атраце,  разложенном  недалеко от  дверей  и,  наверное,
наблюдал по своей привычке из-под прикрытых век за ней, сидящей на стульчике
у окна и  засмотревшейся в  ночь.  Ее мало волновало, что  чувствовал  и что
думал  о   ней  этот  человек,  а  может   быть,  только  получеловек,   или
четверть-человек,  особа странная, живая  и одновременно  мертвая. Такое  ли
существование   возле   полуживого   и   полумертвого   человека   было   ей
предназначено?  Об этом ли она мечтала, когда девочкой  смотрела на женщин в
проносящихся  по  шоссе прекрасных автомобилях?  Возле  дома  родителей,  за
сараем,  было  вонючее   отхожее  место  с   плохо  закрывающимися  дверями.
Возвращаясь из уборной, мать никогда не мыла рук, и теми  же самыми  руками,
которыми  подтирала  зад,  резала хлеб  и мазала его маслом.  Соседи держали
быка, и  маленькая  девочка ходила  туда смотреть,  как красное острие  быка
погружается в  набрякшие от течки  органы коров  и телок.  В городах не было
быков,  в унитазах журчала  вода, люди мыли руки, выйдя из уборной, а  также
перед едой.
     Человек должен заботиться о гигиене, как было написано большими буквами
на стене в коридоре  их сельской школы. Она сама не знала, почему именно эти
слова, а не какие-либо другие так глубоко запали в ее  сознание. Может быть,
это каким-то образом  было связано с видом женщин,  проносящихся мимо дома в
прекрасных автомобилях? Когда-то такой  автомобиль сломался  возле их  дома.
Красивая   и   хорошо  пахнущая   молодая   женщина  захотела  удовлетворить
физиологическую потребность, и маленькая  Ренатка проводила ее к уборной  за
сараем.  Она навсегда  запомнила отвращение, которое появилось  на лице  той
душистой  женщины,  когда та увидела  их уборную  изнутри. Маленькая Ренатка
через  дырку  от  выпавшего  сучка  наблюдала,   каким  образом  та  женщина
удовлетворяет свою натуральную  потребность  -  она не  села на выскобленные
доски, а залезла на них ногами  и осторожно присела. Потом вынула из сумочки
кусочек лигнина.  Возвращаясь из уборной,  она увидела  красное острие быка,
который у соседей готовился  покрывать корову. "Не смотри  в ту сторону, это
отвратительно", - сказала  та  женщина Ренатке и  даже взяла ее  за  голову,
отворачивая  лицо  девочки  в  другую  сторону.  От  родителей  Ренатки  она
потребовала миску с водой и долго мыла руки. А так как Ренатка жаждала стать
такой же  хорошо пахнущей женщиной, проезжать в  прекрасном автомобиле  мимо
маленьких  домов  с  уборными  за сараем,  она  с тех пор всегда  влезала  в
башмаках на выскобленные доски в уборной, подтиралась  лигнином,  часто мыла
руки,  отворачивала  лицо от вида  быка,  покрывающего коров. Она  прочитала
много книг о гигиене, все время мылась и  употребляла сильные духи. Она была
уверена,  что  должна  брезговать  всякой  физиологией,  раз та  женщина  не
позволила ей  смотреть на  красное  острие быка. Год  за годом она понемногу
воспитывала в себе отвращение к делам такого  рода, дошла даже  до того, что
сама  к  себе  чувствовала  что-то  вроде  брезгливости,  когда у  нее  была
менструация,  когда ей  надо было пойти в уборную  или если  кто-то  при ней
вдруг решал  пойти  в  это  место. Однажды, уже в  университете, однокурсник
привел ее  летней ночью  в  парк  и там в темноте  вложил  ей  в руку что-то
твердое и горячее. Сначала она думала, что держит запястье руки, потом вдруг
поняла, что это нечто совершенно другое, с криком вскочила, убежала домой и,
наверное, с полчаса мыла руки. И, однако же, как часто она думала с грустью,
что  не сможет  полностью  и в совершенстве стать  той женщиной из  детства,
потому что  никогда,  если  уж по  правде, не переставала  думать  о красном
острие быка, он неустанно являлся ей в снах и даже наяву, доводил ее тело до
болезненных судорог и внутренней  дрожи.  Она  жаждала, чтобы кто-то еще раз
привел ее  ночью в парк и дал подержать нечто отвратительное,  хоть и знала,
что снова  вскочит со скамейки, убежит домой и будет  очень долго мыть руки.
Со временем  она убедилась, к своему  удивлению,  что чем отвратительнее  ей
что-либо,  тем  большую  и сильнейшую  оно вызывает  у  нее  дрожь. Ей  было
отвратительно  возбуждение, оно рождало  еще большее отвращение, и  так  все
годы учения в лицее и университете она все время металась между возбуждением
и  отвращением, омерзением  и  вожделением, пока  это  не  стало  в ее жизни
важнейшим, не считая учебы.
     По  отношению  к мужчинам  она  вела  себя  провокационно и десятки раз
лежала в  объятиях мужчин,  но в критической  ситуации  ее внезапно вырывала
оттуда мысль об  отвратительном акте  сближения.  После  множества  подобных
опытов она уже знала, что  не сможет преодолеть в себе барьер  омерзения,  и
поэтому начала  мечтать  о  том,  чтобы  кто-нибудь  ее  изнасиловал.  Таким
образом,  как  она  думала,   она  познает  наслаждение  без   необходимости
примирения с физиологией полового  акта. К сожалению, несмотря  на множество
провокаций,  никто  ее  не изнасиловал. Она  была большая, рослая,  сильная,
оборонялась  со слишком  большой  убежденностью, потому что и в самом деле в
таких   ситуациях  хотела  себя  защитить.  Но  наконец   она   напилась  на
студенческой вечеринке, и ее, лежащую без чувств, лишил девственности кто-то
из коллег. Кто?  Этого она  даже не знала. Так  же, как  не почувствовала ни
отвращения, ни наслаждения. Этот факт она восприняла  как нечто вроде личной
трагедии, оптимистической, однако, потому что уже решила  преодолеть  в себе
барьер омерзения и брезгливости к сближению с мужчиной. Приняв это  решение,
она не была  уже, к сожалению, способна переделать всю структуру собственной
личности. Прежде чем лечь с мужчиной в чистую,  накрахмаленную и  надушенную
постель, она два раза  вымылась в ванне, сушилась, вытиралась и подтиралась,
пока не познала наслаждения, а  мужчина - страшной боли. И  он не захотел ее
больше,  не  объясняя  почему.  С тех  пор  она много раз ложилась в  чистую
постель все с новыми мужчинами, но только на один раз. На  ее  беду, ни один
из любовников не сказал ей правды. Она - женщина для  одного  сближения, это
она  поняла  быстро,  хоть  о причине  не догадывалась  никогда. Как  многие
женщины в этой ситуации,  она искала источник своих  неудач не  в себе, а во
всей  системе окружающих  ее  моральных, психологических  и  даже социальных
отношений. Она думала: "Я мало нравлюсь мужчинам. Овладев мной один раз, они
уже  не  находят  во мне ничего  интересного".  С  тех  пор  она начала  еще
старательнее  учиться,  получала научные  звания,  выступала  с  рефератами,
принимала активное участие в научных симпозиумах. Идя с  мужчиной в постель,
она старалась  убедить  его в своей интеллектуальной мощи,  подчеркнуть свое
превосходство  над  ним, понравиться  ему. Она делала  это в  постели, после
любовного  акта - и стала не  только  пугалом для мужчин, но  и предметом их
насмешек. В тридцать два года она вдруг  поняла,  что, кроме научных званий,
она не добилась ни одной цели, к которой стремилась, - не стала той красивой
и  хорошо пахнущей женщиной, мчащейся в прекрасном автомобиле мимо маленьких
домиков  с  уборными  за  сараем,  а  самое  плохое  -  что  она  не  сумела
удовлетворить свое вожделение. У нее не было мужа, дома, детей. И тогда  она
совершила  внезапный  поворот  в  своем   поведении  и  все   свое  внимание
сосредоточила на скромной особе Романа Туроня, магистра  философии, человека
тихого,  скромного,  не  знавшего  женщин  и чуточку их  боявшегося. Он  был
некрасивым и, несмотря на молодость, казался очень старым, даже зубов у него
не хватало. Он жил в  комнате, похожей на медвежью берлогу, и удовлетворялся
скромной зарплатой служащего в  небольшой конторе. Он не был тем, кто мог бы
возить ее в  прекрасном автомобиле мимо маленьких придорожных домиков. Но он
был мужчиной. Она привела его в загс и, помня, что до сих пор она оставалась
женщиной только на один раз, отдалась ему только после свадьбы. Роман Туронь
пострадал,  как все  его  предшественники, но  сделал вещь поразительную: во
время первого сближения  оплодотворил Ренату,  сделав  ее матерью,  а себя -
отцом. Он  пробовал  сблизиться с женой еще, но каждый раз страдал, и вскоре
уже при одной  мысли  об  этом его член  съеживался от страха перед болью. У
него не было опыта с другими женщинами, и он не понимал причины своих болей,
считая, что так и должно быть и что он сам виноват, потому что, кроме страха
перед болью,  его  мучили  и  другие  страхи. Он  испытывал  "чувство  вины,
придавленный интеллектуальной мощью  своей  жены, которая со временем начала
презирать его и из-за его уродства, беззубости  и неряшливости чувствовала к
нему  брезгливость.  Но это, как мы уже знаем,  пробуждало в ней еще большее
вожделение. Чего она только не пробовала, чтобы принудить  мужа к выполнению
супружеских обязанностей:  ласкала и  царапала, кричала  и била, влезала  на
него  и вскальзывала под него; посещала с  ним  лучших портных  и дантистов,
мыла и вела с ним приятельские дискуссии на философские  темы. Все напрасно.
Туронь не хотел  носить протезы, новый костюм уже назавтра  выглядел  на нем
как мешок; а чем горячее она склоняла  его к  мужским действиям, тем большее
пробуждала в нем сопротивление. Два раза она пыталась броситься под трамвай,
три раза хотела выпрыгнуть с балкона на высоком третьем этаже дома-башни, но
каждый  раз  ее  удерживала  мысль о ребенке,  которому она  все-таки должна
обеспечить материнскую опеку. Трудности с  поисками домохозяйки и няньки для
ребенка  и воодушевляющая вера в то,  что с помощью новых званий,  участия в
научных  симпозиумах   и  выступлений   с   новыми  рефератами  она  завоюет
какого-нибудь  прекрасного мужчину,  -  все  это  привело к  тому,  что  она
заставила  мужа  бросить его скромную  чиновничью  должность, надеть  фартук
домохозяйки, кухарки и няньки. Туроню, впрочем, это очень понравилось,  и он
с удовольствием  жил на содержании  своей жены. Рената все  больше презирала
мужа,  замечала  только  его  ничтожество, но  вдруг  открыла  поразительное
явление: Роман Туронь так свыкся со своим ничтожеством, что стал кем-то. Это
было так, как будто бы она  когда-то  внесла в дом  огромный камень, который
могла  оплевывать, пинать, бить,  презирать, не  замечать, но ведь для камня
это не имеет никакого значения. Камень устойчив к оплевыванию и презрению, а
из-за своей неподвижности становится предметом значительным и важным. Каждая
перестановка  камня  на  другое место  требовала таких  больших усилий,  что
несколько  лет  спустя  Рената  Туронь  отказалась  от  подобных  попыток  и
смирилась с  мыслью, что дома у нее  есть большой камень, который она  может
оплевывать и  колотить,  но вместе с тем должна его  обходить,  определенным
образом укладывать  вокруг него не только предметы,  но  и  всю  свою жизнь.
Присутствие  этого  камня  с  тех пор  диктовало Ренате Туронь стиль  жизни,
определяло ее планы  на будущее, обусловливало способ мышления.  Куда бы она
ни хотела двинуться,  что бы ни хотела  совершить, она  всегда  должна  была
помнить, что  у  нее дома  есть большой камень.  В путешествии  по жизни она
должна  была взять этот  камень на свои плечи и  нести. Роман Туронь одержал
над ней победу, потому что оказался устойчивым к презрению, а кроме того, он
был  хорошим поваром, горничной  и  нянькой для ребенка, которого  он  очень
любил, потому что это был его плод,  опровергающий тот факт, что он - только
камень.  Благодаря  существованию  ребенка  Туронь документально удостоверял
тлеющую в нем жизнь, он вошел в разряд существ, у которых граница между тем,
что живо, и тем, что  мертво, очень расплывчата.  Иногда Рената подозревала,
что омертвелость ее  мужа остается только маской или щитом,  а  в самом деле
Туронь  был  существом живым до мозга  костей, способным к  самостоятельному
мышлению и  даже к  язвительности.  Она ведь никогда  не  говорила ему о той
красивой  и  хорошо  пахнущей женщине, которую  в  детстве  она  проводила к
уборной  за  сараем.  А  Туронь  словно  бы  знал  об этом  факте,  неохотно
пользовался мылом, пренебрегал гигиеной, в ее обществе громко выпускал газы,
его  кальсоны  всегда  были  грязными,  будто бы  не существовало  лигнина и
туалетной  бумаги. Думала  ли она о том,  чтобы выгнать мужа или развестись?
Конечно, много раз. "Я еще стройна и  красива, без  труда могу найти другого
мужчину",  -  думала  она часто. Вместе  с тем она, однако,  предпочитала не
искать  подтверждения  этому,  потому  что  подсознательно  боялась  правды,
которая  могла  встать перед ней,  проявившись  со  всей жестокостью. "Я  не
развожусь из-за ребенка", - объясняла она знакомым. И пришел день, когда она
во время отпуска в маленькой деревушке над большим озером услышала историю о
коллективной копуляции на старой мельнице.  Чувство отвращения подступило ей
к самому горлу, но одновременно ее  охватило  странное блаженство и  сильное
возбуждение.  Трясясь от  омерзения, она решила поподробнее  исследовать это
дело и посвятить ему очередную научную  работу? С  тех  пор  она  каждый год
приезжала  в Скиролавки с красным  блокнотом, чтобы пополнить свои  знания о
варварских  и  негигиеничных занятиях  людей  в  этой  маленькой  деревушке.
Сколько раз - в своей варшавской квартире и во время отпуска в Скиролавках -
она представляла  себе, что  во имя  науки она ночью идет  на мельницу, где,
несмотря на легкое  сопротивление с ее стороны, ее для блага науки несколько
раз насилуют  какие-то отвратительные старики и  рослые  юноши. Ее  изнуряла
тоска по огромному  анонимному насилию  - для блага науки, во имя  правды  о
людях. И так  отвращение,  научные  амбиции  и  вожделение  сплелись в  один
толстый канат,  который связывал ее со Скиролавками и каждой  ночью держал у
окна  в  доме лесника Видлонга. Это  ничего, что  она платила за эти  минуты
бессонницей  и  слабостью;  уже само  ожидание и фантазии давали ей огромную
радость и  доводили тело до возбуждающей дрожи. Сегодня она ходила к доктору
Негловичу за лекарством от бессонницы, но он отослал ее ни с чем. Видела она
у него глупую пани Басеньку и обыкновенную  потаскушку,  которая  за  деньги
раздевается публично в  ночных ресторанах.  В  плавках писателя  Любиньского
обрисовывалось что-то большое - не хотел ли он этим ее оскорбить?  Должен же
он был догадаться, что перед  ним женщина, которая брезгует физиологией. Они
отплыли - а она одиноко загорала голышом в отдаленном  месте,  скромная,  не
отданная на растерзание мужским взглядам. Разве она не смогла бы раздеваться
догола, как та Эльвира? Разве ее  тело не было  таким же притягательным, как
тело той?  Что мешало убедиться в этом хотя бы  перед единственным зрителем,
каким был этот полумертвый человек, который лежал  на матраце возле дверей и
время от  времени выпускал газы, чем доказывал,  что не спит, потому  что во
сне никогда этого не делал. Тогда Рената Туронь оторвалась от окна  и, встав
посреди комнаты  в  тусклом  свете  включенного  радиоприемника, как большая
кобра,  начала  изгибаться  в  такт  экзотической  музыке, которую  как  раз
передавали. Она то возносилась  в воздух на кончиках пальцев, то свивалась в
кольцо, легкая и гибкая, несмотря на свое крупное тело. По очереди падали на
пол отдельные  части ее гардероба. Нагая, все изгибаясь  наподобие тростника
под  ударами  ветра,  она  танцевала,  вертя  ягодицами  и довольно  большим
животом, мотая хилыми грудями, мелькая черным треугольником  заросшего лона.
То  она вдруг приседала,  то снова становилась на одну ногу, поднимая другую
вверх, но не очень высоко, потому что бедра у нее были  толстые и тяжелые. И
снова  она кружилась, подергивалась,  вертелась, как большая  юла. А ее  муж
Роман видел  ее в блеске  светящейся шкалы радиоприемника и слегка  улыбался
своим беззубым ртом. Хоть вид нагой танцующей женщины казался ему прекрасным
и любопытным и  хоть, прищурив глаза, он старался представить  себе, что это
не его жена так  танцует, а панна Эльвира,  но и этим  он не смог  вернуть к
жизни свой  дряблый  пенис. И  не  только  потому,  что,  как  в начале  его
супружества с Ренатой, его поражала мысль о боли, которая  потом должна была
стать его  уделом. Эту боль  в конце концов можно было бы как-то преодолеть,
пойти к врачу, открыться какому-нибудь достойному доверия мужчине и получить
от него хороший совет. Но за болью скрывалась еще одна, очень важная причина
-  и  ее  никто  не  был  в состоянии  устранить.  Еще  в  школе,  на  уроке
физкультуры, одна вульгарная одноклассница,  хихикая, обратила  внимание  на
факт,  что в отличие от других мальчиков он носит  свой член не в левой, а в
правой штанине. "Ты, правый хер", - закричала она ему со смехом, и с тех пор
одноклассники  и  одноклассницы так его и называли.  Из-за того, что он  был
"правым хером",  он  старательно  избегал всяких контактов  с  женщинами, не
ходил  на пляж, носил немодные брюки с широкими штанинами. И  не по  причине
болей  после  сношения он не спал с  Ренатой, а потому,  что,  приведя его к
портному, она  громко выразила  свое  удивление, что  ее муж  носит пенис  в
правой  штанине.  По  мнению  Туроня, она таким образом насмеялась  над ним,
вызвала  у  него память о  пережитых  унижениях.  С  тех пор, подсознательно
обороняясь  от  сближения,  он  наказывал  ее  не только  за боль, но  и  за
издевательства, за издевательства всех девушек. И, отказываясь от сближения,
он  чувствовал себя  счастливым, потому что  при каждом отказе он  переживал
наслаждение мести. Он наказывал ее, громко выпуская из себя газы, а  сейчас,
в эту  минуту,  наказывал ее  ироническим изгибом беззубого рта,  когда  она
танцевала перед  ним голая, вертя ягодицами  и  то и дело  показывая  черный
треугольник  заросшего  лона. Он  удивлялся  ее  огромному  телу,  ему  даже
нравились ее мотающиеся груди, но он, однако, предпочитал представлять себе,
что это не  она  танцует,  а панна  Эльвира,  и этот  танец  происходит не в
маленькой  комнатке  в доме лесника Видлонга, а  в отеле "Астория".  Он даже
подумал, что было  бы чем-то чудесным,  если бы он  вдруг встал с подстилки,
схватил  бы жену за шею, как утку или  цыпленка, и, понемногу ее придушивая,
смотрел,  как она трепещет и подергивается, вертя ягодицами и мотая грудями.
А потом он вынес бы ее нагой труп в лес  и бросил бы где-нибудь вместе  с ее
одеждой. Мысль об этой  минуте подействовала на него  возбуждающе, на момент
ему показалось, что дрогнул его член, до сих пор маленький, как червячок. Но
он  тут же  испугался смелости своего  воображения и прикрыл  веки, чтобы не
видеть  мелькающих  перед  его  глазами  ягодиц  жены, ее  выпуклого живота,
болтающихся  грудей  и  черного  треугольника.  Мысли его стали чистыми,  не
замутненными никакими похотливыми желаниями.  Он вдруг  представил себе, что
поднимает крышку  черепа  своей жены,  а также своего собственного и  под их
твердыми покрытиями  видит несколько емкостей, содержащих знания и жизненный
опыт.  Каждая  из  этих  емкостей  была  цельной, герметически  закрытой,  с
толстыми стенками. И  то, что  находилось  в одной, не могло никоим  образом
проникнуть в другую или третью. Разве его жена. Рената, не делала прекрасных
докладов,  в  которых  учила  сотни  молодых  женщин  и  мужчин,   как  надо
воспитывать  маленьких  детей?  Разве  в  своем кабинете  она  не  оценивала
необычайно метко различные семейные ситуации, не  давала советов  и поучений
согласно современной науке о человеке? И  в то же время в  собственном доме,
гордясь своим телом,  ходила голой перед сыном, радовалась, что их маленький
мальчик видит в ней  не  только мать, но и  женщину? А  разве  и  он,  Роман
Туронь, не знал, что "левый" или "правый" хер не имеет никакого значения для
сексуальной жизни? Но из того,  что он знал и что, по-видимому, находилось в
одной емкости в его черепе, ничто  не проникало  в другие емкости, не играло
роли  в  повседневной  жизни   и  практической  деятельности.  Он  ведь  мог
взбунтоваться, не стирать ее белье, не ходить в магазины, не готовить обеды,
не прибирать  в квартире. Он снова мог пойти на работу. Но, однако, не делал
этого, а  только выслушивал ее приказы и  громко выпускал из себя газы.  Что
парализовало его волю? Что мешало проникновению содержимого одной емкости  в
емкость другую и третью? Из чего были построены эти емкости,  раз  их стенки
были такими твердыми  и не поддающимися ни одной мысленной коррозии? Почему,
когда один человек  смотрит  на другого  человека,  его взгляд иногда бывает
необычайно проницательным и наблюдательным, но  когда  он смотрит в зеркало,
он  внезапно слепнет? И,  широко открыв  глаза,  Роман  Туронь  снова увидел
обнаженную  жену, кружащуюся  по комнате, как волчок.  Он хотел очень громко
закричать,  кричать,  пока хватит дыхания, - но только  громче,  чем обычно,
пернул. Туронева тем  временем упала  на свою  кровать  и лежала там, тяжело
дыша. Спустя минуту она прикрыла свое нагое  тело одеялом,  дыхание ее стало
ровным  и  спокойным.  По радио  диктор  передавал  последние новости, потом
зазвучал государственный  гимн. Роман  Туронь  поднялся со своего  логова на
полу  и  на  четвереньках  приблизился  к  радиоприемнику, чтобы  нажать  на
клавишу.  Тишина  и темнота сопровождали  его  на обратной дороге к  логову.
Ложась,  он вдруг представил себе  широкое  и  большое теплое тело спящей на
кровати  женщины,  его маленький червячок начал понемногу поднимать  голову,
набухать  и напрягаться.  Разум  говорил ему, что  было бы чем-то прекрасным
пойти сейчас на кровать к жене, снять с нее одеяло и лечь на нее. Но она тут
же бы проснулась и открыла глаза. И хотя он скорее всего и не увидел бы этих
глаз в темноте, он сумел представить себе их выражение - изумленное, а может
быть, презрительное, - и в нем очнулось сопротивление. Червячок скорчивался,
уменьшался,  будто  бы  умирал,  становился омертвевшим органом, который уже
никто не сможет воскресить к жизни.




     <b>О том,
     что много плохого происходит из-за недостатка
     или избытка воображения</b>


     Много плохого на свете бывает из-за недостатка воображения у  некоторых
людей. Или же из-за его избытка.
     Так утверждал  Непомуцен Мария Любиньски,  писатель, человек, наученный
жизнью, просвещенный и читавший "Семантические письма" Готтлоба Фреге.
     Лишенный  воображения политик  или  экономист,  неспособный представить
себе результаты своих решений, может  вскоре довести до разрухи свою страну.
Лишенные  воображения  женщина  или мужчина до  такой разрухи вскоре доводят
собственное супружество и семейный очаг.
     Человек  без  воображения бросает в  лесу пустую бутылку из-под  водки,
которая,  действуя как линза, разжигает пожар.  Огонь быстро охватывает лес,
иногда поглощая и того, кто бросил бутылку. Это из-за отсутствия воображения
кассир  в банке нахально забирает  из сейфа деньги, а продавщица в  магазине
совершает недостачу - хоть им должно быть известно, что первая же тщательная
ревизия вскроет недостачу как в сейфе, так и в магазине. Такой же недостаток
воображения отличает типа,  который после нескольких рюмок водки  садится за
руль автомашины. Вместо  того чтобы представить себе результаты пьяной езды:
разбитый о дерево автомобиль, кровавые останки на  шоссе и себя за  решеткой
или  в больнице, -  он, не видя этой картины,  едет на  машине и  становится
причиной несчастья. Это не этика, моральные основы или уважение к закону, но
именно воображение приводит к тому, что  многие люди не совершают преступных
действий.  Образ  зала  суда  и  тюремной  камеры велит  им  воздержаться от
чего-либо, противоречащего  положениям закона,  морали  или этики. Что видел
Любиньски в глазах преступников, сидящих на скамье подсудимых? Чувство вины,
раскаяние, страх перед наказанием? Прежде всего он находил удивление, что их
поступки привели к таким ужасным последствиям, а также - что  они  были  так
легко раскрыты,  хотя  в  момент  совершения преступления было очевидно, что
выявление  виновника -  это только  вопрос  часов,  дней,  самое  большее  -
месяцев.  Поэтому,  как  логично  делал  вывод   Любиньски,  в  человеческих
существах нужно не только воспитывать основы морали и права, но прежде всего
развивать воображение.
     Что можно сказать о мужчине, который после пяти лет супружества вдруг с
изумлением  убеждается, что,  хоть  он  и  женился на  существе  стройном  и
молодом, теперь видит  рядом  с  собой женщину  толстую и старую.  Разве  не
остерегали его приятели, что он женится на девушке со склонностью  к полноте
и к быстрому  старению?  У него же не нашлось достаточно воображения,  чтобы
себя и ее увидеть через пять лет совместной жизни.
     Что можно  сказать  о  девушке, которая, пойдя в постель с каким-нибудь
мужчиной, с изумлением  и ужасом убеждается в том,  что  она беременна? Ведь
разум и опыт говорят каждой девушке,  какими  бывают последствия сближения с
мужчиной.  У этой девушки  просто не  хватило воображения, чтобы представить
себе,  что  и ее  ждет  что-то  подобное. Или воображение  оказалось слишком
слабым по сравнению с вожделением.
     В  приемной  у оформляющего алименты прокурора  Любиньски видел десятки
женщин. Он разговаривал с ними, выспрашивал их. История каждой из них была в
то же время историей женщины без воображения. Та  или иная шла в  постель  с
женатым мужчиной,  как  бы забывая  на мгновение,  что сперматозоид способен
оплодотворить  яйцеклетку, а мужчина  не может  быть женат  на двух женщинах
сразу.  Та  или  иная  выходила  замуж  за молодого  пьянчужку и  ветреника,
несмотря  на  то, что не существовало  никаких предпосылок, указывающих, что
этот тип после свадьбы перестанет пить и сделается серьезным. Не одна из них
связывала свою жизнь с мужчиной, о котором знала, что раньше он был с одной,
с другой  и даже с третьей женщиной, оставил каждой по нескольку детей, и от
каждой ушел,  одинаково беззаботный. Не было  никаких поводов, чтобы думать,
что на  этот раз он  поведет себя иначе, - все указывало на то, что и с этой
он  сделает то  же  самое, что и с предыдущими. Что же,  как  не  отсутствие
воображения, приводило этих женщин в приемную прокурора?
     Если  бы у всех людей  было воображение, говорил  писатель Любиньски, и
они сумели бы представить себе картину последствий  своих и  чужих действий,
жизнь  стала  бы гармоничной,  а  мир  был  бы  полон  согласия  и  порядка.
Воспитание,  формирующее  у  человека  разум  и  чувства,  Любиньски  считал
правильным  и  полезным. Но прежде  всего он  советовал развивать в человеке
воображение.
     Но разве существует  воображение вне человека и его личности? Его форма
зависит от характера конкретного человека. Человеческое существо может иметь
воображение, например, оптимистическое или пессимистическое; бывают и люди с
избытком  воображения.  Этот  избыток   воображения  может  стать  таким  же
небезопасным, как и его абсолютное отсутствие.
     Разве  каждое  сближение  мужчины с  женщиной приводит  к беременности?
Девушка  с  пессимистическим  воображением  всегда  предвидит  самое  худшее
проблемы,  личную  трагедию.  Она избегает  сближения,  что  вызывает  у нее
состояние неудовлетворенности, постоянный страх  перед мужчиной,  иногда она
остается старой девой,  с  чувством обиды и одиночества. Избыток воображения
может вызвать у человека паралич всяческой деятельности. Такой будет бояться
войти в самолет, сесть за руль  автомобиля, жениться  на красивой девушке со
склонностью к  полноте, хотя случается - например, после  рождения  ребенка,
что  одна женщина  толстеет, а  другая худеет.  Избыток  воображения  грозит
атрофией желания  рисковать,  любви  к новому и  необычному,  а ведь  всякий
прогресс связан с риском. Без риска человек  не сможет ничего в  своей жизни
изменить к  лучшему.  Случается,  однако, -  и это известно  по опыту, - что
отсутствие воображения  и  склонность к  риску  приносят  лучшие плоды,  чем
избыток  воображения, большая  осторожность и хитрая  расчетливость. Ведь не
каждый преступник садится  на скамью подсудимых. Существует и такое явление,
как отсутствие воображения  у  полицейского.  И  настолько  же  небезопасное
явление у полицейского - избыток воображения.
     Есть  и люди, которым воображение  подсказывает  образы  последствий их
поступков  исключительно радостные,  прекрасные  или  полезные.  Большинство
людей обладают воображением,  обращенным не к себе, а к другим. Они способны
точно  предсказать  неудачный  брак  приятеля,  воображение  подсовывает  им
художественный  образ  последствий  неправильных  шагов,  которые  совершают
близкие  или  чужие для них люди; и то же самое воображение тут же умирает в
них,  когда  они  думают о себе,  о  своем супружестве,  о  своих поступках.
Воображение - это странное явление, оно может дать человеку крылья, но может
и отобрать у него способность к самому  коротенькому полету.  Оно может быть
обращено исключительно на других и оставаться  слепым по  отношению к самому
себе или, наоборот, поворачиваться лицом к себе и слепнуть - к делам других.
С  воображением  нужно  поступать  осторожно, натягивать  ему  поводья,  как
горячему  скакуну.  Или  же пришпоривать его  и  заставлять бежать  быстрее.
Воображение помогает людям умным, дураков же губит и оглупляет еще больше.
     Клобук  был  птицей,  рожденной  в  воображении  людей,  однако  Юстыну
охватило  сильное  беспокойство,  когда она  нашла пустую бочку  с  пером  и
лежащую  на  глинобитном  полу  веревочку  без  золотистой курицы с  розовым
гребнем. Клобук освободил свои птичьи лапы из петли, побрезговал яичницей на
грудинке, удобным гнездом в бочке, пренебрег ласками  и поглаживаниями  -  и
ушел внезапно в лес или на трясины. Может быть, впрочем, он был обыкновенной
курицей и  присоединился к  другим, разгребающим когтями песок на  подворье.
Таких золотистых кур с  розовым гребешком у Юстыны было много, она даже сама
не знала,  сколько  их ночует  в  курятнике. Но она предпочитала представить
себе,  что  это  Клобук  неуклюже  убегает  по тропинке  через лес,  иногда,
сокращая  себе  путь, перелезает через  поваленные  стволы,  иногда  силится
взлететь, но крылья у него слишком  маленькие, и он тут же падает на  лесную
подстилку.  Он  должен исполнять человеческие желания, потому что, мокрого и
озябшего, его пригрел человек, выстелил ему гнездышко  и накормил  яичницей.
Но он  пожелал  свободы,  он хотел  быть  независимым  от  людских  желаний,
побрезговал службой у человека.
     В полдень августовского дня,  на солнце и  ветру,  стояла Юстына  перед
своим домом и, глядя на  белые  гривы пенящихся волн на озере, тихо плакала.
Озеро казалось бесконечной далью, волны на нем росли и  крепли, словно через
минуту собирались залить всю землю. Роща зеленых деревьев  на Цаплем острове
то и  дело меняла свое положение, Юстыне казалось, что остров то танцует над
волнами,  то расплывается  и исчезает в их глубине. Был, однако, полдень, на
заросшем  травой полуострове за  тем местом,  где  когда-то вязали плоты, ее
ждала корова  с выменем, полным  молока.  Юстына отерла слезы  краем ладони,
сняла с забора жестяную флягу, села в зеленую лодку  и, гребя  против  волн,
поспешила  своей  каждодневной  дорогой.  В  своем  воображении  она  видела
уходящего  в  лес Клобука,  но тут  же в  памяти появился  доктор,  и  ожило
воспоминание о прикосновении его  холодных  пальцев. Клобук  ушел,  исполнив
желание Юстыны. Ушел, потому что уже не чувствовал себя  нужным ей. Ушел, но
ведь  он  не мог,  наверное, взять  обратно ее желание. Когда она так гребла
против волн, в  плеске  воды,  которая  разбивалась о  нос лодки  и  мелкими
капельками обрызгивала сгорбившуюся от напряжения  спину,  в воображении ее,
как тропинка Клобука, открывалась дорожка надежды,  что  этой ночью снова  в
дверях  ее дома  появится черная  тень  мужчины, приносящего сладкую смерть.
Картина этой  минуты походила  на  большую  буханку  хлеба. Юстына весь день
отрывала  от  нее  малюсенькие  кусочки,  клала  их  в  рот и питалась  ими,
наслаждаясь удивительным вкусом. Доктор  не пришел прошлой ночью, но она все
еще отщипывала от этой буханки и глотала маленькие кусочки - и предыдущей, и
еще одной ночи. Потому что воображением можно питаться так же, как настоящей
едой, - так долго, как долго остается у тебя эта буханка.
     Убийца проехал  на машине мимо дома доктора, а  потом мимо опушки леса,
где убил двух девушек.  Он специально  свернул на эту боковую дорогу,  чтобы
оживить в  памяти те минуты и ощутить в  себе расплывающуюся по  всему  телу
струю горячего  наслаждения, смешанного  со страхом.  Да,  он  боялся  здесь
проезжать, часто боялся вспоминать о своих  поступках, иногда вообще гнал от
себя  мысли  о  них,  и  ему  даже казалось,  что кто-то другой совершил эти
преступления.  Но,  видимо,  именно  тот  страх  пригонял  его  сюда,  велел
вспоминать  и оживлять воображение.  Он боялся  и  тогда, когда  убивал,  но
именно из-за  этого страха он  получал  большее наслаждение. И  из-за  этого
страха  его  поступки приобретали  какой-то  большой смысл. Он  дрожал  всем
телом, когда думал, что за ним гонятся по лесу, хватают и вырезают ядра, так
же, как хотели это сделать с Кручеком. Он почти  видел темное отверстие дула
докторского ружья, доктор  целился  ему  прямо в лоб и нажимал на  спуск. Он
ощущал свои муки, свою боль, но в то же время жаждал мук и боли тех девушек,
которых он убил. Это  был восхитительный  страх и восхитительная боль. Разве
еще кто-то на целом свете ощущал что-то подобное? Разве он не был лучше, чем
другие,  кем-то избранным, тем, кто познавал  боль и  наслаждение через боль
других и собственный страх?
     Сейчас, о чудо, он  не чувствовал страха. Он  медленно прошел мимо дома
доктора, мимо леса с  полянкой и ямой, оставшейся после саженцев, но его лоб
не покрылся потом. Он не боялся,  потому  что не мог вспомнить тех минут. Он
напрягал  воображение,  но  оно стало черным и пустым,  как большая классная
доска, с  которой кто-то мокрой  губкой стер рисунок. Ушла от него  память о
стихающем хрипении теплых гортаней,  пальцам не  хватало ощущения пружинящих
под  ними девичьих тел.  Все,  что  когда-то случилось,  отдалилось от него,
исчезло  в  темноте,  не  питало  его   наслаждением  и  страхом.  Память  и
воображение  неожиданно умерли в  нем, и он захотел, чтобы хотя  бы  поэтому
кто-то умер  под его коленями  в боли  и муке. Он  понял теперь, что  жаждет
убить,  потому что снова голоден. Он хотел дать пальцам чувство обнаженности
девичьих форм,  содроганий  умирающего  тела,  захотел  убегать  по  лесу от
догоняющих его людей, мечтал  о дуле  ружья доктора,  целящегося ему прямо в
лоб. Он возжаждал своих и чужих мук, наслаждения и страха, которые проникают
от жертвы в его тело и освобождают от изводящей ненависти. Он мог жить среди
людей и смотреть им прямо в  глаза, пока в его  воображении оставались муки,
которые он причинял. Но воображение усохло в нем, как старое дерево в саду.




     <b>О страшном и поразительном приключении,
     которое пережила одна чистоплотная женщина</b>


     Ранним утром Рената Туронь поехала автобусом в Барты,  а оттуда  скорым
поездом  в  столицу, где  в  отделанном  темными  панелями  зале  серьезного
научного  института должна была пройти конференция  на тему, над которой она
работала: остаточные проявления  языческих обрядов в некоторых  деревнях  на
севере   страны.  В  поезде  Рената  Туронь   воображала   себе  седовласых,
образованных и элегантных мужчин, которым - с выражением отвращения на лице,
но чувствуя в  себе возбуждающую дрожь - она расскажет о ночи кровосмешения,
которая бывает в  деревне  под названием Скиролавки. После долгой дискуссии,
может  быть,  кто-нибудь  из  этих  мужчин ближе заинтересуется поднятой  ею
проблемой.  Тогда  они  вместе  пойдут в  кафе,  где  и  ему  передастся  та
возбуждающая дрожь, и тогда (в этом месте воображение Ренаты Туронь начинало
работать  живее) она пригласит его  в  свою квартиру, где  нет ни Романа, ни
ребенка.  Там  они продолжат дискуссию о проблеме, пока  седовласый  мужчина
(скорее всего в очках)  вдруг не  обнимет  ее  и  потом,  несмотря на легкое
сопротивление, не овладеет  ею, полный восторга от ее красоты, образования и
интеллектуальности.
     В  почтовом  ящике  она  нашла  уведомление  о  том,  что   по  причине
августовской  жары конференция об остаточных проявлениях языческих обрядов в
деревнях  на  севере  страны перенесена на  ноябрь. Тогда Рената вымылась  в
своей  ванной и ближайшим скорым поездом выехала  в обратную  дорогу, потому
что  ей  вдруг  пришло  в голову,  что,  может быть,  именно  этой  ночью  в
Скиролавках  запылает  костер  на  Цаплем  острове.  И  она,  по  несчастью,
разминется с тем, чего так долго ждала.
     Скорый  поезд не  останавливался в  Бартах,  Рената  Туронь должна была
выйти на одну станцию раньше. Уже закончился теплый августовский день, но до
вечера  и сумерек еще оставалось много  времени.  Туронева не принадлежала к
женщинам обеспеченным,  впрочем, на  свою зарплату она содержала  не  только
дом,  но  и  мужа. Поэтому  она  прошла  мимо  стоянки такси  и  за городком
остановилась  на обочине шоссе,  ведущего в Скиролавки, того самого, которым
зимой доктор вез  к себе панну Юзю. Рената Туронь воображала, что вскоре  на
шоссе  остановится  сверкающий  лаком  автомобиль  с  каким-нибудь  мужчиной
(среднего возраста  или пожилого,  а  может,  с  двумя  мужчинами?)  и после
получасовой  езды через леса она еще  до  темноты окажется в доме Видлонгов,
возле мужа и сына. Воображение (а как отсюда видно, оно у нее было развито в
достаточной степени) подсовывало ей и другую версию путешествия: мужчина или
двое мужчин предлагают ей короткий отдых в лесу, где они начинают вести себя
неприлично,  дотрагиваются  до  ее   колен  и   бедер  (она  хотела,   чтобы
какой-нибудь чужой мужчина убедился,  какая у  нее гладкая кожа на  бедрах).
Она   допускала  мысль,  что  может  произойти   наихудшее,  что  она  будет
защищаться, царапаться,  кусаться, но не  слишком  сильно, чтобы не оставить
следов от своих ногтей на их лицах и руках.
     Шоссе,  однако, словно вымерло. Простояв  довольно  долго,  пани Рената
увидела порожний  грузовик,  возвращающийся с лесопилки.  В  кабине тряслись
трое просмоленных мужчин  в грязных  комбинезонах. Они посалили ее к  себе и
двинулись через леса. Украдкой глядя на их небритые и грязные лица, на почти
черные руки, она вдруг испугалась, что они вдруг свернут в сторону и там, на
какой-нибудь лесной поляне, жестоко ее изнасилуют.  Всякая оборона  не имела
смысла, и  она, видимо, даже и не пробовала  бы  защищаться,  чтобы  они  не
порвали  на  ней  блузку  и трусы. Втиснутая  меж грязных  мужчин  в  тесную
кабинку, она  раздумывала,  какие части гардероба нужно  бы снять, а в каких
она могла бы остаться  в ходе изнасилования. С отвращением она вдыхала запах
грязи и мазута, алкоголя и дыма дешевых сигарет. Она боялась, но в ней снова
очнулась та странная  внутренняя  дрожь, которая сопутствовала ей в те часы,
когда она сидела у окна в доме лесника. Дрожь нарастала с каждым километром,
оставшимся  позади,  и  наконец,  когда  грузовик  резко  затормозил   возле
сворачивающей в лес песчаной дороги, Рената Туронь издала что-то вроде стона
наслаждения. "Мы сворачиваем,  а вам до Скиролавок еще  четыре километра", -
сказал ей водитель.
     Рената Туронь отдала  небольшую плату за проезд  и, теша себя надеждой,
что, может быть,  остаток  пути она  проедет в каком-нибудь элегантном авто,
смело пошла через лес.
     Тем временем наступил вечер - тихий и ясный. Ночь только еще притаилась
в лесу, но на шоссе все еще  оставался свет уходящего дня. Густой темный лес
тянулся по обеим сторонам дороги, то и дело  оттуда  долетал холодный  запах
листьев и смолы,  но  сильнее всего  пахло  разогретым асфальтом. Идти  было
приятно, тем более что до Скиролавок было  недалеко. Только быстрее, чем она
предполагала, на дороге начало темнеть.
     Если  бы Рената Туронь страдала избытком воображения,  может быть,  она
почувствовала бы страх перед  надвигающейся темнотой. Наверное, она ускорила
бы тогда шаг или даже начала бы бежать. Но ведь она принадлежала  к женщинам
рассудительным и разумным. Раз шоссе и лес были безлюдными, то не нужно было
ждать  злоумышленников.  Время  от  времени на дороге появлялся легковой или
грузовой автомобиль, но каждый раз со стороны Скиролавок. И лесной разбойник
должен  был  считаться  с  фактом, что  в  каждую  минуту из-за  какого-либо
поворота  может выскочить автомобиль, и бандитский  замысел  тогда  пропадет
даром. Итак, Рената Туронь чувствовала себя в относительной безопасности и в
пешей прогулке находила пользу - немного похудеют ее слишком толстые бедра.
     Уже  только  километр  отделял ее  от Скиролавок.  Потом  полкилометра.
Совсем близко  находился дом  доктора на полуострове, а несколько дальше, на
перекрестке - лесничество Блесы. К  сожалению,  сумрак внезапно сгустился, и
по  обе стороны шоссе появились зеленоватые глазки светлячков. Рената Туронь
вспомнила, что проходит именно возле того места,  где на  небольшой  полянке
убили маленькую Ханечку, а немного дальше, в яме, оставшейся после саженцев,
нашли убитую девушку из чужих  краев. Страх пронизал  Ренату, затрепетало ее
сердце, и  ее  движения  как будто парализовало - она  уже  не  шла  резво и
пружинисто, а старалась ступать осторожно и тихо. Оставалось уже недалеко до
перекрестка. К  радости  Ренаты Туронь, из-за поворота со стороны Скиролавок
выехал грузовик. В свете фар она почувствовала себя увереннее, ускорила шаг.
Грузовик медленно миновал ее, и Туроневу охватила темнота, еще большая,  чем
раньше. Но теперь она уже чувствовала себя в безопасности, потому что сквозь
стволы видела освещенные  окна лесничества. На момент она задержалась, чтобы
успокоить  сильно  колотящееся  сердце. Лесная  тишина подействовала  на нее
благотворно, она слышала отдаляющийся шум  мотора  грузовика, который  вдруг
затих совсем - видимо, водитель миновал очередной поворот.
     Ощущение  покоя открыло  ей  глаза на необходимость удовлетворить  одну
неприятную  физиологическую  потребность. Она все  откладывала это с  самого
выезда из  столицы,  потому  что не  любила  железнодорожных  уборных, вечно
грязных и вонючих. Она сошла  с  шоссе в  кювет, положила на траву  дорожную
сумку  и  вынула  из нее кусочек лигнина.  Подтянула  юбку,  сняла  трусики,
присела на корточки. Она закончила неприятное дело, жалея, что не может  тут
же вымыть руки, когда вдруг услышала за собой шелест сухих листьев и  чье-то
быстрое  дыхание.  Потом за  затылок  ее  схватили  сильные руки. Она громко
закричала.   Напавший   (как   это   потом  выяснилось)   поскользнулся   на
экскрементах, которые она  минуту тому назад  удалила из своего организма, и
упал на землю. Но тут же вскочил и снова бросился на Ренату. Однако Туронева
была женщиной сильной, она повернулась к налетчику лицом и тоже схватила его
руками. Он  подставил ей ногу и снова опрокинул на  землю,  разрывая  на ней
блузку  и бюстгальтер. Сильная  жажда, казалось,  прибавляет  ему сил, хоть,
борясь с ним, она  подозревала, что имеет дело с человеком молодым и слабым.
"Пусти", - хрипела она, он, однако, не слушал, только сильнее придавливал ее
коленями.  Она не видела  ни  черт  его лица, ни носа, ни губ.  На  миг  она
почувствовала  на  своих  обнаженных  грудях  шершавую  тяжесть тела одетого
мужчины, что  наполнило  ее  наслаждением и лишило  сил. Это  было  молодое,
упругое  тело;  дыхание  налетчика  показалось  ей  свежим  и  горячим.  Она
чувствовала,  как его  рука задрала  ей юбку  и  скользнула  между бедер. Ей
доставило удовольствие его  поспешное и жадное блуждание в околицах полового
органа, сжатие руки на взгорке лона, боль, которую он причинял бедрам, силой
стараясь  их  раздвинуть. Пришла минута, о которой она давно мечтала, но  он
вдруг  перестал  шарить возле промежности,  двумя руками схватил  Ренату  за
горло и начал  душить. Она поняла, что ее ждет смерть. Тогда она укусила его
за  руку, схватила  за волосы и, напрягая все силы,  спихнула его с себя. Ей
показалось,  что она слышит названную  им свою  фамилию "Туронева". Налетчик
внезапно отскочил в  сторону и прежде, чем она осознала, что свободна, исчез
в лесной темноте.
     Плача, она пошла в лесничество Блесы  - в разорванной блузке,  держа  в
руке  бюстгальтер.  Она плакала и стонала, охваченная  страхом, но  и слегка
печалясь, что  ничего  не случилось, что он  убежал, лишил ее тяжести своего
молодого  и упругого тела,  горячего  дыхания, алчной  и ненасытной жадности
рук. Почему  он хотел ее убить? Почему должен  был убивать, а не  брал того,
чего так хотел,  хотя бы со страшной  жестокостью и не  обращая  внимания на
сопротивление?
     Еще  этой  самой ночью ее  допрашивал старший сержант Корейво,  а утром
прибыл капитан  Шледзик. Они обнаружили  следы борьбы,  а  также брошенную в
кювете  дорожную  сумку пани Туронь. Установлено  было, что если  бы  не  ее
экскременты в кювете, убийца, может  быть, достиг бы своей цели,  потому что
напал сзади и неожиданно.
     - Думаю, что он меня там поджидал, - повторяла в своих показаниях  пани
Туронева. - Я знаю, что он худой и невысокий. Думаю, что это кто-то здешний,
кто меня  знает,  потому  что  в  Скиролавки  я приезжаю уже  несколько лет.
Кажется, он меня  уважает,  потому что,  когда  он убедился,  - а я  в  этом
уверена - что имеет дело со мной, то перестал бороться.
     - А может быть, просто он  предпочитает девушек небольшого роста, хилых
и  слабых  физически? - сказал  ей капитан  Шледзик.  -  Вы сильная и рослая
женщина,  поэтому  он  и  отступил.   Виктимолог   сказал  бы,  что   вы  не
представляете собой тип жертв убийства на сексуальной почве. Впрочем, как бы
там  ни  было,  спасли  вас  ваши  собственные  экскременты.  Рената  Туронь
почувствовала себя уязвленной:
     - Я знаю, что  иногда внушаю робость некоторым мужчинам, - заявила она,
презрительно изгибая полные  губы. -  Но это происходит только  в результате
моего  интеллектуального превосходства. А вы, капитан,  хотите меня убедить,
что он меня попросту испугался.
     Доктор Ян  Крыстьян Неглович по просьбе Шледзика освидетельствовал пани
Ренату  Туронь.  Гордо выпрямившись, она  совершенно нагая встала  перед его
столом в кабинете  на полуострове, а он скрупулезно считал и записывал в акт
каждую царапину на ее шее, каждый синяк и кровоподтек на груди и бедрах.
     -  Жаль  мне  того  человека,  -  призналась  доктору  пани,  Туронева,
показывая ему все новые и почти  незаметные царапины. -  Это какой-то юноша,
который, видимо,  давно  внимательно за мной наблюдал,  и  я пробудила в нем
страсть.
     - Он ненавидит женщин,  - заметил доктор.  - Вам очень повезло. Если бы
не эти ваши экскременты...
     - О боже, и чего все без  конца мне об этом напоминают? - сказала она с
гневом и наконец начала одеваться. -  Мне  казалось,  что вы - человек более
деликатный.
     Негловича удивил ее гнев. Он не знал, что жизненный путь  Ренаты Туронь
начинался от деревенской уборной за сараем. А потом на всем этом долгом пути
по  свету какие-то грязные и негигиеничные  делишки все время  отравляли  ей
вкус жизни и  любви. И  даже  та единственная  минута, когда таким необычным
способом  какой-то таинственный юноша  открыл  свою страсть к  ней,  а может
быть,  и скрытую любовь (потому что она уже именно  так  о  нем думала), эта
минута  тоже  должна была быть замарана пошлым фактом,  что она именно тогда
удовлетворяла  физиологическую потребность. Назавтра вечером, сидя  у окна в
доме лесника  Видлонга, Рената  Туронь  меньше думала о старой  мельнице,  а
больше  - о человеке, который на нее напал в лесу. Она представила себе, что
снова   встречается   с  ним  в  каком-то  не  вполне   определенном  месте,
разговаривает с ним разумно и мягко, а он трясется  от вожделения и  наконец
бросается на нее с ее согласия и дозволения, без намерения убить. И не будет
в это время поблизости никаких гадко пахнущих экскрементов.




     <b>О том,
     что красивая женщина
     чаще всего сама выбирает себе мужчину</b>


     Во время жатвы Клобук покидал лес и  выходил  в поле. Охотнее  всего он
навещал  стерни богатых хозяев, таких, как Шульц или Кондек, потому что  там
стояли ровными шеренгами тучные копны  сжатого хлеба,  в которых попискивали
мыши. Люди победнее обычно ждали прихода комбайнов, огромных машин,  похожих
на древних мамонтов.  Командовал ими инструктор сельскохозяйственного отдела
Ружичка. Мамонты пожирали  солому  и выплевывали  уже готовое  зерно, но  их
работа стоила очень дорого; бедным немного оставалось от их урожаев. Те, что
побогаче,  предпочитали иметь собственные сноповязалки,  нанимали  людей  на
молотьбу,  и  поэтому,  в  согласии  с  древним  порядком  вещей,  у  бедных
оставалось мало, а у богатых много. Бедность и богатство, по мнению Клобука,
были связаны чаще  всего  с характером и  умом человека. Бедного  в  деревне
никогда  не  считали  действительно умным,  а богатого  - дураком. И  как бы
далеко ни забирался  памятью Клобук в давние  времена, ни одна заколдованная
птица не служила  бедняку,  а только  богатому приумножала прибытка и добра.
Бедняк  сразу хотел  от  Клобука  исполнения всех  желаний - красивой  жены,
отличного дома, мешка денег. А богатый сначала ставил перед Клобуком тарелку
с  яичницей, а только потом просил его  о мелкой услуге - об упитанном бычке
или  чтобы  его  коровы  больше  молока  давали.  Бедняк,  который  внезапно
разбогател, сразу  заболевал от богатства, как тот, кто слишком  много съел.
Богатый  же обрастал своим сальцем постепенно и чем больше имел, тем казался
здоровее. Умный же  человек  - такой, как  доктор с полуострова,  -  никогда
ничего от Клобука не требовал.
     Жатва всегда начиналась в солнечную  погоду. Пахло скошенными  хлебами,
визжали сноповязалки, люди пели или покрикивали за работой. Потом  приходили
дожди, и когда у богатых уже стояли шеренги  суслонов, на полях людей бедных
увязали  и  тонули в грязи огромные тела  комбайнов. Даже солнце  не  любило
бедняков,  а  предпочитало  людей  богатых,  хоть  и  говорится, что  солнце
одинаково светит для всех людей.
     Во время жатвы легче всего отличить умного от дурака. Умный крутится по
полю или сидит на возу, полном хлеба. Дурак умещает задницу на лавочке возле
магазина и  пьет пиво или идет на рыбалку. Впрочем, рыбаков Клобук ненавидел
всем  своим  заколдованным  сердцем. Если мог - запутывал им лески,  отрывал
крючки,  распугивал рыбу, напускал на них стаи комаров, водил  по трясинам и
продырявливал резиновые  сапоги.  После  рыбаков  на берегу озера оставались
долго  тлеющие и  воняющие костры,  пачки от сигарет,  пустые бутылки, банки
из-под съеденных консервов, бумага от  завтраков,  жестянки из-под червяков.
Рыбак стоял много часов, всматриваясь в воду,  будто бы дома ему нечего было
делать.  За  это время он мог  бы прочитать какую-нибудь книгу  или  газету,
выпрямить плохо  вбитый в стену гвоздь, поиграть с детьми,  пойти погулять с
женой; сотни  дел можно  сделать,  вместо  того, чтобы смотреть на поплавок.
Никогда  не  было  удочки  у  доктора Негловича,  так  же, как и у  Писателя
Любиньского  или  у  художника  Порваша. Зато с удочкой  можно было  увидеть
молодого Галембку, Франека Шульца, лесорубов Зентека и Яроша. Так же было  и
у людей из города.  Сколько бы раз  Клобук ни встречал пана,  который даже в
красивом автомобиле приехал на озеро  и целый  день  сидел с удочкой в руке,
то,  заглядывая  в  его  лишенные мысли  глаза, он предчувствовал, что этого
человека не ждет что-либо прекрасное. Ведь  большой человек любит  проверять
работу своего разума и сердца. Не могло для него быть достойным  противником
такое беззащитное  существо, как рыба в озере.  Если даже это был усатый сом
или пугливый карп.
     Во время жатвы Клобук узнавал, кто в деревне умный, а  кто - глупый. То
же самое делали и самые сметливые девушки.
     Когда-то  молодой  Галембка хотел жениться на  дочери Кондека, но та  -
хоть он  ей и нравился  - выбрала сына  Крыщака, потому что молодой Галембка
любил во время жатвы рыбачить. И она была права, потому что человек, который
ходит  на  рыбалку,   никогда  не  будет  хорошим   хозяином,  что  позже  и
подтвердилось - ведь молодой Галембка жил за  счет трудов своей жены.  Может
ли быть  на свете  что-то хуже дурака? Дурак  не может понять начала и конца
всех вещей, дел и мыслей, не понимает других  людей.  Если  он  хочет делать
добро, то оно  перерождается  в зло, если  делает зло -  оно  становится еще
большим  злом,  которое поражает  всех вокруг.  То,  что просто, для  дурака
бывает сложным. То, что сложно, кажется ему  простым.  Не  доходит до дурака
даже настолько  явная  правда, что некрасивая женщина должна,  как  правило,
подчиниться чьему-то  выбору, а  красивая  женщина может сама  себе выбирать
мужчину.  Дурак бегает  за  красавицей, просит, скулит, уговаривает, обещает
весь мир - и  становится  предметом насмешек, шуток и презрения людей. Умный
ждет  спокойно, потому что знает, что если его красивая женщина  выбрала, то
раньше  или  позже  она найдет способ положить на него  руку, как хозяин  на
холку своего  коня. Дурак  обращает  внимание  на  красивую  женщину,  умный
старается обратить ее внимание на себя.
     С  пасхи  Франек  Шульц  носил  при   себе   государственный  документ,
разрешающий ему выезд  в далекие края.  Он  собирался сколотить  там большое
состояние  и в Скиролавки приезжать только в гости, на автомобиле, таком  же
красивом, как у  Герхарда Вебера. Достаточно было  поехать в  большой город,
купить билет на  самолет или на поезд  - и айда,  за  добром и счастьем.  Но
Франек  Щульц  все  сидел  с другими  на  лавочке возле  магазина  и  только
показывал  всем то и дело тот документ, билет, однако, не  покупал, будто бы
ему жаль было поездок к сестре в Барты  или словно он все  еще надеялся, что
ему, а не младшему брату достанется хозяйство после отца. К сожалению, всего
сразу иметь нельзя - об этом не знает только дурак.
     Со смерти Дымитра  Васильчука,  где только  можно  было и когда  только
выпадал удобный  случай,  Франек  Шульц уговаривал Юстыну и просил ее, чтобы
она ночью впустила его в свой дом.
     -  Ты красивая женщина, Юстына, - говорил ей Франек. - Я ношу  при себе
паспорт для выезда в далекие края. Если ты  мне велишь,  я  останусь, а если
захочешь - уеду, заработаю большие  деньги и тебя заберу  к себе. Я не знаю,
почему мой  отец так меня ненавидит, что все свое  добро перевел на младшего
брата. Может, это я виноват, что слишком быстро хотел стать хозяином в доме.
Мой  младший брат послушный, а послушный теленок двух  маток  сосет.  Может,
злые люди  отца против  меня  восстановили.  Болтают, что  я живу  со  своей
сестрой, Ингеборг, но ты в это не  верь. Я обидел  когда-то в сердцах своего
отца, сказал ему, что не верю, что все  мальтийские рыцари  погибли во время
военной заварухи.  Я ему со злости  сказал: они вернутся, и таких,  как  ты,
повесят на  деревьях. Поэтому некоторые  болтают, что  уезжаю, чтобы служить
мальтийским рыцарям. Но ты этому не  верь, Юстына, меня  они не  волнуют.  В
далеких  краях живет сестра моего отца, я  хочу возле  нее заработать денег.
Впусти меня к себе, и мы будем счастливы, здесь или там, где захочешь.
     Так он говорил,  а  она  молчала презрительно,  потому что  в это время
думала, как  приманить к себе  Клобука  и высказать  ему свое  самое  тайное
желание. Во время жатвы Франек сообщил своему отцу, что,  прежде чем уехать,
он еще ему немного поможет  в работе. Он уселся в  седло  трактора и два дня
косил сноповязалкой  пшеницу.  На третий  день  поехал на поле Юстыны,  сжал
делянку ячменя для кур, потом помог ей снопы в суслоны ставить. Но хоть он и
работал для нее в  поте лица, она даже не посмотрела на него поласковее,  ни
словом, ни  жестом его  не  поощрила,  чтобы за эту работу он  взял  то, что
мужчине положено. Юстына в ту пору думала о Клобуке, который от нее сбежал.
     Под вечер,  после работы на жатве, Юстына  села в  лодку  и  поплыла на
полуостров, чтобы подоить свою корову. Потом она поставила большую флягу  на
руль  велосипеда  и поспешила на  молоканку  за  рыбацкими сараями.  Там  ее
схватил за  грудь молодой  Галембка, она,  однако, так странно посмотрела на
него,  что  ему стало  страшно. На обратной  дороге  цепь велосипеда  громко
скрипела, аж  в голове  у  нее сверлило от этого  визга. Тогда  она слезла с
велосипеда и повела его. Художник Порваш поправлял ограду возле своего дома,
он был  в  тесных черных  брюках и  без рубашки, тело его было  бронзовым от
загара, грудь в черных кудрях. "Прибраться у меня надо, Юстына. Не хватает у
меня женской руки",  - зацепил он  ее. И  смотрел  на ее  бледное лицо,  как
зачарованный,  а  когда  его взгляд,  переместился на  ее  длинную  шею, его
восхитил  нежный  розовый  оттенок тела. "У  вас  Видлонгова  прибирает",  -
ответила ему Юстына певуче и пошла дальше, не замедлив шаг и не ускорив, как
будто он  не был мужчиной. Вскоре огромное  краснеющее солнце опустилось над
лесом, Юстына  сидела на колоде для рубки дров, и  при мысли  о  Клобуке  ее
охватывало оцепенение. Вскоре  ей удалось его  стряхнуть. "А может быть,  он
вернется?" - подумала она. И  тут  же к ней возвратилась жизнь, она затопила
печку, нагрела воды и мылась так долго и старательно, как тогда, когда пошла
к  доктору на врачебный  осмотр. Она сменила белье на постели и долго лежала
ночью в темноте,  не двигаясь, словно боясь, что зашуршит солома в сеннике и
этот шум спугнет доброго духа. И когда она так лежала, то поняла, что она не
одна в избе и даже в постели. В ее  теле жило какое-то  другое существо, без
имени,  без  тела,  жило в ней,  кажется, всегда,  с  детства, но  только  с
недавнего  времени  стало  взрослым  и  самостоятельным.  Когда тело  Юстыны
охватывало странное оцепенение,  тогда то, другое существо выходило из нее и
бежало, обнаженное, в лес или, как той зимней ночью, пошло до самого Цаплего
острова, поскальзываясь на мокром льду. Это то, другое существо,  которое не
было  и  одновременно  было  Юстыной,  иногда  прокрадывалось на  чердак  по
лестнице, шло в затянутый паутиной угол,  засовывало  руку за толстую балку,
поддерживающую крышу, и нащупывало пальцами тряпичный сверток с обрезом. "Не
бойся его, дурочка, - говорил ей когда-то Дымитр. -  Вот тут затвор, а тут в
него пулю вставляют. Потом захлопываешь затвор, поднимаешь приклад к плечу и
целишься".  Учил  ее Дымитр долго и терпеливо,  потому что  хотел, чтобы она
помогала  ему ночами браконьерствовать в  лесу. Он ее все время  бил, потому
что  считал,  что она бесплодна. Кто столкнул в прорубь пьяного Дымитра? Эта
или та Юстына? Кто желал  доктора и прикосновения его холодных рук - эта или
та Юстына? Которая из них была настоящей, а которая жила в другой, сливалась
с ней и потом отделялась?
     Человек мучается, когда  в нем  живут  две  особы. Иногда он впадает  в
странное  оцепенение,  тело его становится как мертвое,  чтобы  то,  другое,
существо  могло  отделиться  и  жить  своей  собственной  жизнью. Временами,
однако, присутствие того, другого, существа приносит сладкое чувство сытости
и удовлетворения. Так  бывает тогда, когда доктор ночью входит в избу, молча
ложится рядом с Юстыной - этой и  той, другой, - потому что та, другая, тоже
его  ждет с  тоской.  Потом  эта первая отдает этой другой собственное тело,
раздвигает бедра и подставляет  мужчине набухшие губы,  похожие на петушиный
гребень.  Наслаждение бывает общим для обеих, большим и могучим, как смерть.
Юстына хочет спать. Но то, другое, существо в  ней все бодрствует и мучается
тоской,  изводится в беспокойстве, что  Клобук убежал  и  доктор никогда  не
придет.
     Слышен  скрип дверей и учащенное  мужское  дыхание. Это  не доктор, это
Франек - Юстына знает  об  этом, хоть  в  избе  темно. "Не делай  этого",  -
остерегает  его  Юстына.  Но  Франек  сдирает с  нее  перину и  бросается на
обнаженное  тело. Женщина не обороняется, потому что  Франек намного сильнее
ее, лежит молча,  а каждый удар, который он ей наносит,  ощущает в себе, как
удар ножом.  Она стискивает зубы  и  ждет.  А  когда чувствует,  что мужчину
охватывает наслаждение, собирает в  себе все силы и  сталкивает  его с себя.
Белое семя мужчины  летит на постель, в пыль на  полу. "Я лучше рожу ребенка
от Клобука, чем от тебя", - бросает она ему в лицо презрительно.
     Франек  Шульц  возвращается в дом  отца, довольный, что, несмотря ни на
что,  взял  то,  что ему  полагалось. На рассвете его будит  крик в соседней
комнате, где спит отец. В окне виден красный отсвет  огня.  Горит скирда ржи
Шульцев, одинокая скирда у леса.  Можно  ли спасти горящую так далеко скирду
ржи?
     Перед обедом Отто Шульц вызывает сына пред свои очи, садится  с  ним  в
комнате  с  белыми стенами  и почерневшей от старости мебелью.  - Скажи мне,
Франц, кого ты  обидел? - спрашивает старый. -  Спалю эту курву вместе с  ее
домом,  - выкрикивает  Франек.  Отто  Шульц  в молчании  теребит свою  белую
бороду.  У него  предчувствие, что он в этом году умрет, и поэтому  он видит
мир иначе, чем раньше.
     - Не успеешь ты, Франц, этого сделать, - заявляет он сыну. - Разве тебе
никто не говорил, что красивая женщина сама выбирает себе мужчину?
     Последний обед в родном доме. Отто  Шульц  открывает свою  единственную
книжку в черной обложке и  читает обоим сыновьям: "Илий же был весьма стар и
слышал все, как поступают сыновья его со всеми Израильтянами, и что они спят
с женщинами, собиравшимися у входа в скинию собрания.
     И сказал им:  для чего вы делаете такие дела? ибо я слышу худые  речи о
вас от всего народа.
     Нет, дети  мои, нехороша молва, которую  я слышу:  вы развращаете народ
Господень.
     Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу; если же
человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем?"
     Наутро  в столице принаряженный Отто Шульц покупает сыну билет  в чужие
края, ждет на перроне, пока тот сядет в поезд.
     - Привет от  меня дяде Герману  и  тете Гизелле, - говорит он. - Напиши
мне,  как там устроишься.  Не думай о той сожженной  копне.  Там была плохая
рожь.
     В  Барты Отто  Шульц возвращается  ночным поездом. Несмотря на  столько
часов  без сна,  он чувствует себя  хорошо, словно  бы  к нему вернулись его
прежние силы.  "Может быть, я еще не  умру в этом году",  - утешает он себя,
выходя на автобусной остановке в Скиролавках.
     Наутро, хоть это и время жатвы, велит Отто Шульц своему сыну перепахать
остатки сожженной копны. А сам идет в дом Юстыны и говорит ей:
     - Скоро  я  вывезу  из  сарая свою  молотилку.  Тогда  приеду  за твоим
ячменем, у тебя его не больше, чем два воза. Обмолочу  его тебе,  потому что
не хочу, чтобы  люди  думали, что мой сын,  который  уже  выехал,  взял тебя
силой, а ты сожгла за это мою копну у леса.
     Юстына  нагнулась   к  покрытой  желтыми   пятнышками  руке  старика  и
поцеловала ее.
     Похоже, что прав Клобук. Во время жатвы легче всего увидеть в  деревне,
кто умен, а кто глуп.




     <b>О любви,
     которая кажется ненастоящей</b>


     На закате  солнце приближалось к горизонту, обозначенному стеной лесов.
Небо там было чистым, подернутым  только желтовато-розовым свечением. С юга,
однако, приближалась большая гроза  и  извещала о своем  быстром приближении
глубоким и грозным  басом протяжных громов.  Темно-синяя туча вырастала, как
высокая, многокилометровая гора, которая по мере приближения показывала свое
широкое подножье. Уже весь южный  горизонт был занят ею и гремел, как орган.
Воздух наполняла влажная духота, и даже легкие шквалы, морщившие поверхность
озера,  не  приносили  прохлады  побронзовевшему  от  солнца  телу. Даже  не
хотелось верить, что так недалеко, в огромной массе горы из туч, таится, как
заколдованная, недвижная сила урагана,  в синих клубах скрывается  проливной
дождь, а  еще выше - мелкие кучки града и хлопья снега. Было чем-то страшным
встретиться  с грозой на озере под всеми парусами;  первый порыв ветра бывал
слабым, но  второй швырял яхту  на  воду, как  бабочку,  которая неосторожно
оказалась далеко от суши. Потом вода  начинала кипеть  и  белела от пены,  с
высоких и коротких волн срывались пластины воды.
     Доктор  Неглович сбросил  оба паруса и, прежде чем наступила абсолютная
тишина, позволил  легким дуновениям ветра понести  себя в  сторону поросшего
деревьями полуострова старой плотовязки. Большая туча уже была прямо над его
головой,  закрывая  почти  все  небо.  Из  нее  плыла  ядовитая  краснота, а
почерневший на юге горизонт рассекали зигзаги молний.
     Он  подтянул  шверт и  ввел яхту  в тростники,  зацепив  зуб  якоря  за
подмытые  волнами  корни  наклонившейся ольхи. Старательно закрепил  паруса,
тяжело дыша  и обливаясь потом, потому  что  туча над его головой словно  бы
всосала в себя весь воздух. Все еще стояла тишина  - в  молчании, как  духи,
удирали в сторону берега черные  птицы. На лугу жалобно замычала  корова, он
посмотрел в ту сторону и увидел Юстыну; с флягой, полной молока, она  шла  к
своей лодке.
     Внезапно сделалось  почти  совсем темно. Лоб тучи  достал  до  солнца и
закрыл его собой. Тут же резкий блеск  ослепил глаза и  ужасный раскат грома
болезненно отозвался  в  ушах.  Неглович спрыгнул в  тростники и,  раня себе
босые ноги  о  корни  затонувших деревьев, добрел до  берега. Он слышал  все
усиливающийся шум ветра. Казалось, что это приближается  к  нему мчащийся по
рельсам  тяжелый поезд. Доктор догнал  Юстыну,  взял из  ее  рук серебристую
флягу,  поставил ее на землю и потащил женщину  к  яхте, пришвартованной  на
подветренной  стороне.  Озеро  уже  выглядело  как  белый дымящийся кипяток,
теплый порыв ветра коснулся их лиц, потом на них упали капли воды, сорванной
с озера. Удар вихря задержал их на месте и не давал вздохнуть, они  тонули в
свисте ветра,  в  темноте, грохоте  грома  и  пронзительном треске деревьев,
которые  ломались на берегу. Как в тумане, доктор видел лицо Юстыны, волосы,
развевающиеся  на  ветру, ощущал  тепло ее руки. То  и  дело  на  них падали
рассеянные ветром капли  воды, ветер стал  холодным. Очки доктора  покрылись
росой, он уже почти ничего не видел и почти наугад потащил женщину к берегу,
который заливали высокие  волны. Яхта металась на якоре, ее нос поднимался и
опускался  в  каком-то порывистом ритме, она  то  возносилась  над  головами
стоящих на берегу, то приближалась  на расстояние вытянутой  руки и внезапно
падала  вниз,  отделяясь широкой  полосой вспенившейся воды. Они  присели  в
месте, куда  не  доставали волны, и, прижавшись друг к другу, оставались так
неподвижными  во  мраке,  шипении  пены и  раскатах грома,  пока не услышали
громкий  шум  приближающегося  ливня, который  унял ветер  и успокоил озеро.
Дождь  был  холодный,   закоченевшие  от  холода  пальцы  доктора  с  трудом
ухватились  за край  борта.  Они вместе  взобрались на скользкую  палубу. Из
кабины на них пахнуло теплом, словно они вошли в хорошо натопленную комнату.
Но  прежде  чем  они уселись на покрытую матрацем  койку,  их несколько  раз
сильно  ударило  о  стены, о  крышу,  о  коробку  шверта,  потому  что  яхту
по-прежнему  сильно раскачивало.  Их оглушал сильный грохот дождя по  крыше,
пустое  нутро кабины резонировало, как  большой  бубен, в  который  колотили
тысячи  невидимых  палочек. Под подушкой доктор нащупал полотенце, вытер  им
лоб, потом снял с Юстыны мокрую блузку и юбку. Дрожа от  холода, обнаженные,
они  легли  рядом  на  узкую  койку,  чувствуя,  как  пронизывает  их  тепло
собственной крови и пушистого одеяла. В кабине  был  клейкий  сумрак, сквозь
запотевшие стекла иллюминаторов почти не проникало сверкание далеких молний,
удары грома заглушал гул дождя, который то и  дело менял свой ритм, грохотал
или переходил в монотонный шум. Мокрые волосы Юстыны  источали запах шалфея,
полыни и мяты. Ее нагой  живот чуть  ли  не обжигал  подбрюшье  мужчины. Его
вдруг охватило  пронзительное  желание,  которому  она  тут  же подчинилась,
раздвигая   бедра.  Потом   она   принимала  его   движения   с   вниманием,
сосредоточенным  на  том,  что  делается  у нее  внутри. И  он  почувствовал
наконец, как ее пальцы нежно гладят его по голове, напряженный живот женщины
все медленнее и  слабее содрогался в  последних спазмах наслаждения, которое
на  этот раз -  и из  нее,  и из него  - вытекало медленно,  словно капля за
каплей.
     Снова  ей почудилось, что она умерла.  Из оцепеневшего  тела выходит то
таинственное  другое существо и скрывается во тьме, в  шуме дождя и ворчании
удаляющегося  грома.  Он  же отдавался  колыханию  яхты  на  волнах,  и  ему
казалось, что, как в  огромной колыбели, он позволяет унести себя куда-то  в
просторы,  в дождливую ночь. Кажется,  они заснули  - а может быть, потеряли
ощущение  уплывающих минут и часов. Вдруг ранний рассвет забелил  запотевшие
стекла иллюминаторов  - Юстына осторожно высунула из-под одеяла нагое тело и
потянулась за мокрой одеждой.  Он видел, как ее спина задрожала  от  холода,
когда она натягивала  на себя влажную блузку.  Скрипнула дверь кабины,  яхта
слегка. качнулась, захлюпала вода. "Я люблю ее",  - подумал Неглович, но эта
мысль  не принесла  ему  ощущения  счастья.  Вернулась  память  о  пережитом
наслаждении, ноздрями он  втягивал оставшийся после нее запах шалфея, полыни
и мяты. И снова он был  возбужден, словно бы обладал ею в эту ночь только во
сне.
     Была ли это любовь, если он не жаждал услышать ее голос, а просто хотел
быть с ней, оставаться  в  ней, соединяться  с ней,  вдыхать запах ее  тела?
Ничего больше, кроме короткого обладания в  любовном  акте, который  смягчал
напряжение желания, на время, впрочем, потому что потом в нем просыпался еще
больший голод, захватывающий воображение и заполняющий мысли.
     Он встал с койки  с  чувством страдания,  обиды и несытости.  В кокпите
моросило, холод пронзил обнаженное тело. Он поспешно натянул на себя толстый
свитер и брюки. Потом поднял якорь, веслом оттолкнул яхту на глубокую воду и
направил ее к дому.
     Все еще шел дождь, мелкие его капли затянули озеро, как утренний туман.
Напрасно он  напрягал взор, чтобы увидеть хотя бы расплывчатый силуэт своего
дома на  полуострове или  крышу старой  мельницы в деревне. Дождь делал  мир
неправдоподобным, и то, что было пережито ночью, тоже казалось ненастоящим.




     <b>О том,
     как убивают по телефону</b>


     В первый рабочий день доктора, после отпуска, появилась в поликлинике в
Трумейках хромая Марына  со своим годовалым ребенком. Недавно ребенок  был в
больнице в Бартах с острым поносом, лежал под капельницей, и ему даже делали
небольшое переливание  крови  -  все это  доктор  вычитал в истории болезни,
которую ему дала хромая Марына.  Неделю ребенок пробыл дома, и что-то у него
текло  из  левого  ушка. По этой  причине  и приехала  она  в поликлинику  в
Трумейки.
     -  Плохо  смотришь  за  ребенком,  Марына,  -  пожурил  ее   доктор.  -
Перегреваешь его, не купаешь, не кормишь  как  следует. Может, Антек Пасемко
мало дает тебе на ребенка?
     - Давать-то  дает  достаточно,  только не всегда, - сказала она. - Если
его  не подловлю где-нибудь на дороге в деревне и не прикрикну на него, даже
месяц  может тянуть с платой. С тех пор, как он вернулся на Побережье, снова
мне  надо  будет требовать с  его  матери. Впрочем, и  так чаще  всего Зофья
Пасемкова за него платила.
     - Подай в  суд и получишь по закону алименты, -  посоветовал ей доктор,
выписывая лекарство для ребенка.
     - Зачем  же я, пане доктор, буду  по  судам таскаться? Я слишком гордая
для этого, - ответила она.
     Доктор  поднял  голову  от  бланка  и  внимательно посмотрел  на хромую
Марыну, на ее веснушчатое лицо, на рот, в  котором впереди не хватало одного
резца, на свалявшиеся бесцветные волосы. Любопытно ему  было, где же прятала
Марына свою гордость, наверняка не между ногами. Мало было  таких в деревне,
старых  или молодых,  кого бы  она не приняла, если к ней  пришли с бутылкой
дешевого  вина  или водки. Раза два случалось, что  по нескольку человек  по
очереди на нее влезали, в основном на  деревенских гулянках. Интересно стало
доктору, как себе представляет Марына женскую гордость.
     - Здесь дело не в гордости, Марына, - сказал он ей, - а  в том, чтобы у
ребенка  был  отец,  установленный  законом.  Сейчас  это,  может  быть,   и
маловажно, но когда он подрастет,  кто знает, может и пострадать. Пасемко  -
люди  зажиточные, у твоего  ребенка будет  право  наследования. Ты  тоже  не
вечна,  а  если, не дай бог, заболеешь? Тогда ребенок может  рассчитывать на
опеку со стороны отца, признанного по закону.
     -  Я пугаю Пасемко судом,  но никогда  туда не пойду. Гордость  у  меня
есть, - упрямо повторяла хромая  Марына,  прижимая к себе  ребенка, которого
держала на коленях.
     Негловича вдруг охватила какая-то великая ясность. Ему показалось,  что
все  вокруг  он видит необычайно отчетливо,  но то, что  было самым  важным,
оставалось в тени. Как  автомат, он отодвинул от себя бланки рецептов, встал
из-за стола и начал шарить  в шкафу, где в ящиках хранились ровно  сложенные
карточки  его пациентов.  Он нашел карточку с именем  "Антони  Пасемко,  сын
Густава". Была  в  ней запись о группе крови Антека.  Тогда  Антек сдавал на
права  и  принес в  поликлинику результат анализа  своей крови и запись о ее
группе, которую доктор вписал ему в удостоверение личности. У Антека Пасемко
была  группа крови  АБ, а у  его  ребенка,  как это  видно было  из  истории
болезни, нулевая. Уселся доктор за свой стол, сморщил брови и сказал Марыне:
     - Я уважаю твою гордость, потому что и сам я  человек гордый. Но почему
ты  не скажешь мне честно,  что если  по правде,  то ты и сама не знаешь, от
кого  у тебя ребенок?  Признайся  мне,  сколько  их было и  как тебе удалось
впутать в это дело Антека.
     Кирпичным румянцем  проявился гнев на бледных  щеках хромой Марыны. Она
схватила ребенка, встала и хотела выйти, ругаясь, но доктор ее задержал:
     - Этот  разговор будет  только между  нами, Марына. Я  не  скажу  о нем
Антеку, пусть платит  тебе до конца жизни. Но я хочу знать правду о людях, с
которыми живу по  соседству и которым говорю "день добрый". Большую мудрость
дают врачебные знания, поэтому берегись и не пробуй меня обманывать.
     Она  села,  и кирпичные  пятна на ее лице стали розовыми. -  Если Антек
Пасемко платит на ребенка,  значит,  он - от него, -  пискляво  крикнула она
доктору.
     - Суд спросит об этом деле врачей, а ни один врач на свете не  признает
Антека Пасемко отцом твоего ребенка.
     - Я в суд не пойду, потому что я слишком гордая.
     -  Не  гордая,  а  хитрая,  - улыбнулся  доктор. -  Это  хитрость  тебе
подсказывает, что в суде правда выйдет наружу.
     - Ничего  я  не  знаю, -  начала она  шмыгать носом,  притворяясь,  что
вот-вот заплачет. - Вы хотите знать всю правду?
     - Да, Марына. - А зачем она вам?
     - Ради  интереса. Ради интереса, который у меня к людям, - объяснил он.
Она вздохнула и вот что рассказала:
     - Мать поехала на крестины к своей  золовке в Барты. Вечером пришли  ко
мне  Франек Шульц, молодой Галембка  и Антек  Пасемко. Принесли много вина и
меня  напоили. Я ничего  не  помню.  Утром  вернулась мать и застала  в моей
кровати  Антека Пасемко. Всю постель облевал. Когда ребенок  родился,  я ему
велела платить.  Он может  на  мне и не  жениться. Сначала  он не  хотел мне
платить, но мать его заставила.
     Доктор взял  в руку шариковую ручку и  в задумчивости играл  ею. Он все
еще  чувствовал  в себе ту всепроникающую ясность  мысли.  Удивительно остро
вырисовывалась в его глазах связь между событиями и людьми.
     - Франек  Шульц  уехал отсюда, - сказал  после  долгого раздумья.  -  У
молодого Галембки ты не много отвоюешь, потому что  он живет на содержании у
жены и у  него орда  своих ребятишек. Пускай,  значит, Антек Пасемко  платит
тебе на ребенка, раз его мать заставила.
     - Ну да, именно так, пане доктор, - обрадовалась хромая Марына.
     - Но ты не  убедишь  меня в том,  что ничего не помнишь. Подумай, может
быть,  Франек  Шульц  будет  очень богатым, а  тогда ты  подашь  на него  на
алименты. Кто из них был первым?
     Она задумалась и кивнула головой, что понимает, к чему доктор клонит.
     - Первым был Франек, - призналась она. - Вторым был молодой Галембка. А
Антек  Пасемко только облевался  и  сразу  заснул.  Даже  ничего  со мной не
сделал.
     - Ну видишь, какая у тебя хорошая память, -  похвалил ее Неглович. - Но
мне это кажется странным: ничего не сделал, а на ребенка платит.
     -  Он, может,  не  знает  об этом,  - захихикала  она,  довольная своей
сметливостью. -  Сначала он  выкрикивал, что ничего у  него со мной не было,
что  ребенок не от  него,  но ему его мать, Зофья Пасемкова, велела платить.
Это значит,  что признала. А когда я  им судом  грожу, сразу  же прибегают с
деньгами. Особенно Зофья Пасемкова. А  вы,  доктор,  не выдадите Пасемковой,
что я вам сказала?
     - Ну и хитра  же  ты, ну и ловка, - с  признанием  качал головой доктор
Неглович.
     Он  закончил  выписывать рецепт,  вручил его  хромой Марыне и подождал,
пока она, довольная своей хитростью, не выйдет с ребенком из его кабинета.
     Потом   доктор  принял   еще  восьмерых  пациентов,  но  осматривал  их
невнимательно,  рассеянно, потому что мысли  его  были где-то очень  далеко.
Появилась  медсестра,  пани Хеня,  которая в  соседнем процедурном  кабинете
делала людям уколы. Она спросила доктора, привез  ли он ей спираль, чтобы ей
уже не беременеть. Доктор тянул с этим делом, и она сама залезла на кресло и
расставила ноги, но и так из этого  ничего  не вышло, потому что он  нашел у
нее эрозию и велел сначала ее вылечить. Тогда, поплакивая, она снова пошла в
процедурный кабинет, а доктор остался один и, сидя за столом, в задумчивости
поглядывал на телефонный аппарат.
     Снова мысли  доктора кружили во мраке,  но  он находил для них  светлую
стежку, узкую и  извилистую.  Послал он  этой  стежкой  свои  мысли  и  даже
задрожал от ужаса, он вернул мысли назад и снова послал, снова  вернул и еще
раз послал. Наконец дрожащими от волнения руками он набрал номер центральной
телефонной станции на почте и попросил соединить его с капитаном Шледзиком в
отдаленном воеводском городе.
     -  Есть  в  нашей деревне  молодой  человек, - сообщил  он  Шледзику, -
который  какое-то  время  работал  и  снова  работает  на Побережье  шофером
грузовика.  Он платит на  ребенка,  о  котором  знает, что  это не  от него.
Платит,  хотя догадывается, что суд  отклонил бы  иск  матери  ребенка.  Все
указывает на то, что он хочет,  чтобы его считали способным к оплодотворению
женщины. Как вы думаете, зачем он это делает?
     В  трубке  долго  молчали. Потом капитан Шледзик  сказал доктору только
одно слово:
     - Спасибо.
     И повесил трубку. Доктор же  снял белый халат, закрыл кабинет на ключ и
на своем старом "газике" медленно поехал в Скиролавки.
     Был предпоследний  день августа, с пасмурным небом, предвещающим дождь.
По  обеим  сторонам  дороги  тут  и  там  поспешно  заканчивали  рвать  лен,
вспахивали  опустевшие  поля.  Пожелтела картофельная  ботва, и,  хоть  лето
продолжалось, чувствовалась печаль близкой осени.
     Доктор удивлялся, что его не распирает гордость от проницательности его
мысли, а  чувствует он скорее всего  печаль.  Он задумывался, почему желания
никогда не исполняются так, как человек об этом мечтал.  Он хотел  встретить
преступника  на поляне и выстрелить ему между глаз. В то  же  время ему  все
время  виделось лицо преступника,  его голова в  облеванной  постели  хромой
Марыны. Видел он и раскачивающуюся петлю  веревки,  подвешенную над  головой
спящего  в  этой  постели человека, и подумал,  что иногда легче  выстрелить
кому-нибудь между глаз, чем убить на расстоянии. По телефону.




     <b>О том,
     как трудно бывает поверить,
     что не всегда черное бывает черным, а белое белым</b>


     Пятого сентября в  семь  часов утра арестовали Антека Пасемко в рабочем
общежитии  на  Выбжеже.  Исполнил  это   майор  Куна  и  доставил  Антека  в
следственный   изолятор.  Тем  временем  весть  об  этом  событии  привез  в
Скиролавки капитан Шледзик, снова начиная следствие.
     Может  быть,  оба несколько  поспешили, но  поимка  сексуального убийцы
относится к самым трудным задачам в криминальной практике. Не  приставишь же
к каждой женщине, которая на своей дороге может повстречаться с таким типом,
специального  и хорошо  замаскированного  стражника.  Никогда  не известно и
когда он нападет - можно ждать этого месяц, полгода и даже год. Убийца ездит
по стране на грузовом автомобиле, сегодня он здесь, завтра  - в другом месте
как же за  ним следить так тонко,  чтобы он  этого не  заметил,  и поймать с
поличным? Сколько  же  людей должно было  бы  заниматься этим  делом,  какие
огромные  потребовались бы  средства и оборудование?  И кто, наконец,  может
поручиться,  что  он  не  ускользнет  от  наблюдения  и  не совершит  нового
преступления, что  не погибнет еще одно молодое человеческое существо. Арест
подозреваемого  без полного портфеля  доказательств  его вины - это  трудное
решение.  Но оставить его на свободе?  Против этого тоже протестует совесть,
ведь  ставкой  бывает жизнь  или смерть  какой-нибудь  девушки.  Однако есть
надежда,  что даже при хрупких доказательствах вины, под  огнем вопросов, он
сломается и признается во всем, сообщив подробности своих преступлений. Надо
считаться  и с тем,  что известие  об аресте убийцы  иногда способно оживить
человеческую память, обнаружить неизвестный  до тех пор факт, который бросит
на все дело новый луч света.
     Зофья Пасемко не уронила ни одной слезинки и, стиснув свои тонкие губы,
с ненавистью сказала капитану Шледзику:
     - Да, это он сделал. И пусть его за это повесят.
     На  следующий  день,  проинформированная,  что,  как  мать,  она  может
отказаться от дачи показаний, она воспользовалась этим правом и даже заявила
Шледзику, что Антек невиновен.
     Анализ путевых листов  показал, что в ночь, когда в Скиролавках погибла
маленькая  Ханечка,  Антек Пасемко находился  на трассе  между Побережьем  и
столицей.  Вопреки правилам он ехал без напарника и мог свернуть  с  главной
трассы на дорогу  через  Скиролавки. Никто,  однако,  той ночью  не видел  в
деревне ни его, ни его машину.
     Точно так же в день после свадьбы на севере страны Антек Пасемко  ехал,
тоже  без  напарника, с  Побережья в столицу и  мог  встретить  на трассе ту
девушку, которая хотела автостопом добраться до  деревни  на юге.  Но точной
даты  смерти  той девушки никто не  мог  установить, потому  что  ее останки
полностью  разложились. Она  могла погибнуть в ту ночь, когда  Антек  ехал с
Побережья  в  столицу, или на день  или два  позже. С  такими девушками ведь
по-разному бывает,  они  могут на  ночь-другую  задержаться  у какого-нибудь
случайно встреченного  мужчины. А  впрочем, действительно ли она  уехала  со
свадьбы автостопом? Ближе к вечеру в день, когда было совершено нападение на
Ренату Туронь, Антек Пасемко тоже ехал на грузовике с Побережья в столицу. И
снова без напарника. Было высчитано, что если бы он свернул с главной трассы
на Скиролавки, именно в сумерках он миновал бы деревню  и лесничество Блесы.
Никто  его, однако, в это время не  видел, и не было доказательств того, что
он свернул с главной трассы.
     Вызванная  на допрос из  самой столицы  пани  Рената  Туронь  не смогла
определить, как именно выглядел грузовик, который разминулся  с ней на шоссе
незадолго перед нападением,  потому что он ослепил  ее  фарами.  Она не была
уверена  и  в том,  остановился ли этот  грузовик за  поворотом  или  поехал
дальше.  Эксперты  - к  возмущению пани Туронь  -  очень подробно велели  ей
рассказать,  как  долго она удовлетворяла  свою физиологическую потребность.
Она должна была показать им место, где она это совершила и каким способом, а
один  из  них даже  поехал на грузовике  за поворот,  остановился там и, как
оказалось, успел добежать краем шоссе именно в тот момент, когда пани Туронь
признала, что уже начала заканчивать широко  распространенный во всех  слоях
общества процесс подтирания задницы.
     Из  описания Ренаты Туронь вытекало, что тип, который на нее напал, был
молодой, невысокий и слабый физически, такой же, как Антек Пасемко. Его лица
она не видела и не могла с полной уверенностью утверждать, что показанный ей
в следственном изоляторе человек - тот самый налетчик из леса.
     Расспрашивали и  девушек в  Скиролавках, имела ли  которая-либо  из них
удовольствие близко общаться с Антеком Пасемко, и все в один голос твердили,
что  никогда с  ними  ничего подобного не случалось. Если  бы, однако,  было
иначе, они сказали бы то же самое, потому что  каждая  из них  твердила, что
еще невинна. Хромая Марына отпиралась: мол, никогда она не говорила доктору,
что сначала с ней вступил в сношение Франек Шульц, а потом молодой Галембка,
и  показывала,  что  ребенок  у  нее от  Антека Пасемко. Об  этом она  знает
совершенно  точно, потому что в то время она была совсем не пьяная, никогда,
впрочем, судя по ее показаниям, она пьяной  не бывает. Что же касается групп
крови - нулевой  у  ребенка и  АБ  у Пасемко,  - что якобы  научно исключает
отцовство Антека, то хромая Марына заявила со всей силой, что не верит  ни в
какие группы крови, а  те, кто выдумывает такие истории, могут ее  в задницу
поцеловать. Она  хочет и дальше  получать деньги от Зофьи  Пасемковой. Когда
капитан Шледзик спросил ее, разговаривала ли она в  последнее время с Зофьей
Пасемковой о  деньгах на ребенка,  она призналась, что был между ними на эту
тему  разговор. А именно Зофья Пасемкова сказала ей попросту:  "Если ребенок
не от Антека,  не буду тебе  платить. Если от  Антека -  платить тебе буду".
Такая  позиция  Пасемковой показалась  Марыне правильной, потому  что  зачем
Пасемкова платила  бы на ребенка, если бы она, Марына, показала, что ребенок
не от Антека? В  судах  же это дело она решать не собирается, потому что обе
они - и Зофья Пасемко, и хромая Марына - слишком гордые.
     Молодой Галембка тоже  отрицал, что когда-либо что-либо связывало его с
хромой  Марыной. Ему  хватит собственных детей, и он  не  позволит приписать
себе  еще  и  ребенка  хромой Марыны. Что  же  касается  Антека Пасемко,  то
Галембка признал, что никогда не видел его при  мужских делах с какой-нибудь
девушкой или  женщиной,  хоть и бывали  для этого разные подходящие  случаи.
Например,  ночью,  когда у дороги возле кладбища вместе  с  паном художником
Порвашем они выполняли  пожелания жены  лесника Видлонга  и  подошла очередь
Антека Пасемко, он начал блевать и мужские обязанности не исполнил. Неохотно
и  после  долгого  раздумья  подтвердил  это и художник Порваш. Эрвин Крыщак
поведал милиции, что сколько бы раз, как  обычно,  на лавочке возле магазина
он ни рассказывал разные пакости о женщинах, Антек Пасемко  изменялся в лице
и  ему  делалось нехорошо, а  когда  Стасяк, Зентек и Ярош  хвастались своей
погоней за Кручеком, чтобы ему ядра  вырезать,  он аж позеленел, будто бы со
страху, и решил покинуть Скиролавки и уехать на Побережье. Это  означало, по
мнению Крыщака, что чего-нибудь или кого-нибудь  он испугался.  Может  быть,
представил себе, что и  его,  после  какого-нибудь  страшного  преступления,
будут догонять люди в лесу и ядра ему захотят вырезать.
     Порова  сказала,  что  правды  скрывать не собирается -  почти со всеми
мужчинами  и  мальчиками в деревне она имела  дело, за исключением  писателя
Любиньского и художника Порваша,  а также лесничего Турлея, ведь даже доктор
использовал ее много  лет назад, когда  она была  значительно  моложе,  - но
Антек  Пасемко  никогда у  нее  не  был,  что  ей  кажется  странным и  даже
подозрительным.
     Психиатров  заинтересовала  проблема  кнута,  которым  Зофья  Пасемкова
пользовалась  для  того, чтобы приводить в  чувство  своих  сыновей и  мужа.
Однако, как это случается с психиатрами, каждый придерживался иного  мнения.
Один  говорил,  что,  когда мать  бьет  мальчика  кнутом  и роль  женщины  в
родительском   доме  доминирует,   это   приводит   к   ложной   сексуальной
идентификации в период полового созревания, вызывает страх перед женщинами и
сложности в установлении сексуальных контактов, и тем  самым может разбудить
ненависть и садизм по отношению к девушкам. Другой заявил, что применявшийся
Пасемковой  кнут  породил в  Антеке не  садизм,  а скорее мазохизм,  который
исключает совершение  садистских  преступлений.  Третий склонялся к  мнениям
обоих  и  определил Антека Пасемко как садо-мазохиста.  Не  могло между ними
быть согласия,  потому что каждый из них представлял  свою школу психиатрии:
один - северную, другой - столичную, а третий - юго-западную.
     Антек  Пасемко показал  для  протокола, что он никогда  не имел  дело с
хромой Марыной,  кроме того, что один  раз у нее заснул и  действительно его
вырвало в ее постели. Ребенок не его, он всегда об этом публично заявлял. Но
его мать, неизвестно почему, уперлась, чтобы признать  его и платить Марыне.
Он не испытывал мужских желаний ни к Марыне, ни к Поровой, ни к Видлонговой,
ни к  другим  женщинам и  девушкам в деревне, потому что он чувствует  к ним
отвращение.  Все они потаскухи, а  ему  мать с детства  говорила,  что таких
девушек  и  женщин  надо  остерегаться,  потому  что   они   могут  заразить
венерическими болезнями,  которых он, Антек Пасемко, очень боится.  Когда-то
он  читал книжки, а также  видел  по  телевизору разные  фильмы,  в  которых
мужчина  встречается  с  красивой и  чистой женщиной,  между  ними возникает
любовь, они женятся, заводят детей и живут счастливо. Он верит, что  и с ним
когда-нибудь случится такая история, и для такой женщины он хочет  сохранить
свое мужское семя, а не подвергать себя риску заболеть венерической болезнью
Не его,  Антека, вина, что порядочных девушек в последнее  время все меньше,
он  такой  еще не  встретил,  а те,  с которыми  он  знакомится,  нахальные,
доступные и отвратительные.
     Что  касается убийств - он их не совершал. Даже в голову ему не пришло,
чтобы что-то подобное сделать. Он всегда ездил с Побережья в столицу главной
трассой, не  сворачивал в Скиролавки,  потому  что иначе он сжигал бы больше
бензина  и  накручивал  бы  больше  километров на  спидометре. Да,  время от
времени  он  мудрил  со  спидометром,  но  так  все водители  делают,  чтобы
продавать сэкономленный бензин.
     Десять дней спустя после ареста, ночью, Антек Пасемко, лежа в камере на
нарах, начал громко  плакать  и  жаловаться, что он чувствует, как три голые
девушки затягивают ему веревку на шее, потому что он их жестоко убил  и этим
поломал  себе жизнь. Второй арестант стуком в  двери разбудил охранника, но,
пока тот вызвал капитана Шледзика, Антек выплакался и вырыдался. Шледзику он
поклялся,  что  не плакал  и не  рыдал, а  тот арестант врет, чтобы получить
меньший срок за совершенные преступления. Третья девушка?
     Поехал  капитан  Шледзик  в  Скиролавки  и   снова  ходил  по  домам  и
выспрашивал людей.  Но  ведь,  как все  в один голос  твердили,  только  две
девушки  были   убиты  в  Скиролавках.  Только   старший   сержант  Корейво,
внимательно просмотрев старые книги происшествий,  отыскал в них рапорт, что
два  года  назад  в  июле  компания  молодых  парней  и  девушек  приехала в
воскресенье   из  Барт,   чтобы   купаться   в   озере.  Одна   из  девочек,
тринадцатилетняя Анета Липска, из-за отсутствия костюма несколько  удалилась
от компании и  купалась в одиночестве, обнаженной, за кустами и тростниками.
А когда она не вернулась  к подругам, в  милицию  заявили, что она,  видимо,
утонула, и сетями была обшарена  эта часть озера, но останков никогда уже не
выловили. Впрочем, каждый  год  озеро Бауды  поглощало  по нескольку  жертв,
останки  находили  спустя  день,  неделю, полгода  или  никогда.  В  списках
невыловленных было четверо мужчин и только  одна тринадцатилетняя девочка по
имени Анета. Ее вещи  остались на берегу озера -  поэтому никому не пришло в
голову искать другие причины исчезновения.
     -  Не ее ли  имел в виду Антек Пасемко, упоминая  о  третьей обнаженной
девушке?
     "По  делу  подозреваемого  А.П.  следствие продолжается", -  написали в
местной газете.
     В  Скиролавках  потихоньку стихали  и съеживались  разговоры  об Антеке
Пасемко и его преступлениях.  Не этого здесь  ожидали и не этого желали. Они
хотели,  чтобы милиция  показала им  какого-нибудь чужого  человека с лицом,
которое пробуждает страх,  как у дьявола на картине, с  торчащими клыками  и
блуждающим  взором, с руками, длинными, как у обезьяны,  и с пеной на губах.
Антек был  невысоким,  милым и  симпатичным парнем. Он  всегда вежливо  всем
кланялся  и даже  на  гулянках не  устраивал  скандалов. Если  такой  парень
втихаря  совершил преступления такие ужасные, жил  среди них и вел себя так,
словно  никогда мухи  не обидел,  сидел  на лавочке возле магазина  и слушал
рассказы Крыщака - чем же в таком случае на самом деле является человеческое
существо и какое чудовище каждый носит в себе? Как оценивать  себя и других,
если не по поведению? Кто хороший, а кто плохой, если, как оказалось, лучшим
человеком,  чем  Антек  Пасемко, был  вечно пьяный плотник Севрук  или Эрвин
Крыщак,  который без  передышки рассказывает разные  пакости? Так размышляя,
можно  сбиться  на  какой-нибудь страшный  ложный путь,  где  окажется,  что
хорошая  и  порядочная  женщина  - это Мария Порова, которая  бегала  вокруг
своего  дома  голышом  с  вилкой,  засунутой  между ног,  а  плохая -  Зофья
Пасемкова, потому что она, стегая кнутом своего сына, чтобы он был послушным
и дисциплинированным, сделала из него жуткого преступника. Вспоминали и дочь
Йонаша Вонтруха,  такую прекрасную и чистую,  как  майский ветерок,  а  ведь
умерла  она, как  утверждала Галембкова, из-за  того, что  воткнула себе  во
влагалище предмет, которого не  смогла вынуть. Как жить, зная, что человек -
это такой обманщик,  что ничего не значат его улыбки, слова, выставленные на
люди  поступки? Разве черное не должно быть черным, а белое  не  должно быть
белым?
     Художник Порваш для изображения тростников над озером использовал много
цветов и  оттенков,  повести писателя Любиньского напоминали моток настолько
перепутанной пряжи,  что неизвестно  было, где искать начало,  а  где  конец
нитки. Доктор Неглович предупреждал, что каждое лекарство,  которое он  дает
для лечения какой-нибудь болезни,  вызывает  другую болезнь, а  одновременно
отравляет,  -  но  человек простой, однако,  жаждал видеть мир полным правд,
расположенных, как деревянные балки в штабеле, как мебель в  квартире. Стул,
скамейка,  лавка -  это для  того,  чтобы  сидеть,  кровать  надо отнести  к
приспособлениям, служащим  для сна, на стол  же  нужно  класть хлеб, ставить
соль, тарелки  с едой и пол-литра водки. Если  милый и  вежливый  парень  по
фамилии Антек Пасемко, которого все знали и любили, жестоко убивал девушек -
это было то же самое, как если бы кто-то  сказал людям, что  на кровать надо
класть хлеб, а спать на столе. Аж в  голове все мутилось от мыслей  и картин
мира,  перевернутых  вверх ногами. Не хотелось верить  в вину Антека, а ведь
рассудок  и  факты  жестоко  свидетельствовали  против  него.  Не  пошла  бы
маленькая Ханечка с  кем-нибудь чужим в лес, и  это ночью - с Антеком она бы
это  сделала. Кто  мог  привезти в  лес  в  Скиролавках  чужую  и никому  не
известную девушку, если не тот, кто ездит на машине с Побережья в столицу  и
каждую минуту может свернуть на  проселочную дорогу. Только свой знал старую
яму  от саженцев,  скрытую  в лесу.  Почему Зофья Пасемко платила на ребенка
хромой Марине, раз сам Антек твердил, что это не от него? Она догадывалась о
его преступлениях,  а может быть, и была  в этом уверена - он бывал у матери
тогда, когда, как предполагалось,  его тут быть не должно, -  и скрывала его
делишки,  как это делает каждая  мать. Она хотела доказать всем, что Антек -
такой  же,  как другие  мужчины, потому  что преступник  не  был  таким, как
другие. У милиции было много  своих поводов, чтобы  арестовать Антека, никто
не  сомневался в этом, что это решение  верное, и  не отрицал этого.  Другое
дело - так  сразу поверить и  представить себе, что это Антек  оказался  той
бешеной собакой, бестией в человеческом облике  с милой внешностью. Тогда уж
лучше поменьше о нем говорить  и  как  можно меньше задумываться,  терпеливо
ждать и,  как раньше, выстраивать свои мысли в согласии  с древними науками,
из которых вытекало, что человек  красивый, воспитанный и милый  должен быть
хорошим,  а  плохого  Господь Бог  метит -  косоглазием, кривобокой фигурой,
рыжими  волосами.  "Кривой,  рыжий и хромой - вот  кого бойся",  -  говорила
пословица. А в святой книге разве  не  было ясно написано: "И сделал Господь
Каину  знамение"? Не  было  ни  одного  пятна у  Антека Пасемко,  даже самой
маленькой  родинки или бородавки.  Дал ему Господь Бог некрупную  фигуру, но
милую внешность и научил кланяться старшим.
     Поэтому он  не мог быть преступником, страшнейшим,  чем  Каин.  И  так,
капитан  Шледзик словно бы наткнулся  на великий заговор  молчания  людей  в
Скиролавках. Никто не хотел свидетельствовать против Антека, никто не сказал
о нем плохого  слова,  никто его  не  видел в деревне в те ночи,  когда были
совершены преступления. "Ищите в наших лесах оборотня, - советовали капитану
женщины из  Скиролавок, -  потому  что  только  оборотень  способен  убивать
молодых  девушек".  Другие  же  упорно  твердили, что  преступление совершил
кто-то из мальтийских рыцарей, о  которых было  известно, что у них везде за
границей  еще есть свои резиденции.  "Черное  -  это черное,  а белое -  это
белое, - говорили люди  Шледзику. - Белое -  это хорошее, а черное - плохое.
Даже в фильмах, которые  снимают умные  люди, женщина  со светлыми  волосами
бывает  хорошей  и  честной, а женщина с черными волосами всегда творит зло.
Разве мог быть плохим человеком Антек Пасемко со светлыми волосами? Разве не
для того обесцвечивают  волосы  женщины  в городах,  чтобы казаться мужчинам
хорошими? Вы нарушили древний порядок вещей, - слышал Шледзик от людей. И вы
посеяли недоверие между нами. Если  Антек  Пасемко  убил  двух  девушек,  то
теперь жена будет  подозрительно смотреть на  мужа,  а мать на  сына, сестра
перестанет доверять  брату.  Поэтому ничего плохого  про Антека вы от нас не
узнаете".




     <b>О ночи,
     которая должна была наступить</b>


     В начале сентября писатель Непомуцен Мария Любиньски - как и каждый год
в эту пору - двинулся  на своей яхте  в многодневный одинокий рейс по  озеру
Бауды или еще дальше. Каждый раз он  возвращался потом в Скиролавки будто бы
помолодевший  и  посвежевший, полный  новых  литературных  планов, различных
умозаключений и поразительных суждений о себе и о  мире; однажды он вернулся
и с пани  Басенькой,  которая теперь жила рядом  с ним. Любиньски обожал эти
несколько дней свободы и одиночества, короткое путешествие  без определенной
цели и направления,  удовольствие быть на  бескрайних  водах озера только  с
самим собой. Знала эту его любовь пани Басенька и мирилась с ней, потому что
она была  настолько умна, чтобы  знать, что это  ничем не угрожает ей самой,
наоборот,  после каждого возвращения Непомуцен Любиньски становился нежнее к
ней  и более  усердно  исполнял супружеские  обязанности.  Может  быть,  как
Одиссей по дороге на Итаку, он проплывал не только между  Сциллой и Харибдой
литературных огорчений, но и несли  его хорошие  и плохие ветры  к различным
пристаням и домам отдыха,  где загорали на помостах различные Цирцеи и нимфы
Калипсо. При мысли об этом пани Басенька тихонько вздыхала, отгоняя, однако,
от себя чувство ревности. Она  была уверена в его возвращении, как Пенелопа,
и,  как  та  женщина, она тоже была  окружена  поклонниками,  которые всегда
заставляли  ее  сердце биться живее. Она до сих пор не  изменяла Непомуцену,
хотя  он - она  знала об этом  -  сделал это  уже несколько раз,  хотя  бы с
Эльвирой  на  яхте  за  Цаплим островом.  Но,  приговоренная  Непомуценом  к
одиночеству,  похожему  на  то,   к  которому  он  на  время  своего   рейса
приговаривал  себя,  она усматривала  в  этом  возможность  измены,  а такая
возможность не для одной женщины бывает  чем-то более  прекрасным и  гораздо
сильнее возбуждающим,  чем  сама измена. Если  Непомуцен  выходил  навстречу
бурям и ветрам, чтобы где-то вдали  встретиться с самим собой, то и  для нее
оставалась такая надежда на встречу с  собой или с  кем-нибудь еще. Надежда,
дающая наслаждение, оживляющая и омолаживающая.
     Итак,  в  солнечное жаркое утро (потому  что  и такие  бывают  в начале
сентября), опершись  о перила террасы, без  страха  и тревоги  смотрела пани
Басенька с высоты откоса, на котором стоял дом, как ее  муж поднимал главный
парус  на мачте  яхты и как  потом, подгоняемый  легким  ветром в корму,  он
отчаливал от берега, помахав ей рукой на прощание.  Ветер тут же надул белое
полотно,  яхта  начала  удаляться, как  большой лебедь, потом  только острый
треугольник  грота,  все  уменьшаясь и  уменьшаясь,  вырисовывался  на  фоне
коричнево-зеленоватой линии лесистых  берегов. А когда он  совсем скрылся за
Цаплим  островом,  она  стряхнула с себя  чувство  печали,  которое положило
теплую  ладонь  на  ее сердце, вошла  в  дом  и усердно  занялась уборкой  в
кабинете  мужа, делом обязательным, хоть и запрещенным  им, которое время от
времени выполнялось, несмотря на его неустанные протесты.
     Сначала она  старательно вытерла пыль с корешков книг, расставленных на
полках стеллажа, занимающего  почти всю стену. Потом собрала разбросанные по
всему кабинету закрытые или открытые книги. Они  летали на полу, на огромном
пюпитре  у  окна,  на  столике,  на  столе,  стульях,  на  лавке,  даже  на,
подоконнике. У  Непомуцена Марии Любиньского был  такой  обычай: работая над
очередной повестью, он  любил  иногда заглянуть в произведения старых добрых
авторов. Он  открывал  их книги на  первой попавшейся  странице и  несколько
минут  читал  -  как  бы  спрашивая  совета. Открытые  на  этой  произвольно
выбранной  странице  книги  он  откладывал  обычно  куда  попало,  хоть   на
подоконник,  и забывал. Пани Басенька сложила их в две высокие стопки; книги
большие по размеру и более толстые - вниз,  меньшие и более тонкие - наверх.
Где-то в этих стопках оказалось и произведение Готтлоба Фреге,  без которого
Любиньски  жить  не  мог. Пани Басенька  знала,  что, вернувшись  из  рейса,
Непомуцен будет  первое время громко жаловаться  и даже сыпать проклятиями и
ругательствами, пока не обнаружит  в  какой-нибудь из стопок свои  обожаемые
"Семантическ