и другую  уже не захотел выполнить. Теперь я
снова  вижу его  каждую ночь  на балке  в хлеву,  как  он  падает на  меня и
наполняет  своим  семенем. Но это только  сон. Дай мне Клобука,  как я  тебе
велела. Я хочу его семени.
     - Что ты говоришь? Это глупости, - начал он.
     - Глупости? - повторила она и, распрямив сгорбленную над лоханью спину,
вытянула к Антеку правую руку с пальцами, сложенными в кукиш.
     - Дай мне его семя,  слышишь? - закричала она.  -  Дай мне или убирайся
прочь! Чего ждешь?
     И  она  медленно двинулась к нему.  Рука потеряла форму  кукиша, пальцы
растопырились. Сейчас она, казалось, готова была обеими руками вцепиться ему
в лицо, но он в испуге попятился. Он нащупал  дверную ручку,  открыл двери и
выбежал в темноту, гонимый страхом перед чем-то  более ужасным, чем смерть в
петле на Свиной лужайке.




     <b>О том,
     как доктор Неглович пустился в путешествие</b>


     Доктор Ян  Крыстьян  Неглович  запарковал машину  возле  международного
аэропорта, оплатил стоянку за четверо суток вперед и около девяти часов утра
вошел в  холл  аэропорта, держа  в  руке  маленький дорожный  чемоданчик. До
отлета самолета "Люфтганзы" в Копенгаген оставалось еще полтора часа, минуту
доктор беспомощно оглядывал холл, потом  на световом табло еще раз  проверил
время  своего  вылета,  посмотрел  издалека на  работу  в боксах паспортного
контроля  и  таможни,  а  потом пошел  на  второй этаж в ресторан. Он  нашел
свободный  столик  возле стеклянной стены,  за  которой  были  видны силуэты
замерших самолетов  и  широкая  бетонная  плита  аэропорта, заказал  кофе  и
несколько бутербродов с сыром.
     В ресторане сидело много  иностранцев и слышны  были разговоры на самых
разных языках. Пахло сигарами, темнокожая женщина в пестром сари, сидящая за
соседним  столиком,  распространяла  аромат  экзотических  духов.  Доктор  с
удовольствием вдыхал  эти необычные запахи, вспоминая, что для пани Басеньки
он должен купить духи Нины  Риччи,  он заслушался и этим  шумящим возле него
водопадом слов на чужих языках. То и дело в этот милый шум врывался резкий и
повелительный  голос  откуда-то  из-под  потолка,  информирующий  о  времени
прилетов и  отлетов,  номерах  рейсов,  обязательности быстрого  прохождения
паспортного  контроля  и таможенного  досмотра.  Время  от времени  аэропорт
сотрясался  от  рева  моторов  -  это  выруливал улетающий  или  прилетевший
самолет. В такие минуты доктор  закрывал уши  ладонями, потому что  привык к
тишине.  Он  задумывался тогда, не слишком  ли  высокую цену ему  приходится
платить  за поездку  на  концерт  Иоахима;  он должен  будет  выносить  шум,
созерцать улицы чужого большого города, разговаривать с незнакомыми людьми -
и уже  сейчас  при  одной  мысли об  этом  он  ощущал легкую  усталость.  Он
оживился, когда мимо него прошла и села поблизости молодая женщина в шубе из
шиншиллы и  с таким нежным и красивым лицом, что  она казалась  искусственно
выведенным удивительным  цветком. Ее шея была обвита шнуром жемчуга - доктор
задумался, покорила бы Антека Пасемко эта нежная красота  или так же, как он
сделал это с Ханечкой, он схватил бы в руки ее тонкую шею, придушил, поломал
коленями  ребра.  Женщина  пахла мускусом, голова с гладким и  чуть выпуклым
лбом, казалось, скрывает только прекрасные  и  благородные  мысли.  Пальцы с
ногтями, покрытыми перламутровым лаком, осторожно прикоснулись к ручке чашки
с чаем. Полный, но  маленький рот,  слегка  покрытый  перламутровой помадой,
отхлебнул немного жидкости из чашки; огромные глаза  с ресницами,  торчащими
как  проволочки,  посмотрели  куда-то  в  синее  небо  за  стеклянной стеной
ресторана.  На Негловича она  произвела впечатление существа, сотканного  из
блеска луны, нереального, а вместе с тем плотского; ложиться с ней в постель
было бы  примерно так, как лечь рядом с  экзотическим цветком.  Была ли  она
из-за своей  нежности  и  оранжерейности  более притягательной,  чем другие?
Доктор вдруг захотел сесть перед ней и смутить ее покой  рассказом о живущем
на топчане в хлеву Антеке  Пасемко, о запахе разлагающихся останков девушек,
которых он убил, о том,  что  красота не вечна, о боли и страданиях, которые
приносит  с собой болезнь.  Может быть, стоило бы рассказать  ей о  том, как
легко женщина теряет гордость,  о  Рут  Миллер,  когда-то  такой  молодой  и
красивой, а теперь старой и некрасивой, с лицом черным, словно  бы в морщины
въелась  грязь, с  сосульками  не  седых и не черных волос,  сгорбленной,  с
дрожащими руками и хриплым голосом.
     ...Тоненько  зазвенела  стеклянная  стена, огромный реактивный  самолет
медленно вырулил  на взлетную полосу, а потом с  оглушительным и поглощающим
всякие  звуки ревом  тяжело взлетел вверх и круто пошел в небо. Не пришла ли
пора  уйти из ресторана и на таком  же  реактивном лайнере взлететь  в синее
небо?
     Позавчера  Рут  Миллер пришла в дом доктора  на полуострове  и  села  у
большого стола в салоне. Руки она держала на коленях и только нервно сжимала
пальцы.  "Ханечка истлевает, а  ее убийца  ходит на свободе  и смеется нам в
лицо.  Где  справедливость, Янек? Она  была красивая, как я в  молодости.  Я
знаю, что она часто приходила  к тебе на пристань, потому что женщина  в ней
просыпалась  и она хотела тебя  соблазнить, как Ева. Я  бы плохого  слова не
сказала, если бы ты с ней когда-нибудь переспал, потому что ты бы сделал это
как мужчина, как твой отец это сделал со мной и  другими девушками. Но он не
дал ей  радости, только страдание и смерть,  задушил и поломал ребра, пальцы
выломал из суставов. Есть ли справедливость, Янек?"
     "Не доказали его вину. Закон его охраняет", - сказал доктор. Рут Миллер
говорила, барабаня пальцами по столу:
     "Когда-то,  Янек, не было  тут  закона.  Не было у нас  даже  отделения
милиции  в  Трумейках.  Тот, кто  искал закона,  должен был  ехать  в Барты.
Далекая это была тогда  дорога и опасная. Не хватало закона, немного было  у
нас и его представителей, поэтому случалось много нехороших  вещей. Убивали,
насиловали,  угоняли  скот и  свиней,  сильнейший  хотел владеть  слабейшим.
Поэтому тот, кто  чувствовал себя обиженным, шел сюда, на полуостров, в этот
дом, и сидел тут так, как я сейчас, возле этого же стола. Только вместо тебя
тут  жил  твой  отец,  хорунжий Неглович.  Он  выслушивал  жалобы,  а  потом
застегивал на  животе  старый ремень  с  большим армейским пистолетом  и шел
восстанавливать справедливость. Отнимал украденных  коров, защищал слабых от
сильнейшиих.  Это он убил одного мародера за то,  что  тот украл двух куриц.
Это в его доме мы спрятались, когда пришла в деревню банда бородача  и погиб
твой брат. Это  он  уговорил меня, чтобы я  ушла  из дома Отто Шульца, где я
была и уборщицей, и тряпкой,  дал мне  дом, в котором я сейчас живу, окружил
заботой,  одалживал  своих  лошадей для  пахоты и жатвы, хотел  вернуть  мне
прежнюю  гордость.   Не   было  у   нас  тогда  закона,   Янек,  но   царила
справедливость. И это тоже было справедливо, что,  когда заболела твоя мать,
мы давали ему то, что каждая могла ему дать: свое тело и свою кровать. Он не
насиловал, не требовал, не просил. Получал, как и должен получать от женщины
мужчина, который защищает ее от зла. Немного ты об  этом знаешь, ведь ты был
молодым, а  потом постоянно на  учебе. Но многие родились  от семени  твоего
отца. Моя  вторая  дочь,  та, которая  вышла замуж  и уехала за  границу, от
твоего отца  зачата,  она твоя сестра по  отцу. Можешь ею  гордиться,  Янек,
потому  что  там, за границей,  она  стала  учительницей,  красивой и  умной
женщиной.  Как слышишь, у  нас  не  было закона, но  царила  справедливость.
Сейчас у нас есть закон  и  стражи закона, а  где же  справедливость? Почему
Ханечка лежит на кладбище, а Антек  Пасемко  прочищает  молодняк, ест, пьет,
дышит, ходит по земле? Ты сможешь  это вынести?  Сможешь  так жить? Ты,  сын
хорунжего,  который был человеком справедливым? А впрочем, разве  сын обязан
быть похожим на отца? Может быть, ты даже не представишь себе,  как много он
сделал для настоящей справедливости..."
     -  Внимание!  -  повелительным  голосом  загремел  громкоговоритель.  -
Пассажиров,  вылетающих  самолетом  "Люфтганзы"  в  Копенгаген,  рейс  номер
двадцать  семь,  просят  пройти  к стойкам номер  четыре  и номер  пять  для
прохождения паспортного контроля и таможенного досмотра...
     Доктор прикрыл глаза. Даже сейчас он не мог прийти в себя от изумления,
что он так мало знал  о людях из деревни и о собственном отце. Эта маленькая
хорошенькая Анемари  Мюллер, которая  говорила ему "день  добрый",  когда он
встречал ее на каникулах, оказалась его сестрой по отцу. Он уже был врачом в
Скиролавках, когда она закончила педагогический и вышла замуж за иностранца.
Высокая, красивая блондинка, всегда  улыбающаяся. Да,  он  даже был у нее на
свадьбе,  танцевал, пил,  пел. Он привел с собой маленького Йоахима, а она в
своем белом подвенечном платье схватила ребенка на руки, подняла его вверх и
долго  с  ним кружилась. А значит, не  только  Гертруда, но и Рут  Миллер...
Может быть, и старая  Ястшембска, которую он  еще помнил настоящей женщиной.
Может, мать Марии Поровой? Тоже красивая  женщина. Может быть, жена  солтыса
Вонтруха,  жена  лесника  Видлонга,  толстая  Зося,  которая  когда-то  была
красивой, кругленькой девушкой и носила фамилию... Нет, не  помнит он уже ее
девичьей фамилии.  Впрочем,  какое  это имело значение?  Жизнь напоминала их
старую мельницу, ту мельницу раз в году.
     Рут Миллер  говорила:  "Ты не  представляешь себе, как  легко у женщины
отобрать гордость.  Ты не  знаешь всего о  жизни, хоть  ты и врач,  и  много
пережил. Ты  помнишь только  руины  нашего, Миллеров, хозяйства возле  леса.
Сжег  его, как и много других  домов, Шчепан Жарын.  У нас, Янек, было самое
большое хозяйство в околице, почти поместье. Теперь там растет лес. Мне было
шестнадцать лет, Янек, и не было  более  красивой и более  гордой девушки во
всей околице. Отец погиб  на восточном фронте, брат  сражался на западном, а
вместо  них мы получили пленных  для  работы,  мужчин и  женщин. Я ходила  в
высоких сапогах и бриджах, садилась на коня и наблюдала за работами с высоты
седла. Била пленных шпицрутеном за  каждый недосмотр. Шчепан Жарын тоже  был
тут пленным, только у князя Ройсса в Трумейках. Я  не удивляюсь, что он сжег
наш дом, как  и много  других. Да, я была гордой.  Но  пришла  такая минута,
когда  нам  велели уходить отсюда за  границу. Я нагрузила доверху два  воза
добром, на  козлы посадила пленных. Мать и  младшая сестра поехали на первом
возу.  Это было  зимой. Я  приготовила  своего  коня,  седло, теплую  бурку,
меховые рукавицы. И осталась еще на два часа, чтобы закопать в землю банки с
мясом, которые мы не  смогли забрать с собой. Сначала я  хотела их отравить,
но  не нашла крысиного яда.  Тогда я  закопала эти банки  и  верхом  поехала
догонять наши возы. Подумай, только два часа задержки, а я их уже никогда не
догнала. По узким  дорогам, нога за ногу, тянулись  тысячи  таких  же возов,
оттесненных  в  канавы  танками,  едущими на фронт. Некоторые  возы проехали
десятки  километров,  на  них умирали  дети  и старики,  тела  укладывали  в
окопчиках возле  дороги. Никто их не закапывал,  не было для этого  времени,
никто  не мог задержаться в колонне медленно едущих возов, потому что тут же
создавал  пробку  на  дороге.  Подыхали  лошади, возы  с  добром бросали,  в
разрушенных и горящих  городках  люди грелись  у  костров, подбрасывая  туда
порубленные стулья. Я сначала скакала на своем коне,  не обращая внимания на
тела  умерших. Но  два  дня спустя начала беспокоиться,  и  время от времени
заглядывала в  пожелтевшие  и заиндевевшие лица умерших  на обочинах дороги.
Своих  я не нашла. Но видела жену  кузнеца  Малявки и его детей, с  ножками,
раздавленными гусеницами танка. Никогда я об этом ему не говорила, но он обо
всем догадывается и  поэтому никому ничего не говорит. Я  летела потом,  как
сумасшедшая,  по  заснеженным полям и  лесам, только бы  подальше от грохота
орудий, который был все ближе и ближе.  В одной деревне я хотела согреться у
разожженного возле дороги костра, и тогда какой-то  хромой мужчина сорвал  с
моих рук меховые рукавички. Как можно держать поводья в руках без рукавичек,
в мороз,  ветер, метель, когда  вокруг  -  белая  пустота, а  по дорогам все
тянутся  возы  с  умирающими  людьми? Я  отдала  коня  за  место  в  военном
грузовике, где  уже было несколько молодых девушек и много солдат. На первом
же  привале,  ночью, они  насиловали  нас по  очереди. Потом меня насиловали
много раз, и они, и  другие.  Это даже  не  было насилие, Янек.  Я  потеряла
гордость уже тогда, когда  у меня отняли меховые рукавички. Достаточно было,
чтобы  кто-нибудь  поманил  меня  пальцем  или  пригрозил мне  -  и я  сразу
ложилась. Даже  не  знаю, почему  я  это делала, со страху  или от того, что
потеряла гордость? За место возле  костра, за  тарелку супа или кусок хлеба.
Это страшно, когда  женщина теряет  гордость и ее терзает страх смерти.  Она
сама подставляется, словно в  этом - ее единственная  защита. Она  сама ищет
того,  кто захочет  ее использовать и  пообещает еще  немного  жизни.  После
короткого боя, который мы переждали в подвале разрушенного дома, снова ехали
танки и солдаты на танках, но  это были уже другие танки и другие солдаты. Я
боялась выйти из  подвала, как другие.  Меня  взял старый сапожник, я варила
ему суп  из хлеба, ночью грела его,  а он согревал меня, тиская  мою грудь и
держа палец  между моими  ногами. Через два месяца  я осмелилась вернуться в
Скиролавки.  Я была  оголодавшей  и обносившейся,  беременной  неизвестно от
кого.  Меня принял Отто  Шульц,  у которого  убили жену. Я работала  у него,
родила ребенка, была  ему за  служанку и любовницу. Получала от него одежду,
еду для себя и для  ребенка.  Но не было и разговора о  какой-то там женской
гордости.  Однажды пришел  какой-то мужчина и  предложил  Шульцу  лошадь  за
корову с доплатой. Он увидел меня, и я должна была стать этой доплатой. Отто
велел мне вечером пойти к тому мужчине, в его постель. Я сделала так, как он
мне велел, а наутро Отто сказал мне:  "Глупая ты шлюха. Принесла в подоле  и
ложишься  с  каждым. И ты думаешь, что я  сделаю тебя женой и хозяйкой?  Мне
сватают женщину невинную и  такую же,  как  ты,  молодую. Убирайся из  моего
дома, потому что она тебя здесь не потерпит". Он  поступил со мной, как  тот
Левит из "Книги  судей", отдавая меня  на  поругание  как свою  наложницу, а
потом  разрубив  на двенадцать  частей.  Что  мне  было тогда делать,  Янек,
женщине без гордости, с ребенком на руках? Тогда твой отец уже жил в доме на
полуострове, хорунжий Неглович. К нему  я  пошла жаловаться. "Накажи,  пане,
Отто Шульца, потому что он  за коня подбил меня на плохое с чужим человеком,
а потом за это  выгнал из дому". Хорунжий мне  сказал: "Я не могу его за это
наказать.  Рут, потому что конь для него сейчас важнее, чем женщина. Не могу
и заставить его, чтобы он тебя любил. Тряпкой ты для него была, и отнесся он
к  тебе,  как  к  тряпке. Поэтому только в том я тебе могу помочь,  чтобы ты
вернула  свою женскую гордость". Много было  тогда в нашей деревне брошенных
домов, с выбитыми  стеклами и сорванными  дверями. В такой  дом  привел меня
твой отец. Раньше это была халупа лесоруба Кнайпса, с которым неизвестно что
случилось.  Помнишь, как  ты вместе  с  отцом  и  со старшим братом вставлял
стекла  в два  окна моего  нового дома, в двери вы врезали замок  и привезли
дров.  При  этом  доме  было пять  гектаров земли. Ваши лошади  и  конь Отто
Шульца, потому что так  приказал твой отец справедливости ради, вспахали мне
под осень всю  землю. Корову я потом получила  от властей, всю зиму ходила к
людям  работать,  а к осени у меня уже было все свое. Картошка, рожь, молоко
для  ребенка  и  на продажу. Ко  мне  вернулась  частица  прежней  гордости.
Стучался  в  мои  двери  Отто Шульц,  но  моя  гордость отослала его  прочь.
Стучались и другие, даже Жарын, но ему я пригрозила хорунжим. Он тоже иногда
ко мне  стучался... и  ему я  открывала. Но он  так и не узнал,  что  второй
ребенок у меня от него. Потому  что почти сразу после этого я вышла замуж за
того, кто  у меня поселился и работал  в лесу. За него я до сих  пор получаю
пенсию, у нас с  ним родилась Ханечка и две  старшие дочери, которых ты тоже
хорошо знаешь, Янек. Но Ханечка была самая красивая и самая любимая.  Скажи,
почему она лежит на кладбище, а Антек Пасемко дышит полной грудью? Зачем нам
тут закон, если он не  приносит с собой  справедливости? Разве  ты  не видел
цветов на могиле своего отца? Это не ты их туда положил, а чужие люди. Через
десять  дней будет День поминовения, ты зажжешь лампадку на могильной плите,
но цветы эти  не от тебя. Я уже не такая  гордая,  как когда-то, и не такая,
как  несколько лет тому  назад. Но столько  у меня осталось от той гордости,
чтобы прийти и  просить тебя, Янек,  о справедливости. Во  имя твоего  отца.
Пусть свершится справедливость".
     - Пассажиры Курт Керстен и  Ян Неглович, вылетающие в Копенгаген рейсом
номер  двадцать  семь,  вас  просят  срочно  пройти  паспортный  контроль  и
таможенный досмотр...
     Громкоговоритель  повторял эту информацию еще на трех языках, но доктор
не слушал. Он  снова  прикрыл  глаза,  вызывая  в памяти образ  деревенского
кладбища,  мимо  которого он  проезжал, возвращаясь  из Трумеек. Возле могил
суетились  несколько  женщин  - сгребали  засохшие листья,  вырезали  кусты,
выпрямляли  деревянные  кресты,  как  привыкли  это делать  задолго  до  Дня
поминовения. На могильной плите  хорунжего Негловича даже с дороги был виден
букет белых хризантем. Кто их туда положил? Женская рука или мужская? В чьем
садике  росли белые хризантемы? Кажется, только  у  солтыса Йонаша Вонтруха,
ведь не у  Гертруды же  Макух. Она  незадолго перед Днем поминовения сплетет
венок из  еловых  веток,  перевяжет его красной лентой и отнесет  на  могилу
хорунжего. Для Яна Крыстьяна  она приготовит несколько маленьких веночков из
бессмертников,  чтобы в  этот  день,  посвященный  мертвым,  он  отнес  их к
алебастровой  урне, положил  на  могилы отца,  матери, брата,  дяди.  Будут,
конечно, и  разноцветные лампадки, и большие  свечи - Макухова  купила  их в
Бартах,  она  всегда  помнит  о  таких  Делах.  Белые  хризантемы  на могиле
хорунжего могли  свидетельствовать, что между хорунжим и Йонашем Вонтрухом в
прошлом  существовали какие-то очень крепкие  связи, что-то  случилось между
ними, что-то соединило  их и оставило о себе вечную память.  А  может  быть,
кто-то  купил эти  цветы у  Вонтруха или попросту  сорвал  с его  согласия и
принес на кладбище? Он  не будет никого об этом спрашивать,  о многих вещах,
которые происходили в этой деревне, он и так никогда  не  узнает, никогда не
проникнет в  человеческие  сердца и  в человеческую память.  Ведь он  только
теперь услышал, что Анемари Миллер была его  сестрой по  отцу. И для Йоахима
многое  о его отце навсегда останется тайной. Каждый, кто долго  живет среди
других людей, бывает связан с ними невидимыми для чужих глаз нитями дружбы и
вражды. Никто не сумеет этих нитей  выплести из прошлого и смотать в клубок,
потому что они то и дело будут рваться, путаться, пока  не надоест. И что за
польза была бы от такого клубка? Как можно оценить и понять связи и поступки
тех, кто жил до нас,  совершенно  в другое  время? Отто Шульц  убил человека
ради куска хлеба. Рут Миллер ложилась под  каждого, кто ей пальцем погрозил,
хорунжий  Неглович  был  справедливым,   потому  что  застегивал  на  животе
армейский  ремень с большим  пистолетом и шел  убивать укравшего двух куриц,
конь был ценнее, чем женщина, меховые рукавички лишали гордости.
     "Убей его,  - просила Рут Миллер. - Сверши справедливость. Возьми ружье
и убей его в молодняках.  Никто в  деревне не скажет  о тебе плохого  слова,
люди закопают его без свидетелей. Так сделал бы твой отец".
     Неглович  слегка   улыбнулся.   Рут   Миллер  не   понимает,   что  все
переменилось,  в  деревне теперь  живут другие люди: лесничий  Турлей  и его
жена,  художник Порваш,  писатель Любиньски  и пани Басенька.  Что сказал бы
Любиньски, если бы узнал об  убийстве Антека Пасемко? Для него доктор был бы
таким  же  преступником,  как кровожадный  Антек.  Что сказал  бы  Йоахим  о
поступке отца?  На могилу доктора никто не принес бы букет  белых хризантем,
потому  что  теперь царит  закон,  а  тот,  кто  его  преступает,  может  ли
оставаться человеком справедливым?
     "Убей его, - просила Рут Миллер. - Ты ведь не забыл о поломанных костях
моей Ханечки? А о той девушке, которую нашли в яме после саженцев? Подумай о
моей  боли  и  страданиях  родителей той  девушки.  Он ведь  будет  и дальше
убивать,  пока  его  вину  не докажут.  Говорю тебе,  Янек,  что  если ты не
свершишь справедливости и  будешь видеть его так, как меня сейчас видишь, ты
не сможешь  есть и спать, потеряешь вкус к телу женщины. Разве не становится
преступником и тот,  кто преступника покрывает? И разве на свете есть только
тот закон, который в книжках, и нет никакого другого, такого, который есть в
нас самих и велит поступать по справедливости?"
     Доктору  вспомнилось  побледневшее лицо  Антека Пасемко, он  видел  его
издевательски искривленный рот, слышал насмешку в голосе: "Вам  я скажу, что
она лежит там, где дождь на нее не льется, солнышко ее не припекает, лисы ее
кости  не растащат. Я  могу  ее  увидеть  каждую  минуту, но уже  не  на что
смотреть". Что могло остаться спустя полтора года от девочки, которая хотела
искупаться в озере вдалеке от глаз друзей и подруг? Куда он затащил ее тело?
Где  было такое место, куда не  лил дождь, где солнышко не припекало, а лисы
не могли растащить кости, а он каждую минуту в состоянии был ее увидеть?
     Доктору казалось,  что он быстрым шагом идет  лесом по дороге от своего
дома.  Продирается  сквозь  кусты,  руками  раздвигает  ветки  и  все дальше
углубляется в сумрачную чащу. Он почти чувствовал на своем лице  болезненные
удары тонких  веточек. Почему он забыл о месте,  где двадцать лет тому назад
он прятал сетку,  с  которой мальчишкой браконьерствовал на озере?  Она  еще
была  там,  истлевшая, рассыпающаяся. Браконьерствовать он перестал и больше
за ней не пошел.
     - Пассажир Ян  Неглович, вылетающий в Копенгаген  рейсом номер двадцать
семь, вас  просят срочно пройти  паспортный  контроль и  таможенный досмотр.
Повторяю: пассажир Ян Неглович...
     - Тот второй нашелся. А этот,  наверное, сидит в уборной  и держится за
живот. Это случается перед  отлетом.  Но самолет не будет его  ждать. Машины
"Люфтганзы"  отлетают  очень пунктуально.  - Это говорила  девушка,  которая
подсела  за столик Негловича. Долго ли она  тут была? Он не заметил ее,  так
же, как ускользнул от его  внимания факт,  что исчезла  женщина в шиншиллах,
похожая на  искусственно выведенный цветок. Не пахло сигарами и мускусом. От
девушки несло дешевыми духами.
     -  Никто ведь  не заставлял его лететь  самолетом,  ведь  поездом  тоже
хорошо, правда? Впрочем, может,  он перед отлетом напился и лежит дома? Ведь
не мог он забыть, что летит в Копенгаген?
     - Может быть бесчисленное множество причин, почему кто-то не летит  или
опаздывает, - сказал Неглович.
     Громкоговоритель снова огласил на трех языках:
     - Пассажир Ян Неглович, вас просят...
     Девушке, похоже,  было не  больше  шестнадцати лет. Несмотря на слишком
плоское и  широкое лицо, она казалось  красивой. Она  не была  накрашена, но
дешевый  болоньевый  плащик,  который она расстегнула, показывая коротенькую
юбочку и коленки  в тонких колготках, несколько  вызывающая поза, в  которой
она  сидела,  показывая  и бедра, не  оставляли  сомнений  в  том,  чем  она
занималась.
     - Это,  наверное,  какой-то сумасшедший. -  Она  заложила ногу на ногу,
выставляя одно колено над поверхностью  стола. - Хотел  лететь в Копенгаген,
купил билет, и вдруг  ему расхотелось. Вы  даже не знаете, сколько  на свете
сумасшедших,  которые  выглядят  совсем  как нормальные люди. Оформляют себе
паспорта,  покупают  билеты, хотят  куда-то лететь. Но не  летят. О, самолет
"Люфтганзы" уже готовится к старту. Это тот, третий с правой стороны.
     - Вы здесь работаете? - спросил он вежливо.
     -  Нет.  Но  часто  кого-нибудь  провожаю.  И люблю  сюда приходить.  В
аэропорту  можно встретить  интересных  людей.  Поэтому я так  разбираюсь  в
самолетах. Я  даже знаю, чем кормят на немецкой,  голландской,  французской,
индийской линиях...
     - А вы сами летали?
     -  Нет. Еще нет, - добавила она, осторожно прикасаясь пальцами  к русым
волосам,   коротко   подстриженным  и,   похоже,  только   что  уложенным  у
парикмахера. - А вы?
     - Я хотел лететь в Копенгаген  именно этим самолетом.  Но уже  не  было
мест.
     - Все из-за этого сумасшедшего, которого искали через громкоговоритель.
Если бы он сразу  решил  не лететь, вам  бы досталось  место, и сейчас вы бы
сидели в  той  машине.  Вот,  посмотрите. Отъезжает  трап, включили  моторы.
Сидели  бы вы  сейчас  возле какого-нибудь из этих  круглых  окошек. И он не
полетел, и вы тоже. Сумасшедший, правда?
     - Необязательно.
     - Ведь билет на самолет не покупают, как билет в кино.
     - У него мог внезапно заболеть кто-то близкий...
     - Ну да. Вы правы.
     - Или оказалось,  что он должен остаться, чтобы сделать какое-то важное
дело.
     - Да. Но это мог быть и сумасшедший.  Вы даже не догадываетесь, сколько
сумасшедших ходит по свету. Мужчины мало об этом знают. Совсем другое дело -
девушка. Она знакомится  с  человеком и думает, что  он  -  такой, как  все,
потому что выглядит,  как  все. А  потом оказывается,  что  это сумасшедший.
Закрывает  двери на  ключ, бьет девушку, таскает  за волосы.  Или велит  его
бить. Ой,  посмотрите. Он уже выруливает на взлетную полосу  и  будет  ждать
разрешения  на вылет. А что вы  теперь будете  делать? Когда у вас следующий
самолет?
     - Не знаю. Еще не спрашивал.
     - А доллары у вас есть?
     - Да.
     - Ну, так мы можем куда-нибудь вместе пойти.
     - Куда?
     - В отель. Хотя бы в этот, возле аэропорта.
     - Там нет  мест. В других отелях тоже нет свободных комнат.  Я  приехал
сюда  из  глубинки.  Уже  звонил в несколько  отелей,  чтобы обеспечить себе
ночлег. Везде отказали.
     -  Потому что у вас нет знакомств.  О, он получил  разрешение на взлет,
тронулся.   Все  быстрее,   вы  видите?  Еще  немного  по  полосе  и...  ну,
посмотрите... Стеклянная стена зазвенела от гула взлетающего самолета.
     - У вас есть доллары и паспорт?
     - Да.
     -  Ну, так в чем дело?  Давайте мне паспорт,  я  вас устрою в комнату в
отеле напротив. У меня там знакомый. Я беру только в долларах. Вы хотите?
     Он поднялся из-за столика, она тоже. Он взял в руку маленький несессер.
     - Это весь ваш багаж? - удивилась она.
     - Чемодан в камере хранения.
     - Ясно. -  Она кивнула  головой.  -  На сколько вам брать комнату? - На
трое суток.
     Она  была худенькая и  невысокая,  доставала ему  только до  плеча. Они
вышли  из аэровокзала,  и  она повела  его  в двухэтажное здание с  надписью
"Отель".  В  холле было  достаточно  людно,  толпа  путешествующих  окружила
конторку  регистрации. Девушка  взяла у доктора паспорт и исчезла  в боковых
дверях конторки. Доктор нашел  одинокое пустое кресло и удобно в нем уселся.
Он закурил сигарету и забавлялся мыслью, что девушка удрала с его паспортом.
Наверное, существовал черный рынок торговли крадеными паспортами, и, видимо,
много платили за такой документ.
     Через  десять  минут она  вернулась.  Когда она  шла  к  нему  в  своем
расстегнутом  болоньевом плащике, он  заметил, что у нее немного  полноватые
ноги. В паспорте уже была  карточка гостя,  она подала ему  и ключ с номером
104.
     -  Я  так  долго устраивала вас, потому что вас не сразу  прописали. Вы
ведь тот пассажир, который не улетел в Копенгаген?
     - Да.
     - Я прочитала фамилию в вашем паспорте. И у вас датская виза. Почему же
вы не полетели?
     -  Я боюсь  летать.  Может быть,  я поеду поездом? А  может быть, я тут
привыкну к самолетам.
     - Вы обманываете. Но мне все равно.
     Она взяла его под  руку, и по низким ступенькам они поднялись на второй
этаж. Его комната была  четвертой  по  левой стороне.  Короткий коридорчик с
входом  в  ванную, где стоял и унитаз. Узкая  комнатка с низким  топчаном  и
столиком у окна, стенной шкаф.
     Несессер он поставил на стол, снял с себя меховую куртку и повесил ее в
шкаф. Девушка не снимала плаща, как будто бы чего-то боялась.
     - Может быть, вы тоже немного сумасшедший, - сказала она.
     -  Не  бойтесь,  -  он рассеянно посмотрел  в окно, которое выходило на
глухую стену аэровокзала. На минуту стекла зазвенели - на ближнюю посадочную
полосу, видимо,  садился какой-то мощный реактивный самолет. Доктор проверил
карманы вельветового костюма.
     - У меня нет презервативов, - констатировал он. -  А без них я этого не
сделаю. Как тебя зовут, малышка?
     - Меня называют Пчелка. Потому что не проматываю, а коплю. Когда-нибудь
куплю себе большую красивую квартиру. Вы пойдете за презервативами? Они есть
в киоске на аэровокзале.
     - А может, ты это сделаешь? Я немного устал, - предложил он.
     Она кивнула, что согласна.  Он  вручил  ей сложенную вчетверо банкноту.
Она зажала ее в руке и вышла, но в коридоре развернула банкноту и убедилась,
что это  пятьдесят  долларов. "А, однако, он  сумасшедший", -  подумала она.
Вышла  к  аэровокзалу  и  свистнула,  подзывая такси. "Сумасшедший, конечно,
сумасшедший", - убеждала она сама себя. Было одиннадцать часов утра.




     <b>О том,
     как на поляне появился брат сна</b>


     Посреди ночи Антека  Пасемко разбудил гул реактивного самолета, который
летел  очень высоко. Это  был  какой-то очень  большой самолет, скорее всего
огромный пассажирский  лайнер, так как, несмотря на то, что он находился так
высоко, стекла в хлеву тихонечко зазвенели, и именно это разбудило Антека. В
последнее  время, впрочем, сон  у  Пасемко  был  очень  легкий,  похожий  на
разогнанный туман; он то погружался в него и ненадолго терял  сознание того,
что  возле него  делается, то снова его внезапно будила явь, он понимал, где
он  находится, слышал каждый шелест за стеной, вздохи и постанывания  коров,
которых  уже   несколько  дней  мать  на  ночь  загоняла  в  хлев.  Внезапно
проснувшись, он  обычно долго  не мог  заснуть, иногда бодрствовал до самого
рассвета. На работу в лес он шел измученный и отупевший.
     Слыша гул самолета,  Антек подумал, что это  доктор  Неглович  летит за
границу,  чтобы  послушать  концерт  сына.  Он говорил об  этом  во время их
последней встречи на полянке возле старого дуба; говорил, что вернется через
четыре или пять дней, но Антека  в то время уже, видимо, не будет, и значит,
что это прощание. Нетрудно было догадаться, что он  имеет в виду - что Антек
сам повесится на дереве возле Свиной лужайки или его убьют где-нибудь в лесу
какие-нибудь люди,  предварительно  кастрировав,  поломав  ребра  и  пальцы.
Позавчера около полудня  Антек увидел на дороге возле молодняков двух мужчин
в  ватниках: они стояли и разговаривали, оглядываясь  по сторонам. Это могли
быть братья той  девушки  с  юга  или той, из  Барт. Антек  бросил  работу и
кустами вдоль берега озера  пробрался на топчан в  хлеву. Он  сказал  о  тех
людях  матери, когда  она  принесла  ему  ужин,  но  она  ему  не  поверила.
"Появились зеленки, и теперь много людей начнет лазить по лесу", - объясняла
она  ему.  Он  не позволил себя убедить, потому что они не походили на таких
людей,  которые ищут грибы.  Он  уже  не  доверял даже  матери.  Иногда  ему
казалось,  что он ей  надоел, мучают ее угрызения  совести, что  она  скрыла
правду.  Поэтому, может  быть,  в глубине души она хотела, чтобы  он исчез с
лица  земли. Об умершем  легче забыть, спустя какое-то время  можно смотреть
людям в глаза, не так, как сейчас. Много раз она жаловалась, что его братья,
отец, она сама  не хотят со стыда ходить в магазин, показываться в  деревне.
Если бы Антек  умер, все бы через год или через два изменилось к лучшему. Он
имел право подозревать,  что она не остережет его  перед опасностью, хоть бы
она и знала о таких, которые приехали в  деревню, чтобы забить его насмерть.
А  что они появятся рано или поздно  - в этом  он был уверен.  Доктор что-то
говорил  о письмах  с  вопросами  о  нем,  которые получил  солтыс  Вонтрух.
Впрочем, разве  нужны чужие? Доходили до него вести - говорила об этом мать,
-  что  Рут  Миллер восстанавливает людей  против него, просит отомстить  за
Ханечку.  Он  сам  видел  белые  хризантемы  на  могильной  плите  хорунжего
Негловича, а это значило, что кто-то в деревне молится о справедливости. Его
справедливость была иной,  чем у  людей  из  деревни, но  они были  сильнее,
многочисленнее, и  в конце  концов их  справедливость  должна  была когда-то
свершиться.  Слыша ночью  гул  реактивного  самолета,  Антек  затосковал  по
доктору так,  как тоскуют о смерти легкой, как лебяжье  перышко. Во время их
последней встречи  он  упал перед доктором  на  колени  и молил его  о такой
смерти,  потому  что  боялся толпы  людей,  которые будут  гнаться  за  ним,
кастрировать, ломать ребра. Такой же страшной и позорной казалась ему смерть
в петле на дереве возле Свиной лужайки. Неглович мог дать ему смерть быструю
и легкую  - зарядить  пулей свое ружье. Мог дать ему смерть как врач - ядом,
действующим как  молния и без боли. Об этом  он молил на коленях, но  доктор
оттолкнул его  от себя и объяснил, что так ему поступать  нельзя,  закон это
запрещает. Его обвинят  в  смерти Антека,  потому что он много раз грозился,
что  сделает это. Яд милиция выявит. Петля - это  единственное,  что  он ему
советовал, но Антек и слушать  его не хотел.  На  что он рассчитывал, трудно
сказать.  Может,  ждал, что тот,  однако, убьет  его в  одну  безболезненную
секунду? Но он узнал, что завтра  доктор улетает за границу, и именно сейчас
он летел через темную  ночь по своим делам, оставив Антека в одиночестве еще
большем.  Ведь из-за  этих их  разговоров  на  поляне  доктор  стал  как  бы
единственным приятелем, который может выслушать, ближайшим наперсником, тем,
кто по крайней  мере  старался его понять, хоть  не хотел простить.  Поэтому
заплакал тихо Антек, когда умолк гул в  небе  и наступила  знакомая  тишина,
наполненная  вздохами  и постанываниями коров,  позвякиванием их  цепей. "Не
пойду сегодня в лес", - решил он. Но  тут же он отдал себе отчет в  том, что
его опасений и страхов не захотят понять ни мать, ни братья и отец,  а он не
может быть  в доме дармоедом. Значит, он или уедет отсюда куда глаза глядят,
или пойдет на работу  в лес. И  почему,  впрочем, его убьют  именно сегодня?
Ведь тех двух мужчин он видел позавчера и ничего плохого с ним не случилось.
В лесу в самом деле появились зеленки.
     Ворочался он на своем топчане, вертелся, шелестя соломой, постанывал от
мучительных мыслей. Уехать куда глаза глядят - легко сказать. Но куда пойти,
где остановиться? В каждом городе через несколько дней кто-нибудь попросит у
него  документы,  кто-нибудь захочет  получить  его характеристику  с  места
прежней работы, и тогда узнают, что он был подозреваемым по делу об убийстве
девушек. А кроме того, милиция предупредила его, чтобы о каждом своем выезде
он  сообщал. В противном случае будет  объявлен  розыск, потому что, как они
это объяснили, на свободу  его выпускают, но  следствие по его делу пусть он
не считает законченным. Наоборот,  оно  только  началось  на самом деле.  Он
понял из их слов, что его выпускают, чтобы наблюдать, не захочет ли он снова
убить какую-нибудь девушку. Будут все время спрашивать, как он себя ведет на
свободе,  что  говорит, кем интересуется.  Может, они уже знают о  том,  что
случилось у Поровой?  Хромая Марына тоже уже,  наверное, доложила о  своем с
ним разговоре. Может быть,  они  ему даже  подставят  какую-нибудь  девушку,
чтобы она завела его в расставленную ими ловушку? Это не  были глупые люди -
этот Шледзик и майор Куна. Он удивился, когда они отпустили  его на свободу.
Они скрыли  за этим поступком какой-то сатанинский план - его свобода  была,
если по правде, только коротким  отпуском из тюрьмы, потом он снова вернется
в вонючую камеру, а  в конце  концов повиснет в петле.  Такой же, как та, на
ветви граба.
     Почему доктор не сжалился над ним - не выстрелил, не дал яду? Почему он
обрек его  на  такое  страшное одиночество, улетел  ночью высоко  в  небе? И
почему  смерть  от руки доктора казалась  ему более легкой, чем от чьей-либо
еще?  Потому ли, что  он  был  врачом,  сидел  у изголовья умирающих  людей,
провожал  их  до  границы  жизни. Да, он был  уверен, что мог бы умереть без
страха, если бы рядом с ним был доктор Неглович. Он бы лег в постель, доктор
уселся бы  рядом на стульчике, потом Антек закрыл бы глаза  - и так наступил
бы конец. Без страха и боли. Без кастрирования и ломания костей. Без жесткой
и душащей петли на шее. Доктор, однако, изменил ему -  оставил его живым,  а
сам улетел в  мрак  ночи. Он имел право обидеться на Антека и потерять охоту
встречаться с ним, потому что Антек сначала был насмешлив, грубил, издевался
над другими  и даже над доктором.  Но такой человек,  как  доктор, должен же
понимать, что нелегко умереть. Даже преступник должен немного  защищать свою
жизнь. Впрочем, доктор тоже говорил глупости о каких-то угрызениях  совести,
памяти о преступлениях. Он ничего такого не ощущал. Он считал, что ему будет
совсем легко жить на свободе, без наказания. Откуда ему было знать,  что это
будет так трудно?
     В  камере следственного изолятора он совершенно иначе  представлял себе
свободу. Он ожидал от людей  страха и чего-то вроде пугливого удивления. Ему
казалось, что из-за этого страха он будет пробуждать у людей уважение к себе
и  послушание,  начнется  время его  господства над  людьми.  Парализованные
страхом девушки даже без его просьб будут позволять ему трогать свои груди и
подбрюшья, и  тогда  в нем проснется мужчина.  Почему  бы это не должно было
случиться, если по нескольку раз в день в камере изолятора твердел его член?
Достаточно было, чтобы он вспомнил о Ханечке или о той обнаженной из Барт, и
он уже  чувствовал  в себе мужское возбуждение. "Я женюсь на Юстыне, женщине
прекрасной и чистой", - планировал он когда-то. О других девушках он думал с
отвращением и ненавистью, хотел их наказывать, хоть не  так сразу, чтобы его
снова не упрятали.
     Почему  ничего из  этого не вышло? Почему он  так странно повел себя  у
Поровой?  Хромая   Марына  тоже   пренебрегла  им.  Член  был   непослушный,
строптивый, упрямый, словно бы между желаниями Антека и им тоже образовалось
озеро страха  и ненависти.  Да,  видимо,  ненависти.  Даже мать,  которую он
должен  был любить и слушаться, казалась ему  особой ненавистной, потому что
была женщиной. Психолог в  следственном  изоляторе объяснял  ему, что, может
быть, постоянный страх перед матерью и ее кнутом он перенес на  всех женщин,
возненавидел их, потому что мать была женщиной. Сыну нельзя ненавидеть мать,
это  страшный  грех,  в  сто  раз больший, чем  убийство.  Жаль,  что он  не
поговорил  об этом  с  доктором. Жаль,  что доктор  улетел  в  ночной  мрак,
оставляя  его наедине  с  этими  странными мыслями.  Отчего  ему не  хватает
смелости, чтобы себе самому сказать, что жизнь ему уже опротивела? Отчего он
не может переломить страха перед собственной смертью? Это ведь очевидно, что
он не сможет жить так, как живет, день за  днем, ходя в лес и возвращаясь из
лесу, ненавидимый и одинокий,  во  враждебном мире, трясясь, что не сегодня,
так завтра он будет замучен насмерть.
     Сейчас тоже словно кто-то крадется вдоль стены хлева. Кто это? Один или
двое? Может, у  них с  собой вилы?  Они откроют  двери и в  темноте длинными
зубьями  пригвоздят  его к топчану. Это  будет  смерть в  страшных мучениях.
Каким он был дураком, когда думал, что  его  захотят убить в  лесу!  Намного
легче сделать это  ночью,  впотьмах. Прокрасться в хлев и  насадить  его  на
острия вил. Ведь двери в хлеву  не запираются  изнутри.  Значит,  это  здесь
нападут  на него, заколют или задушат без свидетелей,  точно  так же, как он
это сделал с Ханечкой...
     Он  вспотел от  страха.  Влез по деревянному столбу к отверстию,  через
которое  сбрасывали корм коровам. Потихоньку заполз  в сено, в  самый  угол.
Долго бы  его  пришлось здесь  искать.  Страх проходит, мокрое от пота  тело
начинает остывать, он уже дрожит от холода, стебли сухой травы  царапают его
и колют.  Но  он в безопасности, без страха переждет в этом месте  до самого
утра.  Днем они побоятся его убить. Жалко, что  доктор улетел. Сегодня Антек
попросил бы его, чтобы он дал ему такую смерть, чтобы те, полные ненависти к
нему,  все искали  его и  не могли нигде  найти. Это  наилучшая дорога  - от
смерти убежать в смерть. Что  можно сделать умершему? Убить его второй раз -
это  смешно!  Еще  раз  он  бы  продемонстрировал  им  свое   превосходство,
пренебрегая петлей, повешенной на дереве возле Свиной лужайки...
     Когда начало светать, он слез на топчан и отогрелся под одеялами. Потом
пришла мать, чтобы подоить коров. Она  дала ему  кружку  молока и  несколько
кусков хлеба, намазанных маслом. Четыре  куска хлеба она  положила  в сумку,
которую он брал в лес.  Он вымыл у колодца лицо  и руки, в  дом он вообще не
заходил, хоть бритье ему бы не повредило. У него был реденький мягкий пушок;
на щеках, подбородке и под  носом у него росли светлые  пучки волос, и, даже
не заглядывая в зеркальце, он знал, что выглядит противно,  немного осталось
от его прежней милой внешности. Он пошел в лес тропинкой через луга у озера,
шоссе пересек возле дома художника Порваша, какое-то  время  шел  по межам и
исчез в лесу. Он не спешил - никто ведь не проверял его работу, он не должен
был  расписываться  в  табеле  выхода на работу. Во всем  теле он чувствовал
усталость,  хоть  работу  еще  не  начинал.  Недосыпание  и  ночные  тревоги
притупили и его разум.  Ему казалось, что его мысли тоже устали, ум работает
медленно  и неохотно.  Он хотел сна, отдыха, пусть даже  отдыха вечного. Да,
может быть, он хотел именно такого долгого отдыха;  не думать ни  о  чем, не
чувствовать  ничего, не существовать. "Я спрячусь  в сарае доктора, залягу в
кабине его яхты, - подумал он в  какой-то момент. - Доктор вернется и найдет
меня, умершего  с голоду". Но он боялся собак доктора,  тех двух волкодавов,
которые бывали  странными - иногда они бесились, когда кто-то проходил  мимо
ворот  и ограды, а  иногда не обращали внимания вообще ни на кого, позволяли
войти  во  двор,   постучать  в  двери.  И  их   поведение   было  таким  же
непредсказуемым, как и поведение самого доктора.
     Лес  шумел  спокойно,  сонно. И этот  шум еще  больше отуплял Антека  и
наводил на него сон. Сквозь  голые  кроны  буков  он видел осеннее  небо, по
которому быстро  неслись грузные дождевые  облака.  Временами  проблескивало
солнце,  но только  ненадолго. Какая-то большая  желтоватая птица выпорхнула
почти  из-под самых его ног и, громко шелестя, исчезла в зарослях лещины. "А
говорят,  что  Клобуков нет",  - подумал,  он, потому  что  был  уверен, что
встретил Клобука.  <До6рый  это  был знак или дурной?"  -  задумался он,  но
только  на минуту; ничто не  могло приковать его мысли.  Лечь  где-нибудь  в
кустах, спрятаться в еловой чаще и заснуть  - этого он  на самом деле хотел.
Но он не  видел такого места,  земля везде  была  влажная  и  холодная, а он
сильно намерзся прошлой ночью.  Да, он знал тихий  закуток, почти уютный, но
там полтора года лежали  останки девочки, которая хотела  голой выкупаться в
озере.  Это неправда, что он туда ходил. Так он только сказал доктору. Он не
заглядывал туда,  что бы это  ему дало? Он не жалел и о том,  что  ее  убил.
Жаль, что только  потом пришла ему в голову  та мысль о бутылке.  Ту он тоже
мог отметить таким же образом,  чтобы те, кто ее когда-нибудь найдет, знали,
что это было его делом. Девушка была принесена в жертву. Смерть была жертвой
наивысшей и наилучшей. Старый  Бог жаждал таких жертв - из  первородных,  из
телят  и  барашков. Христос, сын  Старого  Бога,  должен был выкупить  людей
собственной смертью. Без  смерти  нет милости, нет искупления.  "Моя  смерть
тоже должна  быть жертвой",  - шептал он  себе и теперь уже  был уверен, что
жаждет смерти спокойной, мягкой, как сон.
     Когда он входил на  поляну со старым дубом, на минуту выглянуло солнце.
Пожелтевшая  трава возле  дуба выглядела  как  золотая,  небо заголубело,  и
поразила его красота мира. Но  увидел он также  и  Смерть.  Он  обрадовался,
протянул руки  и пошел навстречу ей со счастливой улыбкой на  губах.  Потому
что смерть - не только сын ночи, но и брат сна.




     <b>О том,
     что из пистолета ТТ может убить
     даже категорический императив</b>


     Доктор  Неглович вернулся в Скиролавки после четырех  дней  отсутствия.
Гертруде  Макух  он привез заграничный черный  платок  с  большими  красными
розами. Пани Басеньке подарил духи Нины Риччи. Порвашу сказал, что  не  смог
дозвониться  до  барона  Абендтойера   в   Париж.   О  концерте  Йоахима  не
рассказывал, впрочем, не было на  это времени - визиты  приятелям он наносил
короткие, даже не снимал куртку.
     Наутро  вместе  со  старшим сержантом Корейво  он поехал на милицейском
"лазике" в лес, на край глубокого  оврага, по дну которого тек ручей.  Много
лет  назад  один  генерал  приказал  построить   здесь  бункеры  из  толстых
деревянных  балок,  замаскированных  землей  и кустами.  Бункеры не  сыграли
никакой роли в  военных действиях,  никто никогда не  стрелял  из  них,  бой
начался в нескольких километрах  отсюда, в деревне Коринфки, потому что даже
генералы  не  всегда  выбирают  место  для  битвы.  Несколько бункеров  было
разобрано  на  дрова,  в  одном  лесничий Турлей  держал  бочки  с  живицей,
остальные  сгнили, потому что ветер и дожди смыли с  них землю. Но несколько
их  уцелело,  и даже сохранились  еще дубовые  двери  на могучих шарнирах. В
одном из  таких  бункеров, заросших  стеной колючего  терновника, двадцать и
более  лет тому  назад доктор прятал сетку. От нее осталась одна труха, а от
девочки из Барт - немного больше: скелет и немного плоти.
     В Скиролавки приехал вызванный по  телефону капитан  Шледзик вместе  со
следственной группой  и ордером  на  повторный арест Антека Пасемко. Шледзик
надеялся,  что,  приведенный к  останкам своей  первой  жертвы,  преступник,
возможно, сломается  и признается во всем. К сожалению, Антека дома не было.
Как заявила милиционерам его мать, Антек скорее всего уехал четыре дня  тому
назад. Пошел на работу в лес и больше  не вернулся. Она не удивилась, что он
удрал из деревни, потому что  здешние люди грозили ему местью и даже веревку
с петлей прикрепили возле Свиной лужайки.
     Останки  найденной  девочки  были  увезены  в Барты,  уехал  и  капитан
Шледзик, чтобы объявить розыск Антека Пасемко. А на следующий день он должен
был снова приехать. Потому что лесник Видлонг нашел на полянке возле старого
дуба  тело мертвого  мужчины,  который  застрелился  из  старого  армейского
пистолета ТТ.
     Страшно  выглядел Антек  Пасемко.  Пять дней  лежал он  в  лесу, а  тем
временем  птицы  выклевали ему глаза, лесные звери  объели тело.  Почему так
странно устроено, что сначала  птицы выклевывают  глаза каждой падали? Может
быть,  они делают  так для того, чтобы жертва, если она  еще жива, не начала
защищаться, а осталась слепая в лесу уже навсегда? Лица Антека никто не смог
опознать, но  по  одежде  и другим приметам мать,  отец,  братья  и люди  из
деревни подтвердили, что это он принял тут смерть.
     Без труда установили в первом приближении время, когда это случилось. В
кожаной сумке был нетронутый завтрак, который  он взял с собой на работу. Не
сумели  забраться внутрь  сумки лесные звери. Значит,  Антек погиб пять дней
тому назад,  сразу, как только пришел на работу. Расположение тела, позиция,
в которой лежал  пистолет с одним использованным зарядом,  - все говорило за
то,  что  он  сам застрелился. Не  установили,  откуда Антек  взял оружие  -
армейский пистолет. Номер и серия, выбитые на пистолете, свидетельствовали о
том,  что он был сделан еще во время войны, но  был отлично законсервирован,
без  капли  ржавчины  и пыли.  Принадлежал  ли  когда-нибудь  этот  пистолет
хорунжему Негловичу или кому-либо другому  - этого никто не  был в состоянии
установить, потому что номер и серия пистолета хорунжего ни в каких актах не
фигурировали. Никому не пришло в голову заглянуть в небольшое дупло в старом
дубе.  Там  все  еще лежала  промасленная  тряпка  и  несколько зарядов  для
пистолета  ТТ.  Наверное,  они  будут  лежать   там  до  той  минуты,  когда
какой-нибудь  вихрь  свалит это  дерево  и кто-нибудь начнет рубить  его  на
дрова.
     Незадолго  до  Дня  поминовения   плотник  Севрук  выкопал  для  Антека
достаточно  глубокую  и просторную яму  на кладбище, даже  не так далеко  от
могилы Ханечки Миллерувны. Похороны были в солнечный осенний полдень. Пришло
на них много людей.
     Сначала священник Мизерера не хотел участвовать в похоронах, потому что
Пасемко  собственной  рукой  посягнул на  жизнь,  которая принадлежала Богу.
Тогда Густав  Пасемко,  из-за жены, пошел в  дом  доктора на  полуострове  и
попросил его вмешаться, потому  что он хотел, чтобы хоть этот последний стыд
семью  обошел. "Прошу тебя, Янек,  об этом в память о твоем отце", - говорил
доктору Густав Пасемко.
     Неглович  позвонил  Мизерере  и,  ссылаясь на информацию, полученную от
старшего  сержанта  Корейво,  сообщил  священнику,  что следствие  по делу о
смерти  Антека  Пасемко  еще  не закончено. Многие чувствовали  ненависть  к
Антеку,  и многие ему угрожали, нельзя исключить  подозрения, что его смерть
была только замаскированной под  самоубийство. "Понимаю, - ответил священник
Мизерера. - Я не пойду вместе с процессией от  дома Пасемко. Но  я  согласен
совершить обряд на кладбище".
     И так  Антек Пасемко был похоронен  по-христиански. Священник  Мизерера
произнес  над гробом проповедь  о  справедливости  Божьей,  которая лучше  и
совершеннее, чем справедливость человеческая.
     Потом он бросил горсть земли на гроб Антека Пасемко и сказал: "Из праха
восстал и в прах обратишься".
     Бросили горсть  земли мать Антека Пасемко, его отец и два  брата. Потом
наступил момент очень неловкий,  потому что, хоть и пришло на похороны много
людей  и  тесной  шеренгой  окружали  они  могильную  яму,  никто из них  не
наклонился, чтобы взять горсть земли.
     И тогда, видя, что происходит, доктор Ян  Крыстьян Неглович протиснулся
через толпу, взял в пальцы горсть желтого песка и бросил его  на гроб Антека
Пасемко, говоря громким голосом:
     - Боже, отпусти  нам грехи наши, как  и мы  отпускаем нашим  виноватым.
Теперь  уже  все,  даже  Рут  Миллер,  бросали  по  горсти  земли   на  гроб
преступника,  а вместе с этой грудой земли  словно бы избавлялись от тяжести
ненависти, и становилось им легко от прощения.
     И  хоть  какое-то время спустя один человек, кажется, какой-то чиновник
из гмины, болтал там и сям, что в то время, когда умер Антек Пасемко, доктор
вовсе  не был  за границей, а находился в стране, может, даже в Скиролавках,
люди из деревни принимали это известие с полным равнодушием. Со временем для
людей  из  Скиролавок Антек  Пасемко  перестал  существовать, как  будто  бы
никогда не рождался.
     Однажды вечером  писатель Непомуцен Мария Любиньски, поднимая голову от
"Семантических писем" Готтлоба Фреге, сказал своей жене:
     - Существуют,  Басенька, законы, записанные в толстые  книги,  и законы
моральные, которые живут в каждом из нас. Кто для собственной корысти ломает
писаный  закон, тот преступник.  Кто же делает это во имя закона морального,
считается  человеком  справедливым.  Подумай,  разве  не  нашлись  бы  такие
смельчаки,  которые бы покусились на  законы писаные,  например,  на  святое
право частной собственности,  если бы  дошло до  какой-нибудь  революции? Мы
устанавливаем законы писаные, потом устанавливаем новые и снова их ломаем. А
знаешь, что дает нам право ломать законы? Чувство социальной справедливости.
     -  Ты вспоминаешь об этом в связи с похоронами Пасемко? - спросила пани
Басенька.
     - Нет. Мысли об этом мне навеял запах духов Нины Риччи, который от тебя
идет, - заявил Любиньски, о котором многое можно  было бы сказать, но не то,
что он относился к наивным.
     Люди  из  города, однако,  не забыли  так  сразу о деле Антека Пасемко.
Капитан  Шледзик,  как  известно,  любил  дела  запутанные,  и,  получив  от
полковника Крупы информацию, что  доктор Неглович не пересек государственную
границу, хоть клялся и божился, попросил у доктора подробный отчет обо всем,
что  он делал во время  своего трехдневного, а точнее, почти четырехдневного
отсутствия дома.
     Блокнот  капитана наполнился информацией: доктор  приехал  в  столицу в
среду  рано утром, поставил  машину на  платную стоянку, в ожидании самолета
позавтракал  в  ресторане  аэровокзала, где познакомился  с молодой красивой
паненкой. Тогда он решил остаться, потому что не любит далеких  путешествий.
Благодаря связям  той паненки, которую зовут Пчелка, он  снял  на трое суток
комнату в отеле  при аэровокзале. К сожалению, паненка удрала с пятьюдесятью
долларами,  которые он ей  по ошибке  вручил  вместо  пятидесяти злотых (обе
банкноты немного  похожи) на  покупку  одной мелочи. Рассерженный  наглостью
Пчелки, он с  раннего  вечера до поздней ночи  ходил  по  ночным  ресторанам
столицы, предполагая,  что там он наткнется на девушку и отберет у нее  свои
деньги. Девушку он, однако, не  нашел. И  назавтра, тоже вечером, в обществе
знакомой продавщицы из магазина мужского  белья, панны Юзи,  он снова  начал
поход из одного ресторана в другой. На третий день такой  поход он предложил
своей  старой  знакомой, пани  Ренате Туронь, но  тоже  без  результата.  На
четвертый день он вернулся домой, в Скиролавки.
     Капитан Шледзик, человек терпеливый и въедливый, поехал в  столицу, где
без  труда  при  помощи коллеги  из  милиции  нашел эту  Пчелку, которая без
особого сопротивления подтвердила слова  доктора,  так же,  как, с несколько
большим сопротивлением, призналась  в присвоении пятидесяти  долларов, и так
оправдала свой поступок: "Он произвел на меня  впечатление сумасшедшего.  Не
улетел, хотя  билет у  него  был.  Вручил мне пятьдесят  долларов на покупку
презервативов.  Сумасшедшие всегда  бьют  девушек  перед  тем, как  пойти  в
постель. Поэтому я удрала с деньгами. Это было в среду, в одиннадцать утра".
     У  продавщицы, панны  Юзи,  был  жених,  ее  свадьба была  назначена на
Рождество.  Неохотно она признала,  что в четверг, перед закрытием магазина,
появился  в  ее  жизни доктор Неглович  и  пригласил  ее  на  ужин  в ночной
ресторан. Они в самом деле ходили из одного ресторана в другой, что ей очень
понравилось.  Доктор,  казалось,  кого-то   искал,   спросил  ее,   в  какой
комиссионке можно купить духи Нины Риччи. Поздней ночью он отвез ее на такси
домой, но духов для нее не купил.
     Пани Рената  Туронь  - охотно  и  без сопротивления  -  призналась, что
доктор, кажется, уже давно ее втайне любит. Его предложение поужинать вместе
в ночном ресторане показалось ей привлекательным. За ночь  они несколько раз
меняли  местопребывание, что показалось ей  забавным. Потом он  отвез ее  на
такси  домой,  хоть  доктор  уговаривал  ее  навестить  его  в  отеле  возле
аэровокзала,   на  что  она,  как  порядочная  замужняя  женщина,  не  могла
согласиться.  Гардеробщицы  в нескольких ночных ресторанах подтвердили,  что
мужчина, которого им показали  на фотографии,  приходил  в  эти рестораны  и
спрашивал о Пчелке. Но было ли это в среду вечером, в четверг или в пятницу,
этого они не помнят. Сторожа платной стоянки возле аэровокзала сообщили, что
оставленный автомобиль марки  "газ" с брезентовым кузовом  трое суток не был
использован  владельцем. Горничные в отеле  не помнили, свидетельствовала ли
постель в номере 104 о том, что гость ночевал в отеле, охотнее они заявляли,
что  каждое утро застилали постель, в соответствии с распоряжением дирекции.
Портье в отеле не могли сказать, бывал ли доктор  в своей  комнате  или нет,
гости часто уносят ключи  в кармане  и выходят  с  ними  в город, хотя это и
запрещено.
     Потом, на  совещании,  которое капитан  Шледзик, майор Куна  и  старший
сержант  Корейво провели  в  отделении  милиции в Трумейках, было высчитано,
что, если бы доктор Неглович захотел вручить Пасемко пистолет своего отца, у
него  было в распоряжении для этой цели около 31 часа, то есть с одиннадцати
утра в среду до  восемнадцати в  четверг, когда закрывался магазин  мужского
белья.
     Глядя  на большую  карту  страны,  которую Корейво  развернул  в  своем
кабинете, капитан Шледзик меланхолически сказал:
     - Из столицы  до Скиролавок  можно доехать на такси за пять часов. Если
же  менять такси  по  дороге  в  разных  городах  и городках,  то это  может
продолжаться  шесть  или  семь  часов.  Понятно,  существуют  еще  и поезда.
Достаточно  проехать поездом  сто  или двести километров,  выйти на  большой
станции  и  на такси добраться на рассвете  до леса недалеко  от Скиролавок,
незаметно оказаться  на поляне, передать Антеку  оружие, вернуться  к такси,
велеть отвезти себя на какую-нибудь станцийку и снова сесть в поезд. Так или
иначе, но у доктора было достаточно  времени, чтобы перед закрытием магазина
мужского белья он мог появиться пред обличьем панны Юзи.
     -  Необязательно  это  был  поезд или  такси,  - заметил  Корейво. -  У
человека,  прожившего  на свете сорок пять лет  и работающего врачом, всегда
найдутся  преданные  друзья,  у которых  есть  автомашины  и которые живут в
столице или  неподалеку от нее. Например:  несколько лет назад случилась тут
такая  история.  Директор  госхоза  из  ревности  выстрелил в  свою  жену и,
истекающую кровью, привез  ее к Негловичу.  Тот ее перевязал, ранение  было,
кажется, только  поверхностное.  Муж попросил прощения  у  жены, которая его
любила,  доктор это дело замолчал. Они до  сих пор живут вместе,  и сейчас -
именно в столице. Насколько я знаю, у них  есть  машина. Думаю, что от  этих
людей мы никогда не узнаем, брал ли доктор у них машину и когда ее вернул. Я
знаю и другой случай: одна женщина хотела избавиться от беременности. ..
     -  Хватит! - перебил  его майор Куна. - Это  дело безнадежное. Впрочем,
как  свидетельствуют  факты,  Антони Пасемко  застрелился  на лесной полянке
около  семи  часов  утра.  Нет  следов,  которые  бы  указывали  на  участие
посторонних.
     - И неизвестно,  действительно ли  это пистолет  хорунжего, -  вмешался
Корейво.
     - Ну да, - согласился с ним Куна.
     Капитан  Шледзик  открыл  свой блокнот,  а потом  закрыл  его с громким
треском.  - Благодаря  доктору мы нашли  тело  первой жертвы Антека Пасемко.
Теперь у нас есть полная картина дела: три жертвы и их убийца, который из-за
угрызений совести или из-за страха перед местью людей застрелился на  лесной
поляне.  Надо только пожалеть, что он не оставил посмертного письма, как это
иногда бывает в детективах.
     - Зачем бы ему оставлять письмо?  - отозвался Корейво. -  Письма  пишут
тогда,  когда кто-то стреляется дома, за столом. А  его  убил категорический
императив. В лесу.
     Майор Куна  посмотрел  на капитана Шледзика, а  тот обратил  удивленный
взор на сержанта Корейво.
     -  Я и понятия  не имел, что вы, комендант, интересуетесь философией. С
каких это пор? Корейво  встал из-за стола, погладил усики и, делая вид,  что
не слышал вопроса, вежливо сказал:
     - Предлагаю поужинать в нашем ресторане. Я очень голоден.
     И хоть весь вечер  за  ужином капитан Шледзик посмеивался над интересом
Корейво к философии,  в своем блокноте возле самой фамилии Антека Пасемко он
все-таки написал в скобках: "категорический императив", потому что в глубине
души был склонен признать, что существует что-то такое  и это "что-то" может
убить человека.




     <b>Безумие лесничего Турлея</b>


     В  начале ноября, сразу после Дня поминовения,  который прошел  в такой
тишине, что  свечи  на могилах  до утра  горели  ровным  и  ясным  пламенем,
лесничий Турлей  увидел Клобука на ветке старой  вишни возле дома. С тех пор
видели, как  лесничий, исхудавший и небритый,  целыми днями неутомимо  мерил
леса  с  ружьем, готовым  к выстрелу,  охотясь  на Клобука, который,  по его
мнению,  был  виноват в  уходе Халинки. Грибники  слышали выстрелы в глубине
леса - это Турлей  отыскивал Клобука, целился из ружья, нажимал на курок, но
промазывал. Каждое утро Клобук снова  садился на ветку безлиственной  вишни,
прямо  напротив  окон лесничества. Турлей выбегал  с ружьем в  руках. Клобук
уходил в лес, а  Турлей  за ним -  в погоню по глухомани, по болотам, лесным
тропкам, урочищам и дремучим лесам.
     А  началось  все  вроде  бы  невинно.  Первые  две недели  Турлей  даже
радовался уходу  жены. Наслаждался  тишиной и полной свободой. Никто  к нему
уже  не  придирался,  что сломался  гидрофор или что в сарае нет сухих дров.
Никто не упрекал его, что в грязных ботинках он ходит по ковру, а на стульях
и креслах разбрасывает одежду и белье. Никто не заставлял его ежедневно мыть
ноги  и шею,  не велел бриться и помнить о десятках  мелких надоедливых дел.
Жил  Турлей  по примеру  стажера  пана  Анджея, питался,  как и тот, рыбными
консервами,  постель  его  начала  напоминать берлогу  одинокого  кабана.  В
комнате,  где он  спал,  чернели и  воняли  оставленные  на столе  тарелки с
остатками еды и пустые банки. Наконец, начала  протекать  батарея под окном,
явление  тем  более  странное,  что  как Турлей,  так  и  стажер  не считали
необходимым топить печь и не пользовались центральным отоплением. Ноябрьские
ночные  холода  они  переносили   по-мужски   -  мысль  о   дровах  была  им
отвратительна.
     Вода  из холодной батареи вытекала  мелкими каплями, но со временем все
более широкая струя воды  разливалась по комнате,  просачивалась под ковер и
под  кровать  Турлея.  Надо  было  спустить  воду  из  системы  центрального
отопления, но это требовало множества действий - откручивания и закручивания
нескольких кранов, вытаскивания  трех  ведер воды,  что было  свыше сил  как
лесничего,  так   и   стажера.  Намного  легче   показалось  Турлею  решение
переселиться наверх,  на ту кровать,  где  когда-то  спала  Халинка и чистая
постель даже еще пахла  ее  телом. Постель эта вскоре,  конечно,  потемнела,
посерела и даже почернела, на столе и на лавках появились воняющие тарелки с
остатками  рыбы.  Рыбий  запах  пропитывал  лесничество  Блесы от подвала до
чердака, им разили стены  в комнатах и  в  коридоре. Во время командировки в
Блесы старший лесничий Кочуба  выдвинул гипотезу, что под полом в канцелярии
разлагается дохлая крыса.
     В магазине  в  Скиролавках кончились  рыбные  консервы.  По  счастливой
случайности  стажер пан Анджей обратил внимание Турлея  на какие-то странные
создания, которые бродили по подворью, иногда ночевали в курятнике, иногда -
на  ветвях  старой  вишни.  Это  были  создания  слегка  одичавшие,  страшно
исхудавшие  и  оголодавшие и местами  как  бы  ободранные.  Несмотря  на  их
странноватый  внешний вид, лесничий Турлей  опознал  в них кур, которых  ему
оставила  жена,  но  он  забыл,  что их надо  кормить.  Теперь  каждое  утро
выстрелом из  своего  ружья  Турлей  убивал исхудавшую курицу,  и  вместе со
стажером они  ее жарили или варили,  чаще - варили, а потом сидели вместе до
позднего  вечера,  прихлебывая  бульон,  разрывая пальцами мясо,  потому что
вилки позеленели от плесени в мойке. В такие минуты, наполняя желудок чем-то
более  вкусным, чем  копченая  рыба,  лесничий Турлей  поверял стажеру  свои
перспективные планы на будущее:
     - Вы увидите, пан Анджей, что скоро я привезу из лесу целых три прицепа
дров, которые мне положены как натуроплата. Я их порежу  бензопилой, а потом
порублю на мелкие поленья. Эти поленья я уложу в огромную  поленницу посреди
двора. Поленница  будет такая большая, что ее  увидит моя  жена из окна дома
Порваша. И  тогда она  вернется ко мне вместе с ребенком,  и мы  будем  жить
счастливо.  Ведь женщине, пане  Анджей, не  нужно для счастья ничего больше,
только дров для домашнего очага. Может быть,  я  позабочусь и  о том,  чтобы
запаяли дыру в батарее.
     Хорошая еда давала  обоим мужчинам приятное  отяжеление, наевшись,  они
расходились по двум берлогам, а назавтра утром  Турлей стрелял  в  следующую
курицу на подворье, и снова  они ее жарили или  варили.  Сказать правду, они
были бы  счастливее, если бы куриц  можно  было есть  сырыми,  как  фрукты с
дерева, потому  что варка  требовала растапливания печи, а для  этого  нужны
были дрова, мы же знаем, что всякое дерево было для них ненавистным. И может
быть,  они и  перешли  бы  на сырое  мясо, если бы  не  предусмотрительность
стажера, который, ассистируя рабочим  на вырубках, от скуки собирал кору и с
набитым корой мешочком каждый день возвращался в лесничество.
     Но однажды, выйдя утром с ружьем, чтобы обеспечить едой себя и стажера,
Турлей обнаружил, что на подворье уже нет ни одной курицы, а только какой-то
похожий на курицу пестрый птах сидит на ветке облетевшей вишни. Он выстрелил
в этого птаха, но промазал.  Хлопая крыльями, эта курица - он ясно определил
в ней курицу жены - убежала в лес, и, хоть Турлей ожесточенно за ней гнался,
то и дело стреляя, нырнула в непроходимую чащу и исчезла. В этот  день  ни у
Турлея, ни у  стажера, пана Анджея, во рту не было ни крошки. И тогда ранним
утром сорвался  Турлей со своей постели, ведомый глубоким предчувствием, что
курица, как  создание глупое, вернулась на ночь в усадьбу. И действительно -
он  увидел ее снова на  ветке  старой вишни. Выстрелил и промахнулся,  потом
бросился за ней в погоню до самого болота,  вывалялся и  вымазался в вонючей
тине, но цели не достиг.
     Стажер,  пан Анджей,  легко смирился с очередной превратностью судьбы и
принес в лесничество радостную весть, что в магазине  снова появились рыбные
консервы. Он купил несколько  банок  и угощал Турлея их  содержимым.  Но тут
проявился твердый  и  неуступчивый характер лесничего.  Зачем бы Турлею есть
вонючие  консервы, раз у него оставалась еще одна курица? Голодал лесничий и
второй день,  на третий осторожно, на цыпочках, вышел из дому, прицелился  в
птицу,  которая сидела  на  ветке, выстрелил и промазал.  Хлопая крыльями  и
издавая горлом какой-то  странный писк, эта птица помчалась в  лес, а Турлей
гнался за ней в  кальсонах  и нижней  рубашке. Птица  петляла по болотам, по
лознякам, по молодняку и  по чащобам, питомникам и вырубкам. Турлей вернулся
под  вечер в разодранных  кальсонах  и рваной нижней рубашке,  с почерневшим
лицом, еле держась на ногах. Он поел рыбных консервов и сказал стажеру:
     - Нет сомнений, что это Клобук. Он  жил среди моих кур,  и это он навел
на меня  все  неприятности.  Поэтому  я не прилягу,  пока его не застрелю. А
тогда, пане Анджей,  у  нас  будет много дров  на подворье.  Поленница такая
большая, что достанет до неба и ее увидит Халинка из окон дома Порваша.
     С этого дня он начал ожесточенную, неутомимую охоту на Клобука, который
каждое утро появлялся на старой вишне. Турлей не ел,  не спал, забросил свои
обязанности,  но  упрямо  стремился  убить  ненавистную птицу.  Если  кто-то
считал,  что лесничий - безвольный мечтатель,  тот убедился  теперь  в своей
ошибке. Он не предавался мечтам, но, как  человек  действия,  от рассвета до
заката неустанно преследовал  цель. Он ложился спать в полночь, но еще перед
рассветом усаживался в старой уборной за сараем и  терпеливо ждал,  когда на
вишне покажется Клобук. Если кто-то думал  о нем как о человеке  ленивом или
беззаботном только потому, что вода все еще текла из батареи и не было дров,
сейчас мог собственными глазами  увидеть, как он ошибался. Турлей не брился,
не мылся, ел что попало (преимущественно рыбные консервы), но ничто не могло
сбить  его  с  дороги, на  которую он  вступил.  Не  существовали  для  него
трудности, которые отбили бы у него желание охотиться на Клобука, не страшны
ему были  дожди, осенняя  изморось,  ветры и  ураганы.  С  раннего  утра  он
постоянно находился на посту в уборной, а  потом гнался за зловредной птицей
по  долинам  и по лесным взгорьям. Сколько  километров леса он  перемерил во
время этих  погонь, сколько часов недоспал,  потому что  иногда оставался  в
засаде на  всю ночь,  сколько  отверг  замечательных предложений провести  с
приятелями  вечер  за  рюмкой!  Его разум  был занят  только  одним - понять
природу Клобука, разведать тропы хитрой птицы, найти его лежбища и  тайники,
напасть на него в  месте, где он чувствует себя в безопасности и теряет свою
бдительность. Много часов Турлей проводил, упражняясь в стрельбе, тысячи раз
опускался на  колено и поднимался снова, прижимал приклад ружья к плечу, вел
взглядом от приклада к мушке,  целясь  в воображаемое существо. Он  понимал,
что птица издевается  над  ним, каждое  утро  усаживаясь  на вишню  под  его
окнами. Он уговаривал стажера, чтобы тот помогал  ему как загонщик, спугивал
птицу из молодняков и с вырубок. Но он не был в состоянии победить лень пана
Анджея -  ни  просьбами,  ни угрозами. И даже иногда он слышал от него слова
сомнения, действительно  ли эта зловредная  птица каждое утро  появляется на
старой вишне. Откуда, однако, мог знать об этом стажер, если никакая сила не
могла выманить его из постели на рассвете? И так,  в  одиночестве, полагаясь
только  на  себя  самого,  мерил  Турлей  свое лесничество  туда и  обратно,
наискось и зигзагами, заглядывал под кроны поваленных елей, входил в чащобы.
И чем дольше он  это делал,  тем большую приобретал  уверенность, что это не
исключительно  его  личная  война,  но  что  судьба  доверила ему исполнение
великой миссии освобождения человечества от существа вредного и враждебного.
О  Клобуках  он  знал  все  или  почти   все:  о  том,  как  они  рождались,
размножались, что  любили есть и где проводить  ночи, когда обладали большей
силой и когда  меньшей. Вскоре  для него стало очевидным,  что его  ружье  и
обычный  заряд - неэффективное оружие против Клобуков, и поэтому он появился
у священника Мизереры, чтобы тот освятил ему несколько зарядов дроби и пуль.
Священник  отказался освящать,  но подарил ему  металлическую  пластинку  со
святым Кшиштофом, которую с тех пор Турлей всегда носил на груди. Не знающий
устали  разум Турлея выдумывал  и все  более  хитрые ловушки для  Клобука. У
рыбаков  он позаимствовал  старые сети  и развесил их  на  старой вишне,  на
нескольких  деревьях разместил  затейливые  капканы  и  силки, в  специально
купленном блокноте чертил постоянные маршруты Клобука по лесным дорогам  и в
этих  местах  обязательно,  хотя бы раз  в  неделю,  лично  бывал, с ружьем,
готовым  к выстрелу.  Его  борьба  приобрела  такой  гигантский размах,  что
рождала изумление у многих жителей Скиролавок и даже во всей гмине Трумейки.
Яркие  рассказы  о  Клобуке  и  его  коварном  поведении  привлекли  к  нему
сторонников -  однажды  в охоте на зловредную птицу принял  участие писатель
Любиньски, который обещал Турлею,  что  его  борьбу  со  страшной  птицей он
увековечит в одной из своих очередных  разбойничьих повестей.  Даже  старший
лесничий Кочуба  с  пониманием  относился  к отдельным недостаткам,  которые
можно было заметить в работе лесничего,  и серьезно  говорил: "Ну что ж, пан
Турлей охотится  на Клобука..." О борьбе Турлея с Клобуком ничего не говорил
Порваш, зато пани Халинка при каждом случае со злостью  констатировала: "Кто
бы мог подумать, что у него столько энергии и выдержки? Но дров как не было,
так  и нет. Я слышала, что  и батарея у него  начала  течь..." Пани Басенька
увидела в сражениях  Турлея  черты почти сверхчеловеческие  и  испеченный ею
пирог  из   дрожжевого  теста  лично  занесла  в  лесничество  Блесы,  чтобы
подкрепить силы героя. В самом деле,  в позиции лесничего Турлея было что-то
необычайное, что-то  от древних богатырей. Вырос  Турлей в воображении людей
до размеров великана, низко кланялись ему не только школьники, но и взрослые
люди. Лесничество Блесы стало местом, куда начали стекаться разные охотники,
искатели приключений, сказочники, жаждущие легенд о Клобуке, и даже приехала
одна  романтическая блондинка из Барт. Они,  однако, быстро покидали Турлея,
потому  что,  охваченный  высокой  идеей  умерщвления  Клобука,  он перестал
чувствовать жажду и голод,  а также, как в этом убедилась блондинка из Барт,
исчезло в нем и либидо, то есть он потерял тягу к женщинам.
     При  известии  об этом деле помрачнел  доктор  Ян Крыстьян Неглович,  а
потом пошел  в лесничество Блесы и  оказался  с глазу  на  глаз  с  Турлеем.
Сначала, как это уже стало привычным, спросил его о ходе борьбы с Клобуком и
выслушал  рассказы о коварстве этой птицы. Потом он велел Турлею раздеться и
лечь на кровать; выстукал его, послушал,  велел  показать язык и горло. Тело
Турлея было  исхудавшим  и почерневшим от трудов, выросла у него и рыжеватая
борода. В глазах его горел какой-то  зловещий  огонь, а жажда деятельности у
него  была  так  велика,  что даже  минуту  он не мог спокойно  полежать  на
кровати, а все время вскакивал и хотел бежать в лес.
     -  Вы убедитесь, доктор, - страстно говорил Турлей, - что  как только я
убью  Клобука,  на  моем  подворье  вырастет  большая  поленница. И  батарея
перестанет  течь. Поленница будет  такая  большая,  что  достанет до неба  и
увидит ее моя жена из окна дома Порваша. И тогда она ко мне вернется.
     -  Ну конечно,  -  соглашался с  ним  доктор. - Кажется,  она уже снова
полюбила зеленый цвет. Она купила Порвашу три зеленые рубашки.
     - Чудесно! - восторгался Турлей. - Снова  полюбила зеленый цвет?! А как
вы думаете, доктор, она мне изменила?
     - Нет, - решительно ответил доктор. -  Такая женщина, как пани Халинка,
никогда не изменяет чему-то  главному в мужчине, с которым она была в тесной
связи.  Вы ведь  не придаете значения таким мелочам, как то, что она живет у
Порваша и ложится с ним в постель. Порваш такой же, как вы: у него нет дров,
целыми  месяцами  он  носит  одну  и  ту  же  рубашку.  Уходя  от  вас,  она
одновременно  осталась  вам верна, может, не  в  общепринятом  смысле,  но в
смысле более общем, то есть самом важном.
     - Да; она осталась  мне  верна.  Я знаю  об  этом, -  соглашался  с ним
Турлей. - Я не дурак, чтобы обращать внимание на мелочи. Самое  главное, что
она осталась верна моей сути.  Вы правильно  заметили, что Порваш не намного
отличается от меня в некотором смысле. Значит, она ушла, но вместе с тем как
бы осталась со мной. В Порваше она нашла меня, разве не так?
     -  Ну  да. Вы обнаруживаете  поразительную трезвость разума,  -  заявил
Неглович. - Тем  легче,  как  мне  кажется, будет убедить  вас укрепить свои
силы,  чтобы борьба  с Клобуком  принесла  эффект.  Советую  вам каждый день
принимать красные таблетки, а вечером  голубые.  У меня есть для вас и серия
уколов. Я буду их вам делать лично  каждый  день.  Спустя  какое-то время вы
почувствуете сильный голод и жажду, и в  вас оживет натуральное либидо. Есть
ли у вас адрес той романтической блондинки из Барт?
     - Нет.
     - Жаль. Было бы полезно, если бы она к вам  сюда приехала через  десять
дней.
     - Не хочу я никаких гостей, - запротестовал  Турлей. - Чужие люди, даже
женщины, отвлекают меня и мешают в моих делах.
     Доктор сделал  укол и вернулся  домой. Десять дней он терпеливо навещал
Турлея и делал ему  очередной  укол,  велел Гертруде, чтобы она  каждый день
носила ему обеды. Через шесть дней этого лечения Турлей убедился, что больше
не видит Клобука на старой вишне, эта  коварная птица перестала преследовать
его, и поэтому он потерял  к  ней всяческий интерес. Да, время от времени он
еще ходил в лес на поиски зловредной  птицы, но все реже находил на песчаных
дорогах следы ее когтей. Через десять дней, когда вместе со  стажером, паном
Анджеем,  он  производил, как обычно, выплату  лесным  рабочим, он признался
ему,  что  скорее всего Клобук,  замученный  преследованием,  переселился  в
соседнее лесничество.
     Лечение,  которое  применил  Неглович, имело  и негативные последствия.
Вместе  с гибелью высокой идеи  борьбы с Клобуком лесничий Турлей  понемногу
возвращался  к  своим  прежним  привычкам  и  к  прежней  личности.  Куда-то
бесповоротно исчез человек действия, способный к большим трудам и жертвам, и
снова родился безвольный  мечтатель, человек необычайно  рассеянный и спустя
несколько минут  забывающий о  своих решениях,  если они требовали малейшего
усилия  с его  стороны.  Он  часто  бывал  осовевшим,  после хорошего  обеда
Гертруды  Макух он, как  раньше, любил часами спать на кровати и лучше всего
чувствовал себя, когда  его  никто ни к чему не принуждал, даже  к  выходу в
лес. И как он до недавнего времени почти жил  в лесной  чаще, так сейчас его
трудно было  уговорить  выйти из дому. Охотнее всего он посылал в  лес  пана
Анджея, что кончалось, понятно, необходимостью  утруждать  себя, чтобы найти
заблудившегося  стажера,  пока  он  не погиб от голода и холода.  Пан Анджей
нисколько  не  изменился  -  он  по-прежнему  терялся по дороге к  ближайшей
вырубке.
     Однажды Турлей пошел за хлебом  в магазин в Скиролавках и, проходя мимо
дома  Порваша, увидел за оградой из сетки маленького мальчика,  играющего  в
мячик. В фигуре  и чертах лица этого мальчика что-то показалось Турлею очень
знакомым. Тогда он остановился и спросил сдавленным голосом:
     - А не сын ли ты лесничего Турлея, мальчик?
     - Да, - ответил мальчик.
     - Это  я.  Это я  твой  папа.  Это я лесничий Турлей, - закричал  он  и
протянул к ребенку руки, хоть их разделяла проволочная сетка. Мальчик отошел
от сетки и недоверчиво сказал:
     - Я знаю, как выглядит мой папа. У меня есть его фотография. У него нет
такой бороды он не такой худой и черный.
     Дотронулся лесничий  до  своей  бороды, вспомнил,  что  он уже давно не
мылся и не брился полгода не видел мальчика, и тот  мог забыть, как выглядит
отец. Он решил тут же изменить свой внешний вид и вместо того, чтобы идти  в
магазин, быстрым шагом  направился в  лесничество Блесы. К сожалению,  он не
нашел в ванной ни одного лезвия, которое годилось бы для бритья. Не хотелось
ему снова идти через всю деревню в магазин, и он отложил это дело на  потом,
а  утром  забыл обо  всей этой  истории.  Его отличала  какая-то необычная и
раздражающая окружающих черта, что  все дела укладывались в его мыслях,  как
стопка  бумаги  на  столе  в канцелярии. Каждое  новое  дело  закрывало  все
предыдущие,  и ему казалось самым  важным  то, что происходило  в  настоящем
времени. За  листочками,  которые лежали внизу, надо было лезть, вытаскивать
их наверх,  создать иерархию их ценности, а это уже было связано с усилиями,
которых  он не любил.  Те, кто его  знал, знали  и  то, что,  если он что-то
откладывает  на завтра,  он  одновременно  откладывает навсегда,  разве  что
кто-нибудь настойчивый ему это дело постоянно подкладывал как новое. Сколько
раз он клялся,  что отчистит пятна с мундира, выгладит его, сбреет бороду, а
лицо старательно умоет  и  потом навестит своего сынка  в доме  Порваша. Это
кончилось,  однако, путешествием  в магазин, прокрадыванием мимо ограды дома
Порваша, покупкой лезвий и одноразовым бритьем бороды. Не хватило ему сил на
то, чтобы почистить и выгладить мундир. А когда он наконец погладил мундир и
почистил, снова  у него  кончились лезвия, а  пойти  небритым  он не  хотел,
боясь, что мальчик не узнает в нем отца.
     Так  он жил,  и  так  же  жил пан  Анджей,  пока  у  него не  кончилась
стажировка и он не покинул лесничество Блесы.
     В  тот  день, когда пан  Анджей утром садился в автобус, отъезжающий из
Скиролавок, Турлей несколько дольше пробыл в лесу. Вернувшись в лесничество,
он с удивлением  обнаружил большую поленницу дубовых дров на своем подворье.
Из  трубы шел дым,  а в кухне крутилась  возле  печки Видлонгова  и готовила
обед, батарея в комнате была  запаяна,  и по всему дому расходилось приятное
тепло от центрального отопления.
     - Я запретила Гертруде  Макух  приносить  вам обеды, -  заявила толстая
жена лесника  Видлонга, сдвигая с разогретой  плиты сковородку с шипящими на
ней кусочками сала. - Она готова за  эти обеды попросить  тот прекрасный луг
за вашим сараем. А мне и мужу этот луг как раз подходит. За вами уход нужен,
как за каждым одиноким мужчиной. Это я буду  готовить  вам обеды, завтраки и
ужины, наводить  порядок. Мужу я велела  полный воз  дубовых  дров привезти,
чтобы  тепло  было. Он привезет еще один воз, потом второй и  третий. На том
пастбище за вашим  сараем мы начнем  овец пасти, а держать  их будем в вашем
хлеву. Сено для овец свалим  в ваш сарай - сено с тех лугов в  лесу, которые
за  вами.  Дети  у меня взрослые,  надо бы  их навещать, и  мы хотим  купить
машину. На овцах скорее всего можно заработать.
     -  Хорошо. Очень  хорошо, пани  Видлонгова, - мурлыкал лесничий, вдыхая
вкусный запах жареного сала,  которым она сдабривала картошку. - Мне ни луг,
ни хлев не  нужны.  Об  одном  я  только думаю: привезти  три  прицепа дров,
порезать их на колоды, поколоть  на поленья и поленницу из них  большую, как
до неба, сложить. Увидит ее моя жена из дома Порваша и  вернется сюда вместе
с ребенком.
     - Ну конечно. Почему бы ей не вернуться, - поддакнула Видлонгова, ставя
перед лесничим  обед  из  двух блюд  на чистенько  вымытый стол.  Потом  она
принялась отмывать заплесневевшую посуду в мойке.
     Ел  Турлей  обед  и  невольно  поглядывал  на  выпяченный  к  нему  зад
Видлонговой, на большие полушария ее ягодиц и  широкую спину, толстые ляжки,
хорошо  заметные, когда она наклонялась над мусорным ведром, бросая  в  него
вонючие  остатки  старой  еды.  С полным  желудком, разморенный от  тепла  в
квартире, укачанный грезами, он пошел после обеда спать  в чистую постель  в
прибранной  комнате,  где  уже не текла батарея. Через  минуту за  ним вошла
Видлонгова, присела на краешек кровати и так говорила:
     - Я вам дала свою чистую постель, а вашу, грязную, забрала в стирку. То
же самое сделала с вашими подштанниками  и  нижними рубашками.  Все  принесу
чистое и  выглаженное. То же самое сделаю  с  рубашками и с  вашим  парадным
мундиром. Раньше я немного опекала пана Порваша, но он - не то же самое, что
вы.
     - О нет, нет, вы ошибаетесь, - защищал его лесничий Турлей. -  Он такой
же, как я. Иначе разве поселилась бы у него моя жена?
     - Я буду вас опекать, как Порваша, потому что я уже не беременею, и муж
на  эту  опеку согласился.  Хорош тот луг за вашим сараем, пане  лесничий, и
жалко,  если  пропадет или в чьи-то  чужие  руки достанется.  Уютно и удобно
будет  вам  с нами. Ведь неправда, что болтала  та  блондинка из Барт, будто
из-за погони за Клобуком вы уже на своей дудочке играть не можете?
     Она  сунула  руку   под  одеяло,   теплой  ладонью  вынула  из  разреза
подштанников дудочку лесничего и тискала ее нежно, с удовольствием, пока она
у него  как следует не  выросла и  не  затвердела.  Осенний  сумрак  царил в
комнате, и, легонько вздохнув, она  без стеснения разделась, обнажая могучее
тело, и легла рядом с  Турлеем. Ее мягкая кожа аж обжигала, а груди казались
двумя плоскими буханками хлеба. Лег на нее  Турлей, царапая ее шею небритыми
щеками, а она при этом только постанывала от удовольствия.
     Заснул  Турлей в ее толстых руках, и  ничего ему не снилось. А именно в
это время древний  Клобук снова уселся на ветке старой вишни и оставался там
до самого  утра.  Странная птица, похожая на  мокрую  курицу, с  золотистыми
перьями, сотканными из человеческих снов.




     <b>0 том,
     как писатель Любиньски побратался с народом</b>


     Мария Порова  убежала в лес, забрав с собой троих своих детей: Дариуша,
о котором  в деревне говорили, что из него вырастет большой человек,  потому
что смалу он держится гордо, Зосю, которая только  чуть от земли  выросла, а
уже кролика украла; и Янека, которому еще не было двух лет. Этот ребенок еще
не  ходил и не говорил и, оставленный Поровой на засиканной кровати, одиноко
колотился головой о подушку, что - ко всеобщему удивлению сельских женщин, -
казалось,   доставляет   ему   какое-то  странное   удовольствие.   Согласно
представленному суду в Бартах заключению доктора Негловича, маленького Янека
необходимо было направить в  больницу, а  остальных  двоих детей должны были
забрать  в детский дом. Так  и решил суд, лишая Порову  родительских  прав и
посылая  за  детьми  машину  из детского дома.  Кто-то,  однако, предупредил
Порову, когда машина приедет, и она убежала  с детьми в лес. А поскольку она
знала  его  лучше,  чем   лесничий  Турлей,   то  милиционер,   медсестра  и
воспитательница даже не пытались  ее искать. Огорчило  это  событие  доктора
Негловича,  потому  что, хоть и была  первая  половина  ноября  солнечной  и
теплой, ночами, однако,  случались  заморозки и дети  могли простудиться. Но
это  не казалось таким уж неотвратимым,  раз в лютые  морозы маленький Дарек
мог босиком и голый до пупка бегать по снегу и даже не закашлял. А когда ему
пани Халинка  Турлей купила теплые  рейтузы, он носил их один день, а  потом
забросил в кусты, объясняя, что ему в них неудобно.
     Новость о побеге Поровой Любиньски слушал  с наморщенным лбом, стараясь
разгадать загадку такого странного поведения этой женщины. Ведь если уже два
раза  в разные  детдома забрали у нее восьмерых  детей  и потом она ими  уже
никогда  не  интересовалась, почему  она теперь сопротивлялась  и  не хотела
отдавать  эту тройку? Если она  любит  их больше,  чем тех,  то  почему  она
поступает с ними точно так же, как с теми: не кормит, бросает одних на целые
дни и ночи? Разве в  такой ситуации  не должна  она,  наоборот,  нетерпеливо
поджидать, когда  Приедет машина за ее детьми и заберет их для лучшей жизни?
Впрочем, всем в деревне  казалось  очевидным, что Порова скоро справит  себе
нового  ребенка,  одного  или еще двоих, потому  что она  была  относительно
молодой и,  судя  по ее прошлому,  плодовитой женщиной. И в то же время  она
удрала с детьми в лес, будто бы наиценнейшее сокровище стремилась уберечь от
злых людей.
     Для  Непомуцена  Любиньского,  который  с  некоторых  пор  был захвачен
мыслью,  чтобы  начать описывать  людей и  события  настоящие,  образ  Марии
Поровой мог бы  стать канвой  для  новеллы  или рассказа.  Вмещалась она и в
формулу новой разбойничьей повести,  потому что, по  существу  дела,  Порова
была матерью-разбойницей. Нужно было только найти нужный ключ к пониманию ее
личности, этим  ключом отворить душу этой женщины,  увидеть  таящиеся  в ней
противоречия,  а  может  быть,  единство  противоположностей,  и  произвести
литературное увеличение, о котором он раздумывал возле шлюза на канале.
     Любиньски легко находил ключ к пониманию психики  героев литературных -
как вор, который  хочет попасть в чужую квартиру: ведь известно, что  обычно
такой  ключ  лежит под ковриком, - но  в случае  с существами  живыми поиски
ключа  иногда  оказывались  делом  очень  сложным. Живые  существа создавали
впечатление,  что ключ  к своему  дому они прячут неизвестно в каком кармане
или попросту теряют. Бывало, как  с Поровой, что этот  дом  оставался вообще
незапертым,  а хозяйка удирала  в лес  вместе со  своими детьми и со  своими
загадками. Этот дом, постройки и  несколько гектаров земли когда-то получили
родители  Марии Поровой  как  компенсацию  за  их хозяйство,  потерянное  на
востоке. Отец ее,  Юзеф,  вскоре  погиб,  подорвавшись на бомбе, которую сам
смастерил, чтобы глушить ею рыбу в одном из лесных озер. С тех пор хозяйство
вела жена убитого, Франчишка, воспитывая двух сыновей и  младшую дочь Марию.
Один из  братьев Марии стал  профессиональным военным, второй окончил горный
техникум и осел на юге. Мария же  на семнадцатом  году  жизни  родила своего
первого  внебрачного  ребенка  от  неизвестного отца.  Ее  мать  так  тяжело
перенесла это событие, что, как позже  говорили местные  люди,  из-за  этого
через два года после рождения внука умерла от инфаркта. Почти в это же самое
время Мария Порова произвела  на свет второго внебрачного ребенка,  тоже  от
неизвестного отца. И в тот же  самый год родила третьего ребенка,  что может
показаться странным,  а  все  же это правда, потому что  год складывается из
двенадцати  месяцев. Родив  второго ребенка в январе, третьего она  родила в
декабре того же года.
     Руки Марии Поровой так и не узнали работы, тело ее не ведало, что такое
зной и труд, потому что все в этой женщине было создано для любовных объятий
и рождения детей.  Именно  поэтому ни один  из братьев никогда не ни навещал
ее,  ни  к себе приезжать  не позволил. Мария отдала  в аренду  родительскую
землю, коров  и  свиней продала и жила  тем,  что  ей приносили  те,  кто ее
навещал. В  то время  это были  еще  преимущественно  разные панове из Барт.
"Первая дама Скиролавок", как ее называл доктор Неглович из-за того, что она
никогда  не  опозорила  себя  работой,   после  каждого  очередного  ребенка
становилась все  краше, хотя когда-то, прежде  чем  она  начала  рожать,  ее
считали уродиной. Так рождение внебрачных детей  служило Марии Поровой, хотя
другие  женщины в Скиролавках, едва рожали одного или двоих, уже приобретали
кривые  ноги,  дырявые  зубы,  волосы  у  них  вылезали, животы  становились
огромными, а зады - широкими. Порова ни потолстела сверх  меры, ни похудела.
Кожа у нее  была смуглая, волосы черные, густые, длинные, а  груди большие и
твердые, потому что она всегда  была в периоде кормления. О детях своих  она
никогда не заботилась, а если появлялся какой-нибудь пане автомобилем, могла
уехать с  ним куда  глаза глядят на  несколько  дней,  оставляя  мелюзгу без
всякого присмотра. Ничего  удивительного нет в  том, что  двумя годами позже
она родила четвертого ребенка. Спустя какое-то время ее дело рассматривалось
в суде в Бартах,  и  тот лишил ее  родительских прав, а всю  четверку  детей
забрали в детский дом. Поплакала немного Мария Порова, когда в доме у нее не
стало  этой мелюзги,  но  довольно  быстро,  уже  через  полгода,  утешилась
следующим ребенком, пятым, а потом шестым, седьмым  и восьмым.  Эту четверку
тоже  забрали в детский дом по решению суда в Бартах. Порова уже не плакала,
но  тут же справила себе ребенка девятого, десятого и  одиннадцатого. Рожала
она так легко, как курица несет яйца, а со временем приобрела такие навыки в
этом деле, что, родив первых троих детей  в больнице  в присутствии врача  и
акушерки,  остальных она производила на свет в своей квартире,  даже никакой
соседки на  помощь  не звала. Люди в  Скиролавках высчитывали,  что  первому
ребенку Поровой уже  должно  быть  девятнадцать  лет,  а поскольку это  была
девочка,  она, может быть, уже вышла  замуж. Никогда, однако, никто  из этих
детей не  появлялся у  матери, и она никогда ими не интересовалась. Странно,
что  с  этой  троицей,  при  известии  о  приезде милиционера,  медсестры  и
воспитательницы она в лес  убежала, что могло свидетельствовать о том, что к
этой троице  она  была привязана больше, чем к тем восьмерым. Но раз она ими
больше дорожила, почему она относилась к ним еще  хуже, чем к тем восьмерым?
Раньше клиенты  Поровой были  состоятельнее, теперь же она жила сбором ягод,
продажей сушеных грибов и тем,  что ей кто-нибудь принес.  Панове с машинами
уже редко попадали к Поровой, потому что,  хоть она вначале и хорошела после
каждого  ребенка,  но  после  восьмого  начала  страшнеть,  несколько  зубов
потеряла и под глазами у нее появились морщины.
     По мнению писателя Любиньского,  согласно логике, трое маленьких  детей
создавали ей  значительные трудности  в  добыче  средств к  существованию  и
удовлетворении  эротических  потребностей, и,  значит,  Порова  должна  была
радостно    приветствовать    машину   с    милиционером,    медсестрой    и
воспитательницей. Тем более, что она часто повторяла: "Как у меня эту троицу
отберут, новых рожу". Некоторые в деревне даже критиковали суд в Бартах, что
он так легко лишает ее родительских прав, ведь Порова, словно бы назло суду,
постоянно  рожала  новых  детей. Зачем -  никто  не понимал.  Было  над  чем
задуматься  писателю Непомуцену  Любиньскому.  Потому что, как  об этом  уже
упоминалось, ключа от этой загадки  он не  нашел под ковриком. И  либо этого
ключа вообще не было, либо Порова забрала его с собой в лес.
     На  третий  день  с  момента бегства, ведомый желанием  узнать  правду,
Любиньски  двинулся  в лес,  чтобы найти эту женщину  и  поговорить  с  ней.
Дремучий лес писатель знал хорошо, потому что был охотником и не один день и
не  одну ночь провел в лесных  зарослях. Он шел и  шел, а вокруг него стояла
солнечная и безветренная осенняя тишина. Очарованный красотой леса, он почти
забыл, зачем и  к кому идет.  Воздух  в лесу был необычайно чист, а там, где
лесные  рабочие  обрабатывали балансовую древесину и  где  поднимались  кучи
изогнутых  желтеющих  стружек,  аж  голова  кружилась  от  пронзительного  и
удивительно  прекрасного  аромата  свежего  дерева.  Шел писатель  Любиньски
заросшей  лесной  дорогой  и  вспугивал  белок,  прыгающих  в  орешнике. Ему
передалось  спокойствие леса,  он почувствовал, что в  нем вызревают мысли и
крепнет уверенность, что  жизнь Поровой могла бы послужить темой для истории
женщины,   которая  рожала  детей,  как  дерево  рождает   листья.  И  вдруг
Любиньскому показалось, что в жизни Поровой он рассмотрел дикую  и  жестокую
красоту, что в  таком  явном  и очевидном грехе он видит  невинность, а зло,
которое  причиняла  Порова,  из-за  своих  масштабов  ускользало  из  клещей
людского  суда  и  должно  было  быть  оценено по законам  природы.  Порова,
спрятавшаяся с  детьми в лесу, стала в воображении писателя и частицей леса,
как кабаниха с поросятами. Он увидел ее расчеловеченной, существом вне стыда
и вне понятия греха.
     Так размышляя,  он оказался возле лесного ручейка, который начинался на
Свиной лужайке  и тек по узкому  руслу на дне глубокого оврага. Тут писатель
внезапно почувствовал  запах  дыма,  а  потом услышал смех людей,  мужчин  и
женщин. Он вскарабкался по  крутизне оврага, продрался  через густую поросль
молодых  буков  и  вверху  увидел  травянистый  пригорок  старого  бункера и
пулеметную щель,  из которой выплывала струйка синего  дыма.  На пригорке на
драном  одеяле  сидела  Порова  в комбинации, с  голыми плечами, потому  что
теплое солнышко ее пригревало. Возле Поровой Любиньски увидел хромую  Марыну
с ребенком на коленях, Эрвина Крыщака, плотника Севрука и лесорубов:  Яроша,
Зентека и Цегловского. В ближних кустах  лежали их бензопилы и велосипеды, а
на маленькой полянке  за бункером паслись две лошади Крыщака и стояла телега
на  резиновых шинах. Дети  Поровой,  как писатель вскоре убедился, сидели  в
бункере  на снопах  соломы,  и  старший  из них,  Дарек,  подбрасывал кору в
железную печь,  на  которой  в одном  горшке  варилась  курица,  а в  другом
разогревались  гороховые консервы, так называемое восстановительное питание,
которое получали лесорубы.
     Никто не  удивился при  виде писателя.  Плотник Севрук подал  ему  свою
огромную  руку,  Порова и хромая Марына освободили для  него место на драном
одеяле. Многие ходили к Поровой,  а поскольку никто  этим не хвастался, то и
неожиданный визит Любиньского не показался странным. Налил  ему Ярош водки в
небольшой стаканчик и торжественно сказал: -  За наши прекрасные  мгновения,
пане  писатель,  пусть эта  чарка  наполнится. Опорожнил стаканчик  писатель
Непомуцен Любиньски,  чтобы его  не  считали  грубияном, потом  выпили Ярош,
Зентек,  Порова и Марына, а под  конец  плотник  Севрук. Для  Цегловского  и
Крыщака водки уже не хватило. Но когда это случилось, приехал на  велосипеде
молодой Галембка и  привез  две поллитровки. А  поскольку и этого  могло  не
хватить, о будущем побеспокоился  лесоруб Ярош и попросил у писателя крупную
банкноту. Тотчас же лесоруб Зентек уехал на велосипеде через лес в магазин в
Скиролавки, чтобы чарка и дальше могла наполняться.
     - Жалко,  что вы  не были на  моем утоплении в озере, -  загремел басом
плотник  Севрук.  -  Доктор  Неглович   лично  это  наблюдал,  и  ему  очень
понравилось.  Бегство  Поровой  тоже  интересно,  но   мое  утопление   было
интереснее.
     -  Вы  должны отдать  детей, - строго  сказал Любиньски  Поровой. - Ими
займутся специальные воспитательница и медсестра. Им будет лучше, чем у вас.
     - Ну конечно, им будет  лучше,  - согласилась она и попросила Галембку,
чтобы  он ее чарку  наполнил. -  Только  почему они  должны распоряжаться не
своим?  Если суд хочет  иметь  детей,  пусть сам себе  родит, а  не забирает
чужих, как судебный исполнитель коров из хлева.
     - Ребенок -  это не корова, - заметил  Любиньски. - И я об этом говорю.
Нельзя их забирать, как коров из хлева.
     -  Я  не это имел в  виду, пани  Порова.  Дети -  это как бы наша общая
собственность,  и общая  над  ними  должна  быть  опека.  Чтобы  они выросли
хорошими людьми. Порова опорожнила стакан и передала его писателю.
     - Пусть  же  эта чарка наполнится,  пане писатель, -  сказала она. - Но
скажу  вам, что, если бы так было, как  вы говорите,  что  дети  - это общая
собственность, то хоть бы раз вы ко мне пришли и этими детьми бы занялись. У
пани  Басеньки  нет детей,  а у  меня есть. Могла  бы  пани  Басенька  моими
заняться, потому что я могу родить еще, и не одного.
     -  Мы не хотим иметь детей,  - заявил Любиньски. - Мы не чувствуем себя
способными  как  следует  их воспитать.  Вы вообще  не думаете, что  ребенок
должен иметь все,  что ему положено. Поэтому вы должны  отдать  детей,  а не
убегать с ними в лес.
     - Я их отдам. Конечно, отдам. Но не так уж сразу, - объяснила Порова. -
Сначала я должна с ними убежать.
     - Зачем?
     -  Я должна их отдать, не убегая, как корову судебному исполнителю? Что
вы такое говорите, пане писатель? И Дарека мне жалко,  и Зосю, и даже Янека,
хотя он так  головой бьется  в подушку. Конечно, у меня их отберут. Но я тут
же что-нибудь новое себе  смастерю. Как жить без  детей?  Что за  женщина из
меня  была бы,  если бы я  время от времени не рожала?  Вам  не везет,  пане
писатель.  Женщин  у  вас  было  целых  три, а  ребенка  - ни  одного. Одних
неудачных женщин вы себе выбирали, не в обиду вам будь сказано.
     -  Что  правда, то правда, пане  писатель,  - согласился с  ней молодой
Галембка. - Помню, был у  нас бурый кот. Каждый день я должен был его пнуть,
сам не знаю зачем. Но когда этого кота жена отдала в лучшие руки, потому что
я время от времени его пинал, то мне  стало  жалко  его. Любил я этого кота,
хоть его и пинал.
     -  Ко  всему  человек  может привязаться, - заявил Эрвин  Крыщак.  - Я,
например, очень Привязался к князю Ройссу, хоть он и был мальтийским рыцарем
и таким человеком, что, если у него было плохое настроение,  вызывал меня  к
себе и  говорил: "Ты, свинья". К  Трумейкам уже танки подъезжали, я и говорю
князю: "Ты, свинья, теперь тебе конец". А он  забаррикадировался во дворце и
стрелял  из  автомата, и мне пришлось убить  его ножом. Я похоронил  князя и
даже всплакнул при этом. И скажу я вам, что жить без  князей скучнее. Князья
и  короли  - это  дела  прошлые, но  человек  привыкает и  к прошлым  делам.
Например,  не  в  обиду пану  писателю будь  сказано, я ни за  что  не  могу
прочитать его книгу о девочке, которая  сбежала из психбольницы. У меня есть
древняя книга, которая осталась мне от моего отца,  я ее читал  много раз, и
она мне так и не надоела.
     - Что это за книга? - заинтересовался Любиньски.
     - О битвах, о  сражениях второго дня.  Она  начинается так: "Но  сильно
ошибся Наполеон думая, что Беннигсен отступит, потому что наутро, как только
начало  светать, русские начала из пятидесяти орудий  бить  по французам. На
месте  приказал Наполеон, чтобы  с его  стороны ответить русским  канонадой.
Армию свою Наполеон  выставил за городом в несколько рядов.  И, усевшись  на
стульчике за костелом, он управлял оттуда баталией".
     Он  хотел  и  дальше наизусть  продекламировать  описание  сражения, но
Любиньски проявил нетерпение.
     -  Через  эту землю, через этот лес прокатились две больших  войны. Эта
последняя такая великая, что больше уже и быть не может. Еще в болотах башни
танков торчат, и старые каски лежат в оврагах. А вы о каком-то  сражении сто
пятьдесят лет назад рассказываете, будто это было вчера.
     -  Что  правда,  то правда, -  согласился Севрук. - Я сам видел великую
битву собственными глазами. Но одно дело - видеть самому, а другое - слушать
рассказы о битве.
     - Теперь  не  умеют рассказывать  о войне, - заявил  Крыщак.  -  И даже
фильмы о  войне  неинтересные.  Все время  показывают, как едут танки, бегут
солдаты и  пушки стреляют.  Может быть, вы послушаете: "Багратиону  пришла в
голову хорошая мысль..."
     Они пили, ели курятину, которую Порова заостренной палочкой вынимала из
горячего бульона и  всех  поровну  оделяла.  Наелись  мяса дети Поровой,  не
исключая  того малыша, который лежал в  бункере на соломе и по своему обычаю
бился головой в эту солому. Накормила своего малыша и хромая Марына, а потом
стащила с себя платье и в комбинации, как Норова, уселась на бункере.
     - За наши прекрасные дни, пане Ярош, пусть же эта  чарка наполнится,  -
торжественно   говорил  Любиньски   лесорубу,  наполняя   водкой   маленькие
стаканчики.
     Они пили, ели, говорили. Каждый о  том, что знал,  или  о том, что  ему
казалось,  но никого,  кроме рассказчика, это не волновало. Никто никого  не
слушал,  но  каждый  что-то  рассказывал  и  чувствовал  радость  от  своего
рассказа.   Плотник   Севрук   говорил,  как  он  строил  кому-то   сарай  с
четырехскатной крышей,  Эрвин Крыщак  - о князе Ройссе,  который, прежде чем
взбаламутить девку с фольварка, велел Крыщаку ее попробовать, не подцепит ли
он  от  нее  какой-нибудь  болезни. Ярош  - о  странном событии, которое  он
пережил  два  года  назад,  когда  возвращался ночью через  лес  из Барт  на
мотороллере в Скиролавки. Посреди леса остановил его на шоссе солдат, уселся
сзади на  его мотороллер.  По дороге Ярош  сообразил, что на этом солдате  -
мундир чужой  армии.  Возле лесничества Блесы солдат велел ему остановиться,
соскочил  и исчез в лесу. Зентек рассказывал  о цыганах и клялся,  что, если
где-то в лесу  цыгане  раскинут  табор, то  на  этом месте  никогда  уже  не
вырастет  новый лес.  Любиньски  рассказывал об одном  литературном критике,
который,  прежде чем прочитает  и оценит книжку, должен ее обнюхать. Молодой
Галембка все  время гладил  по голой  ко