оде дня, душа кузнеца отозвалась: "Да, да, я иду!" Так ушел Перт в плавание на китобойце. Глава CXIII. КУЗНЕЧНЫЙ ГОРН Запеленатый по самую свою всклокоченную бороду в жесткий передник из акульей кожи, Перт стоял как-то в полдень между горном и наковальней, которая помещалась на подставке из железного дерева, и одной рукой держал на углях наконечник для пики, а другой управлялся с легкими своего горна, когда к нему подошел капитан Ахав с небольшим и ветхим кожаным мешком в руках. На некотором расстоянии от горна угрюмый Ахав остановился и стоял до тех пор, пока Перт не вытащил из огня железный наконечник и не стал, положив на наковальню, бить по нему молотом, так что раскаленная красная масса испустила в воздух густую трепетную стаю искр, которая пролетела возле самого Ахава. - Это твои буревестники, Перт? они всегда летают за тобою. Эти птицы приносят счастье, но не всем: видишь? они обжигают; но вот ты, ты живешь среди них и не получил ни одного ожога. - Потому что я уже весь обожжен, с головы до ног, капитан Ахав, - отозвался Перт, опершись на свой молот, - меня уже нельзя обжечь; во мне и так уже все спеклось. - Ну, ну, довольно. Твой увядший горестный голос звучит слишком спокойно, слишком здраво для моего слуха. Я и сам не в раю, и я не могу переносить несчастья других, если они не оборачиваются безумием. Тебе следовало бы сойти с ума, кузнец; скажи, почему ты не сошел с ума? Как можешь ты терпеть, не сойдя с ума? Неужто небеса и по сей день так ненавидят тебя, что ты не можешь сойти с ума? Что это ты делал? - Перековывал старый наконечник для пики, сэр; на нем были борозды и зазубрины. - А разве ты можешь снова сделать его гладким, кузнец, после того как он сослужил такую службу? - Думаю, что могу, сэр. - И ты, наверное, можешь разгладить всякие борозды и зазубрины, кузнец, как бы тверд ни был металл? - Так, сэр, думаю, что могу. Все борозды и зазубрины, кроме одной. - Взгляни же сюда! - страстно воскликнул Ахав, приблизившись к Перту и опершись обеими руками ему на плечи; - взгляни сюда, сюда, можешь ли ты разгладить такую борозду, кузнец? - И он провел ладонью по своему нахмуренному челу. - Если бы ты мог это сделать, кузнец, с какой бы радостью положил я свою голову на эту наковальню и почувствовал бы, как самый твой тяжелый молот опустится у меня между глазами! Отвечай! Можешь ли ты разгладить эту борозду? - Эту, сэр? Я ведь сказал, что могу разгладить все борозды, кроме одной. Это она и есть. - Так, старик, это она и есть; верно, кузнец, ее не разгладишь; ибо хотя ты видишь ее здесь у меня на коже, она в действительности врезалась уже в кость моего черепа - он весь изрезан морщинами! Но оставим детские разговоры; довольно тебе на сегодня острог и пик. Гляди! - И он потряс своим кожаным мешком, будто он был набит золотыми монетами. - Я тоже хочу дать тебе заказ. Мне нужен гарпун, Перт, такой, чтобы тысяча чертей в одной упряжке не могла бы его разогнуть; такой, чтобы сидел у кита в боку, как его собственный плавник. Вот из чего ты его сделаешь, кузнец, - и он швырнул мешок на наковальню. -Здесь собраны гвозди, какими прибивают стальные подковы скаковых лошадей. - Гвозди для подков, сэр? Да знаешь ли ты, капитан Ахав, что это у тебя самый лучший и самый стойкий материал, с каким мы, кузнецы, имеем дело? - Да, я знаю это, старик; эти гвозди сварятся вместе и будут держаться, словно на клею, состряпанном из расплавленных костей убийц. Живей! Выкуй мне гарпун. Но прежде ты должен выковать мне двенадцать прутьев, чтобы из них сделать стержень; скрути, перевей их и свари из них стержень, как сучат канат из прядей и каболок. Живее! Я раздую пламя. Когда двенадцать прутьев были готовы, Ахав стал собственноручно испытывать их, скручивая один за другим вокруг длинного и толстого железного болта. - Этот с изъяном, Перт, - отбросил он последний. - Перековать надо. Потом, когда Перт уже собрался было сваривать двенадцать прутьев, Ахав жестом остановил его и сказал, что он сам будет ковать свой гарпун. И вот, придыхая и покрякивая, он принялся бить молотом по наковальне, Перт подавал ему один за другим раскаленные прутья, из гудящего горна вырывались высокие языки пламени, а в это время возле них остановился неслышно приблизившийся парс и склонил перед огнем голову, точно призывая на их работу не то проклятие, не то благословение. Но когда Ахав поднял взгляд, он, незамеченный, скользнул прочь. - Чем там занимается эта шайка люциферов? - буркнул Стабб на полубаке. - Этот парс чует огонь, что твоя серная спичка, и сам он пахнет паленым, точно запал накалившегося мушкета. Но вот наконец стержень, уже сваренный воедино, нагрет последний раз; и Перт, чтобы охладить, сунул его в бочонок с водой, так что струя горячего пара с шипением вырвалась прямо в лицо Ахаву, который стоял, наклонившись, рядом. - Ты что, хочешь выжечь на мне клеймо? - вскричал он, отпрянув и скривившись от боли. - Что же, значит, я выковал себе только орудие пытки? - Боже упаси, сэр, только не это; но меня страшит одна мысль, капитан Ахав. Не для Белого ли Кита предназначается этот гарпун? - Для белого дьявола! Но теперь мне нужны лезвия, тебе придется ковать их самому, старик. Вот тебе мои бритвы из лучшей стали; бери, и пусть зубцы моего гарпуна будут остры, как морозные иглы Ледовитого моря. Одно мгновение старый кузнец неподвижно разглядывал бритвы, точно рад был бы не прикасаться к ним. - Бери, бери их, старик, они мне не нужны; ибо я теперь не бреюсь, не ужинаю и не читаю молитв, пока... но довольно, за работу! Вскоре стальной наконечник, которому Перт придал форму стрелы, уже венчал новый гарпун, приваренный к его стержню, и кузнец, готовясь раскалить лезвие в последний раз перед закалкой, крикнул Ахаву, чтобы тот придвинул поближе бочонок с водой. - Нет, нет, не надо воды; я хочу дать ему настоящую смертельную закалку. Эй, там наверху! Тэштиго, Квикег, Дэггу! Что скажете вы, язычники? Согласны ли вы дать мне столько крови, чтобы она покрыла это лезвие, - и он поднял гарпун высоко в воздух. Три темные головы согласно кивнули: Да. Были сделаны три надреза в языческой плоти, и так был закален гарпун для Белого Кита. - Ego non baptizo te in nomine patris, sed in nomine diaboli!(1) - дико вскричал Ахав, когда пагубное железо, шипя, поглотило кровь своего крещения. Перебрав все запасные древки, хранившиеся в трюме, Ахав остановился на одном - оно было из американского орешника, и кора еще одевала его. Его вставили в железный раструб. Затем размотали бухту нового троса, отрезали саженей десять и сильно натянули на шпиле. Ахав прижал трос ногой, и тот запел, как струна. Тогда, низко наклонившись и удостоверившись, что в канате нет ни узлов, ни утолщений, Ахав воскликнул: - Отлично! Теперь можно закреплять рукоятку! Трос с одного конца распустили, и растянутые волокна накрутили, навили в раструб гарпуна; потом сюда прочно вогнали древко; после этого свободный конец надежно закрепили, туго переплетя штертом. Теперь, когда все было готово, дерево, железо и пенька - словно три парки - стали неотделимы друг от друга, и тогда Ахав угрюмо зашагал прочь, унося свое оружие; а удары его костяной ноги и удары орешникового древка гулко отдавались по палубе. Но он еще не успел скрыться у себя в каюте, когда позади него раздался едва слышный, диковинный, чуть насмешливый и в то же время прежалостный звук. О Пип! сам твой горький смех, твой праздный, но настороженный взгляд - все твои странные ужимки переплелись многозначительно с мрачной судьбой этого унылого корабля, и ты же еще над ним насмехался! ----------------------- (1) Я крещу тебя не во имя отца, а во имя дьявола! (лат.) Глава CXIV. ПОЗОЛОТА Проникая все глубже и глубже в центр японского промыслового района, "Пекод" был теперь весь охвачен охотничьей горячкой. Подчас в тихую прохладную погоду матросам случалось не выходить из вельботов по двенадцати, пятнадцати, восемнадцати, а то и двадцати часов подряд; они то гребли изо всех сил, то шли под парусом, гоняясь за китом, то в короткий и сладостный перерыв сидели неподвижно иногда целый час, ожидая, пока он всплывет на поверхность; но плоды их трудов были невелики. В такие дни, когда сидишь под лучами нежаркого солнца и целый день тебя качают неторопливые, отлогие валы; когда сидишь в своем вельботе, легком, точно берестовый челн, в приятной беседе с ласковыми волнами, которые, словно котята у очага, мурлычут и трутся о борт, тогда-то и начинаешь испытывать сонное блаженство и, глядя на безмятежно прекрасную и сверкающую шкуру океана, забываешь о тигрином сердце, что бьется под ней; и никак не заставишь себя помнить о том, что вслед за этой бархатной лапой придет беспощадный клык. В такие дни скиталец в своем вельботе проникается к морю каким-то сыновним, доверчивым чувством, которое сродни его чувству к земле; море для него - словно бескрайняя цветущая равнина, и корабль, плывущий вдали, так что одни только мачты виднеются над горизонтом, пробирается как будто не по высоким волнам, а по высокой траве холмистой прерии; так лошади переселенцев на Дальнем Западе тонут в удивительном разливе зелени по самые уши, которые одни только настороженно поднимаются из травы. Узкие, нехоженые лощины, голубые, мягкие склоны холмов; когда певучая тишина воцаряется над ними, ты, кажется, готов поклясться, что видишь усталых ребятишек, что, набегавшись, спят на полянках, а кругом сияет радостный май и лесным цветам пришла пора распускаться. И все это сливается с ощущением таинственности в твоей душе, и вымысел встречается с действительностью, и, взаимно проницая друг друга, они образуют одно нерасторжимое целое. Подобные умиротворяющие видения - как ни мимолетны они - оказывали свое воздействие, пусть также мимолетное, даже на Ахава. Но если эти тайные золотые ключи отмыкали двери к его тайным золотым сокровищам, то стоило ему дохнуть на них, и они тут же тускнели. О зеленые лощины! О бескрайние ландшафты вечной весны духа; здесь - хотя убийственный суховей земной жизни давно уже спалил вас, - только здесь может еще человек валяться и кататься, точно резвый однолеток в клевере поутру, и одно какое-то мгновение ощущать на своих боках прохладную росу бессмертной жизни. Если бы только, о господи! эти благословенные минуты затишья могли длиться вечно! Но путаные, обманчивые нити жизни плетутся утком по основе: прямо - штили, поперек - штормы; на каждый штиль - по шторму. В этой жизни нет прямого, необратимого развития; мы движемся не по твердым ступеням, чтобы остановиться у последней, - от младенческой бессознательности, через бездумную веру детства, через сомнение подростка (всеобщий жребий), скептицизм, а затем и неверие к задумчивому отдохновению зрелости, которое знаменуется словами "Если б". Нет, пройдя одну ступень, мы описываем круг еще и еще раз и всегда остаемся одновременно и младенцами, и детьми, и подростками, и мужчинами с вечным "Если б". Где лежит последняя гавань, в которой мы пришвартуемся навеки? В каком горнем эфире плывет этот мир, от которого и самые усталые никогда не устанут? Где прячется отец подкидыша? Наши души подобны сиротам, чьи невенчанные матери умерли в родах; тайна нашего отцовства лежит в могиле, и туда мы должны последовать, чтобы узнать ее. В тот же самый день, глядя за борт своего вельбота в ту же самую золотую глубину, Старбек тихо промолвил: - О бездонная, неизъяснимая прелесть, какою любуется любовник во взгляде своей возлюбленной! Не говори мне о твоих острозубых акулах и о твоем людоедском коварстве. Пусть вера вытеснит истину, пусть вымысел вытеснит память, я гляжу в самую глубину, и я верую. А Стабб подскочил, точно рыба, сверкая чешуей в золотистом свете: - Я Стабб, и всякое бывало в моей жизни; но вот я, Стабб, клянусь, чтоб Стабб всегда и везде был весел! Глава CXV. "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТ "ХОЛОСТЯКА" И в самом деле веселое зрелище открылось "Пекоду" вскоре после того, как был выкован гарпун Ахава. С подветра шел нантакетский китобоец "Холостяк", на котором только что закупорили последний бочонок и с грохотом закатили его в переполненный трюм, и теперь, по-праздничному разукрашенный, он радостно и чуть-чуть хвастливо обходил широко раскинувшиеся по промысловому району корабли, прежде чем лечь на обратный курс. На мачтах у него стояли трое дозорных с длинными развевающимися по ветру красными лентами на шляпах, за кормой висел днищем книзу праздный вельбот, а на бушприте раскачивалась длинная челюсть последнего забитого ими кита. И повсюду на снастях были подняты сигналы, вымпелы и флаги всех мастей. На каждом из трех обнесенных плетеными загородками марсах стояло с боков по две бочки со спермацетом, а над ними на топ-краспицах виднелись узкие бочонки все с той же драгоценной жидкостью, и на грот-мачте висела бронзовая лампа. Как мы узнали впоследствии, "Холостяку" сопутствовала необычайная промысловая удача; тем более удивительная, что остальные корабли, курсировавшие в тех же водах, по целым месяцам не могли добыть ни единой рыбы. "Холостяк" же не только пораздавал встречным свои запасы солонины и хлеба, чтобы освободить место для куда более ценного спермацета; он еще, вдобавок к собственным, повыменивал у них по дороге порожние бочонки, которые затем, наполнив, устанавливали на палубе и в капитанской и офицерских каютах. Даже круглый стол из кают-компании пошел на растопку; и теперь там обедали на широком днище спермацетовой бочки, которая была принайтована к полу. В кубрике матросы засмолили и законопатили свои сундуки и наполнили их маслом; рассказывали даже, будто кок приладил крышку к самому большому из своих котлов и наполнил его маслом, будто стюард заткнул носик своего кофейника и наполнил его маслом, будто гарпунеры повынимали гарпунные рукоятки из раструбов и наполнили их маслом; коротко говоря, все на борту было наполнено спермацетовым маслом, за исключением капитанских карманов, которые тот оставил порожними, чтобы было куда совать руки в знак полнейшего самодовольства и удовлетворения. Этот ликующий корабль удачи приближался к мрачному "Пекоду", и с палубы его стали доноситься звуки, похожие на варварский бой огромных барабанов. Когда же он подошел еще ближе, можно было разглядеть, что это матросы сгрудились вокруг салотопных котлов, которые были затянуты сверху "торбой" - то есть высушенной, словно пергамент, кожей из желудка гринды, или черного дельфина, и под громкое гиканье дружно колотили по ней кулаками. На шканцах помощники капитана и гарпунеры отплясывали со смуглокожими красотками, которые сбежали к ним с островов Полинезии, а в разукрашенной шлюпке, висящей высоко в снастях между фок- и грот-мачтой, сидели трое негров с Лонг-Айленда и, взмахивая сверкающими костяными смычками, заправляли этой веселой джигой. Остальные члены экипажа были заняты у стен салотопки, откуда уже вынули котлы. Можно было подумать, что это разрушают проклятую Бастилию, такие оглушительные вопли издавали они, отправляя за борт никому уже теперь не нужные кирпичи да известку. А над всем этим возвышался их господин и повелитель - капитан, который стоял на шканцах, выпрямившись во весь рост, так что все бесшабашное представление было у него перед глазами, и, казалось, устроено-то было специально для того, чтобы он мог как следует поразвлечься. И Ахав тоже стоял у себя на шканцах, всклокоченный, черный и неотступно угрюмый; и когда два корабля поравнялись, один - весь ликование по поводу того, что лежало позади, другой - весь предчувствие того зла, коему суждено наступить, оба капитана воплощали собой разительный контраст этой сцены. - Сюда, капитан, иди к нам! - воскликнул командир веселого "Холостяка", поднимая над головой бутылку и стакан. - Не видел ли ты Белого Кита? - проскрежетал вместо ответа Ахав. - Нет, только слышал о нем, да я в него не верю, - беззаботно отозвался тот. - Иди же сюда! - Уж больно ты весел. Плыви своей дорогой. Потери в людях у тебя есть? - Да можно сказать, что и нет - каких-то там два островитянина, только и всего. Но что же ты не идешь к нам, старина? Иди сюда, и я живо сгоню у тебя эту тень со лба. Сюда, сюда, у нас тут весело; мой корабль полон, и мы идем домой! - До чего наглы и бесцеремонны дураки! - пробормотал Ахав, а затем крикнул: - Полные трюмы, говоришь ты, и курс к дому? ну что ж, а мои трюмы пусты, и мы идем на промысел. Вот и плыви ты своей дорогой, а я своей. Эй, на баке! Поставить все паруса, держать круче! И между тем как один корабль весело бежал по ветру, другой упорно шел против ветра; так и расстались два китобойца, и в то время как люди на "Пекоде" долго не сводили задумчивых взоров с удалявшегося "Холостяка", на "Холостяке" никто даже и не обратил на них внимания, так поглощены там были все своим буйным весельем. Опершись о гакаборт, Ахав глядел вслед уходившему домой кораблю; потом он вынул из кармана маленький пузырек и стоял, переводя взгляд с него на корабль, словно хотел объединить мысленно эти два далеких образа, ибо в пузырьке у него был нантакетский песок. Глава CXVI. ИЗДЫХАЮЩИЙ КИТ В этой жизни нередко бывает, что когда по правую руку от нас у самого борта проходит баловень судьбы, то и сами мы, прежде понуро маявшиеся в мертвом штиле, перехватываем струю ветра и радостно чувствуем, как надуваются наши паруса. Так, видно, было и с "Пекодом". Потому что на следующий день после встречи с веселым "Холостяком" были замечены киты и четыре из них забиты; одного кита забил сам Ахав. День уже давно клонился к вечеру; и когда окончена была кроваво-алая битва и, колыхаясь на прекрасном закатном море и столь же прекрасном закатном небе, и кит и солнце оба тихо умерли, такая заунывная прелесть разлилась повсюду в розовом воздухе и такие проникновенные молитвы, курясь, поднялись кверху, что казалось, будто из глубины манильских зеленых долин-монастырей береговой испанец-бриз, вдруг оборотившись моряком, пустился по волнам с грузом вечерних гимнов. Ахав, как-то присмиревший и оттого погрузившийся в еще более угрюмый сумрак, только что отвел свой вельбот на безопасное место и теперь сидел и следил из неподвижной лодки за тем, как издыхает кит. Удивительное это зрелище, какое представляет собой всякий подыхающий кашалот, когда он медленно поворачивается головой к солнцу и испускает дух, - это удивительное зрелище показалось Ахаву в тот мирный вечер, как никогда прежде, многозначительным и чудесным. - Он поворачивается - как медленно, но как упорно, - поклоняясь и взывая, последним предсмертным усилием обращает он к солнцу свое чело. И он тоже поклоняется огню; преданнейший, славнейший барон - вассал солнца! О, пусть его приветливому взору откроется этот приветливый вид! Здесь, в бескрайнем замкнутом кольце вод; здесь, куда нет доступа комариному писку человеческого счастья и горя; в этих бесстрастных, равнодушных водах, где нет ни одной скалы, чтобы служить таблицей для записи преданий, где вот уже долгие китайские веки катятся валы, безмолвные и глухие, точно звезды, что сияют над неведомыми истоками Нигера; и здесь тоже жизнь умирает, обратившись к солнцу со всей своей верой; но наступает смерть, и в тот же миг она разворачивает труп головой куда-нибудь в другую сторону. - О ты, темная индусская половина мира, что возвела себе из костей утопленников отдельный трон где-то здесь, в самом сердце пустынного океана; ты, безбожная царица, это ты чересчур правдиво говоришь со мной во всесокрушающей бойне тайфуна и в похоронном молчании наступающего вослед ему штиля. И этот кит твой, обративший к солнцу свою умирающую голову, а затем снова отвернувшийся, он тоже послужил для меня уроком. - О ты, тремя обручами скрепленная, прочно сбитая мышца мощи! О высоко стремящийся радужный фонтан! она напрягается, он бьет ввысь - и все тщетно! Тщетно ищешь ты, о кит, защиты у живительного солнца: оно только вызывает жизнь, но не дарует ее второй раз. И все-таки ты убаюкиваешь меня, о темная половина мира, еще более гордой, хоть, верно, и более темной, верой. Подо мной плавают безымянные останки поглощенных тобою жизней; меня поддерживает на поверхности дыхание тех, кто некогда был жив, дыхание, ставшее водой. - Привет же тебе, привет, о море, среди чьих вечно плещущих волн только и находит себе приют дикая птица. Рожденный землей, я вскормлен морем; хоть горы и долы взлелеяли меня, вы, морские валы, мои молочные братья! Глава CXVII. КИТОВАЯ ВАХТА Четыре кита, которых загарпунили в тот вечер, были широко разбросаны по глади вод; одного забили далеко с наветренной стороны, другого поближе, с подветренной, один оказался за кормой и один впереди по курсу. Этих трех последних успели подобрать еще до наступления темноты: к четвертому же, которого унесло по ветру, до утра подойти было невозможно; он остался на плаву, и вельбот, добывший его, всю ночь качался подле; это был вельбот Ахава. Шест с флагом был вставлен торчком в дыхало мертвому киту; и фонарь, свисавший с шеста, бросал бегучие, тревожные отблески на черную, лоснящуюся спину и далеко по ночным волнам, которые ласково колыхались у огромной китовой туши, словно робкий прибой у песчаного берега. Ахав и вся команда его вельбота спали; бодрствовал один только парс; он сидел, поджав ноги, на носу и следил за призрачной игрой акул, которые извивались вокруг кита, постукивая хвостами по тонким кедровым бортам. А в воздухе трепетал какой-то легкий звук, словно стонали легионы непрощенных призраков Гоморры над Асфальтовым морем. Ахав вздрогнул и очнулся от своей дремоты; лицом к лицу напротив него сидел парс. Схваченные обручем ночной тьмы, они казались последними людьми на залитой потопом планете. - Опять мне снилось это, - промолвил он. - Катафалк? Разве не говорил я тебе, старик, что не будет у тебя ни катафалка, ни гроба? - Да и бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море? - Но я говорил тебе, старик, что прежде, чем ты сможешь умереть в этом плавании, ты должен увидеть на море два катафалка; один - сооруженный нечеловеческими руками; а видимая древесина второго должна быть произросшей в Америке. - Так, так! странное это зрелище, парс, - катафалк с плюмажем плывет по океану, а волны-плакальщицы катятся вслед. Ха! нет уж, такое зрелище мы увидим не скоро. - Можешь верить, можешь не верить, но ты не умрешь, покуда не увидишь его, старик. - А что там говорилось насчет тебя, парс? - Даже в твой последний час я все же отправлюсь впереди тебя твоим лоцманом. - И когда ты так отправишься впереди меня, - если это когда-нибудь случится, - тогда, прежде чем я смогу последовать за тобой, ты снова должен будешь явиться мне, чтобы вести меня? Так? Ну что ж, если бы я верил всему этому, о мой лоцман и кормчий! тут видел бы я два залога того, что я еще убью Моби Дика и сам останусь жить. - Вот тебе и еще один залог, старик, - проговорил парс, и глаза его вспыхнули, точно светляки в ночи. - Только пенька может причинить тебе смерть. - Виселица, хочешь ты сказать. В таком случае я бессмертен на суше и на море! - язвительно расхохотался Ахав. - Бессмертен на суше и на море! Потом оба они разом замолчали. Подкралась серая заря, гребцы, спавшие на дне лодки, поднялись, и еще до полудня забитый кит был доставлен к борту "Пекода". Глава CXVIII. КВАДРАНТ Промысловый сезон на экваторе приближался; и всякий раз, как Ахав выходил из каюты и задирал голову, бдительный рулевой тут же начинал перебирать рукоятки штурвала, матросы со всех ног бросались к фалам и стояли там, повернув взоры к прибитому дублону, в нетерпении ожидая команды лечь на курс к экватору. Наконец прозвучала долгожданная команда. Дело близилось к полудню; Ахав сидел на носу своего высоко подвешенного вельбота и готовился, как обычно, начать наблюдение за солнцем, чтобы определить его высоту. Летние дни в японских водах подобны потокам лучезарного света. Ослепительно яркое японское солнце кажется пламенеющим фокусом безмерно огромного зажигательного стекла - стеклянистого океана. Небо блестит, как лакированное; на нем ни единого облачка; горизонт переливается; и вся эта нагота бесконечного сияния - точно непереносимый блеск божьего трона. Хорошо еще, что квадрант Ахава был снабжен цветными стеклами, чтобы глядеть сквозь них на солнечный костер. Так он сидел несколько минут, покачиваясь в лад с кораблем и держа перед глазами свой астрологический инструмент, и ждал того единственного мгновенья, когда солнце займет свое единственное место на меридиане. А между тем как все его внимание было поглощено этим занятием, на палубе, внизу под ним, стоял на коленях парс и, как и капитан, подняв лицо к небу, глядел на то же самое солнце; только глаза его были наполовину прикрыты веками, и дикое лицо казалось землисто-бесстрастным. Наконец необходимые наблюдения были проделаны; и, черкая карандашом на своей костяной ноге, Ахав скоро вычислил точную широту, на какой он находился в то мгновение. Потом, помолчав немного, он снова поглядел на солнце и пробормотал: - О ты, светлый маяк! ты, всемогущий, всевидящий кормчий! ты говоришь мне правду о том, где я нахожусь, но можешь ли ты хоть отдаленным намеком предсказать мне, где я буду завтра? Или сообщить мне, где находится в этот самый миг другое существо, не я? Где сейчас Моби Дик? В это мгновение ты, быть может, глядишь на него. Вот эти глаза мои вперились прямо в твой глаз, что даже сейчас видит его; в тот глаз, что точно так же видит сейчас неведомые предметы с той - недоступной - твоей стороны, о солнце! Затем он поглядел на свой квадрант и, перебирая пальцами его многочисленные кабалистические приспособления, снова задумчиво проговорил: - Глупая детская игрушка! игрушка, какой развлекаются высокомерные адмиралы, коммодоры и капитаны; мир кичится тобой, твоим хитроумием и могуществом; но что в конечном-то счете умеешь ты делать? Только показывать ту ничтожную, жалкую точку на этой широкой планете, в которой случается быть тебе самой и руке, тебя держащей. И все! и больше ни крупицы. Ты не можешь сказать, где будет завтра в полдень вот эта капля воды или эта песчинка; и ты осмеливаешься в своем бессилии оскорблять солнце! Наука! Будь проклята ты, бессмысленная игрушка; и проклятие всему, что посылает взгляд человека к этим небесам, чье непереносимое сияние лишь опаляет его, как эти мои старые глаза опалил сейчас твой свет, о солнце! К горизонту устремлены от природы глаза человека, а не ввысь из его темени. Бог не предназначал его взирать на небесную твердь. Будь проклят ты, квадрант! - и он швырнул его на палубу. - Впредь не буду я проверять по тебе мой земной путь; судовой компас и лаг - они поведут меня и будут указывать мне мое место на море. Вот так, - добавил он, спускаясь на палубу, - вот так топчу я тебя, ничтожная безделка, трусливо указывающая в вышину; вот так размозжу и уничтожу я тебя! И в то время, как безумный старик, говоря это, топтал прибор то живой, то мертвой ногой, победное презрение, как бы предназначавшееся Ахаву, и фаталистическое отчаяние, словно бы в своей судьбе, - оба эти чувства промелькнули по немому недвижному лицу парса. Незамеченный, он поднялся на ноги и неслышно скользнул прочь; а перепуганная команда столпилась на баке, глядя на безумство своего капитана; как вдруг Ахав повернулся, взволнованно прошелся по палубе и выкрикнул: - К брасам! Руль на борт! Брасопить реи! В одно мгновение реи описали круг, судно развернулось на пятке, и три стройные мачты, прочно и прямо сидящие в длинном круторебром корпусе, качнулись, точно трое Горациев верхом на одном скакуне. Стоя у бушприта, Старбек следил за бурливым ходом "Пекода" и Ахава, который, сильно кренясь, уходил, хромая, вдоль палубы. - Мне случалось сидеть у пышущего жаром очага и следить за пляской жгучих, гудящих языков пламени, полных мучительной, огненной жизни, и я видел, как пламя никнет, никнет и гаснет, обращаясь мертвым прахом. О ты, старый безумец моряк! что останется в конце концов от всей твоей огненной жизни, кроме маленькой горстки пепла? - Правда твоя, - откликнулся Стабб, - но то будет пепел от морских углей, не забудь об этом, Старбек. От морских углей, а не от каких-то там древесных головешек. Да, так-то; я слышал, как Ахав говорил: "Кто-то сует мне вот эти карты вот в эти мои старые руки и клянется, что я должен ходить только с них, и никак иначе". И будь я проклят, Ахав, если ты поступаешь неверно; твой ход, так ходи, а смерть придет, так помирай, но не бросай карты! Глава CXIX. СВЕЧИ Чем теплее край, тем свирепее клыки, которыми угрожает он: бенгальский тигр таится в душистых зарослях вечной зелени. Чем лучезарнее небосвод, тем сокрушительнее громы, которыми он чреват: роскошная Куба знает такие ураганы, о каких и не слыхивали в серых северных странах. Так и в этих сверкающих водах японских морен встречает мореплавателя ужаснейший из всех штормов - тайфун. Он разражается порой под безоблачными небесами, подобный разрыву бомбы над сонным застывшим городом. В тот день, к вечеру, с "Пекода" сорвало всю парусину, и он под голыми мачтами должен был бороться со свирепым тайфуном, налетевшим на него прямо с носа. Подступила тьма, и море вместе с небом ревело и раскалывалось от грома и вспыхивало от молний, освещавших оголенные мачты с трепещущими обрывками парусов, которые буря в порыве первой злобы все-таки оставила себе же на забаву. Старбек, уцепившись за леер, стоял на шканцах и при каждой вспышке молнии высоко задирал голову, чтобы увидеть, какой еще урон нанесен там путаному сплетению снастей, а Стабб и Фласк командовали матросами, которые подтягивали и крепили вельботы. Но все усилия были тщетны. Подтянутая до предела на шлюпбалках лодка Ахава все равно не избегла плачевной участи. Огромная волна взметнулась, разбившись о высокий крутой борт накренившегося судна, проломила днище лодки, а потом снова ушла, оставив ее истекать водой, словно сито. - Ай-яй-яй, плохо дело, мистер Старбек, - сказал Стабб, разглядывая поврежденную лодку, - ну, да ведь морю не укажешь. С ним сладу нет. Стаббу, по крайности, с ним не сладить. Видите ли, мистер Старбек, волна берет большой разбег, прежде чем прыгнет; она вокруг всей земли обежит и только потом начинает, прыжок! А мне, чтобы встретить ее, только и есть разбегу, что поперек палубы. Но что за беда! это все забавы ради, как говорится в старой песне (поет): Эх, на море шторм гудит - От души резвится кит, Он хвостом своим вертит. Вот так славный и забавный, вот игривый, шаловливый, вот шутник и озорник, старикан-океан, хей-хо! Сыплет в кубок он приправу, Ну и пена, боже правый! Разгулялся пир на славу. Вот так славный и забавный, вот игривый, шаловливый, вот шутник и озорник, старикан-океан, хей-хо! Корабли идут на дно, Он же, крякнув, пьет вино, Да причмокнет заодно. Вот так славный и забавный, вот игривый, шаловливый, вот шутник и озорник, старикан-океан, хей-хо! - Замолчи, Стабб! - вскричал Старбек, - пусть тайфун поет и ударяет по нашим снастям, точно по струнам арфы; но ты, если ты храбрый человек, ты сохраняй спокойствие. - Так разве ж я храбрый человек? Кто сказал, что я храбрый человек? Я трус. И я пою, чтобы не так страшно было. И вот что скажу я вам, мистер Старбек, нет на свете способа заставить меня прекратить пение, разве что перережут мне глотку. Но даже и тогда, десять против одного, что я пропою напоследок хвалебный гимн. - Безумец! Погляди моими глазами, если нет у тебя своих. - Как? Разве вы видите темной ночью лучше, чем кто-нибудь, чем даже самый последний дурак? - Молчи! - вскричал Старбек, схватив Стабба за плечо и вытянув руку в ту сторону, откуда дул ветер. - Замечаешь ли ты, что шторм идет с востока, от того самого румба, куда должен мчаться Ахав в погоне за Моби Диком? от того самого румба, на который он лег сегодня в полдень? Теперь погляди на его вельбот, видишь, в каком месте у него пробоина? В днище, у кормы, где он всегда стоит; его место разбито в щепы, друг! А теперь скачи за борт и распевай на здоровье, если тебе приспичило! - Я что-то плоховато понял вас, о чем это вы? - Да, да, вокруг мыса Доброй Надежды идет кратчайший путь в Нантакет, - говорил между тем Старбек, обращаясь к самому себе и будто не слыша вопросов Стабба. - Этот самый шторм, что ревет сейчас, готовый разбить нас в щепки, мог бы стать нам попутным ветром и ходко гнать нас к дому. Там, в наветренной стороне, тьма неотвратимой гибели, но с подветра, позади нас, развидняется, я вижу там свет, и это не блеск молний. В это мгновение, как раз когда между двумя вспышками молнии особенно непроглядной казалась тьма, чей-то голос прозвучал подле него, и тут же вослед ему взрыв громовых раскатов обрушился сверху. - Кто тут? - Старый Гром! - ответил ему Ахав, ощупью пробираясь вдоль поручней к своему углублению в палубе; и вдруг изломанные пики огня осветили ему дорогу. Подобно тому как на суше ставят на колокольнях громоотводы, чтобы направлять в землю убийственные токи, на море тоже многие корабли несут на мачте нечто вроде громоотводов, отводящих электричество в толщу воды. Но так как концы их должны уходить на значительную глубину, чтобы не соприкасаться с корпусом судна, а волочась постоянно в воде, они могут причинить немало неприятностей, не говоря уж о том, что они запутываются в корабельных снастях и вообще тормозят ход судна; по всему по этому нижние концы корабельных громоотводов не всегда бывают спущены за борт, их делают в виде длинных легких звеньев, которые в случае надобности легко можно выбрать наверх или же спустить в воду. - Громоотводы! - закричал матросам Старбек, очнувшись от раздумий, когда ослепительные молнии, освещая Ахаву путь к его посту, пламенными стрелами пронзили тьму. - За бортом ли громоотводы? Выбросить их, живо! - Стой! - раздался голос Ахава. - Будем играть честно, хоть мы и слабее. Я сам бы насадил громоотводы на Гималаях и Андах, чтобы оградить от опасности весь мир. Но мне не нужны в этой игре никакие преимущества! Оставить их, сэр! - Взгляните на мачты! - воскликнул Старбек. - Огни Святого Эльма! Все ноки реев были увенчаны бледными огнями, а три высокие мачты, на верхушках которых над трезубцами громоотводов стояло по три белых пламенных языка, беззвучно горели в насыщенном серой воздухе, словно три гигантские восковые свечи пред алтарем. - К черту эту шлюпку! пусть пропадает! - послышались в это мгновение проклятия Стабба, которому бортом его собственного вельбота, подмытого сокрушительной волной, сильно защемило руку, когда он пытался пропустить под днище лишний канат. - К черту ее... - но в это мгновение он поскользнулся, голова его закинулась и он увидел белое пламя. И уже совсем другим голосом воскликнул: - Святой Эльм, смилуйся над нами! Крепкое словцо для моряка - дело обычнейшее; моряки божатся и в штиль, и в шторм, они изрыгают проклятия даже на бом-брам-рее, откуда им ничего не стоит сорваться в пучину волн; но сколько ни плавал я по морям, никогда не случалось мне услышать ругательства, если господь наложит на корабль свой огненный перст; если его "мене, мене, текел, упарсин" вписываются в снасти между вантами. Покуда горело вверху это белое пламя, на палубе почти не слышно было слов; охваченная ужасом команда сгрудилась на баке, и в бледном свечении глаза у всех блестели, точно далекие созвездия. В этом призрачном свете огромный торс чернокожего Дэггу, словно втрое возросший против своих действительных размеров, возвышался, точно черная туча, из которой только что грянул гром. Тэштиго оскалил зубы, обнажив свои белые акульи резцы, и они странно блестели, будто их тоже венчали огни Святого Эльма; а татуировка на теле Квикега в этом колдовском свете горела синим адским пламенем. Но постепенно белесый свет на мачтах погас, и вся сцена утонула во мраке, чьи покровы снова окутали "Пекод" и тех, кто толпился на его палубе. Прошло несколько минут. Пробираясь на нос, Старбек наткнулся на кого-то в темноте. Это был Стабб. - Что скажешь ты теперь, друг? я слышал твои слова, это ведь не те, что в песне? - Нет, нет, не те. Я сказал: "Святой Эльм, смилуйся над нами"; и я еще надеюсь, что он смилуется. Но разве он милует только кислые рожи? или смех ему не по нутру? И потом, видите ли, мистер Старбек... да что я? сейчас слишком темно, чтобы видеть. Тогда послушайте, мистер Старбек, я считаю огни на мачтах хорошим знаком, потому что эти мачты уходят в трюм, которому суждено быть до отказа набитым спермацетовым маслом; и тогда спермацет пойдет даже вверх по мачтам, точно древесные соки по стволу. Да, да, наши три мачты еще будут точно три спермацетовые свечи - это добрый признак, он сулит удачу. В это мгновение Старбек увидел лицо Стабба, медленно проступившее из темноты. Взглянув кверху, он воскликнул: - Смотрите, смотрите! Высокие конусы белого огня опять стояли на мачтах и разливали белесый свет, еще более зловещий, чем раньше. - Святой Эльм, смилуйся над нами! - снова воскликнул Стабб. У подножия грот-мачты, прямо под дублоном и под огнями, стоял на коленях парс, отворотив от Ахава свою склоненную голову; а на провисших пертах несколько матросов, которых бледная вспышка застала за работой, жались друг к другу, будто рой окоченевших ос на поникшей яблоневой ветке. И повсюду в различных позах, точно стоящие, шагающие и бегущие скелеты Геркуланума, застыли на палубе люди; и все глаза были устремлены ввысь. - Так, так, люди! - вскричал Ахав. - Глядите вверх; хорошенько глядите; белое пламя лишь освещает путь к Белому Киту! Подайте мне конец этого громоотвода, я хочу чувствовать биение его пульса, и пусть мой пульс бьется об него. Вот так! Кровь и огонь! Потом он повернулся, крепко сжимая последнее звено громоотвода в левой руке, и поставил ногу на спину парсу; теперь, устремивши вверх свой неотступный взор и воздевши ввысь правую руку, он стоял, выпрямившись во весь рост, перед возвышенной троицей трехзубого огня. - О ясный дух ясного пламени, кому я некогда, как парс, поклонялся в этих морях, покуда ты не опалил меня посреди моего сакраментального действа, так что и по сей день я несу рубец; я знаю тебя теперь, о ясный дух, и я знаю теперь, что истинное поклонение тебе - это вызов. Ни к любви, ни к почитанию не будешь ты милостив, и даже за ненависть ты можешь только убить; и все убиты. Но теперь перед тобою не бесстрашный дурак. Я признаю твою безмолвную, неуловимую мощь; но до последнего дыхания моей бедственной жизни я буду оспаривать ее тираническую, навязанную мне власть надо мною. Здесь, в самом сердце олицетворенного безличия, стоит перед тобою личность. Пусть она только точка, но откуда бы я ни появился, куда бы я ни ушел, всегда, покуда я живу этой земной жизнью, во мне живет царственная личность, и она осознает свои монаршие права. Но война несет боль, и ненависть чревата мукой. Явись ты в своей низшей форме - в любви, и я коленопреклоненный принесу тебе целование; но в наивысшей форме явись просто, как небесная сила, и даже спусти ты целые флотилии до отказа груженных миров, все равно здесь есть некто, кто не дрогнет и останется безучастным. О ясный дух, из твоего пламени создал ты меня, и как истинное дитя пламени тебе назад выдыхаю я его. (Внезапные вспышки молний; девять огней на мачтах разгораются, и теперь они в три раза выше, чем прежде; Ахав, как и все остальные, стоит с закрытыми глазами, крепко прижав к векам правую ладонь.) - Я признаю твою безмолвную, неуловимую мощь; разве я не сказал уже этого? И слова эти не были вырваны из меня силой; я и сейчас не бросаю громоотвод. Ты можешь ослепить меня, но тогда я буду двигаться ощупью. Ты можешь спалить меня, но тогда я стану пеплом. Прими дань этих слабых глаз и этих ладоней-ставней. Я бы не принял ее. Молния сверкает прямо у меня в черепе; глазницы мои горят; и, словно обезглавленный, чувствую я, как обрушиваются удары на мой мозг и катится с оглушительным грохотом на землю моя голова. О, о! Но и ослепленный, я все равно буду говорить с тобой. Ты свет, но ты возникаешь из тьмы; я же тьма, возникающая из света, из тебя! Дождь огненных стрел стихает; открою глаза; вижу я или нет? Вот они, огни, они горят! О великодушный! теперь я горжусь моим происхождением. Но ты только отец мой огненный, а нежной матери моей я не знаю. О жестокий! что сделал ты с ней? Вот она, моя загадка; но твоя загадка больше моей. Ты не знаешь, каким образом ты явился на свет, и потому зовешь себя нерожденным; ты даже не подозреваешь, где твои начала, и потому думаешь, что у тебя нет начал. Я знаю о себе то, чего ты о себе не знаешь, о всемогущий. За тобою стоит нечто бесцветное, о ясный дух, и для него вся твоя вечность - это лишь время, и вся твоя творческая сила механистична. Сквозь тебя, сквозь твое огненное существо, мои опаленные глаза смутно различают это туманное нечто. О ты, бесприютное пламя, ты, бессмертный отшельник, есть и у тебя своя неизреченная тайна, свое неразделенное горе. Вот опять в гордой муке узнаю я моего отца. Разгорайся! разгорайся до самого неба! Вместе с тобой разгораюсь и я; вместе с тобой я горю; как хотел бы я слиться с тобой! С вызовом я поклоняюсь тебе! - Вельбот, вельбот! - вскричал Старбек. - Взгляни на свой вельбот, старик! Гарпун Ахава, выкованный у переносного горна, висел на видном месте, надежно закрепленный в своей рогатке, выступая вперед над носом вельбота, но волна, разбившая днище лодки, сорвала с гарпуна кожаные ножны; и теперь на стальном острие дрожало ровное, бледное, раздвоенное пламя. Немой гарпун горел, точно змеиный язык. Старбек схватил Ахава за руку выше локтя. - Бог, сам бог против тебя, старик; отступись! Это несчастливое плавание, недоброе у него было начало, не к добру оно и ведет. Позволь мне обрасопить реи, пока не поздно, и с попутным ветром мы пойдем домой, чтобы выйти в новое плавание, более счастливое, чем это. Объятая ужасом команда, услышав слова Старбека, бросилась к брасам - хоть ни единого паруса не оставалось на реях. Какое-то мгновение казалось, что матросы испытывают те же чувства, что и старший помощник; мятежный крик уже донесся на шканцы. Но тут, швырнув о палубу звенья громоотвода и выхватив огненный гарпун, Ахав, точно факелом, взмахнул им над головами матросов, клянясь, что пронзит первого, кто прикоснется к брасам. При виде жуткого его лица и пламенного копья в его руке оцепеневшие матросы в страхе отшатнулись, и тогда Ахав снова заговорил: - Всех вас, как и меня, связывает клятва настичь Белого Кита; а старый Ахав связан по рукам и по ногам, связан всем сердцем, всей душой, всем телом, всей жизнью. А чтобы вы знали, как дерзновенно бьется это сердце, вот глядите: так задуваю я последний страх! - И одним мощным выдохом он погасил огонь на острие гарпуна. Подобно тому как во время грозы на равнине люди спешат убежать подальше от огромного одинокого вяза, чье соседство из-за самой его высоты и мощи только еще увеличивает опасность, потому что он притягивает молнию, так и моряки при этих словах отпрянули от Ахава в ужасе и смятении. Глава СХХ. ПАЛУБА К ИСХОДУ ПЕРВОЙ НОЧНОЙ ВАХТЫ (Ахав стоит у руля; подходит Старбек.) - Нужно спустить грот-марса-рей, сэр. Марсафал совсем разболтало и подветренный топенант того и гляди лопнет. Разрешите спустить? - Ничего не спускать! подвяжите парус. Будь у меня брам-стаксели, я бы и их сейчас поднял. - Сэр, бога ради, сэр! - Ну что еще? - Якоря вот-вот сорвутся. Прикажите вытянуть их на палубу? - Ничего не спускать и ничего не убирать; но все закрепить. Ветер свежеет, однако он еще не добрался до стрелки в моих таблицах. Живей, чтобы все было исполнено! Клянусь мачтами и килем! он думает, что я горбатый шкипер какой-нибудь каботажной шаланды. Спустить мой грот-марса-рей? О ничтожества! Высокий рангоут предназначен для сильных ветров, а рангоут моего мозга уходит под облака, что несутся в вышине, изорванные в клочья. Что же мне, спустить его? Только трусы убирают в бурю снасти своих мозгов. Ого, как громко рычит и бурчит все там наверху! Я счел бы это возвышенным, когда б не знал, что колики - шумная болезнь. Тут нужно лекарство, лекарство нужно! Глава CXXI. ПОЛНОЧЬ НА БАКЕ У БОРТА (Стабб и Фласк, сидя верхом на фальшборте, закрепляют висящие за бортом якоря добавочными найтовами.) - Нет, Стабб, ты можешь колотить по этому узлу сколько душе твоей угодно, но никогда ты не вколотишь в меня того, что ты только что сказал. И давно ли ты говорил обратное? Не ты ли говорил раньше, что всякое судно, на котором идет Ахав, должно внести дополнительный взнос на страховой полис, все равно как если бы оно ушло груженное с кормы бочонками пороху, а с носа коробками серных спичек? Постой минутку, скажи только: говорил ты так или нет? - Ну, допустим, говорил. Что же с того? С тех пор отчасти изменилось даже мое тело, почему бы мне не изменить также свое мнение? К тому же, даже если бы мы и впрямь были загружены с кормы пороховыми бочонками, а с носа серными спичками, как, черт возьми, могут эти спички загореться здесь, где все насквозь промокло? Да и тебе самому, коротышка, уж на что у тебя волосы огненные, а и тебе сейчас не загореться. Встряхнись-ка, ведь ты у нас теперь Водолей, Фласк, ты мог бы наполнять целые жбаны водой у себя из-за пазухи. Понимаешь ты теперь, что против этого дополнительного риска мореходные страховые компании имеют дополнительные гарантии? Мы ведь настоящие водопроводные колонки. Но ты слушай дальше, и я отвечу тебе на второй вопрос. Только сперва убери ногу с этого якоря, чтобы я мог пропустить конец; вот так. А теперь слушай. В чем, интересно бы знать, разница между человеком, который держится в грозу за мачтовый громоотвод, и тем, кто стоит в грозу подле мачты, не имеющей никакого громоотвода? Неужели ты сам не понимаешь, растяпа, что с тем, кто держится за громоотвод, ничего не может приключиться, если только молния не ударит сначала в мачту? Так о чем же тогда говорить? Может, один только корабль из сотни имеет громоотводы, и Ахаву, а равно и всем нам, дружище, опасность угрожала, по моему скромному мнению, не больше, чем всем прочим морякам на десяти тысячах кораблей, что бороздят сейчас океан. А ты, Водорез, ты бы, я думаю, хотел, чтобы все люди на свете ходили с громоотводиками на шляпе, наподобие пера у офицера ополчения, и чтобы сзади они развевались, точно офицерские шарфы? И что ты такой неразумный, Фласк? Ведь это так просто быть разумным, почему же ты неразумный? Каждый, кто видит вещи хоть вполглаза, может быть разумным. - Не знаю, Стабб? Я бы так не сказал. Иной раз это довольно трудно. - Да, когда промокнешь до мозга костей, трудновато быть разумным, это верно. А я, кажется, весь пропитан этой пеной. Ну, да ничего. Подсунь-ка там найтов и тяни его сюда. Кажется, крепим мы здесь эти якоря так прочно, будто никогда уже они нам не могут понадобиться. Принайтовить эти якоря, Фласк, это все равно что связать человеку руки за спиной. И ведь какие руки! Большие, щедрые. Видишь эти железные кулаки, а? Крепкая у них хватка. Интересно, Фласк, на якоре ли наш мир? Если и на якоре, то цепь у него необыкновенной длины. Ну, вот, ударь по этому узлу разок, и готово. Так. Если не говорить о твердой земле, то самое приятное - это пройтись по палубе. Послушай, выжми-ка ты мне полы бушлата, друг. Спасибо тебе. У нас вот смеются над фраками, Фласк, а мне так думается, что в шторм на судне все должны носить длинные фалды. Они ведь сходят внизу на нет, и по ним бы отлично стекала вода. Или же треуголка, она образует отменные водосточные желоба, Фласк. Так что хватит с меня бушлатов и зюйдвесток; напялю-ка я фрак и нацеплю касторовую шляпу, так-то, брат. Хо-хо! Фьюить! Лети за борт, моя зюйдвестка! Господи, господи! и как же это ветры небесные могут быть так грубы и невоспитанны? Да, препаршивая ночка, брат. Глава СХХII. ПОЛНОЧЬ НА МАЧТЕ. - ГРОМ И МОЛНИИ (Грот-марса-рей. - Тэштиго пропускает под него новый трос.) - Гм, гм, гм. Хватит греметь. Чересчур много грому там наверху. Какой прок от грома? Гм, гм, гм. Нам нужен не гром, нам нужен ром. Стакан рому. Гм, гм, гм. Глава СХХIII. МУШКЕТ За то время, пока бушевал тайфун, матроса, стоявшего на "Пекоде" у румпеля из кашалотовой челюсти, несколько раз швыряло на палубу неожиданным рывком рукоятки, которая по временам все же неизбежно начинала биться, хоть и была закреплена дополнительными румпель-талями, однако не намертво, потому что какая-то возможность маневрировать рулем все же была необходима. В такие свирепые штормы, когда порывами ветра судно, точно волан, швыряет по морю, нередко приходится замечать, что стрелки компасов вдруг начинают описывать круг за кругом. Так было и на "Пекоде"; чуть ли не при каждом ударе волн рулевой мог наблюдать, как они с вихревой скоростью вращались по картушке, а это такое зрелище, которое у всякого непременно вызовет сильные и непривычные чувства. Но спустя несколько часов после полуночи тайфун стих настолько, что благодаря отчаянным усилиям Старбека и Стабба - одного на носу, другого на корме - удалось срезать долой трепещущие остатки кливера и фор- и грот-марселей, которые полетели, подхваченные ветром, кружась, точно белые перья, выпадающие иной раз в шторм из крыла альбатроса. На их место были подняты три новых зарифленных паруса, вытянули также еще и штормовой трисель, так что судно снова бежало теперь по пенным валам, придерживаясь определенного курса, который - востоко-юго-восток - еще раз был продиктован рулевому. До этого, покуда свирепствовал шторм, рулевой держал штурвал как приходилось. Но теперь, когда он приводил судно к прежнему курсу, то и дело поглядывая на компас, вдруг - добрый знак! - ветер начал отходить к корме; и вот уже противный ветер стал попутным! Тут же были обрасоплены реи под бойкую песню "Эй! Ветер попутный! О-хей-хо, веселей!", которую затянула повеселевшая команда в радостной надежде, что это многообещающее событие скоро опровергнет все прежние дурные предзнаменования. Выполняя приказ капитана - доложить безотлагательно и в любое время дня и ночи обо всякой существенной перемене наверху, - Старбек, не успели еще реи занять нужное положение, послушно, хоть и неохотно, и понуро направился вниз, чтобы поставить в известность капитана Ахава о том, что произошло. Прежде чем постучать в дверь каюты, он невольно остановился перед ней на минуту. Висячая лампа раскачивалась в кают-компании широкими неровными размахами, то вспыхивая, то тускнея и бросая бегучие тени на запертую дверь - тонкую, с задернутыми занавесками на месте верхней филенки. Из-за подземной обособленности этой каюты в ней царствовала какая-то странная, гудящая тишина, даже тогда, когда снаружи ее стягивал обручами весь мыслимый грохот стихий. А в стойке у передней переборки поблескивали заряженные мушкеты. Старбек был хороший, честный человек, но в то мгновение, когда он увидел эти мушкеты, в сердце Старбека родилась злая мысль; однако она так сплетена была с другими мыслями, незлобными и даже добрыми, что он не сразу сумел распознать ее. - Как-то раз он хотел застрелить меня, - пробормотал он. - Да, вот этот самый мушкет он на меня наводил, вот этот, со звездами на прикладе, сейчас я дотронусь до него, выну его из стойки. Как странно, что я, который столько раз орудовал смертоносной острогой, как странно, что я сейчас весь дрожу. Заряжен? Надо посмотреть. Да, и порох на полке, нехорошо это. Лучше высыпать его; - но нет, погоди. Я излечу себя от этого. Храбро возьму мушкет в руки, подержу и подумаю. Я пришел доложить ему о попутном ветре. Но что значит - попутный ветер? Попутный и благоприятный для смерти и погибели - значит, для Моби Дика. Такой попутный ветер хорош только для этой проклятой рыбы. Вот оно, это дуло, что направлял он на меня! вот это самое, вот я держу его. Он хотел убить меня оружием, которое сейчас у меня в руках. Да, да, мало этого, он намерен убить всю команду. Ведь он же говорил, что никакой шторм не вынудит его спустить паруса. И разве не разбил он вдребезги свой небесный квадрант? разве не идет он в этих гибельных водах, нащупывая курс при помощи лживого лага? а во время страшного тайфуна разве не поклялся он, что не будет пользоваться громоотводами? Неужели этому обезумевшему старику будет позволено утянуть за собой к страшной погибели команду целого корабля? Да, да, он станет сознательным убийцей тридцати человек, если с кораблем случится беда, а если Ахаву не помешать, с этим кораблем случится страшная беда - так говорит мое сердце. И потому, если вот сейчас он будет... устранен, преступление не совершится. Тс-с' он, кажется, что-то бормочет во сне? Да, там, за переборкой, он сейчас спит. Спит? Но он жив и скоро снова проснется. Тогда я не смогу противостоять тебе, старик. Ни убеждений, ни увещаний, ни заклинаний не слушаешь ты, все это с презрением ты отвергаешь. Слепое повиновение твоим слепым приказам - вот что тебе нужно. А ты говоришь, что люди поклялись твоей клятвой; что каждый из нас - Ахав. Упаси нас, великий боже' Но, может быть, есть иной путь? Законный путь? Заключить его под арест и привезти на родину? Но нет! Разве вырвешь живую силу из живых рук этого старика? Нужно быть дураком, чтобы рискнуть и пойти на такое дело. И допустим даже, что он связан, весь опутан веревками и тросами, прикован цепями к полу своей каюты, он будет тогда ужаснее, чем тигр в клетке. Я бы не вынес такого зрелища, не знал бы, куда бежать от его воя, я потерял бы покой, сон и самый здравый смысл за это мучительное плавание. Что же в таком случае остается? Земля лежит на сотни лиг от нас, и ближе всего - недоступная Япония. Я стою здесь один, в открытом море, и два океана и один материк лежат между мною и законом. Да, да, так оно и есть. Разве стало бы убийцей небо, если бы его молния поразила будущего убийцу в его постели, да так, чтобы кожа спеклась с простынями? И разве стал бы убийцей я, если бы... - и он медленно, осторожно, полуотворотившись, приложил дуло заряженного мушкета к дверной филенке. - Вот на таком расстоянии от пола там висит койка Ахава, головой сюда. Одно прикосновение пальцем, и Старбек останется жив, и снова обнимет свою жену и своего ребенка. О Мэри, Мэри! О сын мой, сын! Но если я разбужу тебя, не к смерти, а к жизни, старик, кто знает, в какой глубине окажется через неделю тело Старбека вместе с телами всего экипажа? Великий боже, где ты? Как должен я поступить? Как?.. Ветер упал и переменился, сэр; фор- и грот-марсели поставлены и зарифлены; идем прежним курсом. - Табань! О Моби Дик, наконец-то я сжимаю в руках твое сердце! Этот крик донесся вдруг из-за двери, за которой спал, погрузившись в мучительные сновидения, старый капитан; казалось, будто голос Старбека заставил заговорить его давнишний немой сон. Наведенный мушкет задрожал, ударяясь о филенку, точно рука пьяницы; Старбек единоборствовал с ангелом; наконец, отвернувшись прочь от двери, он сунул в стойку смертоносное оружие и вышел вон. - Он слишком крепко спит, мистер Стабб, спустись-ка ты к нему сам, разбуди и доложи. Я не могу оставлять палубу. Ты знаешь, что ему сказать. Глава CXXIV. СТРЕЛКА На следующее утро волнение на море еще не улеглось, и широкие, неторопливые, могучие валы катились за кормой "Пекода", подталкивая его вперед, словно вытянутые ладони доброго великана. Сильный, ровный ветер дул так щедро, что и небо и воздух казались сплошь одними раздутыми парусами; весь мир гудел и трепетал. В ясном свете утра невидимое солнце скрывалось за белой тканью, и угадать, где оно сейчас, можно было лишь по непереносимо яркому пятну там, где скрещенные штыки лучей сквозили, падая на палубу. Пышное великолепие царило вокруг, подобное великолепию коронованных царей и цариц Вавилона. Море казалось чашей расплавленного золота, которое пузырится, источая свет и жар. Ахав уже давно стоял один, храня колдовское молчание; и всякий раз, когда судно, соскальзывая с пологой волны, опускало бушприт, он поворачивался, чтобы увидеть яркие солнечные лучи, пробивающиеся на носу, а когда корабль круто оседал на корму, он оборачивался назад, чтобы видеть, как солнечный свет льется и оттуда и как те же золотые лучи играют теперь на неуклонно-прямой борозде у него за кормой. - Ха, ха, корабль мой! ты похож на морскую колесницу солнца. Хо, хо! земные народы! Я везу вам солнце. Я запряг могучие валы; э-ге-гей! Я правлю океаном, запряженным в мою колесницу! Но вдруг точно какая-то новая мысль, натянув поводья, подняла его на дыбы, он бросился к штурвалу и хриплым голосом потребовал, чтобы рулевой назвал ему курс. - Востоко-юго-восток, сэр, - ответил испуганный матрос - Лжешь! - и капитан ударил его крепко сжатым кулаком. - Все утро держишь на восток, а солнце светит с кормы? Тут все смутились; явление это, замеченное Ахавом, почему-то ускользнуло от внимания остальных; вероятно, сама его очевидность была тому причиной. Припав к нактоузу, Ахав бросил быстрый взгляд на компасы, его вздернутая рука медленно опустилась, казалось, он сейчас закачается. Стоявший позади его Старбек тоже заглянул внутрь, но странное дело! Оба компаса показывали на восток, в то время как судно несомненно шло на запад. Но не успела еще дикая тревога распространиться среди матросов, как старый капитан воскликнул с коротким смешком: - Все понятно! Это случалось и прежде. Мистер Старбек, вчерашняя гроза просто перемагнитила наши компасы, вот и все. Ты, я думаю, и раньше слыхал о таких вещах. - Да. Но никогда прежде со мной этого не случалось, сэр, - угрюмо ответил побледневший помощник. Тут необходимо заметить, что такие случаи действительно иногда происходят с кораблями во время сильных гроз. Магнетическая сила, заключенная в игле корабельного компаса, сродни, как известно, электричеству в небесах, и, стало быть, этому не следует особенно удивляться. В тех случаях, когда молния ударяет прямо в корабль, сшибая реи и снасти, ее воздействие на стрелку компаса оказывается подчас еще более гибельным: магнитное свойство уничтожается, и тогда от нее проку не больше, чем от бабушкиной спицы. Но и в том и другом случае размагниченная или перевернувшаяся стрелка компаса сама по себе никогда не обретает своей прежней силы и не занимает вновь верного положения на картушке; причем, если повреждены были компасы в нактоузе, то же самое происходит и со всеми остальными компасами на судне, будь они даже врублены в ствол кильсона. Старый капитан, задумавшись, стоял у нактоуза, глядя на перемагниченные компасы; потом вытянул руку и по тени удостоверился, что стрелки показывают как раз в противоположную сторону; тогда он крикнул, чтобы соответственно переменили курс корабля. Реи были круто обрасоплены, и "Пекод" снова устремил свой неустрашимый нос навстречу ветру, ибо ветер, который считали попутным, оказалось, только посмеялся над кораблем. Что бы ни думал обо всем этом втихомолку Старбек, вслух он ничего не сказал, но спокойно отдавал необходимые приказания, а Стабб и Фласк - разделявшие, по всей видимости, в какой-то мере его мысли - точно так же безмолвно подчинялись. Что же до матросов, то хоть иные из них и роптали потихоньку, страх перед Ахавом пересиливал их страх перед Роком. Но, как и прежде, оставались невозмутимы трое язычников-гарпунеров; если что-нибудь и влияло на их восприимчивые сердца, так это магнетическая сила, исходившая от непреклонного Ахава. Старый капитан расхаживал по палубе, погруженный в бурное раздумье. Неожиданно он поскользнулся, и взор его упал на растоптанные медные части квадранта, который он разбил накануне. - О жалкий мечтатель, глазеющий на небо, о ты, гордый лоцман солнца! Вчера я погубил тебя, а сегодня компасы едва не погубили меня. Вот так-то. Но Ахав пока еще властен над простым магнитом. Мистер Старбек, подать мне острогу без рукоятки, мушкель и самую тонкую парусную иглу. Живо! Быть может, в этот момент к непосредственному движению души у Ахава примешивался и кое-какой разумный расчет, целью которого было поднять дух команды, проявив перед ней в этом хитром деле с перевернувшимися стрелками компасов все свое тонкое искусство. К тому же старый капитан понимал, что хотя держать курс по перевернутым стрелкам компасов на худой конец и можно, для суеверной команды это послужило бы источником всевозможных страхов и дурных предчувствий. - Люди, - проговорил он, решительно поворачиваясь к матросам, когда старший помощник подал ему все, что он просил. - Люди, гром перемагнитил компасы у старого Ахава; но Ахав из этого куска стали сумеет сделать новый компас, не хуже всякого другого, и он будет показывать верно. При этих словах моряки обменялись несмелыми взглядами/выражавшими раболепное удивление, и приготовились ждать, не отводя зачарованных глаз, наступления любых чудес. И только Старбек глядел в сторону. Одним ударом мушкеля Ахав сбил стальное лезвие остроги, а затем, протянув своему помощнику оставшийся длинный железный прут, приказал держать его прямо не касаясь нижним концом палубы. Потом, ударив несколько раз мушкелем по верхнему концу прута, он поставил на него стоймя притупленную иглу и тоже несколько раз - хотя теперь слабее - ударил по ней мушкелем, в то время как все это сооружение по-прежнему находилось на весу в руках Старбека. Затем, проделав целый ряд каких-то непонятных мелких движений - то ли действительно необходимых при намагничивании стали, то ли просто предназначенных для вящего устрашения команды, неизвестно, - он потребовал нитку и, подойдя к нактоузу, вынул оттуда обе перевернутые стрелки, после чего, перевязав парусную иглу аккуратно посередине, подвесил ее над одной из картушек. Поначалу игла стала вертеться, дрожа и трепеща с обоих концов, потом замерла, тогда Ахав, напряженно дожидавшийся такого исхода, торжествуя, отступил от нактоуза и, вытянув вперед руку, воскликнул: - Теперь глядите сами, властен ли Ахав над магнитом! Солнце на востоке, и мой компас клянется мне в этом! Один за другим подходили они и заглядывали в ящик, ибо ничто, кроме собственных глаз, не могло бы убедить их невежества, и один за другим они крадучись отходили прочь. В этот миг пламенные очи Ахава горели презрением и торжеством; то был Ахав во всей его гибельной гордыне. Глава CXXV. ЛАГ И ЛИНЬ Давно уже находился в плавании обреченный "Пекод", но до сих пор лаг еще почти не бывал в употреблении. Доверчиво полагаясь на другие способы определять местоположение судна, некоторые торговые суда, да и китобойцы тоже, особенно на промысле, вовсе не забрасывают лага, хотя в то же самое время, преимущественно для проформы, на карте, как обычно, отмечается курс корабля и предполагаемая средняя скорость его хода. Так было и с "Пекодом". Деревянная вертушка с линем и привязанным к нему угольником лага уже давно висели в праздности за кормой. Дожди и брызги мочили их, солнце и ветер сушили и коробили, все стихии объединились, чтобы сгноить и привести в негодность эти никчемные предметы. Но Ахав, охваченный, как всегда, своими мрачными думами, через несколько часов после сцены с магнитом случайно скользнул взглядом по лагу, вспомнил, что квадранта его больше не существует, и снова вернулся к своей безумной клятве о лаге и лине. Корабль бежал, зарываясь носом в волнах, за кормой, сшибаясь, катились пенные валы. - Эй, на баке! Бросать лаг! Побежали двое матросов: золотокожий таитянин и седоволосый уроженец острова Мэн. - Пусть один из вас возьмет вертушку. Бросать буду я. Они прошли на самую корму и стали с подветренной стороны, в том месте, где благодаря косому напору ветра палуба почти касалась убегающих белых валов. Старик матрос с острова Мэн взялся за торчащие рукоятки вертушки, вокруг которой были намотаны витки лаглиня, и поднял ее со свисающим угольником лага, дожидаясь, пока подойдет Ахав. Когда Ахав уже стоял подле него и, размотав тридцать или сорок витков лаглиня, готовился сложить его большой петлей, чтобы швырнуть за борт, старый матрос, пристально разглядывавший и его и линь, отважился заговорить: - Сэр, этот линь, по-моему, ненадежен. Я бы не стал доверяться ему. Жара и сырость привели его, наверное, за долгое время в полную негодность. - Ничего, он выдержит, старик. Вот ведь тебя жара и сырость не привели за долгое время в негодность? Ты еще держишься. Или, вернее, жизнь тебя держит, а не ты ее. - Я держу вертушку, сэр. Но как прикажет капитан. Не при моих сединах спорить, особливо с начальством, которое все равно ни за что не признает, что ошиблось. - Это еще что такое? Послушайте-ка вы этого оборванца профессора из беломраморного Колледжа Королевы Природы; да только, сдается мне, он слишком большой подхалим. Откуда ты родом, старик? - С маленького скалистого острова Мэн, сэр. - Превосходно! Этим ты утер нос миру. - Не знаю, сэр, только родом я оттуда. - С острова Мэн, а? Но, с другой стороны, это неплохо. Вот мужчина с острова Мэн, мужчина, рожденный на некогда независимом острове Мэн, где теперь уже больше не найти настоящего мужчины; на острове, поглоченном теперь, - и чем?.. Выше вертушку! О слепую, мертвую стену разбиваются в конце концов все вопрошающие лбы. Выше держи! Вот так! Лаг был заброшен. Размотанные витки лаглиня быстро вытянулись в струну за бортом над самой водой, и в тот же миг стала крутиться вертушка. Треугольник лага, то взлетая, то опускаясь на валах, дергал лаглинь то сильнее, то слабее, и старик с вертушкой едва стоял на ногах. - Держи крепче! Тррах! натянутый лаглинь вдруг провис одним длинным фестоном; лаг оторвался. - Я разбиваю квадрант, гром перемагничивает компасы, а теперь еще бурное море разрывает лаглинь. Но Ахав может исправить все. Выбирай конец, таитянин. Накручивай, старик, выше вертушку. Плотник сделает новый лаг, а ты исправь линь. Понятно? - Теперь он уходит как ни в чем не бывало, а мне так кажется, будто выпал главный винт из центра мироздания. Выбирай, выбирай, таитянин! Такой линь разматывается, как молния, целый и тугой, а назад еле тянется, разорванный и провисший. А-а, Пип! Ты что, помочь пришел, а, Пип? - Пип? Кого это вы зовете Пипом? Пип выпрыгнул из вельбота. Пип пропал. Может, ты выловил его, рыбак? Видишь, как туго идет веревка, это, наверно, он держит. Дерни как следует, Таити! Выдерни у него веревку, мы не станем поднимать к себе на корабль трусов. Вон, вон! его рука показалась там над водой! Топор, скорее топор! Рубите! мы не станем поднимать к себе на корабль трусов. Капитан Ахав! сэр, сэр! взгляните, к нам на борт хочет снова взобраться Пип. - Молчи ты, придурок! - крикнул старик матрос с острова Мэн, схватив его за локоть. - Пошел вон со шканцев! - Большой дурак всегда ругает меньшого, - пробормотал, подходя, Ахав. - Руки прочь от этой святости! Где, ты говоришь, Пип, мальчик? - Там, сэр, за кормой! Вон, вон! - А ты кто такой? В пустых зрачках твоих глаз я не вижу своего отражения. О бог! неужели человек - это только сито, чтобы просеивать бессмертные души? Кто же ты, малыш? - Рындовый, сэр, корабельный глашатай, динь-дон-динь! Пип! Пип! Пип! Сто фунтов праха в награду тому, кто отыщет Пипа, рост пять футов, вид трусоватый - сразу можно узнать! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа - труса? - Выше линии снегов сердце не может жить. О вы, морозные небеса! взгляните сюда. Вы породили этого несчастного ребенка и вы же покинули его, распутные силы мироздания! Слушай, малыш: отныне, пока жив Ахав, каюта Ахава будет твоим домом. Ты задеваешь самую сердцевину моего существа, малыш; ты связан со мною путами, свитыми из волокон моей души. Давай руку. Мы идем вниз. - Что это? Бархатная акулья кожа? - воскликнул мальчик, глядя на ладонь Ахава и щупая ее пальцами. - Ах, если бы бедный Пип ощутил такое доброе прикосновение, быть может, он бы не пропал! По-моему, сэр, это похоже на леер, за который могут держаться слабые души. О сэр, пусть придет старый Перт и склепает вместе эти две ладони - черную и белую, потому что я эту руку не отпущу. - И я не отпущу твою руку, малыш, если только не увижу, что увлекаю тебя к еще худшим ужасам, чем здешние. Идем же в мою каюту. Эй, вы, кто верует во всеблагих богов и во всепорочного человека! вот, взгляните сюда, и вы увидите, как всеведущие боги оставляют страждущего человека; и вы увидите, как человек, хоть он и безумен, хоть и не ведает, что творит, все же полон сладостных даров любви и благодарности. Идем! Я горд, что сжимаю твою черную ладонь, больше, чем если бы мне пришлось пожимать руку императора! - Вот идут двое рехнувшихся, - буркнул им вслед старик матрос с острова Мэн. - Один рехнулся от силы, другой рехнулся от слабости. А вот и конец прогнившего линя - вода с него так и течет. Починить его, говорите? Я думаю, все-таки лучше заменить его новым. Поговорю об этом с мистером Стаббом. Глава CXXVI. СПАСАТЕЛЬНЫЙ БУЙ Держа на юго-восток по магнитной стрелке Ахава и выверяя свой курс только по лагу Ахава, "Пекод" по-прежнему шел курсом на экватор. То было долгое плавание по пустынному морю, и ни единого судна, ни единого паруса не показывалось на горизонте. Вскоре ровными пассатами корабль стало сильно сносить по мерной, невысокой зыби. Казалось, кругом воцарилось странное затишье, точно прелюдия к какой-то шумной и трагической сцене. Но вот, когда судно уже приближалось как бы к предместьям экваториального промыслового района и в непроглядной тьме, какая всегда предшествует наступлению зари, проходило мимо группки скалистых островков, вахту, возглавляемую Фласком, вдруг взбудоражил ночью какой-то жалобный, отчаянный, нездешний вопль - точно сдавленное рыдание душ всех невинных младенцев, убиенных Иродом. Матросы как один очнулись от дремоты и замерли словно зачарованные - кто стоя, кто сидя, кто лежа, - вслушиваясь в позе изваянного римского раба в этот дикий, протяжный вопль. Христианская, цивилизованная часть команды утверждала, что это сирены, и тряслась от страха, язычники гарпунеры оставались невозмутимы. Седой же матрос с острова Мэн - как самый старший на борту - объявил, что услышанные ими жуткие, дикие завывания - это голоса утопленников, недавно погибших в пучине морской. Ахав у себя в каюте ничего не слыхал, и только на рассвете, когда он поднялся на палубу, Фласк рассказал ему обо всем, присовокупив к своим словам кое-какие темные и зловещие догадки. Тогда он глухо расхохотался и так объяснил ночное диво. Скалистые островки, вроде тех, мимо которых проходил ночью "Пекод", служат обычно убежищем для небольших тюленьих стад, и, вероятно, несколько молодых тюленей, потерявших маток, или матки, потерявшие своих детенышей, всплыли ночью возле корабля и некоторое время держались поблизости, издавая вопли и рыдания, которые так похожи на человеческие. Но такое объяснение только усугубило смятение команды, потому что многие мореплаватели испытывают перед тюленями суеверный страх, порожденный не только тем, что, попав в беду, они кричат какими-то удивительными голосами, но также еще и странным человеческим выражением их круглых, сообразительных физиономий, выглядывающих из воды у самых бортов корабля. Много раз случалось, что тюленей в море принимали за людей. Дурным предчувствиям команды суждено было получить в то утро наглядное подтверждение в судьбе одного из матросов. Человек этот на восходе солнца выкарабкался из своей койки и, не очухавшись, прямехонько отправился стоять дозором на форсалинге; и, может быть, он просто не успел еще проснуться как следует (потому что матросы часто лезут на мачты в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии), трудно сказать, но, как бы то ни было, не пробыл он на своем насесте и нескольких минут, как вдруг раздался крик - крик и звук падения, - и, взглянув наверх, люди успели заметить, как что-то пронеслось в воздухе, а поглядев вниз, увидели только маленький фонтанчик белых пузырьков на синей глади моря. Тотчас же спасательный буй - длинный, узкий ящик- был спущен с кормы, где он висел, послушный мудреной пружине, но из волны не поднялась рука, чтобы ухватиться за него, и он, давно рассохшийся под лучами тропического солнца, стал медленно наполняться водой; даже сама высушенная древесина всеми порами впитывала влагу, и вот уже большой деревянный ящик, обитый гвоздями и стянутый железными ободьями, ушел на дно вслед за человеком, словно бы для того, чтобы служить ему там подушкой, хоть, надо сознаться, довольно жесткой. Так случилось, что первый же матрос, поднявшийся на мачту "Пекода", чтобы высматривать Белого Кита в его же, Белого Кита, собственных владениях, был поглощен океанской пучиной. Но мало кто на борту подумал об этом. Пожалуй, на "Пекоде" скорее обрадовались тогда доброму знаку: в этом несчастье они видели не провозвестие предстоящих бедствий, но осуществление прежних дурных предзнаменований. Теперь-то понятно, говорили матросы, к чему были эти страшные вопли, которые они слышали накануне ночью. Один только старик с острова Мэн опять покачал головой. Однако нужно было заменить пропавший буй новым; заняться этим приказано было Старбеку; но, поскольку на борту не удалось найти подходящего легкого ящика и поскольку, в лихорадочном нетерпении дожидаясь близкой развязки, никто из матросов не в состоянии был заняться ничем, кроме непосредственной подготовки к последнему, конечному этапу плавания, что бы он им ни сулил, решено уже было оставить корабельную корму без спасательного буя, как вдруг на шканцах появился Квикег и стал делать жесты и издавать возгласы, всячески давая понять, что имеет в виду свой гроб. - Спасательный буй из гроба? - воскликнул потрясенный Старбек. - Да, диковато, я бы сказал, - согласился Стабб. - Отличный буй получится, - сказал Фласк, - вот плотник мигом все сделает. - Неси его сюда; все равно другого выхода нет, - уныло помолчав, проговорил Старбек. - Оборудовать его, плотник; да не гляди ты на меня так - да, да, оборудовать гроб. Ты что, не слышишь, что ли? - И крышку прибить, сэр? - плотник показал рукой, как забивают гвозди. - Прибить. - И щели законопатить, сэр? - он провел ладонью, словно держал в руке лебезу. - Да. - А поверх еще и засмолить, сэр? - и он словно поднял котелок с дегтем. - Довольно! Что это пришло тебе в голову? Оборудовать спасательный буй из гроба - и никаких разговоров. Мистер Стабб, мистер Фласк, пройдемте со мной на бак. - Ишь пошел, прямо так весь и вспыхнул. Целое ему еще под силу, а вот на мелочах, поди ж ты, спотыкаешься. Ну, уж это мне не по душе. Сделал я капитану Ахаву ногу, так он ее носит как джентльмен; а сделал коробку для Квикега, а он не пожелал сунуть в нее голову. Неужто всем трудам, какие я положил на этот гроб, пропадать впустую? А теперь вот приказывают сделать из него спасательный буй. Это вроде как старую одежду перелицовывать, выворотить тело наизнанку. Не по вкусу мне это портаческое дело, нет, совсем не по вкусу, несолидно это; да и не по мне. Пускай этим занимаются всякие лоботрясы, мы не им чета. Я люблю браться только за чистую, точную, нетронутую научную работу, что-нибудь такое, что честь по чести начинается в начале, в середине доходит до половины и кончается в конце; а не то что эта лицовка, у которой конец в середине, а начало в конце. Господи! и до чего же иные старушки любят бездельников и портачей! Я знал когда-то старушку шестидесяти пяти лет, которая сбежала с одним плешивым молодым жестянщиком. И по этой причине я никогда не соглашался на берегу делать работу для старых одиноких вдов, когда у меня была своя мастерская в Вайньярде: а вдруг бы ей взбрело в ее старую одинокую голову сбежать со мной? Однако гей-то! тут в море нет белых чепцов, одни только белые пенные гребни. Ну-ка, ну-ка, посмотрим. Прибить крышку, законопатить щели, а потом пройтись еще по ним дегтем, поплотнее заделать швы и подвесить его над кормой на пружине с защелкой. Виданное ли это дело, чтобы раньше когда так обращались с гробом? Иной суеверный старый плотник скорее согласился бы болтаться в снастях, чем взялся бы за такую работу. Да я-то сбит из сучковатой эрустукской сосны, мне все нипочем. Пожалуйте вам гроб вместо подхвостника! И поплывем по свету с кладбищенским коробом за спиной. Да мне-то что? Мы, мастера по древесине, сколотим вам и свадебное ложе, и ломберный столик, а понадобится, так и гроб либо катафалк. Мы берем помесячно, или за каждый заказ, а то и издолу, или для ради самой работы, или же для ради доходов, не наше дело спрашивать, зачем да почему, если только нас не заставляют портачить, ну, а уж тогда мы по возможности стараемся от такой работы отвертеться. Гм! А теперь за дело, помаленьку-потихоньку. Я сделаю... постойте-ка, сосчитаем, сколько у нас человек в команде? Не помню. Ну, да ладно, сделаю тридцать спасательных веревок на турецких узлах, по три фута длиной каждую, и прикреплю их кругом всего гроба. И будут у меня, если наш корабль потонет, тридцать веселых молодцов драться между собой за один гроб - такое не часто можно увидеть под солнцем! А ну, где мой молоток, долото, котелок с дегтем и свайка? За работу! Глава CXXVII. НА ПАЛУБЕ (Гроб установлен на двух кадках между верстаком и открытым люком; плотник конопатит щели; с большого мотка из-за пазухи у него медленно тянется жгут крученой пакли. Из каюты не спеша выходит Ахав, за ним слышны, шаги Пипа.) - Ступай назад, мальчик, я скоро вернусь. Ушел! Моя собственная рука не подчиняется с такой готовностью моей воле, как этот ребенок. - Храм божий! Что это такое? - Спасательный буй, сэр. Приказ мистера Старбека. Эй, эй, сэр! осторожнее! Тут люк открыт. - Спасибо, старик. Удобно лежит у тебя этот гроб, тут же и до склепа рукой подать. - Как, сэр? Ах, до люка! Верно, верно, сэр. - Послушай, не ты ли мастер сколачивать ноги? Не из твоей ли мастерской вышел вот этот обрубок? - Из моей, сэр. Ну, как ободок, держит? - Держит. Но ты, кроме того, еще и гробовщик? - Так, сэр. Я сладил этот гроб для Квикега; но теперь меня поставили, чтобы я переделывал его во что-то совсем другое. - Так признайся сам: ведь ты просто старый мошенник и сущий варвар. До всего тебе дело, всюду суешь нос, за все хватаешься, один день ты мастеришь ноги, назавтра делаешь гробы, чтобы их туда упрятать, а потом еще спасательные буи, из этих же самых гробов? Ты неразборчив, как боги, и так же, как они, на все руки мастер. - Но я безо всякого умысла, сэр. Делаю что придется. - Вот, вот, и боги так же. Но послушай, разве ты не напеваешь, когда мастеришь гроб? Говорят, титаны насвистывали потихоньку, когда вырубали кратеры для вулканов, а могильщик в пьесе поет с лопатой в руке. А ты - нет? - Пою ли я, сэр? Да нет, сэр, мне это ни к чему; тот могильщик, он, верно, пел потому, что у него лопата не пела, сэр. А в моем молоточке, вы только послушайте, какая музыка. - Правда твоя; это потому, что здесь крышка служит хорошим резонатором, а хорошим резонатором доска становится, если под нею ничего нет. Однако, когда в гробу лежит тело, он все равно остается таким же гулким, плотник. Тебе никогда не случалось вносить гроб на кладбище и задеть им по пути за ворота? - Да ей-богу, сэр, я... - Ей-богу? А что это значит? - Ей-богу, сэр, это просто говорится так, такое восклицание, только и всего, сэр. - Гм, гм, ну, продолжай. - Я только хотел сказать, сэр, что... - Ты что, шелковичный червь, что ли? Сучишь нить для своего одеяния из себя же самого? Что у тебя за пазухой? Тяни живей! И чтобы я этой ловушки больше не видел! - Ушел. Неожиданно это у него получилось; но шквалы всегда налетают неожиданно на жарких широтах. Я слыхал, что остров Альбермарль, один из Галапагосов, прямо посредине рассечен экватором. Думается мне, нашего старого капитана тоже прямо посредине рассекает какой-то экватор. Он весь на экваторе - горяч, как огонь! Сюда смотрит - где моя пакля? Живее за дело. Пошла работа. Вот у меня деревянный молоточек, и сам я дока по части игры на бутылках - стук-постук! (Ахав про себя.) - Вот так зрелище! Вот так звуки! Седоголовый дятел долбит дуплистый ствол! Можно позавидовать тому, кто слеп и глух. Эта вещь стоит у него на двух кадках, а в них свернуты бухты каната. Да он злобный насмешник, этот человек. Тик-так! Тик! Так отстукивают секунды человеческой жизни! О, как несущественно все сущее! Что есть воистину существующего, помимо невесомых мыслей? Вот перед нами зловещий символ жестокой смерти, превращенный по воле случая в желанный знак надежды и подмоги для бедствующей жизни. Спасательный буй из гроба! А дальше что? Быть может, в духовном смысле гроб - это в конечном счете хранилище бессмертия? Надо подумать об этом. Но нет. Я уже так далеко продвинулся по темной стороне земли, что противоположная ее сторона, которую считают светлой, представляется мне лишь смутным сумраком. Да прекратишь ли ты когда-нибудь этот проклятый стук, Плотник? Я ухожу вниз; чтобы ничего этого здесь не было, когда я вернусь. Ну, а теперь, Пип, мы побеседуем с тобою; удивительная философия исходит ко мне от тебя! Верно, неведомые миры излили в тебя свою премудрость по каким-то неведомым акведукам! Глава CXXVIII. "ПЕКОД" ВСТРЕЧАЕТ "РАХИЛЬ" На следующий день дозорные заметили большой корабль, который шел с подветра прямо на "Пекод"; реи его были густо унизаны людьми. Это была "Рахиль". "Пекод" в это время ходко шел своим курсом, но когда с ним поравнялась ширококрылая незнакомка, его хвастливо раздутые паруса вдруг опали, точно проткнутые пузыри, и, утратив ход, он безжизненно закачался на волнах. - Дурные вести; она несет дурные вести, - пробормотал старик матрос с острова Мэн. Но еще прежде чем ее капитан, с рупором у рта стоявший на палубе, успел окликнуть "Пекод", послышался голос Ахава: - Не видали ли Белого Кита? - Видали, вчера только. Не встречали ли вельбот в море? Сдержав ликование, Ахав успел отрицательно ответить на этот неожиданный вопрос и готов уже был отправиться в своей шлюпке на борт к незнакомцу, когда капитан "Рахили", приведя к ветру, сам спустился в шлюпку. Несколько взмахов веслами, багор зацеплен за грот-руслень, и капитан поднялся на палубу. Ахав сразу же узнал в нем своего знакомого из Нантакета. Но приветствиями они не обменялись. - Где он был? Не убит, не убит! - повторял Ахав, вплотную подходя к нему. - Как это произошло? Оказалось, что накануне на исходе дня, когда три вельбота "Рахили", отойдя в наветренную сторону миль на пять от судна, были заняты преследованием небольшого стада китов, из синей глуби неподалеку от корабля с подветренной стороны вдруг показался белый горб и голова Моби Дика; в тот же миг был спущен четвертый - запасной вельбот и началась погоня. Некоторое время этот вельбот - самый ходкий из четырех - несся под парусом по ветру, и наконец ему удалось загарпунить кита, - во всяком случае, насколько мог судить дозорный с мачты. Он видел быстро удаляющуюся лодку, потом уже только черную точку, потом короткий всплеск вспененной воды, потом - ничего, и поэтому заключили, что подбитый кит, как это нередко случается, утащил за собой своих преследователей далеко в море. На корабле начали беспокоиться, но еще не тревожились. На снастях вывесили световые сигналы; спустилась ночь, и судно, чтобы подобрать те три вельбота, которые находились у него с наветренной стороны, - прежде чем отправляться на поиски четвертого прямо в противоположную сторону, - вынуждено было не только отложить свое попечение о четвертой лодке далеко за полночь, но даже еще и отдалиться от нее. Но когда три первые лодки были разысканы и благополучно подняты на борт, "Рахиль" поставила все паруса - лисели на лисели - и устремилась за пропавшим вельботом, разведя вместо маяка огонь в салотопке и посадив чуть не всю команду на снасти и реи дозорными. Но, несмотря на то, что она быстро пробежала расстояние, отделявшее ее от того места, где в последний раз видели лодку, и спустила свободные вельботы, которые обошли все вокруг; потом, не найдя ничего, снова устремилась вперед, и снова остановилась, и снова спустила вельботы; несмотря на то, что так продолжалось до рассвета, никаких следов пропавшей лодки обнаружить не удалось. Закончив рассказ, капитан "Рахили" поспешил открыть цель своего визита на "Пекод". Он хотел бы, чтобы встречный корабль присоединился к его поискам и стал бы курсировать параллельно с ним на расстоянии четырех-пяти миль, оглядывая тем самым как бы двойной горизонт. - Готов на что угодно побиться об заклад, - шепнул Фласку Стабб, - что какой-нибудь матрос ушел у него на пропавшем вельботе в капитанском парадном сюртуке или, может, при его золотых часах - уж больно он волнуется. Слыханное ли это дело, чтобы два богобоязненных китобойца гонялись за одним пропавшим вельботом в разгар промыслового сезона! Ты только взгляни, Фласк, видишь, какой он бледный, у него даже зрачки побледнели, - ну, нет, пожалуй, не из-за сюртука, это, должно быть... - Мой мальчик, мой родной сын среди них. Во имя господа - я молю, я заклинаю вас! - воскликнул в эту минуту капитан "Рахили", обращаясь к Ахаву, который покамест слушал его довольно холодно. - Позвольте мне зафрахтовать ваше судно на сорок восемь часов. Я с радостью заплачу за это, и заплачу щедро, если нужно, - только на сорок восемь часов, всего только. Вы должны, о, вы должны это сделать, и вы сделаете это, капитан! - Его сын! - вскричал Стабб. - Это сына своего он потерял! Беру назад и сюртук и часы. Что скажет Ахав? Мы должны спасти ему сына. - Он утонул вместе со всеми остальными минувшей ночью, - проговорил у них за спиной старик матрос с острова Мэн - Я слышал, все вы слышали, как кричали их души. Впоследствии выяснилось, что на душе у капитана "Рахили" было особенно тяжко еще и потому, что в то время как один его сын находился среди команды пропавшего вельбота, на другом вельботе, спущенном в тот же день и тоже сначала отставшем от судна в разгар безумной погони, был его второй сын, и несчастный отец погрузился в жесточайшую растерянность, из которой его вывел только его первый помощник, инстинктивно избравший обычный для таких случаев образ действия - если две лодки нуждаются в помощи, китобоец всегда подбирает сначала ту, в которой больше народу. Но, повинуясь какому-то непонятному движению души, капитан воздержался сначала от упоминания обо всем этом и, только вынужденный ледяным молчанием Ахава, рассказал о своем все еще не обретенном сыне - маленьком мальчике, всего двенадцати лет от роду, кого отец, движимый суровой и бесстрашной родительской любовью, свойственной уроженцам Нантакета, с самого раннего возраста решил приучать к невзгодам и чудесам профессии, которая с незапамятных времен была написана на роду у каждого в их семье. Нередко случается даже, что нантакетские капитаны отсылают своих сыновей в столь нежном возрасте в трех- или четырехгодичное плавание на чужом корабле, чтобы им не мешали приобретать первые навыки и сведения по китобойному делу несвоевременное проявление естественного отцовского пристрастия или излишняя родительская заботливость. Между тем капитан "Рахили" все еще униженно молил Ахава о милости, а капитан "Пекода" по-прежнему стоял недвижно, точно наковальня, принимая удар за ударом, но сам не испытывая ни малейшей дрожи. - Я не уйду, - говорил гость, - до тех пор, пока вы не скажете мне "да". Поступите со мной так, как вы хотели бы, чтобы поступил с вами я в подобном случае. Ибо у вас тоже есть сын, капитан Ахав, - правда, еще совсем младенец и находится сейчас в безопасности у вас дома, - и к тому же дитя вашей старости, капитан. Да, да, вы смягчились, я вижу, - бегите, бегите, люди, и готовьтесь брасопить реи! - Стойте! - крикнул Ахав. - Не трогать брасы, - а затем, протягивая и будто отливая каждое слово, продолжал:- Капитан Гардинер, я этого не сделаю. Даже и сейчас я теряю время. Прощайте, прощайте. Бог да благословит вас, и да простит капитан Ахав самому себе, но я должен продолжать мой путь. Мистер Старбек, засеките время по нактоузным часам и проследите, чтобы ровно через три минуты на борту не осталось никого из посторонних. Потом брасопить реи и лечь на прежний курс. Он резко повернулся и не оглядываясь ушел вниз в свою каюту, оставив капитана "Рахили" пораженного столь безоговорочным и окончательным отказом на его горячие мольбы. Но вот, очнувшись от своего оцепенения, Гардинер, не говоря ни слова, торопливо подошел к борту, скорее упал, чем спустился, в шлюпку и вернулся к себе на корабль. Скоро суда уже разошлись прочь друг от друга; но, покуда встречная шхуна снова не скрылась за горизонтом, было видно, как она бросалась то туда, то сюда на каждое черное пятнышко, пусть даже еле заметное, на поверхности моря. То вправо, то влево поворачивались ее реи, она все переходила с одного галса на другой, то зарываясь в волну, то взлетая на гребне, и все время ее мачты и реи сверху донизу были унизаны людьми, точно стройные вишни в саду, по ветвям которых карабкаются сластены-мальчишки. И по тому, как она шла своим скорбным путем, останавливаясь и петляя, ясно видно было, что эта шхуна, проливающая потоки горьких брызг, по-прежнему не находила утешения. Она была Рахиль, которая плачет о детях своих, ибо их нет. Глава СХХIХ. В КАЮТЕ (Ахав собирается выйти на палубу; Пип ловит его руку и хочет идти с ним вместе.) - Малыш, малыш, говорю тебе, ты не должен следовать сейчас за Ахавом. Приближается час, когда Ахав не станет отпугивать тебя, но и подле себя не захочет тебя видеть. Есть в тебе что-то, бедный малыш, слишком целительное для моей болезни. Подобное исцеляется подобным; а для теперешней охоты моя болезнь становится желаннейшим здоровьем. Подожди меня здесь, в капитанской каюте, где с тобой будут обращаться так, будто ты сам - капитан. Ты будешь сидеть на моем стуле, привинченном к полу; ты должен быть в нем еще одним винтиком. - Нет, нет, нет! Сэр, ваше тело изувечено, возьмите всего меня вместо второй вашей ноги, вы лишь наступите на меня, сэр, я больше ни о чем не прошу, только бы мне послужить вам, быть вашей рукой или ногой. - О, вопреки миллионам негодяев, это порождает во мне слепую веру в невянущую преданность человека, а ведь он чернокожий! и помешанный! но, видно, и впрямь подобное излечивается подобным, это относится и к нему, он опять становится здоровым. - Мне говорили, сэр, что Стабб как-то раз покинул маленького бедняжку Пипа, чьи кости лежат теперь на дне, белы как снег, хоть и черна была при жизни его кожа. Но я никогда не покину вас, сэр, как Стабб покинул его. Сэр, я должен пойти с вами. - Если ты будешь и дальше так говорить со мной, замысел Ахава потерпит в его душе крушение. Нет, говорю я тебе, это невозможно. - О мой добрый господин, господин, господин! - Будешь плакать, так я убью тебя! Остерегись, ведь Ахав тоже безумен. Прислушивайся, и ты часто будешь слышать удары моей костяной ноги по палубе и будешь знать, что я все еще там. А теперь я покину тебя. Руку - вот так! Ты верен мне, малыш, как верен круг своему центру. Ну, да благословит тебя бог на веки вечные; и если дойдет до этого - да спасет тебя бог на веки вечные, и пусть случится то, чему суждено быть. (Ахав уходит; Пип делает шаг вперед.) - Вот здесь стоял он мгновение назад; я стою на его месте, но я один-одинешенек. Будь тут сейчас хоть бедняжка Пип, мне бы и то легче было вытерпеть, но его нет, он пропал. Пип! Пип! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа? Он, должно быть, здесь наверху, надо попробовать дверь. Как? Ни замка, ни крючка, ни засова, а все-таки не открывается? Это, верно, чары, он ведь велел мне оставаться здесь. Правда, правда, да еще сказал, что этот стул - мой. Вот так, я усядусь сюда, откинусь, прислонюсь к переборке и буду сидеть в самой середине корабля, а все его три мачты и весь его корпус будут передо мной. Старые матросы рассказывают, что великие адмиралы на черных флагманах сядут иной раз за стол и давай распоряжаться целыми шеренгами капитанов и лейтенантов. Ха! что это? эполеты! эполеты! отовсюду теснятся эполеты! Передавайте по кругу графины; рад вас видеть; наливайте, месье. Как-то странно это, когда чернокожий мальчик угощает у себя белых людей с золотыми кружевами на сюртуках! - Месье, не случалось ли вам видеть некоего Пипа? - маленького негритенка, рост пять футов, вид подлый и трусливый! Выпрыгнул, понимаете, однажды из вельбота; не видали? Нет? Ну что же, тогда налейте еще, капитаны, и выпьем: позор всем трусам! Я не называю имен. Позор им! Положить ногу на стол - и позор всем трусам. Тс-с, там наверху я слышу удары кости о доски. О мой господин! Как тяжело мне, когда ты надо мной ступаешь! Но я останусь здесь, даже если эта корма врежется в скалы и устрицы проникнут внутрь, чтобы составить мне компанию. Глава СХХХ. ШЛЯПА И вот теперь, когда в назначенное время и в назначенном месте после такого продолжительного плавания Ахав, обойдя все прочие промысловые районы, казалось, загнал своего заклятого врага в океанский угол, чтобы здесь поразить его ударом наверняка; теперь, когда он находился почти на той же широте и долготе, где была нанесена ему мучительная рана; теперь, когда им повстречался корабль, на котором вот только накануне видели Моби Дика; теперь, когда все его встречи с другими судами согласно, хотя и по-разному, говорили о том дьявольском безразличии, с каким Белый Кит расправлялся с ловцами, и повинными и неповинными в злом против него умысле, - вот теперь в глазах старого капитана затаилось нечто непереносимое для слабодушного взора. Как незаходящая Полярная звезда всю бесконечную арктическую шестимесячную ночь глядит вниз, не отводя своего пронзительного, ровного, срединного взгляда, так и замысел Ахава светился теперь над вечной полночью угрюмой команды. Он подавлял людей, так что все их предчувствия, опасения, сомнения и страхи норовили поглубже упрятаться у них в душе и не прорасти наружу ни единым побегом, ни единым листком. В это предгрозовое время исчезло на борту всякое веселье - искреннее и показное. Стабб уже больше не стремился вызывать улыбки, а Старбек их гасить. Радость и горе, надежды и страхи - все словно смолото было в тончайшую пыль и замешано в затвердевший раствор, на котором держалась железная душа Ахава. Люди безмолвно, точно автоматы, двигались по палубе, постоянно ощущая на себе деспотичное око старого капитана. Но если бы вы пристальнее пригляделись к нему в сокровенные часы его одиночества, когда, как думал он, только одни глаза были устремлены на него, вы бы увидели тогда, что подобно тому как взор Ахава устрашал его команду, так таинственный взор парса устрашал Ахава; или во всяком случае как-то странно по временам на него воздействовал. Неуловимая, все возрастающая загадочность облачала теперь тощего Федаллу; его с ног до головы била беспрерывная дрожь, так что люди стали поглядывать на него в недоумении, будто сами уже не знали, смертное ли он создание или трепещущая тень, отброшенная на корабль неким невидимым существом. А тень эта присутствовала на палубе постоянно. Ибо даже ночью никто никогда не видел, чтобы Федалла задремал или спустился в кубрик. Он мог неподвижно стоять целыми часами, но никогда не садился и не ложился; и его блеклые, удивительные глаза ясно говорили - мы, двое стражей, никогда не отдыхаем. В какое бы время дня или ночи не выходили моряки наверх, Ахав неизменно был там, либо стоя у своего поворотного отверстия, либо шагая по палубе между двумя недвижными пределами - грот-мачтой и бизанью; иногда его можно было видеть в дверях каюты; он стоял, выдвинув вперед свою живую ногу, точно собирался шагнуть; его шляпа с опущенными полями тяжело давила, надвинутая на самые глаза; так что, как бы неподвижно он ни стоял и как бы ни возрастало число дней и ночей, в которые он не подходил к своей койке, все равно никто никогда не мог с уверенностью сказать, закрыты ли у него под шляпой глаза или же он по-прежнему пристально следит за командой; а он мог простоять так и час, и два, и ночная влага жемчужинами собиралась в каменных складках его одежды. Ночь увлажняла его плащ и шляпу, дневное солнце высушивало их; и вот уже много дней и ночей не спускался он вниз, посылая к себе в каюту, всякий раз как ему что-нибудь оттуда понадобится. Он ел под открытым небом, то есть завтракал и обедал, потому что к ужину он не притрагивался; не подстригал свою черную бороду, которая росла, вся спутавшись, напоминая корявые корни поваленных ветром деревьев, когда те еще продолжают пускать ростки у своего оголенного основания, хотя зеленые их вершины уже погибли. Но несмотря на то, что вся его жизнь стала теперь одной непрерывной вахтой на палубе; и несмотря на то, что и парс стоял свою зловещую вахту с такой же неотступностью, как и он; все-таки они почти не разговаривали друг с другом, разве только изредка, когда какая-нибудь насущная мелочь делала это необходимым. Казалось, всесильные чары связывали этих двух людей; но с виду, в глазах охваченной страхом команды они были, точно два полюса, далеки друг от друга. Если днем они еще иной раз и обменивались словом, то по ночам оба были немы, не вступая даже в мимолетное словесное общение. По нескольку часов простаивали они так в свете звезд, не окликнув один другого, - Ахав в дверях своей каюты, парс у грот-мачты; но при этом они не отрываясь смотрели друг на друга, словно Ахав видел в парсе свою отброшенную вперед тень, а парс в Ахаве - свое утраченное естество. Но несмотря ни на что, все-таки именно Ахав - каким он денно и нощно, ежечасно, ежесекундно являл себя перед своими подчиненными - был самовластным господином, а парс - его рабом. И в то же время оба они были точно запряжены в одном ярме, погоняемые невидимым тираном, - тощая тень бок о бок с крепкой мачтой. Ибо что бы там ни напоминал собой парс, твердый Ахав был весь как высокая грот-мачта корабля. При первом же тусклом проблеске зари раздавался с юта его железный голос: "Дозорных на мачты!" - и весь день до самого вечера, до наступления темноты, каждый час вслед за боем склянок слышался все тот же голос: "Эй, что видно там, наверху? - Следите зорче!" Так прошло дня три или четыре после встречи с потерявшей детей "Рахилью", но ни одного фонтана не было еще замечено на горизонте; безумный старик начал испытывать недоверие к своей команде, он сомневался чуть ли не во всех, кроме язычников гарпунеров; он допускал даже, что Стабб и Фласк умышлен