-----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Н.Тренева. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------








   Спустя много  лет  после  событий,  с  которых  начинается  эта  книга,
представители авиационной компании, расследовавшие вместе с полицией штата
причины катастрофы, осматривали вещи, незадолго перед тем разлетевшиеся по
склону горы, и нашли старый  любительский  снимок  в  сумочке  Марго.  Эта
ярко-красная сумочка, как и небольшой чемодан  и  прочие  чудом  уцелевшие
дорогие безделушки - они, очевидно, выпали из самолета еще  до  взрыва,  -
поражали   своей   безмятежной   жизнестойкостью,   присущей    предметам,
сохранившимся после катастрофы. Сумочка Марго стоимостью в девяносто  пять
долларов лежала на столе экспертизы, безмолвно свидетельствуя о  том,  что
вещи долговечнее людей, то есть о самой древней истине в короткой  истории
человечества.
   Само собой, дамская сумочка ценою в девяносто  пять  долларов  в  любые
времена неизбежно  попадает  под  рубрику  предметов  роскоши.  Катастрофа
произошла в 1929 году, в самую веселую, золотую пору процветания. Но  даже
и тогда красная  сумочка  казалась  вещью  необычной,  могла  принадлежать
только очень богатой даме, и трудно было установить какую-либо связь между
ее покойной владелицей и девушкой на любительском снимке,  сделанном  пять
лет назад. В списке пассажиров Марго, разумеется, числилась  под  фамилией
мужа, и эта фамилия сразу же объясняла, почему Марго могла покупать  такие
дорогие сумочки, но никому и в голову  не  пришло,  что  существует  некая
связь между женщиной, носившей эту фамилию, и выцветшей надписью "МЭЛЛОРИ"
на вывеске гаража, под которой на снимке стояла юная троица.
   "Братья Мэллори. Гараж", - гласила  Вывеска  над  двустворчатой  дверью
старого сарая, а у порога между двумя юношами  стояла  молодая  девушка  с
веселым и лукавым лицом. Все трое слегка щурились от солнца  и  улыбались.
Фамильное сходство, вплоть до застенчивых улыбок, сразу бросалось в глаза,
как на портретах юных Медичи, еще не достигших вершины своего  могущества.
Молодые люди, вернее долговязые мальчики, высились рядом с  Марго,  оба  в
рубашках с открытым  воротом,  которые  в  наш  век  заменяют  латы  эпохи
Возрождения. Кен скорчил величественно-надменную гримасу, а младший  брат,
самый высокий из всех, стоявший слева от Марго, неуклюже  засунул  руки  в
карманы; его глубоко сидящие  глаза  смотрят  прямо  в  объектив  с  умной
настороженностью, но улыбка у  него  грустная  и  милая,  какая  бывает  у
некрасивых юношей.
   Марго взяла братьев под руки, словно понуждая их идти вперед; казалось,
она остановилась на минуту, чтобы сняться, но, как только щелкнет  затвор,
тут же повлечет их дальше даже не оглянувшись на оставленный позади гараж.
Она стремилась к цели, находившейся где-то далеко  за  горизонтом,  -  там
начиналась золотая страна, в  существование  которой  верило  ее  жаждущее
сердце. Кен, сделав гримасу, все же выставил  ногу  вперед,  словно  решив
идти за сестрой, куда бы она ни повела, но Дэви,  самый  высокий  из  них,
упрямо стоял на месте. Казалось даже, будто он отстал от них, на самом  же
деле он был чуть впереди.
   В атмосфере внезапной смерти  веселая  отвага  этой  маленькой  дешевой
фотографии вызывала щемящее чувство. На  ней  были  запечатлены  три  юных
существа, полные надежд, молодого задора и высоких стремлений, а также все
их скромное достояние - кроме самого главного. Тут был гараж, дававший  им
средства к существованию, одежда, которую они носили, ибо, кроме того, что
было на них, они почти ничего не имели, и тут же виднелась передняя  часть
старенького двухместного "доджа"  с  вымпелом  инженерного  факультета  на
ветровом стекле.
   Самого  главного  их  достояния,  которое  не   было   запечатлено   на
фотографии, не видел еще никто, - оно пока  что  представляло  собой  лишь
идею, созревшую в  головах  братьев:  несколько  чертежей  да  расчетов  в
записной книжке. Идея эта, однако, послужила для Марго мостом, по которому
она меньше чем за пять лет  пришла  от  жалкого  гаража  в  среднезападном
городишке  к  обладанию  девяностопятидолларовой  сумочкой   и   фамилией,
знакомой всем, кто хоть иногда заглядывал в финансовую хронику, а потом  -
к бессмысленной смерти при аварии пассажирского самолета-люкс.
   Если бы люди, расследовавшие катастрофу, каким-нибудь образом узнали  о
существовании этой идеи, то в те дни, в 1929 году, они все равно ничего не
смогли бы уразуметь, хотя двадцать лет спустя и для них и для всей  страны
плоды этой идеи стали  делом  настолько  привычным  и  обыденным,  хотя  и
непостижимым, что они с трудом припоминали время, когда  ничего  подобного
еще не существовало.
   Вместе  с  губной  помадой,  пудреницей,   носовым   платком,   дамским
портсигаром и пачкой банкнот на  сумму  в  сто  пятьдесят  долларов  -  на
дорожные расходы - непонятная старая фотография переходила из рук в  руки,
пока не дошла до регистратора страховой компании. Он занес ее в  список  и
хотел было бросить на кучку вещей, но вдруг остановился, неизвестно почему
обеспокоенный напряженной пытливостью  взгляда  Дэви,  самого  младшего  и
самого высокого из этой троицы. Но кто-то подтолкнул регистратора  локтем,
и маленький квадратик глянцевитой бумаги полетел на стол. Вещи  сложили  в
большой пакет, надписали имя и фамилию погибшей пассажирки  и  запечатали,
чтобы отослать мужу и братьям, которые ждали Марго, не зная,  что  ее  уже
нет в живых. Они ждали ее,  чтобы  вместе  отпраздновать  свершение  самой
заветной ее мечты.
   И не только регистратор, но  и  многие  другие  задерживали  взгляд  на
снимке, с которого глядел на них Дэви Мэллори, застенчивый  двадцатилетний
юнец, и  невольно  задумывались.  Вот  почему  эта  повесть,  в  сущности,
является повестью о Дэви. И если Марго толкала и влекла братьев вперед,  а
Кен более чем охотно готов был следовать за нею,  то  Дэви  видел  гораздо
дальше, чем брат и сестра. Он видел тот же горизонт, что и они, но за этим
горизонтом ему открывались совсем другие  дали,  где  не  было  солнечного
света и не было места ни любви, ни гордости, ибо, кроме неясного свершения
надежд, переполнявших их сердца, ему виделось и многое другое.
   И уже в те времена в глазах  Дэви  была  тень  предельной  человеческой
скорби. Встретясь с Дэви, вы потом не раз думали о  нем,  смутно  понимая,
что этот юноша предвидит все самое тяжкое, что ждет впереди не только его,
но и вас, и каждого, кто живет в наше время и кто будет жить после нас. Но
спрашивать, что он видит, как-то не хотелось.


   Историю Дэви Мэллори, по справедливости, нужно начинать не с рассказа о
нем самом или о его сестре Марго и даже не о его божестве - старшем  брате
Кене. Она начинается с появления в их жизни человека,  встреча  с  которым
определила их и его собственное  будущее;  так  иногда  путешественник  во
время долгих странствий проезжает через незнакомый город, с виду ничем  не
отличающийся от сотни других городов, мелькавших на его  пути,  а  в  этом
городе взглянет на обсаженную деревьями улицу, ничем  не  отличающуюся  от
других улиц, и его не кольнет предчувствие, что когда-нибудь один из домов
на этой улице в этом безымянном городе  будет  его  пристанищем  до  самой
смерти.


   Этот день в конце 1925 года начался для Дугласа Волрата точно  так  же,
как все предыдущие дни. Он проснулся рано, полежал,  уставясь  в  потолок,
потом одним рывком соскочил с кровати. Этот большой  дом  всего  несколько
недель назад был куплен для Волрата его секретарем  заочно,  по  телефону.
Указания были  следующие:  "Что-нибудь  приличное,  вот  и  все.  Побольше
комнат, хорошо оборудованная кухня и  кладовые,  не  меньше  трех  ванных,
уединенное местоположение, но не слишком далеко от города.  Если  из  окон
будет красивый вид, тем лучше, но в общем  это  не  имеет  значения".  Для
Волрата ничто не имело значения, кроме  авиационного  завода,  который  он
недавно присоединил к своей коллекции промышленных предприятий.
   Он встал,  как  обычно,  ощущая  в  душе  какой-то  осадок,  словно  от
неизлитой накануне злости, и непонятное  беспокойство,  которое  вынуждало
его спешить, спешить, спешить, будто в состязании на  скорость,  не  зная,
что за приз он получит, если победит, и  какая  кара  его  ждет,  если  он
проиграет. Он всегда просыпался с таким ощущением. Сколько он себя помнил,
они никогда не покидало его. Это был один из признаков, по которым Волрат,
пробуждаясь, узнавал самого себя.
   Его слуга Артур давно уже был на ногах. Волрат с вежливым  безразличием
бросил "доброе утро", потом быстро и безмолвно съел завтрак.  Перед  домом
на  длинной  асфальтовой  дорожке  под  солнцем  чудесного  утра   блестел
ожидавший его автомобиль. И только сев за руль,  Волрат  начал  испытывать
некоторое умиротворение.
   На длинном  низком  открытом  "кэнинхеме"  он  развил  слишком  большую
скорость для такой дороги, но все же держался  известного  предела,  чтобы
грузную машину не бросало из стороны в сторону.  Она  летела  вперед,  как
ярко-голубая  игла,  пыль  вилась  за  ней  толстой  бурой  нитью.  Волрат
постепенно успокаивался, с удовольствием ощущая мягкие толчки  шин,  рокот
мотора и хлещущий ветер. Надо было чем-то  дубасить  по  всем  своим  пяти
чувствам, чтобы утолить жадное  нетерпение,  в  последние  годы  неизменно
овладевавшее им каждый раз, когда он затевал какое-нибудь предприятие.
   В течение нескольких недель со дня своего приезда Волрат позволил  себе
быть чем-то вроде ученика при инженерах, перешедших к нему  по  наследству
от прежнего владельца. С нынешнего дня он намеревался взять власть в  свои
руки, Он обладал гораздо большей  уверенностью  в  себе  и  более  твердым
сознанием  своего  финансового  могущества,  как  унаследованного,  так  и
благоприобретенного,  чем  многие  люди  вдвое  старше  его.  Но   в   это
великолепное утро он чувствовал себя юным и знал, что таким  останется  на
всю жизнь. Он неуязвим. Вот если сейчас, сию минуту он поддастся порыву  и
разобьет машину о придорожное дерево, то нет  сомнения,  что  он  выскочит
из-под обломков без единой царапины и как ни  в  чем  не  бывало  зашагает
дальше.
   Шоссе прямой серой полоской убегало на юг, то вздымаясь,  то  опускаясь
между буйно зеленеющими холмами  фермерских  земель.  Проезжая  по  самому
центру страны и мысленно видя на тысячи миль в ту и другую сторону, Волрат
чувствовал себя всемогущим. Слева под утренним солнцем  лежали  зеленеющие
квадраты полей вперемежку с амбарами, силосными башнями;  они  тянулись  к
востоку, через сотни дымных городишек,  подступали  к  мириадам  мерцающих
окон Нью-Йорка и перекатывались  дальше,  к  тонущему  в  солнечной  дымке
побережью Ист-Хэмптона. Волрат знал каждый дюйм этих  пространств.  Справа
до горизонта расстилались пастбища, за ними - две  тысячи  миль  пшеничных
полей, потом терриконы возле шахт и горы, горы до самого Сан-Франциско.  И
всюду вокруг, на всем континенте, Волрат чувствовал  приглушенное  кипение
людской  деятельности.  Казалось,   скрытая   жизненная   энергия   страны
заставляет трепетать прозрачный утренний воздух. Потребность  спешить  так
жгла Волрата, что утренняя поездка в город была для него досадной  потерей
времени; и лишь ощущение плавной мощи машины скрашивало этот путь.
   Он вдруг понял, что любит  свою  машину;  эта  мысль,  долго  таившаяся
где-то, в подсознании, словно ожидая своего часа, озарила его, как вспышка
магния. Волрат представил себе, как он говорит: "Знаете,  были  у  меня  в
свое время "кадиллаки", "роллс-ройсы" и "изотты", но  все  они  ничего  не
стоят по сравнению с этой малюткой".
   И тут же на него нахлынуло мучительное юношеское смущение.  Разумеется,
так сказать мог только хвастливый пошляк, и  в  данном  случае  совершенно
неважно то, что человек двадцати пяти  лет  от  роду  действительно  имеет
право  говорить  "в  свое  время".  А,  черт!  Волрат   терпеть   не   мог
мальчишества, свойственного молодости.
   Мимо промелькнул щит с надписью:

   "Добро  пожаловать  в  Уикершем.  -  Чудо-город.  -  Промышленность.  -
Культура.  -  Государственная  деятельность.  -  Торговая  палата  столицы
штата".

   Машина легко взяла следующий подъем, и с  холма  перед  Волратом  вдруг
открылся сверкавший на солнце игрушечный  городок.  Петляющий  спуск,  еще
подъем, длинный, под углом в девяносто градусов, зигзаг - и городок бросил
под колеса машины  булыжную  мостовую,  потом  двинул  на  Волрата  справа
трамвайную линию, делавшую в этом месте  поворот,  чтобы  преградить;  ему
путь. Но Волрат охотно принял вызов и перехитрил городок.
   Он выехал на трамвайную линию  и  помчался  вдоль  отливающих  шелковым
блеском стальных рельсов.
   Немного погодя он взглянул  на  щиток  со  счетчиками  и  циферблатами.
Стрелка бензоуказателя приближалась к "Пусто". В конце неказистой улицы он
заметил гараж с бензиновой колонкой и подрулил к нему.
   Вывеска гласила: "Братья Мэллори. Гараж".
   Это был старый сарай,  давно  некрашенный,  заклеенный  объявлениями  и
рекламными плакатами. Двустворчатая дверь была заперта на засов.
   Волрат хотел было ехать дальше,  но  тут  открылась  небольшая  боковая
дверь, и на солнечный свет вышла девушка лет двадцати  пяти.  У  нее  было
нежное, чуть заостренное книзу лицо, с немного выдающимися скулами. Из-под
низко надвинутой зеленой шляпки ("Ох,  и,  тут  "Зеленая  шляпа"!"  [роман
Майкла Арлена, популярный в двадцатых годах], - подумал Волрат)  виднелись
светло-каштановые кудряшки и серые слегка раскошенные глаза со спокойным и
терпеливо  умным  взглядом.  Губы  ее  были  изогнуты  в  легкой,  как  бы
обращенной внутрь улыбке, - так улыбается пригревшаяся  на  солнце  кошка,
которую забавляет этот мир, не подозревающий о том, как он  стар.  Девушка
была одета тщательно, но бедновато; неся в руках сумочку,  она  натягивала
на ходу перчатки. "Хорошо держится, -  снисходительно  подумал  Волрат,  -
даже слишком хорошо для девушки из рабочей среды". Он молча глядел на  нее
со своего низкого трона, ожидая, пока она его заметит.
   Девушка замедлила шаг, взглянула на него, потом на машину и, не выказав
никакого удивления, пошла дальше, будто такие машины ей приходилось видеть
каждый день. Он знал, что это не так.
   - А что, механик  в  гараже?  -  Голос  его  был  тверд  и  подчеркнуто
безразличен.
   Девушка остановилась и, разглаживая пальцами надетую перчатку,  подняла
на него глаза, видимо, нисколько не удивляясь тому,  что  он  заговорил  с
нею, как не удивилась и его появлению.
   - Мальчики ушли на весь день в  университет.  Гараж  закрыт.  Тут  есть
другой, до него примерно с милю по той улице, что ведет к центру. - У  нее
был низкий ясный голос.
   - А если у меня не хватит бензина на эту милю?
   Девушка как бы взвесила издевку, скрывающуюся за его корректностью,  но
выражение ее лица не изменилось. Она бросила взгляд  на  ручные  часики  и
быстро сдернула перчатки. Руки у нее были маленькие, но, видно, знакомые с
черной работой.
   - Ладно, - сказала она. - Сколько вам?
   - Но, послушайте! У меня и в мыслях не было...
   -  Не  беспокойтесь,  пожалуйста.  -  Судя   по   добродушно   шутливой
настойчивости, с какой девушка произнесла эти слова, она знала, что у него
_была_ такая мысль. - Я ведь это часто делаю. Я,  между  прочим,  привыкла
управляться здесь одна.
   Девушка  небрежно  положила  сумочку  и  перчатки  на  блестящее  крыло
автомобиля, возле маленькой фары в форме пули. Волрат молчаливо  снес  это
дерзкое прикосновение к его машине и сделал вид, будто ничего не замечает.
Затем он откинулся на спинку сиденья, предоставив девушке обслуживать его.
Должно быть, она легко согласилась бы пообедать вместе или  прокатиться  в
машине, сказал он себе, мстя ей за пренебрежение к его достоинству.
   - Вы что же, одна из братьев Мэллори? - спросил он.
   Девушка  улыбнулась  в  ответ,  и  Волрат   даже   растерялся   -   так
непосредственна была эта улыбка. Ему перестало казаться, что ее  спокойная
сдержанность была лишь средством привлечь его внимание.
   - Я -  сестра  Мэллори,  -  засмеялась  девушка,  поворачивая  рукоятку
насоса. Ее тонкие пальцы ловко справлялись с работой. Нежное,  заостренное
книзу лицо порозовело от напряжения. - Я служу в  городе.  Здесь  работают
Дэви и Кен, когда у них нет лекций в университете. А сейчас они  готовятся
к выпускным экзаменам.
   В  этом  неожиданно  словоохотливом  объяснении  сквозила  гордость  за
братьев, которая как бы совсем вытеснила Волрата из поля  зрения  девушки.
Уязвленное самолюбие заставило его сказать:
   - Передайте им, когда закончат курс, пусть  обратятся  на  новый  завод
Волрата. Мне, возможно, понадобятся инженеры.
   Но в ту же секунду все его чувства яростно взбунтовались  против  этого
плохо скрытого бахвальства, и  вспышка  злости  сменилась  краской  стыда.
Волрат взглянул на девушку, проверяя, догадалась ли она, что он  чуть-чуть
не  выставил  себя  полным  дураком.  Глаза  их  встретились,  и   девушка
отвернулась - не от смущения, а просто потому, что он  не  вызывал  в  ней
никакого интереса.
   Девушка наполнила бак бензином. Расплатившись,  Волрат  молча  смотрел,
как она тщательно вытирает руки тряпкой, Перчатки и сумочка все еще лежали
на крыле машины. Да, девушка не торопилась, однако Волрат не мог подметить
и следа рассчитанной дерзости в ее невнимании к нему.
   - Давайте я подвезу вас в город. Мне ведь  все  равно  проезжать  через
площадь.
   - Нет, спасибо. - И опять ее лицо  осветила  непринужденная  улыбка.  -
Трамвайная остановка совсем рядом.
   Решительный отказ заставил его снова принять официально вежливый тон.
   - Ну, как угодно, я хотел отплатить услугой за услугу.
   - О, я понимаю, - сказала девушка, и Волрат окончательно убедился,  что
она смотрит как бы сквозь него.
   - Спасибо за бензин, - бросил он, включив взревевший  мотор,  и  быстро
отъехал от гаража. Сердито сжимая руль, Волрат не  оглядывался  назад.  Он
знал - будь  машина  поменьше  или  победнее,  девушка  не  отказалась  бы
поехать; он ясно представил себе, как она  идет  к  трамвайной  остановке,
затаив усмешку в чуть раскошенных глазах и слегка приподнятых уголках рта.
   И не из-за того, что сказала она или он, а потому,  что  она  заставила
его почувствовать нечто такое, что ему было трудно  выразить  словами,  он
мысленно погрозил ей кулаком и пробормотал:
   - Ну, ты мне за это заплатишь, малютка!


   Через  два  дня  в  девятом  часу  утра  сверкающий  "кэнинхем"   опять
остановился на улице возле гаража Мэллори. Как и в прошлый раз, двери были
заперты. Волрат, не раздумывая, нажал кнопку сигнала,  настойчивым  гудком
требуя обслуживания - сегодня его просто распирала буйная энергия.
   На заводе он с блестящим успехом добился, чего хотел. Пришлось  уволить
всего двух человек, чтобы подавить ропот недовольства; и теперь он  крепко
держал власть в своих руках.
   Девушка из гаража все еще не давала ему покоя, но он уверял  себя,  что
она произвела на него впечатление только потому, что  в  то  утро  он  был
по-особому настроен. Надо еще раз взглянуть на нее - вот и все.  Вероятно,
она в  конце  концов  окажется  обыкновенной  барышней  из  универсального
магазина.
   Не прошло и минуты, как Волрат потерял терпение. Он вышел из  машины  и
зашагал к боковой двери, злясь на девушку, заставлявшую его ждать, но  еще
больше на самого себя - за то, что это его задевает.
   Волрат  толкнул  дверь  и  очутился   в   тихой   темноте,   насыщенной
разнообразными запахами: пахло машинным маслом,  бензином  и  застоявшейся
солодовой терпкостью сена и фуража, хранившегося здесь много лет назад. На
рекламном плакате "Батареи Эксайд" внизу было написано от  руки:  "Накачка
камер  -  50  центов".  Волрат  слегка  вытянул  шею:  полуоткрытая  дверь
загораживала от него единственный источник  света  -  лампочку,  бросавшую
тускло-желтый конус света на шаткий стол, заваленный раскрытыми книжками -
по-видимому, техническими учебниками.
   Молодой  человек,  сидевший  в  полумраке  у  стола,  приложив  ко  рту
карандаш, поднял на него глаза. Механик оказался юношей  лет  двадцати,  с
глубоко сидящими голубыми  глазами;  на  лице  его  было  не  то  нарочито
дерзкое, не то крайне озабоченное выражение. Волрат чуть было не спросил о
девушке, но вовремя спохватился, так что, по  крайней  мере,  не  оказался
дураком в собственных глазах.
   - Как насчет бензина? Я спешу.
   Механик лениво бросил карандаш на  стол  и,  как  бы  обдумывая  ответ,
проследил глазами за его падением.
   - Если двери закрыты, значит мы не обслуживаем. - У него  был  приятный
низкий голос,  в  котором  слышалась  терпеливая  настойчивость,  с  какой
взрослые втолковывают очевидные истины детям. - Мы откроемся через час.
   - А кроме вас разве никого нет?
   - Дежурю я один, начну работать через час. - Юноша неторопливо  вскинул
на Волрата голубые глаза.
   Волрат  смутно  различил  несколько  полуразобранных  для  капитального
ремонта машин. Вдоль одной  стены  стоял  изрядно  поцарапанный  стол  для
инструментов, виднелись очертания двух станков - токарного и сверлильного.
Сломанная рессора, прислоненная к столбику, напоминала ненатянутый лук,  а
фарфоровые запальные  свечи,  лежавшие  на  поддоне  картера,  отсвечивали
мягкими белыми бликами. Дальше валялись собранные в кучу старые покрышки и
бесформенные круги - ненакачанные камеры. На другом, еле освещенном, столе
были в беспорядке навалены части радиоприемников, наушники  и  самодельные
детали. Все, что Волрат тут видел, обонял или ощущал, казалось ему липким,
убогим и жалким.
   - Да что вы за народ! -  вдруг  вспыхнул  он.  -  Третьего  дня  я  тут
проезжал - у вас было закрыто. Сегодня - опять закрыто. Что за черт, разве
вы не нуждаетесь в заработке?!
   В тусклом свете лампочки механик устремил на него  пристальный  взгляд,
потом негромко  рассмеялся  и  встал  с  ленивой  и  своеобразной  грацией
высокого человека.
   - Заработок - это главная наша забота, - сказал он с грустной усмешкой.
- Ладно, бензин вы сейчас получите.
   Снаружи, при ярком свете солнца, оказалось, что юноша  на  голову  выше
Волрата и что лицо у него тонкое, длинное и угловатое. В  левой  руке  он,
как игральные  карты,  держал  раскрытую  книжку.  В  углах  его  рта  еще
трепетала улыбка. Когда он увидел машину, улыбка исчезла,  но  во  взгляде
блеснуло критическое любопытство. Он подошел к переднему колесу,  нагнулся
и легонько провел  рукой  по  шине  и  ободу.  На  лице  его,  по-прежнему
приветливом, мелькнуло такое выражение,  будто  он  что-то  сообразил,  но
делиться своей догадкой, видимо, не  собирался.  Волрату  вдруг  пришло  в
голову, что, при всей своей  страстной  любви  к  машине,  он  не  слишком
внимательно ухаживает за ней, и  вот  сейчас  результаты  его  небрежности
хладнокровно отмечены этим юношей.
   - Сколько вам бензина? - спросил Дэви выпрямляясь.
   - Полный бак. - Волрат счел за лучшее не замечать учиненного  механиком
осмотра.
   Сунув книгу подмышку, Дэви  приладил  шланг,  повернул  кран  и,  снова
вытащив  книгу,  принялся  читать,  ловко  перелистывая  страницы.  Волрат
нетерпеливо шевельнулся.
   - Насколько мне известно, в этом городе жил покойный Нортон  Уоллис,  -
заметил он, припоминая изданную  Торговой  палатой  брошюрку,  которую  он
когда-то перелистал и бросил.
   - Уоллис и сейчас тут живет, - сказал Дэви,  продолжая  читать.  -  Он,
правда, очень стар, но далеко не покойник. Вон там, на холме, его  дом.  -
Потемневшие глаза юноши вдруг оторвались от книги и взглянули прямо в лицо
Волрату. - Он великий человек, - спокойно  произнес  Дэви,  как  бы  желая
утвердить свою позицию на случай разногласий.
   - В прошлом, видимо, был великим, - сказал Волрат.
   - И сейчас тоже. Люди треплют его имя, а чем он велик - даже не  знают,
да им и дела нет. Если бы не та работа, что он проделал сорок  лет  назад,
вы  бы  сейчас  не  разъезжали  в  таком  автомобиле,  и  вообще   никаких
автомобилей не было бы. Он опередил свое время,  вот  что.  И  наше  время
тоже, - добавил  Дэви.  Бросив  взгляд  на  циферблат  колонки,  он  снова
уткнулся в книгу. Волрат немного выждал, потом опять обратился к нему:
   - Значит, он и сейчас работает?
   - Каждый божий день. - Книга не помешала  Дэви  ответить,  а  ответ  не
помешал чтению. Он перевернул еще одну страницу.
   - У него бывает кто-нибудь?
   - Я навещаю его каждый день. Либо я, либо мой брат. По утрам.
   - Вы у него работаете?
   - Я его навещаю, - повторил Дэви, взглянув  на  Волрата.  -  Мы  с  ним
друзья.
   И Дэви опять погрузился в чтение.  Через  несколько  минут  стрелка  на
циферблате остановилась, и юноша, как бы очнувшись, снова стад приветливым
- так же внезапно, как тогда, в гараже, когда, негромко  рассмеявшись,  он
мгновенно согнал с себя озабоченность.
   - Моя сестра обратила внимание на вашу машину.
   - Да что вы! - отозвался Волрат с почти неуловимой иронией.
   - Она говорит, у вас переднее колесо разболталось.
   - Вот как?
   - Но это неверно. Я целый месяц наблюдаю за вами - вы часто  проезжаете
мимо. Просто неправильный развал колес. Их надо отрегулировать.
   Волрат сел в машину: черта с два он даст мальчишке заработать.
   - Как-нибудь в другой раз. У меня нет времени.
   - У меня тоже, - ответил Дэви.
   Прижав к себе книгу скрещенными  на  груди  руками,  он  окинул  машину
оценивающим взглядом и вдруг улыбнулся с такой же непосредственностью, как
улыбалась его  сестра.  В  этой  улыбке,  придававшей  его  лицу  немножко
застенчивое  выражение,  была  необычная   для   мужчины   обезоруживающая
прелесть.
   - Что ж, машина действительно славная, - сказал он.
   Волрат улыбнулся и взглянул на юношу, ибо, хотя в словах  его  не  было
ничего неожиданного, тон, каким они были произнесены, придавал  им  другой
смысл.
   - Вы сказали это так, будто собираетесь купить себе такую же.
   Дэви порозовел, затем  улыбнулся,  словно  довольный  тем,  что  Волрат
наконец-то кое-что понял.
   - Это отчасти верно, - задумчиво сказал он. - По крайней мере  нечто  в
этом роде хочет купить мой брат. Чего хочу я, мистер Волрат,  я,  кажется,
еще и сам не знаю.
   Услышав свое имя, Волрат невольно приоткрыл рот и молча посмотрел вслед
долговязому юноше. Волрат был поражен, поняв, что этот механик  все  время
знал, с кем говорит, - это обстоятельство придавало его словам совсем иную
окраску. Одно дело, если человек  сдержанно  и  независимо  ведет  себя  с
незнакомцем. И совсем иначе это выглядело в глазах Волрата, если  человек,
знавший его имя, как бы делал одолжение, продавая ему бензин, читал книжку
в  его  присутствии,  небрежно  намекнул,  чтобы  он  чинил  свою   машину
где-нибудь в другом месте, и затем польстил, дав  ему  понять,  что  такая
машина подошла бы любому механику из гаража, но  недостаточно  хороша  для
его брата.
   Третьего дня Волрат имел все основания думать, что сдержанность  сестры
- напускная и нарочитая, но в ее брате - и сегодня он это сразу понял - не
было ничего искусственного. Волрат, задумавшись, медленно поехал по улице.
Некоторое время он сам не знал, о чем думает, но твердо сознавал одно:  он
испытывал бы мучительную неловкость, если бы этот мальчик работал у  него.
Никогда ни один человек не вызывал у него  подобного  ощущения,  подобного
протеста,  продиктованного  страхом;  и  на  Волрата   нахлынуло   неясное
смятение, словно он что-то проглядел в себе, что-то необычайно важное.


   Слегка пригнувшись, чтобы пройти в дверь, Дэви вернулся  в  гараж,  как
всегда и не подозревая о произведенном им впечатлении. Он привык  к  тому,
что люди оборачиваются вслед его старшему  брату,  и  никогда  не  замечал
людей, оглядывающихся на него. Что бы ни занимало его в  данную  минуту  -
человек,  идея  или  изобретение,  которому,  быть   может,   не   суждено
осуществиться, но детали которого Дэви тщательно  разрабатывал  в  уме,  -
думы об этом поглощали его целиком, и он был глух, слеп и туп в  отношении
всего остального.
   Дэви бросил учебник на кучу  книг,  беспорядочно  наваленных  на  стол.
Следующие полчаса  предстояло  посвятить  ежедневному  визиту  -  это  был
ритуал, установленный много лет  назад.  С  недавнего  времени  Дэви  стал
побаиваться этого путешествия на холм, но, тем не  менее,  налил  в  бачок
пять галлонов авиационного бензина и взял  пятигаллоновую  банку  ацетона,
которую накануне притащил из  университета,  заплатив  за  нее  из  своего
кармана,  хотя  Нортон  Уоллис  без  труда   мог   позволить   себе   этот
незначительный расход. Впрочем, Дэви и в голову не приходило, что Уоллис у
него в долгу.
   Взяв обе банки, Дэви вышел на залитую солнцем  улицу.  Ноша  оттягивала
ему худые плечи, но это было ничто по  сравнению  с  тяжестью  на  сердце,
которая возникала каждый раз, когда Дэви подымался на пологий  холм,  куда
выходили задние дворы Прескотт-стрит.


   Солнце расстелило лучи  на  пороге,  у  которого  остановился  Дэви,  и
светлыми  квадратами  лежало  на  заставленном  всевозможными  механизмами
бетонном полу мастерской. Из окошек  и  застекленного  отверстия  в  крыше
лилось  золотое  сияние,  оно  отражалось  в  полированных   металлических
поверхностях и гранях, то тут, то там зажигая огненные  точки.  Солнце  не
разбиралось ни во времени, ни в моде. Оно заливало светом рукоятки и блоки
нового   фрезерного   станка,    удостоенного    одобрения    Кливлендской
станкостроительной компании, и так же ярко горело  на  старим  лэмпортском
токарном станке, украшенном витиеватой надписью: "Хартфорд - 1878", - ныне
музейной редкости, с панталончиками из железных листьев на ножках, которые
оканчивались массивными львиными лапами. Станок в свое время переделывался
раз десять в угоду изменчивой фантазии Уоллиса и до  сих  пор  служил  для
обточки некоторых специальных деталей, Ни  станок,  ни  его  украшения  не
могли казаться старомодными человеку семидесяти восьми лет.
   Когда Дэви показался на пороге, старик  не  поднял  глаз  от  маленькой
медной трубочки, которую рассматривал сквозь увеличительное  стекло.  Даже
сидя на табуретке, он казался высоким и как бы ссутулившимся под  тяжестью
своих широких плеч. Его большую розовую лысину окаймляла  бахромка  седых,
давно нестриженных волос. Лицо у него было  длинное,  костлявое,  мясистым
был только большой нос с горбинкой. Он не видел дальше, чем  на  несколько
футов перед собой, но упрямо отказывался носить очки. Поднеся  трубочку  к
самому носу, он медленно поворачивал ее в пальцах.
   - Кен? - ласково окликнул он. - Это ты, сынок?
   - Нет, - с деланной  шутливостью  отозвался  Дэви,  втаскивая  банки  в
мастерскую. - И вы отлично знаете, что это не Кен.
   Уоллис обернулся, раздосадованный тем, что не удалось утолить  мелочную
злость, которая в последнее  время  часто  вспыхивала  в  нем  без  особых
причин. Он швырнул металлическую деталь на стол.
   - Ты что, хочешь сказать, что Кен не дает себе труда навещать меня?
   Дэви поставил банки на пол возле модели ракетного двигателя.
   - Ничего подобного, - спокойно ответил он. - Кен приходит к вам  ничуть
не реже, чем я. Как получилась насадка?
   - А тебе что за дело? - огрызнулся Уоллис, поворачиваясь к нему спиной.
- Прекрасно получилась.
   - Конус пригнан хорошо?
   - Прекрасно.
   - Шнековый питатель работает?
   - Прекрасно, - рявкнул Уоллис. - Говорю: прекрасно. Отвяжись.
   Дэви, как ни в чем не бывало, принялся за работу; он знал, что  старику
сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались  два
совершенно разных существа. Внутри него живет  строгий,  скупой  на  слова
человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в
тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную  работу  над  двигателем
внутреннего сгорания. Снаружи - скрюченная ревматизмом  оболочка,  старик,
подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро  отдающий
свою любовь,  -  человек,  девять  лет  назад  пригревший  трех  голодных,
убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои
молодые годы. И этот второй человек настойчиво  звал  к  себе  из  Милуоки
осиротевшую родную внучку - девушку, с родителями  которой  другой  Нортон
Уоллис почти не знался за отсутствием времени.
   Дэви обращался только к другому, молодому Уоллису, чем доводил  старика
до отчаяния, ибо сколько бы тот ни хлопал руками по  бедрам,  с  каким  бы
озлоблением ни срывался с  места,  ничто  не  могло  прервать  проникнутой
полным взаимопониманием беседы, которая происходила между чужим, живущим в
нем человеком и этим длинным,  костлявым,  восторженно  глядящим  на  него
мальчишкой. Уоллис бросил через плечо:
   - И не выливай из банок! Я сам это сделаю. Ты вечно все расплескиваешь.
   Дэви уже отвинтил крышки и пошел по мастерской, наполняя один за другим
бачки моторов, Уоллису было трудно поднимать тяжести, поэтому Дэви  и  Кен
всегда  находили  предлог,  чтобы  сделать  за  него   работу,   требующую
физической силы.
   - Придется вылить, - ответил Дэви. - Банки я должен взять с собой.
   - Так, по крайней мере, будь аккуратнее.
   - Я всегда аккуратен.
   Старик близоруко прищурился в том  направлении,  где  булькал  льющийся
через воронку ацетон.
   - Ты считаешь, что последнее слово всегда должно остаться за  тобой?  -
сварливо спросил он.
   - Нет, - сказал Дэви. - Уступаю его вам.
   Уоллис только хрюкнул от злости, затем, сжав губы,  снова  принялся  за
работу.
   Жидкость с громким бульканьем лилась из наклоненного бачка,  в  воздухе
распространился леденящий резкий запах ацетона. Дэви отступил назад, чтобы
не дышать испарениями, и оперся рукой о токарный станок. И вдруг в  памяти
его всплыл рисунок,  изображавший  древнегреческий  город.  Слово  "город"
всегда вызывает представление о чем-то величественном, но эта кучка  белых
зданий могла бы свободно  уместиться  на  Кэпитол-сквер  в  Уикершеме.  На
улицах виднелись человеческие фигурки в белых  туниках,  и  Дэви  когда-то
всматривался в них с огромным любопытством: ведь это были люди, жившие три
тысячи лет назад. Он сдвинул брови, не понимая, откуда вдруг  взялось  это
воспоминание, и  шевельнул  рукой.  Пальцы  его  скользнули  по  токарному
станку, и  Дэви  внезапно  понял,  что  это  прикосновение  заставило  его
вспомнить о человеке по имени Глаукон,  который  изобрел  токарный  станок
именно в ту эпоху и именно в таком городке.
   Этот Глаукон изобрел также и якорь; и вот вскоре его  сограждане  стали
заплывать в скалистые бухточки, где другие корабли  не  могли  устоять  на
месте. А чтобы охранять богатства,  которые  его  родной  город  нажил  на
торговле, Глаукон изобрел  замок  и  ключ.  Капитан  океанского  парохода,
вошедшего в порт, слесарь да фабрике площадью  в  десять  акров  и  хозяин
дома, запирающий входную дверь, не знают имени изобретателя,  да  им  и  в
голову не приходит поинтересоваться этим, но за их спиной  стоит  человек,
живший тридцать веков назад; они, не оглядываясь назад, взяли из  его  рук
то, что в этот момент им нужнее всего.
   В ранней юности Дэви читал все без  разбора  и  однажды  задумался  над
возрастом  мира  по  сравнению  со  сроком  человеческой  жизни.  Он  взял
указанный в библии срок - три раза по двадцать лет и еще десять  -  и  был
глубоко поражен, обнаружив, что с доисторических времен, со  времен  тьмы,
испещренной огненными искрами, прошло меньше сотни человеческих жизней.
   "Не может быть, - возмущался он, охваченный первобытным страхом,  -  не
может этого быть! Меньше ста человек!" Дэви всмотрелся в ночной мрак: мимо
прогрохотал трамвай - цепочка освещенных окошек, буравящих черную темноту.
На этом тряском островке, возникшем из тьмы в одном конце широкой улицы  и
пропавшем во тьме на другом ее конце,  уместилась  жалкая  горстка  людей,
которой хватит, чтобы образовать цепь от нынешнего "сегодня" до  далекого,
туманного, первобытного "вчера", когда  человек  был  диким,  затравленным
существом с рассудком запуганного ребенка.
   С тех пор, как Дэви осознал это, у него появилось ощущение,  что  толща
веков не так уж непроницаема. Ему уже  не  казалось,  что  мир  создавался
неторопливо,  а  прогресс  двигался  скачками  и  зигзагами  по   медленно
катящимся столетиям. Ибо, когда человек впервые заставил землю работать на
себя, не взирая на ее нравы и обычаи, тут-то  и  произошел  ошеломительный
взрыв - взрыв творческой энергии, которая с тех пор бушует все  сильнее  и
сильнее, растекаясь во все стороны с сумасшедшей скоростью.
   Кен тоже иногда, играючи, вычислял временные промежутки, укорачивая или
удлиняя их ради умственной гимнастики, но для Кена это всегда было  только
забавой. В успокаивающем присутствии Кена Дэви мог передохнуть от  жуткого
ощущения краткости человеческой жизни. Однако  в  отсутствие  Кена  и  при
Нортоне Уоллисе эти мрачные мысли возвращались снова,  ибо  жизнь  Нортона
Уоллиса, безусловно, входила в те  немногочисленные  десятки  человеческих
жизней, которые являются вехами на всем протяжении  истории  человечества,
как редкие фонари вдоль пустынной улицы.
   Маленький паровой двигатель, который Уоллис, служа в  Милуоки  в  фирме
"Моторы и котлы", смастерил в часы досуга, становился все больше  по  мере
того, как он над ним работал. В 1892 году он приделал  мотор  к  карете  и
обучил рабочего из Лансинга управлять им, но покупателей на  второй  такой
экземпляр не нашлось. Пять лет спустя в городе Расине он вошел в  компанию
с бывшим кузнецом Картером. Они назвали свой автомобиль "дофином". За  три
года было продано семь  таких  сделанных  вручную  "дофинов",  после  чего
компаньоны решили прикрыть дело. К тому  же  Уоллис  начал  понимать,  что
поршневой двигатель имеет существенные недостатки.
   Если Уоллис в юности знавал старика, которому было столько лет, сколько
Уоллису теперь, то этот  старик,  вероятно,  слышал  нестройные  мушкетные
выстрелы Революции, ссорился в тавернах из-за Томаса Джефферсона и  своими
глазами видел изрыгающее дым чудовище - первую паровую  машину.  А  сейчас
Нортон Уоллис сидит у окна, где светлее, и шлифует деталь  для  двигателя,
который, быть может, когда  Дэви  станет  стариком,  помчит  людей  сквозь
полночное безмолвие безвоздушного пространства к новой,  еще  не  открытой
планете.
   Дэви отставил в сторону пустой бак из-под ацетона и заправил  двигатель
авиационным бензином.
   - Сегодня я вам принес-по пяти галлонов того и Другого, - обратился  он
к спине Уоллиса. - Завтра мы весь день пробудем в  университете  -  у  нас
выпускной экзамен.
   - И вы, конечно, уверены, что выдержите?  -  не  оборачиваясь,  спросил
Уоллис. От холодной, беспричинной злости  голос  его  стал  язвительным  и
ломким.
   - Ясно, выдержим. Мы с Кеном можем экзаменоваться хоть сейчас.
   - Что ты мне рассказываешь про Кена!  Кен  никогда  не  поступил  бы  в
колледж, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты тянешься за Кеном,
потому что он болтает, а ты помалкиваешь. Да,  ты  таскаешься  за  ним  по
пятам, но только, чтобы убедиться, что он делает все так, как ты хочешь.
   Дэви  промолчал,  смущенный  далеким  воспоминанием.  Он  старался   не
обращать внимания на  зашевелившееся  в  нем  сомнение,  потом  решительно
отверг мысль о возможности заставить Кена поступать по  чьей-нибудь  воле.
Кен - старший брат, вожак. Да, согласился  Дэви,  были  случаи,  когда  он
давал советы Кену, но и только. Уже много лет  Дэви  не  вспоминал  о  тех
днях, когда он впервые понял, что может повернуть жизнь по-своему...


   В маленькой, похожей на ящик хибарке, стоявшей у ручья,  было  темно  и
душно. Мальчик лихорадочно работал, согнувшись  над  мотором.  Дверь  была
закрыта, потому что он прятался от чужих глаз -  в  четверти  мили  отсюда
виднелись  крохотные  фигурки  косцов,  сгибавшиеся  и   разгибавшиеся   в
однообразном ритме.
   Работая, мальчик порывисто подносил карманный фонарик то к  генератору,
то к грубой схеме, начерченной им на клочке бумаги. На  полу  мягко  тикал
помятый будильник, к которому  зачем-то  были  присоединены  электрические
провода.
   Нервы мальчика были так напряжены, что он в страхе отпрянул, когда  его
тень мелькнула на низком потолке, словно собираясь броситься на  него.  Он
схватил с пола фонарик - тень исчезла, и  мальчик  с  облегчением  перевел
дух.
   Несмотря на высокий рост, мальчику  не  было  еще  двенадцати  лет.  Он
побаивался этой пахнущей  плесенью  темноты,  но  еще  больше  пугала  его
собственная смелость, ибо если удастся тот план, который он сам придумал и
собственноручно подготовил, то мир запляшет под его дудку.  Ровно  в  семь
часов вечера должно ожить огромное чудовище - оно  либо  раздавит  его  за
дерзость,  либо  покорно  подчинится  его  воле.  В  семь   часов   подача
электроэнергии на ферму  дяди  прекратится  сама  собой  по  его  приказу,
отданному сейчас, в четыре часа дня.
   Мальчик вышел наружу, на яркий дневной свет. Сердце его колотилось.  Он
прижался спиной к двери, его умные голубые  глаза,  настороженные,  как  у
зверька, зорко всматривались,  не  заметил  ли  его  кто-нибудь.  Но  лес,
вырубка и поля вдали дремали в предвечерней тишине.
   В ту весну 1916 года все росло и тянулось вверх  с  неудержимой  силой,
даже мальчики. Дэви догнал ростом своего брата,  который  был  на  полтора
года старше его; ему казалось, что стать одного роста с тем, кто  был  его
богом, - значит сделать еще  шаг  на  пути  уподобления  божеству.  Однако
голубая заплатанная рубашка, сшитая на дядю, плечистого  толстяка,  висела
на Дави, как на вешалке. Рваные штаны были ему и вовсе широки, хотя сестра
перекроила их так, что боковые карманы почти  сошлись  сзади.  Место,  где
штаны сходятся в шагу, слишком узкое для дядиных толстых ляжек,  болталось
мешком у колен Дэви.
   И все же, несмотря на смехотворную нелепость надетого на нем тряпья, на
косматые волосы, на худобу мальчишечьих загорелых рук и ног,  в  нем  была
своеобразная грация. Пригнувшись, он  помчался  к  окраине  поля,  гонимый
демонами страха, притягиваемый призраком торжества.
   Влетев в амбар,  Дэви  схватил  оселок,  за  которым  его  послали,  и,
подтягивая спадавшие штаны, вприпрыжку побежал  к  косцам,  работавшим  на
северном поле. Вдруг ему пришло в голову,  что  он  совершил  преступление
куда серьезнее всего того, чем угрожал Кен. Дэви даже  приостановился,  но
тут же побежал дальше, решив не говорить никому  ни  слова,  пока  сам  не
увидит, что из этого получится.
   Запыхавшись, Дэви подбежал  к  косцам.  На  лице  Кена  было  холодное,
осуждающее выражение - он обиделся, что Дэви бросил его  одного.  Но  Дэви
ожесточенно поддернул штаны, схватил вилы и, вскарабкавшись на стог,  стал
рядом с братом.
   Сегодня за Кеном было трудно угнаться, ибо каждый раз,  втыкая  вилы  в
сено, он мысленно пронзал старого жирного негодяя - дядю Джорджа. Конечно,
подумал Дэви, если ты поклялся убить человека в следующий же раз, когда он
хлестнет тебя ремнем, и если этот раз наступит через несколько часов,  так
лучше попрактиковаться заранее. Дядя Джордж тоже, наверное, практиковался.
Он пообещал сегодня в семь часов спустить с Кена шкуру, а дядя Джордж, как
известно, любит ко всему готовиться заранее. В  крошечной  частице  сердца
Дэви, которая не была отдана Кену, трепетала жгучая радость - слава  богу,
сегодня порка ему не грозит.
   Наконец с севера потянуло прохладой, жара начала  спадать,  приближался
вечер. Косцы распрямили уставшие  спины,  опустили  занемевшие  руки.  Они
взмокли от пота. Дядя Джордж промакнул рубашкой жирную вспотевшую грудь  и
бросил на Дави взгляд, под которым мальчик всегда холодел от страха.
   - Вечером останешься с братом, - монотонно сказал дядя Джордж. -  Когда
тебя посылают за оселком, надо бежать во весь дух туда и обратно. На  этой
ферме все обязаны работать. И ты, Дэвид, обязан, и ты,  Кеннет,  и  сестре
скажите, что она тоже обязана работать. - Дядя Джордж немного помолчал.  -
Вы сами между собой решите, кого пороть первым.
   Лицо Дэви было так же бесстрастно, как лицо его дяди,  но  в  животе  у
него что-то сжалось. Мальчики отстали от косцов. Кен крепко  стиснул  руку
Дэви. Краешком глаза  Дэви  увидел  его  лицо,  напряженное,  осунувшееся,
похорошевшее от отчаяния. Дэви знал: такое выражение  появлялось  у  Кена,
когда он  до  предела  напрягал  силы,  чтобы  выдержать  какое-то  тайное
испытание, которому он подвергал себя. И Кен всегда выдерживал.
   - Я буду первым, чтобы покончить с ним сразу, - прошептал Кен.
   - Неужели ты это сделаешь?
   - Я же сказал. - Кен злился,  словно  поняв,  что  данное  им  обещание
оказалось ловушкой, из которой теперь не выскочишь. - Раз  сказал,  значит
сделаю. Помни, я первый.
   За  ужином  в  кухне  все  молчали,  кроме  дяди  Джорджа.  Марго  едва
исполнилось шестнадцать лет, но так как на нее была возложена вся стряпня,
то она сидела в конце стола, как полагается  взрослой  женщине.  Глаза  ее
смотрели сурово и злобно - из-за братьев,  -  и  от  этого  она  выглядела
гораздо  старше  своих  лет.  Дядя  Джордж  восседал  во  главе  стола  на
специально приспособленном для его громоздкой  туши  стуле  с  расширенным
сиденьем и подпорками внизу. Дядин грохочущий  голос,  громкий  и  зычный,
терзал взвинченные нервы Дэви, но мальчик не был способен ни заметить,  ни
понять, что дядя словно оправдывался перед кем-то,  с  горечью  перечисляя
неудачи, из которых состояла жизнь Джорджа Мэллори.
   Дядя Джордж стиснул могучие кулаки и поглядел  на  детей  с  бессильным
гневом. Все сидели молча. Кухонные часы показывали без пяти семь. И  вдруг
вечерняя тишина сменилась  полным  безмолвием.  Пыхтенье  двигателя  стало
таким привычным звуком на ферме, что внезапно наступившая тишина  походила
на возглас удивления.
   - Генератор остановился, - сказала Марго.
   Все внутри у Дэви запело от торжества. Он сделал нечто  такое,  на  что
никогда не осмелился бы Кен, и сделал это один, без посторонней помощи.  В
эту секунду его уже не тревожило, будет дядя Джордж  пороть  их  или  нет,
ничто не могло нарушить его ликующей убежденности в том, что наконец-то из
них двоих он стал главным.
   Дядя Джордж обвел  детей  взглядом,  и  Дэви  увидел,  какую  ненависть
вызывает у него их исступленная привязанность  друг  к  другу.  Он  знаком
велел им убираться  прочь:  починка  генератора  важнее,  чем  расправа  с
племянниками.
   Мальчики помчались под косыми лучами солнца, стлавшимися по  полю,  как
золотистый  дым.  Кен  точно  опьянел  от  ощущения  свободы.  Он   бежал,
спотыкаясь, делая большие прыжки, хотя перепрыгивать было нечего.
   - Вот повезло! - хохотал он. - Если б  генератор  не  испортился,  этот
старый негодяй лежал бы сейчас мертвым, с вилами в брюхе!
   Несколько часов назад эта угроза прозвучала бы, как приговор неумолимой
судьбы. Сейчас в устах мальчика, который  был  не  выше  его  ростом,  она
показалась Дэви попросту глупой.
   - Везенье тут ни при  чем,  Кен.  Это  сделал  я.  Я  устроил  короткое
замыкание.
   - Ты? Что за черт, ты же все время был в кухне!
   - В том-то и дело! Помнишь, мы  видели  в  "Попьюлер  мекэникс"  схему,
которую немцы применили для  какой-то  своей  бомбы?  Я  приспособил  наши
старые часы и сделал так, что стрелки заземлили  ток  ровно  в  семь.  Там
только сгорел предохранитель. У нас еще уйма времени.
   В хибарке Кен  осмотрел  часы  и  провода,  а  Дэви,  даже  не  спросив
позволения, вытащил из  потайного  места  коробку,  куда  Кен  припрятывал
окурки, и закурил. Когда вспыхнула спичка, Кен искоса взглянул  на  брата,
но ничего не сказал и снова нагнулся над будильником.
   - Как это не пришло мне в голову? - негромко сказал Кен.  -  Теперь  мы
можем устраивать это в любое время, когда захотим. Давай расскажем  Марго,
что мы придумали!
   Они ждали часа два, пока исправят генератор, затем  пошли  домой.  Дэви
молчал,  думая  о  том,  насколько  по-другому  выглядят  люди,  когда  ты
становишься одного роста с ними.
   Третий этаж каркасного дома так и не был достроен до конца. Дядя Джордж
разделил помещение на две половины занавеской  из  белой  марли.  По  одну
сторону занавески находилась раскладушка Марго, по другую  -  матрац,  где
спали мальчики. Впрочем, эта перегородка  была  им  совершенно  не  нужна:
когда весь дом  засыпал,  дети  в  темноте  сбивались  в  кучку,  и