на засаду, Уилсон укрылся за валуном неподалеку от высокой травы. Он лежал там изнуренный, бесчувственный, довольный тем, что бой идет без его участия. Когда Хирп приказал отступать, Уилсон послушно поднялся на ноги, отбежал несколько шагов назад и повернулся, чтобы выстрелить в японцев. Пуля попала ему в живот. Ему показалось, что кто-то сильно ударил его в солнечное сплетение. От удара он перевернулся, прокатился несколько метров по земле и оказался в высокой траве. Уилсон лежал, пораженный неожиданностью удара, и первое, что он почувствовал, была злость. "Какой это дьявол ударил меня", - пробормотал он. Он потер живот, намереваясь встать и броситься на ударившего его человека, но увидел на руке кровь. Уилсон покачал головой, снова услышал звуки выстрелов, крики оставшихся за скалой солдат взвода всего в тридцати ярдах от него. "Все здесь?" - услышал он чей-то крик. "Да, да, я здесь", - пробормотал он. Ему показалось, что он произнес эти слова громко, а на самом деле это был не более чем шепот. Он перевернулся на живот и вдруг почувствовал страх. "Это японцы попали в меня". Он тряхнул головой. Падая в траву, он потерял очки, и ему приходилось теперь щуриться. С того места, где он лежал, ему был виден кусочек поля шириной только в ярд или два. Отсутствие на нем людей обрадовало его. "Я просто выдохся, вот в чем дело". Он расслабился на какую-то минуту и стал медленно терять сознание. По едва улавливаемым звукам он понял, что взвод уходит, но думать об этом ему не хотелось. Все казалось тихим и спокойным, если не считать тупой боли в животе. Вдруг Уилсон осознал, что стрельба прекратилась. "Нужно спрятаться в траву, чтобы японцы не нашли меня". Он попытался подняться, но почувствовал, что слишком ослаб, и упал. Медленно, покрякивая от усилий и боли, он прополз несколько метров назад к высокой траве и снова расслабился, довольный тем, что теперь не видит поля. "Как будто меня исколошматили", - подумал он и еще раз тряхнул головой. Он вспомнил, как однажды сидел в баре, был слегка пьян, его рука лежала на бедре сидевшей рядом с ним женщины. Он собирался идти с ней домой. При этой мысли страсть сразу же вспыхивала в нем. "Правильно, милашка!" - услышал он свои собственные слова, глядя на стебли травы, поднимавшиеся перед самым его носом. "Я умру", - подумал Уилсон. Холодок страха привел его в сознание, и он застонал. Он представил себе, как пуля пронзает его тело, разрывает ткани, и его затошнило. Изо рта вытекла струйка горькой слюны. "Теперь эта отрава внутри начнет смешиваться с кровью. Значит, каюк". Он снова потерял сознание, впал в приятное забытье, и им овладела слабость. Потом опять пришел в себя. Он уже не боялся смерти. "Эта пуля прочистит мне внутренности. Гной выйдет, и я поправлюсь". Эта мысль взбодрила его. "Отец рассказывал, что его дед всегда просил знакомую негритянку пустить ему кровь, когда у него поднималась температура. Именно это со мной сейчас и происходит". Он посмотрел на землю. Спереди гимнастерка промокла от крови, это слегка напугало его. Он прикрыл окровавленное место рукой и слабо улыбнулся. Уилсон смотрел на землю в нескольких дюймах от себя. Время остановилось, все вокруг него было неподвижно. Он почувствовал, как солнце припекает ему спину. Потом, слушая гул круживших над ним насекомых, он незаметно впал в забытье. Минут десять спустя он снова очнулся. Лежал не шевелясь, то засыпая, то вновь просыпаясь. Каждое из его чувств, казалось, жило отдельно от других. Он смотрел на землю или, закрыв глаза, тяжело дышал. Только слух был обострен. Что-то было не так. Уилсон приподнял голову и услышал, как в поле, ярдах в десяти от него, кто-то тихо разговаривает. Он стал напряженно всматриваться в высокую траву, но ничего не увидел. Сначала он подумал, что, возможно, это кто-то из взвода, и хотел было крикнуть, но сразу замер. По доносившимся гортанным звукам и непривычной интонации Уилсон понял, что это японцы. "Если меня захватят..." Его охватил ужас. В сознании встали страшные картины японских пыток. Он чувствовал, как при выдохе воздух медленно выходит через нос, пошевеливая волоски в ноздрях. Было слышно, как японцы топчутся вокруг, их говор резал слух. - Доко? [- Где?] - Табун коко [ - Вот здесь (японск.)]. Уилсон понял, что, раздвинув траву, они подошли ближе. Он уткнулся носом в землю и почему-то повторил несколько раз про себя: "Доко коко кола, доко коко кола". Каждый мускул на его лице напрягся, чтобы не произнести чего-нибудь случайно вслух. "Нужно бы взять винтовку", - подумал он, но тут же вспомнил, что, когда отползал подальше в траву, оставил ее в нескольких ярдах от того места, где сейчас лежал. А если он пошевелится, то его наверняка обнаружат. Он попытался что-то решить, но от охватившей его слабости ему захотелось плакать. Он был совершенно подавлен случившимся и, прижавшись лицом к земле, старался сдержать дыхание. Японцы смеялись. Уилсон вспомнил, как он ворочал трупы в пещере, и мысленно представил себе, что его уже захватили японцы. "Да ладно... Я просто искал какой-нибудь сувенирчик. Вы должны понять это. Ничего плохого я сделать не хотел. Можете то же самое делать с моими товарищами. Мне наплевать. Человек мертв, и ему уже все равно". Японцы с шумом двигались по траве всего в пяти ярдах от него. Уилсон подумал о том, чтобы броситься за винтовкой, но забыл, с какой стороны он приполз. Трава уже выпрямилась, и следов пе было видно. "О, черт". Он весь напрягся, уткнулся носом в землю. Рана снова начала ныть. "Только бы выбраться отсюда". Японцы сели и завели разговор. Один из них откинулся назад в траву, и ее шелест долетел до слуха Уилсона. Он попытался сделать глоток, но что-то застряло у него в горле. Он испугался, что закашляется, и поэтому держал рот открытым. По его губам текла слюна. Потом Уилсон слышал, как японцы встали, засмеялись и ушли. У него сильно звенело в ушах и стучало в голове. Он сжал кулаки и снова прижался лицом к земле, чтобы подавить стон. Во всем теле чувствовалась слабость, большее изнурение, чем когда-либо. Даже рот у него дрожал. Ему становилось все хуже, он попытался подняться, но не смог. Уилсон пролежал без сознания почти полчаса. Он медленно пришел в себя, по мозг его еще работал вяло. Долго он лежал неподвижно, зажав рану на животе рукой. "Куда же все пропали?" - размышлял он. Впервые Уилсон осознал, что остался совершенно один. "Как же так - уйти и оставить человека?" Он вспомнил, что в нескольких ярдах от него разговаривали японцы, но теперь их уже не было слышно. Им снова овладел страх. Еще несколько минут он лежал неподвижно, не веря, что японцы ушли. Потом он снова вспомнил о взводе, и ему стало обидно, что товарищи оставили его в беде. "Я же был хорошим другом для многих из них, а они ушли и оставили меня. Это нечестно. Если бы это случилось с одним из них, я бы его не бросил". Он вздохнул и покачал головой. Несправедливость казалась далекой, почти абстрактной. Его стошнило в траву. Запах был довольно неприятный, он отвернулся и отполз на несколько футов в сторону. Чувство обиды на товарищей усилилось. "Столько сделал для них, а они не оценили этого. Вот и тогда, когда я достал для них вино... Ред подумал, что я обманываю его. - Он тяжело вздохнул. - Разве можно не верить товарищу? Ха, думать, что я обманываю его. - Он покачал головой. - Надо же так - уйти и бросить меня одного, им наплевать на то, что будет со мной". Он подумал о пройденном расстоянии и о том, сможет ли проползти обратно. Потом прополз несколько шагов и остановился, изнемогая от боли. До его сознания снова дошло, что он тяжело ранен, брошен на произвол судьбы, что он за много миль от своих, один в бесплодной дикой местности. Однако осознать все ото полностью он не смог, так как снова впал в забытье из-за потери сил при попытке отползти. Ему показалось, что он слышит чей-то стон, потом еще, но он тут же с удивлением понял, что это его собственные стоны. Припекавшее спину солнце разливало приятную теплоту по всему телу, Уилсону показалось, что он медленно погружается в землю, а вокруг, поддерживая его, распространяется ее тепло. Трава, земля и корни пахли солнцем, и в его сознании вставали картины вспаханного поля и вспотевших лошадей; ему вспомнился тот вечер, когда он сидел на камне у дороги и наблюдал, как мимо шла девушка-негритянка и как колыхалась ее грудь под хлопчатобумажной кофточкой. Он попытался вспомнить имя девушки, которую собирался навестить в тот вечер, и слабо улыбнулся. "Интересно, знает ли она, что мне шестнадцать?" - вспомнил он. Рана вызвала слабую тошноту и покалывание в животе. Как в бреду, он представлял себя то на дороге перед домом, где родился, то на траве в долине, где сейчас лежал. В его сознании промелькнуло смутное желание. "Черт возьми, неужели больше никогда не придется обнять женщину?" Кровь из раны текла между пальцами, он сильно вспотел; под действием неожиданно навеянных воспоминаний о любовных порождениях он как наяву ощутил прикосновение к женскому телу. Солнце светило ярко и приносило ему удовлетворение. "Плохо, когда долго не видишь бабы. Ручаюсь, что мой организм именно поэтому подвел меня и переполнился гноем". Эта мысль испортила ему все настроение. "Не нужна мне никакая операция, они еще зарежут меня. Вот вернусь, так и скажу. Не нужно мне операции. Скажу, что вся дрянь вышла из меня вместе с кровью и теперь все в порядке". Он хихикнул. "Когда эта рана зарастет, у меня будет два пупка, один над другим. Интересно, что скажет Алиса, когда увидит?" Солнце зашло за облако. Уилсону стало холодно, и он задрожал мелкой дрожью. На минуту или две его сознание прояснилось, он ощутил страх и почувствовал себя несчастным. "Не могут они бросить меня... должны вернуться. Надо держаться". Он с трудом приподнялся на ноги, выглянул из травы и увидел вершину и крутые склоны горы Анака, а затем снова упал, покрывшись холодным потом. "Я мужчина, - сказал он себе, - нельзя раскисать. Никогда никого ни о чем не просил, не стану просить и сейчас. Если человек мокрая курица, грош ему цена". В руках и ногах чувствовался холод, он непрерывно вздрагивал. Солнце вышло из-за облака, но не согревало его. Рана опять заныла, внутри что-то ударяло как молот. "Черт возьми!" - вдруг выругался он. Боль приводила его в бешенство. Он закашлялся, на пальцах появилась кровь. Ему показалось, что это чья-то еще, а не его кровь, она была почему-то очень теплой. "Нужно держаться", - пробормотал он и снова потерял сознание. Все пошло не так, как надо. Вход на перевал был закрыт, наверное, как раз в этот момент японцы передавали донесение в свой штаб. Скрытность действий разведывательного взвода была нарушена. Крофт чуть не взревел от злости, когда узнал, что Уилсон остался позади. "Вот дылда проклятая", - пробормотал он себе под нос. Сначала ему пришла мысль оставить Уилсона, но потом он решил, что необходимо вернуться за ним. Таково было правило, и Крофт знал, что иное решение невозможно. Он стал раздумывать над тем, что случилось с Уилсоном и кого взять с собой на его поиски. Поразмыслив, Крофт обратился к Хирну: - Я возьму с собой несколько человек, лейтенант. Много не надо, все равно они ничем не помогут, да и рисковать незачем, еще кого-нибудь ранят. Хирн кивнул. Его большое тело как-то сникло, в холодном взгляде сквозила усталость. Ему нужно было бы пойти самому, он совершит ошибку, если позволит Крофту взять на себя инициативу. Но он знал, что Крофт намного опытнее его и поэтому решит задачу лучше. Он тоже возмутился, когда узнал, что Уилсон пропал, и у пего, как и у Крофта, сначала появилась мысль не возвращаться за ним. В данный момент у него было много желаний, противоречивых и неясных, ранее не испытанных. Ему нужно было подумать. - Ладно, бери кого хочешь. - Хирн закурил сигарету и уставился на свои ноги, давая понять Крофту, что тот может идти. Вокруг них задумчиво ходили солдаты. Они были возбуждены и немного растерялись от внезапности, с которой взвод нарвался на засаду, и оттого, что Уилсон остался позади. Браун и Ред спорили. - Вы, сволочи, не были в поле, вы сидели за скалой. Разве трудно было поднять голову и посмотреть, не ранен ли кто-нибудь, - ругался Ред. - О чем ты говоришь, Ред? Если бы мы не прикрывали вас, то всем вам была бы крышка. - А-а, чепуха, желторотые юнцы, попрятались за скалу. - Ты что, Ред, с ума сошел? Ред хлопнул себя по лбу. - Черт побери! Надо же было из всех нас пропасть именно Уилсону. Галлахер ходил взад и вперед и потирал лоб рукой. - Как же мы потеряли его? Где он? - Сядь, Галлахер! - крикнул Стэнли. - Отстань. - Заткнитесь все, - резко произнес Крофт. - Как бабы. - Он встал и строго посмотрел на них. - Мне нужно несколько человек на поиски Уилсона. Кто хочет пойти? Ред и Галлахер кивнули в знак согласия. Остальные несколько секунд молчали. - Давай и я пойду, - вдруг сказал Риджес. - Мне нужен еще один человек. - Я, - сказал Браун. - Мне сержанты не нужны. Ты понадобишься лейтенанту. Крофт огляделся. "Я не должен рисковать, - подумал Гольдстейн. - Что будет делать Натали, если со мной что-нибудь случится?" Однако при общем молчании он почувствовал себя обязанным ответить Крофту. - Я тоже пойду, - сказал он неожиданно. - Хорошо. Оставим рюкзаки здесь на случай, если нам придется двигаться быстро. Они взяли винтовки и в колонне по одному двинулись к тому месту, где нарвались на засаду. Они шли молча, длинной цепочкой, на расстоянии десяти ярдов друг от друга. Опустившееся к горизонту солнце светило им прямо в глаза. Сейчас они уже не испытывали такого желания идти, как сначала. Они прошли по тому пути, по которому отступали, двигаясь быстро, без всякой маскировки, за исключением того времени, когда пересекали гребень горы. На пути им попадались заросли кустарника и деревьев, но они не осматривали их тщательно. Крофт был уверен, что Уилсон ранен и остался в поле. Менее чем через полчаса они достигли края поля. Отсюда они продвигались вперед осторожно, ползком. Казалось, что вокруг никого нет, стояла мертвая тишина. Крофт подполз к плоской скале, выглянул из-за нее и осмотрел местность, но ничего подозрительного не увидел. - Черт бы взял это проклятое пузо! - вдруг раздалось где-то рядом. Все застыли, услышав эти слова. Кто-то стонал всего в десяти или двадцати ярдах от них. Крофт сделал несколько шагов в заросли травы. - О, проклятье, проклятье!.. - Ругательства сыпались одно за другим. Крофт вернулся к оставшимся позади солдатам, в нервном напряжении ожидавшим его и уже изготовившим к стрельбе винтовки. - Мне кажется, это Уилсон. Пошли, - приказал Крофт. Он прополз влево, спустился с отрога скалы и прыгнул в траву. Через несколько секунд он нашел Уилсона. Осторожно перевернув его, он сказал: - Ранен. Крофт смотрел на Уилсона со смешанным чувством легкого сочувствия и презрения. "Если человека ранят, то виноват он сам", - подумал Крофт. Они наклонились к телу Уилсона, стараясь не высовываться изза травы. Уилсон был без сознания. - Как же мы потащим его назад? - шепотом спросил Гольдстейн. - Это не твое дело, - холодно заметил Крофт. Он думал сейчас совсем о другом. Уилсон стонал довольно громко, и, если японцы все еще находились в той рощице, они услышали его стоны. С другой стороны, маловероятно, чтобы они не пришли добить его, а раз этого не случилось, значит, они отошли. Их выстрелы были редкими, и, судя по силе огня, это было не больше чем отделение, высланное с целью охранения и имевшее приказ не вступать в бой при обнаружении патрулей противника. Значит, подход к перевалу больше не охранялся. Крофт подумал о том, чтобы оставить Уилсона и произвести разведку со своей группой. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что делать это бессмысленно. В глубине перевала наверняка находятся японцы, и пройти не удастся. Единственной возможностью попасть на ту сторону горного хребта по-прежнему оставался переход через гору. Он устремил взгляд на вершину горы, и картина вызвала у него нетерпеливый трепет. Однако нужно было позаботиться об Уилсоне. Чтобы отнести его обратно к берегу, потребуется минимум шесть человек. Мысль об этом разозлила Крофта, ему захотелось выругаться. - Ну ладно, давайте оттащим его прямо по траве до скалы, а потом понесем на руках. Он схватил Уилсона за рубашку и начал волочить его по земле. Ред и Галлахер стали помогать ему. Дойдя до скалы и укрывшись за ней, они остановились, и Крофт стал готовить импровизированные носилки. Он снял свою рубашку, застегнул ее, просунул свою винтовку в один рукав, а винтовку Уилсона - в другой. Потом Крофт связал руки Уилсона своим ремнем и завернул раненого в одеяло, найденное в его вещевом мешке. Носилки получились длиной около трех футов. Их подсунули под спину Уилсона, связанные руки раненого закинули за шею Риджеса, а тот взялся за приклады винтовок. Ред и Гольдстейн ухватились за стволы винтовок около бедер Уилсона, а Галлахер держал Уилсона за ступни ног. Крофт взял на себя охрану. Они настороженно прислушивались к царившей тишине. Крутые отроги скал внушали им страх. Рана Уилсона кровоточила, лицо побледнело, стало почти белым. Раненого трудно было узнать, и им не верилось, что на носилках лежит он, Уилсон. Им казалось, что это какой-то потерявший сознание посторонний солдат. - Нужно сделать ему перевязку, - предложил Ред. - Давайте, - согласился Крофт. Они снова опустили Уилсона на землю. Ред открыл индивидуальный пакет и вынул картонную коробочку с бинтом. Негнущимися пальцами он раскрыл ее, наложил повязку на рану и забинтовал ее, слегка затянув бинт. - Не дать ли ему таблетку первой помощи? - При ранении в живот такие таблетки не дают, - сказал Крофт. - - Ты думаешь, он выживет? - спросил Риджес хриплым голосом. Крофт пожал плечами. - Он крепкий парень. - Уилсона не так просто убить, - пробормотал Ред. - Ну пошли, пошли, - предложил Галлахер, стараясь не смотреть на Уилсона. Они тронулись в путь, медленно и осторожно двигаясь через холмы назад в расщелину, где остался взвод. Это был тяжелый путь, и они часто отдыхали, посменно выделяя одного в охранение. Уилсон медленно приходил в сознание, бормотал что-то бессвязное. Казалось, он на какую-то минуту пришел в себя, но никого не узнал. "Доко коко кола", - пробормотал он несколько раз. Они останавливались, вытирали сочившуюся изо рта Уилсона кровь и снова шли вперед. Им потребовалось более часа, чтобы дойти до места расположения взвода, и когда они наконец добрались до цели, почувствовали себя очень усталыми. Положив Уилсона и вытянув из-под него носилки, они сами повалились на землю. Обступившие солдаты взволнованно расспрашивали их, радуясь, что Уилсон нашелся, но Крофт и его группа слишком устали, чтобы много разговаривать. Крофт начал ругаться. - Что вы стоите без дела, черт возьми! - Солдаты в изумлении посмотрели на него. - Минетта, Полак, Ваймаы, Рот, сходите-ка в рощу и срубите пару шестов футов по шесть длиной и дюйма два в диаметре да пару поперечин длиной дюймов восемнадцать. - Зачем? - спросил Минетта. - Как зачем? Для носилок. Да пошевеливайтесь. Ворча себе под нос, солдаты взяли пару тесаков и двинулись из расщелины в рощу. Через несколько минут из рощи донесся стук тесаков о деревья. Крофт презрительно сплюнул. - Пока эти лентяи сделают что-нибудь, человек может умереть. Уилсон, снова потерявший сознание, лежал неподвижно посредине расщелины. Помимо своей воли все смотрели на него. К Крофту подошел Хирн. Поговорив немного, они подозвали к себе Брауна, Стэнли и Мартинеса. Было около четырех часов дня, и солнце все еще сильно грело. Крофт, опасаясь получить солнечный ожог, вытащил винтовки из рукавов своей рубашки, стряхнул ее и надел. Он недовольно посмотрел на кровавое пятно и сказал: - Лейтенант хочет посоветоваться с сержантами. - Он сказал это таким тоном, как будто хотел подчеркнуть, что идея вовсе не принадлежит ему. - Мы хотим отправить людей с Уилсоном, и нужно решить, без кого мы сможем обойтись. - Сколько человек вы хотите послать с Уилсоном, лейтенант? - спросил Браун. Хирн до этого момента не задумывался над таким вопросом. Сколько же? Он пожал плечами, стараясь вспомнить, сколько людей предусматривает для таких целей устав. - Я думаю, шесть хватит, - сказал он. Крофт покачал головой. - Мы не сможем выделить шесть человек, лейтенант. Придется обойтись четырьмя. Браун присвистнул: - Трудно, дьявольски трудно будет четверым. - Да, четверо - маловато, - хмуро произнес Мартинес. Он знал, что на него выбор не падет, и это огорчило его. Браун наверняка постарается сделать так, чтобы его послали с Уилсоном, а ему, Мартинесу, придется продолжать путь со взводом. - Правильно, сержант, - согласился Хирн. - Мы можем выделить только четырех человек. - Он сказал это твердо, как будто командовал взводом уже давно. - Нет уверенности, что не будет ранен еще кто-нибудь и что не придется и его тоже нести. Этого говорить не следовало. Все бросили в его сторону мрачный взгляд и напряженно сжали губы. - Черт возьми! - выпалил Браун. - Нам ведь, можно сказать, пока везло в этой операции. Если не считать Хеннесси и Толио... И почему это должно было случиться именно с Уилсоном? Потирая кончики пальцев, Мартинес сидел, уставив невидящий взгляд в землю. - Видно, пришла его очередь, - сказал он, прихлопнув какое-то насекомое на шее. - Мы, вероятно, сумеем доставить его в целости, - сказал Браун. - Вы намереваетесь отправить кого-нибудь из сержантов, лейтенант? Хирн не знал принятого порядка, но не хотел в этом признаться. - Мне кажется, мы можем выделить одного из вас. Брауну хотелось, чтобы выбор пал на него. Он скрывал это, хотя уже давно раскис - еще тогда, когда сидел за скалой во время перестрелки. - Мне кажется, сейчас очередь Мартинеса, - сказал он, зная, что Крофт не захочет отпустить Мартинеса. - Гроза Япошек нужен здесь, - резко ответил Крофт. - Я думаю, что пойдешь ты, Браун. Хирн согласно кивнул. - Как хотите, - сказал Браун, проводя рукой по подстриженным волосам и ощупывая прыщи на подбородке. Ему стало как-то неловко. - А кто пойдет со мной? - Что скажете в отношении Риджеса и Гольдстейна, лейтенант? - предложил Крофт. - Ты знаешь людей лучше меня, сержант. - Они не так уж хороши, но достаточно здоровы, и если ты, Браун, нажмешь на них, то дотащат. Они показали себя неплохо, когда несли Уилсона сюда. - Крофт посмотрел на чих. Он вспомнил, что Стэнли, Ред и Галлахер чуть не подрались на катере. Стэнли пошел тогда на попятный, и теперь можно было обойтись без него. И все же он был умным парнем, умнее, чем Браун, с точки зрения Крофта. - А кто еще? - Мне кажется, раз пойдут два лентяя, то тебе потребуется хотя бы один падежный человек. Возьмешь Стэнли? - Конечно. У Стэнли не было определенного желания. Он, конечно, был рад отправиться назад к берегу и не идти в разведку, но все же чувствовал себя обманутым. Если бы он остался со взводом, то у него были бы потом лучшие шансы в отношениях с Крофтом и лейтенантом. Ему не хотелось больше участвовать в бою, не хотелось снова нарваться на такую же засаду, и все же... "Во всем виноват Браун", - подумал он. - Если ты считаешь, Сэм, что я должен пойти, я пойду, но, помоему, мне лучше бы остаться со взводом. - Нет, ты пойдешь с Брауном. - Любой ответ не устроил бы Стэнли, и он больше ничего не сказал. Хирн пожевал травинку и сплюнул. Когда принесли Уилсона, он разозлился. Это было первое откровенное чувство. Если бы его не нашли, то дальше все пошло бы легко, а теперь у них не будет хватать людей. Все было испорчено, и он не знал, что делать дальше. Ему нужно было остаться наедине с самим собой, обдумать все. - Куда подевались эти люди с шестами для носилок? - раздраженно спросил Крофт. Он был немного подавлен, даже напуган. Разговор закончился, и воцарилось неловкое молчание. Неподалеку от них лежал Уилсон. Он стонал и дрожал под одеялом. Лицо его побелело, а полные красные губы посинели, сжались в углах. Крофт сплюнул. Уилсон был одним из старослужащих, и поэтому Крофт переживал острее, чем если бы это случилось с каким-нибудь новичком. Ветеранов осталось так мало: Браун, но у него сильно расшатаны нервы, Мартииес, Ред, которого мучила болезнь, и Галлахер, теперь уже никуда не годный. Много солдат погибло, когда надувные лодки нарвались на засаду, а некоторые были ранены или убиты в течение месяцев, проведенных на Моутэми. А теперь вот и Уилсон. Все это наталкивало Крофта на мысль, не настал ли и его черед. Из его памяти никогда не выходила ночь, когда он сидел в окопе и дрожал, ожидая, что японцы вот-вог переправятся через реку. Его нервы были взвинчены до предела. С острой злостью, вызвавшей спазму в горле, он вспомнил, как убил пленного. "Только бы попался мне япошка", - подумал он. Он бросил взгляд на гору Анака, как бы оценивая противника. В этот момент и гора была ему ненавистна, он считал, что и она бросает ему вызов. В сотне ярдов от себя Крофт наконец увидел людей, посланных за шестами для носилок. Они возвращались в расщелину, неся шесты на плечах. "Сукины сыны, лентяи", - хотел крикнуть он, но сдержался и промолчал. Браун с горьким чувством наблюдал за приближением солдат, возвращавшихся из рощи. Через полчаса ему предстоит выступить с небольшой группой. Пройдя милю или чуть больше, они остановятся на ночевку, одни среди этой глуши, и с ними будет только раненый Уилсон. Он подумал о том, найдет ли дорогу назад, и не почувствовал в себе никакой уверенности. "Что будет, если японцы вышлют патруль?" Ему показалось, что все они - жертвы заговора, преданы кем-то. Он не мог бы сказать, кто предатель, но сама эта мысль приводила его в отчаяние. В роще, когда они резали шесты, Ред нашел птицу. Это была непонятная птичка, меньше воробья, с мягкими серовато-коричневыми перьями и поврежденным крылом. Птичка прыгала с трудом и жалобно щебетала. - Смотри, - сказал Рот. - Что? - спросил Минетта. - Птичка. - Рот бросил свой тесак и, пощелкивая языком, осторожно приблизился к птице. Та пискнула, спрятав голову под крыло. - Посмотри, она покалечена, - сказал Рот. Он протянул руку, птичка не шевельнулась, и он взял ее. - Ну, в чем дело? - сказал он нежно, немного шепелявя, как будто разговаривал с ребенком или щенком. Птица напряглась у него в руке, попыталась освободиться, затем затихла. - Покажи-ка, - попросил Полак. - Не трогай, она боится, - ответил Рот. Он отвернулся, чтобы спрятать птицу от других, и держал ее у своего лица. Причмокивая, он произнес: - Ну, в чем дело, малышка? - Пошли, пора возвращаться, - пробормотал Минетта. Они кончили рубку шестов. Минетта и Полак взяли по одному шесту, а Вайман собрал тесаки и поперечины. Они побрели к расщелине. Рот взял птичку с собой. - Почему задержались? - резко спросил Крофт. - Старались как могли, сержант, - ответил спокойно Вайман. - Ладно. Давайте делать носилки, - проворчал Крофт, Он взял одеяло Уилсона, расстелил его на своем плаще, а затем положил шесты параллельно друг другу по обоим концам одеяла на расстоянии около четырех футов друг от друга. Вокруг каждого шеста он туго свернул одеяло и плащ. Когда между шестами осталось нужное расстояние, Крофт вставил поперечины и прикрепил их к шестам своим ремнем и ремнем Уилсона. Сделав все это, он поднял носилки и бросил их на землю. Они не развалились, но Крофт не был удовлетворен. - Дайте-ка мне ваши брючные ремни, - сказал он. В течение нескольких минут он увлеченно работал, и, когда все было закончено, получились носилки - четырехугольник, образуемый двумя шестами и двумя поперечинами. Одеяло и плащ заменили брезент. Под ними по диагонали были привязаны ремни, чтобы шесты носилок не раздвигались. - Думаю, что не развалятся, - пробормотал Крофт насупившись. Обернувшись, он увидел, что большинство солдат взвода собралось вокруг Рота. Рот был полностью увлечен птицей. Она открывала свой маленький клюв и пыталась укусить его за палец. Птичка была очень слаба, и все ее тело дрожало от усилий, когда она сжимала его палец. Он ощущал теплоту маленького тельца, испускавшего тонкий терпкий запах. Рот подносил птичку к лицу, притрагиваясь губами к мягким перьям. Глаза птицы встревоженно блестели. Рот не мог отвлечься от нее. Она была прекрасна. Все его чувства привязанности, которые скопились в нем за долгие месяцы, вылились в любовь к птичке. Он испытывал такую же радость, как тогда, когда ребенок гладил его по волосатой груди. В душе, сам того не сознавая, он радовался также интересу, проявленному товарищами, которые столпились вокруг, чтобы взглянуть на его находку. Это был единственный раз, когда он стал центром внимания. Более подходящего момента, чтобы разозлить Крофта, Рот не придумал бы, даже если бы захотел. Крофт весь вспотел от работы, сооружая носилки, а кончив, снова стал переживать все трудности, перед которыми оказался взвод. В глубине души он снова загорелся злобой. Все было не так, а Рот забавлялся птицей, и вокруг него собралась почти половина взвода. Злость, охватившая его, не позволила ему подумать. Он стремительно подошел к группе, окружавшей Рота. - Вы чем, черт возьми, тут занимаетесь? - спросил он строго. Они виновато посмотрели на него, сразу почуяв недоброе. - Ничем, - ответил кто-то. - Рот! - Слушаю, сержант. - Его голос дрожал. - Дай сюда птицу. Рот передал птичку Крофту, и тот несколько секунд держал ее в руке. Он чувствовал, как учащенно бьется в его ладони сердце птицы. Маленькие глазки испуганно бегали из стороны в сторону. Вся злость Крофта переместилась в кончики его пальцев. Проще всего было раздавить птицу в руке - она не больше камня, но всетаки это было живое существо. По нервам и мышцам Крофта прошли импульсы, подобно воде, пробивающей себе путь по скале. - Верните мне птицу. Пожалуйста, сержант, - попросил Рот. Его голос, в котором уже звучало признание вины, вызвал судо рогу в пальцах Крофта. Он услышал едва различимый писк и внезапный треск костей... Тело птицы лежало на его ладони неподвижно. Это вызвало у него тошноту и злость. Он бросил птицу за расщелину. Некоторое время никто не мог произнести ни слова. А затем неожиданно Риджес в бешенстве бросился к сержанту. В его голосе слышался гнев. - Что ты делаешь? Зачем ты убил птицу? Что это значит?.. - От волнения Риджес заикался. Гольдстейн, потрясенный происшедшим, уставил на Крофта горящий взгляд. - Как ты мог так поступить? Что она сделала тебе плохого? Зачем это? Это ведь как... как, - он хотел сравнить поступок Крофта с самым тягчайшим преступлением, - это все равно... что убить ребенка. Крофт, сам того не сознавая, сделал несколько шагов назад. Он сразу как-то сник, удивленный их реакцией. - Отойди, Риджес, - пробормотал он. Виноватость, прозвучавшая в его голосе, послужила ему сигналом собраться, и злость снова закипела в нем. - Прекратить разговоры! Это приказ! - крикнул он. Бунт прекратился. Риджес всегда был уступчив и не привык бунтовать. Но этот случай... Только страк перед властью удержал его от того, чтобы не броситься на Крофта. А Гольдстейн представил себе военный трибунал, позор, своего голодающего ребенка. Это сдержало и его. Ред медленно двинулся к Крофту. Вражда между ними должна была когда-нибудь достичь кризисной точки. Он знал это, как знал и то, что боялся Крофта, хотя никогда в этом не признавался. Но сейчас он ни о чем этом не думал. Он чувствовал ненависть и понимал, что настал благоприятный момент. - В чем дело, Крофт? Ты бросаешься приказами, чтобы спасти свой зад? - рявкнул он. - Довольно, Ред. Они обменялись взглядами. - На этот раз ты переборщил. Крофт понимал это и сам. "Но человек глупец, если он отступает", - подумал он. - И что же ты собираешься делать? Это было принципиально важно для Реда. "Крофта когда-то нужно остановить, - подумал он. - Иначе он совсем сядет нам на шею". Охватившая его злость была настолько сильна, что он чувствовал определенную необходимость что-то сделать. - Собираюсь... кое-что, - сказал он. Еще секунду они смотрели друг на друга, но эта секунда состояла из многих долей тревоги, принятых и отвергнутых решений о юм, как нанести первый удар... В этот момент вмешался Хирн, оп грубо оттолкнул их друг от друга. - Разойдитесь. Вы с ума сошли? Что случилось? Что происходит? Крофт и Ред медленно разошлись с нахмуренными лицами. - Ничего, лейтенант, - сказал Ред и подумал: "Будь я проклят, если нуждаюсь в помощи лейтенанта". Он ощутил гордость и облегчение, и все же ему было жаль, что разрешение конфликта откладывается. - Кто начал все это? - требовательно спросил Хирн. - Он не имел права убивать птицу, - проговорил Риджес. - Он подошел, вырвал птичку из рук Рота и убил ее. - Это правда? Крофт не знал, что ответить. Голос Хирна злил его. Он сплюнул. Хирн уставился на Крофта, не зная, что предпринять. Затем оп улыбнулся, сознавая, какое удовольствие ему доставляет этот момент. - Ну ладно, хватит, - сказал он. - Если драться, то уж во всяком случае не с сержантами. - Во взгляде Крофта сверкнула злоба. На какой-то момент Хирн ощутил ту ярость, которая заставила Крофта убить птицу. Не отводя взгляда от глаз Крофта, Хирн продолжал: - Ты не прав, сержант. Извинись перед Ротом. Кто-то тихо ахнул. Крофт с удивлением посмотрел на Хирна и несколько раз глубоко вздохнул. - Ну-ну, сержант, извинись. Если бы в руках Крофта была винтовка, он мог бы мгновенно пристрелить Хирна. Это произошло бы автоматически. Но не повиноваться преднамеренно, после размышлений, было иным делом. Оп понимал, что должен уступить. Если бы он этого не сделал, взвод перестал бы существовать как единое целое. Два года он сколачивал это подразделение, два года его приказы неукоснительно выполнялись, и один случай мог разрушить все. А для него это было делом чести. Не глядя на Хирна, он подошел к Роту и мгновение смотрел на него. "Извини", - непривычное слово слетело у него с языка со свинцовой тяжестью. У него было такое ощущение, будто по всему телу ползли насекомые. - Все в порядке. Дело улажено, - сказал Хирн. Он понял, как рассердил Крофта, и даже обрадовался. Однако сразу же подумал, что, видимо, и Каммингс испытывал такое же чувство, когда он, Хирн, повиновался приказу подобрать окурок, и это расстроило его. - Всем, кроме караульных, подойти сюда! - крикнул он. Солдаты поспешили к нему. - Мы решили отправить с Уилсоном сержанта Брауна, капрала Стэнли, Гольдстейна и Риджеса. Будут ли какиелибо изменения, сержант? Крофт уставился на Реда. Было бы лучше отделаться от него сейчас, но он не мог так поступить. Чисто случайно два других человека, выступивших против него, также назначались носильщиками. Если бы он отправил Реда, то солдаты подумали бы, что он боится его. Ото была новая ситуация для Крофта, настолько противоречившая его образу мыслей в прошлом, что он смутился. Он знал только, что кто-то должен заплатить за его унижение. - Нет, изменении не будет, - выдавил из себя Крофт и сам удивился, как трудно ему было произнести эти слова. - Тогда вы можете отправляться сейчас же, - сказал Хирн. - А остальные... - Он замолчал. "Что делать дальше?" - Мы переночуем здесь. Думаю, что отдохнуть не мешает. Завтра мы найдем путь через перевал. - Лейтенант, - обратился к Хирну Браун, - разрешите взять с собой еще четырех человек часа на полтора. Тогда мы сможем пройти большее расстояние и завтра уже будем далеко от японцев. Хирн задумался. - Хорошо. Но они должны вернуться к ночи. - Он огляделся и без всякого размышления назначил Полака, Минетту, Галлахера и Ваймана. - Остальные будут по очереди нести караульную службу, пока они не вернутся. Хирн отвел Брауна в сторону и разговаривал с ним несколько минут. - Ты знаешь дорогу к тропе, которую мы проложили через джунгли? Браун кивнул. - Хорошо Идите по ней к берегу и дожидайтесь нас там. Вам потребуется примерно два дня или чуть больше. Мы должны вернуться через три, максимум через четыре дня. Если катер придет раньше нас и Уилсон... еще будет живой, сразу же отправляйтесь, а за нами пусть пришлют другой катер. - Слушаюсь, сэр. Браун собрал назначенных солдат, они уложили Уилсона на носилки и тронулись в путь. В расщелине осталось только пять человек: лейтенант, Крофт, Ред, Рот и Мартинес. К наступлению темноты с Уилсоном остались Браун, Стэнли, Риджес и Гольдстейн. Дополнительно выделенные солдаты за час до наступления темноты отправились обратно. Пройдя еще около полумили, Браун решил остановиться на ночевку. Они расположились в небольшой рощице в седловине между двумя небольшими холмами. Расстелив одеяла вокруг Уилсона, они легли на них и тихо разговаривали. Настала ночь, в лесу было очень темно. Прохладный ночной ветер шуршал листвой деревьев, предвещая дождь. Солдаты мечтательно вспоминали о летних вечерах, когда они сидели на крыльце своего дома и смотрели, как собираются дождевые тучи; тогда они чувствовали себя спокойно, потому что имели крышу над головой. Эти воспоминания вызвали целый поток других - о лете, о звуках танцевальной музыки по субботним вечерам. Они размышляли о вещах, которые им не приходили на ум уже долгие месяцы: о прелести прогулок в автомобиле по загородным дорогам, когда свет фар образует золотые цилиндры в гуще листвы, о нежности и страстности любви в такие тихие ночи. От этих мыслей им захотелось поплотнее укутаться в одеяла. Уилсон снова стал потихоньку приходить в сознание. В перерывах между приступами боли он стонал и бормотал что-то бессвязное. Рана в животе вызывала острую боль, и он предпринимал слабые попытки подтянуть колени к груди. Ему казалось, что кто-то связал ему ноги у щиколоток, и он изо всех сил старался проснуться. Лицо его было покрыто потом. - Ноги, ноги! Отпустите мои ноги, черт возьми! - простонал он и громко выругался. Его товарищи выбрались из-под одеял и подошли к нему. Браун наклонился и приложил влажный носовой платок к губам раненого. - Успокойся, Уилсон, - сказал он мягко. - Ты должен молчать, а то японцы услышат. - Ноги, черт возьми! - снова простонал Уилсон. Крики подорвали его силы, сознание опять помутилось. Он почувствовал, что у него снова открылось кровотечение, и в голове замелькали мысли, связанные с этим. Представления были неясные - он не мог понять, то ли плывет, то ли напустил в штаны. "Напустил", - пробормотал он, ожидая, как его шлепнут. "Ах, Уилсон, Уилсон, что же это ты такой неряха", - донесся до него женский голос. "О, мама, я это сделал нечаянно". Он кричал, умолял коюто, ворочаясь на носилках, как будто старался увернуться от удара. - Уилсон, ты должен успокоиться, - Браун гладил ему виски. - Успокойся. Мы о тебе позаботимся. - Да... Да. - Уилсон попытался сплюнуть кровь и лежал без движения, чувствуя, как она засыхает у него на подбородке. Дождь идет? - спросил он громко. - Нет. Послушай, дружище, ты должен вести себя спокойно. Ведь японцы близко. - Ага. Слова Брауна вывели его из оцепенения и испугали. Ему показалось, что он снова лежит в высокой траве, ожидая со страхом, что его найдут японцы. Он начал тихо причитать, не отдавая себе в этом отчета. "Я должен держаться", - пробормотал он, чувствуя, как кровь сочится из раны, образуя около него лужицу. "Я умру". - Уилсон, ты должен успокоиться. Замолчи. Страх стал пропадать, перешел в неясное беспокойство, снимаемое поглаживанием руки Брауна. На этот раз Уилсон ясно прошептал: - Одного я не пойму. Двое ложатся в постель, а просыпаются втроем, двое в постели, а потом трое. - Он повторял эти слова как припев. - Я должен держаться. Если тебя оперировали и у тебя получилась рана, нельзя засыпать. Отец заснул и не проснулся больше. - Ему показалось, что он услышал голос своей дочери: "Папа лег спать, а проснулся мертвым". - Нет! - крикнул Уилсон. - Откуда ты это взяла, Мэй? - У тебя прелестная девочка, - сказал Браун. - Ее зовут Мэй? Уилсон услышал его, память его заработала. - Кто это? - Это я, Браун... Как выглядит М.ш? - Она очень шаловливая девчушка, - сказал Уилсон. - Умнейший ребенок, ты никогда такого не видел. - Он почувствовал, что улыбается. - Ей ничего не стоит выучить все, что захочет. Просто сорванец. Боль в животе снова обострилась. Он лежал, тяжело дыша, ощущая тяжелейшие схватки, как бывает у рожениц. - О-ох! - простонал он громко. - А еще у тебя есть дети? - быстро спросил Браун. Он нежно поглаживал лоб Уилсона, успокаивая его, как ребенка. Но Уилсон не слышал вопроса, он не чувствовал ничего, кроме боли. Браун продолжал гладить его лоб. В темноте лицо Уилсона казалось Брауну соединенным с ним, было как бы продолжением его, Брауна, пальцев. Стоны раненого, вызванные болями, пугали сержанта, наводили на мысль о возможном появлении патрулей противника. Он вздрагивал от каждого шороха или неожиданного звука и испытывал страх и ужас. Нервы его были напряжены до предела. Каждое подергивание, каждое болезненное вздрагивание тела Уилсона немедленно передавалось Брауну, проникая в душу и сердце. Непроизвольно он вздрагивал каждый раз, когда вздрагивал Уилсон. - Спокойнее, дружище, спокойнее, - шептал он. В сознании Брауна промелькнули испытанные в жизни потери, страсти и устремления, неосуществленные надежды и мечты. Слова Уилсона о ребенке пробудили в Брауне давние желания. Может быть, впервые после того, как он женился, Браун подумал о том, что хорошо бы быть отцом. Нежность, которую он сейчас испытывал к Уилсону, не имела ничего общего с той снисходительностью, которую он проявлял к нему в обычное время. В этот момент Уилсон пе был для него реальностью. Он существовал сейчас как мечта Брауна. Он был ребенком Брауна и в то же время сконцентрированным выражением его бед и разочарований. На несколько минут он стал для Брауна важнее любого человека. Но это ощущение быстро прошло. Браун как бы проснулся среди ночи, беспомощный, лишенный энергии, которую израсходовал его мозг во сне. Браун начал раздумывать над тем, как трудно будет нести Уилсона. Он все еще чувствовал себя уставшим и разбитым после двух дней марша со взводом. А холмы на обратном пути к берегу потребуют много сил, так как выделенные Крофтом солдаты вернулись назад. Он ясно представил себе марш в течение следующего дня. Их осталось четверо, и носилки придется нести без смены. Уже через четверть часа утром они смертельно устанут, будут еле волочить ноги, и им придется поминутно отдыхать. Уилсон весил около двухсот фунтов, а если учесть вес вещевых мешков, прикрепленных к носилкам, то всего получится около трехсот фунтов. По семьдесят пять фунтов на человека. Браун покачал головой. По опыту он знал, как усталость подрывает его волю и лишает способности мыслить. Он являлся командиром группы и был обязан довести ее до цели, но не чувствовал в себе уверенности. В результате всех этих переживаний - сочувствия Уилсопу, желания стать отцом и вновь охватившего его отчаяния - он почувствовал необходимость быть честным перед самим собой, хотя бы на минуту. Он признался себе, что хотел, чтобы его назначили командиром этой группы, потому что боялся идти дальше со взводом. Поэтому он должен справиться с заданием. "Сержант ничего не стоит, если потеряет волю, если допустит, чтобы это заметили другие", - думал Браун. Но дело было не только в этом. Он мог бы кое-как протянуть предстоящие месяцы, возможно даже годы. Фактически они были в боях лишь незначительное время, ничего за это время не произошло; его страх могли и не заметить, никто бы из-за этого не пострадал. Если бы он хорошо выполнял все другие обязанности, все было бы в порядке. "После вторжения на Моутэми я был на гораздо лучшем счету, чем Мартинес", - подумал он. Браун смутно понимал, что боится потерять волю полностью, что не справится с обязанностями даже вне боевой обстановки. "Нужно взять себя в руки, - подумал он, - иначе потеряю свои нашивки". На какой-то момент ему захотелось этого. Ему показалось, что жизнь станет значительно проще, если не будет хлопот и обязанностей. Ему не нравилось наблюдать за работой солдат отделения, обеспечивать хорошее выполнение задания. Он стал ощущать все большее напряжение, когда какой-нибудь офицер или Крофт проверял работу его отделения. Но он знал, что никогда не сможет отказаться от сержантского звания. "Я - один из десяти, - размышлял он. - Меня выбрали потому, что я лучше остальных". Это была его защита от всего, от его собственных сомнений, от измены его жены. От сержантского звания он отказаться не мог. И все же его часто мучило внутреннее чувство вины. Если он недостаточно хорош, его следует прогнать, но он старался скрыть это. "Я должен доставить Уилсона", - поклялся он себе. К нему снова вернулось какое-то чувство жалости к Уилсону. "Сам он ничего не может сделать, зависит во всем от меня, и я должен справиться с заданием". Все было ясно. Он снова начал гладить Уилсона по лбу, глядя куда-то в темноту. Гольдстейн и Стэнли разговаривали между собой; Браун повернулся к ним. - Потише. А то он снова очнется. - Ладно, - мягко согласился Стэнли. В его голосе не было и тени упрека. Он и Гольдстейн, спаенные окружавшей их темнотой ночи, оживленно разговаривали о своих детях. - Ты знаешь, - продолжал Стэнли, - мы не видим их в самое интересное время. Они растут, учатся понимать что-то, а нас рядом нет. - Да, это плохо, - согласился Голъдстейн. - Когда я уехал, Дэви едва лепетал, а теперь жена пишет, что он разговаривает по телефону как взрослый. Трудно поверить. Стэнли щелкнул языком. - Конечно. Я же сказал, что мы упускаем самое интересное в них. Когда они станут старше, этого уже больше не повторится. Я помню, когда я начал подрастать, отец почти ни о чем со мной не разговаривал. Какой же дурак я был. - Он сказал это просто, почти искренне. Стэнли обнаружил, что нравился людям, когда делал подобные признания. - Все мы такие, - согласился Гольдстейн. - Я думаю, это процесс роста. Повзрослев, мы видим все яснее. Стэнли с минуту молчал. - Ты знаешь, что бы там ни говорили, а женатым быть хорошо. - Он устал лежать без движения и осторожно повернулся в одеяле. - Когда ты женат, все становится иным. Гольдстейн согласно кивнул в темноте. - Потом все бывает не так, как рассчитываешь, но лично я был бы потерянной душой без Натали. Женитьба ставит человека на твердую почву, заставляет его осознать свои обязанности. - Да. - Стэнли потер рукой землю. - Но если находишься за океаном, женитьба не имеет никакого смысла. - Конечно нет. Это был не совсем тот ответ, которого ожидал Стэнли. Он немного подумал в поисках нужных слов. - Ты когда-нибудь ревнуешь жену? - спросил он тихо, так, чтобы не слышал Браун. - Ревную? Думаю, что нет, - решительно сказал Гольдстейн. Он догадывался, что беспокоит Стэнли, и автоматически постарался успокоить его. - Послушай. Я никогда не имел удовольствия познакомиться с твоей женой, но ты о ней не беспокойся. Ребята, которые говорят о женщинах нехорошо, ничего не понимают. Они сами столько крутят... - Гольдстейн на секунду задумался. - Не знаю, заметил ли ты, но те, кто часто меняют женщин, те и ревнуют. Это потому, что они сами себе не верят. - Видимо. - Но это не удовлетворило Стэнли. - Не знаю, но, вероятно, это происходит потому, что торчим здесь на Тихом океане, и от безделья. - Конечно. Но ты зря беспокоишься. Тебя ведь жена любит, да? Вот об этом и думай. Порядочная женщина, любящая мужа, ничего недозволенного не сделает. - В конце концов, у нее на руках ребенок, - согласился Стэнли. - Мать не станет вертеть хвостом. - Жена казалась ему в этот момент абстрактным существом, была для него не более чем "она", "икс". И все же ему стало легче от того, что сказал Гольдстейн. - Она молода, но неплохая жена, серьезная. Знаешь, было довольно мило смотреть, как она восприняла свои обязанности. - Он довольно усмехнулся, инстинктивно решив изгнать из своей головы темные мысли. - Ты знаешь, мы порядком намучились в брачную ночь. Потом, конечно, все наладилось, но в первую ночь было не так хорошо. - Так у всех бывает. - Конечно. А у всех этих ребят, которые любят похвастать, даже вот у такого, как Уилсон, - он понизил голос, - ведь и у них так же было, правда? - Точно. Всегда трудно приспособиться друг к другу. Гольдстейн пришелся Стэнли по душе. - Послушай, - сказал он вдруг, - какого мнения ты обо мне? - Он был еще так молод, что мог сделать этот вопрос кульминацией любого доверительного разговора. - О-о! - На такой вопрос Гольдстейн всегда отвечал то, что хочется людям услышать. Он не был сознательно нечестен, он всегда тепло относился к человеку, который задавал ему такой вопрос, даже если никогда не был ему другом. - Я бы сказал, что ты культурный парень и твердо стоишь на земле. Ты несколько мечтателен, но это неплохо. Я бы сказал, что из тебя выйдет толк. - До этого момента Стэнли не совсем нравился Гольдстейну именно по этим причинам, но Гольдстейн себе в этом не признался. Он уважительно относился к успеху. А как только Стэнли обнажил свои слабости, Гольдстейн был готов превратить в добродетель все его остальные качества. - Ты очень серьезен для твоего возраста, очень серьезен, - закончил Гольдстейн. - Я всегда старался сделать больше, чем должен. - Стэнли потер свой длинный прямой нос, потрогал усы, которые за последние два дня стали какими-то уж очень жидкими. - Я был старостой в младшем классе школы, - сказал он пренебрежительным тоном. - - Я не хочу сказать, что этим можно хвалиться, но я научился обходиться с людьми. - Это, наверно, был ценный опыт, - сказал Гольдстейн задумчиво. - Знаешь, - доверительно продолжал Стэнли, - многие во взводе не любят меня потому, что я прибыл сюда позже их, а уже капрал. Они считают, что я подхалимничал, но в этом нет ни капли правды. Я просто не хлопал ушами, а выполнял, что приказано. Но, должен сказать тебе, это не так уж легко. Те, что давно во взводе, считают, что они хозяева, и бездельничают в нарядах, стараясь всю тяжесть взвалить на других. Я просто ненавижу их. - Его голос стал сиплым. - Я знаю, что у меня нелегкая работа, и не утверждаю, что не совершаю ошибок. Но я учусь и стараюсь, к делу отношусь серьезно. Разве можно требовать от меня больше? - Нет. Конечно нельзя, - согласился Гольдстейн. - Знаешь, что я скажу, я все время присматривался к тебе. Ты неплохой парень. Я видел, как ты выполняешь порученное дело. Ни один сержант не смог бы потребовать от подчиненного большего усердия. Это я говорю для того, чтобы ты знал - все это учитывается. Стэнли, сам того не сознавая, снова ощутил свое превосходство над Гольдстейном. В его тоне, мягком и уважительном, прозвучали нотки снисходительности. Сейчас он чувствовал себя сержантом, разговаривающим с самым последним рядовым. Он совсем забыл, что две минуты назад напряженно ждал, когда Гольдстейн скажет, что уважает его. Голъдстейн остался доволен, но это удовлетворение было каким-то расплывчатым. "Вот так всегда на военной службе, - подумал он. - Мнение юнца имеет такое большое значение". Уилсон снова застонал. Они прекратили разговор, перевернулись на живот и, приподнявшись на локтях, стали прислушиваться к тому, что происходило рядом. Браун, тяжело вздохнув, сел и попытался успокоить Уилсона. - В чем дело, дружище, в чем дело? - спросил он ласково, как бы успокаивая ребенка. - О-о, этот живот доконает меня, черт возьми! Браун вытер пот с лица товарища. - Ты узнаешь, кто разговаривает с тобой, Уилсон? - Это ведь ты, Браун, да? - Да. - Сержант почувствовал облегчение. Уилсону, наверно, стало лучше - он впервые узнал его. - Как чувствуешь себя, Уилсон? - Хорошо. Но я ничего не вижу. - Это потому, что темно. Уилсон обрадованыо усмехнулся и произнес слабым голосом: - Я думал, что из-за этой дырки в животе потерял зрение. - Он чмокнул губами, словно обиженная женщина. - Вот проклятие. - Он попытался повернуться на носилках. - Где я? - Мы несем тебя к берегу. Стэнли, Гольдстейн, Риджес и я. Уилсон задумался. - И с разведкой для меня все кончено? - Да. Для всех нас, дружище. Уилсон снова усмехнулся. - Ручаюсь, Крофт злился, как потревоженная пчела. Черт возьми, теперь-то они обязательно меня оперируют и вырежут всю эту дрянь, правда, Браун? - Конечно, тебя вылечат. - После операции у меня будет два пупка, один над другим. В таком виде я буду очень привлекателен для женщин. - Он попытался засмеяться, но закашлялся. - Трудно выдумать что-нибудь более привлекательное. - Ты все-таки неисправимый пошляк, Уилсон. Тот вздрогнул. - У меня во рту вкус крови. Это ничего, а? - Ничего, - солгал Браун. - Просто кровь выходит и туда и сюда. - Ну разве это не проклятие для человека, который пробыл во взводе так долго, быть раненным в такой момент? - Уилсон умолк, вспоминая что-то. - Только бы эта дырка в животе перестала болеть. - Все будет хорошо. - Послушай, а меня ведь искали японцы там, в поле. Они были в двух-трех ярдах от меня. Я слышал, как они болтали о чем-то. Они искали меня. - Уилсона опять затрясло. "Он снова бредит", - подумал Браун и спросил; - Тебе не холодно? Уилсон только вздрогнул в ответ. Постепенно, пока он говорил, температура у него спала, тело становилось влажным и холодным. Его сильно знобило. - Дать тебе еще одно одеяло? - спросил Браун. - Ага. Если можно. Браун отошел от носилок, направляясь к тому месту, где расположились остальные. - У кого-нибудь есть второе одеяло? - спросил он. Сразу никто не ответил. - У меня только одно одеяло, - сказал Гольдстейн. - Но я могу обойтись и плащом. Риджес промолчал, а Стэнли предложил: - И я могу спать под плащом. - Вы вдвоем обойдетесь как-нибудь одним одеялом и плащом, а один плащ и одеяло я возьму. Браун возвратился к Уилсону, укрыл его своим одеялом и одеялом и плащом, взятыми у товарищей. - Так лучше, дружище? Уилсон стал дрожать меньше. - Хорошо, - пробормотал он. - Конечно. Несколько минут они молчали, а потом Уилсон снова заговорил: - Я очень благодарен вам за все, что делаете для меня. - На глазах у него навернулись слезы. - Вы хорошие ребята, и я сделал бы для вас все, что хотите. Человеку хорошо только тогда, когда у него друзья. А вы так заботитесь обо мне. Клянусь, Браун, может быть, мы когда-нибудь и ссорились,но когда я поправлюсь, то сделаю для тебя все, что ты захочешь. Я всегда знал, что ты хороший друг. - Ну ладно, ладно. - Нет, человек хочет, хочет... - От желания высказаться Уилсон начал заикаться. - Я ценю это и хочу, чтобы ты знал, что всегда буду тебе другом. Ты сможешь сказать, что есть такой человек - Уилсон, который никогда ничего плохого о тебе не скажет. - Ты лучше успокойся, друг. Но Уилсон продолжал еще громче: - Ладно. Я постараюсь уснуть, но не думай, что я не благодарен вам. - Уилсон снова стал заговариваться, а через несколько минут умолк. Браун задумчиво смотрел в темноту. И снова поклялся себе: "Я должен доставить его в лагерь". МАШИНА ВРЕМЕНИ УИЛЬЯМ БРАУН Сегодня без яблочного пирога Среднего роста, слегка полноватый, с мальчишеским веснушчатым лицом, вздернутым носом и каштановыми, с рыжеватым отливом волосами. Однако вокруг глаз можно было заметить морщинки, а на подбородке несколько тропических язв. В общем ему можно было дать лет двадцать восемь. Соседи всегда любили Вилли Брауна - он такой честный мальчик, у него обычное приятное лицо, какое можно увидеть на рекламах в витринах магазинов, банков и других учреждений. - Хорошенький мальчик у вас, - говорили соседи его отцу Джеймсу Брауну. - Да, хороший, но вы посмотрели бы на мою дочь. Она-то уж писаная красавица. Вилли Браун очень популярен. Матери .школьных друзей всегда ставят его в пример, он - любимец учителей. Но ему это не нравится. - Ох уж эта старая ворона, - говорит он об учительнице. - На нее и плюнуть жалко. - Он сплевывает на покрытый пылью школьный двор. - Не знаю, почему она не оставит меня в покое. И семья у нет хорошая. Отец работает на железной дороге, в Талсе, служащим, хотя начинал карьеру в депо. У семьи Браунов свой дом в пригороде, приличный участок за домом. Джим Браун - хороший хозяин, все время понемногу делает свой дом благоустроеннее, устраивает водопровод, подправляет дверь, чтобы легче закрывалась. Он не такой человек, чтобы залезать в долги. - Элла и я стараемся придерживаться бюджета, - говорит он гордо. - Если оказывается, что немного перерасходовали, то просто отказываемся от виски на неделю. (Далее извинительным тоном.) Я считаю спиртное роскошью, особенно если приходится нарушать закон, чтобы достать его. Кроме того, никогда нет уверенности, что не ослепнешь от этого виски. Джим Браун старается быть в курсе событий. Читает "Сатердей ивнинг пост" и "Кольерс", а в начале двадцатых годов участвовал в коллективной подписке на "Ридерс дайджест". Сведения, почерпнутые из этих журналов, очень удобны для разговоров в гостях; единственная нечестность, которую отмечают в нем люди, состоит в том, что в разговорах о статьях он не упоминает источник. - Знаете ли вы, что в двадцать восьмом году сигареты курило тридцать миллионов человек? - спрашивал он бывало. "Литерари дайджест" держит его в курсе политических событий. - На последних выборах я голосовал за Герберта Гувера, - с удовольствием признается он, - хотя я всегда был демократом, насколько мне помнится. Но на следующих выборах думаю голосовать за демократов. По-моему, пусть одна партия побудет у власти, а потом другая. Миссис Браун согласно кивает. - Я разрешаю Джиму играть ведущую роль в наших политических убеждениях. Она не добавляет при этом, что такую же роль отводит ему и в ведении хозяйства, но об этом можно догадаться. Приятные люди, приятная семья, по воскресеньям, конечно, ходят в церковь. Единственное, в чем миссис Браун имеет твердое мнение, - это в вопросе об отношении к новой морали. - Не знаю почему, но народ больше не богобоязнен. Женщины ныот в барах и делают бог знает что еще. Это неправильно, совсем не по-христиански. Мистер Браун согласно кивает. У него есть несколько оговорок по этому поводу. Но в конце концов женщины всегда больше религиозны, чем мужчины, скажет он в доверительной беседе. Естественно,-Брауны гордятся своими детьми и с радостью расскажут вам, как Пэтти учит Уильяма танцевать - ведь он теперь уже в средней школе. - Мы раздумываем, стоит ли посылать его в университет при нынешней депрессии и связанных с этим других делах, по теперь, кажется, поняли, что делать, - говорит миссис Браун. - Мой муж, - добавляет она, - всегда хотел, чтобы дети учились, тем более что ему самому это не удалось. Брат и сестра хорошие друзья. На веранде, там, где рядом с софой из кленового дерева стоит ваза (она использовалась как цветочный горшок, пока каучуконосное растение не завяло) и радиоприемник, девушка объясняет брату, как партнер должен вести партнершу в танце. - Вот смотри, Вилли. Это просто. Ты только не бойся держать меня. - А кто боится? - Ты не такой уж смельчак, - отвечает она с позиций старшей но возрасту ученицы средней школы. - Скоро ты будешь назначать свидания. - Ха! - восклицает юноша с презрением. Но он чувствует ее маленькие упругие груди у своей груди. Он почти такой же ростом, как и она. - Это я-то буду назначать свидания? - Да, будешь. Они шаркают ногами по гладкому каменному полу. - Эй, Пэтти, когда к тебе придет Том Элкинс, дай мне поговорить с ним. Я хочу спросить его, смогут ли принять меня в футбольную команду через пару лет. - Этот Том Элкинс старый дурак. Для Вилли это имя священно. Он с презрением смотрит на сестру. - Какие у тебя претензии к Тому Элкинсу? - Ну хорошо, хорошо, Вилли, ты будешь в команде. Он так и не вырос особенно, но уже на предпоследнем курсе стал руководителем клуба болельщиков, и ему удалось уговорить отца купить ему подержанный автомобиль. - Ты не понимаешь, папа. Мне действительно нужна машина. Нужно ездить то туда, то сюда. В прошлую пятницу, например, чтобы собрать команду для тренировки перед игрой с вадсвортскими ребятами, я потратил весь вечер на беготню. - А ты уверен, что это не будет излишней роскошью? - Мне действительно нужна машина, папа. Я буду каждое лето работать, чтобы вернуть тебе деньги. - Не в этом дело, хотя тебе и нужно поработать, чтобы ты не испортился. Знаешь, я поговорю об этом с матерью. Победа за ним, и он улыбается. Глубоко в его сознании, под покровом искренности в этой беседе, живет память и о многих других победах. (Беседы юношей в гардеробной после занятий физкультурой, долгие дискуссии в подвалах, превращенных в клубные помещения.) Народная мудрость; если хочешь овладеть девчонкой, нужно иметь автомашину. В выпускном классе его жизнь - сплошное веселье. Он член совета школьного самоуправления и руководит школой танцев. Свидания субботними вечерами у кинотеатра "Корона", а раз или два в загородных гостиницах. По пятницам вечеринки в домах подруг. В течение какого-то времени он даже чувствует себя влюбленным. И всегда руководство болельщиками. Он приседает на корточки, становится на колени в белых фланелевых брюках, грубом белом свитере, недостаточно теплом для ветреной осенней погоды. Перед ним кричат тысячи ребят, прыгают девчонки в зеленых юбках, их оголенные колени краснеют от холода. - Давайте крикнем дружно: "Кардли", - командует он в мегафон, бегая туда и сюда. Наступает тишина, уважительное молчание, пока он поднимает руку, взмахивает ею пад головой и опускает. - Кардли ура! Кардли ура! - несется над полем, И все ребята кричат, наблюдая за тем, как он кувыркается "колесом", встает, хлопает в ладони, поворачивается к игровому полю с выражением преданности и мольбы на лице и в позе. Он хозяин. Сотни ребят ждут его сигнала. Миг славы, о котором вспомнится позже. В промежутке между баскетбольным сезоном и бейсболом он разбирает свою машину, устанавливает глушитель (ему надоел треск выхлопа), смазывает коробку скоростей и окрашивает шасси в бледно-зеленый цвет. С отцом у них происходят важные разговоры. - Нам нужно серьезно подумать над тем, чем ты займешься, Вилли. - Я, кажется, решил выбрать профессию механика, папа. В этом нет ничего удивительного. Они разговаривали об этом много раз, но сегодня оба понимают, что разговор серьезный. - Я рад слышать это, Вилли. Не хочу сказать, что пытался навязать тебе какое-то мнение, но лучше ничего не придумаешь. - Я действительно люблю машины. - Я заметил это, сынок. (Пауза.) Тебя интересует авиационная техника? - Да, кажется так. - Именно. Мне кажется, это хороший выбор. Дело перспективное. - Отец похлопывает сына по плечу. - Позволь, однако, кое-что сказать тебе, Вилли. Я заметил, что ты держишься немного заносчиво с ребятами. Конечно, это пока пе слишком страшно, и к родителям ты относишься хорошо. Но это неверная политика, сынок. Неплохо знать, что ты можешь что-то сделать лучше других, но не надо показывать этого. - Никогда и в голову не приходило. - Он покачивает головой. - Послушай, папа, серьезного в этом ничего нет, но теперь я послежу за собой. Хорошо, что ты сказал мне об этом. Отец довольно смеется. - Конечно, Вилли. Отец ведь может сказать сыну кое-что полезное. - Ты отличный человек, отец. Их отношения отличаются теплотой. Вилли чувствует себя взрослее, готовым разговаривать с отцом как с другом. В то лето он работает в кинотеатре "Корона" билетером. Это отличная работа. Ему знакома почти половина приходящих в кино людей, и он имеет возможность поговорить с ними несколько минут, прежде чем усадить их на места. (Неплохо дружить со всеми, ведь никогда не знаешь, к кому придется обратиться с просьбой.) Скучно бывает только днем, когда зрителей мало. Случается, однако, поболтать с несколькими девчонками, но после разрыва с возлюбленной из выпускного класса он не очень интересуется девушками. "Никаких свадебных колоколов для меня", - шутит он. Однажды он встречает Биверли. (Стройная, черноглазая и черноволосая, с возбуждающим красным ртом, подчеркнутым помадой.) - Как понравилась картина, Глория? - спрашивает он подругу Биверли. - Мне показалась она скучноватой. - Да, ужасная. (К Биверли.) Хелло! - Хелло, Вилли. Он широко улыбается. - Откуда вы знаете мепя? - Я училась в школе на класс моложе вас. Я помню, как вы руководили болельщиками. Взаимные представления. Легкий разговор. - Значит, вы знаете меня? - Вас все знают, Вилли. - Да? Это ужасно, правда? Они смеются. Прежде чем она уходит, он назначает ей свидание. Жаркие летние вечера, томный запах деревьев, земля как подходящее тесто. В дни свиданий они отправляются в автомашине по шоссе, идущему за город в парк на гряде холмов. В машине они перекатываются по сиденью, изгибаются, ударяются коленями и спиной о переключатель скоростей, руль и ручки на дверях. - Ну давай же, детка. Я ничего не сделаю без твоего согласия, но давай же. - Нет, не могу. Лучше не надо. - О боже, Биверли, я люблю тебя. - Я тоже, Вилли. В машине играет радио, звучит популярная эстрадная мелодия. Он чувствует приятный запах ее волос, нежно целуя ее в шею, крепко обнимая за тонкую талию. Она вздрагивает в его объятиях, дышит прерывисто и глубоко. - Ну, будь же умницей, любимая. - Я не могу, Вилли. Я так люблю тебя, по, пожалуйста, не надо. - Как я хотел бы, чтобы мы были женаты. - И я. Анализ. - Ну как, ты добился чего-нибудь? - Вчера я дошел уже почти до конца. Я все же добьюсь своего. Ох и девчонка! - А как она вела себя? - Она все охала. Как только я обниму ее, она начинает охать. - Все они так. Народная мудрость: если она не отдается, то девочка, а если уступит, то проститутка. - Я своего добьюсь. Не забывай, ведь она девственница. В душе он чувствует себя виноватым. ("Я люблю тебя, Биверли".) Серьезный разговор. - Ты знаешь, я вчера видела тебя во сне, Вилли. - И я. Знаешь, когда мы смотрели позавчера картину "Капитан Блад", мне показалось, что Оливия де Хэвиленд похожа на тебя. - Ты просто прелесть. Если бы ты не был таким, то я не позволила бы тебе того, что позволяю. Надеюсь, ты не думаешь обо мне плохо. - Нет. Я бы думал еще лучше, если бы... Ты понимаешь. - Ах, мама знает лучше. - Молчание. Ее голова покоится у него на плече. - Мне как-то смешно, когда начинаю думать о себе и тебе. - Мне тоже. - Как ты думаешь, у всех так бывает? Интересно, как ведет себя Мэдж, так же, как и я? Но она ведь даже щекотки боится. Тебе не смешно, когда ты думаешь о таких вещах? - Да, конечно. Все это очень смешно. - Я чувствую себя гораздо старше с тех пор, как узнала тебя, Вилли. - Понимаю. С тобой так приятно разговаривать... У нее много достоинств: она прекрасно сложена, у нее страстные губы, она хорошо танцует, отлично выглядит в купальном костюме и помимо всего прочего умна. Ему доставляет удовольствие разговаривать с ней. Так у него ни с кем не было. Он весь загорается опьяняющим чувством первой любви. - О, Биверли!.. В университете штата его принимают в хороший студенческий клуб, но он слегка разочарован тем, что прием в клуб проходит без торжественной церемонии. (В мечтах он видит себя старшим, руководителем всей церемонии.) Но в общем все хорошо. Он привыкает курить трубку, знакомится с прелестями жизни в колледже. "Брат Браун, как верные члены клуба "Тау Тау Эпсилон", мы будем присутствовать на церемонии обрезания. Говоря попросту, ты потеряешь невинность". Публичный дом, обслуживающий колледж, дороговат. Он слышал о нем и раньше. Он напивается достаточно сильно, чтобы без страха оправдать перед самим собой посещение этого заведения. После, во дворе колледжа, он поет: "Иногда... Иногда, понимаешь, отец Перкинс..." - Тише! - Ты отличный парень! (Новая тема.) Он старается успевать, у него самые лучшие намерения, но уроки черчения, тригонометрии, физики и другие значат гораздо меньше, чем казались ему как новичку. Он пытается заниматься, но есть значительно более приятные вещи. Человеку хочется поразвлечься, проработав полдня в лаборатории. Привлекательность опьянения пивом в местной таверне, долгие откровенные разговоры. - У меня есть девушка, Берт. Лучше ее не найти. Она очень красива, вот взгляни на фотокарточку. Мне стыдно, что веду себя так, изменяю ей и в то же время пишу письма о любви. - Ха! Она ведь тоже не теряет времени. - Не говори так. Я обижусь. Она честная девчонка. - Хорошо, хорошо. Это мое личное мнение. Но ты не беспокойся, она ведь ничего этого не видит и не узнает. Он размышляет над этими словами, начинает хихикать. - Должен признаться, что именно на это я и рассчитываю. Давай выпьем еще пива. В июне, после того как он провалился на экзамене, ему трудно предстать перед отцом, но он возвращается домой полный решимости. - Послушай, папа. Я знаю, что разочаровал тебя, и мне стыдно за все принесенные тобой жертвы, но мне кажется, что я не годен для такой работы. Я не стану просить извинения за свое общее развитие, потому что, с моей точки зрения, оно у меня не хуже, чем у других в моем возрасте. Я человек практического дела. Видно, мне следует заняться торговлей или чем-то в этом роде. Мне нравится быть среди людей. - Возможно, возможно. - Тяжелый вздох. - Снявши голову, до волосам не плачут. Я поговорю с друзьями. Вилли устраивается на работу в фирму по производству сельскохозяйственных машин и меньше чем через год уже получает пятьдесят долларов в неделю. Он знакомит Биверли со своими родителями, с Пэтти, вышедшей теперь замуж. - Как ты считаешь, я ей понравилась? - спрашивает Биверли. - Конечно. Летом они женятся и живут в отдельном доме. Он зарабатывает до семидесяти пяти долларов в неделю, но у них всегда небольшие долги. Затраты на спиртное достигают двадцати - двадцати пяти долларов в неделю, если включить сюда сумму, которую они тратят в ресторанах. И все же им живется неплохо. Брачная ночь была катастрофой, но он быстро пришел в себя, и после приличного интервала их любовные дела отличаются страстностью и разнообразием. У них есть своя тайная программа: любовь на ступеньках; богохульство Биверли в страсти; эксперименты с одеждой; ..........(этому варианту он не дает какого-либо названия, поскольку слышал о нем в местах, о которых не хочет ей говорить; она никак не называет этот вариант, потому что ей не положено знать о нем). Конечно, есть и другие дела, которые, кажется, не связаны друг с другом: есть вместе, пока обоим не становится скучно; слушать одни и те же истории, которые они оба рассказывают различным людям; ковырять в носу (его привычка); поправлять чулки на улице (ее привычка); издавать странные звуки при сморкании в носовой платок (его привычка); впадать в меланхолию и грустить после того, как вечер проходит в безделье (ее привычка). Есть и небольшие удовольствия: обсуждать людей, с которыми встречаются; пересказывать сплетни о своих друзьях; танцевать вместе (только потому, что они хорошо танцуют, - редкое явление); рассказывать ей о своих служебных заботах. Есть и нейтральные вещи: ездить на своей автомашине; посещать клуб для игры в бридж и маджонг (она); посещать клуб "Ротари", клуб бывших питомцев средней школы и клуб местной торговой палаты (он); ходить в церковь; слушать радио; ходить в кинотеатр. Иногда, когда Браун нервничает, он проводит вечер с неженатыми друзьями. Один из холостяков. С моей точки зрения, женитьба плоха только тем, что людям становится неинтересно, так как они вынуждены проводить жизнь вместе. Браун. Ты не знаешь, что говоришь. Вот женишься, все будет хорошо, не придется скрывать свои связи. Попробуй, Глубокой ночью. - Отстань, не трогай меня, Вилли. Мы, кажется, договорились сделать перерыв на пару дней. - Кто это сказал? - Ты. Ты сказал, что мы слишком привыкаем к этому. - Позабудь о том, что я говорил... - Ох! (Раздражение, потом покорность). Ты просто старый кобель. Твои желания неуемны. (Сплав нежности и раздражения, обычный для супружеской жизни.) Бывают и потрясения извне. Его сестра, Пэтти, разводится, и до него доходят всякие слухи, только намеки, но он обеспокоен. Он заводит с сестрой разговор, по его мнению, тактичный, но она зло набрасывается на него. - Ты что же, хочешь сказать, что Брэд должен был развестись со мной, а не я с ним? - Ничего я не хочу. Я только спросил тебя, в чем дело. - Послушай, Вилли, ты зря так смотришь на меня. Какая я есть, такая и останусь. Вот и все, понял? Он потрясен, остро переживает случившееся и в течение нескольких месяцев то и дело вспоминает об этом. - Ты никогда не будешь такой, как Пэтти, Биверли? Правда? - спрашивает он. - Конечно нет. Как ты только мог подумать. В барах, везде, где собираются люди, ведутся разговоры о Пэтти Браун. - Клянусь, Биверли, если застану тебя когда-нибудь за подобными делами, убью. - Ты можешь мне верить, мой милый. - Мне кажется, я здорово постарел, Биверли. Он прицеливается, чтобы одним ударом загнать шар в лунку, стараясь поточнее определить характер игрового поля. Лунка находится на расстоянии пяти футов, и он должен попасть в нее, но неожиданно сознает, что не сумеет этого сделать. Ручка биты тупо врезается в ладонь, когда он видит, что шар пролетает мимо лунки на расстоянии одного фута. - Опять мимо, - говорит мистер Крэнборн. - Видно, сегодня не мой день. Пошли переодеваться. Они медленно идут к гардеробу. - Приезжай в Луисвилль, сынок. Буду рад побывать с тобой в нашем клубе, - говорит мистер Крэнборн. - Ловлю вас на слове, сэр. Когда они моются в душе, Крэнборн напевает: "Когда у тебя был тюльпан, а у меня..." - А какие планы на сегодняшний вечер, сынок? - Познакомимся с городом, мистер Крэнборн. Пе беспокойтесь, я буду для вас хорошим гидом. - Я много слышал об этом городе. - Многое из того, что о нем говорят, правда. В ночном клубе они ведут деловой разговор. Всякий раз, откидываясь назад, Браун чувствует прикосновение потной ладони к своим волосам, поэтому ему приходится наклоняться вперед, вдыхая дым от сигары Крэнборна. - Вы должны понять, сэр, что и нам полагается небольшая прибыль. Ведь в конце концов именно это заставляет вертеться колесо бизнеса. Вы же не хотите, чтобы мы работали на вас даром или чтобы вы работали на ког.о-то другого. Ведь такое положение нельзя было бы назвать бизнесом. - Выпита пятая рюмка, он едва ворочает языком, сигарета еле держится во рту. ("Нужно пить поменьше".) - Все правильно, сынок. Все правильно. Но дело еще в том, чтобы производить продукцию с меньшими затратами, чем сосед. Конкуренция - тоже бизнес. Один добивается своего, другой своего. Так машина и вертится. - Я все понимаю. - А кто эта крошка, блондинка на эстраде? Знаешь ее? Он не знает. - Конечно. Но, честно говоря, вам не захочется с ней познакомиться. Она во многих руках побывала, а теперь уже на примете у врача. Но я знаю более приличное и респектабельное место для вас. В вестибюле он в присутствии гардеробщицы набирает какод-то номер по телефону. - Алло, Элойс? - спрашивает он. В трубке дребезжит женский голос. Гораздо большее удовольствие доставляют кутежи в компании сотрудников по работе. - Я такого никогда не видел. Как она подобрала полтинник прямо с угла стола! Если бы не то место, пришлось бы отправляться в Париж или по крайней мере в негритянский бордель, чтобы увидеть такое. - Мир состоит из разных людей. - И я так думаю. Какие только мысли у людей ни бывают, но их никто не знает. - А о чем думает шеф, по-твоему? - О служебных делах мы сегодня не говорим. Такой уговор. Давайте еще выпьем. Они выпивают, тост следует за тостом. - Хочу вам кое-что сказать, друзья, - говорит Браун. - Многие думают, что у нас, торговцев, легкая работа, по если честно, то труднее работы не найти. Правильно? - Не найти. - Точно. Я учился в университете и ушел оттуда, ушел потому, что надо быть дураком, чтобы из-за ложной гордости выдавать себя за того, кем ты на самом деле не являешься. Я самый рядовой человек и не боюсь сказать об этом кому угодно. - Хороший ты парень, Браун! - Я рад слышать это от тебя, Дженнингс, поскольку уверен, что ты говоришь искренне, а это значит очень много. Человек трудится в поте лица, хочет иметь друзей, людей, которым он верит и которые любят его. Если нет, то какой же смысл работать? - Точно. - Я счастлив и прямо скажу об этом любому. Конечно, и у меня были и есть неприятности, как и у других, но мы здесь не для того, чтобы плакаться, правильно? Хочу еще сказать вам, друзья, у меня жена - красавица. Это чистейшая правда. Кто-то из компании презрительно хихикнул. - У меня жена тоже была красавица, но, клянусь, после двух лет замужней жизни женщина выглядит как ободранная кошка, хотя тебе и хорошо с ней. - Я не могу полностью согласиться с тобой, Фриман. - Он чувствует, что слова будто вываливаются у него изо рта, теряются в звоне бокалов и общем говоре. - Ладно, пошли к Элойс. И неизбежное возвращение все к той же теме. - Фриман, твои слова взволновали меня, но я хочу сказать тебе, что у меня жена - красавица и лучше ее нет. Я считаю, что нам должно быть стыдно таскаться по неизвестно каким бабам, а потом возвращаться домой, к своим женам. Это мудрый вывод, скажу тебе. Когда я думаю о ней и о своих поступках, мне становится стыдно за себя. - Да, мудрый вывод. - Точно. Можно подумать, что нас влечет какой-то здравый смысл, но ведь на самом деле мы просто шляемся по бабам и пьянствуем... - И весело проводим время. - И весело проводим время, - повторяет Браун. "Именно так ты и скажешь, милая, - бормочет он себе под нос, - но у меня есть свои неприятности, и ты помолчи". Мудрый вывод. Он просыпается в своей постели, Биверли раздевает его. - Я знаю, что ты скажешь, милая, - бормочет он, - но у меня есть свои неприятности... Человек к чему-то стремится, старается свести концы с концами, делать дело, которое принесет прибыль. А это требует времени... а жизнь трудна, как говорит пастор... 6 Той же самой ночью по другую сторону горной цепи Каммингс объезжал свои позиции. Наступление успешно развивалось в течение полутора суток, и роты первого эшелона дивизии продвинулись от четверти до полумили. Дивизия вновь наступала, причем более успешно, чем он ожидал, и этот так долго тянувшийся дождливый месяц, отмеченный отсутствием активности и застоем, казалось, окончился. Шестая рота подошла к оборонительному рубежу генерала Тойяку, и в соответствии с последним донесением, полученным Каммингсом после полудня, усиленный взвод пятой роты захватил японский бивак на фланге шестой роты. В течение нескольких последующих дней темпы наступления могли снизиться из-за контратак противника, но, если их удастся отразить, а он был склонен думать, что так оно и будет, линию Тойяку наверняка можно будет прорвать в ходе последующих двух недель. В душе Каммингс был несколько удивлен этим продвижением. Он готовил наступление свыше месяца, накапливал припасы, уточнял боевые планы на протяжении всех этих лишенных событий недель, которые последовали за неудачной атакой японцев через реку. Он сделал все, что мог сделать командир, однако был мрачен. Бивачное расположение подразделений в прифронтовой полосе, крытые окопы и дощатый настил в труднопроходимых местах подавляли его более, чем обычно; они неумолимо говорили о том, что люди не склонны к активным действиям. Теперь он знал, что был не прав. Опыт, извлекаемый из каждой кампании, был противоречив, но Каммингс понял одну истину. Если люди бездействуют слишком долго, они начинают нервничать и под влиянием унылого однообразия проходящих дней чувствуют себя подавленно. Ошибочно заменять роту, которая не продвигается вперед, говорил он себе. Нужно просто позволить людям посидеть в грязи достаточно долго, и они будут наступать по собственной воле. И случилось именно так, что он отдал приказ о наступлении в то время, когда люди готовы были вновь двигаться вперед, однако в глубине души он понимал, что ему просто повезло. Он явно недооценил боевой дух людей. "Если бы я имел несколько командиров рот, обладающих необходимой дальновидностью, это значительно упростило бы дело и результаты были бы лучше, однако излишне требовать от командиров какого-то особого чутья, помимо качеств, безусловно обязательных. Нет, это моя вина, я должен был предвидеть это независимо от них". Возможно, по этим соображениям первоначальный успех наступления не давал ему особого удовлетворения. Конечно, он остался доволен, потому что самое тяжкое для него бремя было снято; давление со стороны командования корпуса ослабло, страх, что его снимут с должности в середине кампании (этот страх какое-то время очень мешал ему), отступил и исчез бы совсем, если бы кампания продолжала развиваться успешно. Однако на смену одному сомнению приходило другое. Каммингса беспокоило подозрение, очень слабое, еще не до конца оформившееся, что он имеет такое же отношение к успеху, как человек, нажавший кнопку и ожидающий лифта. Это оставляло неприятный осадок, смутно раздражало. Все говорило о том, что наступление рано или поздно захлебнется, а когда оп отправится завтра в штаб армии, то достигнутый успех может даже подорвать его шапсы на получение поддержки флота при проведении операции в заливе Ботой. Ему придется занять твердую позицию, утверждая, что кампания может быть выиграна только путем высадки десанта в тылу японцев. Возникнет щекотливая необходимость преуменьшить значение уже достигнутых успехов. И все же кое-что изменилось. Рейнолдс прислал ему конфиденциальную памятную записку, что штаб армии в настоящих условиях уже не относится так отрицательно к операции в заливе Ботой и что при посещении штаба он может этим воспользоваться. А пока он понимал, что обманывает себя, радуясь успеху. Весь день он сидел в палатке оперативного отделения и с беспокойством читал поступавшие донесения. Он чувствовал себя политическим деятелем в ночь накануне выборов, который наблюдает победу кандидата своей партии и чувствует огорчение, так как он поддерживал другую кандидатуру. Предпринятое наступление не требовало особой выдумки, и любой командир мог бы решить такую задачу с успехом. Будет довольно тяжело признаться в штабе армии, что они были правы. Но конечно же, они не были правы. Впереди наверняка возникнут неприятности, а там, в штабе армии, отказываются понять это. На мгновение Каммингс подумал о разведывательном взводе, который направлен за горную цепь; он пожал плечами при мысли о нем. Если бы все закончилось успешно и они вернулись с ценным донесением, если бы ему действительно удалось послать по их маршруту роту и развить операцию по овладению побережьем залива Ботой с этого направления, это было бы прекрасно и произвело бы впечатление. Однако на успех тут особенно надеяться нельзя. Наилучшее решение - исключить пока выполняемое Хирном задание из всех расчетов, по крайней мере до его возвращения. При всех сомнениях он пребывал в состоянии необыкновенной активности, внимательно изучал поступавшие донесения о продвижении частей. Это была изматывающая, требующая напряжения работа, и к наступлению ночи он устал и нуждался в разрядке. Почти всегда, когда дивизия участвовала в боях, он любил объезжать линию фронта, но сейчас, ночью, осмотр позиций пехоты исключался. Вместо этого он решил посетить артиллерийские позиции. Каммингс вызвал свой джип и около восьми часов вечера выехал. Было почти полнолуние. Генерал устроился поудобнее на переднем сиденье и наблюдал за игрой света фар на тропической листве. Линия фронта была достаточно далеко, и это позволяло ехать с незатемненными фарами. Генерал спокойно курил, радуясь ласкающему прикосновению ветра к лицу. Он чувствовал, что очень устал, состояние напряжения еще не прошло, но приятное ощущение движения, шум мотора, покачивание на сиденье, запах сигареты - все это убаюкивало его, успокаивало нервы, подобно теплой ванне. Вскоре он почувствовал себя бодрым и приятно опустошенным. После пятнадцатиминутной поездки они достигли батареи 105-миллиметровых гаубиц, расположенной в стороне от дороги. Каммингс импульсивно приказал водителю свернуть. Проезжая по наспех сделанной из пустых бензиновых бочек и едва прикрытой землей дренажной трубе в кювете, джип сильно подпрыгнул. Буксуя, машина с трудом прошла по жидкой грязи, покрывавшей площадку для стоянки машин, и остановилась на пятачке относительно сухой земли. Часовой у въезда успел доложить о прибытии генерала по телефону, и командир батареи спешил к джипу для встречи Каммингса. - Сэр? Каммингс кивнул. - Объезжаю позиции. Как дела на батарее? - Все в порядке, сэр. - Батарея обслуживания должна была около часа назад доставить две сотни снарядов. Вы получили их? - Да, сэр... - Капитан помолчал. - Вы во все вникаете, сэр. Каммингс услышал эти слова не без удовольствия. - Вы сообщили своим людям, как успешно прошло сосредоточение батальона сегодня? - спросил он. - Да, сэр. Я рассказал об этом. - Это имеет большое значение. Когда солдаты хорошо выполнили огневую задачу, весьма полезно сообщить им об этом. Им приятно знать о своем участии в деле. - Конечно, сэр. Широко шагая, генерал направился в сторону от джипа, капитан неотступно следовал за ним. - Вам приказано вести беспокоящий огонь каждые пятнадцать минут, правильно? - С прошлой ночи, сэр. - Как вы организуете отдых артиллеристов? Капитан пренебрежительно улыбнулся. - Я поделил орудийные расчеты на две части, сэр, каждая половина отделения находится у орудий один час, выполняя по четыре огневые задачи. Солдаты теряют при таком порядке только один час сна. - Я думаю, это превосходное решение, - согласился генерал. Они пересекли небольшой расчищенный участок, где были установлены палатка для столовой и палатка для канцелярии батареи. Освещаемые луной брезенты отливали серебром, а отвесные крыши палаток делали их похожими на маленькие церковные здания. Миновав палатки, они пошли по прорубленной через заросли пешеходной тропе длиной около пятидесяти футов. Тропа привела к площадке, на которой были развернуты ограниченным фронтом четыре гаубицы; крайние орудия отстояли друг от друга не более чем на пятьдесят ярдов, их стволы были направлены поверх джунглей в сторону японских позиций. Отбрасывая беспорядочные подвижные тени, лунный свет рисовал на стволах и лафетах смутные очертания свисавшей над ними листвы. Позади орудий в кустах в неправильном порядке стояло пять палаток отделений, почти скрытых под темным пологом джунглей. Фактически здесь находилась вся батарея: автомобильный парк, склад и столовая, гаубицы и палатки. Генерал осмотрел все, поговорил с несколькими артиллеристами, которые, растянувшись между станинами лафета одной из 105-миллиметровых гаубиц, предавались воспоминаниям о родных местах. Каммингс снова почувствовал усталость и пожалел, что он не простой артиллерист, думающий только о полном желудке и не обремененный никакими другими заботами, кроме трудов по окапыванию орудия. В нем зрело не свойственное ему прежде чувство жалости к самому себе. В палатках отделений время от времени раздавались взрывы смеха, хриплые голоса. Ему хотелось остаться одному. Он всегда поступал таким образом и сейчас не хотел изменять своей привычке: все действительно хорошее, стоящее приходило ему в голову, когда он оставался один. Моменты, подобные этим, мимолетные сомнения - это ловушка, в которую можно попасть, если не быть осторожным. Каммингс посмотрел на темную громаду горы Анака, в темноте похожую на огромную глубокую тень, более обширную, чем небо над ней. Это был становой хребет острова, его краеугольный камень. ."В этом есть что-то мистическое", - подумал генерал. Гора и он чем-то походили друг на друга. Оба они были одиноки, находились на открытой местности, занимали командные позиции. Этой ночью Хиры, возможно, форсирует перевал, передвигаясь под прикрытием тени самой горы. В Каммингсе жило странное, смешанное чувство гнева и ожидания, он не знал, действительно ли хочет, чтобы Хирн выполнил свою миссию успешно. Вопрос о том, как быть дальше с лейтенантом, еще не решен и не мог быть решен до тех пор, пока Хирн не вернется. И опять генерал заколебался, почувствовал какую-то неуверенность, и это слегка обеспокоило его. Размышления прервал капитан. - Через минуту мы открываем огонь, сэр. Вы не хотели бы посмотреть? Генерал вздрогнул. - Да, да. Он последовал за капитаном к орудию, вокруг которого хлопотали орудийные номера. Когда офицеры приблизились, расчет заканчивал подготовку орудия, а один из солдат вложил длинный снаряд в казенник. Увидев Каммингса, солдаты замолчали, выстроились в йеровную шеренгу и стояли, заложив руки за спину, не уверенные, нужно ли стоять по стойке "смирно". - Вольно, - скомандовал Каммингс. - Все готово, Ди Веккьо? - спросил кто-то из артиллеристов. - Да. Генерал посмотрел на Ди Веккьо, приземистого парня с закатанными рукавами и спутанными черными волосами, закрывавшими лоб. "Городской пострел", - подумал генерал со смешанным чувством снисходительности и презрения. Солдат хихикнул от смущения и неловкости. Каммингс понял, что их смущает его присутствие и они ведут себя, подобно юнцам возле табачной лавки, которым становится неловко, когда с ними заговаривает женщина. "Если бы я проходил сейчас мимо, они чтонибудь бросили бы вслед, возможно, даже язвительное". Странно, но мысль об этом была приятна Каммингсу. - Я сам произведу выстрел, капитан, - сказал он. Солдаты уставились на него. Один из них пробормотал что-то неразборчивое. - А вы не возражаете, если я выстрелю из орудия? - любезно спросил генерал солдат. - Ха? - с удивлением произнес Ди Веккьо. - Отчего же, конечно, сэр. Каммингс занял позицию первого номера расчета у внешней стороны станины лафета около подъемного механизма и взялся за спусковой шнур; он был длиной в один фут с утолщением на конце. - Сколько секунд, капитан? - Осталось пять секунд, сэр, - ответил тот, нервно посматривая на свои часы. Утолщение шнура приятно давило на ладонь генерала. Он рассматривал неясные очертания сложного механизма затвора и подрессоривания ходовой части; его охватило смешанное чувство беспокойства и возбуждения. Генерал встал в свободную, непринужденную позу. Это было инстинктивное движение - он старался казаться безразличным, когда делал что-нибудь незнакомое. Громада орудия, однако, беспокоила его; он не стрелял из орудия со времени пребывания в Вест-Пойнте и уже не помнил ни звука выстрела, ни воздушной волны, вспоминал только эпизод из первой мировой войны, когда он около двух часов находился под артиллерийским заградительным огнем. Это было единственное действительно сильное ощущение страха в его жизни, и отзвук его он ощутил сейчас. В этот момент Каммингс представлял себе, как все произойдет: резкий звук выстрела, вой снаряда, несущегося в ночное небо, свист при снижении и смертельный ужас японцев перед разрывом. Странное экстатическое чувство захватило Каммингса и тут же исчезло - раньше, чем он сам мог его осознать. Генерал дернул спусковой шнур. Звук выстрела оглушил его, заставил вздрогнуть всем телом и сковал его своей непривычной силой. Он скорее почувствовал, чем увидел, огромный двадцатифутовый язык пламени, который вырвался из дула, смутно слышал, как нарастает шорох густой растительности в джунглях. Шины на колесах и лафет все еще вибрировали после отката. Прошла доля секунды. Обратная воздушная волна приподняла его волосы и прикрыла веки. Генерал постепенно приводил в порядок свои чувства, как человек, ловящий унесенную сильным ветром шляпу. Он перевел дыхание, улыбнулся и произнес спокойным голосом: - Я бы не хотел быть на другом конце. Только после этого он снова ясно различил артиллеристов и капитана. Определенной частью сознания он все время чувствовал реальную обстановку, но в тот момент, когда произносил свои слова, он не воспринимал присутствия людей. Каммингс медленно удалился, уводя с собой и капитана. - Артиллерия ночью производит большее впечатление, чем днем, - пробормотал он. Внутреннее равновесие в нем несколько нарушилось. Он никогда не стал бы говорить этого незнакомцу, если бы не испытал воздействия выстрела гаубицы. - Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Меня всегда очень взвинчивает стрельба батареи ночью. Только теперь Каммингс окончательно пришел в себя. Он понял, что чуть не допустил оплошность. - Кажется, ваша батарея в порядке, капитан. - Благодарю вас, сэр. Но генерал не слушал. Он сосредоточил внимание на приглушенных звуках снаряда, мысленно следил за ним. Сколько должно пройти времени? Очевидно, полминуты? Он настороженно ждал звука разрыва. - Мне никогда не доводилось испытывать этого, сэр. Должно быть, это настоящий ад, там, у японцев. Каммингс прислушивался к приглушенному звуку разрыва в нескольких милях от него. В воображении он видел яркую, ослепительную вспышку, треск разрываемого металла и свист осколков. "Интересно, убило ли кого-нибудь?" - подумал генерал. По облегчению, которое он ощутил, словно волну, прокатившуюся по телу, он понял, с каким напряжением ждал падения снаряда. Каммингс почувствовал приятную расслабленность. Эта война или, скорее, война вообще - странная вещь, говорил он. себе, не вникая как следует в смысл своих слов. И все-таки он знал, что значит война. Это прежде всего скука и рутина, уставы, наставления и инструкции, но в войне есть и нечто необъяснимое, подобное обнаженному бьющемуся сердцу, глубоко затягивающее того, кто оказался вовлеченным в нее. Все сокровенные темные побуждения людей, скрытые глубоко в их душе, все жертвы на войне, кипящие в ночи страсти - разве не нашло все это отражения в потрясающем грохоте разрыва снаряда, этом рукотворном феномене грозы? Каммингс не видел взаимосвязи между этими явлениями, но их отдельные черты, их эмоциональные эквиваленты привели его в состояние острой восприимчивости окружающего. Он как будто только что прошел омовение в святом источнике и всей своей душой и телом, даже кончиками пальцев ощутил готовность познать природу происходящих вокруг него явлений. Ему доставляла удовольствие способность свободно разбираться в сложных переплетениях окружающей жизни. Каммингс возвращался в джипе к себе в штаб в превосходном настроении. Лихорадочное состояние еще не прошло, но испытанное возбуждение не рождало беспокойства, а только побуждало к активности. То, что с ним произошло, было в общем-то случайностью. Он вел себя как ребенок, оказавшийся в магазине игрушек, получивший разрешение трогать все, что угодно, и отбрасывать прочь, когда надоест. Каммингс и сам это понимал. Любое новое физическое действие всегда возбуждало его, обостряло способность к восприятию. Войдя в свою палатку, он мельком взглянул на несколько донесений, которые поступили в его отсутствие. У него не было в этот момент никакого желания тщательно изучать их, стараться разобраться во всем и вновь погрузиться в текущие события. Он вышел из палатки, чтобы подышать ночным воздухом. Бивак затих, картина перед ним казалась призрачной, лунный свет покрывал листву тонкой серебристой сеткой. Все знакомое стало казаться нереальным. "Какой чужой кажется ночью земля", - вздохнув, подумал Каммингс. В палатке, немного поколебавшись, он открыл маленький зеленый шкафчик, расположенный рядом с его столом, и вытащил из него толстую тетрадь в переплете черного цвета, похожую на регистрационный журнал. Это был дневник, в который он на протяжении многих лет вносил собственные мысли. Было время, когда он знакомил с ним Маргарет, но после одного или двух лет семейной жизни, когда у них произошла размолвка, дневник приобрел для него еще большее значение. В последние годы он исписал их немало, потом опечатывал и отправлял на хранение. Записывая в дневник, Каммингс всегда испытывал какое-то таинство, как будто бы он был мальчиком, запершимся в ванной комнате с дурными намерениями. Даже теперь, находясь на высоком посту, он испытывал то же чувство. Он даже придумал оправдание на случай, если кто-нибудь увидит его записывающим в дневник: "Обождите минутку, майор (или полковник, или лейтенант), я запишу кое-что для памяти". Сейчас он открыл чистую страницу своего дневника и, держа карандаш в руке, несколько секунд думал. На обратном пути к биваку у него появилось много новых идей и впечатлений, и теперь он обдумывал, как воспроизвести их. Генерал вновь ощутил гладкую округлость утолщения спускового шнура. "Как будто держал на поводке зверя", - подумал он. Воображение вызвало целый рой мыслей. Он поставил дату наверху страницы, повертел карандаш между кончиками пальцев и начал писать. 7 В сумерках скалы горы Анака отсвечивали красным и золотым, освещая отраженным светом холмы и долины у ее подножия. Хирн, Крофт и оставшиеся солдаты разведывательного взвода готовились к ночному отдыху. Четыре человека, посланные с группой Брауна на первый час пути, уже возвратились и раскладывали одеяла. Галлахер стоял на посту на бугре, с которого просматривалась вся лощина; остальные доедали свои пайки или отошли справить нужду. Вайман тщательно чистил зубы, смочив зубную щетку несколькими каплями воды из фляги и старательно массируя десны. - Эй, Вайман! - позвал Полак. - Включи-ка мне радио! - Нет, нет. Я уже устал от него, - возразил Минетта. Ваймап покраснел от досады. - Послушайте, ребята, я пока еще цивилизованный человек, - раздраженно бросил он. - Если мне нуж