Збигнев Ненацки. Раз в год в Скиролавках. Том 2

---------------------------------------------------------------
     Перевод с польского Тамара Мачеяк.
     Источник: журнал "Пульс" 1991-1992 гг.
     OCR и редактирование: Анжела Беглик (beglik@nlr.ru)
---------------------------------------------------------------

     <b>Збигнев Ненацки
     Раз в год в Скиролавках</b>

     <b>Том 2</b>


     В маленькой польской деревушке Скиролавки, затерянной среди озер, лесов
и болот, убили девочку, тринадцатилетнюю Ханечку. Убийство было совершено на
сексуальной  почве,  поэтому  следователи  капитан  Шледзик  и   майор  Куна
стараются изучить именно эту  сторону жизни людей из  деревни. То,  что убил
кто-то свой, всем понятно: с чужим Ханечка не пошла бы в лес.
     О  Скиролавках  ходят  разные  слухи - например,  что здесь  существует
древний  обычай раз в году совершать обряд кровосмешения на старой мельнице.
Правда это  или нет  - неизвестно, потому что в деревне об этом  говорить не
принято. Люди здесь живут разные.
     Юстына  Васильчук,  молодая вдова.  Плотник Севрук  и  его конкурент  в
копании могил  на  кладбище,  Шчепан  Жарын. Лесничий  Турлей  и  его  жена,
учительница Халинка.  Зофья  Пасемко,  ее  муж  и  сыновья, один из которых,
Антек,  провинился  и  теперь  платит  алименты  хромой  Марыне.  Прекрасная
ветеринарша Брыгида, которая родила  дочку и никому не сказала от кого... Но
ближе  всего  те,  кто   прочитал  первый  том,   познакомились  с  доктором
Негловичем, писателем Любиньским  и художником Порвашем. Доктор одинок,  его
жена много лет назад погибла  в авиакатастрофе, оставив ему сына, Иоахима. У
сына обнаружились музыкальные способности, и его забрал к  себе дед, чешский
дирижер.  Доктор, как когда-то  его  отец,  считается самым  справедливым  и
авторитетным человеком в деревне. Убийство маленькой Ханечки он счел вызовом
себе и начал самостоятельно искать преступника.
     Писатель одержим мыслью написать правдивую повесть о прекрасной Луизе -
сельской  учительнице,  которая  полюбила  лесника-стажера.  Кроме того,  по
примеру старых писателей ему хочется быть духовным лидером среди сельчан, но
все его попытки сблизиться с народом пока заканчиваются неудачно.
     Художник  -  самый  бедный  человек  в  деревне.  Он  пытается прожить,
продавая свои картины (а рисует он исключительно тростники над озером), и от
голодной смерти его иногда спасает только ужин у писателя или доктора.
     В романе  есть  еще один  персонаж - Клобук, древняя  сказочная  птица.
Мазурская  легенда говорит о том, что если кто поймает  Клобука, устроит ему
гнездо в бочке с пером и накормит яичницей, тому он будет верно служить.
     Много раз  речь шла и  об истории северных  польских  земель. Наверное,
стоит  знать,  что описанные  в  романе  племена  бартов и  баудов,  которые
когда-то заселяли окрестности озера Бауды, на самом деле - мазуры и вармяры,
ставшие впоследствии одни - католиками, другие - протестантами. Поэтому одни
люди.  в  Скиролавках ходят в костел, к ксендзу Мизерере, а другие молятся в
доме  богатого крестьянина  Шульца, когда в деревню приезжает  пастор  Давид
Кнотхе.
     Заканчивается первый том  тем,  что  неподалеку от  дома доктора в лесу
снова нашли убитую девушку.




     <b>О том,
     что человек раздвоен и сам себе противоречит</b>


     В трехстах метрах от болота, на котором  зимовала кабаниха с поросятами
и засел в трясине старый танк, в полукилометре  от дома доктора и в двадцати
шагах  от  шоссе была продолговатая яма, откуда  много лет назад  выкапывали
саженцы. Вокруг  рос буковый лес с густым подлеском,  мало кто  заглядывал в
это место, потому что тут не было ни черники, ни малины. Именно в этом месте
спрятался лесоруб Павел Ярош, когда увидел на лесной  дороге машину старшего
лесничего Кочубы.  Минувшей ночью  Ярош слишком много выпил, в голове у него
все еще  крутило, и поэтому он опоздал на работу на вырубках. Если бы Кочуба
заметил его в таком состоянии - не видать бы Ярошу премии. Вот он и метнулся
в лес и спрятался в яме, оставшейся после саженцев.
     Налитые кровью глаза Павла  Яроша  высматривали между деревьев старшего
лесничего,  во рту у него был тошнотворный вкус  выпитой  вчера  водки,  лес
пропах алкоголем, но  еще сильнее был запах,  который шел из ямы, оставшейся
после  саженцев.  Осмотрелся Павел  Ярош и  увидел, что  из-под слоя земли и
засохших листьев  высовываются две истлевшие  человеческие ноги. Со страшным
криком он выскочил из  ямы и, забыв про опасность потерять премию, отдался в
руки  старшего  лесничего  Кочубы. А  тот,  собственными глазами  увидев  то
ужасное, что  заметил  Ярош, забыл сделать  разнос лесорубу и из лесничества
Блесы тотчас  же  позвонил коменданту отделения  милиции, старшему  сержанту
Корейво.
     Часом  позже  яма,   оставшаяся   после  саженцев,  уже  была  оцеплена
милиционерами  из  Трумеек, через  два  часа приехали майор  Куна  и капитан
Шледзик, а вместе с ними группа с врачом, фотографом и другими специалистами
из области криминалистики. И хоть никого из  деревни  к яме  не допустили, в
Скиролавках стало известно, что лисы  выкопали из  земли останки  обнаженной
девушки, у которой  на шее был  затянут бюстгальтер. Под слоем листьев нашли
ее  зимние  сапоги, шерстяное платье, толстые колготки,  свитер,  болоньевую
куртку, сумочку с документами и немного денег. Зимняя одежда, а также далеко
зашедшее разложение  трупа говорили о том, что девушку убили поздней  осенью
или  зимой, а документы  сообщали,  что  она родом из  маленькой  деревни  в
далеких  краях,  откуда в конце ноября в милицию заявили  о ее исчезновении.
Почему девушка с другого конца страны оказалась возле Скиролавок и к тому же
вблизи  полянки, где  таким же способом  убили маленькую Ханечку -  никто  в
деревне  объяснить не мог, ответ  на  это  должны  были  найти  два  офицера
криминальной службы.
     Труп девушки  уехал в пластиковом  мешке. Покинули деревню  и работники
следственной группы, и только майор Куна  и капитан Шледзик ходили от избы к
избе  расспрашивая,  не видел ли  кто-нибудь из деревни эту  девушку живой в
ноябре  прошлого  года, или,  может быть,  раньше. Не  знал ли  ее  кто,  не
приглашал  ли  к себе, не слышал ли,  что она гостила у кого-нибудь другого.
Навестили они и доктора  Негловича, который жил  ближе всех к этой  страшной
яме, но он заявил, что девушку, показанную ему на фотографии с удостоверения
личности, он никогда в жизни не встречал.
     На следующий день доктор был в таком плохом настроении,  что  несколько
пациентов предпочли тихонько сбежать из поликлиники, чтобы прийти за советом
по  поводу  своих  недомоганий  в  другой  раз.  Некоторые  должны  были,  к
сожалению, остаться - например, один тракторист из деревеньки возле Трумеек,
который по пьянке наехал на тракторе на стену своего  хлева  и  поломал себе
ребра; однако, боясь потерять права, он два дня просидел дома, пока алкоголь
у него из тела не выветрился. Этому трактористу доктор чуть было  не  дал по
морде,  не  глядя  на  то, что тот из-за страшной боли то и дело  чуть ли не
терял  сознание  перед  кабинетом.  Так  же  он  принял молодую  женщину  из
Ликсайнов, которая спустя неделю после  родов взялась за стирку, десять швов
у  нее разошлось, а она вместо того,  чтобы идти к врачу, еще неделю тянула,
пока у нее вся промежность  не нагноилась. Мать этой  молодой женщины доктор
назвал курвой,  что  соответствовало,  правда, действительности,  потому что
многие   ее  таковой  считали,   но  подобных  слов   нельзя  произносить  в
поликлинике. Люди понимали, что это из-за убитой девушки доктор так сердится
на всех.
     Вечером, перед ужином, явился к нему капитан Шледзик и начал так:
     - Вы знаете здесь всех людей, доктор...
     Неглович оборвал его и, нервно расхаживая по салону, громко заговорил:
     - Никого я не знаю, капитан. Здесь прошла моя молодость. Здесь я живу и
лечу тех, кому уже исполнилось четырнадцать. Мы  говорим друг другу  "Добрый
день",  говорим  друг другу "До свидания", беседуем о том  и о  сем,  шутим,
смотрим в глаза. Но если по правде, то мы друг друга не знаем.
     - Да, да,  абсолютно с вами согласен,  - вежливо поддакивал Шледзик.  -
Никогда нельзя говорить, что какого-то человека ты знаешь вполне, потому что
можно совершить большую ошибку. Но для  таких людей, как я, это значит - для
милиционеров, имеет значение и то, что один  человек  немного знает  другого
человека. Этого "немного" иногда бывает  вполне достаточно, чтобы указать на
преступника, а  также доказать его вину.  Человек - это большая  загадка, об
этом часто пишет пан Любиньски в своих повестях. Я и с ним  согласен, хоть и
не совсем.  Человек бывает загадкой, пока  мы не соберем о нем  необходимого
количества  сведений.  Для меня каждый человек - это существо неоднозначное,
но  в  то  же  время  в  определенном  смысле так оно  и есть.  Поскольку он
неоднозначен, в нем  уживаются различные противоречия,  и  он  не раз  может
проявить их  в озадачивающих нас поступках. Но как существо  однозначное, то
есть сформировавшееся определенным образом, он совершает свои противоречивые
поступки только  в определенных рамках. Выражаясь  яснее,  человек  является
загадкой  до  определенной  степени,  и  озадачить  нас  он  может  тоже  до
определенной степени.  Если  бы мне кто-то сказал,  что  вы  вчера с помощью
шеста перепрыгнули через забор  высотой пять метров, чтобы  ограбить банк, я
бы не поверил. Я был бы  склонен искать грабителя скорее  среди  олимпийских
чемпионов по прыжкам  с шестом.  Весь  мир, пане доктор,  это  одна  большая
загадка, но я все же  знаю, что у вас я получу ужин, и даже догадываюсь, чем
вы меня  угостите.  Я  не  знаю  вас  так  уж глубоко и  полно,  но я  успел
познакомиться  с вашим гостеприимством.  Вы не выбрасываете милиционеров  за
двери в пору ужина.  А  опрашивая  рыбаков, я  наткнулся на  Гертруду Макух,
которая  покупала  у них линя.  Она  мне сказала,  что доктор  любит на ужин
свежего линя.  Вот я  и думаю, что жареный линь будет  на ужин сегодня, а не
завтра, потому что доктор любит свежего линя.
     - Через минутку мы съедим  этого линя, - улыбнулся Неглович. - А в свою
очередь, мне интересно, читаете ли вы философов? У Паскаля я встретил фразу:
"Человек раздвоен и противоречит сам себе".
     - Я не читаю философов,  -  вежливо ответил Шледзик. -  Но я знаю,  что
каждую вещь можно  поделить  различными  способами: вдоль и поперек  и  даже
наискосок.  Однако как бы ни  делить и  как бы эти поделенные части ни  были
противоречивы,  всегда  можно на основании одного  кусочка представить  себе
второй кусочек и восстановить целое.
     - Правильно, - согласился доктор. -  Достаточно одного кусочка жареного
линя, и сразу видно, как выглядел целый линь.
     - Понятно, доктор, что если бы я не встретил у рыбаков Гертруду Макух и
не узнал  от  нее, что  вы любите на  ужин, это блюдо было  бы сюрпризом для
меня. Удивил бы меня и факт, что вы сами подаете на  стол этого линя, я ведь
мог предполагать, что это сделает Макухова. Но когда я к вам ехал, то видел,
как она  шла к своей избе, а  немного представляя себе обычаи этого  дома, я
знаю, что она только готовит ужин, а вы сами его потом берете. Я говорю  это
с той целью, чтобы выразить мысль, что человек до тех пор является загадкой,
пока у  нас нет  о нем  достаточного количества информации. Говорят, доктор,
что добро и зло бывают в  человеке перемешаны неправдоподобным  образом. Это
верно. Зло и добро перемешаны в человеке, но только до определенной степени.
Комендант Освенцима  Гесс, который  погубил  несколько  миллионов  людей, ни
одного узника не убил лично, ни одного даже не ударил, а  у  себя  дома  был
просто предупредительно  вежлив с прислугой,  состоящей из заключенных. Этот
человек не составляет, вопреки  тому, что  о  нем говорят, никакой  загадки.
Если бы он любил убивать  собственноручно,  он годился бы  только в лагерные
надсмотрщики, а  не  в коменданты  фабрики смерти.  Там  требовался менеджер
смерти, хороший  организатор, а не садист.  Обычному садисту хватает  одной,
двух,  даже  десяти  жертв  для издевательств.  Перед миллионами  он был  бы
растерян и беспомощен.
     - У нас убили двух девушек, - перебил его доктор.
     - Я  знаю. И пришел к вам, чтобы вы помогли мне найти  убийцу. Неглович
пожал плечами и вышел в кухню. Вернулся он с тарелками и блюдом, на  котором
лежали кусочки жареного линя.
     Какое-то  время они  ели  в молчании, осторожно,  чтобы  не  подавиться
костью. За чаем Шледзик сказал:
     - Так ведь не бывает, доктор,  что  идет по дороге через лес человек, в
котором добро и зло перемешаны в равных дозах,  видит маленькую девочку  или
девушку-подростка, внезапно  хватает ее  за горло и  убивает.  По лесам и по
дорогам ходят на свете тысячи девушек, они  минуют тысячи мужчин, существуют
сотни  оказий, чтобы  совершить  убийство по  сексуальным мотивам, а  однако
только  в  относительно редких случаях доходит  до чего-либо подобного. Тот,
кто  сделает это, человек не обычный, а некто по-своему выдающийся. Он может
быть  обычным  для  своего окружения,  где  никогда  не пытались  глубже его
узнать, где  не обладают  достаточной информацией об  этом человеке  или  не
умеют  воспользоваться той информацией, которую  имеют. Но для внимательного
наблюдателя некий род необычайности должен быть заметен.  Добро и зло не так
перемешаны в таком человеке, как  во многих  других. В этом типе зла больше,
чем добра, и оно должно каким-то  способом проявляться. У  человека, который
убил двух  девушек,  моральные тормоза не могут быть  в порядке.  Вы ведь не
думаете,  что  моральные  тормоза  могут  быть исправными  в  одной  области
человеческой деятельности, а  в  другой области подводят?  Когда  мы находим
тело  убитой девочки, мы иногда  слышим голоса:  "Это мог  сделать  каждый".
Неправда, доктор. Милиция  начинает кропотливую работу с изучения преступной
среды,  притонов, жилищ  людей  развращенных и  опустившихся и только  потом
охватывает своими подозрениями все более широкие  круги, обращая внимание на
людей  честных  и порядочных. Кто честен и порядочен по представлениям людей
из  Скиролавок?  Порядочен ли  и  честен тот,  кто  лишь  время  от  времени
напивается до беспамятства,  скандалит на  всех публичных  гуляньях, колотит
жену  раз в неделю,  а  не  четыре раза? Может  быть,  тут  считают негодяем
человека,  у  которого,  кроме  жены,  масса любовниц, а  примерным  -  того
добряка, которого  бьет  и которому изменяет жена, но на  другую  он даже не
взглянет. Вы понимаете, доктор, что нас интересует не  тот  негодяй, а  этот
добряк. В  человеке,  который  убил  тех двух  девушек,  скрываются огромные
запасы ненависти к женщинам. Он их не только душит, он топчет их,  ломает им
ребра, выламывает пальцы. Но в нормальное сношение  с ними не вступает,  его
удовлетворяет  само жестокое убийство. Доктор,  нас интересует свежий взгляд
на людей из Скиролавок: взгляд,  который выходил бы за рамки принятых  здесь
понятий добра и зла, порядочности и греховности.
     - Слушаю вас, - поощрил его доктор.
     Он пересел в кресло возле торшера и закурил сигарету.  Шледзик вынул из
кармана толстый  блокнот,  открыл,  но,  не  заглядывая  в него,  говорил  с
прикрытыми глазами, будто бы хотел вызвать в воображении образ убийцы.
     -  Девушке,  которую  нашли  в  яме,  оставшейся  после саженцев,  было
девятнадцать лет, она была маленькая  и  худенькая. Двадцать  второго ноября
прошлого  года она  поехала  на свадьбу своей  двоюродной  сестры в деревню,
которая находится далеко на севере страны.  Только один  день  она  была  на
свадьбе,  потом,  обидевшись  на кого-то - кажется,  на ту  свою  двоюродную
сестру, - она решила вернуться домой. Исчезла она  внезапно. Она не садилась
ни на поезд, ни в автобус, может быть, решила  вернуться  попуткой,  которую
случайно встретила на шоссе. Когда в конце ноября родители заявили в милицию
о ее исчезновении, следствие сконцентрировалось на  той  деревне, но  это не
дало никакого результата. Сейчас  мы знаем,  что она  убита в месте, которое
находится в ста  пятидесяти километрах от дома, - где была свадьба. Девушка,
по-видимому,  была в  дороге к своему дому,  ехала на  юг  страны.  Даты  ее
убийства мы не знаем. Это случилось после двадцать второго ноября. Ее труп в
таком состоянии, что никто не сможет определить дату смерти.
     - Слушаю вас, - снова поощрил его доктор.
     - Можно предположить, что это  убийца уговорил ее уехать со свадьбы. Он
посадил ее в свою машину или сел с ней на поезд, пересел на автобус и привез
сюда.  Но дело в том, как утверждает следствие, что никто из Скиролавок ни в
то время,  ни  в какое-либо другое  не был  в той деревне, ни у кого там нет
родных  или  знакомых,  и  вообще,  никто  из  здешних  даже  не  знал  о ее
существовании.  Значит, нужно  скорее  предположить, что она просто вышла на
шоссе, остановила случайную  машину и  поехала на встречу со смертью.  Может
быть, машиной управлял убийца, который случайно проезжал дорогой с севера на
юг? Зачем же он свернул с главного шоссе, остановился в лесу за Скиролавками
и убил  девушку  почти в том  самом месте, где  таким  же  способом,  только
несколькими  месяцами раньше,  была убита другая девушка? А может быть,  она
пересаживалась из одной машины в другую? Или только в автобусе познакомилась
с убийцей?  Только никто не видел ее в автобусе,  который останавливается  в
Скиролавках, а ведь выйти они должны были бы здесь.
     Шледзик заглянул в свой блокнот, вспомнил какую-то подробность  и снова
прикрыл глаза:
     - Не может  быть  случайностью, доктор, что  более-менее  в  том  самом
месте, в короткий  промежуток времени,  одним  и тем  же  способом,  задушив
бюстгальтером, ломая ребра и выламывая пальцы, кто-то убил двух девушек. Это
говорит нам, что убийцей  в обоих случаях является одна и та же особа. Наука
о таких случаях  говорит, что убийства на сексуальной почве не совершаются в
чужих и случайных местах, так как там преступник чувствует  себя неуверенно.
Убивают чаще всего ночью, под прикрытием темноты. Так было  с  Ханечкой, так
было и с той, другой девушкой. Слишком близко к дороге он совершал убийство,
чтобы мог без опаски делать это среди бела дня.  В темноте, во  мрак; в гуще
деревьев он сумел найти яму,  оставшуюся  после  саженцев,  там  убил  и там
закопал. Значит, он  знал об этой яме, а  закопал потому, что, когда оставил
первую  жертву  на  полянке, дело тут  же вышло  на явь и повлекло  за собой
приезд милиции, следствие, допросы. Он хотел затянуть выявление убийства или
считал, что о нем никогда никто не  узнает, потому что девушка была из очень
отдаленного места.  Убийца, стало  быть, или  местный,  или  такой,  который
отсюда  родом. Может  быть,  он  приезжает сюда только  в  отпуск, навестить
родственников.
     - Тут много таких, - отозвался доктор.
     - Мы составили большой список таких  лиц.  Проверяем, что каждый из них
делал в  ночь,  когда  погибла Ханечка, и  в третьей  декаде ноября прошлого
года. Это кропотливая  и длительная работа. Может быть, и ненужная. Я думаю,
что  убийца  живет  здесь,  на  месте.  Убеждает  меня в  этом  дело  старой
Ястшембской.  Если бы  ее стоны не  услышал солтыс Вонтрух,  и  ее  нашли бы
мертвой.
     - Это старая пьяница. Просто отвратительная.
     - Но  она  не  склонна к игре воображения, -  парировал  Шледзик. - Для
убийцы  возраст  жертвы, ее  внешний  вид,  красота,  по-видимому, не  имеют
никакого значения.  Он  ведь  не  вступает с ними в  нормальное сношение. Он
убивает  их  потому, что они  - женщины. Интересовались ли вы новой  наукой,
которая называется виктимологией?
     - Нет. Но сделаю это, - пообещал доктор.
     - Эта наука утверждает, доктор, что некоторые люди как бы уже рождаются
жертвами. Существуют люди,  которые предрасположены к  тому, чтобы постоянно
становиться  жертвами  обманщиков,   и   такие,  которых   будут   постоянно
обворовывать.  Бывают  женщины,  на  которых  неоднократно нападают,  такие,
которые пробуждают в мужчинах  садизм  и жестокость. Вы ведь не думаете, что
хороший  карманник решается обокрасть  любого  человека с толстым кошельком?
Нет.  Для  того  чтобы  стать  хорошим  карманником,  надо  быть  и  немного
психологом. Хороший  вор старательно выискивает себе жертву,  которая должна
представлять  собой  некий определенный психический  тип, в противном случае
его сразу же поймают. Это  касается и  насилий. Какой тип девушек становится
их жертвой, и иногда неоднократно?  Или слишком наивные, или слишком смелые.
Такая, которая дает уговорить себя пойти на квартиру, где она пьет  алкоголь
с  несколькими мужчинами; которая смело возвращается в сумерках через  парк,
через  лес,  дальней безлюдной  дорогой. Не  станет  жертвой насилия женщина
пугливая и недоверчивая. Если девушка на сельской гулянке пьет много  водки,
то  можно предположите,  что ее отведут за сарай и изнасилуют, разве не так,
доктор?
     -  Жертва  почти всегда  немного  виновата  в  том,  что  случилось.  К
сожалению, хоть это и жестоко, это - правда, - поддакнул Неглович.
     - Убийца ненавидит женщин. Убивает их из ненависти.  Чтобы разрядиться,
он  ищет подходящий случай, гарантирующий ему безнаказанность.  Но он ищет и
подходящую жертву, да,  скорее всего подбирает  ее себе старательно.  Думаю,
что у него  было много оказий, чтобы совершить массу  подобных поступков. Но
ему  нужен  не только удобный случай.  В подходящей ситуации  должна найтись
подходящая особа.
     -  Ханечка могла быть примером расцветающей женственности,  - задумчиво
сказал доктор. - Да, она сама это сознавала. Хвалилась своей  пробуждающейся
женственностью,  вела  себя провокационно.  Помню, как  месяца за два  перед
смертью  ни  с того ни с  сего она пришла на мою  пристань, уселась на борту
яхты.  Она  была в  коротеньком платьице  и  села так,  чтобы я  мог  видеть
полосочку ее трусиков.  Расстегнула блузочку, чтобы я мог видеть ее набухшие
груди. Спросила, не хотел бы я немного поплавать  с ней по озеру. Я велел ей
идти  домой. Если  он ненавидит  женственность, то прежде  всего должен  был
возненавидеть ее.
     - А какой была та, которую мы нашли сейчас? Потаскушкой. На свадьбе она
поссорилась  со  своей  двоюродной  сестрой  именно из-за  того,  что  стала
соблазнять  ее  молодого  мужа. Обиделась  на  сестру  и  ушла  со  свадьбы.
Наверное, она очень охотно пошла в лес с убийцей, не знала ведь, что идет за
своей  смертью.  Что  же  касается  старой  Ястшембской,  то она  без  конца
рассказывает, как она еще совсем  недавно  таскалась со  всеми, как к ней, к
вдове, каждый приходил, чтобы получить удовольствие. Жалеет о тех временах и
тех  моментах,  жалуется на свою старость,  что  теперь этого делать уже  не
может.
     -  Это  правда,  -  согласился  Неглович,  вспомнив,  о  чем   говорила
Ястшембска Иоахиму возле доски объявлений.
     - И еще есть  между ними одно  сходство, - продолжал Шледзик. - Все три
были физически  слабы. Убийца, доктор, никакой не атлет. Он выбирает жертвы,
которые будут слабо обороняться. Не нападает на женщин сильных и рослых. Это
какой-то замухрышка.
     - Или старик, - заметил Неглович.
     -  Нет, доктор.  Он  издевался над жертвами,  давил  их коленями, ломал
ребра, выламывал пальцы. Это проявление молодой  мужской  ненависти, задетой
молодой  мужской  гордости. Убийца -  это  мужчина относительно молодой,  но
замухрышка. Доктор, умоляю  вас,  подумайте,  кто в этой деревне так  сильно
ненавидит женщин!
     Неглович  спрятал  лицо  в  ладонях. Его голос  теперь  звучал глухо  и
неотчетливо.
     - Со дня  убийства Ханечки я  почти каждую ночь вставал  с постели и  с
ружьем в руках прокрадывался на ту  полянку, думая, что  я  его там встречу,
когда он  попробует  напасть на  новую жертву или попросту придет  на  место
преступления, чтобы  восстановить его  в своей  памяти и  еще  раз  пережить
наслаждение.  Ведь  именно так  бывает с  такими типами. Почти  каждую ночь,
капитан,  я выходил с оружием в  руках, чтобы его  выследить и убить.  Да, я
признаю, что собирался  его убить.  Теперь  я  знаю,  что он,  видимо,  меня
заметил и начал со мной  какую-то страшную игру. Следующую жертву он замучил
еще ближе  к  моему  дому,  в яме,  оставшейся после саженцев. Разве это  не
похоже на вызов мне? Разве вы не слышите, как он  насмехается надо мной, как
издевательски хохочет? Вторую  девушку  он задушил в конце ноября, наверное,
именно  в  ту ночь, когда я  не пошел в сторону полянки. А может,  он сделал
это, прежде чем я вышел из дому, или тогда, когда я уже вернулся? Может,  он
видел, как  я,  проходя  мимо  ямы,  миную и  останки убитой  им  девушки, и
испытывал двойную радость: что он снова убил и что я об этом не знаю? Думаю,
что  он из-за  этого растет в собственных  глазах, его распирает  гордость и
чувство безнаказанности.
     - В деревне знают, что вы ходите  туда почти каждую ночь и хотите убить
преступника? - тихим голосом спросил Шледзик.
     -  Не  знаю,  знают ли, что  я туда хожу.  Но  что  я решил его убить -
догадываются.
     Наступило молчание, которое нарушил Шледзик:
     -  Это  ведь не  игра только между ним и вами, доктор. Третьей  жертвой
должна  была стать старая Ястшембска, на которую он напал в самом оживленном
месте в деревне, у дороги возле кладбища. Эта ужасная игра идет  также между
ним и людьми из деревни,  которые пробуждают у него отвращение и  ненависть,
потому что поддаются  своим страстям. Сплетники твердят,  что раз в году тут
все живут со всеми, как животные. Разве без всякой причины пан Порваш назвал
Скиролавки "милым бардачком"?  Это и игра между законом и беззаконием, между
справедливостью и несправедливостью. Вы правы, что убийцу распирает гордость
и  чувство  превосходства.  В этой  тройной  или  четверной игре  он пока  -
победитель и триумфатор. Поэтому, по моему  мнению, он  попробует  совершить
очередное преступление. Или еще ближе к вашему дому, или почти на  глазах  у
всей деревни...
     Шледзик  глянул на часы,  захлопнул  красный блокнот и поблагодарил  за
ужин. После этого он попрощался с доктором и сел в машину, которая ждала его
возле дома на полуострове.




     <b>О том,
     что страшную вещь мог сделать только чужой человек,
     скорее всего из-за границы</b>


     В Скиролавках даже  те,  кто  целыми  днями пил пиво  на лавочке  возле
магазина, склонились перед величием  смерти двух молодых девушек и перестали
рассказывать глупые  и неприличные историйки. Люди в  деревне приглядывались
друг к другу подозрительно, склонны были рассказывать  друг о друге какие-то
удивительные  байки,  будто  бы  почерпнутые из жизни  обитателей  Содома  и
Гоморры,  хоть  в  Библии не было  подробно  изложено, что  эти  люди делали
плохого.  Подозрительность  -  похожая  на старую  попрошайку  в  лохмотьях,
которая  когда-то  наведывалась  в деревню -  стучалась  в  каждую  усадьбу,
усаживалась по вечерам  за  столы, болтала и  шептала, являлась людям даже в
снах. Чего же эти люди не делали страшного, если к ним приглядеться получше,
вспомнить прошлое, сплетней оживить воображение? Впрочем,  и правдой, злой и
горькой, можно было бы всех оделить поровну.
     Тройка  сыновей  плотника Севрука  когда-то  пробовала  свои  юношеские
способности с коровой на лугу за ольшинами, это видела жена Кондека. Лесоруб
Ян Стасяк  по  пьянке  велел  своей старшей  дочери  Агате,  когда  ей  было
двенадцать лет, полностью обнажиться, потому  что ему было  интересно, как у
нее  растут груди и покрывается волосами лоно.  Его жена  не  могла  об этом
людям  рассказать   как   следует,   потому   что  повторяла   только   свое
"хрум-брум-брум",  но  и  так,  кто хотел знать, тот понял, что она  имеет в
виду. Молодой Галембка видел, как Шчепан Жарын своим  дочерям несколько раз,
к их радости, показывал змею в выпрямленном виде. Скупой Кондек свою старшую
дочь, прежде чем она вышла замуж за сына Крыщака, время от времени по-мужски
использовал, о  чем она  сказала  своему тестю, Эрвину, когда тот за блузку,
купленную ей в Бартах, на ней лежал. А почему, если уж по правде, не ценился
старший сын Шульца, Франек? Почему он не получил от  отца хозяйство, и  было
оно  предназначено младшему брату,  а Франек  со злости  не  стал  работать,
только просиживал целыми днями на лавочке  возле магазина? Что скрывалось за
злобой, которую питал к нему  Отто Шульц? Одна из  дочерей Шульца, Ингеборг,
только  три  недели прожила  со  своим мужем, железнодорожником  из Барт,  и
тотчас же  вернулась  в родной  дом,  утверждая, что муж  ее  бьет  и  велит
работать свыше  всяких  сил.  А это  не могло быть  правдой, потому что люди
знали  его как человека очень тихого, а кроме того, у  них не  было никакого
хозяйства, потому  что он работал машинистом на  железной дороге и ничего не
требовал от жены, только чтобы она родила ему  детей и прибирала в квартире.
Три раза Инга возвращалась к своему мужу и  три раза от него  уходила. И это
потому, что она больше жизни любила своего брата Франека. С ним она жила и с
ним  хотела жить. Она осталась с мужем только после того, как он согласился,
что ее брат Франек  будет их часто навещать и во время  его поездок будет  у
них ночевать. И вот  раз в неделю Франек Шульц ездил к своей  сестре в Барты
и, похоже, из-за этого не женился.
     -  Да, это правда, что  почти  о каждом можно  было  рассказать  что-то
страшное. Однако  одно дело  -  попробовать, как это  бывает  с коровой, или
показать  змею своим дочерям, или лечь на невестку, с  ее согласия, впрочем,
или  жить с  собственной  сестрой,  но  совсем другое  - убить  в лесу  двух
девушек, поломать  им ребра,  выламывать  пальцы  из суставов. Для  мужского
удобства жила в деревне и Порова, женщина еще привлекательная, при фигуре, с
длинными  густыми волосами, заплетенными в толстую косу. Она не отказывала в
общении  за  курицу,  за  пол-литра  и  кольцо  колбасы.  Можно  было с  ней
развлечься  и поодиночке, и втроем  - разными  способами.  Все помнили,  как
прошлым  летом  в теплый  вечер  она  бегала  возле  своего дома  с  вилкой,
воткнутой  в  интимное место, и  кричала, что этой вилкой она себя  трахнет,
если никакой мужик сейчас же к ней не заявится. А однако убийца  выбрал двух
молоденьких девушек и старую Ястшембску, если верить ее пьяной болтовне.
     Настоящий мужчина из Скиролавок, если у  него в  жилах текла кровь, мог
прекрасно  устроиться без убийств,  крушения  ребер, выламывания  пальцев из
суставов и иметь дело с настоящей женщиной,  а не со старухой или с молодой,
едва   расцветающей  девчонкой.   Достаточно  было,  чтобы   Гертруда  Макух
пошепталась с одной - другой, и доктор  Неглович имел на ночь бабенку на все
сто. Порваш  мог привезти себе девушку из города, раз деревенских  не любил.
Писатель Любиньски менял жен так часто, как плотник Севрук  носки, а если бы
ему  понравилась Ханечка, то он  пригласил бы ее покататься на  яхте или  на
машине и получил бы все, что хотел, за ерундовый подарочек. И девушка никому
бы об этом и не  пикнула. Зачем  убивать, если видно было, что  она до таких
дел  охоча необычайно, даром что несовершеннолетняя? Другое дело  - лесничий
Турлей.  Конечно,  Турлей был чудной. В  деревне  слышали,  что  жена  часто
замыкает перед его носом двери в спальню, а он  потом, разгоряченный, бегает
с  ружьем по лесу. К Поровой  такой  не пойдет, потому что считает себя выше
этого, ну,  и с  кем же  он удовлетворяет  свои мужские потребности?  Но  на
старую Ястшембску Турлей тоже бы никогда не  польстился. Впрочем, он  не был
человеком  жестоким,  никогда  никого  не  ударил,  даже  похабных  слов  не
употреблял. Что тут долго говорить хороший человек был  этот лесничий, могло
у  него быть  много девушек,  как у  лесника Видлонга. Известно  ведь,  что,
например, когда весной сажают молодой лес, лесничий или лесник должен ту или
другую женщину, которая пришла  на лесопосадки, отвести в  сторонку в кусты,
потому  что  иначе лес не будет хорошо расти. Таковы лесные обычаи, так было
веками  и  будет  после.  Зачем  же  убивать?  Разве  только ради  какого-то
странного удовольствия, и  у  убийцы  в жилах  течет не настоящая  кровь,  а
отрава. Но  это совершенно не подходило  к Турлею, который хотел свою  жену,
как каждый  настоящий мужчина, только она  ему устраивала всякие штучки, как
это бывает у женщин, необязательно у жен лесничих.
     Подозрительность присела и на лавку возле магазина, окоротила шуточки и
непристойные  байки. Плотник  Севрук  раздумывал,  почему это Антек  Пасемко
вдруг отпустил себе бороду и усы, будто бы хотел изменить свою внешность, но
тот объяснил, что  теперь такая мода в  городах, а он  хочет  быть модным. В
жилах Антека Пасемко - текла кровь, а не отрава, он по пьянке сделал ребенка
хромой Марыне  и платил ей алименты. Жениться на ней ему необязательно - это
его дело. Однако если бы вдруг напала на него мужская охота, он снова бы все
получил от хромой Марыны, по пьянке или на трезвую голову, потому что другим
Марына ни в чем не отказывала.
     Шчепан Жарын размышлял, почему это все говорят "молодой Галембка", хоть
тот уже  не  молодой, у него жена  вчетверо детей, ему  уже  за  тридцать. А
"молодой" говорят, чтобы отличить  его от "старого" Галембки, и так он будет
молодым много  лет,  пока  не умрет  старый  Галембка.  Не хочется  молодому
Галембке работать,  живет  он за  счет жены,  ее  коров и птицы,  но  детей,
однако, плодит, а значит,  мужские дела делает  так, как  надо. Жена ему  не
отказывает, зачем бы ему  убивать двух девушек? Душегубом  он  не  выглядит,
просто  он  очень  ленивый. Предпочитает  пить  пиво  возле  магазина, а  не
работать, каждый бы так хотел.
     Раздумывал  и  высчитывал  в  уме  молодой  Галембка,  сколько  времени
понадобилось бы  плотнику Севруку,  чтобы в своих чеботах  пойти  через  всю
деревню в лес,  к яме,  оставшейся после саженцев, или на полянку, где убили
Ханечку.  Такую девочку, как Ханечка, плотник Севрук мог поднять одной рукой
и  задушить   в   воздухе,   как   цыпленка.  Зачем  бы  ему  удавливать  ее
бюстгальтером?  И  где  бы Севрук познакомился с какой-то  девушкой  с  юга,
которая была на свадьбе на  самом севере  страны, и  на  что бы ему  сдалось
такое знакомство? Разве когда-нибудь Севрук заинтересовался другой женщиной,
кроме своей худой и грязной мамуськи? Да, один раз он похвалил вслух большой
зад  Видлонговой,  только это значило,  что,  может,  он  и  сменил бы худую
мамуську, но на что-то потолще, а не на щупленькую девчонку.
     Впрочем, что тут долго размышлять: плотник  Севрук больше  всего  любил
вино и пиво.
     И  так  в  селе  говорили о  том  о сем, подозревали одного и  другого,
сплетничали,  припоминали,   болтали,  доносили  на  разных  людей  старшему
сержанту Корейво или капитану Шледзику, который все еще  навещал то одну, то
другую  усадьбу, во уже реже.  В  этих  раздумьях  и доносах, подозрениях  и
домыслах  одну  только  особу  не  принимали во внимание  -  старого  Эрвина
Крыщака. Во-первых, потому, что он всегда рассказывал  о разных свинствах, и
это свидетельствовало о том, что он любит это больше всего. Во-вторых, когда
его одолевали мужские желания, он шел к Поровой. В-третьих, в последние годы
он сильно постарел, потерял силы, даже не сумел бы такую слабую девочку, как
Ханечка, задушить, поломать ей ребра, пальцы из  суставов повыламывать.  Или
сделать  то же самое  с девятнадцатилетней девушкой. И разве  пошла бы такая
девушка  из дальних  краев с  Эрвином Крыщаком ночью  в лес,  и  это в конце
ноября, когда нет ни ягод,  ни грибов? Зачем было Крыщаку нападать на старую
Ястшембску,  если в давние года он спал  себе с ней сколько хотел,  и сейчас
она  бы  его  еще сердечно  поблагодарила,  если  бы он ей  что-то  подобное
предложил. Нет, об Эрвине Крыщаке  никто  не думал ничего  плохого  - и  это
рождало в нем все большее беспокойство.
     "Не  говорят  обо мне,  а  это значит, что подозревают  именно меня", -
хитро рассуждал Эрвин Крыщак и враждебно поглядывал на тех, кто сидел  с ним
на  лавочке  возле  магазина. Они, однако, не замечали этой враждебности, а,
как и раньше, обращались к нему  дружески, угощали пивом. "Они, должно быть,
сильно  уверены в своих  подозрениях, раз  так их скрывают", -  думал старый
Крыщак. И с тех пор, ранним ли утром или поздним вечером,  на лавочке  возле
магазина  или  во  время  обеда,  крутясь  ли  по  хозяйству,  Эрвин  Крыщак
чувствовал растущую уверенность в том, что он - наиболее подозреваемая особа
во всей деревне.
     Через день, а может, через два Эрвин Крыщак начал задумываться, есть ли
у людей какие-либо основания, чтобы подозревать его в убийстве двух девушек.
И  чем   больше  он   размышлял  над  этим  вопросом,  тем   большее  ощущал
беспокойство. Разве его прегрешения ограничивались только тем, что по дороге
из Барт в Скиролавки  он  по-мужски употребил свою невестку,  с ее согласия,
впрочем,  за купленную  в  Бартах  блузку?  Разве  его  эротические  подвиги
заключались только  в посещениях Поровой с  курицей под мышкой? Сколько раз,
купив  в  магазине  горсть  конфет, он  зазывал маленьких девочек, чтобы они
пошли с ним в кусты возле старой мельницы и там, сняв трусики, позволяли ему
рассматривать  свои голые щелки между ножками? Разве не таким  самым образом
за год перед убийством Ханечки и ее он тоже уговорил, чтобы  она пошла с ним
в  кусты  за мельницей, где долго и  с удовольствием приглядывался  к ее уже
большой  щелке,  покрытой  золотистыми  волосиками?  Позволила  ему  Ханечка
незадолго перед своей смертью посмотреть на свои грудки, такие хорошенькие и
так забавно торчащие, совсем иначе, чем  у зрелых женщин. Много, очень много
таких историй  вспомнил Эрвин  Крыщак, раздумывая, не  отделял ли его только
один маленький шаг от того, чтобы такую  молоденькую девчушку изнасиловать в
лесу  и убить? Да,  у людей из Скиролавок были основания, чтобы  подозревать
его в преступлении.
     - Я тоже под подозрением, -  заявил Крыщак на лавочке  возле  магазина.
Как юла, загудел от смеха плотник Севрук. Пискляво рассмеялся Антек Пасемко.
А  остальные,  молодой  Галембка  и  Франек   Шульц,  только  снисходительно
улыбнулись.
     - Вы, дедушка, -  заявил Франек Шульц, - можете  только языком маленько
посвинтушить, невестку пощупать или к Поровой  раз в месяц сходить. И больше
ничего. Другое дело - мой отец, Отто Шульц, хоть он и гораздо старше вас. Он
когда-то убил в лесу человека из-за  куска хлеба. Такой человек мог бы убить
и девушку, если бы захотел.
     Враждебно говорил о своем  отце  Франек  Шульц, но не поэтому его слова
больно резанули  Эрвина Крыщака.  Смех  Севрука и Пасемко,  слова  Франчишка
Шульца  явно  показывали, что  его считают  в деревне самым  последним. Даже
Отто,  хоть  он  и  был  гораздо старше  Крыщака,  считался  чем-то  лучшим,
мужчиной, способным на преступление. Не подвергалось сомнениям, что - как он
сейчас все  отчетливей видел  - он стал  для деревни попросту ничем, старым,
немощным дедом.
     Стиснул губы Эрвин  Крыщак и тут же  покинул  общество. Вечером, лежа в
постели,  он вспоминал, как он  уговорил Ханечку, чтобы  она сняла трусики в
кустах за мельницей, и теперь, когда он прикоснулся рукой к своему члену, то
убедился, что он у него отвердел от этих приятных воспоминаний. И он уже сам
не знал, было ли это  во сне или наяву, но он увидел, как он идет с Ханечкой
на лесную полянку, как раздевает ее и ложится на нее. Задушил ли он ее потом
бюстгальтером -  этого  во сне не было, но,  по-видимому, он  должен был это
сделать, раз Ханечку  нашли мертвой.  Утром память  об  этом  сне оставалась
живой и яркой, он чувствовал возбуждение при мысли о том, как он поступил  с
Ханечкой.  Возбуждение  длилось  весь  день,  и  он  даже  присматривался  к
какой-нибудь курице на подворье,  чтобы схватить  ее и  пойти к Поровой. Но,
однако, он предпочел и  дальше  оставаться в  состоянии  приятного  мужского
возбуждения, которое  то и дело подсовывало ему картины того,  что произошло
на полянке в лесу. Вечером воспоминание вернулось  к нему с новой силой, это
случилось  и на следующий  день, и в  конце концов он обрел уверенность, что
именно он убил Ханечку.
     На  лавочке  возле магазина  его  распирала гордость.  Он  чувствовал в
штанах  твердый  старый  корень  и с  удовольствием  думал,  глядя  на своих
приятелей:  "Вы  и  понятия  не  имеете,  кто  возле  вас  сидит.  Никто  не
подозревает старого Крыщака. А это он  сделал что-то такое, от чего у всех в
деревне сердце замирает в тревоге".
     Перед  магазином  остановился  легковой  автомобиль, и  из  него  вышла
молоденькая,  похоже,  девятнадцатилетняя  девушка,  невысокая и  худенькая.
Наверное, ее  послал  за  сигаретами тот, кто сидел за  рулем.  Эрвин Крыщак
посмотрел на машину, глянул на девушку, исчезающую в магазине, и вдруг, хотя
стоял солнечный  полдень,  будто  бы  черная  завеса  упала  ему  на  глаза.
Показалось ему, что уже ночь,  что автомобиль уехал, а девушка сейчас выйдет
из магазина  с сигаретами. Осмотрится вокруг и убедится  в  том, что  машина
уехала. И тогда он, Эрвин  Крыщак,  подойдет к ней и скажет, что машина ждет
за деревней в лесу. Если она боится пойти туда из-за темноты, то он,  старый
Крыщак, проводит ее до самого места.  Да,  именно так  было, а не иначе! Они
вместе пошли в ноябрьскую  тьму, под свист осеннего ветра, никто не видел их
по дороге, в такую погоду все сидят в теплой избе. На лесной дороге  схватил
Крыщак  девушку  за  горло,  придушил  ее,  затащил в  яму, оставшуюся после
саженцев, и раздел догола. Несмотря на густую тьму,  он ясно видел ее груди,
такие же,  как у Ханечки, ее лоно, такое же,  как у  невестки. Потом задушил
окончательно, засыпал и ушел...
     Заморгал Крыщак веками. Снова был день, летний полдень. Перед магазином
он уже не увидел ни машины, ни девушки. То, что он минуту назад видел, было,
видимо, только фантазией,  вызванной  мужским  возбуждением,  а  может  быть
просто сном наяву.
     - Ну что,  дедушка, вздремнули малость  после пивка? -  хлопнул  его по
плечу молодой Галембка.
     И  снова  этот  снисходительный  тон.  То  ли  они  в   самом  деле  не
догадываются,  кто тут возле них сидит  и кого они хлопают по плечу, называя
дедушкой? "Дураки, - подумал он о них с брезгливостью. - Я бы сказал правду,
если бы  не  ужасное  наказание, которое ждет  того, кто  убил девушек".  Он
испугался этого наказания,  призрак  петли  на виселице замаячил  перед  его
глазами. Сидел Крыщак на лавочке и размышлял:
     "Никто не узнает, кто убил этих  девушек. Никто  не узнает,  потому что
никто в самом деле не подозревает  меня, Эрвина Крыщака. Будут мной и дальше
помыкать,  называть  дедушкой, а я буду молчать со страху  перед наказанием.
Даже и в голову им не придет, что этот старый дедушка, которым они помыкают,
- такая  могущественная фигура,  такое большое преступление совершил.  Умру,
похоронят  меня,  и тайну  своих  преступлений я  унесу  в могилу.  На  моих
похоронах скажут: "умер старый дедушка, Эрвин Крыщак", а не: "умер могучий и
страшный убийца".
     Посмотрел Крыщак на просмоленное лицо Севрука, на лисью фигурку Жарына,
на  издевательскую улыбочку  Пасемко. "Ох, какие бы у вас были физиономии, у
каждого из вас, если бы я вам правду о  себе рассказал!" - наслаждался он, и
сердце его радостно билось.
     Он вспомнил и своих невесток. Они относились к нему хорошо, давали себя
иногда пощупать, а одна даже легла под него  по дороге  из  Барт. Но если по
правде, то они подсмеивались над ним, помыкали им, гоняли из угла в угол. Он
представил себе, как входит на подворье и говорит невесткам: "Это я убил тех
двух девушек", а  они, невестки, как переполошившиеся курицы, разбегаются по
углам, прячутся в сарае, вопят со страху и от большого уважения.
     К остановке возле магазина подъехал пестрый автобус, идущий в Трумейки.
Эрвин  Крыщак вдруг встал с лавочки и заявил приятелям: - Поеду в милицию, в
Трумейки,  чтобы там  дать  показания.  Говоря  это,  он  сел  в автобус  и,
отъезжая, видел сквозь  стекло  раскрытый рот плотника  Севрука, еще сильнее
сгорбившуюся  от  изумления  фигурку  Жарына.  Даже  Антек Пасемко  перестал
издевательски  улыбаться.  Да,  Эрвин Крыщак  гордился тем, что он сделал  в
лесу. Он не боялся наказания, о наказании он даже не думал.
     Выпрямившись,  пружинящей  походкой  вошел  Эрвин  Крыщак  в  отделение
милиции в Трумейках и встал пред обличьем старшего сержанта Корейво.
     -  Я пришел, чтобы дать показания, - сказал он. - Это  я убил тех  двух
девушек.
     Он  ожидал, что при этих словах Корейво громко крикнет, из всех  комнат
отделения выбегут милиционеры, закуют его в  кандалы и, упирающегося -  а он
собирался  вырываться и упираться, - потащат в комнату на допрос. Но Корейво
погладил  свои  маленькие  усики - он недавно  отпустил  усы, -  вздохнул  и
сказал:
     - Подождите, дедушка,  в приемной у дверей. Там есть  пепельница, можно
закурить.  Капитан Шледзик,  который ведет  дело  об убийстве  тех  девушек,
сейчас занят. Как освободится, он вас пригласит.
     Уселся  Эрвин Крыщак в приемной с пепельницей. Была там какая-то старая
бабища,  тихонько поплакивающая из-за гусей,  которых у нее  кто-то украл  с
выпаса. Хотел ей Крыщак рассказать, зачем  это он явился в отделение и  ждет
теперь в комнате с пепельницей, что он -  страшный преступник, а кража гусей
это ничто  по сравнению  с  его делами.  Наверное,  бабища с  криками  ужаса
выбежала  бы  из отделения,  бросив на  произвол судьбы  дело  об украденных
гусях. Но до бабищи, похоже, ничего не доходило.
     Уже после первых слов Крыщака она начала плакать громче и перебила его,
жалуясь на вора.
     -  Двух девушек?  - размышляла  она вслух. - Может, это они украли моих
гусей. Таких девушек и убить не жалко.
     Обиделся на нее  Крыщак, еще больше распрямил спину, придал своему лицу
выражение строгости  и  неприступности. "Затрясешься  передо мной от страха,
когда обо  мне  правду услышишь",  -  гневно  думал он  о старшем  сержанте,
который велел ему ждать в комнате с пепельницей. И злился еще больше, потому
что хоть и была в комнате пепельница, воспользоваться  ею он не мог,  потому
что у него не было сигарет.
     Прошло четверть часа, прежде  чем в приемной появился капитан Шледзик и
пригласил  Крыщака  в кабинет  на втором этаже, который  ему отвели на время
следствия.
     - Так это вы, значит, убили тех двух девушек, - равнодушно обратился он
к Крыщаку, указывая ему на стул перед своим столом и угощая сигаретой.
     - Да. Задушил. Обеих,  - подтвердил Эрвин  Крыщак. - А вы меня даже  не
подозревали.
     Шледзик уселся за  стол, разложил на нем  чистый лист бумаги, вынул  из
кармана шариковую  ручку, записал  имя  и  фамилию  Крыщака,  дату  и  место
рождения.  Потом  он  задал  ему  несколько  вопросов  и  его  ответы  начал
записывать в протокол.
     Эрвин Крыщак  рассказывал с подробностями. День за днем, час за  часом,
даже минуту за минутой  - как он сначала вынашивал замысел преступления, как
по том  его реализовал.  Подробно  он  описывал, какое большое  удовольствие
доставляло ему убийство  тех девушек, разглядывание,  совершение насилий.  И
так он был поглощен подбором слов, подходящих для определения его поступков,
что не  заметил, как  в  какой-то  момент рука  капитана Шледзика  вместе  с
шариковой ручкой зависла в воздухе, опершись на локоть,  и так и оставалась.
Когда  же он  закончил и смиренно склонил голову,  капитан  Шледзик  вежливо
спросил:
     - А есть ли у вас, дедушка, обратный билет в Скиролавки?
     У Крыщака было ощущение,  что ему на спину кто-то  вдруг свалил центнер
пшеницы. Он аж согнулся, сгорбился, слезы навернулись ему на глаза. И в этот
момент капитан  Шледзик проник в его самые тайные  мысли,  и ему стало  жаль
старика.
     - Кажется, последний автобус в Скиролавки уже ушел. Поэтому  мы отвезем
вас на машине с надписью "милиция".
     -  В  наручниках? - оттенок радости  зазвучал в голосе  Крыщака. - Нет,
дедушка,  - покачал головой Шледзик. - В наручниках мы привозим в отделение.
А отвозим уже без наручников.
     В Скиролавки  Крыщак вернулся в  машине  с надписью "милиция". Он вышел
перед своей усадьбой, не захотел разговаривать с сыновьями и  с невестками и
сразу  лег  в постель. Отказался от еды  и хотел умереть с отчаяния и стыда.
Всю ночь  он не спал,  до самого полудня лежал в  постели, поджидая  смерть,
которая, однако же, не пришла. Тогда  после полудня  Эрвин  Крыщак  встал  с
постели, поел супа с лапшой и пошел на лавочку возле магазина, где его ждали
плотник Севрук, молодой Галембка, Франек Шульц и Антек Пасемко.
     Как  обычно, он уселся на  лавочке, принял  от Севрука  начатую бутылку
пива, отпил, вытер губы тыльной стороной руки и заявил:
     - Я вчера дал в милиции свои показания. Я им  сказал,  что это страшное
преступление  не мог совершить никто из Скиролавок. Это сделал кто-то чужой,
скорее всего из-за границы.
     И это известие о показаниях Эрвина Крыщака быстро разошлось по деревне.
В сердца  людей сразу  же  вошла радость,  и  охватило их  чувство огромного
облегчения. Потому что уж так устроено, что  если случится что-то плохое, то
приятнее думать, что это сделал кто-то чужой, скорее всего из-за границы.
     Странно устроена  и человеческая память. Пока по деревне крутились люди
в  милицейских мундирах и от усадьбы к усадьбе ходил капитан Шледзик, память
людей  оживала и  могла заглядывать в далекое прошлое. Но когда  эти мундиры
исчезли и перестал ходить по деревне капитан Шледзик, и даже не каждый  день
появлялся в отделении милиции в Трумейках, память у людей стала усыхать, все
события потихоньку погружались в  забвение. Через две недели после того, как
был обнаружен труп в яме, оставшейся от саженцев, кружок любителей танцев, с
плотником Севруком  и Жарыном во  главе, даже гулянку на всю ночь устроил, в
здании  пожарной  охраны, с буфетом,  хорошо снабженным  водкой. Утром после
гулянки страшный  крик поднялся  в деревне,  потому  что  за  кустами  возле
мельницы обнаружили лежащую замертво четырнадцатилетнюю дочку  Смугоневой  в
платьице, задранном на  грудь.  Вонтрух  и  несколько других  мужчин  стояли
поодаль на страже, никого не подпуская  к  жертве, чтобы не затоптали следы.
На страшной скорости, с сиреной, тут же приехали Корейво и капитан  Шледзик.
Каково же было их изумление, когда вдруг четырнадцатилетняя дочка Смугоневой
поднялась с  земли, платьице стыдливо обдернула и, качаясь,  все еще пьяная,
зашагала  к дому.  Шледзик хотел  ее допросить,  чтобы  узнать, кто  и каким
образом на нее напал  и скорее всего совершил  насилие,  но она  не захотела
давать показания. От людей доброжелательных - а в таких нигде нет недостатка
- Шледзик  узнал, что это парни  Севрука, молодой Галембка и,  кажется,  еще
двое по  очереди ложились на дочку Смугоневой, а она и не протестовала, и не
сопротивлялась.  Смугонева разоралась на  Шледзика,  что  милиция занимается
такими   делами,  допросы  какие-то  собирается  устраивать,  а   из-за  них
порядочной  девушке  грозят  оскорбления и сплетни. Дошло  даже до чего? Она
стала отрицать факт, что ее дочку изнасиловали и что она лежала обнаженная в
кустах возле мельницы.  Все это, по  ее мнению, плохие люди  выдумали,  да и
милиция.
     Громко смеялись люди в Скиролавках над этой историей. А ведь нет ничего
хуже для серьезного дела, чем смех и  издевательства. В смехе утонула память
о двойном преступлении. И каждый раз, как  кто-то возвращался к этому  делу,
всплывала история дочки Смугоневой, и люди разражались смехом.




     <b>О зеленом "опеле",
     пани Туронь, Бруно Кривке,
     семье Грубер и многих других вещах</b>


     Наступили  дни  солнечные  и  безветренные, полуденный  зной, казалось,
рождал  на недвижной глади вод сны о прошлогодних утопленниках,  об одиноких
прогулках Полудниц, которые  подкарауливают  купающихся детей.  В Скиролавки
приезжали курортники и туристы, чтобы напитать взор очарованием  озера Бауды
и поразиться кипящей зеленью  лесов. К  леснику Видлонгу, как каждый год уже
много лет, приехала из  столицы пани Туронь с маленьким сыном  и мужем,  а к
Курту Веберу - его брат  из-за границы, Герхард, на зеленом "опеле". Красный
"опель", который когда-то  принес ему насмешки и дурную славу, он по дешевке
продал на автомобильной ярмарке, а зеленый он уже никому не приказывал в зад
целовать. О том событии многие уже забыли, только  дети еще время от времени
играли  в  Герхарда Вебера и плотника Севрука, который за три чужих банкнота
согласился поцеловать в зад красный "опель". Совершив это и сгребя банкноты,
Севрук заявил,  что  у  машины нет зада,  а только багажник, и  он,  плотник
Севрук,  поцеловал "опель" в  багажник,  а это, по существу, в корне  меняло
дело. Тут же и вдова Ястшембска, и Шчепан Жарын предложили Герхарду, что они
поцелуют багажник даже за два чужих  банкнота. Но Герхард Вебер этого уже не
хотел, потому что  одно дело -  поцеловать машину в зад и  совсем другое - в
багажник, где он держал коробку,  полную банок с пивом.  Он  пил  это пиво и
банки  разбрасывал  по всей  деревне, чтобы детям было  что пинать, ведь они
лучше гремели,  чем  те, из-под  мясных консервов. От  этого пива у Герхарда
вырос огромный живот, а лицо стало красным, и двигался он  неуклюжее  - люди
говорили,  что  он  мог  бы  завести себе  тачку и  живот на ней перед собой
возить. Слонялся Герхард по хозяйству, которое его брат, тоже толстый, но не
настолько, получил после отца и брата, когда тот за границу уехал. И так ему
бубнил целыми днями: "Этот котел я с собой заберу, ведь он  от отца остался.
Молитвенник тоже возьму, потому  что он от отца. Фотографии отцовские тоже с
собой заберу, они ведь от отца". Грозил  он брату: мол, то, что не влезет  в
"опель",  он  продаст, потому что все осталось от отца, и  Герхарду, который
живет на чужбине и работает на мясокомбинате,  все это причитается. Весть об
огорчениях  Курта  Вебера  дошла  до  доктора  Негловича,  до  его  дома  на
полуострове.  А  поскольку  доктор,  прежде чем стать доктором,  сразу после
войны ходил с Куртом Вебером в  один класс и даже какое-то время сидел с ним
за одной партой, он вполне мог прийти к Веберу и  поприветствовать Герхарда,
как старого знакомого. "Ты все  еще говоришь "йо", - сказал доктор Герхарду.
- А  ведь еще в школе я делал  тебе замечание, что надо говорить "йа", а  не
"йо". Потом они сели  в  зеленый "опель" и поехали к  тому месту, где в лесу
стоял большой камень, на котором  была  выбита, среди прочих, и фамилия отца
обоих Веберов. В этом лесу его расстреляли за то, что он не  хотел служить в
чужой армии. "Этот камень тоже забери с собой или продай, ведь он остался от
твоего отца", - сказал ему доктор. Что было дальше неизвестно, но с  тех пор
Герхард  Вебер иначе относился  к  брату, всегда привозил  ему  какой-нибудь
подарок, а однажды даже купил ему новую косилку.
     Совершенно другое дело было с пани  Туронь. Она приезжала из  столицы в
Скиролавки  не  на  зеленом  "опеле",  а  на   старой  малолитражке.  О  ней
рассказывали  разные гадости, а прежде  всего то, что  она  своего  мужа, по
имени Роман, который окончил филологический факультет в университете,  сняла
с  работы  и,  когда  у  них  родился   ребенок,  превратила  в  служанку  и
домработницу. Болтали, что он ходил по магазинам с авоськой,  стирал пеленки
и трусы,  готовил обеды и ребенку попку подтирал. А его жена, пани Туронь, в
это  время училась в докторантуре, но  не в настоящей, потому что лечиться у
нее было нельзя. Но  вообще-то, как настоящий доктор, она постоянно говорила
всем о гигиене. Жена лесничего Видлонга рассказывала о ней, что в отпуск она
привозила  два  чемодана  чистых трусов  и  один  чемодан лигнина,  и  когда
встречала  по  дороге какого-нибудь  сопливого ребенка, то останавливалась и
давала  ему  кусочек лигнина,  чтобы он  вытер нос.  В этой  ситуации Роману
Туроню всегда было что стирать, и,  хоть он был старше жены всего на  восемь
лет,  он  уже волочил  ноги,  как старик,  а идя  на  прогулку  с женой  и с
ребенком, громко выпускал  газы, на что она, как настоящая дама, не обращала
внимания. Пани Туронева любила загорать голой в местах отдаленных, но хорошо
просматривающихся, а мужа с ребенком она  в это время отсылала на прогулки в
лес. Люди замечали и то, что, сколько бы раз он ни шел со своим ребенком или
ни смотрел на него, на его  лице  всегда  была написана гордость, а вместе с
тем - изумление, как будто  он до сих  пор не  мог  надивиться,  что  из его
мужских  чресел  и лона его жены произошло творение  настолько  совершенное.
Совершенство это, однако, трудно было заметить, потому что, как у всех детей
в деревне,  у малыша были только две ноги  и две  руки,  туловище и  голова,
немного великоватая, но не  от мудрости, а только от родителей, потому что и
у Туроня, и у Туроневой головы были крупные. Может быть, он и был умнее, чем
другие  дети  в  деревне, а может, и  глупее - никто  не мог  это проверить,
потому что Туронева из  соображений гигиены не разрешала своему  мальчику ни
играть, ни даже встречаться с другими детьми, даже с такими, у кого не  было
соплей. Видлонгова  рассказывала, что, кажется, не такой уж он умный, как об
этом твердят  родители,  потому что  скорее  надует в  штаны, чем пойдет  за
сарай. А  когда по  малой нужде  он брал в руку свой крошечный  отросток, то
мать  тут же приказывала ему  идти  мыть руки,  будто бы, господи прости, он
постоянно  мочил  его в чем-то грязном. Из-за  этого постоянного мытья рук и
подмываний пани Туроневой у  Видлонговой болела спина, ведь  она таскала все
новые  и новые ведра с  водой. Молодой Галембка тоже рассказывал о Туроневой
разные пакости,  например, такую. Услышав, что люди в Скиролавках раз в году
в одну из ночей все влезают друг  на  друга на старой  мельнице, она аж руки
заламывала: "Ах, как это негигиенично". Она велела Галембке перевезти ее  на
лодке  на Цаплий остров,  где  он показал ей прошлогодние  следы от  костра,
который  разводят  тогда, когда наступает та ночь.  Рассказывал  ей  молодой
Галембка, что в ту тайную ночь костер на острове горит необычным голубоватым
пламенем,  а  кто  увидит этот  пламень пылающий,  тот, как ночная  бабочка,
бьется  о  стены; потом  люди идут  во тьме  к старой  мельнице - молодки  и
старцы, замужние  и вдовы, мужчины женатые  и  холостые, и такие, кто еще не
пробовал женщину. А  когда  костер угасает,  на  сене у Шульца слышны только
громкие вздохи и  вскрики женщин, которые совокупляются неизвестно с  кем, в
потемках,  во   мраке,  на  ощупь.   И  наслаждение  тогда  всех  охватывает
несказанное,   потому   что  кровь   человеческая   с  кровью   человеческой
смешивается,  человек человеку  становится братом, сестрой,  мужем  и женой,
каждый живет с  каждой, как это, наверное, было в раю, когда люди не ведали,
что такое стыд.  Даже  жаль, что только раз в году  бывает такая ночь,  и то
неизвестно,  когда. Именно поэтому  люди  в Скиролавках  такие  печальные  и
вечерами  с  глубокой тоской смотрят на остров: не  видно  ли там огня.  Так
повествовал Галембка, а пани Туронь тряслась от омерзения и отвращения, но и
сама,  похоже,  всякий  стыд  потеряла, потому что  наутро Галембка пришел к
доктору Негловичу  и, расстегнув ширинку, показал свой  член, воспаленный  и
распухший. "Стерся он в той бабе, как поршень в плохо смазанном цилиндре", -
пожаловался он доктору. А тот дал  ему бутылочку с водой Бурова, предписывая
делать  компрессы,  и громко  говорил:  "Боже, до  чего  людей  доводит  эта
гигиена". Из этого вытекало, что не все доктора - сторонники гигиены. У пани
Туронь  был  толстый  блокнот, с ним  она  иногда  ходила  по  деревне,  ища
кого-нибудь, кто бы ей подробно рассказал о той ночи на старой мельнице, так
как она в  интересах науки  хотела узнать  правду. К сожалению, никто не мог
сообщить ей ничего конкретного, потому что в таких маленьких деревушках, как
Скиролавки, люди  не очень-то умеют отличать правду от выдумок, фантазию  от
реальности.  В  маленьких  деревеньках такие  вещи  всегда перемешаны  между
собой, как капуста, мясо, картошка и разные приправы в щах. И поэтому каждый
год пани Туронева затаивалась ночами у окна на втором этаже дома Видлонгов и
внимательно  смотрела  на озеро в сторону Цаплего  острова: не увидит ли она
там  отблеск огня. И всю ее трясло от  отвращения при мысли о том, что потом
будет  твориться  на старой  мельнице. Она даже  решила  пойти  туда,  чтобы
объяснить людям, что они предаются негигиеничному занятию. Но ни разу как-то
не  удавалось  ей  заметить  того  огня  на  Цаплем  острове:  видимо,   эти
отвратительные вещи творились в другое время или вообще в другом месте,  как
утверждал ее муж, Роман, когда заставал ее притаившейся у окна.  Но ничто не
могло оттащить  ее  от этого  окна.  Она делала вид, что не  слышит, как муж
громко  выпускает  газы,  и,  глядя  в темноту  на  озере,  становилась  все
печальнее. В такие минуты она думала о себе, что ей всего тридцать пять лет,
она и рослая, и красивая, но с момента рождения ребенка не  может преодолеть
в муже уважения, которое он питает к ней из-за того,  что она стала матерью.
Мужчины же, с которыми она встречалась на разных симпозиумах и съездах, один
раз  на нее  войдя, быстро от нее удирали, даже не  объясняя причин. Если по
правде,  то  в этих долгих минутах сидения  у окна  не  только печаль,  но и
странное  наслаждение находила  пани  Туронь;  наслаждение,  по которому она
потом  тосковала в  столице, пока  снова  не наступало лето и она  снова  не
приезжала  к  Видлонгам, чтобы притаиться  у окна.  Потому  что не только  в
маленьких деревушках, но и в некоторых людях правда и ложь бывают перемешаны
между собой.
     Сразу же после сенокоса приехал в Скиролавки некий Бруно Кривка. У него
был  белесый  конь  и двуколка, облепленная  цветными рекламами  заграничных
фирм, выпускающих масло для  автомобилей, а также всем  тем,  что можно было
прилепить  на  кузов  -  объявлениями  о  скупке  свиней  и  телят, афишами,
приглашающими  на  флюорографическое обследование легких.  Целый день  можно
было провести,  читая  и  разглядывая  эти наклейки  и  объявления, а  самый
дотошный  мог  обнаружить  и   вырезанную  из  заграничной   газеты  цветную
фотографию обнаженной девушки, у  которой между ног, вместо того, что бывает
у других баб, был розовый тюльпан. А все это было налеплено, чтобы приманить
людей  к  двуколке,  на которой  гордо  сидел Бруно Кривка и  гладил  черную
бороду,  милостиво  глядя на народ,  а  потом благословляя его  размашистыми
движениями  рук.   Были  в  Скиролавках  такие,  кто  помнил   этого  Кривку
обыкновенным крестьянином из Ветрвальда, отличавшегося от других только тем,
что свою жену  по  пьянке бил табуреткой сильнее,  чем другие. Но много  лет
назад   одна  журналистка  из  столицы,   которая   была  в  этих   краях  и
интересовалась разными местными особенностями,  спросила Бруно Кривку, не он
ли последний из рода здешних древних капелланов, которых называли "кривыми".
Как  итог  этого разговора  появилась  в  какой-то газете  фотография  Бруно
Кривки, а прежде  всего  его большой черной бороды и огромной лысины. С  тех
пор Кривка перестал бить свою жену, решил отыскать исчезнувший народ и стать
его капелланом.  Тогда  он  начал объезжать  на своей  двуколке  деревни,  в
основном  местности  у озера  Бауды,  потому  что  он считал  себя  баудом и
презирал соседнее племя  бартов, которые много  лет  назад  украли  коней  у
учителя  Германа Ковалика.  "Кривитесь  половиной  лица,  а  половиной  лица
улыбайтесь,  - советовал  Бруно Кривка  своему народу,  - потому  что  таким
образом вы покажете, что  помните все обиды, которые нам достались от готов,
мальтийских рыцарей и других пришельцев. Народы - это выдумка Сатаны. В счет
идут только родовые и племенные общины. Задумайтесь, из  какого вы рода  или
из  какого вы  произошли  племени, и к этому обратите свои мысли. И тогда вы
научитесь улыбаться половиной лица  и половиной лица кривиться,  чтобы никто
не подумал, что вы всем довольны. Всегда мы были то за одних, то  за других;
а это значит, что мы всегда  были и против одних, и против других. Настоящий
бауд - вероломный изменник,  даже смерть он хотел  бы  обмануть. У бауда нет
друзей, и  свою  страдальческую  мину он проносит по  всем дорогам. Требуйте
сочувствия к  исчезнувшему народу, но тому, кто  посочувствует вам, воткните
нож  в спину, улыбаясь одной половиной лица и половиной лица  кривясь, чтобы
никто  не  подумал,  что  вы всем  довольны. Ничто не  воскресит  родовых  и
племенных общин  во  времена,  когда уже живут народы.  Эти  народы  -  наши
разорители,  это они погубили наши давние  общины. Будьте против народов,  а
одного из нас выберите королем".
     Так  говорил Бруно  Кривка плотнику  Севруку,  который  отвечал ему  на
наречии  певучем  и мягком,  так  как  происходил из дальних  краев. Так  он
говорил  с Ионашем Вонтрухом, которого считал  баудом, но Вонтрух не умел ни
улыбаться  половиной лица, ни  половиной лица  кривиться, потому что  вообще
улыбка  мало когда  гостила на его лице  - только  полная серьезность.  Ведь
Ионаш  Вонтрух помнил,  что  по земле  бесшумно ступает Сатана, князь  тьмы.
Искусством кривиться и в то же время улыбаться хотел овладеть Отто Шульц, но
ему мешала память о  пылающих снегах  и  о человеке, которого он  убил  ради
куска хлеба. Баудом Кривка признал и Эрвина Крыщака, потому что, видимо, это
он убил ножом князя Ройсса,  последнего из мальтийских рыцарей, чем доказал,
что надо  платить изменой за чью-либо милость. Но князь  Ройсс происходил от
великанов, а Крыщак - от средних карликов, и Крыщаку все время казалось, что
великан еще жив  и грозит  ему пальцем. И куда же  мог  спрятаться маленький
карлик, если не под бабью юбку? "Эта проклятая  земля все  время родит новых
великанов,  - жаловался Крыщак Бруно Кривке.  -  Земля  дрожит,  когда  идет
доктор или сын его, Иоахим. У тебя, Кривка, в женах полная женщина,  которая
носит  широкие юбки. Вот туда и спрячься, как это  делаю я, и таким способом
окажешь почести Житной Бабе, а в "кривого" не играй".
     Вскоре  у Кривки появился могущественный  конкурент в лице Арона Зембы,
который  объявил  себя  королем  бартов.  С  тех  пор люди  стали узнавать о
превосходстве бартов над баудами. Из рассказов Зембы  вытекало, что у баудов
никогда не было никакого короля, а если кто-то из них и возвышался благодаря
милости мальтийских  рыцарей до каких-нибудь родовых  должностей,  то всегда
впадал  в  алкоголизм.  Не  было  у  них  редкостью,  когда  брат  с  ружьем
подстерегал  брата  или кузена, и  обычно  ненавистью они платили  тем,  кто
отнесся к  ним по-хорошему. О Зембе же Кривка говорил, что его пращур тайной
стежкой провел через болота мальтийских рыцарей на стоянку племени, где всех
баудов  выбили подчистую, а  от  домов не  оставили камня на  камне. Каждому
великану барты были  готовы  служить, жен своих  склоняли к проституции  или
продавали в  рабство, охотнее всего  - арабским купцам.  А  когда  наступало
время испытаний и  надо было идти  в ту или иную сторону, барты шли в  ту, а
бауды  -  в  иную  сторону, и  поэтому  их  дороги  все время расходились  и
отдалялись  друг  от  друга.  Тем  не менее  оба  -  и  Кривка,  и  Земба  -
придерживались  мнения, что  племенную  тождественность  надо  оберегать  от
чужих,  то есть  улыбаться только половиной лица и половиной лица кривиться,
чтобы никто не подумал, что они всем довольны.
     Не любил  Бруно Кривка доктора, не любил писателя Любиньского,  а также
художника  Порваша, считал их чужими  и никогда  не  отвечал  на их поклоны,
потому что, по его мнению, они выше ценили народ,  чем племенную общность. И
гнев охватил  Кривку, когда дошла до  него  страшная  весть,  что  Непомуцен
Любиньски  услышал крик этой земли на Свиной лужайке  около давней  виселицы
баудов. "Это моя жена кричала, когда я ее бил кулаком по голове", - объяснял
людям Кривка, который не хотел, чтобы Любиньски таким способом стал баудом и
считался бы баудийским писателем. Что осталось бы тогда от Кривки, если б не
его  баудийское  происхождение?   Кто  бы  им  интересовался?  Кто  бы  стал
разговаривать с ним и слушать его проповеди? Кто бы брал у него интервью для
газет?
     А  однако  этим летом, приехав  в  Скиролавки, Кривка  снова должен был
выслушивать  о том, что Любиньски крик этой земли услыхал. Узнал он и о том,
что  (как  говорилось  в старых книгах,  прочитанных Любиньским) не  было  у
баудов никаких капелланов, которых бы  звали "кривыми". Вожди  племен, когда
хотели   созвать  свой   народ  на  какое-нибудь  сборище,   высылали  людям
палку-кривулю, которая по-баудийски называлась "крива". И значит, Кривка был
не  потомком древних капелланов,  а  всего  лишь человеком, фамилия которого
происходила  от палки-кривули. Тогда плюнул  Бруно Кривка четыре раза на все
четыре  стороны света и, погрозив Любиньскому,  тут  же  двинулся  в путь на
своей двуколке разыскивать исчезнувший  народ.  Вскоре  люди  забыли о  нем,
потому что именно  в это время Кондек  попал в ужасную переделку и, хоть был
богатым, почти неделю ничего не  ел  из-за своего скупердяйства и ушлости, а
также по вине семейства по фамилии Грубер.
     Еще в январе Кондек получил от этого семейства письмо с вопросом, могут
ли  они приехать в июле, чтобы увидеть место, где они  когда-то жили. Ожидая
разных  дорогих  подарков, Кондек пригласил  Груберов к  себе,  две  комнаты
отремонтировал  для приема гостей. А за день до приезда  этих гостей,  чтобы
показаться  неимущим,  которому необходима поддержка, он  увел в поле  возле
леса своих  десять  дойных коров.  Сорок  свиней и подсвинков  он перегнал в
пустой хлев плотника Севрука. Жене  своей  он  приказал,  чтобы всю еду  она
старательно припрятала по углам, чтобы пробудить сочувствие Груберов. Одного
только он не мог сделать, а именно - заслонить чем-нибудь или же перенести в
другое  место  хлев и новый сарай, который  он построил на месте развалюшки,
потому  что  хозяйство,  оставшееся  от  семейства  Грубер,  было  одним  из
беднейших в деревне. Под конец он посыпал подворье желтым песком, чтобы было
где  поставить зеленые  и красные  "опели",  похожие  на  тот, который был у
Герхарда  Вебера.  Не  ел  Кондек целую  неделю,  жене  и  дочкам  тоже есть
запретил, чтобы выглядеть оголодавшими.
     В назначенный день на подворье Кондека въехал небольшой  микроавтобус с
надписью  "******-******".  Это значило, что  микроавтобус  принадлежал бюро
путешествий некоего  Плевки. За рулем сидел  сам Плевка, потому что все бюро
путешествий состояло из него  самого и его микроавтобуса, а  сам Плевка  был
родом из  не слишком отдаленных Ромбит, где его отец до войны был жандармом.
Этот Плевка  велел напечатать себе наклейку с надписью "С Плевкой - в родные
края"  и возил  преимущественно  людей  старых, неграмотных,  потому что  за
дополнительную  плату  он  брал  на  себя оформление их  паспортов.  Из  его
микроавтобуса  вылезли три толстые  и  весьма  старые женщины,  из которых и
состояло семейство Грубер. Одна из них была девицей,  две остальные получали
пенсию за умерших  мужей-металлургов,  все три были сестрами  и  родились  в
доме, где сейчас жил Кондек.  Они  привезли Кондеку много  цветных шариковых
ручек  и несколько детских, очень красивых, пижамок, потому что считали, что
Кондек молодой человек и у него маленькие дети. С собой у них было несколько
буханок хлеба,  несколько пачек масла  и  множество мясных консервов, потому
что  они не  смели требовать от Кондека, чтобы он их  еще и кормил.  Три дня
Кондек ел все  более черствый хлеб, привезенный сестрами Грубер, которые ему
объясняли,  что выбрасывать черствый хлеб  -  это грех.  Их  масло  по вкусу
напоминало  Кондеку маргарин, а  после свинины  из  банок у  него разболелся
живот. Тогда на третий день  Кондек рассердился и, ударив кулаком по  столу,
велел жене,  чтобы  она  достала из углов корейку и сало, колбасу и рубленое
мясо, обед как следует сварила, хлеб семейства  Грубер размочила  в  воде  и
курам  отдала. Он  забрал своих  свиней и  подсвинков  от плотника  Севрука,
десять  дойных коров  привел  на пастбище поближе к  дому. Со временем между
ними все сложилось хорошо, сестры Грубер подновили могилы своих родителей на
кладбище в Скиролавках и обсыпали их камушками с  озера, помогали Кондековой
готовить  обеды, доили  коров,  обихаживали свиней и  подсвинков Кондека,  а
иногда тем микроавтобусом с Плевкой за рулем (такой у них с ним был договор)
ездили на экскурсии  по  дальним и ближним околицам. Случилась и  с Кондеком
удивительная  вещь,  а  именно   -   младшую  из  сестер  Грубер,  по  имени
Хильдебранда, по  мужу Кайле, он в один прекрасный вечер в собственном сарае
насадил на  свой мужской  вертел  и такое  получил  удовольствие,  какого не
случалось ему  иметь уже  много  лет с собственной  женой, хотя  она была  и
намного красивее, и моложе, чем эта Хильдебранда Кайле. Но, как говорят, все
чужое и заграничное  всегда кажется интереснее, привлекательнее и лучше. При
первом подходящем случае Кондек похвалился знакомым мужчинам возле магазина,
какие у него выгоды от сестер Грубер: что сберегается электрический доильный
аппарат и, кроме этого, есть и мужские удобства. И с таким вкусом он об этом
рассуждал, что старый Эрвин Крыщак почувствовал в себе мужское любопытство к
этим женщинам  и,  забыв, что  у него из  верхней десны  торчит  только один
желтый  зуб,  тут же пошел к сестрам Грубер и заговорил с ними на их  языке,
потому  что  почти  до  конца  войны  он  служил  при дворе  князя  Ройсса в
Трумейках.  Старшая из сестер,  Анна, по  мужу  Трегер,  согласилась пойти с
Крыщаком  в  лес, чтобы осмотреть большой камень, на  котором была  вырезана
надпись о  том, что много лет назад Его  светлость застрелил здесь  крупного
оленя. "А вы  тоже охотник?" -  спросила она  его по  дороге. "Случается,  -
ответил  Эрвин  Крыщак.  -  Только в последнее  время  все труднее  с ружьем
управляться". Захихикала эта Анна и спросила Крыщака,  не стыдно ли  ему еще
охотиться,  раз он уже внуков дождался, а что касается ее, то ей нечего  для
себя  жалеть, потому  что она  - вдова. Ответил ей  Крыщак, что  примером он
всегда считает князя Ройсса, а тот был одновременно и женатым, и холостяком,
и монахом, а как выпьет, так даже старушек не пропускал и гонялся за ними по
дворцовым коридорам. "Как же  он мог быть и женатым, и холостяком, да еще  и
монахом?" - удивлялась  пани Анна.  Признался  ей  Крыщак, что он  этого  не
понимает, но после  князя Ройсса у него дома есть бумага с золотой короной и
надписью, тоже золотой, из  которой следует, что князь был не только князем,
но  и  кавалером ордена мальтийских рыцарей. Так вместе с Крыщаком пани Анна
осмотрела памятный  камень, а потом они пошли в молодняки,  и старый  Крыщак
показал  на вдове класс рыцарской  езды.  Другие пробовали соблазнить третью
сестру Грубер, но та, будучи девицей, даже в пожилом возрасте уговорить себя
не дала, и это никому не  показалось странным, потому что  к некоторым делам
она  была  не приучена. Через девять  дней  сестры  Грубер уселись  вместе с
Плевкой в  его  микроавтобус  и уехали  со  слезами  на глазах, всплакнула и
Кондекова, и дочки Кондека, и даже сам алчный Кондек утер слезы, несмотря на
то,  что  только цветные шариковые  ручки и красивые  пижамки ему  остались.
Потом кое-кто насмехался над Кондеком и этими пижамками, а другие завидовали
мужским удобствам, которые он получил с приездом Хильдебранды. Так уж бывает
в  маленьких  деревнях,  что  не  только  ложь и правда,  действительность и
фантазия, но  и  насмешки и зависть  перемешиваются между собой,  как разные
приправы в  щах.  Впрочем,  новые заботы  покрыли те,  минувшие,  пылью.  По
приглашению пани Басеньки, жены писателя Любиньского, к ней приехала в гости
ее давняя подруга, панна Бронка, о которой пани Басенька неосторожно шепнула
кому-то, что та  в ночных ресторанах под именем Эльвира публично раздевается
и  каждый   раз  берет  за  это  шесть  тысяч  наличными;  столько,  сколько
деревенские  женщины  получают  за  четырех  поросят. Возмущались  некоторые
женщины такой несправедливостью, но  и  мужчинам показалось странным,  что в
городах дают столько денег только за само  раздевание, даже  без возможности
потрогать раздетую бабу. В связи с этим много было болтовни  среди людей - и
в магазине, и возле магазина, - но никто не мог сказать об  этом деле ничего
конкретного,  потому  что  не оказалось смельчака, который прямо спросил  бы
пани Басеньку или даже эту  панну Эльвиру.  Что же касается этой  последней,
признавали,  что она красива, но вроде бы немного худовата,  и так уж она не
любила этого раздевания, что все две недели, которые пробыла в  Скиролавках,
несмотря  на жару, она  всегда  гуляла в  брюках и в блузке, застегнутой  до
самой шеи, и никогда ее, даже у воды, не  видели в купальном костюме. Не то,
что  пани  Туронь,  которая  каждый  день  ходила  в  места  отдаленные,  но
просматривающиеся, и лежала  там нагая  или  полуобнаженная,  уже не вызывая
ничьего  любопытства,  потому  как даже  самый  глупый  понимал,  что ей  за
раздевание никто ломаного гроша не даст,  из чего следовало, что эта женщина
мало  ценится,  в отличие от панны Эльвиры. И  поэтому на пани Туронь, когда
она шла в скупом  одеянии  по  деревне,  никто не оглядывался, а на Эльвиру,
хотя  она и была  одета с ног до головы, каждый рад был посмотреть, низко ей
поклониться  и вежливо  поприветствовать,  потому  что  очень  достойно  она
выглядела.  Другое  дело,  что  требовать  столько  денег  за  одно   только
раздевание - это уж чересчур. Но люди слышали от женщин и девушек, например,
от хромой Марыны, что она ни за какие деньги публично бы не разделась. То же
самое  говорила  и Ярошова, и даже Порова.  Но  женщинам  полностью  никогда
нельзя верить,  особенно женщинам из Скиролавок.  Ведь к Марыне то  один, то
другой  ходил  только  с  поллитровкой, от сплетен о  Ярошовой голова  могла
разболеться,  а Порову видели, как она голая  бегала вокруг дома, из-за чего
пани Халинка  Турлей,  солтыс Ионаш Вонтрух и доктор Неглович написали в суд
заявление о  лишении  ее материнских  прав. Но думающие  люди  говорят,  что
невозможно все предвидеть, и правда о людях никогда не бывает подана, как на
блюдечке.




     <b>О том,
     что должна и чего не должна содержать разбойничья повесть</b>


     Незадолго  до приезда панны Эльвиры писатель Непомуцен Мария  Любиньски
пригласил  к себе доктора  Негловича,  чтобы  прочитать ему  фрагмент  своей
разбойничьей  повести  о  прекрасной Луизе,  учительнице,  которая  полюбила
лесничего-стажера.  В  свое  время с фрагментами этой  повести он познакомил
художника  Порваша, но, заметив его возмущение, стал заново перерабатывать и
совершенствовать свое  произведение,  несмотря на неустанные  протесты  пани
Басеньки.  Жена писателя чувствовала себя  уже измученной шитьем платьев для
деревенских женщин и жаждала, чтобы  муж наконец закончил  повесть и получил
приличный  гонорар. Но писатель Любиньски, раз вступив на дорогу, ведущую  к
правде, не хотел с  нее больше сворачивать, а  такая дорога требует жертв не
только от писателя, но  и от  его близких. Оттачивал Любиньски свою повесть,
шлифовал ее, следуя  совету Готтлоба Фреге, неустанно сталкивал литературную
действительность  с окружающей  ее  жизнью.  Раз  уж  было  определено,  что
любовником   прекрасной   Луизы   должен   стать  не   простой  лесоруб,   а
лесничий-стажер, Любиньски начал искать прототип этой фигуры и нашел стажера
под  крышей  лесничества  Блесы,  где с июня  был на практике и поселился  в
комнатке   на  втором  этаже   (напротив   комнаты  пани  Халинки)   молодой
инженер-лесничий,  пан Анджей. Этого-то человека писатель  часто приглашал к
себе, угощал кофе и чаем, поил коньяком - и расспрашивал о жизни, о взглядах
и мечтах.
     Годился ли стажер пан Анджей в любовники прекрасной Луизы, учительницы?
Он был высоким, плечистым юношей с  несколько нескладными  движениями. Нос у
него  был большой  и  красный,  покрытый угрями; глаза  маленькие,  голубые,
приветливые. Волосы светлые, длинные, до самых плеч.
     Пани Халинка Турлей утверждала, что вместо пана Анджея она предпочла бы
иметь  под  своей крышей обыкновенного  кабана из леса, потому что к  запаху
кабана можно привыкнуть, а к запаху пана Анджея - никак. Стажер  пан Анджей,
с  тех пор, как он оказался под крышей лесничества Блесы, ни разу не решился
сменить белье, ничего себе не выстирал, всегда ходил в одной и той же майке,
черных спортивных трусиках и  в засаленном мундире  лесничего-стажера. Когда
он снимал с ног свои резинотекстильные  туфли, жуткий  запах  проникал через
двери  его  комнаты и  заполнял  все  лесничество.  Его  сходство  с кабаном
заключалось  в  том,  что он тоже спал в каком-то подобии  логова, на старом
сеннике и под грязным одеялом. Кормиться он должен был за собственный счет и
своими  силами, самое  большее  -  пользуясь кухней лесничества. Но  ему  не
хотелось готовить обеды, и  он ограничивался тем, что  покупал в деревенском
магазине.  А поскольку  в это время  в магазине  в  Скиролавках были  только
рыбные консервы разных сортов -  рыба в масле и томатном соусе, - стажер пан
Анджей ел их на завтрак, обед и ужин, отчего распространял вокруг себя запах
рыбы, как будто  он  работал не в хвойных лесах,  а на  рыбокомбинате.  Пани
Басенька, когда ее муж приглашал  к себе пана Анджея в познавательных целях,
вся  тряслась  от отвращения,  и ее  тошнило при мысли, что с таким мужчиной
можно лечь  в постель. Но все-таки прекрасная Луиза была менее восприимчивой
к запахам, и, кроме этого, ничто не мешало, чтобы в повести, заметив грязную
майку  стажера, она предложила  бы  ее выстирать,  отчистить  его  мундир от
жирных  пятен,  и кто  знает, может, из-за  этого и  родилась бы между  ними
большая любовь. К сожалению,  пан Анджей  вообще проявлял полное  отсутствие
интереса  к  женщинам,  и  даже  в  некотором смысле  -  чуточку отвращения.
Например,  заметив, что пани  Халинка закрывается  на  ночь от  своего мужа,
лесничего,  он  спросил  ее,  нет  ли  у  нее  младшей  сестры,  так  как он
когда-нибудь  тоже должен  будет  жениться, а  именно такие отношения  между
мужем и женой лучше всего подходят к его образу жизни. Но пан Анджей не знал
прекрасной Луизы. Может быть, увидев ее собственными глазами, он  изменил бы
свои взгляды.
     Лесничим,  как  он  сам  рассказывал  Любиньскому,  он  стал  случайно.
Попросту не  попал на фармацевтический факультет, о котором  мечтал. Леса он
не любил и мог заблудиться  в нем уже через несколько шагов. Посланный утром
в  лес,  чтобы  определить  выбраковку  или  принять  выполненную   рабочими
трелевку,  он  отыскивался  через  сутки  абсолютно  в  другой  части  леса,
проголодавшийся и  замерзший.  Разве такой человек, условившись о свидании с
прекрасной Луизой в охотничьем  домике  возле заброшенного  пруда, попал  бы
туда  в  назначенное  время, и  вообще,  дошел  бы  до  места?  Этот  вопрос
преследовал Любиньского, который  неустанно стремился к правде.  Ясно, можно
было  предполагать,  что в  других лесничествах  трудились совершенно другие
стажеры,  часто меняющие белье,  не  носящие резинотекстильной  обуви  и  не
питающиеся  только рыбой  из  банок. Но в  представлении  Любиньского  такое
предположение   способствовало   возникновению   очередной   "художественной
правды", которая в  свое время ему уже осточертела. Надо было придерживаться
жизненных  реалий,  чему   способствовало  отношение  стажера  пана  Анджея,
который,  узнав,  что  он  будет героем  повести  Любиньского,  принял  этот
замысел,  настаивал на  нем,  на  все сомнения  писателя  у  него  находился
какой-нибудь  ответ,  и  он  настолько  сжился  с  мыслью  о своей  любви  к
прекрасной Луизе,  что приходил к  Любиньскому без  приглашения, умоляя его,
чтобы он еще раз почитал ему о прекрасной Луизе. "Вы боитесь, что я не найду
старый  пруд?  - смеялся  он  над сомнениями Любиньского. -  Выход  есть.  Я
заранее сделаю ножом зарубки на деревьях и, ориентируясь по ним, явлюсь туда
в  назначенное  время".  Развеивая  таким образом  сомнения Любиньского, пан
Анджей позволял ему и дальше день за днем создавать повесть. Наконец глава о
страстном свидании Луизы  и стажера была готова в новом варианте,  с которым
писатель  хотел  познакомить доктора,  чтобы услышать его  оценку.  Писатель
пригласил и  пана  Анджея,  который  должен  был защищать  свой литературный
образ.  Обошел он  одного Порваша,  потому  что пани  Басенька,  помня о его
критике предыдущего варианта этой главы, сочла его  некомпетентным не только
в литературе, но и в житейских делах. "Тот, кому постоянно моет окна толстая
Видлонгова, - сказала  она  о Порваше, - не  сможет понять того, что связало
Луизу  и  молодого стажера. Ты, Непомуцен,  должен  помнить,  что  пишешь не
что-нибудь, а произведение, взятое из жизни, разбойничью повесть".
     В честь  такого  торжественного  момента в один  прекрасный  вечер пани
Басенька  открыла двери  своего  салона, где  у  стен стояли низкие лавки из
оструганных  досок, могучий  стол из толстых  бревен и царил  буковый бар  с
высокими  табуретками.  На  полке бара,  между  большими  глиняными  пивными
кружками, писатель поставил стеклянный жбан,  наполненный розовой жидкостью.
Это был напиток, который писатель назвал "клобуж"  - смесь спирта с томатным
соком и молотым  перцем.  Он  валил  с ног каждого, кто  отваживался  выпить
больше чем один бокал.
     Писатель оделся с элегантной выдумкой. Он стоял за стойкой бара в белом
пиджаке  и белой рубашке, с изящно завязанной  на шее широкой  лентой.  Пани
Басенька была в короткой черной юбочке и облегающей белой блузочке, в черных
лакированных туфельках на босу ногу. Доктор пришел в вельветовом  костюме, а
пан Анджей  - не  будем этого скрывать  - снова  надел свой покрытый пятнами
мундир лесничего.
     Стажер  принял от  писателя бокал, наполненный  розоватой  жидкостью, и
удобно  уселся на лавке у стены. Доктор  занял место  на высоком  табурете у
бара.  Прежде  чем склониться над  рукописью  новой  главы,  подсунутой  ему
писателем, он смочил  губы  жидкостью из  бокала.  Возле доктора,  на втором
высоком табурете, уселась  пани Басенька, а Любиньски хозяйничал за  стойкой
бара, потихоньку грызя соленые палочки.  С  потолка, от нескольких лампочек,
искусно размещенных на корне сосны, разливался по  салону сильный, но мягкий
свет.
     - По-моему, - обратилась к доктору  пани Басенька, - Непомуцен в  своей
прозе впадает в  крайности.  То  он  становится слишком острым  и смелым, то
слишком робким и сдержанным.  А любовь, доктор, это  нормальная человеческая
вещь.
     - Так оно и есть,  - согласился с ней Неглович и уже хотел углубиться в
рукопись, но пани Басенька и дальше развивала свою мысль:
     - Вы помните  книжку,  которую нам давала пани Халинка? Какого-то Пузо,
доктор. Вы  помните  сцену между  одним героем, по имени Сонни,  и  какой-то
девушкой?  Я  эту сцену знаю наизусть: "ее рука охватила  громадный, налитый
кровью кол мышц".  Или: "его обхватили  мощные груды  ее мышц".  Это  была в
самом деле  разбойничья повесть, доктор.  До  сих пор меня  дрожь пробирает,
когда я ее вспоминаю.  У Непомуцена вы не найдете  таких  метких фраз, и это
меня  огорчает. Но интересно,  правда ли, что у вас, у мужчин, иногда бывает
впечатление, что вас  хватают  мощные груды мышц? - Хи-хи-хи, - захихикал на
лавке стажер, пан Анджей. Доктор подтвердил с шутливой серьезностью:
     -  Да,  это случается,  пани  Басенька.  У  некоторых  женщин во  время
сношения судороги  мышц могут быть  очень сильными и не ограничиваются одним
только  влагалищем,  но  захватывают  и  туловище,  таз,  верхние  и  нижние
конечности,  а также наблюдаются  непроизвольные  спазматические  сокращения
целых групп мышц. Например, лица, грудинно-ключично-сосковой мышцы...
     -  Слышишь, Непомуцен? - обратила внимание писателя пани  Басенька. Вот
так  должно  быть  в  твоей  повести.  Спазмы  лица  и мышцы  грудинно...  -
Ключично-сосковой,  -  вежливо  закончил  доктор.  -  Хи-хи-хи, -  засмеялся
стажер. Пани Басенька вздохнула: - Ах, эти разбойничьи повести...
     - Да, - кивнул головой доктор. - В  сущности, повесть Марио  Пузо - это
настоящая разбойничья повесть, потому что там идет речь о делах разбойников,
которых в  Америке  зовут  гангстерами.  А  пан  Непомуцен  пишет  о  Луизе,
учительнице, и лесничем-стажере, людях честных и не преступающих законы.
     - У меня нет ни одного взыскания, ни судебного, ни административного, -
отозвался пан Анджей со своего места на лавке у стены.
     -  Я  знаю об этом, -  согласился  доктор. -"Именно  это  так осложняет
коллеге Любиньскому работу над  его разбойничьей повестью.  Ясно  ведь,  что
лицо,  которое было наказано в судебном и в административном порядке, бывает
способно  так  вести  себя с  женщиной, что писатель  может  отпустить вожжи
фантазии, пробуждать  его поступками дрожь  ужаса  и отвращения у читателей.
Девушка  гангстера в  повести хватает руками громадный,  налитый  кровью кол
мышц, и это никого не удивляет и не поражает. А если  бы то же самое сделала
молодая одинокая  учительница, воспитательница нашей  молодежи? Или если  бы
что-то  подобное сделала благородная матрона, которая  возглавляет  семейный
детский дом? Такое описание противоречило бы общественному пониманию морали.
Какой-нибудь там  люмпен  или бродяга отходит  в  повести в сторонку,  чтобы
посрать,  но  человек,  достойный   уважения,  должен  в  повести   попросту
удовлетворить физиологическую потребность. В этом - суть трудностей, которые
громоздятся перед разбойничьей повестью нашего друга.
     - Что  да,  то  да, - кивнула  головкой пани  Басенька.  - Пан  Анджей,
припомните: может быть,  вы  все же  были наказаны  в  административном  или
судебном порядке?
     - Нет, - уперся стажер.
     - А  может  быть, вы безучастно смотрели, как кто-то  другой ворует или
делает что-то плохое? - почти умоляюще обратился к нему Любиньски.
     - Нет.
     - Не  было  ли у вас  в  детстве глубокого психологического потрясения,
связанного с видом старшей сестры, которая у  вас на глазах совокуплялась со
своим женихом? - продолжил доктор.
     - У меня нет  старшей  сестры.  Но я видел, как это  делали родители, -
сказал стажер.
     Непомуцен Мария Любиньски вздохнул с облегчением.
     - Я  упомяну об этом в подходящем  месте. Это может объяснить поведение
стажера по отношению к прекрасной Луизе в охотничьем домике.
     Доктор Неглович наконец-то спокойно принялся за  чтение рукописи  новой
главы книжки Любиньского. В это время писатель наполнил розоватой  жидкостью
опорожненный стажером бокал, а пани Басенька отпила довольно большой  глоток
и уселась на высоком табуретике так, чтобы пан Анджей, хоть он и пробуждал в
ней отвращение и ужас, мог видеть ее круглые коленки, а в минуты,  когда она
клала ногу на ногу и  слегка  поднимала  подол, заметить стройные бедра. Она
обожала то внезапное беспокойство в глазах и движениях мужчин, обреченных на
такие виды. Но сейчас - как она сама себя в этом убеждала  -  она делала это
исключительно  для  того,  чтобы помочь  мужу.  Может  быть,  в пане  Анджее
пробудится  какая-нибудь  неизвестная  до  сих  пор особенность?  Может,  он
признается, что в прошлом у него не все было таким кристально чистым?
     Писатель нервно  грыз  соленые  палочки,  и по мере  того,  как  доктор
переворачивал страницы рукописи, становился все беспокойнее. Наконец  он  не
смог удержаться  и  выпил до  дна свой  бокал с крепким  напитком.  Неглович
отложил  рукопись  и,  на мгновение  задумавшись, сказал:  - Это  прекрасная
глава,   дорогой  друг  Непомуцен.   При   помощи   отличных  фраз,  которые
складываются как  фразы музыкальные, вы даете глубокое и  волнующее описание
любовной  сцены  между  Луизой  и  стажером.   Читатели  получат  изысканное
удовольствие от чтения этого фрагмента.
     Любиньски  слегка  покраснел  от  комплиментов доктора.  Пани  Басенька
переложил ногу на ногу и выше подняла краешек юбки,  на мгновение задерживая
ее  вверху, чтобы пан Анджей мог  насмотреться на ее бедра. "Ему причитается
за то, что помог мужу", - подумала она.
     -  И  у  вас   действительно  нет  никаких  возражений?  -  допытывался
Любиньски. - Даже самых маленьких?
     - Есть,  - доктор пригубил  розоватой  жидкости  из  бокала. -  Но  это
возражения скорее  профессионального  характера.  Вот,  например,  в момент,
когда молодой стажер, расстегнув блузку  прекрасной  Луизы, добирается до ее
груди, вы  пишете: "А потом он схватил губами скорчившиеся от  желания соски
ее груди". Это не так, друг мой. Скорчиться могут  мышцы влагалища и другие,
о чем я уже упоминал. Что же касается сосков возбужденной женщины, наступает
обратное явление: возбуждение или увеличение. Так, при полной  эрекции соски
могут увеличиваться от 0,5 до  одного сантиметра  вдоль  и  от  0,25  до 0,5
сантиметра в поперечнике у основания. У женщины, которая не  кормила грудью,
а Луиза именно  такая особа,  сосок увеличивается обычно на  одну  пятую или
одну четвертую своего первоначального объема. И значит, надо написать, что у
Луизы были соски "увеличенные от желания", а не "скорчившиеся от желания".
     -  Слышишь, Непомуцен?  - триумфально воскликнула  пани  Басенька.  - Я
много раз  тебе говорила, чтобы ты обращал  внимание  на  то,  что  со  мной
происходит в интимные минуты, а не летал мыслями где-то очень далеко.
     -  Хи-хи-хи, - захихикал пан Анджей. - Первый  раз в  жизни я о  чем-то
таком слышу. От 0,5 до одного сантиметра вдоль и от... сколько там, доктор?
     -  От  0,25  до 0,5  сантиметра в поперечнике  у основания,  -  буркнул
доктор.
     - Страшный вы  похабник, доктор, - заявил стажер,  который говорил  все
неразборчивее. - Никогда я не слышал ничего настолько похабного.
     - Помолчите уж, пане Анджей, - оборвала его пани Басенька. - Все знают,
что вы  можете заблудиться в лесу в трех соснах. Я сомневаюсь, что вы вообще
попадете  на  свидание с  этой  Луизой,  лучше уж  оставьте  при  себе  свои
замечания.
     - Да, - согласился с ней Неглович и добавил с шутливой серьезностью:
     - Тем более что у меня есть еще одно замечание. Вы написали, Непомуцен,
что  поджидающий  Луизу стажер  услышал в  темноте  кашель, который  означал
приближение  Луизы.  Почему она  кашлянула  и что это  был  за  кашель? Ведь
человек, пане Непомуцен, не кашляет без причины.  Имеем ли мы дело с  кашлем
сухим или мокрым? Был ли это кашель функционального происхождения, вызванный
неврозом? Кашель может  быть признаком воспаления верхних дыхательных путей,
опухоли  за  грудиной, хронического бронхита,  трахеита.  Вы не упоминаете в
своей повести, что Луиза  - завзятая  курильщица. Не пишете вы и о том,  что
она  страдала  неврозами.  Так  почему  же  она  кашлянула?  Бронхит, начало
воспаления гортани? Кто знает, не нужно ли в следующей главе уложить Луизу в
постель  на несколько  дней  и пригласить к  ней врача.  Бронхит может  быть
вирусного  и бактериального происхождения. Может быть, наутро после любовной
сцены с Луизой  молодой человек тоже почувствовал себя плохо и тоже пошел  в
постель,  что  на  какое-то время  прекратило  между  ними  контакты  -  как
эротические,  так  и  товарищеские.  Такое событие  способно  усложнить весь
дальнейший ход повести.
     -  Черт с ним, с кашлем,  - заявил Любиньски. - Попросту выброшу  это и
напишу, что он услышал  хруст гравия под  туфлями приближающейся Луизы.  Вас
это устроит, доктор?
     - Вполне,  -  согласился  доктор. -  Но  кое-что  другое  меня  все еще
беспокоит. Вы  написали, что Луиза прильнула щекой к волосатой груди стажера
и услышала биение его сердца сквозь шум дыхания. Меня интересует, как билось
сердце  стажера, а  также  - какого  рода было его дыхание. Вам  надо знать,
дружище,  что  этот  шум  может  иметь  характер  пузырьковый  правильный  и
неправильный,  острый или  жесткий, ослабленный  или прерывистый.  Могли это
быть влажные хрипы, а  могли быть трески  звонкие или переливающиеся. Что же
касается сердцебиения...
     - К черту сердцебиение! К черту шумы дыхания! - рассердился  Любиньски.
- Что, я должен  был написать, что, прильнув  щекой  к груди  стажера, Луиза
услышала звонкие трески или шумы пузырькового правильного характера?
     - Не  знаю, как должен поступить писатель,  -  отпарировал доктор, - но
факт, что вопрос о человеческом дыхании - это проблема необычайно  широкая и
весомая. Каждый из нас дышит, но каждый  по-своему. По-своему дышат женщины,
по-своему - мужчины. Различным бывает и тип шумов  при дыхании, их величина,
обилие, отношение вдоха к выдоху. В какой попало повести герой  может дышать
как попало.  Из его  грудной клетки могут  доноситься неопределенные шумы. А
если писатель хочет  представить нам  героев из  крови  и кости,  а  скорее,
утвердить нас в убеждении, что мы имеем дело с людьми из  крови и кости,  то
мы должны  знать,  как они дышат и  как бьется  их сердце, что они едят, как
едят. Мы ведь будем готовы предположить, что они  питаются травой, у них нет
ни легких, ни сердца. Вы представите нам манекены, а не живых персонажей.
     - Хи-хи-хи, - тихо засмеялся стажер, а потом громко икнул.
     -  К  черту, -  буркнул Любиньски, - скоро  дойдет до того,  что  герой
повести не сможет даже  пернуть, чтобы кто-нибудь не спросил автора:  какого
типа был этот пердеж. Громкий или тихий, преднамеренный или непроизвольный.
     -  Ну  да,  да,  дружище,  -  согласился  с  ним  Неглович  с  шутливой
серьезностью.  - У великих  писателей даже обычный  пердеж имел  огромное  и
влекущее за собой  большие последствия  значение. Это могло указывать на то,
что у героя  трудности с системой пищеварения  или что  он  плохо  воспитан.
Иногда   таким  поступком   он   хотел  продемонстрировать   обществу   свое
пренебрежение, презрение к общепринятым  нормам  поведения. Громкий пердеж в
присутствии короля и королевы мог когда-то даже привести на эшафот.
     - Это правда, Непомуцен, - подтвердила пани Басенька. - Обрати внимание
на пана  Туроня, который приезжает сюда каждый год  в отпуск.  Он так  плохо
ведет  себя  в присутствии своей жены,  хоть он и культурный человек. Он это
делает для того, чтобы показать свое презрение к ней. Ты думаешь, что если б
что-нибудь подобное совершил стажер в охотничьем домике,  прекрасная Луиза с
тем же самым желанием бросилась бы в его объятия?
     У Любиньского в голове все перепуталось.
     -  Да-да, конечно, вы правы,  - терзал  он свою светлую бороду, - но  у
литературы собственные законы! Она в каком-то  смысле находится вне  законов
природы или житейских правил.
     - Но не разбойничья повесть, Непомуцен,  - сказала Басенька. - Впрочем,
ты сам столько  раз  говорил мне, что хочешь представить в  ней правду, а не
литераторскую фантазию.
     Стажер пан Анджей громко храпел на лавке, опершись спиной о стену. Пани
Басенька  уже  не  чувствовала себя  обязанной  демонстрировать ему колени и
бедра и крутанула на табурете свой задик, оборачиваясь лицом к  доктору. Она
с  уважением относилась к его замечаниям, которые  свидетельствовали  о том,
что доктор в  самом деле знал жизнь, а  также  женщин. Он  даже знал, что  у
женщины,  когда  она  возбуждена,  соски  увеличиваются  от  0,5  до  одного
сантиметра вдоль и  от 0,25 до  0,5  сантиметра  в поперечнике  у основания.
Могучими были познания доктора о  теле женщины, и каким  же чудесным  должен
был быть способ, которым он унижает женщину! Как жаль, что Непомуцен никогда
не спросит  доктора  об этом деле, а обрекает ее, Басеньку,  на всевозможные
домыслы, на фантазии, необузданные и страшно возбуждающие.
     И когда она думала так  в эту минуту, она вдруг убедилась, что соски ее
груди,  туго  обтянутой  белой  блузочкой, торчат удивительно  остро и четко
обозначаются сквозь  материю. Она глянула  на  доктора, который это заметил,
застыдилась и локтями оперлась о стойку бара, заслоняя грудь.
     Стажер  проснулся.  Сначала  он  осовело осмотрел салон  доктора, потом
вдруг встал и заявил:
     - Мне нехорошо. Пойду в лесничество.
     И он вышел из дома писателя на неверных ногах.  Во  дворе его несколько
отрезвил  холодный  ветер  ночи. Но, как  всегда, он  перепутал направление.
Вместо того, чтобы  пойти к лесничеству, он пошел  в обратную  сторону  -  к
деревне. Он шел, качаясь, а в голове его  перемешалось все, что он сам видел
и пережил, с  тем, что он пережил как стажер в повести Любиньского. Он видел
себя, когда он расстегивал блузочку на груди прекрасной Луизы, видел коленки
пани  Басеньки и  ее бедра. Как  никогда  до  сих  пор, он  желал женщину  и
переживал то же, что и стажер в охотничьем домике.
     Возле школы он наткнулся на дерево, больно ударился плечом  и на минуту
отрезвел. Сориентировался, что он находится далеко от лесничества Блесы, а в
здании школы горит свет в квартире панны Луизы, учительницы. Он забыл о том,
что это старая одинокая женщина.  В  его мыслях была та прекрасная Луиза  из
охотничьего домика возле старого пруда.  Имена этих двух  женщин  наложились
друг на друга в его воображении, как человек - на свою тень.
     - Луиза, прекрасная Луиза! Выйди ко мне! - крикнул пан Анджей в сторону
освещенного окна.
     Свет в окне тотчас  же погас, а за стеклом показалось белое пятно лица.
Панна Луиза с тревогой вглядывалась в ночную темь, видела на шоссе какого-то
молодого мужчину,  который  метался  там  и  выкрикивал: "Луиза,  прекрасная
Луиза!" А потом он лег на обочине шоссе  на мягкую траву и  замер  в  пьяном
сне. Старая женщина отошла от окна,  разделась, не  зажигая света. Она долго
не могла уснуть. Лежа на кровати, в холодной постели, она раздумывала, зачем
этот человек появился под ее окном и пронзительно кричал: "Луиза, прекрасная
Луиза, выйди ко мне!"  Отозвалось в ней какое-то  очень давнее воспоминание.
Под  веками появились слезы. Но  уже через  секунду  они  высохли, ненависть
сжала  ее губы в  узкую  щелочку. "Он, видимо,  шел на мельницу, где сегодня
ночью все  будут жить друг  с другом как животные,  -  думала она.  - Все со
всеми. Я давно уверена, что у нас  так  делается. Как животные.  Никогда  не
ходила туда  и не  пойду. Не могу  себе позволить, чтобы люди  обо мне плохо
говорили".




     <b>Повесть о потерянном рае</b>


     Священника  мучила  мысль  о  двух  девушках,  убитых   в   лесу  возле
Скиролавок, в разговорах с доктором Негловичем и писателем Любиньским он  не
раз возвращался к этой теме. Так же, как  и они, он чувствовал, что жестокий
убийца снова ищет очередную жертву. Он  соглашался  с мнением Негловича, что
убийца  - это не такой человек, который  может удовлетворить  свои инстинкты
нормальным способом, он  отмечен  странным дефектом, приводящим к  тому,