ленке то хромую Марыну, то Порову, а
они при каждом прикосновении заходились громким смехом.
     Плотник Севрук то и дело поднимал тосты за писателя Любиньского и снова
ему объяснял:
     -  Вы много потеряли,  пане писатель, что не видели  моего утопления  в
озере. Это правда, что  приятно посидеть  на бункере. Но  мое утопление было
интересней. Не в обиду будь сказано всей компании, но я  еще раз скажу,  что
убегать с детьми не так интересно, как топиться в озере.
     - А я тебе скажу, что самого интересного ты не видал, Севрук,  - заявил
лесоруб  Ярош.  -  Лучше  всего  было,  когда  мы гнали по молоднякам  Леона
Кручека, а потом вместе с доктором мою жену по голой заднице пороли ремнем.
     - Каждую неделю должно быть что-то интересное в нашей деревне, - гремел
басом плотник Севрук. - Тогда бы никто не скучал.
     - А вы знаете,  что  сюда,  в  этот бункер,  Антек Пасемко затащил труп
девушки из Барт? Полтора года она тут лежала, и никто об этом не знал...
     Эти слова произнес  молодой Галембка. И тотчас все умолкли, скорчились,
словно бы холодное  дуновение ветра вдруг  их  овеяло.  Наконец Эрвин Крыщак
укоризненно сказал:
     - Не говорил бы ты что попало. Не видишь, что ли, что даже пан писатель
пришел нас проведать? Умный, приличный, культурный разговор надо вести, а не
вспоминать о глупостях.
     - Так у меня только вырвалось, - объяснялся Галембка.
     -  Ну так  пусть у тебя что попало  не вырывается,  - бурчал Крыщак.  -
Сожми задницу, а то обсерешься.
     И  снова  они  ели,  пили,  разговаривали до  предвечернего часа, когда
прилетел легкий  ветерок и дым  из бункера  пошел  не прямо вверх,  а  начал
стелиться по земле. Сизый дым ел  глаза, окутывал своим  неприятным запахом.
Раскашлялся  Любиньски и отирал  слезы с глаз. Видя это, сидящая  по-турецки
Норова  схватила  краешек  комбинации  и,  размахивая ею,  отгоняла  дым  от
писателя,  одновременно открывая перед ним свои голые бедра, черные глубокие
борозды  на  животе.  Пробовала  обмахивать  писателя и  хромая  Марына, но,
поскольку она носила  трусы, ничьего интереса  не вызвала. Впрочем, несмотря
на обмахивание, все тонули  в клубах синего дыма, потому что маленький Дарек
топил  не только корой,  но  и еловыми ветвями и делал  это увлеченно  и без
устали. Время от времени, кроме подбрюшья Поровой, из клубов дыма выныривало
перед Любиньским улыбающееся лицо  Эрвина Крыщака и его  единственный желтый
зуб.  Иногда из синевы высовывалась,  как  большой  котел,  голова  плотника
Севрука или чья-то рука со стаканчиком водки. Потом снова дым заслонял мир и
выжимал  слезы  из  глаз, Любиньски  уже  никого и  ничего не  видел, и  ему
казалось,   что  он  проваливается   в   горловину  пекла.  Но  ветер  менял
направление, дым уходил  в глубь оврага,  все снова становилось отчетливым и
хорошо  видимым, даже  глубокий  пупок на животе  Поровой,  которая все  еще
обмахивала писателя своей комбинацией.
     Посматривал писатель  на ее пупок,  на волосатое лоно, потом переместил
взгляд на смуглое лицо, на черные густые волосы, которые  она распустила  по
голым плечам, слушал ее веселый  смех и  заглядывал в широко открытый  рот с
недостающими  спереди  несколькими  зубами.  Смех   Поровой  был  громкий  и
глубокий, он сотрясал ее  живот и обвисшие груди. Но Любиньски заметил и то,
что,  даже  сотрясаясь в  этом беззаботном  смехе,  она ни на миг не  теряла
бдительности, ее взгляд был холодным и постоянно стрелял во все стороны, она
напоминала  дикое  животное,  пойманное  человеком  и  немного  прирученное,
позволяющее  себя гладить, но постоянно готовое к побегу. Любиньски подумал,
что Порова не знает  чувства любви,  как слепой не знает света, внутренность
ее  души - как ее  дом  - холодная  и  пустая, обнищавшая. Она  обнимается с
мужчинами,  а потом рожает, стремясь разогреть в  себе что-то, что  остается
холодным  и разогреть  себя не дает. Подумал Любиньски и о том, что Порова -
как  полевая  груша, рожденная из случайно  брошенного семечка. Не  привитая
веточкой благородства,  она содержит соки  горькие  и  кислые, которые родят
такие же горькие и кислые плоды.
     После полудня, волоча ногами, приплелась из деревни старая Ястшембска с
бутылкой денатурата.  Писатель не хотел, чтобы люди  травились таким ужасным
напитком,  вынул из  кошелька вторую крупную банкноту, и на этот раз Ярош на
велосипеде  поехал в  магазин.  А  потому как магазин  был  уже закрыт, Ярош
постучался в дом Смугоневой, которая с каким-то любовником  из Барт  как раз
ужинала.  Смугонева  продала  ему  две  бутылки  водки,  а  потом  вместе  с
любовником села на мотоцикл и очутилась в лесу возле бункера. Но, упаси Бог,
не с пустыми руками, а с полной сумкой бутылок и с тремя кольцами колбасы. С
той минуты  в синеве  дыма  перед Любиньским  начало  появляться похожее  на
червивую редьку лицо старой Ястшембской, и, кроме этого, он то и  дело видел
что-нибудь новенькое. Смугонева не захотела быть хуже, чем Порова, она сняла
юбку  и  стала обмахивать своего ухажера  от  дыма, повесив розовые трусы на
куст шиповника. Но ухажер, кровельщик из Барт, человек уже немолодой, быстро
напился и заснул под этим кустом. Тогда Смугонева начала обмахивать молодого
Галембку, а когда и  он  свалился,  так же, как Цегловски и  Зентек,  громко
расплакалась.  Тогда  возле бункера  появился лесник Видлонг и  неприличными
словами стал обзывать Яроша, Зентека и  Цегловского за  то, что они уже  два
дня  не  делают  никакой  лесной работы. Он  обзывал всех  собравшихся возле
бункера пьяницами, пока писатель Любиньски не оскорбился на  эти  слова и не
сунул в руку Видлонга стаканчик с водкой, чтобы  и он опрокинул полную чарку
за  их прекрасные дни. Смугонева обещала его обмахивать, если он  перестанет
строжиться  и чарку осушит до дна. Видлонга не надо было долго упрашивать, и
часом позже он тоже  громко выкрикивал о прекрасных днях. Потом он признался
присутствующим, что ему уже много лет как обрыдл  большой зад его  жены и он
хотел бы поискать какую-нибудь маленькую жопку, с чем в Скиролавках нелегко,
потому что одна маленькая жопка принадлежит пани Халинке, которая  сбежала к
художнику Порвашу, а другая принадлежит пани  Басеньке, жене писателя. Тогда
на полянку возле бункера прибыл Шчепан Жарын, к сожалению, с пустыми руками.
Взамен, протягивая руку за стаканчиком водки, он предложил, что покажет всем
голову  своего  змея, и  даже  ширинку расстегнул.  Никто,  однако, никакого
энтузиазма  не проявил,  потому  что  почти  все, не исключая хромой Марыны,
этого змея  в самых разных  видах видели не раз. Раз уж  наткнулись  на  эту
тему,  то  любопытство беседующих  обратилось  к леснику  Видлонгу,  мужчине
высокого роста, плечистому, с  пышными усами, но как рассказывала о  нем его
жена с большим задом - с шишечкой маленькой, как наперсток. Это не  помешало
ему сделать четверых детей  ей и, как догадывались, и жене лесоруба Стасяка.
Лесник Видлонг, несмотря на  то, что осушил чарку  уже несколько раз  и  его
чудесно  обмахивала комбинацией  Смугонева, проявлял стыдливость  и не хотел
расстегивать ширинку. И даже сделал нечто удивительное. Ни с того ни с сего,
может  быть,  из-за  того,  что происходило вокруг,  а может,  и  по  другим
причинам (никто не может проследить за человеческими мыслями, как за птицами
в небе) Видлонг бросил Смугоневу и, подсев к Любиньскому, спросил его:
     - Как  вы  думаете, пане  писатель, есть  Бог или его  нет? Давно уже я
хотел вас об этом спросить, но обратиться к вам не смел.
     Задумался  писатель  Любиньски,  поднял  взгляд  от  волнистого  живота
Поровой к вечернему небу. Потом, когда  дым его окутал, он  раскашлялся так,
что встал с одеяла на бункере и, качаясь на ногах, громко заявил:
     - Я не знаю, есть ли  Бог на небе. Но то, что Землей правит Антихрист -
это точно! Он снова задумался, а потом заявил, с трудом подбирая слова:
     - Как его распознать,  внедрившегося  Сатану?  Французский доминиканец,
священник  Брокбергер так предостерегает: "Вы узнаете его по тому, что и он,
и члены его сатанинской свиты  будут целомудренны. Женщинам они велят вязать
на спицах, мужчинам прикажут  пить молоко  вместо алкоголя и  запретят иметь
любовниц. Потому что нет свободы без  плена и нет невинности  без  греха. Не
войдешь  на  гору  святости без нескольких  падений.  Даже Христос падал под
крестом".  Одно  мне  кажется ясным: что  человек должен постоянно падать, а
потом подниматься, падать и снова подниматься.
     Сказав  это,  он тяжело  уселся на одеяло и голову печально повесил.  А
возле него полный  стаканчик  начал усердно переходить  из  рук в руки.  Как
мертвая, упала  под  кустом  шиповника старая  Ястшембска, но мертвой она не
была, потому что громко портила воздух. Эрвин Крыщак влез на свою телегу, на
которой он привез  солому для утепления  бункера Поровой, и там заснул сидя.
Остальные, из-за  вечернего холода,  укрылись  в бункере,  уселись на соломе
возле разогревшейся докрасна  печки. Как долго  они  там  сидели  -  кто это
запомнит?  Сначала  краснота  от  печи  рассеивала  ночной  мрак,  но, когда
маленький Дарек заснул, печь остыла и всех накрыла темнота. И тогда писатель
Любиньски  вспомнил, что пришел сюда, чтобы  решить  чью-то  загадку,  и  за
сердце его  схватил  неожиданный  страх,  что  он  встал  перед  собственной
загадкой;  обеспокоенный, он  нашел чью-то теплую ладонь,  а поняв, что  она
принадлежит  хромой  Марыне, уже  смелее начал  действовать  и в наслаждении
потерял  сознание.  Очнулся  он раз  и  другой  и снова  заснул.  Потом  ему
казалось, что он лежит в гробу и в телеге на резиновом ходу едет на кладбище
в Скиролавках.
     И в самом деле ранним утром на досках телеги Эрвина Крыщака возвращался
к себе  домой писатель  Непомуцен Мария Любиньски. Вместе  с  ним на  досках
телеги лежали еще трое  мужчин - Ярош, Зентек и  Цегловски, а раньше их было
пятеро, только дом  лесника был  ближе от леса, и плотник Севрук раньше всех
освободился от Видлонга. Голову писателя
     Севрук  нежно  придерживал  своими огромными ладонями,  чтобы.  Господи
упаси, на неровностях грунта она не пострадала от тряски. А когда приехали к
дому  Любиньского, плотник  Севрук взял  писателя  на руки и, сопровождаемый
плачем пани Басеньки, положил его на кровать.
     Заткнула себе нос пани Басенька, потому  что, как плотник Севрук, так и
ее муж провоняли  дымом, будто бы возвращались с какого-нибудь пожарища  или
провели ночь в коптильне.  А  поскольку плотник Севрук не мог  расстаться  с
писателем: то ему ноги на кровати расправлял,  то руки на животе складывал в
молитвенном  жесте, а  писатель казался ей таким бледным, словно бы  в самом
деле умер, то пани Басенька Севрука "попросила" и позвонила доктору.
     Два дня и две ночи хворал  Непомуцен Любиньски с перепоя. Неделю хворал
от  стыда.  В это же  время какая-то женщина сообщила в отделение милиции  в
Трумейках   о  местопребывании  Поровой,  к   бункеру  подъехала  машина   с
милиционером, медсестрой и воспитательницей, а  поскольку Поровой  при детях
снова  не  было  -  в  квартире  хромой  Марыны  она пила водку  с  лесником
Видлонгом, - детей забрали без всяких трудностей и чьего-либо сопротивления.
     Неделю, сгорая  от  стыда, лежал Непомуцен  Любиньски в своей постели и
каждый день  выспрашивал  у  вернувшейся  из  магазина пани  Басеньки, какие
позорящие его сплетни ходят о нем в  Скиролавках. Через неделю пани Басенька
сообщила ему:
     - Правда ли, что ты какой-то павильон в Скиролавках хотел поставить  на
автобусной остановке? Сейчас плотник Севрук и Эрвин Крыщак  сгоняют людей на
строительство этого павильона и на тебя ссылаются. Зачем тебе павильон? Ведь
ты не ездишь автобусом.
     О том, что сделала прекрасная Брыгида, чтобы показать свою любовь
     В  середине ноября  неожиданно пришли сильные морозы, земля  окаменела,
озеро покрылось тонкой коркой льда. Болота за домом доктора парили  сильнее,
чем обычно, и там зароились духи; лесорубы,  которые проходили мимо, слышали
доносящийся  оттуда сухой  треск автоматов  и глухие стоны умирающих солдат.
Временами  посреди ночи  раздавался  пронзительный  человеческий или  птичий
крик; донесся он  до ушей Гертруды Макух, идущей вечером в  дровяник доктора
за  растопкой для  печи.  Она  набожно  перекрестилась:  это кричал  Клобук,
предвещая какое-то несчастье.
     Через несколько дней  пошел снег. При полном безветрии почти трое суток
летели с неба  огромные белые хлопья  и медленно покрывали весь мир.  Вскоре
снега  везде  было  по  колено, он укрыл  ветви в  саду и все озеро, пригнул
деревья  в лесу, окутал дома и ограды, раззвенелся санками.  По дорогам было
хорошо  ездить,  потому  что сугробов не  было. Впрочем, сразу же  появились
бульдозеры, и первый визит зимы  никому не  показался  неприятным. При снеге
ослабел мороз,  снег  был рыхлым, на  подворьях  возле домов, где было много
детей,  торчали  снежные  бабы,  слепленные в  основном  из  трех  шаров,  с
головами,  наряженными в  старые  кастрюли,  и  с метлами под мышкой. Их вид
радовал глаза взрослых, потому что напоминал им детство. Люди улыбались этим
зимним фигурам, и только  Макухова не избавилась от беспокойства, потому что
она услышала крик Клобука на болотах.
     В четверг, когда доктор Неглович закончил свою работу в  поликлинике  и
уже садился в машину, одетый в меховую куртку  и  шапку из  барсука, за  ним
выбежала медсестра, пани Хеня, бледная и взволнованная:
     - Панна Брыгида лежит  в  постели, как  мертвая.  Заболела или  сделала
что-то с собой. Вчера  вечером она  меня  попросила, чтобы  я забрала у  нее
ребенка, потому что, говорит, с  утра ей надо  куда-то  ехать. А  машина  ее
стоит во  дворе. У меня все  время  душа была не на месте, а сейчас я к  ней
наверх заглянула. Она почти не дышит.
     Вернулся доктор в  поликлинику,  поднялся по лестнице на второй этаж. В
первый раз он очутился в квартире  прекрасной Брыгиды, но осматриваться было
некогда.  В спальне  лежала  в постели молодая докторша-ветеринар, бледная и
без  чувств.  На ночном столике стояло прислоненное к вазочке незапечатанное
прощальное письмо без адреса.  Его нашла  пани Хеня и  хотела  прочитать, но
доктор почти  вырвал его у нее из рук, пробежал его  глазами,  убедился, что
написано оно было полтора часа назад, потому что не только дата, но и  время
было  на  нем  указано. Брыгида  приняла  две упаковки  реланиума,  в  общей
сложности  сорок  таблеток,  и шанс на ее  спасение казался  реальным. Тогда
доктор спрятал письмо Брыгиды в карман и велел  Хене,  чтобы она принесла из
поликлиники комплект  для реанимации и зонд  для промывания желудка и  чтобы
она позвонила в Барты, вызвала "скорую помощь".
     Две машины  "скорой  помощи" из Барт были заняты  на серьезном дорожном
происшествии, скоро приехать не обещали, тем  более что возле самоубийцы уже
сидел  врачи  тут  же  была  поликлиника.  Неглович  ввел  Брыгиде  зонд для
промывания желудка и как  следует  его  прополоскал. Потом ему не оставалось
ничего  другого,  как   сидеть  возле  больной  и   ждать  "скорую  помощь".
Расстроенную пани Хеню он отослал домой, чтобы она покормила своих  детей  и
ребенка  пани  Брыгиды,  закрыл двери на  ключ,  потому  что любопытные  уже
собирались возле дома. Телефонистка, которая соединяла  пани Хеню со "Скорой
помощью", успела передать новость о ветеринарше всем Трумейкам.
     Какое-то  время доктор сидел в кресле  возле дивана и держал Брыгиду за
запястье,  приготовив  все  для  очередного  укола  и  даже  принесенную  из
поликлиники  капельницу.  Но  Брыгида,  хоть  и  не  приходила  в  себя,  не
производила на него впечатления умирающей. Он отпустил ее  безвольную  руку,
только теперь повесил свою  куртку и шапку на вешалку в коридоре и мимоходом
осмотрелся  в квартире.  Она  состояла  из двух комнат и кухни,  мебель была
дорогая, ковры  на полу  ценные,  диваны и  кресла  необычайно мягкие -  все
говорило о  зажиточности. В первой комнате у  Брыгиды был цветной телевизор,
большая библиотека,  мягко  застланные лавки и камин из красного клинкерного
кирпича. В спальне, кроме  дивана,  стояли детская кроватка, большой шкаф  с
тремя   зеркалами,  старинный   дамский   туалетный  столик   -   прекрасный
антиквариат; дорогой стереофонический радиоприемник, кресло-кровать, полочка
с  мелочами  и несколькими  книжками.  Эта полочка  стояла  возле кресла,  в
котором устроился доктор, присматривая за Брыгидой. И ему сразу  бросилась в
глаза "Критика чистого  разума", которую когда-то,  случайно встретившись  с
Брыгидой  в книжном  магазине, он  посоветовал ей  купить.  Негловичу  стало
интересно, заглянула  ли прекрасная Брыгида хоть раз  в эту книгу, старалась
ли вникнуть в  ее  содержание и  какой  след оставила на полях, как  он  сам
привык  это  делать? Из  книги выпал засушенный цветок  - доктор  тут же его
узнал.  Это был цветок пурпурного вьюна, который  вился вокруг столбиков его
крыльца.  Что этот цветок был сорван с  какого-нибудь из столбиков - в  этом
сомнения не было, потому что во всей округе ни у кого  таких цветов не было.
И  он даже вспомнил момент,  когда Брыгида сорвала  этот цветок и  унесла  с
собой. Это было года полтора тому назад, летом. Ну да, это об одном из своих
волкодавов позаботился Неглович, потому что у того нагноилась лапа, и доктор
попросил   Брыгиду  о  врачебной   помощи.  У   Брыгиды  была   уже  заметна
беременность, и она, похоже, хотела как-то объяснить этот факт, но он все не
позволял ей это сделать. Они  разговаривали на крыльце, тогда она  и сорвала
этот цветок и, видимо, унесла с собой...
     На полочке доктор заметил  и свой старый вишневый портсигар, который он
когда-то  по  рассеянности  оставил в  поликлинике,  а  также оправленную  в
обложку  от удостоверения  личности фотографию  -  Брыгиду  и  себя  самого,
стоящих возле поликлиники у машины доктора.  У Брыгиды  было смеющееся лицо,
доктор положил руку на ее  плечо. Снимок сделал фотограф из Трумеек, который
тогда лечился у доктора от чирьев.
     Брыгида все еще была без сознания. Ее черные густые волосы выглядели на
белой подушке, как пятно разлившейся туши. Лицо казалось белее, чем подушка.
Черные  ресницы тенью лежали на щеках,  маленькие  губы были синими,  тонкие
брови,   как  две  острые  шпаги,  целились  в  основание  маленького  носа.
Обнаженные для  осмотра  груди  с  бледно-розовыми  сосками  поднимались  от
замедленного и ровного дыхания.
     Сидел доктор возле  Брыгиды  и смотрел на  нее в  задумчивости, а когда
ранние  осенние сумерки заглянули в комнату, он зажег  лампу  возле  дивана.
Золотистый блеск разлился  по щекам Брыгиды, по ее шее, несколькими  желтыми
пятнышками задержался  на скулах  и выпуклостях груди. Сейчас она была самое
большее  хорошенькой,  но  в самом  деле  она отличалась  большой  красотой.
Достаточно  было,  чтобы она открыла  глаза  -  огромные, чуточку  словно бы
бездумные, полные печали и преданности глаза телки,  как ее люди называли, -
и ее лицо тут же обрело бы всю свою красу.
     Он  взял  Брыгиду за запястье  и, глядя на  часы, считал удары  сердца.
Вдруг до него дошло, что она уже пришла в сознание и открыла глаза.
     - Это  не  было  разумно, - сказал он,  прикрывая одеялом ее обнаженную
грудь. - Не обижайся, Брыгида, но это было глупо.
     Она  хотела ему что-то сказать, пошевелила головой,  но трубка в  горле
заставила ее молчать.
     Он вынул из кармана  прощальное письмо,  принес к  кровати  хрустальную
пепельницу. Чиркнул газовой зажигалкой и, держа письмо  за один уголок, сжег
его на ее глазах, растерев в пепельнице черные клочья бумаги.
     - Ты скоро поправишься, - сказал он Брыгиде. -  Это не была смертельная
доза, и ты прекрасно  об этом  знаешь. Но могло  кончиться очень плохо, и об
этом тоже надо  было подумать. Полежишь в  больнице, твоим ребенком займется
Макухова, потому что у пани Хени и так много забот со своими.
     Она хотела вынуть изо рта резиновую трубку, но он ей не позволил.
     - Терпи, - сказал он и, казалось, был доволен своей жестокостью. Тут же
он встал,  потому что в двери  позвонили. Это  пани  Хеня вернулась от своих
детей.  Наверху  на  лестнице  ждали  священник Мизерера  и  старший сержант
Корейво, ниже толпилась кучка любопытных.
     - Ничего с ней не будет, - проинформировал доктор ксендза и коменданта.
- Я думал, что, может быть, она  захочет исповедаться, - сказал  Мизерера. -
Никогда она не была набожной, но в такие минуты  человек жаждет обратиться к
Богу. - Она, кажется, оставила какое-то письмо, - заявил Корейво.
     Доктор не ответил. Закрыл двери у них перед носом и вернулся к Брыгиде.
Пани Хеня вынула из шкафа чистую пижаму, чтобы переодеть в нее Брыгиду перед
отъездом в больницу.
     Доктор вышел в другую комнату, уселся в кресло и закурил сигарету.
     Через  пятнадцать  минут с сиреной приехала  "скорая  помощь"  из Барт.
Закутанную  в одеяло Брыгиду вынесли на носилках и увезли в  больницу. Тогда
доктор впустил в квартиру Корейво и Мизереру, все еще торчащих под дверями.
     - Хеня  говорила  нам,  что  она  оставила какое-то  письмо, - напомнил
Корейво.  -  Я бы  хотел  его прочитать. Оно может быть  важным для милиции.
Каждый случай даже попытки к самоубийству мы должны зарегистрировать.
     Бледный и немного встревоженный Мизерера переминался с ноги на  ногу. -
Только  исповедник  имеет право знать  всю правду.  Никто другой  не  должен
читать такие письма.
     - Это правда, -  согласился  Неглович. - Я его  сжег. Оно здесь.  -  Он
показал на пепельницу с обгоревшими клочками бумаги, и только  в  эту минуту
до него  дошло,  какой  красивый мужчина  старший  сержант Корейво, а  также
ксендз Мизерера.
     Пани  Хеня  прибралась   в  спальне,  а   потом   вошла   в  комнату  и
многозначительно  на  них посмотрела. Они поднялись и  вышли, а она  закрыла
квартиру  молодой докторши. Доктор  тут  же  сел в  свою  машину  и поехал в
Скиролавки. Наутро он привез в Трумейки Гертруду Макух, которая взяла у Хени
ребенка Брыгиды и увезла к себе. Ее руки всегда тосковали по прикосновению к
такому  маленькому и хрупкому  человеческому существу,  и так  сильно,  что,
занятая ребенком, она  забывала  о  докторе, который с тех пор ел как попало
приготовленные  обеды.  Тем  временем  по  Трумейкам  разнеслись  сплетни  о
прекрасной Брыгиде.  Люди  были  почти уверены, что, раз  Макухова забрала к
себе  ребенка  Брыгиды,  доктор  его  и  сделал.  И  это вовсе  не  казалось
удивительным.  В  Скиролавках  об  этом  спрашивали  Гертруду,   но  та   ни
подтверждала  сплетен, ни  опровергала их.  В  глубине  души она  тоже  была
убеждена,  что не  кто иной, а только Ян Крыстьян Неглович добрался когда-то
до зада Брыгиды.
     Неделей позже панна  Брыгида вернулась  в  Трумейки, а спустя несколько
дней она уже чувствовала  себя так хорошо, что приехала за ребенком на своем
прекрасном  автомобиле. Она была  все еще бледна, со  впавшими щеками, из-за
чего ее черные  ресницы казались  еще  длиннее,  а  выщипанные брови  -  еще
острее.
     - Спасибо вам. Спасибо за  все, - говорила она мягко.  -  Я  знаю,  что
совершила глупость. Моя смерть ничем бы делу не помогла.
     Доктор указал ей  на стул возле своего большого стола, но сам не сел, а
продолжал кружить по комнате. Он увидел слезы в больших  глазах Брыгиды и не
мог на них смотреть.
     - Послушай меня, Брыгида,  - сказал он  в конце концов, так  как привык
говорить "ты" и другим своим молодым пациенткам. - Люди болтают, что это мой
ребенок, потому что им занялась Гертруда.
     - Простите меня. Это не моя вина.
     - Я знаю. И не делай очередной глупости, не объясняй, что это неправда.
Пусть так  и  останется.  Мне это  и не помешает, и  не опорочит  меня,  а у
ребенка  должен  быть  какой-нибудь  отец.  Если  хочешь,  я  признаю его  и
формально.
     - Это  было бы нечестно, -  заявила она  решительно. И добавила: -  Вы,
однако, прочитали мое письмо.
     Он пожал плечами, не отвечая на это замечание.
     -  Ты  слишком  молода  и  неопытна, чтобы  решать, что  честно, а  что
нечестно. Но скажу тебе, что ради добра этого ребенка ему нужен отец.
     - Нет, - сказала она твердо и вытерла слезы.
     С неподдельной жалостью Макухова отдала  ребенка прекрасной Брыгиде,  а
та  уехала со стиснутыми губами, с лицом, как бы окаменевшим  -  без улыбки,
без следа  волнения,  без слез в  глазах. Доктор слишком  поздно понял, что,
может быть, он на этот раз унизил ее слишком сильно.
     С  тех  пор минимум раз в неделю Гертруда Макух выезжала на  автобусе в
Трумейки вовсе  не  за покупками, а  к панне  Брыгиде. С каждой  ее поездкой
исчезали  с  полок  закатанные  ею  банки  разных  компотов  для  маленького
человеческого существа. Брыгида принимала эти подарки  не потому, что они ей
были нужны. Она любила потом посидеть с  Макуховой и послушать ее рассказы о
докторе,  о том,  что он  больше всего любит из еды, что  делает вечерами, и
даже о  том, каких она к  нему водила женщин. Кого  из них  он хвалил,  кого
критиковал, за что и почему. Странной и всеохватывающей бывает любовь многих
женщин, она обнимает не только любимого мужчину, но и все, что его окружает,
о чем он тоскует. А ночами на болотах снова кричал Клобук, предвещая беду.




     <b>О человеке,
     который придумал качели</b>


     Бывают люди, которые  проходят по жизни  и миру так легко  и незаметно,
как луч солнца в  пасмурный день внезапно пробегает по полям и лесам. Кто-то
его, может быть, заметит  и запомнит, но ненадолго. Ведь он не оставил после
себя никакого следа, не согрел ничьих рук, не развеселил ничьего сердца. Был
- и словно  его не было. Засветил - но словно бы и  не засветил. Только чуть
скользнул  по чьему-то плечу, на короткую секунду оживил серость дня. Именно
так  многие люди проходят  по жизни, а когда умирают, даже неизвестно, что -
кроме даты рождения и смерти, кроме имени и фамилии - написать на могиле. Их
могилы,  впрочем, обычно  бывают такими же никакими, как  и жизнь,  - их  не
замечают. А  если  кто-то  случайно  задержится  возле них, прочитает имя  и
фамилию, узнает, сколько лет прожил, - невольно спросит себя: зачем жил? Что
у  кого  прибавилось  от  его  жизни?  Что  сделал   хорошего  или  плохого?
Единственным оправданием  такой судьбы можно считать  только факт, что  этот
кто-то попросту жил, ел и спал, занял место на кладбище.
     А ведь  иногда  случается,  что этот  незаметный и  неслышный  человек,
такой, что  или есть  он,  или  нет его, сделает что-то необычайное,  удивит
других, заставит задуматься.
     У Петра  Слодовика не было  долгов, как у плотника  Севрука,  - и  его,
стало быть, не знал судебный исполнитель. Он не  сдавал много молока и мяса,
но немного сдавал -  и  его  никогда  не  заносили в  списки  передовиков  и
отстающих. Он  не состоял в пожарной команде, а его жена - в кружке сельских
хозяек. Он был здоров - он, его жена и двое детей, - не помнил его и доктор.
Он  не задерживал  выплату  налогов  -  и немного  о нем  мог сказать солтыс
Вонтрух. Он не пил водку и не  бил свою жену, и поэтому его не вписал в свой
реестр комендант Корейво. Он не получал  писем  и никому не писал - не видел
его в глаза и начальник почты. Его дети еще не ходили в школу - не знала его
и пани Халинка Турлей.  Он не бывал  в  магазине, только его жена два раза в
неделю  тихонько  вставала  в очередь  у прилавка, ни  с  кем  ни  о  чем не
разговаривала, покупала, платила  и  уходила - и ничего о Петре Слодовике не
могла   сказать  завмаг  Смугонева.   А  если  ни  Смугонева,   ни  судебный
исполнитель, ни солтыс  Вонтрух,  ни доктор, ни начальник гмины  и комендант
отделения милиции, ни даже ксендз  Мизерера и учительница ничего о Слодовике
не знали, то  это выглядело так, словно его и не было  на свете. А ведь Петр
Слодовик на свете  был - и это совершенно точно. Ему было тридцать лет, и от
родителей  ему  досталось хозяйство  в пятнадцать гектаров, возле  дороги на
Трумейки, но немного поодаль от нее. Это было  хорошее, ухоженное хозяйство.
Петр  Слодовик женился  шесть лет тому  назад, у  него  было  двое маленьких
детей, он  пахал землю, доил коров, ездил на ярмарки, тому и другому говорил
"добрый день". Ни от кого он никогда ничего не  требовал, никому  и в голову
не пришло, чтобы и  от Слодовика что-то потребовать, а все  потому, что мало
кто задумывался о том, что он существует на свете.  Он редко показывался вне
своего хозяйства, не  приходил ни на  одно собрание,  не высказывался  ни по
одному делу  - как же его запомнить? На основании чего? По какому случаю? Он
жил, невидимый и неслышимый  для села, тридцать лет. И даже был случай, что,
когда солтыс Ионаш Вонтрух получал в гминиом управлении новенькие таблички с
номерами домов, только  на  полдороге  между Трумейками  и  Скиролавками  он
вспомнил, что одного номера не взял - для Петра Слодовика. И, бедный, должен
был еще раз ехать на своем велосипеде  в Трумейки. Поэтому у Петра Слодовика
был последний номер, хоть на самом деле ему полагался первый, потому что его
усадьба была первой со  стороны Трумеек  и  последней со стороны Барт. Из-за
Слодовика  и его  незаметности нумерация  домов  в  Скиролавках  до сих  пор
остается неправильной, потому что должна  начинаться от гминного управления,
а не  наоборот, -  и это единственное,  что  можно с уверенностью  сказать о
Петре Слодовике.
     Но однажды,  когда,  как это бывает в ноябре, вдруг снова стало тепло и
совершенно  сошел снег на дороге  и на полях, Петр  Слодовик вышел из  своей
халупы - незаметно и неслышно для всех. Он очистил от коры три столбика, два
из  них вкопал в  землю на подворье,  а  третий прибил к  двум остальным. На
третий столбик он привязал качели из веревки  и досочки, лично опробовал, не
оторвутся ли качели под его тяжестью, а  потом позвал своих детей, чтобы они
качались  по  очереди, сначала старший, потом младший. День, другой,  третий
качались детишки Слодовика - неслышно и незаметно. Дети,  однако,  похожи на
воробьев - осмотришься и не  увидишь ни одного, но положи кусочек  хлеба или
рассыпь немного  зернышек, и тут же они явятся неизвестно откуда.  К усадьбе
Слодовика сбежались дети со  всей деревни и через забор завистливо смотрели,
как  маленькие  Слодовики  то  возносятся кверху, то  летят  вниз, то  снова
взлетают вверх. Качели у Слодовика перестали быть невидимыми и неслышимыми.
     Спустя  несколько дней вышел к своему дому  лесоруб  Ярош с несколькими
очищенными от коры столбиками, толстой  веревкой и досочкой. Он построил для
своих детей двойные качели - чтобы один ребенок не ждал другого, а чтобы они
качались  одновременно. Лесоруб  Зентек наутро поставил тройные качели, но в
отличие от Слодовиковых и Ярошовых  качели посередине он подвесил  повыше, с
правой стороны - чуть  ниже, а с левой - совсем низко, для самого маленького
ребенка. Четверные качели,  с еще большей изобретательностью, чем у Зентека,
сделал  Цегловский. И так в каждой  усадьбе, где были маленькие дети, начали
строить  все более мудреные качели. А  те, у кого детей не  было или они уже
выросли,  с  легкой завистью  смотрели на соседей, тем  более что  время  от
времени взрослые  сгоняли  с качелей  детей и сами усаживались  на лавочках,
мелькая то вверх, то вниз. Художник Порваш построил двойные качели  для пани
Халинки  и  ее  сынка, плотник  Севрук поставил возле дома  писателя большие
качели для пани Басеньки, с дубовыми, покрытыми искусной резьбой столбиками,
и таким образом отработал аванс,  который брал  у писателя  на строительство
крыльца.  Время было  не  особенно подходящим для  таких забав -  ноябрьские
оттепели,  непогода, дни короткие  и  пасмурные. И  все же с  утра до  самых
сумерек  по  всей деревне  на белеющих свежим  деревом качелях раскачивались
дети и взрослые -  в  каком-то странном самозабвении  они  то  возносились к
небу,  то  падали вниз, чтобы  снова взлететь,  как  птицы. Удивлялись этому
проезжающие  по шоссе  водители,  потому что, куда  ни глянь, в каждом дворе
качался или ребенок, или какая-нибудь молодая девушка, или даже вовсе старый
человек.  Опьяняло их  это раскачивание,  взлеты  и падения  как на огромной
волне,  это захватывающее ощущение земли, исчезающей из-под  ног,  и  легкое
головокружение, как после маленькой рюмочки крепкой водки. Радость вселялась
в сердца людей, потому  что  из-за этого раскачивания  им казалось, что  они
отрываются от земли,  от  мелких  и  неприятных дел  и  улетают  к большим и
возвышенным. С досочек  они  слезали,  слегка покачиваясь,  -  опьяненные  и
улыбающиеся,  они  возвращались к  своим обычным  занятиям  с  чувством, что
пережили что-то  необычное, на минуту улетели куда-то очень высоко и далеко.
И  достаточно  снова  вернуться   на   качели,  чтобы   забыть  о   заботах,
почувствовать себя свободным и крылатым.
     Писатель Непомуцен  Мария  Любиньски задумывался  над  самозабвенностью
людей в этой забаве и даже пошел к Петру Слодовику, чтобы выяснить правду.
     - Вы заразили  всю  деревню, - заявил Любиньски.  - Интересно, откуда у
вас взялась идея сделать качели?
     - Я не знал,  что  это заразно, - скромно объяснил Слодовик. -  А  идея
возникла оттого, что мне  нечего  было делать. От  лени, пане, родилась  эта
болезнь.  Я сидел  и думал, к чему бы  руки приложить, и тогда вспомнил, что
когда-то  видел по  телевизору  качели,  и такие же сделал.  Откуда мне было
знать, что это заразно?
     Объяснение было  простым, слишком  простым  для писателя, привыкшего  к
чтению  "Семантических  писем"  Готтлоба   Фреге,  который  каждое  словечко
поворачивал всеми сторонами. А  поскольку  Непомуцен  Любиньски,  как всякий
умный человек, привык искать в книгах правду, то он целый день рылся в своей
библиотеке,  конспектировал научные труды и наконец  под  вечер  сказал пани
Басеньке:
     -  Неплохо бы  тебе знать, моя  дорогая,  что  не все на свете,  что мы
считаем хорошим и  интересным,  -  это результат труда. Много изобретений  и
много открытий  сделано  от  лени. А еще  больше  - от  желания  развлечься.
Существует, Басенька, "хомо сапиенс" и "хомо фабер", но им сопутствует "хомо
люденс".  Я  вычитал,  что  скорее всего большинство  открытий  родилось  из
желания  развлечься  или  позабавить  своих  детей.  Поэтому  не  стесняйся,
Басенька, качаться на качелях, хоть ты и взрослая женщина, а не ребенок.
     Удивительно,  но  спустя  какое-то  время  качели  стали  строить  и  в
Трумейках,  а  потом они  дошли и до  столицы. Многие рвутся в авторы  этого
изобретения, но  в  Скиролавках люди уверены, что  первые качели  сделал для
своих детей Петр Слодовик - человек тихий и скромный, который до тех пор жил
невидно и неслышно. А сделал он это потому, что ему было нечего делать.




     <b>О несчастье,
     которое предвещал крик Клобука</b>


     Однажды ночью  Юстыне  снова снилось, что  огромный Клобук ждет  ее  на
балке  в хлеву, а когда она пришла доить корову, слетел на  нее,  повалил на
навоз и в ее  изболевшееся от желания подбрюшье, как корова молоком, брызгал
белой теплой  жидкостью.  На рассвете  она поспешила  в рубахе в хлев  -  но
Клобука  на балке не  было. Ее охватили пустота и тревога, руки ее бессильно
упали, земля затряслась под ногами, а свист воздуха, который втягивал в себя
черный нос коровы, загремел в ушах, как шум вихря.
     Сколько же часов,  сколько дней и  ночей, сколько  недель прошло с того
момента,  когда ее  в  последний раз  навестил доктор  и  холодными пальцами
прикасался к обнаженному  животу,  грудям и шее, а потом в молчании  и  шуме
учащенного  дыхания  взошел  на нее  и причинил ей смерть? Каждую ночь  она,
нагая, ждала его в своей постели, пока, распаленная вожделением, не начинала
воображать его  как хищную  птицу,  которая  бесшумно падает на нагое тело и
приносит наслаждение. Много раз, лежа  в  постели, она чувствовала, что  эта
птица кружит над  домом; тогда она вставала с  постели и выходила  во  двор,
чтобы  увидеть ее  на фоне ночного неба. Птица, однако, улетала с появлением
зари.  Что мешало ему, что его отпугивало? Что не позволяло упасть  на белое
тело Юстыны? Может, он узнал, что она была  неверна ему, что в жнивную  ночь
ею овладел Франек  Шульц? Но ведь  это случилось не по ее воле, она  не дала
ему наполнить себя  семенем, а потом сожгла копну на поле и прогнала Франека
далеко  отсюда. Нет, не могла сердиться на это хищная птица, она должна была
догадываться, что  и  в ту  ночь она ждала только  его, только его  холодных
пальцев, прикасающихся к обнаженному  животу, груди и шее. Впрочем, это  уже
после того случая она увидела  на небе огромную тучу,  он появился словно бы
на ее крыльях, схватил за руку и, борясь с ветром и дождем, проводил в тихое
нутро кабины. Там она  снова  умерла под тяжестью  его тела.  Много  раз она
думала о тех минутах на полуострове и в кабине яхты. Тогда наверняка его дал
ей сильный  ветер и  черные руки огромной тучи.  А сейчас, может  быть,  тот
самый  ветер  и  та самая  черная туча  какой-то  великой,  непонятной силой
отнимали его у нее, запрещали приходить, загораживали  ему дорогу.  Ведь она
не раз чувствовала, даже когда он пришел и причинил ей смерть, что по дороге
он должен был побороть какие-то темные силы, продираясь сквозь вихри и бури.
В  таких  случаях его  пальцы  не  были такими холодными, а наслаждение - не
таким сильным и смертельным, и он, казалось,  был измучен  борьбой с грозою.
Тогда она любила его еще сильней, хотела гладить по волосам  и обнимать, как
маленького ребенка,  охваченного  страшным сном. Рядом со страстью рождалась
нежность  к нему  и восхищение  -  за эти  сражения  и борьбу, за победу над
вырастающими  перед  ним   препятствиями.  Полная  нежности,  она   вечерами
прокрадывалась  к  его  дому  и  издалека  наблюдала,  как,   видимый  через
освещенное окно,  он ходит по большой комнате с темной  мебелью или  сидит в
кресле и читает  книгу. Она тогда отчетливо видела всю его фигуру или только
голову либо лицо. Ей достаточно было закрыть глаза, и снова в ее воображении
он  принимал образ хищной  птицы, и она  бежала домой, убежденная, что птица
уже кружит над домом и через  минуту  упадет на ее  нагое  тело. Но птицы не
было, и она снова возвращалась к дому на полуострове. Но  войти она не смела
- неизвестно почему,  она  боялась темной мебели  в комнате  и  даже немного
побаивалась доктора, потому  что он  был другим, не таким, как тогда,  когда
появлялся у  нее.  "Это  не он",  - говорила  она  себе, хоть  именно  этого
человека она  полюбила и  возжелала. "Это был  он", - уговаривала  она  себя
дома, в постели. И она задумывалась, почему  она, будучи так близко, в то же
время остается так  далеко. Почему она не  может преодолеть  короткой дороги
мимо огорода  Макуховой и дома лесника Видлонга? Должна  была  быть какая-то
сила, которая задерживала его на месте, приковывала  к креслу.  Возле  этого
дома  должны  были  кружить  какие-то силы,  завистливые  и  ревнивые  к  их
молчаливой любви. Разве он  не  шепнул ей тогда, в  ночь, напоенную ветром и
грозой: "Люблю тебя, Юстына"?
     Лежа обнаженной  в своей постели,  она  однажды допустила к себе мысль,
немного  подозрительную.  Это  была в самом деле  мимолетная и мелкая мысль,
словно бы щелка в неприкрытых  дверях. Тотчас же она отбросила  ее  от себя,
запихала куда-то на дно памяти,  потому что он, мудрейший, мог ее  заметить,
подхватить,   выловить   из   глубин   других   мыслей.   И   обидеться   на
подозрительность и беспокойство. Это тогда, после той мимолетной и  минутной
мысли, полной беспокойства, она не умерла  до конца от наслаждения, а только
притворилась, что  умирает. Когда же он  вышел из дому, она  нашла  на своем
животе  липкое  семя.  Через  несколько  дней  она  обнаружила  на  простыне
беловатые твердые пятна - и снова в ней проснулось беспокойство. Может быть,
она не смогла  скрыть это  от  него, так же, как не смогла скрыть факта, что
уже не умирает, как когда-то - взаправду.  Малюсенькая до сих  пор щелочка в
незакрытых дверях  расширялась  все больше,  через нее врывалось подозрение,
страх, боль, отчаяние и  что-то удивительное - чувство сильное и обжигающее,
как водка, распаляющее мысли и  раздирающее душу на две половины. С тех пор,
как  и  раньше,  ей  казалось,  что  в ней  живут  две особы,  две  женщины,
враждебные одна  к  другой  и раздираемые разными чувствами. Одна любила,  а
вторая ненавидела. Одна была полна нежности, а вторая жаждала мести. Эти два
таких  разных существа  постоянно  боролись друг  с  другом и  не  позволяли
заснуть  -  она  бодрствовала  до самого утра.  А когда  даже и  засыпала на
минуту, появлялось лицо Дымитра - издевательское  и насмешливое. После таких
снов то, второе,  ненавидящее существо направлялось на  чердак  к  трубе, за
которой был спрятан карабин с обрезанным  дулом. А  эта первая все мечтала о
птице,  притаившейся на балке,  о прекрасной  птице  с  коралловым  гребнем,
похожим на губы,  спрятанные у  входа в ее лоно.  И пришла такая ночь, когда
снова ей  приснился Клобук,  сидящий на балке. Она пошла  в хлев, посмотрела
вверх  на прекрасную птицу,  а  та сказала  ей:  о  Брыгиде и о ее маленьком
ребенке,  которого держала на руках Гертруда Макух, о докторе -  она  видела
через окно,  как  он  наклонял  свое  лицо над  этим  маленьким человеческим
существом. Она удрала домой,  но на следующую ночь снова ей приснился Клобук
на балке. Она протянула к нему руки, умоляла, чтобы он повалил ее на навоз и
овладел  ею. Он, однако,  только  смотрел на  Юстыну  свысока  -  надменный,
молчаливый, величественный.
     В эту ночь  он приснился ей с  самого  вечера. Приснился, а может быть,
привиделся.  А может,  он был  на самом деле  -  с распушившимися  перьями и
бусинками  черных глаз.  Он сидел на балке, коралловый гребень поблескивал в
ночном  сумраке,  он говорил  хриплым голосом  на птичьем языке, который она
понимала, хоть и не запомнила  ни одного слова. Тотчас же она  натянула юбку
прямо на ночную рубашку, надела свитер, набросила на себя шерстяной платок и
на  босу  ногу  надела резиновые сапоги.  Взобралась на чердак, вынула обрез
Дымитра  и так, как он  ее учил, вставила патрон. Она не запомнила ни минуты
из  своей дороги на полуостров, может быть, туда перенесла ее большая птица,
потому что во всем теле она чувствовала боль от ее острых когтей.
     Шел   частый  дождь,  собаки  спрятались  в  сарай.  Двери  на  террасу
оставались приоткрытыми - в тот  день Макухова слишком сильно натопила печь.
Доктор сидел  в кресле  под зажженной лампой и читал.  Скрипнула  дверь,  он
поднял голову  и увидел  ее, мокрую от дождя, в платке и с  обрезом Дымитра,
который она держала в обеих руках.
     -  Чего ты  хочешь? - спросил он спокойно, хотя и должен был увидеть ее
обрез и мог догадаться, что она пришла, чтобы его убить.
     - Ты должен был дать мне ребенка, - сказала она певуче. - Но ты обманул
меня. Твое семя я находила на своем  животе или на  постели. Ты пожалел  его
для меня, хоть и знал, что я чувствую себя, как пустое дупло. Но ты наполнил
Брыгиду, и в ней завязалась жизнь. Я верила, что ты и со мной сделаешь то же
самое, пока не нашла твоего семени на своем животе и на постели. Ты перестал
приходить, а  я  перестала  умирать  под  тобой.  Я все жду,  когда же  меня
наполнит жизнь. Я  убила Дымитра так, как обрезают сухую ветку. Теперь птица
велела мне убить тебя. Ты  умрешь, но потом  снова  родишься и  снова ко мне
придешь.
     - Послушай, Юстына, -  поднялся он с кресла. Но он боялся первого шага.
Короткое черное дуло смотрело прямо в его грудь.
     Это  не  было  точное  оружие.  Слишком  короткое  было  у  него  дуло,
деревянный  приклад и затвор, прикрученный  твердой  проволокой. Но с такого
небольшого расстояния она могла попасть ему прямо в сердце. Достаточно  было
чуть сильнее нажать пальцем на курок, один выстрел - и он перестанет жить.
     - Ничего не говори. Я хочу, чтобы  ты умер так  же тихо, как Дымитр,  -
сказала  она угрожающе. - Клобук мне все выдал. Я  находила семя на животе и
на постели. Он каждую ночь  ждал меня на балке в хлеву,  но он боится тебя и
поэтому  на  меня  не падает.  Ты  умрешь  и  родишься  заново, так,  как  я
рождалась, когда  ты  у меня бывал.  Ты начнешь прилетать как большая птица,
будешь  сидеть на балке в моем хлеву. Скажи, почему ты не наполнил мне живот
благой  тяжестью?  Почему я должна, как моя мать, родить ребенка от дьявола,
хоть  хотела родить  от тебя? Зачем ты меня  обманул? Почему я должна  убить
тебя, как убила Дымитра?
     Он не слушал ее. Его охватили страх, отчаяние, гнев на самого  себя. Он
был  плохим врачом,  он  не  заметил симптомов  болезни,  хоть что-то  в  их
отношениях начало беспокоить его и оттолкнуло от нее. Ослепленный  страстью,
он не видел,  как бацилла  безумия развивается в ней день ото дня, от ночи к
ночи. То, что казалось ему так волнующе  прекрасным, это молчаливое ожидание
и  преданность,  эта  их любовь,  лишенная  слов  и  поэтому  такая  чистая,
огромная,  отбрасывающая от  себя все  лишнее,  -  все  это  не  могло  быть
настоящим.  Он чувствовал это в последнее  время  и  поэтому перестал к  ней
приходить.
     Его  ужаснули  ее  глаза  -  с  неестественно   расширенными  зрачками,
неподвижные, мертвые. Он видел бледность ее губ, капли воды, падающие на пол
с юбки. Заметил спутавшиеся волосы на голове - черные от дождя.  И отверстие
дула,   смотрящее  на  его   грудь.  Отчего  же  она  казалась   ему   такой
притягательной? Отчего он даже теперь не жалел о тех минутах, когда он шел к
ней краем луга,  гонимый  тоской  по любви без слов,  без  лишних украшений,
сложенной только из жестов и слияния?
     Он положил руку на грудь, словно хотел защитить сердце от пули. Сказал:
     - Клобук обманывает тебя. Ты веришь ему только потому, что я  так давно
у тебя не был...
     - Не  говори ничего! - крикнула она. - Я  хочу, чтобы ты умер молча! Он
сидит  на балке в моем хлеву и говорит мне слова, которые я понимаю. Я  даже
теперь  его слышу,  так далеко. Убери руку с груди, ты  спрятал под ней свое
сердце. Не бойся смерти, ведь потом ты родишься заново.
     - Он обманул  тебя,  - резко  сказал доктор. - Это не меня, это  его ты
убьешь. Это ведь  всегда был я  - и в снах, и там,  на балке. Большая хищная
птица.
     - Нет! - крикнула она.
     - Положи ружье! - приказал он. - Разденься и ляг в моем кабинете. Я еще
раз тебя  как следует осмотрю, чтобы открыть тайну  твоего тела. Он сделал к
ней шаг, прикрывая сердце.
     - Я любил тебя, Юстына, -  говорил он искренне, с неподдельной грустью,
потому что он когда-то в самом деле любил ее, хоть и недолго. - Ты не можешь
убить  меня,  потому  что вместе  со мной  погибнет  та птица, которая  тебя
навещает.  Позволь  мне  еще  раз  прикоснуться  к  твоему телу, пробежаться
пальцами по твоему обнаженному животу, по груди, дотронуться до твоей шеи...
     Она задрожала от холода, а может быть, от его слов. Ее руки уже не  так
крепко сжимали деревянный приклад отреза.
     - Он  велел убить тебя... -  повторила она два раза, закрывая глаза. Он
уже не боялся ее. Говорил мягко, словно хотел ее убаюкать:
     - Это хорошо. Ты сделаешь это позже. Успеешь. У тебя еще много времени.
Но  сначала я дотронусь до тебя, положу руки на твое  тело.  Умрем вместе  и
вместе возродимся. Как трава весной.
     Он вынул обрез из  ее  рук, положил  на стол.  Потом обнял ее и,  почти
лишенную сил и воли, увел в свою спальню, раздел и уложил в постель.
     - Я нашла твое семя у себя на животе и простыне, - повторяла она сонно.
- Он мне снова снится, так, как раньше. Ждет  на балке и ждет, когда я приду
доить корову.  Я знаю,  что  когда-нибудь  он  прыгнет  на меня,  повалит  и
наполнит жизнью...
     Она говорила и говорила, но он не слушал. Он вышел в салон, вынул заряд
из обреза, в своем кабинете наполнил шприц успокаивающим средством. Когда он
вернулся в спальню, она все еще тихо говорила:
     -  Я  тебя  убью,  как  Дымитра.  Клобук  теперь  будет  моим  мужем...
Навсегда...  Она  застонала  от  наслаждения,  когда   его  холодные  пальцы
пробежались по  ее телу. Но она не чувствовала боли, не отреагировала, когда
он сделал ей укол в  бедро. Он гладил ее  тело, пока она не заснула  крепким
сном, громко и ровно дыша.
     - Я любил тебя,  -  сказал он, когда она  на секунду  приоткрыла глаза.
Потом он  подошел  к телефону  и  попросил соединить  его с  психиатрической
лечебницей в  ста  километрах отсюда. Он сидел возле Юстыны до самого  утра,
пока  она не проснулась и не улыбнулась, видя, что она лежит у  него в доме.
На миг,  впрочем, потому что тут же  ее охватило  беспокойство, глаза  стали
мертвыми.  Она  хотела  встать,  бежать за своим обрезом, повторяла что-то о
приказах, которые отдает  с  балки птица  с золотистыми перьями и коралловым
гребнем на голове. С помощью Макуховой он привязал ее руки и ноги к кровати.
Она дрожала и билась в конвульсиях.
     Наконец к  дому подъехала машина из лечебницы,  и из нее  вышел молодой
врач, которого  Неглович не  знал. Оба  они пошли  к Юстыне, тот старательно
записал  в толстую  книгу  ее  рассказ  о  птице  на  балке,  кивал головой,
улыбался, поощрял ее, чтобы она говорила.  Наконец он сделал ей укол и пошел
в салон, где его ждал Неглович.
     - Любопытное  оружие,  -  сказал  он, осмотрев лежащий  на  столе обрез
Дымитра.
     - Она хотела меня убить.
     - Это случается, - заявил он равнодушно.
     -  Она хотела  ребенка. Сначала от мужа, которого она  убила,  потом от
меня. Как вы считаете, ребенок мог спасти ее от болезни?
     Тот пожал плечами.
     - Не верю в такие истории. Вы упоминали, что это у нее наследственное.
     - Ее отец  убил мать, подозревая, что она зачала ее с дьяволом. Он умер
в психбольнице. Был опасен для окружающих.
     - А Клобук? Кто такой Клобук?
     -   Здешний   дух.  Он  принимает  вид  мокрой   курицы.  Птица.  Самая
обыкновенная птица. Иногда приносит счастье, иногда несчастье. До сих пор он
вел себя  вполне мирно, с ним не было никаких проблем. Но в  последнее время
все изменилось:  сначала  он изводил лесничего, а теперь принялся за Юстыну.
Боже мой, это всегда была такая добрая птичка...
     - О? - удивился молодой врач. - Вы тоже верите в Клобука?
     -  Не  знаю,  - вздохнул  Неглович.  - Я  очень  давно здесь живу, пане
коллега, если это вам что-то объяснит.
     - Понимаю, - отрезал тот, глянув на часы.
     Он торопился в обратный путь. В лечебнице было несколько сот больных, а
на дежурстве только четверо врачей.
     Гертруда  переодела спящую Юстыну в чистую  пижаму  доктора, и  в таком
виде ее вынесли к машине.
     -  Я любил ее, - сказал Неглович, прощаясь с молодым психиатром, но он,
похоже, не слышал этого. В мыслях он уже был в лечебнице.
     Гертруда  Макух  рассматривала  в  салоне  обрез Дымитра,  как  мертвое
чудовище.
     - И что она хотела с этим сделать, Янек? - спросила она.
     - Ничего.  Она принесла мне его,  чтобы я  отдал коменданту Корейво,  -
сказал  он  и поручил  Гертруде  пойти в  усадьбу Юстыны, подоить  корову  и
накормить кур.
     На полдороге  на  работу,  в  Трумейки, он  вдруг  осознал,  что  с ним
произошло нечто страшное  и такое же  неотвратимое, как смерть. Он  подумал,
что все, что живет  на  свете, должно страхом и  страданиями платить за свое
существование, страсти, минуты счастья.
     Вечером он широко открыл двери  на террасу и,  вслушиваясь в монотонный
шум дождя, который шел уже несколько дней, смотрел в туманную тьму. Он дышал
сырым  запахом  близкого  озера  и чувствовал, как  его наполняет боль.  Все
прекрасное словно было  уже  у него  позади,  на  расстоянии вытянутой  руки
находились стена темноты и  шелестящего  дождя, пустота, страх, беспокойство
снов. Страдание  Юстыны обернулось золотистой птицей с коралловым гребешком,
он  не  мог помочь ей, как  невозможно  проникнуть  в  чужие сны, привести в
порядок их сюжеты, установить последовательность, дописать окончания.  Он не
мог  протянуть к  ней руку помощи,  так как нельзя войти в чужой сон,  самое
большее - его можно прервать поцелуем. Золотистая птица, похоже, должна была
быть настоящей. Он чувствовал ее присутствие там, в дождливой тьме у озера.




     <b>О гордости,
     унижении и автомобиле, который приносил счастье</b>


     О  происшествии с Юстыной  Васильчук  недолго  говорили в деревне.  Она
всегда казалась людям не такой,  как все, и немного странной, особенно после
смерти  мужа,  который утонул  в проруби.  Она  избегала разговоров, мужских
приставаний,  жила  одиноко,  не интересуясь ничем  и никем. Ничего не  было
удивительного в  том, что ее разум  помутился, что ее увезли  в лечебницу из
дома доктора; ведь где, как не у доктора, можно искать помощи в таких делах.
Корову, птицу, пашню и луг  Юстыны взяла в аренду живущая по соседству Зофья
Видлонг, жена  лесника. Братья  Дымитра  заколотили  досками окна  дома,  на
дверях повесили  большие замки,  ведь  дом нельзя было продать  без  решения
суда,  а  суд велел ждать результатов длительного лечения Юстыны. Деньги  за
корову  и  птицу,  за  аренду  пашни  и  луга  братья  Дымитра  положили  на
сберегательную книжку своей  невестки и сообщили Негловичу,  что если Юстына
поправится, то они и  тогда не позволят ей вернуться в Скиролавки, а заберут
ее к  себе,  найдут ей работу в  столовой на  шахте. "Слишком уж она  близко
приняла к сердцу смерть Дымитра и  потому заболела", -  говорили они и между
собой, и людям, что всем казалось правильным и правдивым.
     Минимум  раз  в  неделю до конца  ноября  и до середины  декабря доктор
Неглович ездил на своей машине  в отдаленную лечебницу,  где  лежала Юстына,
разговаривал с врачами, сидел  возле ее постели. Возвращался он угнетенный и
мрачный. Это очень огорчало Гертруду Макух, и она строила разные домыслы  на
этот счет, а кому,  как не прекрасной  Брыгиде, она могла их  поверить?  Обе
сидели в мягких креслах в доме Брыгиды, пили чай и разговаривали о докторе.
     -  Он любил  эту Юстыну и все еще  любит, - вслух размышляла прекрасная
Брыгида. -  И  именно в  этом заключается  секрет, что он не может  полюбить
меня.
     Гертруда придерживалась другого мнения:
     - Если бы он ее любил, я бы первая об этом знала, потому что он от меня
ничего  не скрывает. Он  ездит  к ней в больницу и  возвращается  печальный,
потому  что  ему жалко  Юстыну. У него доброе сердце, он не мстительный.  Ты
должна знать, Брыгида, что Юстына приходила, чтобы его убить.
     -  Боже милостивый!  В самом деле? - встревожилась  Брыгида и испуганно
прижала руки к груди. - Ты ведь не знаешь  этого наверняка? За что бы ей его
убивать? Он ведь ее ничем не обидел?
     - Мне не надо долго объяснять,  - упиралась Макухова. - Обрез я  видела
на столе. И скажу тебе, что она хотела его убить из ревности к тебе. Когда у
меня  был  твой ребенок, она два раза ко  мне  заходила  и спрашивала о нем,
откуда я его взяла и чей он. Я ей сказала правду: доктора.
     -  Это вовсе не доктора Негловича ребенок, - рассердилась Брыгида.  При
таких словах Гертруда делала  обиженное лицо и вставала с кресла, чтобы уйти
от Брыгиды, которая должна была просить у нее прощения и горячо уговаривать,
чтобы она снова села.
     -  Юстына  умом  тронулась,  и  конец,  -  твердила  Гертруда,  уже  не
возвращаясь  к  опасной  теме.  - Только Янека жаль, что он так из-за  этого
переживает и все время мрачный.
     -  Все  время  мрачный...  - повторяла  ее слова  прекрасная Брыгида  и
начинала тихонько плакать.
     - Слушай,  что я тебе скажу, Брыгида. Сейчас твое место - возле него, а
не тут, в Трумейках. Потому что место женщины - при мужчине не только тогда,
когда ему хорошо, но и тогда, когда ему плохо.
     -  Что  же мне  делать,  Гертруда?  Что мне  надо сделать?  -  горевала
Брыгида.  - Я почти каждый  день его здесь вижу, а он мне едва "день добрый"
буркнет.
     - Эх  вы, теперешние  женщины, - презрительно изгибала губы Макухова. -
Зад у  тебя, как  у двухлетней  кобылицы, а ноги, как у лани. А титьки? Чего
твоим  титькам не  хватает? Не знаешь, как до  мужчины  добраться?  Ведь  он
сейчас  беспомощный  и  безоружный,  как малое  дитя.  Только обнять  его  и
приголубить, чтобы  он  мог  у  тебя  выплакаться и тебе пожаловаться.  Если
хочешь, когда его дома не будет, я  приведу тебя в его спальню и ты залезешь
к нему в кровать. Приведу тебя, как к старому хряку.
     - Что такое? - оскорбилась Брыгида.  -  Как к хряку?  У меня есть  свое
женское достоинство, Гертруда. Не дождется он, чтобы я сама  пошла  к нему в
кровать.
     - Э-э,  что там достоинство, - пожала плечами  Гертруда. - Достойной ты
станешь только тогда, когда из постели от мужчины выйдешь довольная. Другого
достоинства у женщины нет и быть не может. Такими нас  Господь Бог сотворил.
А  позволяет тебе это  твое достоинство все время хлюпать  и  тосковать?  Ты
смотришь в зеркало на себя голую, на свое женское добро, и достоинство  тебе
не говорит, что это все пропадает даром?
     -  Я не могу поступить так, как  ты советуешь,  Гертруда, потому что  я
совсем  другая женщина, чем  ты,  - упрямилась Брыгида.  - Я  чувствую  себя
равной ему во  всех  отношениях. У  меня такое  же, как у него,  медицинское
образование, хоть и в другой отрасли; у меня есть женская гордость,  которая
мне подсказывает,  что я могу быть для него  только партнершей,  а не чем-то
вроде лежака, который можно  разложить, когда только он пожелает и когда ему
удобно.  Все знают, как  он относится  к женщинам. Сначала унижает их, велит
встать перед  ним на  колени,  а  потом  снисходит и  поднимает их с  колен.
Никогда я на это не соглашусь, Гертруда. Никогда! Если бы даже я должна была
умереть от любви  к  нему,  как я это один  раз уже хотела сделать.  Слишком
много  я  о нем думаю, Гертруда, слишком много во мне  с самого начала  было
неприязни к нему, чтобы от этого не родилось что-то плохое  для меня самой и
во мне. Когда я приехала в Трумейки, сразу мне рассказали о докторе и о том,
что в  один прекрасный  день он  предложит  мне, чтобы я пришла к  нему, как
свинья к  хряку. Все вокруг предупреждали меня: "Такую красивую женщину, как
вы, доктор наверняка не пропустит, такие случаи он не упускает". И  я только
ждала, когда же  он мне  предложит  встретиться у него.  Я  решила  так  его
отбрить, чтобы он запомнил это на  всю оставшуюся  жизнь. Я решила отомстить
ему за всех женщин, которых он, как говорят, унизил, прежде чем взять в свою
постель.  И вот  я  ждала этого его предложения, каждый день  ждала, мы ведь
виделись очень часто. Но он, Гертруда, ни разу мне  не предлагал встретиться
и  даже вообще на  меня внимания не  обращал. Смотрел не на меня,  а  поверх
меня. А я ждала, и  ждала напрасно. Со всех сторон до меня доходили сплетни,
что он  ту или иную выбрал, в сто  раз некрасивее и глупее, чем я, а меня не
замечал.  Я  выходила  из  терпения,  злилась,  сама  лезла  ему  на  глаза.
Бесполезно, Гертруда. Мне все время говорили, что я красива, "но я перестала
в  это  верить,  потому  что он  не хотел  видеть моей красоты.  И от  этого
нетерпения, с этой злости, от этой ненависти родилась любовь. Я знаю, что он
об этом  догадался. С  тех пор он начал обращать на меня внимание. Несколько
раз он сказал мне: "Вы, Брыгида, - самая красивая  женщина на свете". Но эти
слова звучали в его устах как оскорбление.  Впрочем,  все, что он мне всегда
говорил, звучало всегда или как издевательство, или как оскорбление. Знаешь,
что он мне когда-то  сказал? "Если бы у меня  была такая жена, как вы,  я бы
изменил  ей на  третий день после свадьбы, чтобы она не  думала, что красота
дает ей  какую-то власть  надо мной". Что мне было делать, Гертруда, в такой
ситуации? Я завела ребенка...
     - Только не говори мне опять, что это не его ребенок, - предупредила ее
Гертруда. - Если ты мне это еще раз скажешь, то я уйду и никогда больше сюда
не вернусь.
     - Я  тебе пытаюсь объяснить, почему я не дам отвести  себя к  нему, как
свинью  к хряку. Я не войду в его дом с черного хода, как  все  остальные. Я
могу войти только с парадного входа, если он меня об этом попросит.
     Сколько раз они об  этом  так разговаривали? И ни разу им эти встречи и
подобные  разговоры не наскучили, но и  не привели  к каким-либо  конкретным
результатам.  Со временем  они  даже стали  для обеих женщин  самой  большой
радостью.
     Знал ли доктор об  этих беседах, догадывался  ли, куда ездит  Гертруда?
Скорее  всего  он знал всю правду, потому  что, когда  Гертруда собиралась в
Трумейки,  Неглович  провожал  ее  насмешливыми словами: "Снова  едешь  сено
молоть..."
     Тем временем деревня  Скиролавки жила совершенно  другим,  и это  из-за
старой  бабки  лесоруба  Стасяка.  Эта   бабка  приехала  к  Стасякам  летом
ненадолго, в гости,  а поскольку она жила в дальней стране, получала за мужа
большую  пенсию и много скопила, то, желая сделать внуку  приятное, накануне
отъезда она спросила у него при всей семье, чего  бы он  хотел. Может  быть,
купить ему хороший  дом?  Или мебель в  квартиру  и  цветной  телевизор? Или
какую-нибудь красивую одежду для него, для жены и детей?
     Если  по правде, то все  это  было Стасякам  нужно. У них  было шестеро
детей, а жили они в маленькой казенной квартирке в общем доме, принадлежащем
государственному  лесничеству. В  этой квартире  у  них не  было собственной
мебели,  а   все,  не  исключая   железных   кроватей,  было  собственностью
лесничества. Заработков лесоруба хватало только на  пропитание жене и детям,
тем более что Стасяк, как и  Стасякова, любил  время от времени как  следует
выпить - на  что же им было  покупать  хорошую одежду себе и  детям? Сложный
вопрос задала  им старая  бабка из дальней  страны,  и Стасяк только чесал у
себя в голове и ничего не говорил. Зато его жена решительно заявила:
     - Хрум-брум-брум.
     Громко "хрум-брум-брали" и  дети Стасяковой,  но  старая бабка  не была
привычна к такому наречию и ничего из этого не поняла.  Дом купить? Мебель и
телевизор? Красивую одежду? Шубу Стасяковой?
     Все решила тринадцатилетняя Агата, старшая Стасякувна, которая  немного
умела говорить по-человечески.
     - Купите нам, бабушка, машину. Мы хотим машину.
     Стасяк перестал  чесать  в  голове, выпрямил гордо спину, глаза  у него
заблестели. Да, машина - это была мысль.  "Захрум-брум-брали" радостно почти
все дети, молчал только  самый  младший, грудной,  который  вроде  бы был от
лесника Видлонга. И Стасякова выразила свое огромное удовлетворение  словами
старшей  дочери. Ведь  на что им собственный  дом,  если у них есть казенная
квартира и лесничество должно печалиться о починке крыши и водосточных труб?
На что им красивая мебель и цветной телевизор, если дети и так тут же мебель
испортят, а телевизор  сломают? Зачем им красивая одежда - и так тут же  они
ее  порвут и запачкают?  Зачем ей шуба, раз ей некуда в ней ходить, ведь она
должна воспитывать детей? Впрочем,  у  других есть  и  собственные  дома,  и
красивая мебель,  но они не выглядят довольными. А  машины  нет ни у  одного
лесоруба.
     Старая бабка уехала в дальние страны. Стасякова  не  придавала большого
значения ее словам: разве мало людей бросают слова на ветер? Впрочем, старая
бабка вовсе не походила на богатейку, даже наоборот - она все время упрекала
Стасякову, что она слишком много денег тратит на хлеб, который пропадает, на
водку и сигареты.
     Но смотрите-ка - в начале  декабря механик в голубом комбинезоне въехал
на подворье Стасяков на голубом "ситроене",  велел Стасяку подписать  разные
документы, дал ему две пары  ключей от машины, снял  пробные номера, вежливо
засалютовал, сел  в  автобус и исчез. А у  Стасяков остался сверкающий лаком
голубой  "ситроен", в который можно было смотреться, как в зеркало. У машины
были    большие,    блистающие    никелем    фары,    которые    закрывались
самооткрывающимися заслонками, похожими на веки, внутри были обтянутые кожей
сиденья, и  пахло  там,  как в костеле во время  пасхальной заутрени. Машина
имела   новейший    аэродинамический   силуэт,   напоминала   торпеду    или
баллистическую  ракету,  блестела  голубизной и серебрилась  отделкой - даже
страшно  было   к   ней  подойти.  Только  смотреть  издалека,  восхищаться,
удивляться,  вздыхать,  упаси Бог прикоснуться рукой или пальцем, потому что
сразу пятна на ней оставались.
     Стасяки жили, как уже  упоминалось,  в четырехквартирном доме,  с тремя
другими  семьями лесных  рабочих.  В  каждой семье  было  по  пятеро и  даже
восьмеро детей. Плюс  дети Стасяков - огромная толпа  малышей  и подростков;
примерно  двадцать сопляков  столпилось вокруг  автомобиля.  Взрослые  люди,
которые  сошлись  со  всей  деревни,  околдованные красотой  машины,  стояли
вдалеке и  восхищались.  Дети - другое дело. Они были посмелее,  и каждый из
них сразу же должен  был дотронуться до блестящей жести пальцем или  языком,
приклеить нос к  стеклу, а один даже влез на  крышу  и съехал  по  кабине  и
капоту, срезанному книзу и замечательно подходящему для  такой цели. Сердито
"захрумбрумала"  Стасякова,  а  Стасяк  схватил  метлу и  отогнал  детей  от
автомобиля. Но надолго ли?  Обоим  им пришлось  по  очереди  стоять на вахте
возле машины с метлой в  руках. Почти весь  день, до поздней ночи, а потом с
утра до вечера, из-за чего Стасяк не мог пойти на работу в лес. Но ни лесник
Видлонг, ни  лесничий  Турлей  не  имели к нему  никаких  претензий,  и даже
старший  лесничий Кочуба, проезжая  мимо Скиролавок, остановил  свой "уазик"
возле дома Стасяков и четверть часа ублажал свои глаза красотой "ситроена".
     Автомобиль служит для езды,  и самое  большое удовольствие  получают от
того,  что можно  на нем  с удобствами передвигаться, -  об  этом знали даже
Стасяки. Но ни у Стасяка, ни тем более у его жены и кого-то из детей не было
прав, потому что ни  один из них  не  окончил  восьми классов,  что  в таких
случаях бывает  обязательно. "Агата закончит восемь классов и получит права,
-  утешал  жену Стасяк.  -  А  пока  попросим  пана  Порваша,  чтобы  он нас
прокатил".
     Художник  не заставил себя долго просить. Он пришел к Стасякам,  сел за
руль, повернул ключ в зажигании, но, глянув на приборы, убедился, что никуда
они  не  поедут, потому что механик, который пригнал  машину, оставил в  ней
только каплю бензина. Они могут проехать чуть-чуть, но неизвестно, смогут ли
вернуться.  У него, у  Порваша,  тоже  нет  в машине  бензина, потому что  в
последнее  время  у  него  финансовые  трудности  и,  как всем  известно, он
временно остается на содержании пани Халинки, что, конечно, изменится, когда
ему пришлет деньги из Парижа барон  Абендтойер. Может  быть, немного бензина
продаст им доктор Неглович?
     У Стасяков  не было  денег  на бензин.  За  обещание  прокатить им  дал
немного  бензина лесоруб Ярош.  Но  доктора  дома  не  было  -  он  поехал в
лечебницу, где лежала Юстына. Только  на другой день Стасяку удалось  купить
десять литров бензина. Но тогда художник Порваш сообщил им, что он  раздумал
катать  их  на этом  автомобиле, потому  что,  как  правильно  заметила пани
Халинка,  которую он во всем слушался, у него  не было опыта  вождения таких
современных  машин и  он может  налететь на дерево, разбить  ее  или  только
повредить, а машина не зарегистрирована и не застрахована. А значит, сначала
надо  автомобиль  зарегистрировать,  прикрутить  на  него  номера,  а  потом
застраховать.  Сколько будет стоить  все это?  Примерно  половину  месячного
заработка Стасяка. Значит, пусть они потерпят до следующей зарплаты.
     Не  мог  Стасяк  без  конца  охранять  свою  машину от  детишек,  да  и
Стасякова,  занятая  своими детьми, была не в  состоянии постоянно торчать с
метлой во дворе. И Стасяк нарубил в лесу  толстых жердей, очистил их от коры
и  поставил высокий забор вокруг автомобиля, с воротами, которые закрывались
на замок.  Скоро снова выпал  снег  и белой шубой укрыл  машину. Она немного
запачкалась, даже просто стоя, и уже не так блестела, как раньше. С тех  пор
каждое  воскресенье  Стасякова делала себе что-то  вроде  локонов на голове,
празднично  одевала  своих  детей и вместе с  мужем  садилась в  машину. Они
сидели так час, два, иногда  и три.  В  машине было уютно,  удобно,  сиденья
казались  такими  мягкими, как пуховые  подушки,  и  приятно  пахли каким-то
удивительным запахом автомобильной свежести. Младшие дети тут же засыпали, а
старшие  начинали громко рычать  и  гудеть, изображая  работу автомобильного
мотора. Стасяк судорожно держал в руках руль, и у всех было впечатление, что
они  едут куда-то  очень далеко,  по заснеженным  дорогам  и  полям,  и даже
возносятся над землей, над лесом и озером. И хоть  кое-кто советовал Стасяку
продать машину кому-нибудь  городскому, который даст за нее большие  деньги,
потому  что  многим стало понятно,  что ни  в этом,  ни в  следующем  месяце
Стасяки не найдут  денег, чтобы уплатить за страховку и регистрацию, а Агата
только через несколько лет сможет получить права, - в ответ слышалось только
гневное  "хрум-брум-брум"  Стасяковой  и  "хрум-брум-брум"  ее  детей.  Ведь
удовольствие,  которое  они  получали  от  одного  только  созерцания  этого
прекрасного предмета,  а  также от  сидения  в нем  часами, было  невыразимо
сладким  и  необычным.  Впрочем,  кто  купил бы такую замечательную  машину?
Доктор,  писатель и художник - у них не было столько денег. Старший лесничий
Кочуба и начальник Параметр утверждали, что после покупки такой машины их бы
сразу начали подозревать в разных темных делишках и злоупотреблении властью.
И  семья  Стасяков  каждую  неделю, ворча и бурча  устами детей, с. отцом за
рулем,  ехала  в дальние  края, не портя  машины, не рискуя  ничем, не терпя
тягот  езды,  не платя  за бензин. А когда  однажды у  Порваша по  дороге  в
Трумейки сломался  его  старый "ранчровер", вся семья  Стасяков выскочила из
дома и, смеясь, наблюдала, как грузовик тянет тросом машину художника. Ведь,
по существу,  больше  радости  приносит машина, которая  стоит,  чем  та, на
которой  ездят.  Эту  правду  понял  простой  человек, обыкновенный  лесоруб
Стасяк, но не поняли ее многие люди, которые считают себя умными.
     Польза от машины может быть  самая  разная. Однажды жена лесоруба Яроша
спросила  Стасяка,  не может ли  он прокатить ее, бурча и ворча. Условился с
ней Стасяк на поздний вечерний час, чтобы у жены не было к нему претензий за
то, что и Ярошову  он решил  пригласить в  машину.  Украдкой он взял из дома
ключи от машины, и оба  скользнули в тихий  и ароматный салон. Да, ехали они
долго и  приятно, пока  стекла на окнах  не запотели и не покрылись инеем от
мороза. В другой вечер Стасякова лично покатала на машине лесника Видлонга -
долгая  и приятная  это была  поездка, особенно потому, что  лесник Видлонг,
человек,  немного  разбирающийся в автомобилях,  сумел разложить сиденья. За
пол-литра водки  Стасяк уступил ключи от машины  молодому  Галембке, который
неизвестно с кем,  но скорее всего  с  какой-нибудь  подругой  тоже  немного
покатался.  Потом  захотелось поездить на таком  прекрасном  автомобиле жене
Зентека, дочке Смугоневой,  и  тринадцатилетняя  Агата  проехалась  с  одним
юношей,  который обещал подготовить ее  к будущему экзамену на права. Правду
сказать,  мало  кто  в  деревне  не  пользовался   возможностью  посидеть  в
замечательном  "ситроене" Стасяка. Чаще  всего с кем-то  еще.  Поездки  были
короткими  или  длинными,  но всегда  исключительно приятными. В самом деле,
наверное, никогда до тех пор  столько  людей  не получили столько радости от
одного только автомобиля, который вдобавок не сжег ни одного литра бензина.




     <b>О том,
     что не только распутство, но и добродетель злит людей</b>


     В  последний  раз  Непомуцен Мария Любиньски увидел прекрасную Луизу  в
декабрьские  сумерки, когда  весь  его дом,  казалось,  был окутан  белизной
снежного  пуха,  не строчила швейная  машинка  пани Басеньки,  которая пошла
навестить Халинку Турлей, и тишина  в его рабочем кабинете  была  такой, что
он,  казалось,  слышал,  как  плывет  тепло от кафельной  печи. Писатель  не
зажигал лампу на своем огромном столе и даже, похоже, не замечал, что зимний
вечер  осыпает пылинками мрака книгу  и  руки,  лежащие  на ее страницах. Он
видел Луизу так  ясно, как никогда до сих пор, словно кто-то вдруг  навел на
резкость кадр, который  рассматривал  .писатель. Она  была более настоящей и
живой, чем тогда, когда шла по заснеженному лесу,  а бедный  лесоруб, словно
волшебник,  ударами  прутика  освобождал  ветви  от  снежной   шубы,  и  они
поднимались перед ней, поклонившись, и гордо  распрямлялись. Она  показалась
Любиньскому более настоящей,  чем тогда, когда пошла в охотничий домик и там
отдалась  стажеру  бесстыдным и изысканным  способом. И более  отчетливо  он
увидел ее, чем  в солнечный день, когда она плыла  на яхте по  исхлестанному
ветром  озеру,  понемногу  обнажаясь,  как  Эльвира, и наконец  отдаваясь на
короткий миг на досках деревянной палубы яхты, в тростниках,  которыми зарос
берег одинокого островка.
     Он  увидел Луизу в зеркале, висящем в ее  маленькой квартирке на втором
этаже сельской  школы.  Отражение немного  смягчало  отчетливые черты  лица,
сглаживало уродство  костлявого подбородка и искривленного носа, увеличивало
глаза, разглаживало морщины на лбу и возле  рта, серебрило седые  волосы  на
голове. Пани  Луиза строгим взглядом  изучала  свой внешний вид,  проверяла,
гладко ли  прилегают к голове  седые  волосы, застегнут ли до  самого  горла
воротничок  белой сорочки, не слишком ли легкомысленно  и кокетливо выглядит
бантик черного галстука. Она  хотела  выглядеть  как  обычно  - аккуратно  и
солидно, и даже еще более аккуратно и солидно, чем всегда. Снизу, из класса,
до  нее  доносилось пение  -пани  Халинка  повторяла с учениками  все ту  же
прощальную песенку. Дети из старшего класса сделали поздравительный адрес на
картоне и перевязали его красной ленточкой. В школьной умывалке ждали цветы,
а  инспектор  из Барт, который еще не приехал, должен  был привезти подарок,
скорее  всего электрические  часы,  потому  что обычно именно такой  подарок
получала  учительница,  уходящая  на  заслуженную   пенсию.  После  вручения
подарка, речей  инспектора и пани Халинки слово, по-видимому,  возьмет и эта
новая  молодая  учительница,  назначенная  на   место  пани  Луизы  и   пока
приезжающая каждый день автобусом из Трумеек. Дети споют песенку, кто-нибудь
из  старших школьников прочтет прощальный стишок, будут цветы и адрес, потом
в  учительской  -  вино,  пирожные,  кофе  для  маленького   педагогического
коллектива.
     Глядя в  зеркало,  Луиза обратила внимание  на то, что  губы  ее плотно
сжаты.  Это  потому, что  после прощального торжества  она скажет инспектору
абсолютно решительно, и даже твердо, что она не освободит служебную квартиру
в Скиролавках и не переедет в Трумейки. Что ж, пусть эта молодая учительница
ездит  каждый день так далеко, но она не  покинет места, где прожила столько
лет. Здесь она знает всех людей,  и  все  ее  знают, в магазине она получает
продукты  без  очереди,  потому  что  Смугонева была  ее ученицей.  Из  окон
квартиры видна дорога  через деревню, а также дорожка к старой мельнице. Это
благодаря тому, что  окна  ее  квартиры  выходят и на  старую мельницу,  она
высмотрела тот омерзительный обычай ходить туда для  того, чтобы скопом и на
ощупь раз в год в непроглядной тьме наслаждаться друг другом. Скольким людям
она по секрету сообщила об этом деле? Некоторые принимали ее за ненормальную
старуху, но, например, пани Рената Туронь, женщина необычайно  образованная,
всю эту историю подробно занесла в  свой  красный блокнот.  Случалось потом,
что  разные люди из Трумеек и даже  из  Барт  потихоньку  спрашивали  у нее,
правда ли, что в  Скиролавках раз в год  все живут со всеми, как животные. И
она, к  сожалению, должна была этот факт подтверждать,  хоть и  с оговоркой,
что подробностей она не знает. Ведь сама она там не бывала, а те, кто бывал,
понятное дело,  не хвастались этим.  Это именно они  называли ее сумасшедшей
старухой. Люди в Скиролавках плохие, испорченные, развратные, платят злом за
добро, могут  про каждого -даже про нее - насплетничать и  наклеветать. Люди
злобны, и никогда им  не угодишь, хотя  и живешь исключительно  честно.  Это
правда, что однажды, темной ночью, она решила пойти на старую мельницу, так,
как все деревенские. Но, видимо, это была не та ночь - никто, кроме  нее, на
мельницу не пришел.  И,  к счастью, никто в деревне  об этом не узнал,  ведь
снова они  могли  бы сплетничать  на эту тему.  Другие  женщины  не  боялись
болтовни, почему - она не знала. Взять  хотя бы ту,  последнюю  учительницу,
которая была перед пани Халинкой. Разве один раз видел рыбак Густав Пасемко,
как  она  голая плавала с одним яхтсменом  по озеру на яхте? Она не обращала
внимания  на  болтовню, хоть  у  нее и был муж,  который  работал  в гминном
управлении в Трумейках. Потом ее мужа назначили директором большого госхоза,
и  они переехали в другое  место.  Луиза осталась. Ни  в  чем она  не  могла
упрекнуть себя за целую жизнь, нечего ей было стыдиться. Ее обнаженного тела
ни разу не коснулся ни один мужчина -  и  ее можно было бы ставить в  пример
другим  женщинам.  А  в  деревне  смеялись  над ней  именно  поэтому. Отчего
добродетель точно так же раздражает людей, как и распутство?
     С детства у нее были очень редкие  волосы. Знакомые советовали  матери,
чтобы она  коротко  стригла ей волосы, и тогда они будут  гуще.  Но мать  не
соглашалась. "Что люди скажут?  - растолковывала  она маленькой  Луизе. -  В
нашем городке все девочки из  хороших домов заплетают косички, а на праздник
Божьего  Тела распускают волосы, когда сыплют ксендзу цветы  под  ноги". Она
мечтала о красном  платье с пышными рукавами и большим  вырезом. "Я не  буду
шить  тебе  ничего подобного,  потому  что другие девочки носят платьица  из
батиста,  желтые или  белые.  Что  люди  скажут,  когда увидят тебя в  таком
наряде?" Потом пришла война, отец, офицер, погиб на фронте. Мать одевалась в
черное. Луиза была уже  взрослая,  ребята  приглашали ее на  танцы, но  мать
запрещала: "Твой отец погиб на фронте. Ты не можешь развлекаться,  что  люди
об  этом  скажут".  Эти  же самые  разговоры  она слышала,  когда училась  в
институте. Мать велела ей носить косу, уложенную короной на голове, а другие
девушки носили короткие стрижки, некоторые обесцвечивали волосы. Те, которые
обесцвечивали, пользовались  наибольшим  успехом. Ее  корона  из косы только
всех смешила. "Подумай, люди скажут,  что ты хочешь выскочить замуж или, еще
хуже, что ты  -  распутница.  Ты должна  одеваться скромно, только  тогда ты
обратишь на  себя  внимание какого-нибудь честного человека". Но  где же она
должна  была  обращать на себя чье-то  внимание, если  избегала студенческих
вечеринок оттого, что не умела танцевать? На  каникулы она  ездила только  с
матерью, с ней ходила и к знакомым. Всегда возле нее была мать. Даже на свою
первую работу  в Скиролавки  она приехала с  матерью,  которая готовила  ей,
прибиралась, шила одежду. "Помни, что ты живешь в деревне, ты - учительница,
люди внимательно наблюдают за тобой, и ты  не можешь позволить, чтобы о тебе
пошли  какие-нибудь  сплетни",  -  постоянно  напоминала  она. Не  позволяла
красить  губы, щеки, подрисовывать брови  и  красить  ресницы.  Платья  шила
такие, чтобы  они закрывали  колени, блузки, которые  не обрисовывали грудь.
"Молодые  ребята на тебя смотрят, Луиза. Тебе нельзя показывать  им колени и
того, что ты - женщина. У учительницы, в которой видят женщину, нет никакого
авторитета". И она настолько  привыкла  к таким  поучениям,  что со временем
даже без вмешательства матери  одергивала себя на  каждом шагу. Мать умерла,
когда Луизе было тридцать семь лет. Тогда она остригла  волосы, накрасилась,
летом поехала в отпуск на  море и там познакомилась с мужчиной - ровесником,
разведенным.  Она  влюбилась в  него,  ночами  они долго  гуляли  по  пляжу,
целовались. Он  приехал к ней  издалека, всю ночь простоял  в битком набитом
поезде. Он  был измученным  и сонным, но она  не позволила ему лечь спать  у
себя,  потому  что  испугалась: что могут  подумать  люди в  деревне.  Она -
девушка, а чужой мужчина у нее спит. И она сняла для него комнату у  лесника
Видлонга. Целый день он приставал к ней, чтобы она ему отдалась. Она боялась
этого, а  почему - и сама не знала. Она  думала, что  все порядочные женщины
должны этого  бояться, и  только  брак прогоняет этот страх  и дает  отвагу.
Чтобы оборониться  перед  его  настойчивостью,  она показала  ему фотографию
своего  отца  в  офицерском мундире. "Это был  мой жених,  который  погиб на
войне.  Я  ему верна  и  люблю  его".  Она говорила так, потому  что  хотела
понравиться тому  мужчине  и объяснить, отчего  до сих  пор  она  оставалась
девицей. И чтобы он знал, что она и ему будет точно так же верна. Но это его
словно отпугнуло. На следующий день он уехал и  даже письма ей  не  написал,
она же  была слишком гордой, чтобы  напоминать ему о  себе.  С этих  пор она
всегда показывала фотографию своего отца и говорила, что это жених,  который
погиб на войне, и  она остается ему верна. Так было  лучше, впрочем,  и сама
она привыкла к мысли, что это был ее жених, а она - жертва войны.
     ...Снова сумерки осыпали серым руки писателя Любиньского  и страницы на
его столе. Исчезла стоявшая перед его глазами картина: лицо Луизы в зеркале.
Непомуцен  Мария был  счастлив,  потому  что увидел  последнюю  фразу  своей
разбойничьей повести. _  В  тот вечер, когда он  очутился в постели рядом со
своей женой, он спросил пани Басеньку:
     - Объясни мне,  почему ты  перестала спрашивать у  меня,  каким образом
доктор унижает женщину, прежде чем в нее войдет? Ответила она не сразу.
     -  Не знаю, Непомуцен.  Поверь, я  и понятия не имею, почему  это  дело
перестало меня интересовать. Может быть, я пришла к выводу, что доктор - это
человек,  неспособный  любить,  и   поэтому   у   него  есть  потребность  к
извращениям. Говорят,  что  у  него  был  роман с Юстыной,  а когда  она ему
надоела, она пришла его убить. Я знала эту женщину, она  была простая и даже
примитивная.  Это  для  меня  доказательство,  что   он  неспособен   любить
по-настоящему.
     -  Ты  ошибаешься,  Басенька,  -  тихонько  рассмеялся Любиньски.  -  Я
подозреваю,  что он  скрывает  любовь, большую любовь к одной женщине. Он не
покажет  своих  чувств, пока не сломает ее и не унизит. Сердце пани Басеньки
забилось быстрее:
     - А ты не догадываешься, что это за женщина?
     -  Понятия  не  имею,  кого  любит Неглович. Но так,  как  астроном  по
траекториям  видимых на  небе  планет  способен  догадаться, что  существует
планета,  которой  увидеть  нельзя,  так и  для меня  все  поведение доктора
говорит, что он любит кого-то очень сильно.
     - Ты говоришь, что он ее любит. Ну, а для  чего  он хочет  ее унизить и
сломать? Ведь этого не делают с любимой женщиной.
     -  Ты  ничего не  понимаешь, Басенька.  Доктор  уже раз в  жизни  любил
женщину очень  сильно. Так любил, что ум потерял, отказался  от самого себя,
от  карьеры. Это  была  Анна, мать Йоахима. Мне говорили,  что в те годы ему
предсказывали  блестящую карьеру врача, а он стал обычным сельским лекарем в
маленькой деревушке Скиролавки. С тех пор он стал недоверчивым к любви, и за
ту,  которая  погибла и уже никогда к нему не  вернется, он стал мстить всем
женщинам.  Сначала  он  должен женщину  унизить  и сломать, укрепить в  себе
чувство безопасности и независимости,  прежде  чем он сблизится с кем-то  на
короткое или долгое время. Ответила ему на это пани Басенька:
     - Поверь мне, Непомуцен, что женщине, которая любит, не так много нужно
для счастья. Ведь  если бы это было  не так, разве я  жила бы возле тебя так
долго?




     <b>О том,
     как Клобук превратил золото в хлеб</b>


     Йоахим приехал в  Скиролавки в середине декабря. Отец в письме объяснил
ему,  почему  он не  прилетел на  его  первый  заграничный концерт.  Правда,
причины он привел  малоубедительные, но  Йоахим не хотел вдаваться в детали.
Он  не спрашивал ни  о чем и  давал понять, что он тоже  не хотел бы никаких
расспросов на тему - отчего, вместо того, чтобы приехать к самому Рождеству,
он  появился  намного раньше.  Только  Гертруда  по-своему,  день  за  днем,
заговаривая о том  и  о сем,  догадалась, что Йоахим  переживает безответную
любовь. В прошлый свой приезд в отцовский дом он упоминал о девушке по имени
Малгожата, а сейчас он весь взъерошивался, когда она напоминала ему это имя.
"Достань мне  Клобука,  Гертруда, - сказал  он ей однажды вечером в кухне. -
Клобук приносит счастье".  Макухова поддакнула,  но добавила,  что Клобук не
приносит  счастья  в любви, и лучшее  доказательство тому - его  отец. Самая
красивая  женщина в округе, Брыгида, любит его так сильно,  что хотела из-за
него покончить жизнь самоубийством, а он два раза  в неделю ездит в больницу
к Юстыне; о Брыгиде  он  даже и не думает. "А ведь у нее ребенок от него", -
пожаловалась она.
     Эта история заинтересовала Йоахима. После его первой  большой  любовной
неудачи его  волновали такие  дела,  ему  хотелось  кому-то сочувствовать  и
самому получить  немного  сочувствия.  И  он, в  отсутствие отца,  поехал  в
Трумейки  вместе с Гертрудой.  Брыгида  приняла их  сердечно,  угощала чаем,
кофе, вином,  домашним печеньем. Но при  каждом  упоминании о  докторе в  ее
больших глазах тут же появлялись слезы. Йоахим тоже расклеился - рассказывал
о Малгожате,  о том, как почти год  он встречался с ней, ходил  на концерты,
пока в конце концов она не сказала ему, что не понимает музыку и концерты ее
мучают.  Она  изменила  Йоахиму с  парнем,  страстным  шахматистом.  Йоахима
утешало  то,  что и шахматиста она тоже  тут  же бросила,  потому что на нее
нагоняли тоску постоянные разговоры о шахматных дебютах. Она занялась таким,
у  которого не  было никаких  интересов, целые  дни он  просиживал в кафе  и
болтал о глупостях, вычитанных из газет. "Я знаю, что она глупая, но что мне
делать,  раз  такие,  которые  обо  всем так  умно  говорят, меня совсем  не
привлекают", - объяснял он Брыгиде. Макухова поддакивала: "Как его отец. Так
же, как Янек. Тоже не любит умных женщин". Йоахим был возмущен: "А моя мать?
Она  не  была  глупой  женщиной". Макухова  и тут поддакивала:  "Она  любила
музыку. Только музыку.  Неизвестно,  была  она  умная  или  глупая".  Йоахим
соглашался, что  для того, чтобы  заниматься  музыкой, нужен  не столько ум,
сколько  сердце.  "Ты очень хороший парень, - утешала его Брыгида. - Столько
девушек ходит  по свету. Через неделю  ты  познакомишься с другой и  тут  же
забудешь  о  Малгожате".  Йоахим  спросил  ее: "А вы?  Почему  вы не  можете
забыть?"  Брыгида  всплакнула,  а  Йоахим  сидел, повесив  голову.  Гертруда
утешала его,  как  умела: "Каждая  женщина,  Йоахим,  глупая.  Прикидывается
умной,  чтобы  понравиться  мужчине,  а потом сразу оказывается глупой. Вот,
например,  Брыгида. Образованная,  умная, а  ведь  если бы она была такая уж
умная,  уже давно бы вышла  замуж  за  твоего отца, а ты был бы ее пасынком.
Поэтому ты, Йоахим,  не обижайся на этих умниц, попросту не слушай, как  они
мудрят,  делай  с ними свое. Вот  посмотришь, как они из-за тебя поглупеют".
Брыгида  сплетала и расплетала пальцы своих маленьких рук  и вздыхала:  "Да,
да, мы ужасно глупые. Ох, какие глупые!"
     Иоахим не  смог раскусить  это дело. Но ведь  это  была не единственная
история  в  Скиролавках, которая выходила за рамки его понимания. Люди здесь
жили  иначе, чем в городе,  у них  были свои  тайны, и  всегда была известна
только  половина правды.  До него дошли известия, что это  его дед, хорунжий
Неглович, встал из гроба и из своего  пистолета застрелил преступника Антека
Пасемко, потому  что не  смог стерпеть несправедливости. Потом кто-то шепнул
ему,  что  это  сделал  его  отец. А  когда он  выспрашивал об этом  солтыса
Вонтруха, то услышал, что Антек сам застрелился в  лесу. И  кому тут верить?
Чьим  рассказам  доверять?  Кто  знал   правду   и  существовала  ли  вообще
возможность  ее узнать? Даже отец,  похоже, знал не  обо всем и не обо  всем
хотел знать.  И дал  ему когда-то такой совет: "Не лезь в кусты  терновника,
потому что поцарапаешься. А дела людей еще более колючие и переплетены между
собой  еще больше, чем терновник". Зачем  отец ездил к какой-то там  простой
деревенской  женщине, Юстыне, с  которой, кажется, едва  был знаком? Отчего,
как утверждала Гертруда, она приходила, чтобы убить его из обреза? При каких
обстоятельствах  на самом деле погиб ее муж,  Дымитр?  Что  связывало отца с
Брыгидой? Отчего  он хотел дать ее ребенку свое имя, а она этим пренебрегла?
Почему  Макухова говорила  одно,  а сама  Брыгида -  другое?  Почему  Клобук
приносил счастье, но в любовных делах помочь не мог?  Зачем Брыгида пыталась
отравиться, а отец сжег ее прощальное письмо?
     В  один  из  дней  доктор,  как  обычно, рано  утром уехал на работу  в
поликлинику.  Иоахим проснулся поздно и в одиночестве завтракал за  огромным
столом  в  салоне.  Тут  до него долетел  громкий лай собак  во дворе, потом
трубный голос в сенях.
     - Доктор  дома? - ему показалось, что он узнал голос Йонаша Вонтруха. -
Нам нужен пан Неглович.
     - Доктора нет. Но дома  его сын, Иоахим, -  сказала Гертруда. Наступила
тишина. Потом три мужских голоса сказали почти хором: - Доктора нет, но дома
его сын, Иоахим.
     В  салон  вошли   Кондек,  Вонтрух  и  Крыщак.  Они   были  чем-то  так
взволнованы, что влезли, не отряхнув снег с сапог, не сняв шапок.
     - Такое дело,  Иоахим, -  сказал Кондек.  -  Надо взять ружье и пойти к
кузнецу  Малявке.  Он  забаррикадировался  в  своем  доме  и  грозит топором
каждому, кто хочет к нему войти.
     - Банку с  золотом он нашел под крыльцом старой школы, - объяснял Эрвин
Крыщак. - Схватил  банку и спрятался в  доме.  А золото  общее, раз  оно под
крыльцом старой школы лежало.
     - Я  пришел  к нему лошадь подковать,  - рассказывал Кондек. - Передние
копыта, чтобы  не  скользила по льду.  У Зыгфрыда Малявки  в кузнице ондатры
выкопали подземный ход с озера.  Малявка провалился  в эту яму,  разозлился,
пошел на другую сторону дороги, туда,  где от старой школы осталось каменное
крыльцо. Один камень он отвалил и нашел под ним банку с золотом. Схватил его
и удрал в дом. Сейчас грозит смертью тому, кто к нему войдет. А золото наше.
Общее.
     - Золото  надо  отдать  государству,  -  заявил солтыс Вонтрух.  - Люди
готовы золотого тельца себе сделать и поклоняться ему, как когда-то. Грех от
этого может быть большой.
     - Что там  грех, - Крыщак невежливо отпихнул  солтыса. - Золото каждому
пригодится.  Хоть бы  каждому  по маленькому  кусочку досталось.  Надо взять
ружье, Иоахим, пойти к Малявке и отобрать у него золото.
     Иоахим развеселился.
     - Вас так много, а он один.
     - Он с топором за дверями  стоит. Кто войдет, тому он голову отрубит, -
растолковывал Кондек и весь трясся от жадности при мысли  о золоте.  - Ружье
надо! С голыми руками страшно подходить к Малявке.
     - Ружье есть у пана Турлея, Порваша, у  пана Любиньского,  - перечислял
Иоахим, который не хотел признаваться в том, что никогда в жизни не держал в
руках отцовского  ружья.  Ионаш  Вонтрух  снял  с  головы  меховую  шапку  и
пренебрежительно махнул ею в воздухе. - Это не их ума дело. Они не осмелятся
пойти к Малявке даже и с ружьем. Доктор нам нужен. Неглович.
     - Отца нет дома, - напомнил им Иоахим.
     -  Это ничего, - заявил  Крыщак. - Доктора  нет,  а  ты дома, его  сын,
Иоахим.
     Солтыс Ионаш Вонтрух добавил:
     -  Такими делами в деревне  всегда занимался  Неглович.  Так было и так
будет. И  вдруг с Иоахимом  произошло что-то  странное.  Он  ощутил  в  себе
какую-то большую силу и  смелость. Откуда  это  в нем  взялось - он не знал.
Может быть,  ему вспомнились  рассказы об  историях хорунжего Негловича? Или
рассказы  об   отце,  который,   когда   ему  было   немного  лет,  убил  из
"манлихеровки" бородача, главаря  банды грабителей? А может быть,  эта  сила
шла от троих мужчин, происходила из их веры в  его великанскую силу?  Иоахим
встал из-за стола. Вытер рот, в сенях набросил на себя пальто и надел шляпу.
Так одетый, он вышел на крыльцо, а за ним мужики.
     - А ружье, Иоахим? - напомнил ему Крыщак.
     - Мне не надо ружья,  -  сказал он, потому что не хотел  признаваться в
том, что ни разу его в руках не держал. Макухова преградила ему дорогу.
     - Не пущу тебя, Иоахим...
     Он отодвинул ее и пошел, а те за ним побежали рысцой, потому что Иоахим
был высокий, и  шаг у него был большой. Макухова побежала  домой, схватилась
за телефон и вызвала поликлинику в Трумейках.
     Возле дома кузнеца было черно от собравшихся  там  людей. Возле  дверей
толпились мужчины  и женщины  с  детьми  на  руках.  Дети  постарше плакали,
держась за материнские подолы. Над  толпой возвышалась большая и черная, как
закопченный  котел,   голова  плотника  Севрука  в  кожаной  пилотке.   Люди
толпились,  но возле самого входа было свободно - никто не смел притронуться
к старой ручке на дверях,  перекошенных от дождей и солнца. За этими дверями
скрывался  кузнец  с топором  в руках, а в его избе, за  окном,  заслоненным
занавеской, по-видимому, посреди стола стояла банка с золотом.
     Только в этот момент Иоахим понял, что значит страх,  потому что увидел
страх в глазах других людей. Страх и алчность. Но страх пересиливал - это он
установил дистанцию между руками и дверной ручкой, парализовал силу стольких
мужчин, таких же сильных, как кузнец.
     Люди расступились при виде  Йоахима.  А  он посмотрел на небо,  которое
было синим и пустым. Потом он подошел к двери и стукнул в нее кулаком.
     Минуту было  тихо, а потом  с той стороны,  из-за дверей, все  услышали
голос Малявки: - Голову топором отрублю...
     - Это я, Иоахим,  сын доктора, Неглович. Иоахим Неглович. Впусти меня к
себе, кузнец, - срывающимся голосом проговорил юноша.
     Снова наступила  страшная  тишина,  потом  легонечко  дрогнула  дверная
ручка, двери приоткрылись,  показывая черную щель. Иоахим исчез в этой щели,
двери снова закрылись, ручка опустилась.
     - Езус Мария, Юзеф, - громко перекрестилась Люцина Ярош.
     Все  напрягли слух,  не донесется ли до них предсмертный  крик Йоахима,
стук  падающего  тела.  Вместо  этого  взвизгнули  тормоза,  машина  доктора
развернулась  на  месте  перед домом  Малявки, людей осыпали льдинки  из-под
колес.
     Доктор  выскочил  из  машины,  растолкал  толпу,  подскочил  к  дверям,
схватился за ручку. Двери открылись без сопротивления и, так же, как Иоахим,
доктор  исчез  в темной пасти  сеней. Ничего,  что  доктор  приехал прямо из
Трумеек и при нем не было ружья. Если с Иоахимом что-то случилось, не  будет
кузнеца среди живущих - так думали  люди, а Ионаш  Вонтрух громко сказал:  -
Из-за золота всегда кровь льется...
     В черной от  грязи избе горела лампочка  без  абажура,  потому что окно
было  занавешено какой-то  тряпкой.  Возле колченогого  стола доктор  увидел
сидящих на двух  лавках Йоахима и Малявку, который то и дело  лез  в банку и
вытягивал  из нее какие-то пожелтевшие фотографии. На  черном от копоти лице
кузнеца слезы пробили светлые дорожки от глаз до бороды.
     - На  этом снимке, пане Йоахиме, видать дом моих родителей. Вот там, за
этими  пеларгониями,  у окна  сидит  моя  мать.  Нет  уже  этого дома,  пане
Йоахиме... А это - ресторан моего дяди. Сейчас там растет буковый лес... Это
школа,  пане Йоахиме... В  этом окне  направо  видно голову  моего  старшего
брата, а в  том - голову моей сестры,  потому  что она была  классом младше.
Меня тогда еще не было на свете...
     Доктор Неглович взял в  руки  старые  фотографии  и  посмотрел  на лица
людей, которые давно уже умерли -  здесь или далеко отсюда.  Но с фотографий
они все  еще улыбались.  И были на  этих  снимках  такие дома, от которых не
осталось и следа, и  такие,  где  теперь жили совершенно  новые люди. Только
озеро выглядело так же, как сейчас.
     Зыгфрыд  Малявка  размазывал  слезы по  щекам и  говорил. Он все  время
обращался  к Иоахиму, а потом - к доктору. Почти  тридцать лет он  молчал, а
сейчас в нем  словно бы  какие-то Двери отворились  для слов и воспоминаний;
этот поток слов он не мог сдержать. И говорил, говорил, говорил...
     В  банке  доктор  нашел  хлебные  карточки  с времен  войны,  уже почти
забытой, потому что вторая, которая пришла вслед за ней, оказалась в сто раз
страшнее. И  был там листочек с подписью лесничего Руперта  из Блес, что эта
банка, хлебные  карточки и фотографии будут  замурованы  в крыльцо  школы  в
память о факте, что эта школа построена общими усилиями всего села в военное
время. "На вечную память", - написал в конце лесничий Руперт, у которого был
красивый   почерк,  и  каждая   готическая  буква   отличалась   необычайной
элегантностью.
     Доктор догадался,  что  кузнец Малявка  стесняется своих слез  и своего
волнения.  И тогда  он вынес  банку с фотографиями и хлебными карточками  во
двор  и  показал  собравшимся  там  людям. Прочитал  им и  письмо  лесничего
Руперта. - А ты говорил, что там было золото, - сердились  люди на  Кондека,
который первым раз  57 нес по деревне новость о банке, которую нашел Зыгфрыд
Малявка.
     Кондек  съежился  и удрал домой. То же  самое сделал  и  Эрвин  Крыщак.
Только солтыс Йонаш Вонтрух не убежал со стыда и сказал:
     - Такие  хлебные  карточки  были  дороже  золота.  Не  наестся  человек
золотом,  а хлебом брюхо набьет и  жизнь  свою спасет. Разве  не убил старый
Шульц человека в лесу ради куска хлеба?
     Вечером Йоахим неожиданно  попросил  отца, чтобы тот показал  ему  свое
ружье и  научил  им  пользоваться. Доктор не  спросил, откуда  у  него вдруг
появилось такое желание, вынул из шкафа ружье, положил на стол.
     - Видимо, оно принадлежало князю Ройссу, - объяснил он. -  Это курковая
двустволка, итальянская модель "кастор" с боковым замком "холланд". Хорошая.
Прицельная. Не делает осечек. Я редко хожу на охоту, но люблю,  когда в доме
есть оружие, сам не знаю, почему...
     Йоахим  осторожно,  как  к смычку,  прикоснулся к вороненому  стволу, а
потом  убедился, что пальцы у него пахнут маслом. Он и не предполагал, что у
ружейного масла такой приятный тонкий запах и что он может  ему понравиться.
Впрочем, у ружья была прекрасная форма. Как у  хорошей  скрипки. И  оно было
необычайно легким. Тоже как хорошая скрипка.
     Макухова несколько дольше осталась в  этот  вечер в доме доктора. Меняя
Йоахиму постель в его комнате на втором этаже, она так объяснила ему все это
дело:
     - Я боялась за тебя, Йоахим,  потому что кузнец Малявка -  это страшный
человек. Потому я позвонила  твоему отцу в  Трумейки. Но тебя хранит Клобук.
Это  он превратил  золото  в  старые фотографии  и хлебные  карточки. Он это
сделал для твоего добра и для добра других людей.




     <b>О том,
     что нельзя осуждать женщину, чья любовь победила</b>


     Утром кухня  доктора  была  выстужена; не топилась  кухонная  печь,  не
крутилась  возле  нее  Макухова,  готовящая,  как  обычно,  завтрак.  Доктор
Неглович  торопливо  выпил  только  стакан  горячего чая,  вскипяченного  на
электрической плитке, и  перед  выездом  в  Трумейки навестил  дом  Макухов.
Гертруда была в своей кухоньке, пекла праздничный пирог. Ее  муж Томаш сидел
у окна и печально смотрел на дорогу.
     - Я думал, что ты заболела, - сказал доктор. Гертруда пожала плечами:
     - Такие женщины,  как я, не болеют.  Но им  может не хватить сил. Через
три дня праздники. В доме надо убраться, пол натереть и  отполировать,  обед
как следует  приготовить, потому что в первый или во второй  день  наверняка
кто-нибудь заглянет... Это уж мне не под силу. У  меня  есть свой дом и муж,
надо и о нем позаботиться.
     - Если тебе тяжело, найми женщину из деревни, чтобы  тебе помогла. Ведь
ты не  бросишь меня и Йоахима на произвол судьбы? Разве  я тебе когда плохое
слово сказал, Гертруда? Разве закрывал от тебя коробочку с деньгами?
     - Да нет. Стояла открытая. Ни разу ты не спросил, на  что я  трачу твои
деньги. И не хвалил  меня за  экономность  и  не ругал за  расточительность.
Старая  я уже и слабая, чтобы два  дома  на себе  тащить.  - Найми женщину в
деревне.
     - Что?  Какую-нибудь  грязнулю, неряху или,  того  хуже, воровку в  дом
привести?  Ведь  у нас все  стоит нараспашку, даже коробочка с деньгами.  Не
дождешься, Янек, чтобы я что-нибудь такое сделала.
     - Так как же мне быть? - спросил он нетерпеливо,  поглядывая на часы. -
Не прикидывайся, что не  знаешь, к чему я  клоню. Есть только одна  женщина,
которой  я доверяю и которая могла бы помочь.  Пригласи к  нам на  праздники
панну Брыгиду. Пригласи ее вместе с ребенком.
     -  Она  не  примет  приглашения, - сказал  он. -  Она  слишком  гордая.
Впрочем,  я не  хочу  иметь  перед ней никаких  обязательств.  Разве  ты  не
помнишь, как она меня назвала? Она сказала,  что я хряк. Я думаю, что и тебе
было бы неприятно, если  бы в моем доме крутилась в  праздники  такая особа,
как Брыгида. Это женщина  очень гордая,  я  тебе напоминаю об  этом. Она  не
захочет входить с черного хода, только с парадного.
     - Эх,  Янек,  Янек, -  улыбнулась она снисходительно.  -  Я у нее часто
бываю.  Немного  уж  осталось от ее  гордости.  Ее ждут  вторые  в ее  жизни
одинокие праздники,  потому  что она  не сказала своим родителям,  что у нее
внебрачный  ребенок.   Это   какие-то  зажиточные   хозяева.  Они   дали  ей
образование, брат  выплатил  ее  долю  в  хозяйстве заграничной  машиной.  К
счастью  для  Брыгиды, живут  они  далеко и она  может  им сказать, что  она
страшно загружена работой и поэтому не может приехать к ним на Рождество.
     - Не приглашу  я  ее, - сказал он твердо.  -  Она  назвала меня хряком.
Говоря это, он  вышел из дома Гертруды и уехал,  зная, что  Макухова сделает
по-своему.
     Когда он,  несколько  позже  обычного, вернулся  домой,  он  увидел  на
заснеженном подворье роскошную машину Брыгиды, а она сама  вместе с Иоахимом
раскладывала на снегу большой ковер из салона. Макухова предпочитала чистить
ковры в снегу.
     Он сухо сказал Брыгиде "день добрый" и, как был, в  куртке и в шапке из
барсука,  закрылся  в  своем врачебном  кабинете, который уже накануне велел
исключить из предпраздничной уборки.
     Спустя минуту в кабинет вошла Брыгида.
     - Большое вам  спасибо  за то,  что вы  пригласили меня  с  ребенком на
праздники в ваш дом,  доктор, - сказала она, слегка покраснев. - Жаль, что у
вас не хватило  смелости передать это приглашение  лично, хоть  вы и были  в
Трумейках  в нескольких шагах от  моей  квартиры. Несмотря на это, я приняла
приглашение,  потому  что  люблю  Гертруду  и  люблю  вашего  сына  Йоахима.
Сознаюсь, что меня ждали печальные, одинокие праздники.
     Доктор стиснул  губы. Он отыскал  взглядом глаза Брыгиды, но не нашел в
ни