Хирн сел и огляделся. Люди все еще лежали без движения, отдыхали. Некоторые лежа переговаривались, бросали камни в воду. Хирн взглянул на часы. Прошло пять минут с тех пор, как взвод остановился на отдых. "Можно еще минуток десять, - подумал Хирн. - Надо дать им как следует отдохнуть". Переведя дух, Браун завязал разговор с Мартинесом. - Достанется нам, черт возьми, - тяжело вздохнув, сказал он. Мартинес согласно кивнул и произнес: - Пять дней. Срок порядочный. Браун понизил голос: - Что ты думаешь об этом новом лейтенанте? - Он ничего. - Мартинес повел плечами. - Хороший парень. - Он считал, что следует быть осторожным в ответе. Солдаты думали, что он, Мартинес, дружит с Крофтом, и, по их мнению, он обязательно должен был враждебно отнестись к Хирпу. - Пожалуй только слишком уж панибратствует, - добавил Мартинес. - Командир взвода должен быть строгим. - Этот парень может оказаться настоящим сукиным сыном, - сказал Браун. У него не было твердого мнения о Хирне. Брауну Крофт не особенно нравился, он чувствовал, что и Крофт не расположен к нему, но пока у них были довольно ровные отношения. С лейтенантом он собирался вести себя осторожно, все делать наилучшим образом, но даже и так мог не угодить ему. - Впрочем, он, кажется, хороший парень, - тихо сказал Браун. Его явно беспокоило что-то. Он закурил сигарету, затянулся и неторопливо выпустил дым. Вкус сигареты был неприятен, но он продолжал курить. - Знаешь, Гроза Япошек, - продолжал он, - в такое время, когда находишься в разведке, хочется быть рядовым. Эти ребята, особенно новички, думают, что у нас легкая жизнь, что, став унтер-офицером, человек обретает свободу. - Браун провел пальцем по одному из прыщей на лице. - Они ни черта не знают о том, какую ответственность мы несем. Возьми, к примеру, Стэнли. Он еще ни черта не испытал, вот и рвется вперед. Ты знаешь, я очень гордился, когда получил сержантское звание, но не уверен, согласился бы на это звание, если бы мне предложили его теперь. Мартинес повел плечами. Он удивился такому рассуждению. - Да, трудно, - неопределенно сказал он. - Конечно трудно, - продолжал Браун. Он сорвал со свисавшей ветки лист и стал его жевать. - Я говорю это тебе, поскольку ты все понимаешь. Ну а если бы тебе пришлось начать все сначала, ты хотел бы быть сержантом? - Не знаю, - ответил Мартинес, хотя у него не было сомнений на этот счет: он согласился бы стать сержантом. Он представил три нашивки на рукаве защитного цвета гимнастерки, и ему стало радостно и неловко. - Ты знаешь, Гроза Япошек, что меня пугает? Нервы у меня никуда не годятся, вот что. Мне часто кажется, что я вот-вот окончательно сдам и ничего не смогу сделать с собой. Понимаешь? Брауна это беспокоило уже не раз. Он получал некоторое удовлетворение оттого, что признавался в своей слабости, как бы заблаговременно отпуская себе грехи, чтобы, когда они случатся, спрос с него был меньше. Браун бросил камень в воду и наблюдал, как расходятся круги по воде. Мартинес немного презирал Брауна. Он был рад, что тот подвержен страху. - Хуже всего не ю, что тебя самого убьют, - проговорил Браун, - тогда с тебя спрос маленький. А вот если убьют кого-то из ребят твоего отделения, и по твоей вине. Мысль об этом все время будет тебя мучить. Ты помнишь то разведывательное патрулирование на Моутэми, когда убили Макферсона? Я ничего тогда не мог сделать, но как, ты думаешь, я себя чувствовал, когда оставил его на поле боя и ушел? - Браун нервно отбросил сшарету. - Да, быть сержантом - невелика радость. Когда я впервые попал в армию, то мечтал о продвижении по службе, но иногда задумывался: а стоит ли?.. Что это даст? - Он задумался, тяжело вздохнул и продолжал: - Видимо, такова уж натура человека, что он не может удовлетвориться званием рядового. Получить сержантское звание, конечно, что-то значит. Это признак того, что ты чем-то отличаешься от других. Я лично понимаю свою ответственность. Что бы ни случилось, я знаю,, что буду стараться, нескольку мне за это платят. Если ты стал сержантом, значит, тебе доверяют, и я не хочу никого подводить. Я не такой человек. По-моему, это было бы низко. - Да, нужно держаться, - согласился Мартинес. - Точно. Что я был бы за человек, если бы получал жалованье и не оправдывал его! Мы - выходцы из хороших районов страны, и мне бы хотелось вернуться домой и честно смотреть в лицо соседям. Поскольку я из Канзаса, мне этот штат нравится больше, чем Техас, а в общем, мы выходцы из двух лучших штатов страны. Ты не должен стыдиться, Мартинес, когда говоришь, что ты из Техаса. - Конечно. Мартинес был рад это слышать. Ему нравилось считать себя техасцем, но он никогда не осмеливался хвалиться этим, побаивался чего-то. Как воспримут белолицые его слова о том, что он, Мартинес, из Техаса? Восторг его постепенно начал гаснуть, и ему стало не по себе. Настроение у Мартинеса явно испортилось, и желание продолжать разговор с Брауном пропало. Он ч го-то пробормотал и пошел к Крофту. Браун повернулся и осмотрелся. Совсем близко от него, наверное, все время, пока он вел разговор с Мартинесом, лежал Полак. Сейчас глаза его были закрыты, и Браун слегка толкнул его локтем. - Ты спишь, Полак? - А? - Полак сел и зевнул. - Да, я, кажется, задремал. - В действительности он не спал и слушал разговор Брауна с Мартинесом. Он любил подслушивать и, хотя редко мог извлечь из этого какую-нибудь пользу, всегда получал от этого удовольствие. "Это единственный способ узнать что-то о человеке", - сказал он однажды Минетте. Он еще раз зевнул. - Я немного вздремнул. Мы уже трогаемся? - Наверное, через пару минут, - сказал Браун. Он чувствовал некоторое презрение к себе со стороны Мартинеса, это немного задело его, но он старался как-то себя успокоить. Браун вытянулся рядом с Полаком и предложил ему сигарету. - Нет, я курить не буду. Надо беречь дыхание, - сказал Полак. - Нам еще долго идти. - Да, пожалуй, ты прав, - сохласился Браун. - Знаешь, я старался, чтобы наше отделение не посылали на патрулирование, но, возможно, это не так уж хорошо. Сейчас ты явно не в форме. - То, что нас не назначали в патруль, совсем не плохо. Мы ценим это, - сказал Полак, а про себя подумал: "Какая же сволочь. Всегда находится такой человек. Из кожи лез, чтобы стать сержантом, а теперь, когда получил сержантские нашивки, его, видите ли, беспокоит, какого мнения о нем подчиненные". - Я говорю точно. Ты можешь не думать, что ребята твоего отделения не ценят то, что ты делаешь для них. Мы знаем, что ты хороший парень. Браун был доволен, хотя и сомневался в искренности Полака. - Скажу тебе честно, - произнес он, - ты во взводе только пару месяцев, и я присматриваюсь к тебе. Ты умный парень, Полак, умеешь промолчать, когда надо. Полак повел плечами. - Конечно умею. - Знаешь, какая у меня забота? Я делаю все, чтобы ребятам было хорошо. Может, вы и не замечаете этого, но об этом даже в уставе записано, черным по белому. Я считаю, что если позабочусь о людях, то и они позаботятся обо мне. - Конечно. Мы всегда поддержим тебя. - Полак считал, что был бы дураком, если бы не сказал то, что хотел от него услышать начальник. - Сержант легко может стать подлецом по отношению к своим подчиненным, но я предпочитаю обращаться с ребятами справедливо. "Интересно, чего он добивается от меня", - подумал Полак, а вслух сказал: - Это единственно правильный путь. - Конечно, но многие сержанты этого не понимают. Отвечать за людей - дело трудное. Ты представить себе не можешь, сколько бывает хлопот. Это не значит, что я не хочу этих хлопот. Если человек к чему-то стремится, он должен стараться. Само собой ничего не делается. - Конечно, - почесываясь, ответил Полак. - Возьми, к примеру, Стэнли. Он достаточно хитер, когда дело касается лично его. Ты знаешь, как он провернул одно скользкое дельце в гараже, где работал? - Браун рассказал Полаку этот случай и закончил словами: - Это умно, конечно, но так ведь можно попасть и в беду. Приходится переживать все связанные с этим страхи и опасности. - Конечно. Полак решил, что недооценивал Стэнли. Это было нечто такое, о чем ему, Полаку, стоило бы знать. Стэнли гораздо умнее Брауна, который закончит свою карьеру владельцем бензиновой колонки и будет думать при этом, что он крупный бизнесмен. - Подъем! - раздалась команда лейтенанта. Полак встал с недовольным видом. "Если бы у лейтенанта было в голове все в порядке, он приказал бы вернуться к берегу и позволил нам проваляться там до прибытия катера". Однако вслух Полак произнес другое: - Мне давно нужно было размяться. Браун рассмеялся. Река по-прежнему была мелкой, и на протяжении нескольких сот ярдов идти по ней было не так уж трудно. Браун и Полак на ходу вяло переговаривались. - В детстве я о многом мечтал. О детях, женитьбе и прочем таком, - сказал Браун. - Но со временем становится ясно, что на свете не так уж много женщин, которым можно верить. "Такие, как Браун, обычно позволяют надевать на себя ярмо, когда женятся, - думал Полак. - Бабе достаточно поддакивать ему, и он будет считать, что она - это как раз то, что ему нужно". - Нет, - продолжал Брэун, - постепенно взрослеешь, и все эти мечты уходят. Постепенно начинаешь понимать, что верить можно немногому. - Он говорил с чувством какого-то горького удовлетворения. - Единственная стоящая вещь - это деньги. Когда занимаешься торговлей, видишь, какие удовольствия может себе позволить богатый человек. Мне вспоминаются вечеринки в отеле. Какие женщины там, как весело! - Конечно, - согласился Полак. Он вспомнил о вечеринке, которую устроил его хозяин Левша Риццо. Полак на мгновение закрыл глаза и вспомнил об одной из женщин. "Да, та блондинка знала свое дело", - подумал он. - Если я когда-нибудь вырвусь из армии, - сказал Браун, - начну добывать деньги. Я не буду больше болтаться без дела, как прежде. - До лучшего пока никто не додумался. Браун взглянул на шагавшего по воде рядом с ним Полака. "Неплохой парень, - подумал он. - Но ему не удалось получить образование. Пожалуй, так ничего в жизни и не добьется". - А что ты, Полак, собираешься делать? - спросил он. Полак почувствовал снисходительность в тоне Брауна. - Как-нибудь устроюсь, - коротко ответил он. В памяти его вспыхнуло воспоминание о семье, на лице появилась гримаса. "Какой недотепа был старик Полак. Всю жизнь бедствовал. Но это закаляет, - решил он. - Такие, как Браун, много болтают. Если действительно знаешь, как заработать, нужно уметь молчать. В Чикаго таких возможностей уйма. Это настоящий город. Женщины, шумная жизнь, много крупных дельцов". Река стала глубже, Полак почувствовал, что ноги у него промокли до колен. "Если бы я не попал в армию, то работал бы сейчас у самого Кабрицкого". Браун почувствовал сильную усталость. Слишком влажный воздух и сильное встречное течение истощили его силы. И опять этот непонятный страх... - О, как я ненавижу эти проклятые рюкзаки! - сказал он. Горная река состояла здесь из целой серии небольших водопадов. На поворотах под напором падающей воды люди едва удерживались на ногах. Вода была очень холодной, поэтому после каждого водопада солдаты спешили приблизиться к берегу и немного согреться, передохнуть, держась за спускавшиеся к реке ветки кустов и деревьев. "Давай, давай, пошли!" - кричал в таких случаях Крофт. Высота берега достигала пяти футов, и продвигаться вперед было очень трудно. Люди устали до изнеможения. Те, кто послабее, начали сдавать, колыхались в воде, как тростинки, топтались на одном месте, падали на колени под тяжестью своих рюкзаков. У одного из водопадов дно оказалось слишком каменистым, а течение слишком быстрым, чтобы пройти этот участок реки вброд. Крофт и Хирн обсудили положение, а потом Крофт вместе с Брауном взобрались на берег, с трудом протиснулись на несколько футов через густые заросли джунглей и срубили несколько толстых винограДных лоз. Затем Крофт связал их большими прямыми узлами и начал было прикреплять свободный конец этой своеобразной веревки к своему поясу. - Я закреплю ее на том берегу, лейтенант! - крикнул он Хирну. Хирн отрицательно покачал головой. До сих пор Крофт умело вел взвод, но в данном случае предстояло сделать нечто такое, что мог выполнить и он, Хирн. - Я попробую сам, сержант, - возразил он. Крофт пожал плечами. Хирн прикрепил веревку из лоз к поясу и направился к водопаду. Он намеревался пройти вверх но течению и закрепить конец веревки на том берегу. Держась за нее как за спасательный конец, солдаты смогли бы перейти водопад вброд. Однако задача оказалась труднее, чем предполагал Хирн. Он оставил свой рюкзак и карабин Крофту, но и без них форсировать водопад оказалось нелегко. Хирн с трудом перескакивал с одного скользкого камня на другой, несколько раз падал и сильно ушибал колени; один раз погрузился в воду с головой, ударился плечом о камень и вынырнул с искаженным от боли лицом. Он едва не потерял сознание. Добравшись наконец до противоположного берега, Хирн с полминуты не двигался, откашливаясь и сплевывая попавшую в нос и рот воду. Потом встал, зацепил лозу за ствол дерева, в то время как Браун привязал другой конец к корням толстого кустарника. Крофт перебрался на другой берег первым, перенеся помимо своего имущества рюкзак и карабин Хирна. Постепенно, один за другим, солдаты, держась за лозу, перешли на другой берег реки. После десятиминутного отдыха марш возобновился. Река стала уже. В некоторых местах расстояние между берегами не превышало пяти ярдов, а джунгли подходили так близко к берегу, что шедшие по реке солдаты цеплялись за спускавшиеся ветки. Путь через водопады так вымотал людей, что большинство из них едва передвигали ноги. На русле реки стали появляться притоки. Через каждые сто ярдов в нее вливался то один, то другой ручей. Крофт каждый раз останавливался, осматривал ручей, а потом продолжал идти вперед. После того как он сам, лично, наладил переправу у водопада, Хирн с удовольствием позволил Крофту снова вести взвод. Он шел позади вместе с солдатами, не совсем еще оправившись после испытаний у бурного водопада. Вскоре они подошли к месту, где река делилась на два рукава. Крофт остановился и задумался. В джунглях, где не было видно солнца, никто, кроме него и Мартинеса, не мог сказать, в каком направлении они двигаются. Крофт еще раньше заметил, что крупные деревья растут с наклоном к северо-западу. Он зафиксировал это направление по компасу и решил, что деревья наклонил ураган, когда они были еще молодыми. Крофт принял это за надежный ориентир, и все утро, пока они двигались вверх по реке, контролировал направление движения по деревьям. По его мнению, джунгли вскоре дол ж ил были кончиться. Они уже прошли больше трех миль, а река почти на всем этом пути тянулась в сторону гор. Но в этом месте разобраться, по какому из рукавов следует идти дальше, было невозможно. Оба рукава уходили в джунгли под каким-то углом, и вполне возможно, что их русла шли много миль по джунглям параллельно горному хребту. Крофт поговорил о чем-то с Мартинесом, и тот, выбрав высокое дерево у реки, начал взбираться по нему вверх. Опираясь на ветви дерева ногами и держась руками за окружавшие его виноградные лозы, Мартинес медленно поднимался все выше и выше. Добравшись до верхних ветвей, он устроился поудобнее и осмотрел местность вокруг. Джунгли под ним расстилались зеленым бархатным ковром. Реки видно не было, но пе больше чем в полумиле от него джунгли резко кончались и сменялись рядом голых желтых холмов, уходивших к подножию горы Анака. Мартинес вытащил компас и определил направление. Сознание того, что он выполняет привычные для себя обязанности, давало ему огромное удовлетворение. Мартинес спустился с дерева и подошел к лейтенанту и Крофту. - Нужно идти сюда, - сказал он, указывая на один из рукавов реки. - Двести - триста ярдов, а потом будем прорубаться через джунгли. Реки там уже нет. - Он показал в сторону открытой местности, которую видел с дерева. - Отлично, Гроза Япошек, - сказал Крофт. Он был доволен. То, что доложил Мартинес, не удивило ею. Взвод снова тронулся в путь. Выбранный Мартинесом рукав реки был очень узким. Джунгли почти полностью укрыли его. Не пройдя и четверти мили, Крофт решил прорубать тропу через джунгли. Русло снова поворачивало к океану, и идти дальше вдоль реки не было смысла. - Для прорубки тропы через джунгли я хочу разделить взвод на группы, - сказал Крофт Хирну. - Вы и я не в счет, нам и без этого хватит дел. Хирн с трудом переводил дух. Он не имел никакого понятия о том, что обычно делается в таких случаях, и слишком устал, чтобы вмешиваться. - Делайте так, как считаете нужным, сержант, - сказал он. Потом Хирн засомневался - не слишком ли это просто - возложить всю тяжесть принятия решений на Крофта? Крофт определил направление движения с помощью компаса и выбрал в качестве ориентира дерево, росшее среди кустов примерно в пятидесяти ярдах от стоянки. Он подозвал солдат взвода к себе и разделил их на три группы по четыре человека в каждой. - Нам нужно прорубить тропу через джунгли, - сказал Крофт. - Сначала держитесь направления примерно десять ярдов левее вон того дерева. Каждая группа работает пять минут, а потом десять минут отдыхает. Незачем тратить на это весь день, поэтому не стоит валять дурака. Перед началом отдохните десять минут, а потом ты, Браун, начнешь со своей группой. Им предстояло проложить путь протяженностью около четверти мили через густые заросли кустарника, виноградных лоз, бамбука и других деревьев. Это была медленная, нудная работа. Двое работали рядом, рубя растительность тесаками и придавливая ее ногами. Они продвигались вперед таким образом не более двух ярдов в минуту. Чтобы пройти вверх по реке, потребовалось три часа, а к полудню, после двух часов работы в джунглях, они прибавили к пройденному пути только пару сотен ярдов. Но это их мало беспокоило. Каждый должен был работать только две-три минуты в течение четверти часа, и вполне успевал отдохнуть. Те, кто не работал, лежали прямо на проложенной тропе, шутили. То, что они сумели пройти этот путь, радовало их. Дальше по открытому плато, казалось, идти будет совсем легко. Пробираясь по реке, они уже отчаялись, а сейчас, справившись с задачей, радовались и гордились собой, и некоторые из них впервые поверили в успешное выполнение разведывательного задания. Однако Рот и Минетта были измучены до предела. Минетта еще не окреп как следует после недели, проведенной в госпитале, а Рот никогда не отличался физичегкод силой. Долгий марш вверх по реке здорово их вымотал. Отдохнуть в течение десятиминутных перерывов они не успевали, и пробивка тропы стала для них подлинной пыткой. После трех-четырех взмахов тесаком Рот уже был не в состоянии поднять руку. Тесак казался тяжелым, как топор. Рот поднимал его двумя руками и слабо опускал на виноградную лозу. Каждые полминуты тесак выскальзывал из ею потных бесчувственных пальцев и падал на землю. У Минетты образовались мозоли на руках, ручка тесака врезалась в ладонь, пот попадал в раны. Минетта яростно и неуклюже рубил кустарник, злился на то, что тот не поддается, часто прекращал работу, стараясь отдышаться, и разражался бранью. Он и Рот работали рядом. От усталости они часто толкали друг друга, и Минетта в раздражении громко ругался. В этот момент они ненавидели друг друга, как ненавидели джунгли, поставленную взводу задачу и Крофта. Минетту особенно раздражало то, что Крофт не работал. "Крофту легко приказывать, сам-то он ничего не делает. Не видно, чтобы он очень утруждал себя, - ворчал Минетта. - Если бы я был взводным, то не обращался бы так с ребятами. Я был бы рядом с ними, работал вместе". Риджес и Гольдстейн находились в пяти ярдах позади них. Эти четверо составляли одну из групп и должны были делить между собой пятиминутную рабочую смену. Однако по истечении часа или двух Гольдстейн и Риджес уже работали три, а потом и четыре минуты из пяти. Наблюдая, как Минетта и Рот неуклюже работают своими тесаками, Риджес злился. - Черт бы вас побрал, неужели вы, городские, никогда не научитесь пользоваться этим маленьким ножичком? Тяжело дышавшие, озлобленные, они не отвечали. Это еще больше выводило Риджеса из себя. Он всегда остро чувствовал несправедливость по отношению к другим и к себе самому и считал неправильным, что Гольдстейну и ему приходилось работать больше другой пары. - Я проделал такую же работу, как и вы, - не унимался он, - прошел такой же путь по реке, как и вы. Почему мы с Гольдстейном должны работать за вас? - Замолчи! - прикрикнул на него Минетта. К ним подошел Крофт. - В чем дело? - спросил он строго. - Да так, пустяки, - ответил Риджес после короткой паузы. - Мы просто разговаривали. - Хотя он был зол на Минетту и Рота, жаловаться Крофту он не собирался. Все они были в одной группе, и Риджесу казалось гнусностью жаловаться на человека, работающего вместе с ним. - У нас все в порядке, - повторил он. - Послушай, Минетта, - зло произнес Крофт. - Ты и Рот - главные разгильдяи во взводе. Хватит вам выезжать за счет других. - Его голос, холодный и строшй, подействовал как спичка, поднесенная к хворосту. Минетта, когда его больно задевали, становился очень дерзким. Он отбросил свой тесак в сторону и повернулся к Крофту. - Я не вижу, чтобы ты сам работал. Тебе легко... - Он почемуто сбился и лишь повторил: - Не вижу, чтобы ты сам работал. "Ах ты нью-йоркский пройдоха", - подумал Крофт и злобно посмотрел на Минетту. - В следующий раз,,когда мы подойдем к реке, переносить вещи лейтенанта будешь ты, и после этого ты не будешь работать. Он был зол на себя даже за то, что ответил Минетте, и отвернулся. Он освободил себя от работы по пробивке тропы, считая, что, как взводный сержант, должен сохранять свои силы. Хирн удивил его при переходе через водопад. Когда Крофт последовал за ним, держась за лозу, то понял, каких усилий это стоило Хирну. Это встревожило Крофта. Он понимал, что пока еще командует взводом, но когда Хирн наберется опыта, то, вероятно, станет распоряжаться сам. Крофт не хотел признаваться самому себе во всем этом. Как солдат, он понимал, что его отрицательное отношение к Хирну - дело опасное. Он понимал также, что его доводы во многих случаях неубедительны. Он редко задавался вопросом, почему поступал так или иначе, и теперь не мог найти никакого объяснения. Это привело его в бешенство. Он снова подошел к Минетте и зло уставился на него. - Ты перестанешь скулить? Минетта струхнул. Он смотрел на Крофта, пока мог, потом опустил глаза. - А, ладно, - сказал он Роту. Они подобрали тесаки и снова приступили к работе. Крофт наблюдал за ними несколько секунд, потом повернулся и ушел по только что проложенной тропе. Рот чувствовал себя виноватым в происшедшем. Его опять начало мучить сознание своей беспомощности. "Я ни на что не способен" - подумал он. После первого же удара тесак опять выпал у него из рук. "О, черт!" Расстроенный, он наклонился и поднял его. - Можешь отдохнуть, - сказал, обращаясь к Роту, Риджес. Он подобрал один из упавших тесаков и стал работать рядом с Гольдстейном. Когда Риджес бесстрастными, ровными движениями рубил кусты, его широкая и короткая фигура теряла обычную неуклюжесть, становилась даже гибкой. Со стороны он казался каким-то зверем, устраивающим себе жилище. Он гордился своей силой. Когда его крепкие мышцы напрягались и расслаблялись и пот струился по спине, он чувствовал себя счастливым, полностью отдавался работе, вдыхая здоровый запах своего тела. Гольдстейп тоже находил работу сносной и испытывал удовольствие от уверенных движений своих рук и ног, но это удовольствие не было таким простым и цельным. Оно затуманивалось предубежденностью Гольдстейпа против физического труда. "Это единственный вид работы, который мне всегда достается", - с сожалением подумал он. Он торговал газетами, работал на складе, был сварщиком, и его всегда мучило сознание, что у него ни разу не было занятия, позволявшего не пачка!ь рук. Эта предубежденность была очень глубокой, вскормленной воспоминаниями и мечтами детства. Работая так же упорно, как Риджес, он все время колебался в своих чувствах, между удовольствием и неудовольствием. "Эта работа для Риджеса, - рассуждал Гольдстейн. - Он фермер, а мне бы надо всетаки что-нибудь другое. - Ему стало жаль себя. - Если бы у меня было образование, я бы нашел для себя занятие получше". Он все еще мучился сомнениями, когда их сменила другая группа. Гольдстейн вернулся по тропе к тому месту, где оставил винтовку и рюкзак, сел и задумался. "Ах, сколько бы я мог сделать!" Без всякой очевидной причины он погрузился в меланхолию. Глубокое и беспредельное чувство грусти завладело им. Ему было жаль себя, жаль всех окружающих его людей. "Да, трудно, трудно", - подумал он. Он не смог бы объяснить, почему так считает, для него это было простой истиной. Гольдстейн не удивлялся этому своему настроению. Он привык к нему, оно доставляло ему своеобразное удовольствие; несколько дней подряд он бывал весел, все ему нравились, любое задание приносило радость, и вдруг почти необъяснимо все теряло смысл, его охватывала какая-то непонятная волна грусти, поднимавшаяся из глубин его существа. Сейчас он был в глубоком унынии. "Что все это значит? Зачем мы родились, зачем работаем? Человек рождается и умирает, и это все? - Он покачал головой. - Boт семья Левиных. Их сын подавал большие надежды, получал стипендию в Колумбийском университете и вдруг погиб в автомобильной катастрофе. Почему? За что? Левины так много работали, чтобы дать сыну образование. - И хотя Гольдстейн не был близким знакомым семьи Левиных, ему захотелось плакать. - Почему все так устроено?" Другие печали, маленькие и большие, накатывались на него волна за волной. Он вспомнил время, когда их семья жила бедно, и как мать потеряла тогда пару перчаток, которыми очень дорожила. "Ох! - вздохнул он при этом воспоминании. - Как тяжело!" Его мысли были сейчас далеко от взвода, от поставленной ему задачи. "Даже Крофт, что он будет иметь за все это? Человек рождается и умирает..." Гольдстейн снова покачал головой. Мпнетта сидел рядом с ним. - Что с тобой? - резко спросил он, не показывая своего сочувствия Гольдстейну, поскольку тот был партнером Риджеса. - Не знаю, - тяжело вздохнув, ответил Гольдстейн. - Я просто задумался. Минетта устремил взгляд вдоль коридора, который они проложили в джунглях. Коридор был относительно прямым на протяжении почти ста ярдов, а потом шел в обход дерева. По всей его длине лежали или сидели на своих рюкзаках солдаты взвода. За спиной Минетта слышал размеренные удары тесаков. Этот звук испортил ему настроение, он переменил позу, почувствовав, что брюки сзади промокли. - Единственное, что можно делать в армии, это сидеть и думать, - сказал Минетта. - Иногда лучше этого не делать, - ответил Гольдстейн, пожимая плечами. - Я лично такой человек, что мне лучше не задумываться. - И я тоже. Минетта понял, что Гольдстейн уже забыл, как плохо работали он и Рот, и это вызвало у него добрые чувства к Гольдстейну. "Этот парень не помнит зла". И тут же Минетта вспомнил о ссоре с Крофтом. Злость, охватившая его в ют момент, теперь уже прошла, и он сейчас раздумывал над последствиями ссоры. - Сволочь этот Крофт! - сказал он вслух. - Крофт! - с ненавистью произнес Гольдстейн и беспокойно огляделся. - Когда к нам пришел этот лейтенант, я думал, все пойдет иначе. Он мне показался хорошим парнем. - Гольдстейн вдруг понял, как много надежд у него родилось в связи с тем, что Крофт уже не командовал взводом. - Ничего он не изменит, - сказал Минетта. - Я не доверяю офицерам. Они всегда заодно с такими, как Крофт. - Но он должен взять командование в свои руки, - сказал Гольдстейн. - Для таких, как Крофт, мы просто мусор. - Он такими нас и считает, - согласился Минетта. В нем опять заговорила гордость. - Я его не боюсь и сказал ему, что думал. Ты же видел. "Это должен был сделать я", - подумал Гольдстейн. Он был явно огорчен. Почему он никогда не мог сказать другим, что он о них думает? - У меня слишком мягкий характер, - сказал оп вслух. - Может быть, - заметил Минетта. - Но нельзя позволять садиться себе на шею. Нужно вовремя поставить нахала на место. Когда я был в госпитале, врач пытался нагнать на меня страху, но я отшил его. - Минетта сам верил в то, что говорил. - Хорошо, когда ты можешь так, - сказал Гольдстейн с завистью. - Конечно. Минетта был доволен. Боль в руках стала затихать, силы потихоньку начали возвращаться. "Гольдстейн неплохой парень. Думающий", - решил он. - Знаешь, я раньше жил весело, ходил на танцы, любил девчонок. На всех вечеринках был заводилой. Ты бы видел меня. Но на самом деле я не такой. Даже во время свидания с Рози мы часто говорили о серьезных вещах. О чем только мы ни говорили. Такой уж я человек: люблю пофилософствовать. - Он впервые подумал так о себе, и эта оценка самого себя ему поправилась. - Большинство ребят, вернувшись домой, снова займутся гем же, что делали и раньше. Просто гулять будут вовсю. Но мы не такие, а? Любовь к дискуссиям вывела Гольдстейна из меланхолического состояния. - Я расскажу тебе кое-что, о чем часто задумывался. Хочешь? - Скорбные морщины, тянувшиеся от носа к уголкам рта, стали глубже, заметнее, когда он пачал говорить. - Знаешь, возможно, мы были бы счастливы, если бы не размышляли так много. Может быть, лучше просто жить и давать жить другим. - Я тоже думал об этом, - сказал Минетта. Странные, неясные мысли вызвали в нем беспокойство. Он почувствовал себя на краю глубокой пропасти. - Иногда я задумываюсь над тем, что происходит. В госпитале среди ночи умер один парень. Иногда я думаю о нем. - Это ужасно, - сказал Гольдстейп. - Он умер, и никого рядом с ним не было. - Гольдстейн сочувственно вздохнул, и почему-то вдруг у него на глазах навернулись слезы. Минетта удивленно взглянул на него. - Ты что? В чем дело? - Не знаю. Просто грустно. У него, наверно, была жена, родители... Минетта кивнул. - Смешные вы, евреи! У вас больше жалости к себе и к другим, чем обычно бывает у людей. Рот, лежавший рядом с ним, до сих пор молчал, но сейчас вступил в разговор. - Это не всегда так. - Что ты хочешь этим сказать? - резко спросил Минетта. Рот разозлил его - напомнил, что через несколько минут придется возобновить работу. Это усилило в нем скрытое чувство страха перед тем, что Крофт будет наблюдать за ними. - Кто просил тебя вмешиваться в наш разговор? - Я думаю, что твое заявление не имеет оснований, - Резкое замечание Минетты настроило Рота на такой же тон. "Двадцатилетний мальчишка, - подумал он, - а считает, что уже все знает". Он покачал головой и, растягивая слова, важно произнес: - Это серьезный вопрос. Твое заявление... - Не найдя нужных слов, он медленно провел рукою перед собой. Минетта был уверен в своих словах. Вмешательство Рота подлило масла в огонь. - Кто, по-твоему, прав, Гольдстейн? Я или этот предприниматель? Гольдстейн невольно усмехнулся. Он немного симпатизировал Роту, особенно когда тот не находился рядом, но из-за его медлительности и ненужной торжественности во всем, что он говорил, ждать, когда он закончит наконец фразу, было не очень приятно. Кроме того, вывод, сделанный Минеттой, импонировал Гольдстейну. - Не знаю, мне показалось, что в сказанном тобой - большая доля правды. Рот горько усмехнулся. "Ничего удивительного в этом нет, - подумал он. - Всегда все против меня". Во время работы его злила ловкость, с которой орудовал Гольдстейн. Ему это казалось в какойто мере предательством. Сейчас Гольдстейн согласился с Минеттой, и это не удивило Рота. - Его заявление не имеет никаких оснований, - повторил он. - И это все, что ты можешь сказать? "Никаких оснований", - передразнил его Минетта. - Ну хорошо. Возьмем меня. - Рот не обратил внимания на сарказм Минетты. - Я еврей, но я не религиозен. Возможно, что я в этой области знаю меньше тебя, Минетта. Но кто ты такой, чтобы говорить о моих чувствах? Я никогда не замечал чего-то особенного в евреях. Я считаю себя американцем. Гольдстейн пожал плечами. - Ты что же, стыдишься? - спросил он мягко. Рот раздраженно фыркнул: - Таких вопросов я не люблю. - Послушай. Рот, - сказал Гольдстейн, - почему ты думаешь, что Крофт и Браун не любят тебя? Не ты в этом виноват, а твоя религия, хотя она и чужда тебе лично. - И все же у Гольдстейна не было уверенности, что дело обстоит именно так. Рот был неприятен ему. Он сожалел, что Рот еврей, боялся, что тот создаст плохое мнение о евреях вообще. Рот болезненно переносил нелюбовь Крофта и Брауна к себе. Он знал об их отношении, но ему больно было слышать об этом от других. - Я бы этого не сказал, - возразил он Гольдстейну. - Религия здесь ни при чем, - Он совершенно запутался в своих мыслях. Ему было легче поверить, что причина антипатии к нему заключается в религиозных убеждениях. Ему захотелось сомкнуть руки над головой, поджать колени, не слышать больше надоедливых споров, непрекращающихся ударов тесаков и покончить с этой изнурительной, бесконечной работой. Вдруг джунгли стали ему казаться убежищем от всех бед, от всего, что еще предстоит вынести. Ему захотелось спрятаться в них, уйти от людей. - А в общем не знаю, - сказал он, явно желая прекратить спор. Все умолкли и, лежа на спине, предались размышлениям. Минетта думал об Италии, где он еще ребенком побывал с родителями. В памяти сохранилось немногое. Он помнил городок, где родился отец, и немного Неаполь, а все остальное представлялось как-то смутно. В городке, на родине отца, дома располагались по склону холма, образуя лабиринт узких переулков и пыльных дворов. У подножия холма, журча по камням, стремительно убегал в долину небольшой горный ручей. По утрам к ручью приходили женщины с корзинами белья и стирали его на плоских камнях. После полудня из городка к ручью спускались ребята и, набрав воды, поднимались с ней по склону холма. Они двигались медленно. Видно было, как под тяжестью поши сгибались их тонкие загорелые ноги. Вот и все подробности, которые Минетта мог припомнить, но воспоминания взволновали его. Он редко думал об этом городке, почти совсем разучился говорить по-итальянски, но когда начинал размышлять, вспоминал, как жарко грело солнце на открытых местах улиц, запах навоза в полях, окружавших городок. Сейчас, впервые за многие месяцы, он всерьез подумал о войне в Италии, о том, разрушен ли городок бомбардировками. Это показалось ему невозможным. Маленькие домики из огнеупорного камня должны сохраняться вечно. И все же... Настроение у него испортилось. Он редко думал о возвращении в этот городок, но сейчас ему больше всего захотелось именно этого. "Боже мой, такой городок - и, наверное, разрушен". Перед ним встала страшная картина: развалины домов, трупы на дороге, непрерывный грохот артиллерии. "Все разрушается в этом мире". Масштабы представленной картины были грандиозны. Постепенно в своих думах Минетта перенесся обратно к камню, на котором сидел, и снова почувствовал физическую усталость. "Мир так велик, что теряешься в нем. И всегда тобой кто-то командует". И опять он представил себе разрушенный городок, руины, похожие на поднятые руки убитых. Это потрясло его. Он устыдился, как будто рисовал себе сцены смерти родителей, и попытался отбросить эти мысли. Картины опустошений привели его в замешательство. Снова ему показалось невозможным, что женщины больше не станут стирать белье на камнях. Минетта покачал головой. "Ох, этот проклятый Муссолини!" Он начал сбиваться с мыслей. Отец всегда говорил ему, что Муссолини принес стране процветание, и он тогда поверил этому. Он вспомнил, как отец спорил со своими братьями. "Они были настолько бедны, что нуждались в вожде", - подумал Минетта сейчас и вспомнил одного из племянников отца, который занимал видный пост в Риме и маршировал с армией Муссолини в 1922 году. В течение всего своего детства Минетта слышал рассказы об этих днях. "Все молодые парни, патриоты, вступили в армию Муссолини в двадцать втором", - говорил ему отец, и он, Минетта, мечтал маршировать вместе с ними, быть героем. Рядом завозился Гольдстейн. - Вставай, опять наша очередь. Минетта вскочил на ноги. - Какого черта не дают отдохнуть как следует? Ведь только что сели. - Он взглянул на Риджеса, который уже шел по узкой тропе в джунгли. - Давай, Минетта, - позвал Риджес. - Пора за работу. - Не дожидаясь ответа, он зашагал вперед, чтобы сменить работавшую группу. Риджес был раздосадован. Пока отдыхал, он раздумывал, не почистить ли винтовку, и решил, что ему не удастся сделать это как следует за десять минут. Это нервировало его. Винтовка была сырая и грязная и наверняка заржавеет, если ее не почистить. "Черт побери, - подумал он, - у солдата нет времени, чтобы сделать одно, а его уже заставляют делать другое". Он возмутился глупыми армейскими порядками, хотя понимал, что и сам виноват - плохо заботился о ценном имуществе. "Правительство вручило мне винтовку, считая, что я буду ухаживать за ней. А я этого не делаю. Винтовка, наверно, стоит сотню долларов, - думал Риджес. Для него это была крупная сумма. - Надо обязательно почистить ее. Но если у меня не будет времени?" Решить эту задачу ему было не по силам. Он тяжело вздохнул, взял тесак и начал рубить. Через несколько секунд к нему присоединился Гольдстейн. Взвод достиг конца джунглей после пяти часов работы. У границы джунглей протекала еще одна река, а за ней, на противоположном берегу, виднелась тянувшаяся на север гряда холмов, покрытых высокой травой и мелким кустарником. Солнце светило ослепительно ярко, небосвод был чист. Люди, привыкшие к мраку джунглей, щурились; огромные открытые пространства порождали в них неуверенность и страх. МАШИНА ВРЕМЕНИ ДЖО ГОЛЬДСТЕЙН Бруклин - убежище среди скал Это был молодой человек лет двадцати семи с необычайно белокурыми волосами. Не будь на его лице морщин у носа и в уголках губ, он выглядел бы совсем мальчишкой. Говорил он очень убежденно, но немного торопился, как будто опасался, что его вот-вот перебьют. Кондитерская лавка - небольшая и грязная, как и все лавки на этой мощенной булыжником улице. Когда идет дождь, булыжник отмывается дочиста и блестит. Лавка расположена в конце улицы. Это небольшое заведение. Оконные рамы покрыты жирной пылью. Из-под краски проступает ржавчина. Одна из рам откидывается и превращается в прилавок, с которого люди покупают товары, не заходя в лавку. Рамы в трещинах, проникающая через них пыль садится на сладости. Внутри - небольшой мраморный прилавок, проход шириной два фута для покупателей. На полу старый покоробившийся линолеум. Летом он становится липким, смола пристает к обуви. На прилавке два больших стеклянных кувшина с металлическими крышками и длинным ковшом с согнутой ручкой для разливания вишневого и апельсинового сиропа. (Кока-кола еще не в моде.) Между ними на деревянной доске светло-коричневый влажный кубик халвы. Мухи ленивы, ничего не боятся, и прогнать их бывает нелегко. Совершенно невозможно содержать лавку в чистоте. Госпожа Гольдстейн, мать Джо, - работящая женщина. Каждое утро и вечер она подметает в лавке, моет прилавок, смахивает пыль со сладостей, драит пол, но грязь въелась в каждую щель лавки, дома, который стоит напротив, и улицы за ним, грязь заполнила все поры и клетки всего живого и неживого. Чистоты в лавке быть не может, с каждой неделей она становится все грязнее, кажется, что она впитывает в себя всю уличную грязь. Старик Моше Сефардник сидит в дальнем углу лавки на раскладном стуле. Для него никогда не находится дела, да и стар он для какой-нибудь работы. Моше никогда не мог понять Америки. Она слишком велика, слишком быстро мчится в этой стране жизнь, а люди все время находятся во власти какого-то безумного потока. Одни соседи богатеют, перебираются из Ист-Сайда в Бруклин, Бронкс и в верхнюю часть Вест-Сайда. Другие теряют свои небольшие лавки, переезжают в еще более отдаленные кварталы, туда, где стоят бараки, или уезжают из города в периферийные районы страны. Старик сам был когда-то разносчиком. Весной, перед первой мировой войной, он носил свои товары в ящике за спиной, бродил по грязным дорогам городков штата Нью-Джерси, торгуя ножницами, нитками, иголками. Моше никогда не понимал происходящего. Ему за шестьдесят, но он преждевременно состарился; теперь он торчит в заднем углу крошечной лавки, а мысли его блуждают по бесконечным страницам Талмуда. Его семилетний внук Джо возвращается домой из школы заплаканный, с ссадиной на щеке. - Мама, они избили меня, они избили меня, назвали меня жидом! - Кто? Кто это сделал? - Итальянские мальчишки. Их там целая банда. Они избили меня. Старик слышит голос мальчика, и ход его мыслей меняется. "Итальянцы... - Он нервно поводит плечами. - Ненадежный народ. Во времена инквизиции они разрешали евреям селиться в Генуе, а вот в Неаполе..." Старик передергивает плечами, наблюдает за тем, как мать смывает кровь с лица мальчика, накладывает пластырь на ссадину. - Джо, - зовет он дребезжащим голосом - Что, дедушка? - Как они тебя обозвали? - Жидом. Дед опять передергивает плечами. В нем вспыхивает застарелая злость. Он рассматривает неоформившуюся фигуру мальчика, его светлые волосы. "В Америке даже евреи не выглядят евреями. Блондин". Старик собирается с мыслями и начинает говорить на новоеврейском языке: - Они побили тебя потому, что ты еврей. Ты знаешь, что такое еврей? - Да. Деда охватывает волна теплых чувств к внуку. Мальчик так красив, так хорош. Сам дед уже стар и скоро умрет, но внук слишком молод, чтобы понять его. А он мог бы многому научить мальчика. - Что такое евреи - вопрос трудный, - говорит дед. - Это уже не раса и даже не религия. Возможно, они никогда не станут нацией. Я считаю, что еврей является евреем потому, что он страдает. Все евреи страдают. - Почему? Старик не знает, что сказать, но ребенку всегда нужно отвечать на вопрос. Дед приподнимается на стуле, сосредоточивается и говорит, но без уверенности в голосе: - Мы гонимый народ, нас всюду преследуют. Мы всегда идем от беды к беде. И это делает нас сильнее и слабее других людей, заставляет нас любить и ненавидеть таких же евреев бЪльше, чем других людей. Мы страдали так много, что научились быть стойкими и будем стойкими всегда. Мальчик почти ничего не понимает, но он слышит слова деда, и они оседают в его памяти, чтобы проявиться позже. "Страдать" - вот единственное слово, которое доходит до него сейчас. Он уже позабыл про стыд и страх, вызванный избиением, ощупывает пластырь, как бы решая, не пора ли отправиться поиграть. Бедняки, как правило, много перемещаются. Новые дела, новая работа, новые места жительства, новые мечты, которые обязательно разлетаются в прах. Кондитерская лавка на Ист-Сайде прогорает, потом прогорает еще одна и еще. Переселение в Бронкс, назад в Манхэттен, в Бруклин. Дед умирает, и мать с Джо остаются одни. Наконец они оседают в Браунсвилле, по-прежнему содержат кондитерскую лавку с таким окном, в котором рама, откидываясь, превращается в прилавок, с такой же пылью на сладостях. В восемь - десять лет Джо встает в пять утра, продает газеты и сигареты идущим на работу, а в половине восьмого отправляется в школу. Из школы он возвращается в лавку и сидит там до тех пор, пока пора спать. А мать проводит в лавке почти весь день. Годы проходят медленна, в работе и одиночестве. Он странный мальчик, взрослый не по годам, так говорят матери родственники. Он услужлив, честен в торговле, но в нем не чувствуется задатков крупного дельца. Для него вся жизнь в работе и в тех близких отношениях с матерью, которые обычно складываются у людей, долгие годы работающих вместе. У него есть свои мечты. Во время учебы в средней школе он носится с неосуществимой мечтой о колледже, о том, чтобы стать инженером или даже ученым. В свободное время, которого у него не так много, он читает техническую литературу, мечтает раз и навсегда разделаться с кондитерской лавкой. Но в конечном итоге идет работать клерком на склад, а мать нанимает мальчика для выполнения тех обязанностей, которые раньше лежали на ее сыне. У него почти нет знакомых, друзей. Его речь резко отличается от того, как говорят люди, с которыми ему приходится работать, от языка немногих знакомых ему по кварталу ребят. У него в речи почти ничего нет от грубоватого бруклинского говора. Он говорит почти как мать, строго, по правилам грамматики, с легким акцентом, с удовольствием пользуясь литературными оборотами. А когда по вечерам он сидит на ступеньках дома и болтает с ребятами, с которыми вместе вырос, за игрой которых в бейсбол и регби на улице наблюдал многие годы, между ними видна существенная разница. - Посмотри на нее, - говорит Мэррей. - Хороша, - замечает Бенни. Джо стыдливо улыбается, сидя среди десятка парней на ступеньках крыльца, смотрит на листву бруклинских деревьев, шелестящую у него над головой в самодовольно-сытом ритме. - У нее богатый отец, - говорит Ризел. - Женись на ней. Двумя ступеньками ниже парни ведут спор о бейсболе. - Что ты хочешь сказать? Давай поспорим! В тот день я выиграл бы шестнадцать долларов, если бы победила бруклинская команда. Я ставил два против пяти, а Хэк Уилсон - три против четырех, что бруклинцы выиграют. Но они проиграли "Кабсам" семь - два, и я проиграл тоже. Какое же пари ты хочешь держать со мной? От глупой искусственной улыбки мускулы на лице Гольдстейна устали. Мэррей толкает его в бок. - А почему ты не пошел с нами на двойной матч "Гигантов"? - Не знаю. Я как-то никогда особенно не увлекался бейсболом. Еще одна девушка проходит мимо в бруклинских сумерках, и любитель покривляться Ризел устремляется за ней, изображая из себя обязьяну. "Уии", - свистит он. А ее каблуки выбивают кокетливые трели брачной песни птиц. "Хороша пышечка". - Ты не состоишь членом "Пантер", Джо? - спрашивает девушка, сидящая рядом с ним на вечеринке. - Нет, но я знаю всех их. Хорошие ребята, - отвечает он. В девятнадцать лет, уже окончив школу, он отращивает светлые усы, но ничего хорошего из этого не получается. - Я слышала, что Лэрри женится. - И Эвелин тоже, - отвечает Джо. - Да, она выходит замуж за адвоката. В середине подвала на расчищенном пространстве молодежь танцует стильный танец; спины молодых людей изогнуты, плечи двигаются вызывающе. - Ты танцуешь, Джо? - Нет. - Вспышка злости на остальных. У них есть время танцевать, время учиться на адвокатов, хорошо одеваться. Вспышка быстро проходит, но он чувствует себя неловко. - Извини меня, Люсиль, - говорит он, обращаясь к хозяйке вечеринки, - мне нужно идти, я должен рано вставать завтра. Передай мои глубокие извинения своей маме. И снова в половине одиннадцатого он уже дома. Он сидит за стареньким кухонным столом, пьет с матерью горячий чай. И снова у него грустное настроение. - В чем дело, Джо? - Так, ничего. - Она знает, в чем дело, и это для него невыносимо. - Завтра у меня много работы, - говорит он. - На обувной фабрике тебя должны бы больше ценить за то, что ты делаешь. Он отрыгает коробку от пола, подставляет под нее колено, резким движением поднимает ее вверх и ставит на ряд других коробок на высоте семи футов. Рядом с ним то же самое безуспешно пытается проделать новичок. - Давай я тебе покажу, - говорит Джо. - Ты должен преодолеть инерцию, поднять коробку одним взмахом. Очень важно уметь поднимать такие вещи, иначе надорвешься или еще какую-нибудь травму получишь. Я все это изучил. - Его сильные мышцы лишь слегка напрягаются, когда он поднимает и ставит на место еще одну коробку. - Ты научишься, - говорит он весело. - В этой работе есть много, чему нужно учиться. Он одинок. Скучное это дело - листать ежегодные каталоги Маееачусетского технологического института, Шеффилдской инженерной школы, Нью-Йоркского университета и так далее. Но вот наконец вечеринка, знакомство с девушкой, разговор с которой доставляет ему удовольствие. Она брюнетка, небольшого роста, говорит мягко, застенчиво, у нее симпатичная родинка на подбородке (о том. что эта родинка симпатична, девушка хорошо знает). Она моложе его на год-два, только что закончила школу, хочет стать актрисой пли поэтессой. Девушка заставляет Джо слушать симфонии Чайковского (пятая симфония - ее любимое произведение), она читает Томаса Вулфа "Оглянись на свой дом, ангел", работает продавщицей в магазине женской одежды. - О, у меня в общем неплохая работа, - говорит она, - но девушки не самого высокого класса. И кроме того, ничего, чем можно было бы гордиться. Мне бы хотелось заняться чем-то другим. - И мне, - говорит он. - Тебе обязательно надо, Джо. Ты такой воспитанный парень. Насколько я могу судить, только мы с тобой и являемся рассудительными людьми. Они смеются, и смех у них выводит удивительно интимный. Они подолгу беседовали, сидя на подушках софы в гостиной "ее дома. В абстрактной, отвлеченной форме говорили о том, что лучше для женщины - выйти замуж или заняться карьерой. Конечно, их эта проблема не касалась. Они - философы, рассуждающие о жизни. Только после помолвки Натали стала говорить об их перспективах на будущее. - О, дорогой, я не собираюсь пилить тебя, но нам нельзя пожениться при нынешнем твоем заработке. В конце концов ты же не захочешь, чтобы мы жили в доме, где нет горячей воды. Женщина всегда хочет уюта, хочет иметь приличный дом. Это очень важно, Джо. - Я понимаю, дорогая Натали, что ты хочешь сказать, но все не так-то легко. Идут разговоры о расширении производства, но, кто знает, может быть, снова начнется депрессия. - Джо, такие разговоры не к лицу тебе. Я ведь и полюбила тебя как раз за то, что ты сильный, полный оптимизма. - Нет, это ты сделала меня таким. - Некоторое время он сидит молча. - Впрочем, конечно, у меня есть одна идея. Хочу заняться сваркой. Это, правда, не совсем новая область деятельности. Пластмассы и телевидение, конечно, обещают больше, но в этих областях зарабатывать пока еще невозможно, да и образования для этого у меня недостаточно. Я не могу не считаться с этим. - То, что ты говоришь, неплохо, Джо, - соглашается она. - Это не бог знает какая профессия, но, может быть, через пару лет ты станешь владельцем магазинчика. - Мастерской, - поправляет он. - Мастерская, мастерская... Тут, пожалуй, нечего стыдиться. Ты станешь... станешь тогда бизнесменом. Все обсудив, они решают, что ему необходимо пройти курс обучения в годичной вечерней школе, чтобы получить квалификацию.. Но у него сразу портится настроение. - Я не смогу видеть тебя так часто, как раньше, - говорит он. - Может быть, только пару вечеров в неделю. Не знаю, хорошо ли это. - Нет, Джо, ты не понимаешь меня. Если я решила, значит, решила. Я могу подождать. Обо мне не беспокойся. - Она нежно,, весело смеется. Для него начинается тяжелый год. Он работает по сорок четыре часа в неделю на складе. Вечером, быстро поужинав, отправляется в школу и, преодолевая сонливость, занимается в классе или в мастерских. Домой возвращается в полночь и ложится спать, чтобы успеть до утра отдохнуть. По вечерам во вторник и четверг он после занятий встречается с Натали, остается у нее до двух, трех часов ночи, к неудовольствию ее родителей и своей матери. С матерью у него на этой почве возникают ссоры. - Джо, я ничего не имею против нее. Возможно, она неплохая девушка, но тебе нельзя сейчас жениться. Ради этой самой девушки я не хочу, чтобы вы поженились. Она не захочет жить кое-как. - Ты ее не понимаешь, недооцениваешь. Она знает, что нам предстоит. Мы все обдумали. - Вы дети. - Послушай, мама. Мне уже двадцать один год. Я всегда был хорошим сыном. Я много работаю и вправе рассчитывать хотя бы на небольшое счастье. - Джо, ты говоришь так, будто я упрекаю тебя в чем-то. Конечно, ты хороший сын. Я желаю тебе самого большого счастья на свете. Но ты портишь свое здоровье, поздно возвращаешься домой и собираешься возложить на себя слишком большое бремя. Пойми меня, я желаю тебе только счастья. Я буду рада твоему браку, когда придет время, и надеюсь, что твоя жена будет достойна тебя. - Но это я не достоин Натали. - Глупости. Нет ничего такого, что могло бы быть слишком хорошим для тебя. - Мама, придется тебе все-таки смириться. Я женюсь. - Впереди еще полгода учебы, - говорит мать, пожимая плечами. - Потом тебе еще предстоит найти работу по специальности. Я хочу только, чтобы ты имел в виду все это, а когда придет время, мы решим, что делать. - Но я все уже решил, и вопроса никакого тут нет. Ты так меня расстраиваешь, мама. Она умолкает, и в течение нескольких минут они едят, не произнося ни слова. Однако оба они взволнованы, поглощены новыми доводами, которые им страшно приводить друг другу из-за опасения снова начать спор. Наконец она, тяжело вздохнув и взглянув на сына, говорит: - Джо, ты не должен ничего рассказывать Натали о том, что я говорила. У меня нет ничего против нее, ты же знаешь. Он заканчивает школу сварщиков, находит работу, где получает двадцать пять долларов в неделю. Они женятся. Свадебные подарки составляют сумму около четырехсот долларов. Этого хватает, чтобы приобрести спальный гарнитур, диван и два кресла для гостиной. К этому они прибавляют несколько картин. Его мать дала им этажерку для безделушек, чашки и блюдца. Они очень, очень счастливы, уютно устроены и полностью поглощены друг другом. К концу первого года их совместной жизни Джо зарабатывает уже тридцать пять долларов в неделю. Они вращаются в привычном кругу друзей и родственников. Джо становится неплохим игроком в бридж. Ссоры у них бывают нечасто и быстро затихают, а память о них тут же тонет в приятных и милых банальностях, составляющих их жизнь. Раз или два в их отношениях возникает напряженность. Выясняется, что Джо очень страстен, а сознание того, что она реже отзывается на его порывы, чем ему хотелось бы, вызывает у него горькие чувства. Нельзя сказать, что их супружеская жизнь - полное фиаско или что они ведут много разговоров на эту тему, но все же он иногда взрывается. Он не может понять ее неожиданной холодности. Перед замужеством она была очень страстной в в своих ласках. После рождения сына появляются другие заботы. Он зарабатьгвает сорок долларов в неделю и по уикэндам работает продавцом фруктовой воды в аптекарском магазине. При родах Натали пришлось сделать кесарево сечение, и, чтобы заплатить врачу, они залезли в долги. Натали полностью отдалась уходу за ребенком, склонна оставаться дома неделю за неделей. Вечерами в нем часто вспыхивает желание, но он сдерживает свою страсть и спит беспокойно. И все же отдельные горести им нипочем, не влекут за собой опасности. Жизнь наполнена заботами о ребенке, покупкой и заменой мебели, разговорами о страховых полисах, которые они в конце концов приобретают. Постепенно хозяйство их растет, они становятся обеспеченнее, жертвуют деньги благотворительным организациям для оказания помощи беженцам. Они искренни и доброжелательны и пользуются любовью окружающих. Сын растет, начинает говорить и доставляет им немалое удовольствие. Начинается война. Заработок Джо возрастает вдвое благодаря сверхурочным и продвижению по службе. Дважды Джо вызывают в призывную комиссию, но оба раза дают отсрочку. В 1943 году, когда стали призывать мужчин, в семье которых есть дети, его снова вызывают, и он отказывается от брони, хотя и имеет на нее право как работающий на военном предприятии. Он чувствует себя виноватым в привычной обстановке своего дома, ему неловко ходить по улицам в гражданской одежде. Более того, у него появляются определенные убеждения, время от времени он читает газету "Пост меридиэм", хотя, по его словам, новости только расстраивают его. Ему удается уладить все с Натали, и его призывают, несмотря на протесты администрации предприятия, на котором он работает. На призывном пункте, куда он явился рано утром, Джо разговаривает с таким же, как он, отцом семейства, дородным парнем с усами. - Я сказал своей жене, чтобы она не провожала меня. Не стоит ей здесь расстраиваться. - Мне пришлось нелегко, - говорит парень, - пока я все уладил. Несколько минут спустя они обнаруживают, что у них есть общие знакомые. - Конечно, - говорит новый друг, - я знаю Мэнни Сильвера. Прекрасный парень. Мы подружились, когда были у Гроссингера два года назад, но его друзья слишком большие модники для меня. У него хорошая жена, но ей нужно следить за своей фигурой. Я помню, когда они поженились, то первое время буквально не отходили друг от друга ни на шаг. Но ведь нужно же где-то бывать, встречаться с людьми. Для семейных людей плохо все время быть одним. И вот теперь со всем этим пора расстаться. И хоть иногда бывало одиноко, пусто, но все же была пристань. И были друзья, люди, которых ты понимаешь с полуслова. Армия, чужой мир бараков и биваков, должна стать для Гольдстейыа новым этапом, новым пристанищем. В страданиях отмирают старые привычки, подобно тому, как осенью слетают с деревьев листья, и ему кажется, что он становится обнаженным. Он ищет чего-то, размышляет всеми клеточками своего мозга, в его сознании всплывают унаследованные от деда ощущения, которые так долго заслонялись мнимым благополучием бруклинских улиц. ("Мы - гонимый народ, нас всюду преследуют. Мы всегда идем от беды к беде. Мы никому не нужны в этой чужой стране. Мы рождены страдать".) И хотя ему сейчас трудно, и мысли его вращаются вокруг дома, родного очага, Гольдстейн держится на ногах крепко. Он идет навстречу ветру. 3 Взвод форсировал реку и собрался на противоположном берегу. Следов проложенной им через джунгли тропы почти не было заметно. Последние двадцать ярдов, когда стали видны холмы, люди почти перестали рубить кусты, проползали на животе прямо по траве. Если бы теперь здесь появился японский патруль, он, вероятно, не заметил бы проложенной тропы. Хирн обратился ко взводу: - Сейчас три часа. Нам предстоит пройти еще порядочное расстояние. Мне бы хотелось пройти по крайней мере миль десять до наступления темноты. - Среди солдат послышался ропот. - Ну, шутлики, вы чем-то недовольны? - Пощадите, лейтенант! - выкрикнул Минетта. - Если мы не пройдем этот путь сегодня, придется пройти завтра, - сказал Хирн. Он был чуть раздражен. - У вас есть что-нибудь сказать им, сержант? - Да, сэр, - сказал Крофт, пристально глядя на солдат и ощупывая промокший от пота воротник гимнастерки. - Я хочу, чтобы вы запомнили, где проложена тропа. Ориентиром могут служить вон те три камня или вон то старое наклонившееся дерево. Если кто-нибудь из вас отстанет, запомните, как выглядят эти холмы. Двигаясь на юг, выходите к реке и будете знать, куда повернуть, направо или налево. - Он помолчал, поправил гранату у пояса. - Теперь мы пойдем по открытой местности, и вы должны соблюдать порядок, какой предписан для разведывательной группы. Не кричать, не собираться в кучу и держать ухо востро. Гребень холмов преодолевать быстро и без шума. Если будете идти как стадо баранов, нарветесь на засаду. - Он погладил подбородок. - Не знаю, пройдем мы десять миль или две, заранее сказать нельзя, но как бы то ни было отправимся мы сейчас. Послышался глухой ропот, и Хирн слегка покраснел. Крофт фактически свел на нет его распоряжение. - Ну ладно. В путь, - резко сказал он. Они двинулись вперед длинной нестройной колонной, устало переставляя ноги. Тропическое солнце обжигало их, его лучи отражались от каждого стебля травы, слепили людей. Из-за жары все сильно потели. Гимнастерки, которые намокли от брызг на катере, не просыхали почти сутки, и материя прилипала к телу. Капельки пота скатывались на глаза, разъедали слизистую оболочку, легкий головной убор не спасал от палящих лучей солнца, высокая трава хлестала по лицу, а бесконечный подъем в гору изматывал силы. На крутых подъемах сердце билось учащенно, слышались усталые вздохи, лицо обжигал раскаленный воздух. Царило напряженное молчание. Пока разведчики шли через джунгли, они не думали о японцах. Все их внимание уходило на борьбу с густой растительностью и преодоление стремительного течения реки. Мысль о возможной засаде и в голову не приходила. Теперь, на открытой местности, они помимо усталости чувствовали страх. Мартинес вел колонну строго по прямой через поле. Большую часть пути высокая трава мешала ему ориентироваться на местности, но он то и дело поглядывал на солнце и ни разу не усомнился в правильности направления. Взводу потребовалось только двадцать минут, чтобы пересечь долину. После короткого отдыха солдаты снова начали карабкаться на холмы. Здесь высокая трава была кстати: они держались за нее, поднимаясь на гору или спускаясь по склонам холмов. Солнце продолжало нещадно палить. Первый страх перед тем, что противник наблюдает за их движением, скоро пропал, его поглотили физические испытания марша, однако новый и более глубокий ужас начал овладевать людьми. Огромные просторы, лежащие впереди, царящее вокруг молчание - все это заставило их остро почувствовать, что местность эта абсолютно не исследована, что они - первооткрыватели. Им припомнился слух о том, что в этой части острова когда-то жили аборигены и десятки лет назад вымерли от эпидемии сыпного тифа. Немногие уцелевшие переселились на другой остров. До сих пор они не думали о местных жителях, если не считать того, что им не хватало их помощи как рабочей силы. Мартинес вел колонну таким темпом, будто их преследовали. Мысль о том, что здесь жили люди и вымерли, пугала его больше, чем других. Ему казалось кощунственным идти по этой пустой земле, нарушать давно царящий здесь покой. Крофт воспринимал это иначе. Местность была ему незнакома, и мысль о том, что здесь долгое время не ступала нога человека, даже вдохновляла его. Земля всегда тянула его к себе. Он на память знал каждую пядь той земли, на которой находилась ферма его отца, а эта земля привлекала его своей неизведанностью. Каждый новый вид, открывавшийся с каждого нового холма, доставлял ему огромное удовольствие. Здесь все принадлежало ему, вся земля, которую он разведывал со своим взводом. Неожиданно он вспомнил о .Хирне и покачал юловой. Крофт был похож на резвою коня, не привыкшего к узде, которая напоминала ему, что он больше не свободен. Он повернулся и сказал Реду, шедшему за ним: - Передай по цепочке - пусть поторапливаются. Приказ передали по колонне, и люди устремились вперед еще быстрее. По мере того как они удалялись от джунглей, страх возрастал, каждый холм становился еще одним препятствием для возвращения. Они шли три часа подряд с небольшими остановками, подгоняемые тишиной. В сумерки, когда они остановились на ночной привал, даже самые сильные во взводе были вымотаны, а слабые находились на грани полного изнеможения. Взвод расположился в ложбине поблизости от вершины холма, и прежде, чем стемнело, Хирн и Крофт обошли бивак кругом, чтобы определить, где выставить сторожевые посты. Поднявшись на вершину холма, возвышавшуюся на тридцать ярдов над биваком, Хирн и Крофт наметили путь взвода на следующий день. Впервые после того как они вошли в джунгли, снова стала видна гора Анака. Сейчас она была ближе, чем когда-либо раньше, хотя до ее вершины, должно быть, не менее двадцати миль. Внизу простиралась долина, далее тянулись желтые холмы, переходившие в светло-бурые, бурые и серо-голубые скалистые образования. Вечером над холмами стояла дымка, закрывавшая местность к западу от горы Анака, куда предстояло идти. Даже гора была влдна плохо. Над ее вершиной в дымке ползли легкие бесформенные облака. Крофт взял бинокль и стал осматривать местность. Гора выглядела как скалистый берег, а темнеющее небо казалось океаном, катящим свои пенистые волны к берегу. В бинокль картина казалась необыкновенно волнующей, она полностью захватила Крофта. Гора, облака и небо казались огромнее и чище, чем любой океан и берег, которые ему когда-либо приходилось видеть. Крофт с трепетом подумал, что к следующей ночи они могли бы достичь вершины горы. И снова его охватил какой-то первозданный восторг. Он не мог сказать почему, но гора дразнила его, манила к себе, как будто была готова ответить на какие-то смутные его желания. Она была так чиста, так строга... Со злостью и отчаянием Крофт вдруг вспомнил, что они не будут подниматься на гору. Если следующий день пройдет без происшествий, они пересекут перевал к ночи, и ему так и не придется побывать на вершине. С разочарованием он передал бинокль лейтенанту. Хирн очень устал. Марш он кое-как выдержал и даже находил в себе силы идти дальше, и все-таки тело требовало отдыха. Он хмурился, а когда увидел в бинокль гору, встревожился не на шутку. Гора была слишком большой, слишком, как ему казалось, могучей. Он пришел в странное волнение, когда увидел, как облако окутывает вершину. Он представил себе океан, наступающий на скалистый берег, и помимо своей воли прислушался, как будто мог услышать звук какой-то титанической борьбы. Из-за далекого горизонта действительно доносились звуки, похожие на прибой или на приглушенные раскаты грома. - Слышишь? - сказал Хирн, коснувшись руки Крофта. - Это артиллерия, лейтенант. Звук доносился с другой стороны горы. Видно, там идет бой. - Ты прав, - согласился Хирн. Снова наступило молчание. Хирн передал бинокль Крофту. - Хочешь еще раз взглянуть? - спросил он. - Не возражаю. - Крофт снова приложил бинокль к глазам. Хирн внимательно наблюдал за ним. Лицо Крофта выражало что-то такое, чему Хирн не мог дать четкого определения, но от этого выражения у него по спине вдруг пробежали мурашки. Крофт казался в этот момент каким-то одухотворенным, его тонкие губы были слегка приоткрыты, ноздри раздуты. Хирну представилось, что он смотрит не на лицо Крофта, а заглядывает в какую-то бездну, в пропасть. Он отвернулся и взглянул на свои руки. "Крофту верить нельзя". Эта простая мысль как-то успокоила его. Он последний раз взглянул на облака и гору. Их вид вызвал в нем еще большее беспокойство. Гора была огромной, на нее волна за волной наползала темнеющая туманная дымка. Казалось, что это берег, на который вот-вот выбросятся большие корабли и, разбившись, потонут несколько минут спустя. Крофт вернул бинокль, и Хирн спрятал его в футляр. - Пошли. Посты нужно выставить, пока не стемнело, - сказал Хирн. Они молча спустились по склону холма и направились в ложбину, где остался взвод. ХОР СМЕНА В ложбине, лежа бок о бок Браун. Послушай, перед выходом сюда я слышал, будто на следующей неделе прибывает смена; на этот раз на долю штабной роты придется десять человек. Ред (ворчливо). Они отправят ординарцев. Минетта. Как тебе это нравится? У нас не хватает людей, а они держат там дюжину денщиков для офицеров. Полак. Ты ведь не хотел бы стать ординарцем? Минетта. Конечно нет. Я себя уважаю. Браун. Я не шучу, Ред. Может быть, нам с тобой повезет. Ред. Сколько сменилось прошлый месяц? Мартинес. Один, а еще месяц назад - двое. Ред. Да. По одному человеку на роту. В штабной роте сто человек, прослуживших полтора года. Не унывай, Браун, тебе осталось подождать всего сотню месяцев. Минетта. Эх, ну и собачья жизнь! Браун. Тебе что, Минетта; ты за океаном еще так мало, что не успел даже загореть. Минетта. Если вам не удается вырваться отсюда, то мне и подавно не удастся, даже когда отслужу полтора года. Это как приговор. Браун (задумчиво). Знаете, так всегда получается, когда выслужишь срок. Помните Шонесси? Он должен был отправиться домой в порядке смены, уже был приказ, но его послали в патруль, и конец ему. Ред. Конечно, именно поэтому его и выбрали. В общем, дружище, не удастся тебе вырваться из армии, и никому из нас не удастся. Полак. Если бы я прослужил полтора года, то сумел бы добиться смены. Нужно только подвалить к Мантелли и к этому толстяку первому сержанту. Выиграй немного в покер, дай им двадцать - тридцать фунтов и скажи: "Вот на сигару, сменную сигару!" Вот как надо действовать. Браун. Ей богу, Ред, Полак, может быть, и прав. Помните, как выбрали Сандерса. Вряд ли кто мог за него походатайствовать, но он весь год лебезил перед Мантелли. Ред. Не пытайся этого делать, Браун. Начнешь подлизываться к Мантелли, и ему это так понравится, что будет невмоготу с тобой расстаться. Минетта. Что же это такое? Впрочем, в армии все так: одной рукой дают, другой отбирают. Я просто в недоумении. Полак. Ты умнеешь, Минетта. Браун (вздохнув). Противно это все. (Поворачивается на другой бок.) Спокойной ночи. Ред (лежит на спине, смотрит на усыпанное звездами небо). Смена производится не для возвращения людей домой, а для задержки их на фронте. Минетта. Конечно. Спокойной ночи. "Спокойной ночи, спокойной ночи", - слышится в ответ. Солдаты спят, охраняемые холмами и нерушимым молчанием ночи. 4 Взвод провел беспокойную ночь в ложбине. Все слишком устали, чтобы спать спокойно, да и холодно было под одними одеялами. Когда подходило время заступать в караул, солдат карабкался на вершину холма и устремлял свой взгляд вниз, на зеленую долину. В лунном свете все выглядело холодным, серебристым, а холмы казались мрачными. Люди, расположившиеся на отдых в ложбино позади караульного, казалось, не имели к нему никакого отношения. Караульный чувствовал себя одиноким, совершенно одиноким, словно находился среди долин и кратеров луны. Кругом, казалось, все замерло и одновременно все как будто жило. Дул слабый и как бы размышлявший о чем-то ветерок, шелестела стелившаяся волнами трава. Стояла напряженная, наполненная ожиданием чего-то ночная тишина. На рассвете они сложили одеяла, уложили имущество в рюкзаки и позавтракали, медленно и без всякого удовольствия пережевывая холодную консервированную ветчину с яйцами и квадратные крекеры из непросеянной пшеницы. Мышцы еще не успели отдохнуть, а одежда - высохнуть от вчерашнего пота. Те, кто был постарше, мечтали о жарком солнце - им казалось, что все тепло ушло из их тела. У Реда опять болели почки, Рота изводила ревматическая боль в правом плече, а Уилсон страдал от спазмы желудочного расстройства после приема пищи. Все они находились в пассивном, подавленном состоянии и старались не думать о предстоящем марше. Крофт и Хирн снова удалились на вершину холма и обсуждали предстоящий переход. Ранним утром долина все еще была подернута дымкой, а гор и перевалов вообще не было видно. Они перевели взгляд на север, на горный хребет Ватамаи. Он тянулся до самого горизонта, подобно облачному валу в легкой дымке, поднимался круто до самой верхней своей точки - горы Анака, а затем, слева от нее, перед тем как снова начать подниматься, резко обрывался, с головокружительной крутизной переходя в перевал. - Наверняка японцы держат этот перевал под наблюдением, - заметил Крофт. Хирн вздрогнул. - У них, очевидно, немало хлопот и без этого. Перевал ведь довольно далеко позади их оборонительных рубежей. Дымка постепенно рассеивалась. Крофт продолжал осматривать местность в бинокль. - Я бы не сказал этого, лейтенант. Перевал настолько узкий, что, если нужно, его вполне можно перекрыть силами взвода. - Он сплюнул. - Конечно, это надо еще выяснить. Солнце уже начало очерчивать контуры окрестных холмов. Тени в ложбинах и зарослях становились бледнее. - Ну, нам ничего другого не остается, - пробормотал Хирн. Он уже чувствовал антипатию, возникшую между ним и Крофтом. - Если нам повезет, то к вечеру мы расположимся биваком позади японских боевых порядков, а завтра начнем разведывать их тылы. Крофт сомневался в этом. Интуиция и опыт подсказывали ему, что перевал опасен и что попытка преодолеть его может оказаться тщетной, однако другого выхода не было. Они могли бы взобраться на гору Анака, но Хирн и слышать не захочет об этом. Крофт снова сплюнул. - Думаю, что делать больше нечего, - сказал он. Он не чувствовал особого беспокойства. Чем больше он глядел на гору... - Пошли, - сказал Хирн. Они спустились к солдатам в ложбину, надели рюкзаки и тронулись в путь. Хирн чередовался с Брауном и Крофтом в роли ведущего. Мартинес почти все время шел в тридцати - сорока ярдах впереди, выполняя роль разведчика. Покрытая ночной росой трава была мокрой, и люди часто оступались, когда приходилось спускаться по склонам холмов, и очень уставали, когда взбирались вверх. Хирн, однако, чувствовал себя хорошо. После вчерашнего перехода тело его как будто окрепло, налилось новыми силами. Он проснулся с одеревеневшими мускулами и болью в плечах, но в целом отдохнувшим и бодрым. Этим утром он чувствовал твердость и большой запас энергии в себе. Когда они пересекали первую горную гряду, он подтянул рюкзак повыше на свои широкие плечи и с удовольствием подставил лицо солнцу. От травы и других растений исходил аромат и свежее благоухание раннего утра. - Ну, парни, давайте возьмем эту высоту! - подбадривал он солдат, когда они проходили мимо. Он вышел из головы колонны и переходил от одного к другому, замедляя или ускоряя шаг, чтобы идти вровень с ними. - Как дела сегодня, Вайман? Как чувствуешь себя, лучше? Вайман кивнул. - Да, сэр. А вчера совсем выдохся. - Нам всем, черт возьми, было нелегко. Сегодня будет лучше, - сказал Хирн, похлопывая Ваймана по плечу. Потом он перешел к Риджесу. - Вот земли-то сколько, да, дружище? - Да, лейтенант, земли здесь хоть отбавляй, - ухмыльнулся Риджес. Некоторое время Хирн шел рядом с Уилсоном и пошучивал над ним: - Ну как, все удобряешь землю? - Ага, у меня вышел из строя клапан, вот теперь и не могу никак удержаться. Хирн ткнул его в бок. - На следующем привале вырежем для тебя затычку, - весело сказал он. Было легко и радостно. Едва ли Хирн сознавал, почему это так, но сегодня ему все доставляло огромное наслаждение. Он воздерживался сейчас от каких бы то ни было решений и почти не задумывался над трудностями выполнения поставленной взводу задачи. Им, наверное, сегодня повезет, а завтра к вечеру они будут готовы начать обратный путь. Через несколько дней задание на разведку будет выполнено, и они возвратятся на бивак. Он вспомнил о Каммингсе, почувствовал к нему острую ненависть, и у него вдруг появилось желание, чтобы этот переход никогда не кончался. Настроение сразу испортилось. Какими бы ни были результаты выполнения их задачи, в любом случае выиграет Каммингс. К черту все это. Начинаешь что-то анализировать, доходишь до самого конца и обнаруживаешь, что дело плохо. Главное, чтобы продолжать ставить одну ногу впереди другой. - О'кей, ребята, идем дальше, - сказал он спокойно. Солдаты шли мимо него цепочкой по склону. - Шире шаг. Хирна волновали и другие проблемы. Например, Крофт. Как никогда прежде, ему необходимо наблюдать за всем, все запоминать, научиться в течение этих нескольких дней тому, что Крофт постигал на протяжении месяцев и годов. Сейчас он был командиром в условиях весьма шаткого равновесия. Крофт всегда мог так или иначе это равновесие нарушить. Хирн продолжал разговаривать с солдатами, когда они проходили мимо, но солнце стало пригревать сильнее, и все снова почувствовали усталость и начали нервничать. И в его обращениях к людям появилось что-то искусственное, вымученное. - Ну как дела, Полак? - Веселого мало. - нехотя отвечал тот и продолжал путь молча. У солдат существовало против него какое-то предубеждение. Они были осторожны, даже, может быть, недоверчивы. Он был офицером, и инстинктивно они соблюдали осмотрительность. Но Хирн видел в этом и кое-что другое. Крофт находился с ними так давно, имел такой всесторонний контроль над взводом, что они не могли даже представить себе, чтобы Крофт больше не командовал ими. Они боялись проявлять по отношению к Хирну симпатию, так как опасались, что Крофт запомнит это до той поры, пока вновь не утвердится в правах командира. Все дело заключалось в том, чтобы заставить их понять, что он, Хирн, будет со взводом постоянно. Однако это потребует времени. Если бы только он пробыл с ними хотя бы неделю на биваке или провернул несколько небольших патрульных операций до этого задания. Хирн пожал плечами и вытер пот со лба. Солнце припекало еще сильнее. А путь становился все круче. Целое утро люди шли по высокой траве, медленно взбирались на возвышения, устало тащились через долины, с трудом преодолевали холмы в обход. Они уже устали, дыхание участилось, лица загорели и обветрились. Теперь уже никто не разговаривал, двигались цепочкой в мрачном настроении. Солнце закрыли тучи, начался дождь. Сначала это было приятно: дождь казался прохладным, повеял ветерок, однако вскоре земля раскисла и к ботинкам стала прилипать грязь. Все промокли и шли с поникшей головой, опустив винтовки дульным срезом вниз, чтобы предохранить их от дождя; люди напоминали какие-то увядшие цветы. Все вокруг выглядело унылым. Местность изменилась, появилось больше валунов. Холмы стали круче, некоторые из них были покрыты кустарником высотой до пояса и какими-то растениями с плоскими листьями. Впервые со времени выхода из джунглей на пути им встретилась рощица. Дождь прекратился, и опять начало палить солнце, теперь оно стояло в зените, был полдень. Взвод остановился в небольшой рощице, солдаты сбросили рюкзаки и съели еще по одному пайку. Уилсон с отвращением принялся за галеты и сыр. - Я слышал, что это вызывает у человека запор, - сказал он Реду. - Ну что же, кое для кого это не так плохо. Уилсон засмеялся. Всю первую половину дня его мучил понос, болела спина и кололо в паху. Он не мог понять, почему организм так подвел его. Он всегда испытывал гордость от того, что может все то, что могут другие, а сейчас он с трудом тащился в хвосте колонны, цепляясь за траву, напрягая все свои силы, чтобы преодолеть самые незначительные холмики. Спазмы заставляли его сгибаться почти вдвое, он сильно потел, рюкзак давил на плечи подобно бетонной балке. Уилсон вздохнул. - Поверь, Ред, у меня внутри словно все разрывается. Вернусь, придется делать операцию. Без этого я ни к чему не буду годен. - Да? - Правда, Ред. Я ведь задерживаю весь взвод. Ред громко рассмеялся. - А ты что, думаешь, мы уж очень спешим? - Да нет, но меня это очень беспокоит. Что если мы нарвемся на кого-нибудь, когда будем пересекать перевал? Видишь ли, я совсем забыл, как чувствует себя человек, которого не мучает понос. Ред засмеялся. - А-а, брось, смотри на это дело проще, вот и все. Ему не хотелось слишком уж вникать во все эти переживания Уилсона. "Я ведь ничего не могу поделать", - уверял он себя. Они продолжали есть молча. Через несколько минут Хирн дал команду продолжать движение. Взвод выбрался из рощицы и с трудом потащился по солнцепеку. Хотя дождь прекратился, земля еще не просохла, от нее поднимались испарения. Люди двигались согнувшись. Перед ними простиралась необъятная холмистая местность. Они растянулись почти на сотню ярдов и медленно пробирались через густую траву, поглощенные каждый своими болями и недомоганиями. Подошвы ног горели, а колени дрожали от усталости. Вокруг в полуденной жаре сверкали вершины холмов, царило сплошное сонливое молчание. Слышалось только непрерывное жужжание насекомых, и это доставляло известную радость. Крофт, Риджес и даже Уилсон вспоминали о фермерских участках во время летнего зноя, о тихих и щедрых просторах с порхающими на фоне голубого неба бабочками. Они медленно, лениво перебирали воспоминания, словно двигались по проселочной дороге, а перед ними расстилались плодородные поля, и они вдыхали застоявшуюся влажность растительной силы земли после дождя, стойкий запах вспаханного поля и конского пота. Все вокруг, казалось, затопили слепящий солнечный свет и жара. Около часа двигались все время в гору, а затем остановились у ручья, чтобы наполнить фляги. После пятнадцатиминутного отдыха вновь двинулись в путь. Одежда на людях промокала по крайней мере десяток раз: от океанских брызг при переходе на катере, от воды при форсировании рек, от пота, от влажной земли на привалах, и всегда, когда одежда высыхала, на ней оставались следы. Рубашки были в белых пятнах от выступившей соли, а под мышками и на поясе ткань уже начала разрушаться. На теле у большинства были ссадины, волдыри и солнечные ожоги; некоторые стерли ноги и начали хромать, но все эти помехи казались незначительными, на них почти не обращали внимания в тяжелом оцепенении от постоянного движения, солнечного перегрева; усталость сковывала все мышцы тела, вызывала тяжелую апатию ко всему. Люди ощущали во рту кислый привкус от перенапряжения, с трудом переставляли натруженные ноги, но в конце концов перестали воспринимать собственное недомогание. Они продолжали идти, не думая о том, куда идут; двигались, тупо и уныло покачиваясь из стороны в сторону. На них давила тяжесть рюкзаков, но они воспринимали эти рюкзаки как часть своего тела, как помещенный где-то внутри них большой камень. Кустарник становился выше, почти по грудь. Колючки задевали за винтовки, цеплялись за одежду. Люди продирались сквозь кустарник, пока облепившие одежду колючки не вынуждали их останавливаться; они отдирали колючки и вновь устремлялись вперед. Они ни о чем не думали, кроме сотни футов земли впереди; они даже не смотрели на вершину холма, на который взбирались. В полдень устроили продолжительный привал в тени от скал. Трещали кузнечики, лениво летали насекомые, и время, казалось, ползло очень медленно. Разбитые усталостью люди начали подремывать. У Хирна не было ни малейшего желания шевелиться, однако привал слишком затягивался. Он медленно встал, закрепил свой рюкзак и скомандовал: - Подъем! Никакой реакции, и это вызвало у него приступ возмущения. Крофта они послушались бы быстро. - Вставайте, вставайте. Надо идти. Нельзя сидеть здесь целый день, - сказал он строгим и официальным тоном. Солдаты начали медленно, нехотя подниматься. Он слышал, как они чертыхались и почувствовал в них мрачное сопротивление. Его нервы были взвинчены больше, чем он сам мог предполагать. - Прекратите разговоры и пошевеливайтесь, - услышал он свой собственный голос. Вдруг он понял, что очень устал от этих обязанностей командира. - Вот сукин сын, - пробормотал кто-то. Это задело его, но он подавил негодование. Их поступки были вполне понятны. Они устали и хотели сорвать на ком-нибудь злость. Независимо от того, что он сделал на самом деле, рано или поздно они возненавидят его. Попытки как-то подействовать на них в конце концов только запугают и вызовут у них раздражение. Крофта они послушались бы, потому что Крофт разжигал в них ненависть, вдохновлял это чувство, но сам был выше его и в свою очередь добивался подчинения. Понимание этого подавляло Хирна. - Впереди у нас еще долгий путь, - сказал он более спокойным тоном. Они продолжали тащиться вперед. Гора Анака была теперь значительно ближе. Всякий раз с вершины очередного холма виднелись высокие обрывистые стены на обеих сторонах перевала, они могли даже различать отдельные деревья среди зарослей на ее склонах. Местность и даже воздух изменились. Стало прохладнее, воздух заметно разреженнее, и его едва хватало при учащенном дыхании. Подступов к перевалу достигли в три часа. Крофт поднялся на вершину последнего холма и, укрывшись за кустом, осмотрел местность, раскинувшуюся перед ними. Внизу под склоном холма приблизительно на четверть мили простиралась долина с островком высокой травы, окруженным горным кряжем спереди и холмами слева и справа. За долиной через горную цепь узким скалистым ущельем, извивавшимся между отвесными каменистыми склонами, шел перевал. Дно дефиле было скрыто густой листвой, и здесь могло укрыться любое количество людей. Крофт осмотрел несколько холмов, возвышавшихся на открытых участках перевала, внимательно вглядываясь в окружавшие их джунгли. Он испытал внутреннее удовлетворение от того, что забрался так далеко. "Мы прошли чертовски большой путь", - подумал он. В повисшей над холмами тишине он различал время от времени доносившиеся с другой стороны горного хребта приглушенные артиллерийские залпы. К нему подошел и расположился рядом Мартинес. - Все в порядке, Гроза Япошек, - прошептал Крофт. - Нам нужно держаться вблизи холмов, окружающих долину. Если у входа на перевал кто-нибудь есть и если мы пойдем через поле, то нас наверняка обнаружат. Мартинес кивнул, переполз через вершину холма и повернул направо, чтобы обойти долину. Крофт сделал жест рукой остальной части взвода, чтобы следовали за ним, и начал спускаться с холма. Люди двигались очень медленно, маскируясь в высокой траве. Мартинес проходил ярдов тридцать и останавливался, прежде чем снова идти вперед. Осторожность, с которой он продвигался, передалась другим, хотя никому ничего не приказывали. Солдаты стряхнули с себя усталость, вернули исчезнувшую было способность воспринимать окружающее и до некоторой степени даже восстановили контроль над своими движениями. Они шли осторожно, высоко поднимая ноги и ставя их твердо, чтобы не производить шума. Все чутко слушали царившую в долине тишину, вздрагивали от неожиданного шума и замирали каждый раз, когда раздавалось стрекотание насекомых. Напряжение возрастало. Они ждали, что вот-вот что-то произойдет. Во рту у всех пересохло, в груди раздавались тяжелые удары сердца. До подступов к перевалу с того места, откуда Крофт вел наблюдение за долиной, было всего несколько сот ярдов, однако путь, которым вел колонну Мартинес, составил больше полумили. На обход кружным путем потребовалось довольно много времени, около получаса, и настороженность у людей уменьшилась. Шедшим в хвосте колонны приходилось на несколько минут задерживаться, а потом почти бежать, чтобы догнать головную группу взвода. Это утомляло и раздражало. Люди вновь почувствовали, как они измучены, как болит спина, ноги. Они то и дело ненадолго останавливались в полусогнутом положении, а рюкзаки продолжали неимоверно давить на плечи, и стоять так оказывалось еще хуже, чем двигаться. Пот заливал глаза, вызывал слезы. Они опять начали терять контроль над собой. Некоторые стали открыто ворчать, Во время одной из остановок Уилсон задержался по причине естественной надобности; взвод начал движение, а он еще был занят своим делом, и это привело к некоторому замешательству. Замыкающие начали шепотом передавать по цепочке просьбу, чтобы головная группа остановилась, и около минуты люди вынужденно передвигались взад-вперед и шептались друг с другом. Когда Уилсон сделал свое дело, взвод двинулся дальше, но дисциплина так и не восстановилась. Хотя никто не говорил в полный голос, общий шум, складывавшийся из отдельных шушуканий и несоблюдения осторожности в процессе движения, в целом превышал необходимый предел. Временами Крофт давал сигнал рукой соблюдать тишину, но это мало помогало. Они дошли до скал у подножия горы Анака и взяли левее, двигаясь к перевалу от укрытия к укрытию. Вскоре они подошли к месту, лишенному естественных укрытий. Это было открытое поле - начало обширной долины, простиравшейся на сотню ярдов до первой седловины в перевале. Ничего не оставалось делать, как пересечь это пространство. Хирн и Крофт присели за уступом отрога и стали обсуждать, что делать дальше. - Нам необходимо разделиться на два отделения, лейтенант, и когда одно будет пересекать открытое пространство, другое обеспечит ему прикрытие, - сказал Крофт. - Думаю, что это правильно, - согласился Хирн. Несмотря на всю напряженность обстановки, было очень приятно сидеть на у(Гтупе скалы, впитывая всеми порами солнечное тепло. Он глубоко вздохнул. - Так мы и сделаем. Когда первое отделение достигнет перевала, за ним последует второе. - Ага. - Крофт потер подбородок и бросил испытующий взгляд на лейтенанта. - Я поведу первое отделение, ладно, лейтенант? "Нет, - решил Хирн, - как раз здесь мне надо проявить настойчивость". - Я сам поведу его, сержант. А вы меня прикроете. - Но... Хорошо, лейтенант. - На мгновение Крофт замолчал. - Вам лучше взять отделение Мартинеса - у него в большинстве опытные солдаты. Хирн кивнул. Он заметил на лице Крофта выражение удивления и разочарования, и это доставило ему удовольствие. Но тут же Хирн почувствовал недовольство собой: он вел себя как мальчишка. Он сделал жест Мартинесу и поднял вверх один палец, показывая, что ему нужно первое отделение. Через одну-две минуты солдаты собрались вокруг него. Хирн почувствовал какой-то комок в горле; когда он говорил, его голос звучал хрипло и скорее напоминал шепот. - Мы должны пройти вон к той роще, а второе отделение будет прикрывать нас. Мне незачем напоминать вам о необходимости быть начеку. - Он потрогал лоб, как будто забыл и хотел вспомнить что-то. - Держите дистанцию между собой по крайней мере в пять ярдов. - Кое-кто из солдат кивнул в знак согласия. Хирн встал, перебрался через уступ скалы и начал двигаться по открытому полю в направлении к зелени, скрывавшей вход на перевал. Позади, слева и справа он слышал шаги солдат отделения. Непроизвольно он взял винтовку наперевес. Поле, окаймленное с одной стороны скалами, а с другой высокой травой, было в сотню ярдов длиной и около тридцати ярдов шириной. Оно было слегка покато и покрыто отдельными небольшими камечистыми бугорками. От камней и стволов винтовок отражались ослепительные лучи солнца. Стояла абсолютная тишина, как будто навевавшая на все вокруг сонливую дремоту. Натруженными, сбитыми подушечками пальцев ног Хирн чувствовал каждый свой шаг, но ему казалось, что это происходит не с ним. Винтовка у него в руках почему-то была скользкой. Внутреннее напряжение давало себя знать при любом неожиданном звуке: кто-то зацепил ногой за камень или просто шаркнул ею. Он перевел дыхание и, обернувшись, бросил взгляд на солдат отделения. Все его чувства были крайне обострены. Помимо всего прочего, он втайне испытывал радостное возбуждение. На какой-то момент Хирну показалось, что в листве рощи кто-то задвигался. Он сразу же остановился. До рощи оставалось ярдов пять - десять. Ничего не увидев, он сделал знак продолжать движение, и солдаты последовали за ним. Дзиинь! Пуля рикошетом отскочила от камня и со свистом полетела в сторону. Роща наполнилась треском винтовочных выстрелов, и солдаты отделения склонились к земле подобно хлебам во время шквала. Хирн бросился на землю позади камня. Обернувшись назад, он увидел, как солдаты, ругаясь и крича что-то друг другу, ползли к укрытиям. Винтовочный огонь продолжался, непрерывный, ужасающий, с нарастающим темпом. Треск выстрелов напоминал звуки лесного пожара, а дзиньканье пролетающих над головой пуль - жужжание насекомых; сверкнув при ударе о камень, они с нарастающим воем летели под аккомпанемент леденящего душу звука рвущегося металла. Бии-йоувввв! Бии-йоувввв! Тии-йююююнг! Солдаты лежали под прикрытием валунов, дрожащие, беспомощные, боясь поднять голову. Позади них из-за скалы, после некоторой паузы, Крофт и его отделение открыли огонь по роще с противоположной стороны поля. Обрывистые склоны скал отражали звуки и отбрасывали их обратно в долину, и здесь начался потрясающий хаос звуков, одно эхо сталкивалось с другим подобно разным струям в одном потоке, звуки хлестали по ушам, почти оглушали. Хирн лежал плашмя позади камня, его конечности сводила судорога, глаза заливал пот. Он видел только прожилки гранита и поверхность камня, тупо воспринимая их глазами и не осознавая ничего. Все внутри него, казалось, оборвалось. Самым сильным было желание прикрыть голову руками и дождаться окончания перестрелки. Он услышал какие-то звуки и с тупым изумлением понял, что это он сам издает их, что они срываются с его губ. Помимо откровенного страха он чувствовал все усиливавшееся отвращение к самому себе. Хирн просто не верил тому, что происходило с ним. Он никогда прежде не был в боевой обстановке, но вести себя подобным образом... Дзиинь! Кусочки камня и каменная пыль осыпали ему шею, вызвав легкий зуд. Винтовочный огонь был яростным, можно сказать даже злобным. Казалось, весь огонь был сосредоточен на нем, и каждый раз, когда пуля пролетала мимо, он непроизвольно вздрагивал. Пот непрерывно капал с подбородка, кончика носа, с бровей на глаза. Перестрелка длилась всего пятнадцать или двадцать секунд, а он был насквозь мокрым. Ему казалось, что какой-то стальной обруч сжал его ключицы, перехватил дыхание. Сердце билось, как кулак о стену. В течение нескольких секунд все его мысли были сосредоточены на том, чтобы не наложить в штаны. Он почувствовал прилив крови к голове от одний мысли об этом. Нет! Нет! Пули свистели вокруг с невыносимым шуршащим звуком. Он должен вывести всех отсюда! Но руки не слушались его, они все еще прикрывали голову, он вздрагивал каждый раз, когда пуля рикошетировала от камня. Он слышал, как солдаты позади кричали друг другу бессвязные слова. Откуда этот страх? Оп должен подавить его. Что с ним произошло? Просто невероятно, трудно поверить. Со стыдом и страхом он вспомнил на мгновение окурок Каммингса, за которым он нагнулся, чтобы поднять его. Ему казалось, что он слышит все: хриплое дыхание солдат, укрывшихся за камнями, крики японцев в роще, даже шелест травы и треск кузнечиков в долине. Позади отделение Крофта все еще вело огонь. Он еще плотнее прижался к земле за камнем, когда несколько японских пуль ударили о камень и отскочили в сторону. Осколки и пыль обожгли ему шею. Почему же Крофт ничего не предпринимает? Внезапно он понял, что ждет, когда Крофт возьмет инициативу на себя и подаст громким голосом команду, которая выведет его отсюда. Все в нем возмутилось. Он завел свой карабин за край камня и нажал на спусковой крючок. Однако выстрела не последовало: спусковой механизм стоял на предохранителе. Эта ошибка привела его в бешенство. Не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, Хирн встал, нажал на предохранитель и сделал три или четыре выстрела по роще. - Назад, назад! - крикнул он. - Встать!.. Назад! Ошеломленный, он услышал, что дричит неистовым пронзительным голосом. - Встать! Бегом назад! Вокруг свистели пули, но теперь, когда он стоял, они, казалось, не имели значения. - Отойти ко второму отделению! - крикнул он еще раз, перебегая от камня к камню. Его голос жил отдельно от него самого. Он повернулся и сделал еще пять выстрелов - с быстротой, на которую только был способен, и остановился в ожидании, онемевший, неподвижный. - Встать! Открыть огонь! Залп по ним! Некоторые солдаты встали и открыли огонь. Приведенные в замешательство, японцы в роще несколько секунд молчали. - Бегом назад! - скомандовал Хирн. Солдаты отделения поднялись на ноги, бросая на него безмолвные взгляды, и побежали назад к уступу скалы. Они поворачивались к роще, делали по нескольку выстрелов, отбегали на двадцать "ярдов, останавливались, чтобы снова открыть огонь; отходили в беспорядке подобно стаду, в ярости и страхе. Японцы в роще снова открыли огонь, но солдаты отделения не обращали на него внимания. Все они словно обезумели. Перебегая от камня к камню, они думали только об одном: скорее достичь спасительного укрытия позади скалы, которую только что оставили. Один за другим, задыхаясь и негодуя на усталость, они преодолели последний уступ скалы и укрылись за ней; ото всех несло потом. Хирн был одним из последних. Он свалился на землю, потом встал на колени. Браун, Стэнли, Рот, Минетта и Полак продолжали вести огонь, а Крофт помог Хирну встать на ноги. - Все вернулись? - спросил Хирн, тяжело дыша. Крофт быстро посмотрел вокруг. - Кажется, все на месте, - ответил он, сплюнув. - Пошли, лейтенант. Нам нужно выбираться отсюда, они наверняка начнут искать нас. - Все здесь? - закричал Ред. На его щеке виднелась длинная ссадина, а сам он был весь в пыли. Пот проступал сквозь этот слой пыли и тек, как текут слезы по грязному лицу. Солдаты собрались за скалой, разгоряченно и сердито перекликаясь друг с другом. - Что, пропал кто-нибудь? - громко крикнул Галлахер. - Все здесь, - ответил ему кто-то. В роще на той стороне долины стояла тишина. Лишь изредка с шуршанием и свистом над ними пролетали одна, две пули. - Надо уходить отсюда, - предложил кто-то. Крофт приподнялся над вершиной скалы, осмотрел поле, но ничего не заметил. Когда из рощи на противоположной стороне долины послышались выстрелы, он быстро укрылся за скалой. - Ну как, отступаем, лейтенант? Некоторое время Хирн был не в состоянии сосредоточиться. Он все еще не мог прийти в себя и успокоиться, ему не верилось, что они благополучно возвратились и временно в безопасности. В нем все кипело. Он хотел гнать солдат еще сотню ярдов, и еще, и еще, выкрикивая команды, бушуя от ярости. Он потер лоб, но думать не мог - слишком сильна была встряска. - Хорошо, отступаем, - ответил он наконец. Такого приятного возбуждения и подъема Хирн никогда еще не переживал. Взвод начал отходить от скалы, держась вблизи отвесных скал горы Анака. Они шли быстро, почти бежали, задние теснили передних. Им предстояло преодолеть небольшой холм, на котором их могли увидеть из рощи, но до нее было теперь несколько сот ярдов. Когда они поочередно быстро пробегали по вершине холма, из рощи раздалось несколько выстрелов. В течение двадцати минут они двигались то шагом, то бегом, шли все дальше и дальше на восток, параллельно подножию горы. Они прошли уже более мили, и от входа на перевал их отделяли многочисленные холмы. Наконец они остановились. Хирн, следуя примеру Крофта, выбрал для отдыха выемку недалеко от вершины холма и выставил четырех часовых на подступах. Они находились здесь уже десять минут, прежде чем обнаружили, что Уилсона с ними нет. 5 Когда взвод нарвался