридцать третьем, это, пожалуй, будет точнее. - Эй ты, дядя, давай-ка потише, - обращается к нему Ред. - В соседней комнате спят люди, они заплатили деньги за ночлег. Будешь шуметь, я тебя выставлю на улицу. Несколько секунд игроки молчат, потом один из них бормочет низким голосом: - Ты еще молокосос, чтобы учить нас. Заткнись, пока тебе не всыпали. Потом один из них подходит к Реду и шепчет ему на ухо: - Оставь его в покое, а то он спустит тебя с лестницы. Вчера он свернул одному шею. - О'кей, - улыбается Ред. - Виноват, что побеспокоил тебя, папаша. В следующий раз буду умнее. - Вот-вот, сынок, так-то лучше, и тебе и мне. Из бара на противоположной стороне улицы доносятся звуки пианолы-автомата. Возвратившись к своему столику дежурного, Ред включает радиоприемник и слушает музыку. Из главной комнаты доносится пронзительный крик. Ред идет в комнату и, похлопав кричавшего во сне по плечу, успокаивает его. Утром бродяги торопливо одеваются, и к семи часам большая комната ночлежки пустеет. Словно стыдясь чего-то, не глядя друг на друга, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, они торопливо идут по прохладным предрассветным улицам. Большинство из них автоматически становится в очередь в переулочке, выходящем на .Кэнэл-стрит, чтобы получить чашку кофе в бесплатной столовой для ну подающихся. Ред идет немного пешком, потом садится в автобус, следующий на Двадцать седьмую улицу в западной части. Длинные бессонные ночи действуют на него угнетающе. Меблированная квартирка. Луиза уже готовит для него завтрак, а ее парнишка Джек весело бросается к нему навстречу и показывает свой новый школьный учебник. Ред чувствует себя усталым, но счастливым. - Хорошая книжка, хорошая, - говорит он, похлопывая парнишку по плечу. Когда Джек уходит в школу, Луиза и Ред садятся за стол завтракать. Поскольку у него ночная работа, вместе они бывают только по утрам. В одиннадцать часов она уходит на работу в ресторан. - Яичница не слишком сухая? - спрашивает она ласково. - Нет-нет, хорошая. Под окнами слышится специфическое утреннее урчание моторов и шуршание колес грузовых автомашин. - Господи, как все хорошо! - восклицает Ред, - Ты доволен, Ред? - Ага. Луиза задумчиво вертит свой стакан. - Послушай, Ред, вчера я ходила к адвокату насчет развода с Майком. - Да? - Я могу получить его за сотню долларов, может быть, чутьчуть больше, но нужно ли это? Есть ли смысл получать развод? Может быть, лучше не тратить деньги? - Не знаю, детка, - неопределенно отвечает Ред. - Я не прошу тебя жениться на мне, ты хорошо знаешь это, - говорит Луиза, - и вовсе не намерена надоедать тебе с этим. Но должна же я подумать о своем будущем. Все зависит от него. Перед Редом снова встает проблема выбора. Но если сказать "да", то со свободой будет покончено. - Ей-богу, я не знаю, Луиза... Ты хорошая и очень нравишься мне. Мне не хотелось бы уходить от тебя. Ты вполне заслуживаешь уважения, но мне нужно подумать об этом. Я не из тех, кто может долго оставаться на одном месте. - Просто будь человеком, Ред. Ты должен сказать мне "да" или "нет". Война началась еще до того, как Ред решил что-нибудь. В эту ночь все пьяницы в ночлежке были взбудоражены. - В прошлой войне я был сержантом. Пойду попрошусь опять, - говорит один. - Давай-давай, иди. Глядишь, тебе и майора дадут, - шутит другой. - А что ты думаешь, я им нужен. Им теперь каждый человек будет нужен. Кто-то пускает по кругу бутылку. Ред, разгорячившись, сует одному бродяге десятидолларовую банкноту и посылает его купить виски. Луиза, конечно, могла бы использовать эту десятку по-другому. Если Ред женится на ней, он не попадет на войну. Но он ведь еще не старик и не так уж устал, чтобы не воевать. На войне на одном месте сидеть не будешь... - Нам придется здорово потрудиться. Говорят, что в Вашингтоне набралось много негров. Это факт, я читал об этом в газете... Там один негр командует белыми. - Придется нам навести порядок. - Э-э, чепуха это все, - вмешивается Ред. - Большие дельцы заработают на этом еще больше. "Итак, до свидания, Луиза, никаких обязывающих к чему-либо брачных союзов, - думает он. - И Джек - тоже до свидания. Жалко вас, но что поделаешь. Остаться на одном месте - все равно что умереть". - На, выпей. - Это мое виски! - кричит Ред. - Как это понимать "на, выпей"? Общий смех. Свое последнее увольнение из части перед выездом из США Ред провел в Сан-Франциско. Он поднялся на вершину Телеграфного холма и, подставив себя осеннему ветру, долго наблюдал за входившим в залив танкером. Потом повернулся в сторону Окленда и медленно обвел взглядом все, что мог увидеть на востоке. (После Чикаго через Иллинойс и Айову и часть Небраски на тысячу миль простиралась равнина. В поезде вы можете почитать журнал, потом посмотреть в окно, и перед вашим взором будет все та же картина, которую вы видели раньше. Подножие гор начиналось с нагромождения небольших валунов, через сотню мпль они уже образовывали отдельные возвышенности, а настоящие горы начинались через тысячу миль. Там же где-то были расположены крутые бурые горы, простирающиеся до Монтаны.) "Может, следовало бы послать письмо в Монтану. Или Луизе", - думает Ред. - А-а, нечего оглядываться назад, - говорит он вслух. На другом конце асфальтированной дорожки на вершине Телеграфного холма звонко смеются два совсем еще юных офицера флота и несколько девчонок в меховых шубках. "Пожалуй, можно спускаться вниз", - думает Ред. Он проходит через Китайский квартал и попадает в какой-то балаган. Сегодня вторник, вторая половина дня, посетителей в балагане немного. Лениво танцуют девочки, комедианты разыгрывают наивные скетчи. Вот и последнее выступление ансамбля, включается освещение, лоточники торгуют плитками шоколада и открытками. Ред сидит в своем кресле и дремлет. Отвратительный притон. Показывают какой-то фильм. Ред смотрит на экран, но не воспринимает ничего из того, что там происходит. Он думает о корабле, на котором вскоре выйдет в море. "Всю жизнь куда-то двигаешься и двигаешься, и не известно, чем все это кончится, - думает он. - Когда ты ребенок - от тебя все скрывают, а когда становишься взрослым - нового как будто ничего не узнаешь. Главное - вперед и вперед, и не оглядываться". Фильм кончается. Повторяется та же программа скетчей. Послушав немного музыку, Ред выходит на улицу, но долго еще слышит оркестр и назойливые слова песенки: "Ох, и всыплем мы паршивому япошке!" 8 Засыпав песком свои босые ноги, лейтенант резерва военно-морских сил Доув глубоко вздохнул. - Господи, как тяжело, - пожаловался он. - Что тяжело? - спросил Хирн. - Да просто тяжело находиться здесь, - ответил Доув, пошевелив песок пальцами ног. - Такой жаркий день, черт возьми. Год назад я был в Вашингтоне, какие мы устраивали пикники там... А здесь... Ух, этот проклятый климат! - Я был в Вашингтоне с полтора года назад, - сказал подполковник Конн своим охрипшим от чрезмерного употребления спиртного голосом. Они отдыхали на пляже... Хирн медленно опустился на песок, лег на спину и подставил грудь солнцу. Его лучи палили так жарко, что казались осязаемыми; пронизывая веки, они попадали на сетчатую оболочку, перед глазами стояли красные круги, и создавалось ощущение слепоты. Время от времени из джунглей дул слабый ветерок, но такой же горячий, как выдуваемый сквозняком жар из печи, когда открывают дверь. Хирн снова сел, обхватил руками свои волосатые ноги и медленно осмотрел пляж. Некоторые пришедшие вместе с ними офицеры купались в море, другие, устроившись на одеяле, расстеленном в тени наклонившегося кокосового дерева, играли в бридж. На расположенной в ста ярдах от них маленькой песчаной отмели то и дело раздавались сухие хлопки выстрелов из карабина: майор Даллесон пытался попасть в подбрасываемую в воздух гальку. Вода в море, бывшая утром почти прозрачно-голубой, стала теперь темно-лиловой; лучи солнца отражались в поверхности так же, как лучи уличных фонарей отражаются в дождливую ночь в темных асфальтовых тротуарах. На расстоянии мили вправо от пляжа к берегу медленно двигалось небольшое десантное судно, доставлявшее запасы и снабжение со стоявшего на рейде большого грузового транспорта. Воскресенье на пляже. Это звучало почти неправдоподобно. Если бы сюда несколько полосатых пляжных зонтиков, а под них женщин и детей, то пляж, пожалуй, ничем не отличался бы от любого, где, бывало, отдыхала и купалась семья Хирна. Вместо десантного судна в море, возможно, была бы какая-нибудь парусная яхта, а Даллесон, наверное, не стрелял бы по гальке, а удил рыбу. Во всем же остальном картина была бы такой же. Совершенно неправдоподобно. Соблюдая приличие, они поехали на этот пляж на оконечность полуострова - за двадцать пять миль от базы, передовые части которой патрулировали в этот воскресный день у самой линии Тойяку. "Поезжайте, дети, бог с вами", - сказал генерал в ответ на просьбу разрешить поездку. Разумеется, часовые, охранявшие дорогу, и квартирмейстерские части, расположившиеся на берегу и отвечавшие в этот день за охрану кромки джунглей как раз там, где купались офицеры, ничего хорошею об этих офицерах не скажут и, как заметил Каммингс, будут сторониться их еще больше. "Мне, наверное, не следовало приезжать сюда", - решил Хирн. Но в штабном биваке, после того как большинство офицеров уехало, скучища. Генералу наверняка захотелось бы поговорить с ним, а сейчас лучше держаться подальше от него. Кроме того, Хирн не мог не согласиться, что отдохнуть на пляже приятно. Он давно уже не имел удовольствия так вот расслабиться под жаркими лучами солнца, почувствовать, как пропадает всякая внутренняя напряженность. "Естественное состояние человека двадцатого века - это озабоченность и тревога", - как-то сказал генерал. "В таком случае человек двадцатого века должен любить солнечные ванны", - подумал Хирн. Он взял затвердевший комок песка и, раздавив его в ладони, просеял песок сквозь пальцы. - О, эту историю я должен вам рассказать, - продолжал Доув. - Однажды я был в веселой компании у Фисклера в отеле "Уордмэн парк". Капитан-лейтенант Фисклер - давнишний приятель моего брата по Корнелу. Замечательный парень, знаком с крупными шишками. Поэтому он и получил номер в "Уордмэн парке". Так вот, это у него собралась компания. В самый разгар веселья он вдруг начал обходить всех гостей и смачивать всем волосы вином. "Эффективнейшее средство от перхоти", - приговаривал он. Вот смеху-то было, - закончил Доув и расхохотался. - Неужели? - удивился Конн. - Так прямо и поливал? Хирн рассматривал Доува. Выпускник Корнельского университета, член аристократического университетского клуба. Рост шесть футов и два дюйма, вес около ста шестидесяти фунтов, коротко остриженные волосы пепельного цвета, чистое, симпатичное, но невыразительное лицо. Всем своим обликом он напоминал скорее члена спортивной команды Гарвардского университета. - Да, в Вашингтоне время проходило весело, - согласился Копн своим сиплым голосом. Потерев пальцами красный выпуклый нос, он продолжал: - Бригадный генерал Колдуэлл и генерал-майор Симмонс - знаете их? - это давнишние мои друзья. И еще там был моряк контр-адмирал Тенейк, тоже мой хороший друг. Очень толковый парень и отличный офицер. - Конн посмотрел на свой живот, весь в складках жира. Можно было подумать, что в животе у него торчал надутый футбольный мяч. - О, нам с ним есть что вспомнить, - продолжал он. - Этот Колдуэлл становился чертом, когда дело доходило до женщин. Если бы вы видели, как мы проводили время, у вас бы волосы встали дыбом. - О, мы тоже выкидывали номерочки, - нетерпеливо вмешался Доув. - Я, например, не могу появиться в Вашингтоне вместе со своей Джейн, потому что там очень много женщин, с которыми я был близок. Если Джейн случайно встретится хоть с одной из них, будет буря... Джейн очень порядочная женщина, прекрасная жена, но она очень уж религиозна и, разумеется, будет ужасно шокирована. Лейтенант военно-морского резерва Доув. Его назначили в дивизию в качестве переводчика почти одновременно с прибытием в нее Хирна. С поразительной наивностью он заявлял каждому, что его звание эквивалентно званию капитана в армии и что возложенная на него ответственность намного важнее ответственности, которую несет армейский майор или подполковник. Однажды в столовой на Моутэми он сообщил об этом всем офицерам и вызвал этим насмешливо-презрительное отношение к себе. Конн не разговаривал с ним целую неделю, потом они как-то сблизились и оказались весьма довольны друг другом. Хирн вспомнил, что Доув на первых порах своей службы в дивизии както сказал ему: "Знаете, Хирн, вы меня поймете, потому что БЫ, как и я, образованный человек. Среди офицеров в армии много неотесанных солдафонов. Военно-морской флот более разборчив в этом отношении". Снизойти до общения с Конном, по-видимому, стоило Доуву немалых усилий. Все они снисходили в конце концов до общения и даже дружбы ДРУГ с другом, оставаясь, разумеется, при своем мнении относительно ходивших о каждом из них сплетен и слухов. Даже он, Хирн, помирился с Конном. Они, конечно, по-прежнему ненавидели друг друга, но внешне этой ненависти не проявляли. Через неделю после скандала между ними Хирн встретился с Конном в палатке дежурного по разведке. Конн громко откашлялся и выдавил: - Сегодня, кажется, будет попрохладнее. - Да, - согласился Хирн. - У меня сегодня много работы, это хорошо, что не так уж жарко, - добавил Конн. После этого они начали здороваться кивком головы. Сегодня на пляже Хирн разговаривал с Доувом, а Конн присоединился к ним по собственной инициативе. - Да-а, господа, - продолжал Конн хриплым голосом, - хорошее было время. Вы, Доув, рассказывали об этой шутке с вином и перхотью, как его фамилия-то... Да, Фисклер, он не родственник коммодора Фисклера? - Нет, не думаю. - Коммодор Фисклер тоже был моим другом. Помню, как один раз у Колдуэлла была женщина, которой наливали виски... вы представить себе не можете куда. - Пресвятая богородица! - воскликнул Доув. - Э-э... Они проделывали это не впервые. Колдуэлл чуть не надорвал живот от хохота. О, Колдуэлл любил весело провести время. Доув был явно шокирован. - Это же ужасно рассказывать об этом здесь... сейчас... в то время как наш капеллан, наверное, читает проповедь на воскресной службе. - Да, в воскресенье нам не следовало бы заводить такие разговоры, - согласился Конн, - но в конце концов, черт возьми, все мы люди... - Он закурил сигарету и воткнул спичку в песок. С песчаной косы донесся звук очередного выстрела Даллесона. Раздался дружный хохот офицеров, которые устроили свалку в воде. - Насчет всяких вечеринок и компаний, - продолжал Конн, - У меня такое мнение: чтобы было весело и хорошо, необходимы два основных условия - побольше выпивки и податливые женщины, готовые на все и способные... Хирн устремил взгляд в море и, отключившись от окружающего, погрузился в размышления. Он делил все приемы, вечеринки и компании на четыре категории. Во-первых, такие, о которых красочно рассказывают в газетной хронике, - тут собираются сенаторы, политические деятели, промышленники, крупные военные чины, высокопоставленные иностранцы. Его отец был однажды на таком приеме и, конечно, не получил никакого удовольствия. Да и все другие участники скучали. О веселом времяпрепровождении тут не может быть и речи. Сюда приходят делать бизнес. Разговоры о погоде прикрывают торговлю властью. Здесь все антагонисты, и даже тот, Кто приглашен как талантливый сноб, не скрывает своего презрения к людям, обладающим властью, но лишенным умения вести беседу. Вторая категория - это приемы в отелях, в них участвуют старшие офицеры и близкие им по положению представители низшего звена генералитета, люди из Американского легиона, средние бизнесмены, владеющие небольшими заводами в Индиане, и красотки, находящиеся у них на содержании. На таких приемах вначале всегда тоска зеленая. Но это недолго, лишь до тех пор, пока все как следует не выпьют. Тогда начинается неподдельное веселье. Участники таких приемов и вечеринок возвращаются в свои конторы в Вашингтоне и Индиане размягченные, в хорошем расположении духа, часто с запасом новейших анекдотов, сплетен и смешных историй. Тут вы можете чокнуться даже с каким-нибудь конгрессменом, который оказывается славным малым. Все кончается дружескими объятиями, сентиментальными заявлениями о том, что все присутствующие чертовски хорошие ребята, и криками какойнибудь содержанки "Пора закругляться, милый!". Отец Хирна никогда не рассказывал о таких приемах, но, несомненно, бывал на них. К третьей категории приемов Хирн относил такие, которые устраивали его друзья. Обычно на таких приемах неторопливо потягивали коктейли и время проводили довольно безрадостно. В них участвовали интеллектуалы из американских университетов, все те, кто обладал способностью ясно и логически мыслить и говорить, знал хорошие манеры, был любезен, вежлив, тактичен. Но все они почему-то выглядели ужасно жалкими и скучными. Большинство участников таких приемов работали в правительственных учреждениях, занимали сравнительно высокие посты в армии или выполняли сугубо секретные миссии. Они таинственно обменивались репликами о каком-нибудь Роджере, погибшем при выполнении задания управления стратегических служб, или обсуждали политические проблемы то с некоторой надеждой, то с грустью. Эти люди остроумны и располагают интересной, но, как правило, поверхностной информацией. Сугубо рациональное мышление и сверхобъективный подход к оценке всех событий, страстей и грехов лишают их возможности воспринимать окружающее непосредственно. И наконец, вечеринки и компании, о которых рассказывает Доув. В таких городах, как Сан-Франциско, Чикаго, Лос-Анджелес и Нью-Йорк, подобные вечеринки - явление обычное. Этим вечеринкам надо отдать должное. Было в них что-то волшебное и печальное, как эхо поездов, на которых люди прибывали сюда перед отправкой на фронт. Молодые летчики, младшие офицеры в сопровождении хорошеньких девушек в шубках и обязательно несколько секретарш. Все они знали, что скоро умрут, или, точнее, блестяще притворялись, что знают это. Они почерпнули эго из книг, которых никогда не дочитывали до конца, и из фильмов, которые им не следовало смотреть. Они думали так, потому что видели слезы матерей и потрясающие сообщения с заморских фронтов о том, что многие действительно погибали. Они никак не могли связать в единое целое романтику надвигающейся смерти с банальным пилотированием самолета, его посадкой и скучной жизнью в ничем не примечательных армейских лагерях, разбросанных вокруг аэродромов. Но все равно они считали, что скоро умрут, и вели себя в полном соответствии с этим, так что все начинали верить в их грядущую смерть, когда находились рядом с ними. Чего только они не выделывали: выливали виски на голову друг другу, поджигали матрасы, срывали шляпы с известных бизнесменов. Хирн предпочитал эти веселые компании любым другим приемам, но он был уже стар для них. - ...и, честное слово, мы убедились, что у нее на животе растут волосы, - говорил Кони, заканчивая рассказ о какой-то веселой компании. Доув громко засмеялся. - Если бы Джейн только знала о моих проделках! - сказал он сквозь смех. Разговор, который вели Кони и Доув, вызвал у Хирна отвращение. "Я становлюсь не в меру щепетильным, - подумал он о себе, - возмущаюсь из-за всяких пустяков без особой на то причины". Он медленно вытянул руки и ноги и опустился спиной на песок, чувствуя, как напрягаются при этом мышцы живота. На какой-то момент у него появилось желание дотянуться до Конна и Доува, схватить их и стукнуть друг о друга лбами. Он, Хирн, крепкий парень. Но слишком уж 49 сто за последнее время в его голове появлялись мысли, подобные этой. Случай за обедом в офицерской столовой, например, или тот случай, когда хотелось ударить генерала. "Все это из-за того, что я такой большой", - подумал Хирн. Он приподнял голову, посмотрел на свое мощное тело и потрогал складку жира на начинающем округляться животе. Тело под волосяным покровом на груди было белым. Еще пять, самое большее десять лет, и ему, может быть, придется покупать любовь за деньги. Когда тело крупного мужчины начинает дряхлеть, происходит это очень быстро. Хирн пожал плечами. Ну что ж, он станет тогда таким, как Конн, и черт с ним. Будет платить женщинам, а потом рассказывать. Скорее всего, это гораздо легче, чем избавляться от женщин, которые находили в нем что-то, чего или не было в нем или он не хотел им давать. - Она посмотрела и сказала: "Майор (я тогда еще был майором), что они будут делать дальше? Белые, серебряные, золотые, а потом их, наверно, накроют американским флагом". - Конн рассмеялся, закашлял и сплюнул мокроту на песок. "Когда они замолчат?" - подумал Хирн. Он повернулся на живот и сразу же почувствовал, как горячие солнечные лучи пронизывают все его тело. Скоро ему захочется женщину. Единственное место, где можно удовлетворить это желание, соседний остров, всего в двух-трех сотнях миль отсюда, говорят, там есть туземные женщины. - Послушайте, - сказал он резко, обращаясь к Конну и Доуву, - если уж не можете доставить сюда бордель, может, прекратите болтать о женщинах? - И вас проняло? - спросил Конн с улыбкой. - Ужасно! - сказал Хирн, подражая Доуву. Стряхнув песок, он достал из пачки сигарету и закурил. - Послушайте, Хирн, - обратился к нему Доув, - как звать вашего отца - не Уильям случайно? - Да, а что? - В нашем клубе был какой-то Уильям Хирн, лет двадцать пять назад, мог это быть ваш отец? - Нет, - ответил Хирн, покачав отрицательно головой. - Мой отец не только не был в вашем университетском клубе, он писать и читать-то не умеет как следует. Единственное, на что он способен, так это подписывать чеки. Все засмеялись. - Подождите, подождите, - вмешался Конн, - Уильям Хирн, Билл Хирн... Ей-богу, я знаю его. У него несколько заводов на Среднем Западе. В Индиане, Иллинойсе, Миннесоте? - Правильно. - Конечно же, я знаю его. Билл Хирн, - повторил Конн. - И вы похожи на него. Как же я не догадался раньше! Я встретился с ним в тридцать седьмом, когда уволился из армии. Мы занимались организацией дел каких-то акционерных обществ. Помню, мы с ним сошлись. "Вполне возможно, - подумал Хирн. - Представляю, как, откинув назад свои прямые черные волосы, отец хлопал Конна по плечу тяжелой потной рукой и говорил: "Вот так, уважаемый, или товары на бочку, и тогда поговорим о деле, или, черт возьми, ты должен признаться, что мошенничаешь. - Тут он подмигивал, сплошное обаяние. - И тогда просто надеремся вместе, ведь нам именно этого хотелось с самого начала!" Впрочем, нет, не может быть, Конн не подходит для такой роли", - размышлял Хирн. - Около месяца назад я видел его портрет в газетах, - продолжал Конн. - Мне регулярно присылают сюда до десятка газет. Помоему, твой отец начал полнеть. - Вряд ли. Он держится в прежнем весе. Последние три года отец Хирна болел и похудел почти до нормального веса для своего роста. Нет, конечно же, Конн не знал его отца. Этого не могло быть хотя бы потому, что в тридцать седьмом Конн еще не был даже сержантом. Какой же чудак уволится из армии для организации дел акционерных обществ, если он дослужился только до штаб-сержанта? Но ведь Конн утверждает, что развратничал в Вашингтоне с генералами Колдуэллом и Симмонсом. Возможно, он когда-нибудь и выпивал с ними или, скорее всего, служил до войны в их подчинении в звании сержанта. До чего все это жалко и противно. Конн - крупный воротила! Конн - с его круглым как мяч брюшком и испещренным луковицеобразным носом). Тем не менее его косящие водянистые глаза смотрели на Хирна вполне искренне. Попробуй докажи, что Конн не знал Билла Хирна. Даже под пыткой он, наверное, не перестал бы утверждать, что знал Билла Хирна, и сам верил бы в это. - Знаете что, когда увидите Билла Хирна, расскажите ему о нашей встрече или напишите об этом в письме. Какие перемены произошли в Конне за двадцать лет службы в армии или за последние пять лет, когда он обнаружил, что способен продвигаться и по офицерской лесенке? Бах! Очередной выстрел Даллесона. - Ладно, скажу, - обещает Хирн. - А почему вы не навестите его? Он был бы рад встрече с вами. - Может быть, и навещу. Увидеть его еще раз доставило бы мне большое удовольствие. Ваш отец очень приятный и общительный человек. - О да. Хирну стоило больших усилий воздержаться от того, чтобы не добавить: "Может, он даст вам работу - возьмет в дом привратником". Вместо этого Хирн решительно поднялся. - Пойду искупаюсь, - сказал он. Хирн с разбегу прыгнул в воду и долго не выплывал, как бы смывая со своего тела ощущение перегрева, усталость, а заодно и переполнявшее его отвращение к Конну. Вынырнув наконец на поверхность, он пустил изо рта струю воды и поплыл. Офицеры на берегу по-прежнему загорали, играли в бридж или просто беседовали. Два человека бросали друг другу мяч. Джунгли казались с моря красивыми. Откуда-то из-за горизонта донесся глухой раскат артиллерийского залпа. Хирн снова нырнул и медленно всплыл. Генерал Каммингс как-то сказал: "Коррупция - это цемент, удерживающий армию от развала". Конн? Нет, генерал не имел его в виду. Однако в том, что Конн продукт коррупции, можно не сомневаться. Да, но и сам Хирн такой же продукт коррупции. А генерал Каммингс? Это вопрос серьезный. И вообще надо держаться от генерала подальше. Каммингс оставил его в покое, и он поступит так же. Подплыв к мелкому месту, Хирн встал на ноги и стал энергично трясти головой, чтобы избавиться от воды в ушах. Как приятно купаться. Очищаешься. Он снова нырнул и, широко взмахивая руками, поплыл параллельно берегу. Конн, вероятно, все еще трепался, продолжая рассказывать басни, превращая их в действительность. - Вакара, как перевести слово "умарэру"? - спросил Доув. Лейтенант Вакара расставил свои тонкие ноги и на секунду задумался. - Гм, это же глагол "родиться", - ответил он, пошевелив песок ногами. Доув скосил глаза на плывущего вдоль берега Хирна. - Ах да, конечно, "умарэру" это "родиться", - сказал он, - "умаси", "масу", "умас╦" это, кажется, основные формы глагола, правильно? Теперь я вспомнил. Не знаю, что я делал бы без Вакары, - продолжал он, повернувшись к Конну. - Без японца в этом языке не разберешься. - Он хлопнул Вакару по плечу и добавил: - Правильно я говорю, Том? Вакара вяло кивнул. Он был низкорослый, худенький, с нежным лицом, печальными глазами и тонкими, аккуратно подстриженными усиками. - Молодец, Вакара, отлично, - похвалил его Доув. Вакара продолжал смотреть вниз на свои ноги. Неделю назад он случайно слышал, как Доув говорил какому-то офицеру: "Вы знаете, у нас слишком переоценивают этих японских переводчиков. Всю работу в части по переводу с японского выполняю я. Разумеется, ото моя обязанность, но не думайте, что Вакара мне много помогает. Мне приходится исправлять все его переводы". - Хорошо, когда солнце выгоняет из тебя пот, - пробормотал Доув, обтирая полотенцем свою костлявую грудь. - Этот глагол встретился мне знаете где, - продолжал он, снова обращаясь к Вакаре, - в дневнике, который мы изъяли из сумки убитого японского майора. Интересный документ. Вы видели его, Вакара? - Нет еще. - Обязательно посмотрите. Никаких военных сведений в нем, правда, нет, тем не менее почитать следует. Японцы - суеверный народ и верят в разные предзнаменования, да, Вакара? - Просто они остолопы, - ответил Вакара отрывисто. - Я согласен с вами, Вакара, - неуклюже вмешался в разговор Конн. - Я был в Японии в тридцать третьем году и убедился, что народ там безграмотный и обучить японцев чему-нибудь трудно. - Да ну! - удивился Доув. - А я и не знал, что вы были там, полковник. Вы, наверное, и язык знаете? - Никогда не пытался учить его. Не люблю япошек и не хочу иметь с ними ничего общего. Я еще тогда знал, что нам придется воевать с ними. - Вы, полковник, должно быть, накопили там ценный опыт, - сказал Доув, сгребая песок в небольшую кучку. - А вы, Вакара, когда были там, знали, что японцы собираются воевать? - Нет, я был совсем еще ребенком, - ответил Вакара, закуривая сигарету. - Мне и в голову не приходило, что будет война. - Да, но это скорее потому, что японцы - ваш родной народ, - снова вмешался Конн. Вах! Очередной выстрел Даллесона. - Возможно, поэтому, - согласился Вакара, выпустив изо рта тонкую струйку сигаретного дыма. Увидев идущего вдоль берега солдата из патруля, Вакара склонил голову к коленям так, чтооы тот не мог увидеть его лицо. "Плохо, что я приехал сюда, - подумал он, - американские солдаты очень сердятся, когда обнаруживают, что охраняют японца". - Чертовски жарко. Пойду искупаюсь, - сказал Конн, похлопав себя по животу. - Я тоже, - заявил Доув. Он встал, стряхнул с рук прилипший песок, и после довольно большой паузы спросил: - Пойдете с нами, Вакара? - Нет, нет, спасибо, - торопливо ответил тот. - Мне еще рано. "Забавный этот Доув... и типичный", - решил Вакара, проводив их взглядом. Доув увидел Вакару, когда тот шел по берегу, остановил его и задал этот глупый вопрос об "умарэру", а потом не знал, о чем еще говорить с ним. Вакаре уже порядком надоело, что с ним обращаются как с дурачком. Довольный тем, что его оставили в покое, Вакара растянулся на песке. Он долго смотрел на джунгли; в тридцати - сорока ярдах от кромки они были уже непроницаемы для глаза. Этот переход можно было бы отразить на полотне. Джунгли можно нарисовать на холсте на темно-зеленом фоне, но надо еще проверить, удастся ли это. Вакара не брался за кисть уже два года и, наверное, не сможет нарисовать джунгли. Он тяжело вздохнул. Наверное, было бы лучше, если бы он остался в своей семье в лагере для перемещенных. Там он мог бы по крайней мере рисовать. Яркие лучи солнца и сверкающий песок действовали на Вакару угнетающе. Что сказал Доув относительно дневника Исимары? "Интересный документ". Неужели дневник показался ему интересным? Вакара пожал плечами; он не мог понять таких американцев, как Доув, точно так же, как не мог понять и японцев. Тюрьма какая-то. Тем не менее на последнем курсе в Беркли его картины начали замечать, и с ним подружились многие американские студенты. Война, разумеется, все это расстроила. "Исимара С., майор пехоты, японская армия" - так автор подписал дневник, обрекая себя на безвестность. "Вы видели его, Вакара?" - интересовался Доув. Не отводя взгляда от сверкающего песка, Вакара улыбнулся. Выполненный им перевод лежал сейчас в его кармане. Бедный Исимара, каким бы он ни был. Американцы ограбили уоитого майора, а какой-то сержант принес и его дневник. "Нет, - подумал Вакара,- я сам слишком американизировался, чтобы по-настоящему понять ход мыслей Исимары. А стал бы американец вести дневник и писать в него за час до наступления противника? Бедняга Исимара, он безмолвен теперь, как и все убитые японцы". Вакара достал из кармана листки с переводом и еще раз прочитал: "Заходящее солнце было очень красное. Это на нем кровь убитых сегодня наших солдат. Завтра на солнце будет и моя кровь. Спать в эту ночь я не могу. Я плачу. С болью вспоминаю свое детство, мальчишек, с которыми дружил, школьных товарищей и игры, в которые мы играли. Думаю о времени, проведенном с дедушкой и бабушкой в префектуре Ч╦зи. Думаю о том, что родился и умираю. Родился, жил и теперь вот должен умереть. Думаю всю ночь. Должен признаться, что не верю больше в Императора. Я умру. Родился, а теперь умру. Я спрашиваю: почему? Родился и должен - умереть. Почему, почему? Что все это значит?.." Вакара снова пожал плечами. Мыслитель, поэт. Японцев, подобных этому, много, Умирают они как угодно, только не как поэты. Массовые экстатические взрывы, коллективное безумие. Исимара написал дрожащими буквами "Почему, почему?", а потом пошел в атаку, и его убили при попытке форсировать реку в ночь, когда началось крупное японское наступление. Он пал, подкошенный пулей, и наверняка пронзительно кричал при этом, как и вся экзальтированная масса. Неизвестный одиночка. Как постичь все это? Когда Вакаре было двенадцать лет, Япония казалась ему самой чудесной и прекрасной страной из всех. Все в ней было каким-то маленьким, как будто Японию создали специально для двенадцатилетних. Вакара знал префектуру Ч╦зи, где Исимара провел целый год со своими бабушкой и дедушкой; возможно, он даже разговаривал с ними когда-нибудь. На полуострове в Ч╦зи длиной всего две мили можно увидеть все: и огромные утесы с крутыми, в несколько сот футов обрывами в Тихий океан, и небольшие, словно высеченные из изумруда рощицы, и маленькие рыбацкие поселения с домами из поседевших бревен и камней, и рисовые поля, и мрачные низкие предгорья, и тесные душные улицы города Ч╦зи с вечными запахами рыбьих внутренностей и всякого навоза, и никогда не бывающие свободными пирсы для рыболовных судов. На полуострове не пропадает даром ни одного квадратного фута, каждый клочок земли тщательно возделывается уже в течение целой тысячи лет. Вакара положил сигарету на песок и погладил свои тонкие усики. Япония вся была такая. Куда бы вы ни попали, Япония везде прекрасна, во всем какая-то сказочная прелесть, как будто это пейзаж в миниатюрной панораме, построенной для выставочного зала или для ярмарки. Тысячу лет, а то и больше, японцы жили как обносившиеся сторожа, охраняющие драгоценные камни. Они возделывали землю, расходовали на это все свои силы и ничего не оставляли себе для жизни на ней. Даже в то время, когда Вакаре было двенадцать лет, он понял, что лица японских женщин совсем не такие, как лица американок. А теперь, в ретроспективном плане размышляя о японских женщинах, Вакара почувствовал какую-то необъяснимую печаль, как будто японские женщины отказались даже от желания думать о радостях, которых никогда не испытывали. За внешней прелестью этой страны скрывалась ужасающая пустота: кроме тяжелого труда и самоотречения, японский народ ничего не знал. Это был абстрактный народ, создавший абстрактное искусство, мысливший абстрактными категориями, говоривший на абстрактном языке, придумавший сложные церемонии, в которых все делается молча, и испытывавший благоговейный страх перед своими властелинами. И вот неделю назад батальон таких тихих и печальных японцев с пронзительным криком бросился в смертельную атаку. Вакара понимал, почему побывавшие в Японии американцы так ненавидят японцев. До войны они были такими тихими, такими очаровательными. Американцы считали их совсем ручными, домашними, а они, оказывается, больно кусаются, и это привело американцев в бешенство. Деликатное обращение, вежливая уклончивость, смущенный смех в отношениях с американцами неожиданно приобрели с началом войны совсем иное значение, какой-то иной смысл. Все японцы без исключения затаили злобу на американцев. Это была болезнь. Представление о том, за что они воюют и погибают, имели самое большее человек десять из миллиона или из двух миллионов японских крестьян. Даже в американской армии число таких людей намного больше. Да, японцев будут убивать потому, что они остолопы. Они были остолопами целую тысячу лет. Вакара закурил новую сигарету и пропустил горсть песка сквозь пальцы. Бах! Очередной выстрел Даллесона. Изменить что-нибудь Вакара не в силах. Все кончится тем, что американцы окажутся в Японии и через каких-нибудь двадцать - тридцать лет страна эта, наверное, опять станет такой же, а народ ее будет жить в привычной абстрактной атмосфере и мыслить абстрактными категориями; японцы начнут создавать все необходимое для нового истерического жертвоприношения. Два-три миллиона убитых, азиатская, более совершенная разновидность мальтузианства. Вакара хорошо это сознавал и понимал, пожалуй, лучше, чем американцы. Исимара - глупец. Он не имел представления о таких вещах, как перенаселение; он смотрел на все своими близорукими глазами и наблюдал заход солнца с атавистическим страхом. Красное солнце и его собственная красная кровь - это единственное, что мог постигнуть Исимара. Это все, чю разрешалось постигать японцу. Глубоко в душе и в своем личном дневнике японцы могли быть философами, грустными философами, не имеющими ни малейшего представления о том, зачем и куда они двигаются. Вакара сплюнул, но тотчас же нервным движением засыпал плевок песком и повернулся в сторону моря. Японцы остолопы. А он, Вакэра, одинок. И умен. Начался прилив, и песчаная коса, с которой стрелял Даллесон, покрылась водой. Когда его лодыжки окатила волна, он отступил на несколько шагов назад и нагнулся, чтобы поднять гальку. Он стрелял по подброшенной в воздух гальке целый час и уже начал уставать. Обожженные солнечными лучами широкая грудь и большой живот заметно покраснели, волосы на вспотевшем теле слиплись, а пояс на хлопчатобумажных трусах - они были единственной его одеждой - стал совершенно мокрым. Он проворчал что-то себе под нос, посмотрел на гальку, выбрал один камень и зажал его между указательным и большим пальцами левой руки. Затем, удерживая обращенный стволом вниз карабин правой рукой, он быстро нагнулся вперед, так что голова почти коснулась колен, и, резко выпрямившись, подбросил камешек в воздух, одновременно подняв карабин к плечу правой рукой. В какую-то долю секунды летящая галька оказалась на линии прицела, и Даллесон нажал спусковой крючок. Галька рассыпалась на мелкие кусочки. - А, черт возьми! - крякнул Даллесон, вытирая мощным плечом скатывающиеся на глаза капельки пота и облизывая уголки рта от выступившей соли. В четвертый раз подряд ему удалось попасть в гальку. Он выбрал еще один камешек, так же подбросил его и выстрелил, но на этот раз промахнулся. "Ну что ж, как-никак, а примерно в три из пяти я попадал, - довольный, пробормотал он себе под нос. - Хорошо. Я еще не разучился стрелять. Надо будет написать об этом письмо в охотничий клуб в Аллентауне". Стрельба по движущейся мишени полезна. Он обязательно займется стрельбой, когда вернется домой. Если он попадает из карабина в три камешка из пяти, ю, чтобы заставить его не попасть в глиняную тарелку из дробовика, им придется завязать ему глаза. От множества выстрелов в ушах Даллесона стоял приятный звон. В нескольких сотнях ярдов от него в море плескались Конн и Доув. Даллесон помахал им рукой. Лодыжки его ног лизнула новая волна. "Пожалуй, в клуб надо не писать, а послать фотографию", - подумал он. Даллесон повернулся к пляжу и посмотрел туда, где офицеры играли в бридж. - Эй, Лич, куда вы провалились? - громко позвал он. С песчаного пляжа приподнялся высоких! стройный офицер с худеньким лицом, в очках с серебряной оправой. - Я здесь, майор, что вам угодно? - отозвался он. - Вы взяли с собой фотоаппарат? - спросил Даллесон. Лич кивнул в знак согласия. - Идите с ним сюда, - продолжал Даллесон. Капитан Лич был его помощником в отделе по оперативным вопросам и боевой подготовке. Когда Лич подошел, на лице Даллесона появилась широкая улыбка. Лич - хороший парень, покладистый, отлично выполняет любую работу и старается угодить начальству. - Послушайте, Лич, я хочу, чтобы вы сфотографировали меня в момент выстрела по гальке. - Это не так просто, майор. У этого старенького аппарата минимальная выдержка - только одна двадцать пятая секунды. - А-а, черт! - выругался Даллесон, нахмурив брови. - Ну ничего, может, что-нибудь получится. - Да, но дело в том, майор, - продолжал Лич с мягким южным выговором, - что... мне хотелось бы угодить вам, но, откровенно говоря, у меня осталось только три чистых кадра, поэтому сделать хороший снимок очень трудно. - Да я заплачу вам за них, - предложил Даллесон. - Нет, нет, я совсем не об этом... Понимаете... - Давайте, давайте, капитан, - перебил его Даллесон. - Мне нужна фотография. Что вы еще сфотсирафируете здесь, кроме каких-нибудь солдат? - Ну хорошо, давайте, майор. Даллесон засиял. - О'кей. Теперь слушайте, Лич, я хочу, чтобы в кадр попала часть этой песчаной косы, разумеется, моя персона и чтоб все это было на фоне джунглей. Пусть мои друзья в клубе увидят все это. И конечно, надо, чтобы галька, которую я подброшу, тоже оказалась в кадре. На лице Лича появилось отчаяние. - Майор, сразу все в кадр не войдет. Для этого нужен объектив с углом не менее девяносто традусов, а в моем аппарате объектив с углом всего тридцать пять градусов. - Послушайте, Лич, на кой черт мне эти ваши градусы! - возмутился Даллесон. - Неужели нельзя человека сфотографировать? - Я могу снять вас сзади, вы будете на переднем плане; приподниму аппарат так, чтобы в объектив попала и галька, но поймите, майор, это будет напрасно израсходованный кадр, потому что гальку на снимке видно не будет. Она слишком мала. - Вы все очень усложняете, Лич. Я ведь фотографировал сам и знаю, как это делается. Единственное, что от вас требуется, это нажать на кнопку. Ну что мы переливаем из пустого в порожнее? Совсем отчаявшийся Лич присел на корточки позади Даллесона и в течение нескольких секунд прицеливался аппаратом, пытаясь выбрать наиболее выгодную позицию. - Подбросьте, пожалуйста, пробную гальку, майор, - попросил он. Даллесон выполнил его просьбу. - Ну что еще за пробы!.. - сердито проворчал он. - Ну хорошо, хорошо, я готов, майор. Даллесон нагнулся, стремительно выпрямился и выстрелил в камешек в момент, когда тот находился на вершине своей траектории. Он промахнулся и, повернувшись к Личу, предложил: - Давайте попробуем еще раз. - Хорошо, - неохотно согласился Лпч. На этот раз Даллесон попал в гальку, по Лич среагировал слишком поздно и щелкнул затвором аппарата уже после того, как галька рассыпалась на мельчайшие кусочки. - Ну какого черта вы там копаетесь! - рявкнул Даллесон. - Я стараюсь изо всех сил, майор. - Ну ладно, я выстрелю еще раз, не зевайте. - Даллесон нагнулся, чтобы поднять камешек. - Это последний кадр, майор, - предупредил Лич. - Ничего, ничего, сейчас должно выйти. Даллесон еще раз протер глаза от пота, наклонился и задержался в согнутом положении. Сердце его билось учащенно. - Нажимайте на кнопку, как только услышите выстрел! - крикнул он Личу. - Хорошо, сэр. Даллесон подбросил гальку и направил на нее карабин. На какой-то момент он вовсе потерял цель из виду, но снова поймал ее на прицел в тот момент, когда она стала падать вниз. Он нажал на спусковой крючок и выстрелил. - На этот раз я успел, майор! - радостно доложил Лич. Вода вокруг них все еще рябилась от падавших осколков гальки. - Отлично, черт возьми! - весело сказал Даллесон. - Я вам очень благодарен, Лич. - Не стоит, сэр, лишь бы хорошо получилось. - Я вам заплачу за это. - Да, но... - Никаких но, я настаиваю, - перебил его Даллесон. Он вытащил из карабина магазинную коробку и выстрелил в воздух оставшийся в патроннике патрон. - Сойдемся на двадцати пяти центах за три фотографии. Я уверен, что они получатся хорошо. - Он похлопал Лича по плечу. - А теперь давайте искупаемся, мы вполне заслужили это. 9 После возвращения с передовой разведывательный взвод начал снова работать на строительстве дороги. Роты на передовой несколько раз продвигались понемногу вперед, и среди солдат в тыловых частях ходили слухи, что фронт уже приблизился к линии Тойяку. О том, как в действительности развивались боевые действия в операции, люди знали очень мало. Дни тянулись однообразно, без каких-либо происшествий, и солдаты быстро забывали обо всем, что произошло несколько дней назад. Ночью они стояли в карауле, вставали через полчаса после рассвета, завтракали, стирали свое обмундирование, брились и садились в грузовую машину, которая доставляла их через джунгли на тот участок дороги, где они работали. Они возвращались на бивак в полдень, и, пообедав, снова уезжали на свой участок дороги и работали там до позднего вечера. По возвращении вечером ужинали, некоторые мылись в ручейке рядом с биваком, а с наступлением темноты ложились спать. В ночном карауле каждому приходилось стоять по полтора часа, и люди уже привыкли к этому. Они даже забыли о том, что можно спать подряд восемь часов. Наступил сезон дождей, и солдаты никогда как следует не просыхали, но они очень скоро смирились и не считали это особым неудобством. Вечно влажная одежда казалась им вполне нормальным явлением, и каждый из них уже с трудом представлял себя в абсолютно сухой одежде. Приблизительно через неделю после возвращения разведывательного отделения с передовой на остров прибыла почта. Солдаты получили первые письма за несколько недель, и это, несомненно, было событием в их однообразной жизни. По чистой случайности в тот же вечер солдаты получили по три банки пива, что происходило не так уж часто. Они быстро выпили пиво, которого было явно недостаточно, чтобы опьянеть от него; оно лишь навеяло грусть, настроило на размышления и воспоминания, разожгло аппетит к вещам, о которых лучше было не говорить. Вечером в день получения почты Ред пил пиво вместе с Уилсоном и Галлахером и не возвращался в свою палатку, пока не стемнело. Он не получил ни одного письма, и это нисколько не удивило его, поскольку вот уже год как он сам не писал никому. Тем не менее в душе он, конечно, чувствовал некоторое разочарование. Он никогда не писал Луизе и, естественно, не получал никаких весточек от нее, она ведь даже не знала его адреса. И все же иногда, особенно в дни прихода почты, в нем на миг просыпалась надежда. "С Луизой все покончено, - думал он, - но... всякое бывает..." Друзья Реда занялись письмами, и его подавленность усилилась. Галлахер писал письмо своей жене. Стараясь ответить на все ее вопросы, он торопливо перелистывал пятнадцать присланных ею писем. Уилсон жаловался на свою жену. - Я этой чертовке отдал всего себя, свою любовь, а она изводит меня теперь: почему я не присылаю ей все свое жалованье. - Ты подохнешь в тюрьме, - ядовито заметил Ред. Ред возвратился к своей палатке в очень плохом настроении. Перед тем как влезть в нее, он со злостью наподдал ногой пустую пивную банку. Расправляя в темноте скомканное одеяло, со злостью проворчал: - Это только у нас такое возможно. Три банки пива... Только дразнят... Вайман повернулся на своей койке и мягко предложил: - Я выпил только одну банку. Хочешь - пей мои. - Спасибо, друг, - нерешительно ответил Ред. С тех пор как он и Вайман поселились в одной палатке, между ними установилась молчаливая дружба. Вайман все чаще и чаще за последнее время предлагал что-нибудь Реду и старался угодить ему. "Только начинаешь дружить с кем-нибудь, а его, глядишь, раз - и убьют", - думал Ред. Вайман все больше и больше напоминал ему Хеннесси. - Пей сам... Не так уж часто нас балуют. - Но я пиво не очень люблю, - сказал Вайман все тем же мягким голосом. Ред открыл одну банку и предложил ее Вайману. - На, давай выпьем: одну ты, другую я. Если бы Ред выпил обе банки, возможно, пиво подействовало бы на него и он скорее бы заснул. С того дня, когда они, напившись виски, ходили на поле боя, больные почки не давали ему покоя; по ночам он долю не мог заснуть. В часы бессонницы в памяти Реда все чаще и чаще вставал эпизод, когда японский солдат чуть было не пырнул его штыком. Тем не менее если бы он выпил две банки, то оказался бы в слишком большом долгу у Ваймана, намного большем, чем за одну банку. Гораздо спокойнее, когда ты ничем никому не обязан. Несколько минут они молча пили. - Ну как, друг, много писем получил? - спросил Ред. - Целую пачку, от матери, - ответил Вайман, закуривая сигарету и глядя куда-то в сторону. - А что же твоя девочка, как, бишь. ее зовут? - Не знаю. От нее ничего нет. На лице Реда появилась сочувствующая гримаса, но в темноте Вайман не заметил ее. По тому, что Вайман не выпил свое пиво и лежал в одиночестве на своей койке, Реду нужно было бы догадаться об этом и не задавать такого вопроса. - Не расстраивайся, еще напишет, - попытался он успокоить Ваймана. - Не понимаю, в чем дело, Ред, - охотно заговорил Вайман. перебирая пальцами одеяло. - Я не получил от нее ни одного письма, с тех пор как выехал из США. А когда мы были там, она писала мне чуть ли не каждый день. Ред прополоскал рот глотком пива. - А-а, все это потому, что почта в армии работает очень плохо, - заметил он. - Я тоже так думал, а теперь уже не думаю. В лагере для распределения пополнения я и не ждал никаких писем, а теперь, вот здесь, уже было две почты, и оба раза я получил по целой пачке писем от матери, а от нее ни одного. Ред потер нос и тяжело вздохнул. - По правде говоря, Ред, я даже боюсь теперь получить письмо от нее, - продолжал расстроенный Вайман. - Вполне возможно, что оно окажется последним, прощальным письмом. - Э, дорогой, девочек на свете много. Чем раньше ты узнаешь об этом, тем лучше. - Нет, она не такая, Ред, - возразил Вайман тревожным голосом. - Она очень хорошая. Я не представляю, чтобы она могла так измениться. Ред промычал что-то себе под нос. Сантименты Ваймана порядком надоели ему. Он знал, что теперь придется долго выслушивать его излияния. Отпив еще глоток пива, Ред криво усмехнулся. "Это плата за проклятую банку", - подумал он. Но тут же снова вспомнил, что весь вечер Вайман провел в одиночестве, и у него появилось некоторое сочувствие к нему. - Да, тяжело, конечно, сидеть здесь и думать о ней, - сказал он. Ред лишь частично переживал горе друга. Обычно неурядицы и переживания других раздражали его. "У всякого есть свои заботы и свое горе. Настала очередь и для Ваймана", - подумал он. - А как ты с ней познакомился? - спросил Ред. - Она сестра моею друга Лэрри Несбитта. Помнишь, я рассказывал тебе о нем? - Ага, - ответил Ред, хотя помнил очень смутно. - Так вот, когда я ходил к нему, она часто попадалась мне на глаза, но я не обращал на нее никакого внимания, потому что в то время она была совсем маленькой девочкой. Как-то, приблизительно месяца за два до того, как я попал в армию, я пришел к Лэрри, но его не было дома. Вот тогда-то я и заметил ее. К этому времени она выглядела уже взрослой. Я пригласил ее прогуляться, и мы долго сидели в парке и разговаривали. - Несколько секунд Вайман молчал. - С ней можно было так хорошо поговорить. Мы просто сидели на скамейке, и я сказал ей, что хочу стать спортивным обозревателем, а она сказала, что будет художником-модельером. Сначала меня это очень рассмешило, потом я понял, что у нее серьезные намерения. Мы любили с ней говорить о будущем. - Отпив глоток пива, Вайман продолжал: - Наблюдая за прохожими, мы затеяли одну игру... В общем, надо было высказать свое мнение, сколько прохожему лет и как он зарабатывает на жизнь. А она пыталась еще определить, счастлив этот человек или нет. Потом мы начали разбирать всех наших друзей... Мы так хорошо разговаривали. Ред улыбнулся. - А потом ты спросил ее, что она думает о тебе, да? - А откуда ты знаешь? - удивился Вайман. - Просто догадался. Ред вспомнил парк в конце главной улицы в принадлежащем компании шахтерском городке. На какой-то момент ему представилось лицо Агнессы, и он услышал свой голос: "Знаешь что я тебе скажу, я не верю в бога". Воспоминание навеяло печаль, на лице его появилась грустная улыбка. Была в том вечере какая-то особая прелесть, такая, которой ему нигде и никогда больше не удалось почувствовать. - А когда это было, летом? - спросил он Ваймана. - В начале лета. Ред снова улыбнулся. "Это происходит со всеми молодыми ребятами, - подумал он, - и все они считают такие встречи чем-то особенным. Вайман, наверное, был застенчивым и вдруг понял, что может paзговаривать с девочкой и обсуждать с ней такие вещи, которые никогда ни с кем не обсуждал. Конечно, и девчонка была такой же". - Я понимаю, о чем ты говоришь, - сказал Ред. - Знаешь, Ред, она сказала, что любит меня, - признался Вайман таким тоном, как будто ожидал, что Ред засмеется. - После того вечера мы очень часто встречались. - А как твоя мать восприняла это? - Ей, конечно, не нравилось, но я не особенно переживал. Я был уверен, что мать нам не помешает. - Но ведь в таких случаях бывают и ошибки, - сказал Ред. - Ты же совсем не знаешь человека, с которым связываешь свою жизнь. Вайман энергично покачал головой. - Слушай, Ред, может, это звучит и глупо, но только благодаря Клэр я почувствовал, что из меня может что-то выйти... После разговоров с ней у меня появилась уверенность,-что придет время - и я стану какой-нибудь знаменитостью. Я был совершенно уверен в этом. Ред обдумывал, что сказать Вайману. - Видишь ли, это происходит со многими молодыми парнями, - сказал он неторопливо. - Нет, Ред, у нас это было не как у всех... Честное слово, это было совсем необычно. Ред поморщился. - Не знаю, - пробормотал он, - многие ребята считают сначала, что у них что-то необычное, а потом по той или иной причине все это кончается, и люди расходятся или злятся друг на друга. - Нет, Ред, мы никогда не разошлись бы, - настаивал Вайман. - Я же говорю тебе, она любит меня. - Он задумался на несколько секунд, поправил одеяло и продолжал: - Не могла же она лгать мне, Ред, она вовсе не такой человек. Нет, нет, Клэр очень серьезная девушка. - Помолчав немного, сн настойчиво спросил: - Как, по-твоему, могла она лгать мне, а? - Нет, по-моему, она не лгала, - ответил Ред. Он почувствовал себя виноватым перед Вайманом. - Она говорила правду. Но люди меняются ведь, знаешь... - Только не она, - перебил его Вайман. - Она не такая. - В его голосе чувствовалась досада на самого себя, на то, что ему не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Ред представил себе женатого Ваймана. Сыну придется содержать старую мать. Ред увидел всю картину семейной жизни Ваймана и Клэр: ссоры, денежные заботы, быстрое увядание и утрата молодости, превращение в таких же людей, которых они наблюдали, когда сидели на скамейке в парке. Все это Ред представлял себе очень ясно. Пусть даже Вайман женится не на этой девушке, а на другой. Это ничего не изменит, потому что и другая девушка к тридцати годам будет выглядеть так же, а Вайман никогда ничего не добьется, никогда не будет зарабатывать много денег. Ред отчетливо представил себе всю жизнь Ваймана. Реду хотелось сказать ему что-нибудь приятное и успокаивающее, но в голову ничего такою не приходило. - Давай-ка, друг, попробуем лучше уснуть, - предложил он, накрываясь одеялом. Боль в почках усилилась. - Давай, - тихо согласился Вайман. Крофт и Мартинес тоже не получили ни одного письма; они и раньше никогда их не получали. Риджесу пришло письмо от отца. Письмо было написано старательно, на грубой линованной бумаге, выведенные карандашом буквы оставили на ней глубокие бороздки. Риджес попросил Гольдстейна прочитать письмо. Отец писал: "Дорогой сын, все мы по тебе очень скучаем, урожай собрали, так что у нас есть теперь немного денег. Слава богу. Сим подрос почти на полфута, не отстают от него и другие твои братья и сестры, мать чувствует себя хорошо. У старика Генри отняли три акра, это, конечно, безобразие, но компания и слышать не хочет об отсрочке. Большое спасибо тебе за присланные деньги, ты хороший сын, мы все говорим, что ты у нас хороший. Любящий тебя отец". - Очень хорошее письмо, - сказал Риджес, когда Гольдстейн прочитал его. - Мой отец пишет здорово. - Замечательное письмо, - согласился Гольдстейн. Он решил перечитать последние строки одного из писем, полученных им от жены: "Вчера Дэнни спросил о тебе. Я все время говорю ему, что папа в армии, на войне. Он нисколько не забыл тебя. Ты знаешь, он необыкновенно умный и сообразительный. Мне очень хочется, чтобы ты видел, как он растет. Вчера он спросил: "Когда папа вернется оттуда, где бумбум?" Я просто не знала, плакать или смеяться. Мэнни Страус обещал сфотографировать его..." Гольдстейн отпил из банки пива. Ему неудержимо захотелось увидеть сына и жену. На следующее утро Уилсон попросил Галлахера еще раз прочитать одно из писем своей жены. Когда Галлахер читал, Уилсон несколько раз ядовито смеялся. Я больше не потерплю этого. Я все время была тебе верной женой, и ты это знаешь, всегда давала тебе деньги, сколько бы ты ни попросил; мне полагается сейчас сто двадцать долларов в месяц. Я разговаривала с человеком в окружной канцелярии, и он сказал, что ты должен присылать мне деньги, которые получаешь на семью. Если ты не будешь делать это добровольно, я напишу письмо в армию и пожалуюсь на тебя. В окружной канцелярии мне дали адрес и сказали, как это сделать. Мне уже надоело быть тебе хорошей женой, потому что ты этого не понимаешь и не ценишь..." - Как тебе нравится вся эта белиберда? - гневно воскликнул Уилсол. Он был очень зол и обдумывал, что написать жене в ответ. - Сегодня вечером надо нам написать ей. Напиши ей, как следует напиши, скажи, что у нее ничего не получится. Пусть утихомирится и прекратит все эти дурацкие разговоры и жалобы, а то ведь я просто не вернусь к ней, черт бы ее побрал. Нет, этого не пиши. Я имею в виду "черт бы ее побрал", - поправился он, так как считал, что в письмах ругательных слов надо избегать. - Ты напиши, что я могу найти сколько угодно женщин, которые будут счастливы жить со мной, и ей это известно. Скажи, что я не потерплю такую жену, которая старается отнять у мужа последний цент. Раз я оставляю здесь себе деньги, значит, они нужны мне. Чтобы никаких разговоров об этом больше не было. Уилсон был уверен в своей правоте и искренне негодовал. Подыскивать слова для ответа жене доставляло ему удовольствие. Его переполняло сейчас желание высказаться до конца в этом письме, и он радовался всякий раз, когда удавалось подобрать наиболее, как ему казалось, колкие слова. Он сел на край окопчика около палатки, щурясь от яркого солнечного света. - Взять эту... девчонку... - сказал он Галлахеру, - она совсем не такая. Я получил от нее письмо с предыдущей почтой, Ред читал его. Она пишет, что ждет моего возвращения в Канзас, предлагает жениться и уехать на юг. Вот это женщина. Она очень хорошо готовила, чинила мне одежду, крахмалила рубашки к субботе и воскресенью, а уж насчет того, какая она в постели, и говорить нечего, я таких еще не встречал. Галлахер сплюнул с негодованием и завистью. - Какая же ты сволочь, Уилсон! Если она такая хорошая, почему же ты не говоришь ей, что женат, и не прекращаешь водить ее за нос? Уилсон посмотрел на Галлахера так, как будто тот был самый последний дурак. - Ты что! - возмутился он. - Зачем же я скажу ей это? Еще не известно, как обернется дело, когда я уволюсь из армии. Может, мне захочется поехать в Канзас и сойтись с ней. Откуда я знаю? Зачем же я ей буду говорить?.. - Уилсон покачал головой и хихикнул. - Чем меньше говоришь бабам, тем лучше, - добавил он. Галлахера это взбесило. - Скоты! Вы же просто скоты, а не люди. - Ну-ну, потише. Галлахер искренне негодовал. "Вот такие, как Уилсон, живут на свете, и им легко, потому что они всегда думают только о себе. Как это несправедливо". Он разозлился и, чтобы не видеть Уилсона, перевел взгляд на джунгли. Через некоторое время Галлахер успокоился и начал снова разбирать полученные письма. Вчера вечером он успел прочитать лишь письма жены. Все они были написаны давно, самое последнее из них - месяц назад, и, разумеется, о рождении ребенка в нем ничего не говорилось, но Галлахер считал; что в данный момент он наверняка уже отец. Срок для родов, о котором писала жена, уже миновал, и все-таки Галлахеру почему-то це верилось, что это уже позади. Все, о чем писала жена, Галлахер представлял себе происходящим в тот день, когда он читал ее письма; если она написала, что собирается на следующий день навестить подругу, он думал на следующий день после прочтения письма, что его Мэри сейчас в гостях у подруги. Здравый смысл подсказывал Галлахеру, что все это не так, тем не менее жизнь Мэри он представлял себе только в те моменты, когда читал ее письма. Сейчас Галлахер просматривал остальные письма. Он едва взглянул на письмо от матери и прочитал Уилсону несколько смешных мест из письма Уайти Лайдона. Затем он вскрыл длинный пухлый конверт и извлек из него газету. Это была скверно отпечатанная бульварная газетка на восьми страницах. - Я работал в этой газете, - сказал он Уилсону. - Никогда не думал, что ты был репортером, - удивился тот. - Да я не был репортером. Просто я был связан с политикой, - разъяснил Галлахер. - Эту газетенку выпускает наша банда накануне первичных выборов. - Галлахер посмотрел на дату - газета была выпущена в июне. - Эта уже устарела, - сказал он. В его глазах появилась зависть, когда он увидел на первой странице знакомое имя: один из его друзей, не попавший в армию, заведовал отделом объявлений и рекламы. Галлахер знал, как это произошло. В прошлую предвыборную кампанию, еще до призыва в армию, Галлахер ходил по всем домам своего района и выпрашивал пожертвования на газету. Тот, кто набирал таких пожертвований больше других, становился заведующим отделом объявлений и рекламы и обычно получал, помимо этого, работу в школьном совете своего района. Во время прошлой кампании он не добрал всего нескольких сот долларов, но ему сказали, что на следующий год он добьется победы обязательно. - Да, армия здорово мне подгадила, - возмущенно заметил Галлахер и начал читать газету. Его внимание привлек следующий заголовок: "Эндрюс - фанатик из 9-го района - вон его!" Галлахер прочитал текст заметки: "Этот старик Эндрюс снова поднял шумиху. Его лозунг - "Эндрюс против коммунизма", как и в прошлый раз, когда он баллотировался в сенат штата, помните? А что он сделал практически? НИЧЕГО, насколько мы можем судить. Один из его работников был вице-президентом конгресса производственных профсоюзов, а другой - директором антифашистской лиги в Нью-Йорке. Помните, этой лиге не нравился отец Кофлин, и она хотела бойкотировать католика Франко? Сейчас Джимми Эндрюс - старик. Старая серая кобыла уже не та, какой она была когда-то, поэтому не делай ошибки, не обманывай народ или ветеранов, хорошенько подумай, прежде чем сказать свое слово. Помогай ветеранам, а не обманывай их. Мы все будем голосовать против тебя, Джимми Эндрюс. Избирателям 9-го района но нужны фанатики. Будьте осторожны в выборе знакомых, Джимми! Таким, как вы, не место в партии. Мы разгадаем все ваши хитрости. НАМ НЕ НУЖНЫ ФАНАТИКИ! ЭНДРЮС-ВОН!" Галлахер с негодованием прочитал эту заметку. Эндрюс был из тех, кого надо остерегаться. Когда Галлахер работал водителем грузовой машины, какой-то представитель американской федерации труда пытался организовать таких людей. Галлахер сообщил тогда об этом в районный комитет, и этот организатор больше никогда не появлялся. "Странно получается, - подумал Галлахер, - оказывается, в партии есть люди, которые заигрывают с красными профсоюзами, такие, как Джо Дурмей или этот вот Джимми Эндрюс; не их это дело бороться с фанатиками". Такие люди вечно мешали Галлахеру. Это из-за них ему постоянно не везло. Галлахер снова почувствовал зависть, когда подумал об Уайти Лайдоне. Все выбиваются в люди, пока он торчит здесь. Верить никому нельзя. Человек человеку волк. Он сложил газету и запихнул ее в конверт. Прозвучала команда Крофта, и солдаты взвода медленно направились к машине, которая должна была отвезти их на участок дороги. Солнце стояло над горизонтом не более часа; в воздухе чувствовалась утренняя прохлада. Галлахер смутно припомнил, как по утрам в начале лета он выходил из дому и шел на работу по еще не успевшему прогреться тротуару. Влезая на машину, Галлахер вспомнил, что оставил тазету в палатке, и с досады тихо выругался. В пирамидальной палатке с двумя полевыми столами, служившей полковой почтой, солдат-почтальон сортировал письма, адресованные в полк ошибочно. На углу стола вот уже несколько часов лежала аккуратно перевязанная бечевкой пачка из двадцати писем, адресованных Хеннесси. Наконец почтальон заметил ее. Он был уверен, что помнит фамилии всех солдат полка, по оказалось, что он не может вспомнить, в каком подразделении Хеннесси. - А что - Хеннесси перевели куда-нибудь из штабной роты? - спросил он у своего помощника. - Не знаю, хотя фамилия знакомая, - ответил тот, однако, подумав немного, добавил: - Минутку, минутку, Хеннесси, кажется, был убит в день высадки. - Помощник был доволен тем, что он вспомнил об этом, а почтальон не мог вспомнить. - Верно, верно, - поспешно согласился почтальон, - он погиб на берегу во время высадки, Браун говорил мне о нем. - Он со вздохом посмотрел на пачку писем и поставил на ней штамп: "Убит в бою". Почтальон уже намеревался положить пачку в сумку, но заинтересовался адресом отправителя на верхнем конверте. Просмотрев другие конверты, почтальон обнаружил, что отправитель везде был один и тот же. - Эй, посмотри-ка, - позвал он помощника. Обратный адрес оказался следующим: "Мать и отец, 12 Ривердейл авеню, Тэкыочет, Индиана". Помощник прочитал и представил себе пожилых мужчину и женщину с седеющими волосами, папу и маму, каких рисуют на рекламных этикетках к бутылкам с безалкогольными напитками и пузырькам с жидкостью для полоскания рта или к коробкам с зубной пастой. - Да, бедные папа и мама, - сказал помощник. - Не повезло старикам, - согласился почтальон. - Еще как не повезло, - добавил помощник. После обеда Галлахер сидел в своей палатке. Неожиданно раздался голос Крофта: - Галлахер! - Ну что? - Тебя вызывает капеллан. - Зачем? - Не знаю, - пожал плечами Крофт, - иди и спроси у него. Мы уже уедем, когда ты вернешься, поэтому пойдешь после обеда в караул. Галлахер прошел через весь бивак и остановился у палатки капеллана. Сердце билось учащенно, он пытался подавить бьющее через край чувство радостной надежды. Еще до того как они высадились на Анопопей, Галлахер спросил священника, не нужен ли ему второй помощник, и тот сказал, что будет иметь его в виду. Для Галлахера это была возможность не участвовать в боях; он часто мечтал после этого разговора о том, что его надежда сбудется. - Добрый день, отец Лири, - сказал он, войдя в палатку. - Мне сказали, что вы вызывали меня. - Галлахер старался говорить как можно вежливее и строго следил за тем, чтобы случайно не употребить какое-нибудь грубое слово; на лбу его от этого выступили капельки пота. Отец Лири был высоким стройным мужчиной средних лет с редкими светлыми волосами и ласковым голосом. - Садитесь, - предложил он. - Что случилось, отец? - спросил Галлахер, садясь на табурет. - Закуривайте, сын мой, - продолжал Лпри вместо ответа и зажег Галлахеру сигарету. - Ну как, много писем вы получили из дому? - спросил он неторопливо. - Жена пишет мне почти каждый день, отец. Сейчас она вотвот должна родить. - Да, да... - тихо пробормотал Лири и замолчал. Он потрогал пальцами свой подбородок, а потом неожиданно сел рядом с Галлахером. Положив руку ему на колено, он сказал: - Мужайтесь, сын мой, у меня тяжелое известие для вас. У Галлахера мурашки побежали по телу. Что случилось, отец? - спросил он дрожащим голосом. - Знаете, сын мой, есть много таких вещей, которые трудно бывает понять. Вы должны просто поверить, что это воля божия, что бог все видит и делает все к лучшему, даже в тех случаях, когда мы не можем понять, почему он сделал так, а не иначе. Галлахеру стало не по себе, он похолодел от ужаса, в его голове возникли самые невероятные предположения. - Уж не ушла ли от меня жена? - Он тут же почувствовал стыд за то, что сказал. - Нет, сын мой, у меня известие о смерти. - Мать? - торопливо спросил Галлахер. - Отец Лири отрицательно покачал головой. - Нет, ваши родители в добром здравии. Галлахер сразу же подумал, что умер его новорожденный ребенок. Он почувствовал облегчение. "Это не так уж страшно", - пронеслось у него в голове. На какой-то момент к нему снова вернулась надежда на то, что отец Лири вызвал его не только для того, чтобы сообщить о смерти ребенка, но и для того, чтобы оставить у себя в качестве второго помощника. - Нет, сын мой... умерла ваша жена. Сначала слова священника как-то прошли мимо сознания Галлахера. Он сидел, никак не реагируя на них и ни о чем не думая. Через неплотно прикрытые клапаны в палатку влетело какое-то насекомое. Галлахер молча наблюдал, как оно, жужжа, металось из стороны в сторону. - Что? - спросил он наконец. - Ваша жена умерла во время родов, Галлахер, - произнес Лири, смотря в сторону. - Ребенка, впрочем, удалось спасти. - Мэри была невысокого роста... - сказал Галлахер. В его сознании бесконечно повторялось одно и то же слово: "Умерла, умерла..." Почему-то он представил себе Мэри трепещущей и подергивающейся, как японский солдат, которого убили там, в лощине. Галлахера затрясло. - Умерла, - тихо произнес он, не придавая этому слову никакого значения. Он сидел молча, погрузившись в самого себя; его мысли отступили куда-то далеко-далеко, и слова капеллана только слегка касались самой поверхности его как будто анестезированного мозга. Почти целую минуту он чувствовал себя так, как будто ему рассказали о совершенно постороннем человеке, который его почти не интересует. Странно, но единственное, о чем он подумал сознательно, так это о том, что надо произвести на капеллана впечатление переживающего и встревоженного человека. - О-ох, - сказал он наконец. - Мне сообщили об этом очень кратко, - продолжал Лири, - но я расскажу вам подробнее, как только узнаю что-нибудь, сын мой. Конечно, это очень тяжело - быть так далеко от дома и не проститься в последний раз с самым дорогим человеком. - Да, тяжело, отец, - согласился Галлахер машинально. Так же постепенно, как наступает рассвет, Галлахер начал медленно различать вокруг себя предметы и осознавать то, что сказал ему священник. Разум подсказывал ему, что произошло что-то плохое, и, еще не полностью придя в себя, он подумал: "Надеюсь, что Мэри, узнав об этом, не очень встревожится". Но тут же сообразил, что это абсурд, Мэри уже не может тревожиться. Он уставился непонимающим взглядом на деревянный стул, на котором сидел священник. Ему показалось, что он сидит в церкви; механически он посмотрел на свои руки и попытался принять серьезный вид. - Жизнь продолжается, сын мой, подтверждение этому - рождение вашего ребенка. Если вы пожелаете, я узнаю, кто возьмет на себя заботы о вашем младенце. Возможно, мы сможем получить разрешение на увольнение вас в отпуск. Эти слова Лири почему-то вызвали в сознании Галлахера мысль, что он увидит жену, но он опять сообразил, что она мертва. На этот раз его разум не сразу постиг абсурдность таких мыслей. Галлахер сидел молча и думал о том, что утром, когда он взбирался на машину, так приятно светило солнце; ему захотелось возвратиться туда, назад... - Будьте мужественны, сын мой. - Да, да, отец. Галлахер встал. Подошвы ног совсем ничего не чувствовали, а когда он дотронулся рукой до рта, губы показались какими-то чужими, вспухшими. На какой-то момент его охватил страх, и он вспомнил о змее в пещере. "Наверняка врач был еврей", - подумал Галлахер, и эта мысль тут же исчезла. - Спасибо, отец. - Идите в свою палатку, сын мой, и отдохните, - сказал капеллан. - Хорошо, отец. Галлахер снова пересек территорию опустевшего теперь бивака. Он был доволен, что солдаты уехали на работы, ему хотелось сейчас быть одному. Подойдя к палатке, он нырнул под клапан и лег на койку поверх одеяла лицом вниз. Кроме ужасной усталости, он ничего не ощущал. Болела голова, и он лениво подумал, не принять ли таблетку атабрина из индивидуальной аптечки, которую им выдавали в джунглях. "Может, у меня малярия?" - подумал он. Галлахер вспомнил, какое было лицо у Мэри, когда в первые дни их совместной жизни она ставила перед ним тарелку с едой. Ее руки у запястья были очень тонкие, а на плечи спускались пышные золотистые волосы... - Врач наверняка был еврей, - громко сказал он. Звук собственного голоса напугал его, и он повернулся на спину. Он возмущался все больше и больше и несколько раз пробормотал вслух: "Евреи убили ее". Эта мысль подействовала ка него успокаивающе, он почувствовал жалость к себе и пребывал в этом состоянии несколько минут. Рубашка на нем была мокрая. Время от времени Галлахер скрежетал зубами с такой силой, что уставали челюсти, и чувствовал от этого какое-то облегчение. Неожиданно ему стало холодно. Только теперь он начал по-настоящему остро сознавать, что жена умерла. Галлахер почувствовал ужасную боль в груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал. Звуки собственного всхлипывания дошли до его слуха только через несколько минут. Он замолчал, потому что всхлипывания показались ему странными, исходящими откуда-то извне. Его органы чувств были как бы отделены, изолированы от сознания, эта изоляция переставала действовать только на несколько секунд, а затем боль снова разобщала их. Галлахер начал думать о мертвых японских солдатах в лощине, но всякий раз, когда он вспоминал, в каком положении лежал тот или другой убитый, перед ним вставал образ мертвой Мэри. Его снова начало трясти как в лихорадке, ему стало невероятно страшно, к горлу подступил комок. Стиснув руками одеяло, он бессвязно, как в бреду, бормотал какие-то слова. Сознание вернулось к нему от запаха собственной одежды. "От меня воняет, надо вымыться", - подумал он. Желание вымыться овладевало им все сильнее, и он решил пойти к ручью. Галлахер вышел из палатки, но сразу же почувствовал, что не в состоянии пройти и сотни ярдов. Заметив около палатки Реда ведро с водой, он остановился и зачерпнул воду каской, но каска опрокинулась, как только он поставил ее на землю. Вода вылилась ему на ноги. Галлахер снял рубаху, еще раз зачерпнул воду каской и вылил ее себе на шею. Вода показалась ему очень холодной, и его снова бросило в дрожь. Он машинально надел рубашку и, спотыкаясь, пошел к своей палатке. Он пролежал на койке, ни о чем не думая, около получаса. Тепло от нагретой солнцем прорезиненной ткани подействовало на него благотворно, он начал дремать и наконец заснул. Во сне он несколько раз сильно вздрагивал всем телом. МАШИНА ВРЕМЕНИ РОЙ ГАЛЛАХЕР Революционер навыворот Коренастый, жилистый, Галлахер производил впечатление упрямого и раздражительного человека. И лицо у него было неприятное, усыпанное щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями. То ли из-за цвета лица, то ли из-за скошенного набок длинного ирландского носа он всегда выглядел сердитым, хотя ему было всего двадцать четыре года. В Южном Бостоне, в Дорчестере и Роксбэри многомильной тусклой шеренгой выстроились пустующие деревянные домишки. Трамваи грохочут среди булыжника и мертвого серого дерева; кирпич если и есть, то старый и пачкает пальцы, если дотронуться до него. Все цвета глушатся преобладающей серой краской; даже лица людей серого оттенка. Среди них не выделишь ни евреев, ни итальянцев, ни ирландцев - словно по лицам людей прошлись каким-то обезличивающим раствором, который сделал их всех одинаковыми и как бы пропыленными. То же самое мбжно сказать и о речи людей: все они говорят одинаково, уныло-одинаково. "Будь у меня машина, я бы присматривал за ней. Говорю, присматривал бы, я не оставлял ее где попало". Бостон был основан бюргерами, и правят им буржуа; все течет