, над щиколоткой, и так замерла, словно надеясь вызвать или сообщить какую-то силу этим прикосновением. Тем временем медсестра, которая стояла по ту сторону кровати, нагнулась и стерла со лба пациента капельки пота. Люси сделала шаг или два к изголовью кровати и, глядя на сестру, протянула руку. Сестра вложила в нее салфетку, и Люси насухо вытерла ему лоб и виски. Затем вернула салфетку сестре. "Спасибо", - шепнула она. На простом, заурядном, добром лице немолодой сестры появилась профессиональная сочувственная улыбка, словно на секунду внесли свет в уютную запущенную комнату. Однако Люси смотрела не на ее лицо, а вниз, где шумно дышало лицо с отвисшей челюстью. Там никакого просвета не было. Немного погодя - сестра объяснила, что доктор Стентон ненадолго отлучился и, когда он придет, она даст нам знать, - мы вернулись к Хозяину, который сидел по-прежнему, прислонившись затылком к цветочному узору. Люси сидела, потупясь, в другом кресле (ситцевые чехлы, горшки с цветами на подоконнике, акварели в простых деревянных рамках, камин с муляжами чурок придавали приемной уютный, веселый вид) и время от времени поглядывала на Хозяина, а я сидел на кушетке у стены и листал иллюстрированные журналы, из которых выяснилось, что мир за пределами нашего уютного уголка еще не перестал быть миром. Примерно в половине двенадцатого пришел Адам и сказал, что самолет с балтиморским доктором, вызванным для консультации, вынужден был сесть из-за низкой облачности и прилетит, как только туман поднимется. - Туман! - воскликнул Хозяин и встал. - Туман! Позвони ему... позвони и скажи... туман не туман - пусть вылетает. - Самолет не может лететь в тумане, - объяснил Адам. - Ты скажи ему... мальчик, который там... этот мальчик... мой сын... - Голос его не затих. Он просто оборвался на таком звуке, как будто с трудом затормаживала тяжелая машина. Хозяин смотрел на Адама с возмущением и глубокой укоризной. - Доктор Бернхам вылетит при первой же возможности, - холодно ответил Адам. И, выдержав возмущенный, укоризненный взгляд Хозяина, после короткой паузы добавил: - Губернатор, я думаю, что вам лучше прилечь, отдохнуть немного. - Нет, - ответил Хозяин хрипло, - нет. - От того, что вы не отдыхаете, пользы нет никакой. Вы только напрасно тратите силы. Вы ничем не можете помочь. - Помочь, - повторил Хозяин, - помочь, - и сжал перед собой кулаки, словно пытаясь выловить из воздуха какую-то материю, которая растворилась, стала неосязаемой при его прикосновении. - Я бы очень вам советовал прилечь, - мягко сказал Адам. Потом он повернулся и вопросительно посмотрел на Люси. Она помотала головой и тихо ответила: - Нет, доктор. Я тоже подожду. Адам наклонил голову в знак согласия и вышел. Я последовал за ним. - Что там у него? - спросил я, догнав Адама в холле. - Плохо, - сказал он. - Очень плохо? - Он парализован и без сознания, - сказал Адам. - Конечности совершенно вялые. Рефлексы полностью исчезли. Ты берешь его за руку, а она как студень. Рентген - мы сделали снимок - показывает перелом и смещение пятого и шестого шейных позвонков. - Где эта чертовщина? Адам положил два пальца мне на шею, пониже затылка. - Тут, - сказал он. - Иначе говоря, у него сломана шея? - Да. - Я думал, от этого умирают. - Обычно умирают, - сказал он. - А если трещина чуть выше - неизбежно. - У него есть шансы? - Да. - Просто выжить или выздороветь? - Выздороветь. Почти выздороветь. Но только шансы. - Что ты предпримешь? Он посмотрел мне в глаза, и я увидел, что его лицо выглядит примерно так, как будто ему самому свернули шею. Лицо было белое и осунувшееся. - Это трудное решение, - сказал он. - Мне надо подумать. Сейчас я не хочу об этом говорить. Он отвернулся, расправил плечи и зашагал по натертому паркету холла, блестевшему под мягким светом, как коричневый лед. Я возвратился в комнату, где среди ситца, акварелей и цветочных горшков сидели друг против друга Люси Старк и Хозяин. Время от времени она отводила взгляд от своих колен, где лежали ее сцепленные руки с налившимися голубыми жилами, и смотрела на мужа. Хозяин ни разу не встретился с ней взглядом, его глаза были устремлены на камин, где холодно тлели искусственные чурки. В начале второго пришла нянька с известием, что туман рассеялся и доктор Бернхам вылетел. Когда он будет здесь, нам сообщат. Затем она ушла. Минуты две Хозяин сидел молча, потом сказал мне: - Спустись вниз и позвони на аэродром. Спроси, какая у них погода. Пусть передадут Рафинаду, что я велел ехать сюда быстро. И Мерфи передай, что быстро - это значит быстро. Клянусь богом! Кля... - И божба, обращенная неизвестно к кому, оборвалась на полуслове. Я прошел по коридору и спустился на второй этаж к телефонным будкам, чтобы передать бессмысленные распоряжения Рафинаду и Мерфи. Рафинад и так будет гнать как полоумный, а Мерфи, лейтенант, командовавший мотоциклетным эскортом, понимал, что вызван не забавы ради. Я позвонил на аэродром, выяснил, что туман рассеивается - поднялся ветер, - и передал распоряжение для Мерфи. Когда я вышел из будки, передо мной выросла Сэди. Она, наверно, сидела где-нибудь на скамейке в темном углу вестибюля, потому что, входя, я ее не заметил. - Что ж вы не гаркнули, не устроили мне настоящего сердечного припадка, не доконали меня окончательно? - сказал я. - Как там? - спросила она, схватив меня за рукав. - Плохо. Он сломал шею. - Он выживет? - Доктор Стентон сказал, что может выжить, но улыбки на лице у него я не заметил. - Что они будут делать? Оперировать? - Сюда на консультацию вылетела еще одна знаменитость, из университета Джонса Хопкинса. Когда она явится, они подкинут монетку и узнают, что делать. - А по тону его похоже, что Том выживет? - Сэди все еще цеплялась за мой рукав. - Да откуда я знаю? - Я вдруг разозлился и выдернул у нее свой рукав. - Если вы что-нибудь узнаете... ну... когда доктор приедет... вы мне скажете? - смиренно попросила она, уронив руку. - Какого дьявола вы не идете домой, а слоняетесь тут, как привидение? Отправляйтесь домой. Она помотала головой, по-прежнему смиренно. - Вы же хотели, чтобы он получил по мозгам. А теперь торчите тут и мучаетесь бессонницей. Отправляйтесь домой. Она помотала головой. - Я подожду. - Вы размазня, - заявил я. - Скажите мне, когда что-нибудь выяснится. На это я вообще не ответил и, поднявшись наверх, присоединился к семейству Старков. Настроение там мало изменилось. Вскоре пришла сестра и сообщила, что самолет ждут на аэродроме через тридцать - сорок минут. Позже она пришла еще раз и сказала, что меня просят к телефону. - Кто? - удивился я. - Дама, - ответила сестра, - она не хотела назваться. Я сообразил, кто это может быть, и, когда я взял у дежурной трубку, оказалось, что сообразил правильно. Это была Анна Стентон. Она больше не могла терпеть. Она не хватала меня за рукав, потому что находилась в нескольких километрах от меня, в своей квартире, но голос ее делал примерно то же самое. Я рассказал ей все, что знал, и по нескольку раз ответил на одни и те же вопросы. Она поблагодарила меня и извинилась за беспокойство. Ей необходимо было знать, сказала она. Она весь вечер звонила мне в гостиницу, а потом позвонила сюда, в больницу. Ей больше не у кого спросить. Когда она позвонила в больницу и спросила о состоянии Тома, ей ответили уклончиво. "Так что понимаешь, - сказала она, - понимаешь, пришлось вызвать тебя". Я сказал, что прекрасно понимаю, повесил трубку и пошел обратно. В приемной все было по-прежнему. И оставалось по-прежнему почти до четырех часов утра, когда Хозяин, который сидел в кресле, уставясь на искусственные чурки, вдруг поднял голову, как задремавшая на коврике собака при звуке, слышном ей одной. Только Хозяин не дремал. Он ждал этого звука. Секунду он напряженно прислушивался, потом вскочил. "Едут! - закричал он каким-то скрипучим голосом. - Едут!" Тут и я наконец услышал далекий вопль сирены мотоциклетного эскорта. Вскоре вошла сестра и объявила, что доктор Бернхам встретился с доктором Стентоном. Скоро ли они дадут заключение, она не могла сказать. После первого звука сирены Хозяин больше не садился. Стоя посреди комнаты, он настороженно прислушивался, как воет и затихает, снова воет и умолкает сирена, ждал, не раздадутся ли в коридоре шаги. Он начал расхаживать по комнате взад-вперед - к окну, где он отдергивал ситцевую занавеску, чтобы посмотреть на черную лужайку и туман за лужайкой, в котором, должно быть, тускло светился одинокий уличный фонарь; а потом назад, к камину, где он поворачивался на пятках, сбивая ковер. Руки он сцепил за спиной, а голова со свесившимся чубом была угрюмо опущена и покачивалась из стороны в сторону. Я опять листал иллюстрированный журнал, но тяжелые шаги, нервные и все же размеренные, тревожили какой-то уголок моей памяти. Я почувствовал раздражение, как бывает, когда воспоминание упорно ускользает от вас и не желает всплыть на поверхность. Но скоро я понял, что стараюсь вспомнить: тяжелое топанье - взад и вперед, взад и вперед - за дощатой перегородкой в захудалой гостинице. Я вспомнил. Он все еще расхаживал, когда чья-то рука нажала снаружи на ручку двери. При этом звуке, при первом щелчке замка он повернул голову и замер, как пойнтер в стойке. Вошел Адам - прямо в тиски его взгляда. Хозяин облизнул нижнюю губу, но удержался от вопроса. Адам закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов. - Доктор Бернхам осмотрел пациента, - сказал он, - и изучил рентгеновские снимки. Его диагноз и мой полностью совпадают. Каков диагноз - вы знаете. - Он замолчал, словно ожидая ответа. Но ответа не было - даже признаков ответа, - и взгляд Хозяина не отпускал его ни на миг. - Действовать можно двояко, - продолжал Адам. - Есть консервативный путь и есть радикальный. Консервативное лечение означает, что мы положим пациента на вытяжение, затем в гипсовый корсет и будем ждать того или иного разрешения ситуации. Радикальный путь - немедленно прибегнуть к оперативному вмешательству. Я хочу подчеркнуть, что это весьма сложный выбор, требующий специальных знаний. Поэтому я хочу, чтобы вы уяснили положение настолько полно, насколько это возможно. - Он снова замолчал, но никакого ответа не было, и взгляд Хозяина не выпускал его. - Как вы знаете, - снова начал Адам голосом, в котором слышались лекторские нотки, - боковой снимок показал перелом и смещение пятого и шестого шейных позвонков. Но рентген не показывает нам состояние мягкой ткани. Поэтому в настоящий момент нам не известно состояние самого спинного мозга. Мы можем выяснить это только в процессе операции. Если при операции обнаружится, что спинной мозг поврежден, пациент останется парализованным на всю жизнь, так как мозговые клетки не восстанавливаются. Но возможно, что мозг только сдавлен сместившимся позвонком. В этом случае мы можем путем ламинэктомии ликвидировать сдавление. Мы не в состоянии предсказать, насколько эффективной окажется операция. Возможно, мы восстановим часть функции, а возможно, почти все функции. Конечно, не следует ожидать слишком многого. Некоторые мышечные группы, вероятно, останутся парализованными. Вы понимаете? На этот раз Адам, кажется, и не ожидал ответа - он сделал лишь секундную паузу. - Одно соображение я хочу отметить особенно. Операция проводится в непосредственной близости к мозгу, Не исключен смертельный исход. Кроме того, оперируя, мы рискуем внести инфекцию. Доктор Бернхам и я подробно обсудили вопрос и пришли к согласию. Я лично беру на себя ответственность рекомендовать операцию. Но вы должны понять, что это радикальная мера. Это крайняя мера. Это отчаянный риск. Адам умолк, в тишине раза два или три шумно вдохнул и выдохнул Хозяин. Наконец он хрипло произнес: - Делайте. Он выбрал крайнюю, отчаянную меру, но это меня не удивляло. Адам вопросительно смотрел на Люси Старк, как бы желая получить и ее согласие. Она отвела взгляд от Адама и повернулась к мужу, который опять стоял у окна и глядел на черную лужайку. Посмотрев на его ссутуленную спину, она обернулась к Адаму. Потом, потирая на коленях руки, медленно кивнула и прошептала: - Да... да. - Мы приступим немедленно, - сказал Адам. - Я распорядился все подготовить. Необходимости оперировать немедленно нет, но, на мой взгляд, так будет лучше. - Делайте, - послышался скрипучий голос у окна. Но Хозяин не обернулся даже тогда, когда за Адамом закрылась дверь. Я снова взялся за журнал, но переворачивал страницы с величайшей осторожностью, как будто не имел права нарушить мертвую тишину, установившуюся в комнате. Тишина длилась долго, а я все перелистывал картинки с женщинами в купальниках, рыбаками, роскошными пейзажами, шеренгами стройных здоровых юношей, приветственно поднимающих руки в разного рода рубашках, и детективные истории в шести фотографиях с разгадкой на следующей странице. Но картинки не занимали моего внимания, все они были одинаковы. Потом Люси Старк поднялась с кресла. Она подошла к окну, в которое смотрел Хозяин. Она дотронулась до его руки. Он отодвинулся, не оглянувшись. Но она взяла его за руку, потянула, и после короткого сопротивления он пошел за ней. Она подвела его к креслу в ситцевом чехле. - Сядь, Вилли, - сказала она очень тихо, - сядь, отдохни. Он опустился в кресло. Она вернулась на свое место. Теперь он смотрел на нее, а не на искусственные чурки. Наконец он произнес: - Он выздоровеет. - Дай бог, - отозвалась она. Минуты две или три он молчал и смотрел на нее. Потом с силой повторил: - Выздоровеет. Обязательно. - Дай бог, - сказала она. Она смотрела ему в глаза, пока он не отвел взгляд. Мне надоело сидеть в приемной. Я встал и пошел по коридору к дежурной по этажу. - Нельзя ли тут раздобыть кофе с бутербродами для губернатора и его жены? - спросил я. Дежурная обещала прислать еду, но я попросил, чтобы ее оставили здесь на столе, - я захвачу ее на обратном пути. Затем я спустился в вестибюль. Сэди была еще там, пряталась в темном углу. Я рассказал ей об операции и ушел. Я слонялся у стола дежурной, пока не появились бутерброды, после чего вернулся с подносом в приемную. Кофе и закуска, однако, мало повлияли на атмосферу в приемной. Я поставил перед Люси столик с чашкой кофе и бутербродом. Она поблагодарила меня, отломила от бутерброда кусочек и дважды или трижды поднесла его ко рту, не причинив ему никакого ущерба. Но немного кофе выпила. Я пододвинул кофе и еду Хозяину. Он рассеянно посмотрел на меня и сказал "спасибо". Но он даже виду не сделал, что ест. Несколько минут он держал чашку в руке, но не отпил ни глотка. Просто держал. Я съел бутерброд и выпил кофе. Я наливал вторую чашку, когда Хозяин опустил свою на стол, расплескав кофе. - Люси, - сказал он. - Люси! - Да, - откликнулась она. - Знаешь... знаешь, что я сделаю? - Он подался вперед и продолжал, не дожидаясь ответа. - Я назову новую больницу его именем. Тома. Больница и медицинский центр имени Тома Старка. Она будет носить его имя и... Она медленно покачала головой, и Хозяин умолк. - Все это не имеет значения, - сказала она. - Вилли, неужели ты не понимаешь? Вырезать чье-то имя на камне. Напечатать в газете. Вилли, он был моим маленьким, нашим мальчиком, а все это ничего не значит, совсем ничего, неужели ты не понимаешь? Он откинулся на спинку, и снова в комнате воцарилась тишина. Тишина была в полном разгаре, когда я вернулся, отдав поднос с несъеденными бутербродами дежурной. Это было предлогом выйти. Вернулся я в двадцать минут шестого. В шесть пришел Адам. Лицо у него было серое и застывшее. Хозяин поднялся и стоял глядя на Адама, но ни он, ни Люси не проронили ни звука. Адам сказал: - Он будет жить. - Слава богу, - сказала Люси, но Хозяин по-прежнему смотрел на Адама. Адам выдержал его взгляд. Потом он сказал: - Спинной мозг поврежден. Я услышала шумный вздох Люси и, обернувшись, увидел, что голова ее упала на грудь. Хозяин не шевелился. Потом он поднял руки с растопыренными пальцами, словно собираясь что-то поймать. - Нет! - сказал он. - Нет! - Поврежден, - повторил Адам. - Мне жаль, губернатор. Он вышел из комнаты. Хозяин смотрел на закрытую дверь, потом медленно опустился в кресло. Он продолжал смотреть на дверь, глаза его были расширены, на лбу собирались капли пота. Он резко распрямился, и я услышал стон. Нечленораздельный звук, полный боли, вырвавшийся прямо из темных, животных глубин большого тела. - О-о! - простонал он. И еще раз: - О-о! Люси Старк смотрела на него. Он не сводил глаз с двери. И опять послышался стон: - О-о! Она поднялась с кресла и подошла к нему. Она ничего не сказала. Она просто стала рядом и положила руку ему на плечо. Стон раздался снова, но уже в последний раз. Хозяин откинулся на спинку, глядя на дверь и тяжело дыша. Так прошло, наверно, три или четыре минуты. Затем Люси сказала: - Вилли. Он впервые поднял на нее глаза. - Вилли, - сказала она, - пора идти. Он встал, я взял с кушетки его и ее пальто. Я подал пальто Люси, а она помогла одеться ему. Я не вмешивался. Они двинулись к двери. Хозяин держался прямо и смотрел перед собой, Люси поддерживала его под локоть, и, увидев их, вы бы подумали, что она умело и тактично ведет слепца. Я открыл им дверь, а потом пошел вперед, чтобы предупредить Рафинада. Хозяин сел в машину, а за ним - Люси. Это слегка меня удивило; но я не огорчился, что повезет ее домой Рафинад. Несмотря на кофе, я валился с ног. Я пошел обратно и поднялся в кабинет Адама. Он уже собрался уходить. - Так что с ним? - спросил я. - То, что я сказал. Спинной мозг поврежден. Это означает паралич. Прогноз такой: первое время конечности будут совершенно вялыми. Позже мышечный тонус восстановится. Но руки и ноги останутся парализованными. Естественные отправления будут совершаться бесконтрольно, как у младенца. На коже будут образовываться язвы. Сопротивляемость инфекциям упадет. Дыхательные функции тоже будут нарушены. Вероятна пневмония. Как правило, именно от нее наступает конец, раньше или позже. - Судя по твоим словам, чем раньше, тем лучше, - сказал я и подумал о Люси Старк. - Не знаю, - устало отозвался Адам. Он едва стоял на ногах. Он надел пальто и взял свой саквояж. - Подбросить тебя? - Спасибо, я - на своей, - сказал я. Тут мой взгляд упал на телефон на его столе. - Но если можно, я позвоню. Дверь я захлопну. - Хорошо, - сказал Адам, направляясь к двери. Потом добавил: - Спокойной ночи, - и вышел. Я набрал город, соединился с Анной и сообщил ей новости. Она сказала, что это ужасно. "Это ужасно", - три или четыре раза повторил ее слабый, убитый голос, Она поблагодарила меня и повесила трубку. Я вышел из кабинета. Оставалось еще одно дело. Я спустился в вестибюль. Сэди была еще там. Я сообщил ей. Она сказала, что дело плохо. Я согласился: - Худо придется Хозяину, - сказала она. - Люси придется хуже, - сказал я, - маленького-то ей нянчить. Не забывайте об этом, когда будете выражать свое даровое сочувствие. То ли она слишком устала, то ли еще что, но она даже не разозлилась. Я предложил подвезти ее в город. Она приехала на своей машине, сказала она. - Ну, сейчас лягу в постель и усну навсегда, - сказал я и оставил ее одну в вестибюле. Когда я вышел к машине, в небе отстаивался синий рассвет. Несчастье с Томом случилась рано вечером в субботу. Операцию сделали в воскресенье перед рассветом. В понедельник наступила развязка. Понедельник был канун дня благодарения. В этот день постепенное нагромождение событий разрешилось стремительным финалом, подобно тому, как груз в трюме елозит, расшатывает крепления и, вдруг сорвавшись, проламывает борт. Сначала я улавливал в событиях того дня какую-то логику, правда, лишь мельком, но по мере того, как они накапливались перед развязкой, я все меньше и меньше понимал смысл происходящего. Утеря логики, чувство, что событиями и людьми движут импульсы, мне не понятные, придавали всему происходящему призрачность сна. И только после развязки, после того, как все было кончено, возвратилось ко мне ощущение реальности - а по сути дела, много позже, когда мне удалось собрать части головоломки, составить из них связную картину. И это естественно, ибо, как мы знаем, реальность не есть функция события самого по себе, но отношение этого события к прошлым событиям и будущим. Мы приходим к парадоксу: реальность события, которое само по себе нереально, определяется другими событиями, которые тоже сами по себе нереальны. Но он только подтверждает то, что должно подтверждаться: что направление - все. И живем мы только тогда, когда понимаем этот принцип, ибо от него зависит наше личное тождество. В понедельник я пришел на работу рано. Все воскресенье я проспал, встал, только чтобы успеть к обеду, посмотрел в кино глупую картину и в половине одиннадцатого снова был в постели. Я пришел на работу с чувством душевной свежести, какая бывает только после долгого сна. Я зашел в кабинет Хозяина. Его еще не было. Пока я стоял там, появилась одна из машинисток с подносом, заваленным телеграммами. - Все с соболезнованиями, насчет сына, - сказала она. - Несут и несут. - Весь день будут нести, - сказал я. Иначе и быть не могло. Каждый неоперившийся политик, каждый швейцар из провинциального муниципалитета, каждый честолюбивый лизоблюд, который не прочел об этом в воскресной газете, читал в сегодняшней и посылал телеграмму. Послать такую телеграмму - все равно что помолиться. Неизвестно, будет ли от молитвы польза, но вреда не будет наверняка. Эти телеграммы были частью системы. Как свадебный подарок дочке политика или цветы на похороны полицейского. Частью системы было и то, что цветы - раз уж мы заговорили об этом предмете - поставлял магазин Антонио Джиусто. Девушка в магазине вела в специальной подшивке запись всех заказов по случаю похорон полицейского, а после похорон Тони брал подшивку и сверял фамилии навеки осиротевших друзей со своим генеральным списком, и если ваша фамилия есть в генеральном списке, пусть только ее не окажется в подшивке "Похороны Мерфи", причем речь идет не о каком-нибудь букетике душистого горошка. Тони был хорошим приятелем Крошки Дафи. Каковой и появился в кабинете, едва только выскочила, вильнув юбкой, машинистка. Когда он вплыл, на лице его было профессиональное участие и уныние похоронного агента, но, уяснив, что Хозяина нет, он оживился, блеснул зубами и спросил: - Как делишки? Я ответил, что делишки ничего. - Вы видели Хозяина? - спросил он. Я помотал головой. - Ц-ц-ц, - сказал он, и на лице его волшебным образом появилось участие и уныние. - Просто беда. То самое, что я всегда называю трагедией. Такой парень. Хороший парень, прямой, честный, без всяких. Трагедия, другого слова не подберешь. - Нечего на мне практиковаться, - сказал я. - Представляю, каково сейчас Хозяину. - Поберегите свой пыл до его прихода. - А где он? - Не знаю. - Я пытался вчера его поймать. Но в резиденции его не было. Сказали, что не знают, где он, - дома он не был. Он заезжал в больницу, но я его там не застал. В отеле его тоже не было. - Вижу, вы искали добросовестно, - сказал я. - Да, - согласился Крошка, - я хотел ему сказать, как ему сочувствуют наши ребята. Тут вошел Калвин Сперлинг, председатель сельскохозяйственной комиссии, и еще несколько мальчиков. У них на лицах тоже был креп, пока они не увидели, что Хозяина нет. Тогда они почувствовали себя свободнее и языки у них развязались. - Может, он не придет? - предположил Сперлинг. - Придет, - возразил Дафи. - Хозяина это не сломит. Он человек с характером. Явилась еще парочка ребят, а за ними - Мориси, генеральный прокурор, преемник Хью Милера. Сигарный дым крепчал. Один раз в дверях показалась Сэди и, положив руку на косяк, окинула взглядом собрание. - Сэди, привет, - сказал один из мальчиков. Она не ответила. Еще несколько мгновений она оглядывала комнату, потом сказала: "Господи боже мой", - и скрылась. Я услышал, как хлопнула дверь ее кабинета. Обогнув стол Хозяина, я подошел к окну и выглянул в парк. Ночью шел дождь, и теперь трава, листья вечно-зеленых дубов и даже мох на деревьях чуть-чуть блестели под бледным солнцем, а в мокром бетоне кривых въездов и дорожек стыли неясные, почти неразличимые отражения. Весь мир - голые сучья других деревьев, уже уронивших листву, крыши домов и самое небо - выглядел бледным, отмытым, просветленным, как лицо человека, который долго болел, а теперь почувствовал себя лучше и надеется выздороветь. Нельзя сказать, что именно такой вид был у Хозяина, когда он вошел, но это дает приблизительное представление. Он был не бледным, но бледнее обычного, и кожа на челюсти как будто слегка обвисла. На лице виднелись бритвенные порезы. Под глазами залегли серые тени, похожие на заживающие кровоподтеки. Но глаза были ясные. Он прошел по толстому ковру бесшумно и какое-то время стоял в дверях, никем не замеченный. Болтовня не стихла - ее будто выключили на полуслове. Потом была короткая беззвучная возня - напяливались похоронные личины, отложенные в сторонку. Когда они были нацеплены - немного криво из-за спешки, - ребята окружили Хозяина и стали жать ему руку. Они сказали ему, что они хотели ему сказать, как они переживают. "Вы знаете, как переживают все наши ребята", - сказали они. Он сказал, да, он знает, - очень тихо. Он сказал, да, да, спасибо. Затем Хозяин прошел за стол и ребята расступились перед ним, как вода перед форштевнем корабля, когда он отваливает от причала и винт делает первые обороты. Он стоял у стола и перебирал телеграммы, просматривая их и роняя на поднос. - Хозяин, - сказал кто-то, - Хозяин... эти телеграммы... они показывают... они показывают, как к вам относится народ. Он не ответил. Тут вошла девушка с новой кипой телеграмм. Она поставила поднос на стол перед Хозяином. Он посмотрел на нее долгим взглядом. Потом положил руку на груду желтых бумажек, подтолкнул ее и произнес спокойно и деловито: "Забери это дерьмо". Девушка забрала дерьмо. Оживление в комнате потухло. Ребята побрели из кабинета к своим вращающимся креслам, которые не полировались с самого утра. Когда Дафи двинулся к двери, Хозяин сказал: - Постой, Крошка, есть разговор. Крошка вернулся. Я тоже собрался уходить, но Хозяин меня окликнул. - И ты послушай, - сказал он. Я сел в одно из кресел у стены. Крошка разместился в зеленом кожаном кресле сбоку от стола, закинул ногу на ногу - с большой угрозой для ткани, обтягивавшей его ягодицы, - вставил в свой длинный мундштук сигарету, зажег ее и выразил внимание. Хозяин не торопился. Он раздумывал не меньше минуты, прежде чем поднял глаза на Крошку Дафи. Но дальше все пошло быстро. - Контракта с Ларсоном не будет, - сказал он. Когда дыхание вернулось. Крошка выдавил: - Хозяин... Хозяин... вы не можете, Хозяин. - Нет, могу, - ответил Хозяин, не повышая голоса. - Как же это, Хозяин? Все уже устроено. - Еще не поздно все расстроить, - сказал Хозяин. - Еще не поздно. - Хозяин... Хозяин... - причитал Крошка, и пепел сигареты сыпался на его белую крахмальную грудь, - вы не можете отказаться от своего слова. Ларсон хороший человек, как же вы откажетесь? Вы же не будете обманывать, Хозяин. - Я могу отказаться от своего слова, - сказал Хозяин. - Вы не можете... вы не можете от всего отказаться. Теперь поздно. Теперь нельзя отказываться. Хозяин резко поднялся с кресла. Он пристально посмотрел на Крошку и сказал: - Я могу отказаться от чертовой уймы вещей. В наступившей тишине Хозяин обошел вокруг стола. - Разговор окончен, - произнес он тихо и хрипло. - Можешь передать Ларсону, пусть хоть на голове ходит. Крошка встал. Несколько раз он открыл рот и облизнул губы, так что казалось, он заговорит, но каждый раз посеревшее лицо опять наползало на золотые протезы. Хозяин подошел к нему. - Скажи это Ларсону. Ларсон - твой приятель, ты и скажи ему. - Твердым указательным пальцем он ткнул Крошку в грудь и повторил; - Ларсон - твой приятель, и, когда будешь говорить с ним, можешь положить ему руку на плечо. Хозяин улыбнулся. Я не ожидал этой улыбки. Но улыбка была холодная, недобрая. Она печатью скрепляла все, что было сказано. Крошка покинул кабинет. Он не потрудился закрыть за собой дверь и продолжал идти без остановки по длинному зеленому ковру, постепенно уменьшаясь вдали. Наконец он скрылся. Хозяин не наблюдал за его уходом. Он хмуро смотрел на голую крышку стола. Через минуту он сказал мне: "Закрой дверь". Я встал и закрыл ее. Я не сел, а остался стоять между столом и дверью, дожидаясь, когда он скажет то, что собирался сказать. Но он не сказал. Он только посмотрел на меня, посмотрел открыто и вопросительно, и произнес: - Ну? Не знаю, что он хотел - или ожидал - от меня услышать. Позже я не раз об этом задумывался. Тут-то и было самое время сказать то, что я должен был бы сказать Вилли Старку, который был дядей Вилли из деревни и стал Хозяином. Но я не сказал этого. Я пожал плечами и сказал: - Что ж, от лишнего пинка Крошка не умрет. Он для этого создан. Но Ларсон не тот мальчик. Хозяин продолжал смотреть на меня, и опять казалось, что он хочет заговорить, но вопросительное выражение постепенно стерлось с его лица. Наконец он произнес: - Надо же когда-то начать. - Что начать? Он еще раз внимательно на меня посмотрел и ответил: - Неважно. Я пошел к себе. Так начался этот день. Я занялся итоговым обзором для законопроекта о налогах. Суинтон, который проводил его через сенат, хотел получить материалы в субботу, но я не сделал урока. Мы должны были встретиться с Хозяином и Суинтоном в субботу вечером, но у нас не получилось. Позже утром я наткнулся на какую-то путаницу в цифрах. Я вышел в приемную и направился к кабинету Хозяина. Машинистка сказала мне, что он в кабинете Сэди Берк. Ее дверь была закрыта. Я постоял в приемной несколько минут, дожидаясь Хозяина, но он все не выходил. Один раз за дверью послышался громкий голос, но быстро затих. Звонок телефона в моем кабинете заставил меня вернуться. Это был Суинтон, он спрашивал, какого черта я не несу материалы. Тогда я собрал бумаги и понес Суинтону. Я провел с ним минут сорок. Когда я вернулся к себе, Хозяина уже не было. - Он поехал в больницу, - сказала машинистка. - Будет во второй половине дня. Я оглянулся на дверь Сэди, подумав, что, может быть, она разрешит наши с Суинтоном затруднения. Машинистка перехватила мой взгляд. - Мисс Берк тоже ушла, - сказала она. - Куда ушла? - Не знаю, - ответила она, - но могу сказать одно, мистер Берден: куда бы она ни ушла, она уже на месте, судя по тому, как она отсюда выскочила. - Она улыбнулась многозначительной нахальной улыбочкой, которой прислуга намекает вам, что знает куда больше, чем говорит. Она подняла круглую белую ручку с малиновыми ногтями, чтобы пригладить на затылке прядь действительно прекрасных золотистых волос. Поправив прическу жестом, приподнявшим ее грудь на обозрение мистеру Бердену, она добавила: - Не знаю, куда она пошла, но, если судить по выражению ее лица, вряд ли ей там обрадуются. - При этих словах она нежно улыбнулась, показывая, как счастливы были бы там, если бы вместо Сэди пришла она. Я вернулся в кабинет и до второго завтрака написал несколько писем. Я съел бутерброд в полуподвальной закусочной Капитолия, где завтракать было все равно что в веселой, чистенькой, отделанной мрамором мертвецкой. Я столкнулся с Суинтоном и, поболтав с ним, отправился по его предложению в сенат, который снова собрался после завтрака. Часа в четыре ко мне подошел служитель и вручил листок бумаги. Это была записка сверху: "Звонила мисс Стентон и просила вас немедленно приехать к ней на квартиру. Срочное дело". Я скомкал записку, бросил на пол и поднялся к себе за пальто и шляпой. В приемной я попросил позвонить мисс Стентон, что я выехал. Выйдя на улицу, я обнаружил, что начался дождь. Солнце, такое чистое и бледное утром, спряталось. Анна открыла на мой стук так быстро, как будто дожидалась за дверью. Но когда дверь распахнулась, я, наверно, не узнал бы ее лица, если не был уверен, что это Анна Стентон. Лицо было белое, измученное, полное отчаяния, но глаза - сухие, хотя она явно плакала. И можно было догадаться, как она плакала - редкими, трудными слезами и очень недолго. Она схватилась за мою руку обеими руками, словно боясь упасть. - Джек! - воскликнула она. - Джек! - Да что такое? - спросил я и толчком захлопнул за собой дверь. - Ты должен найти его... найти его... найти и объяснить... - Она дрожала, точно в ознобе. - Кого найти? - Объяснить ему, как это было... ведь это было не так... не так, как они сказали... - Бога ради, кто сказал, что сказал? - ...сказали, что это из-за меня... из-за того, что я с ним... из-за... - Кто сказал? - ...найди его, Джек... найди и объясни... приведи его ко мне... Я крепко схватил ее за плечи и встряхнул. - Стой! - сказал я. - Возьми себя в руки. Перестань бормотать, возьми себя в руки на минуту. Она молчала, подняв ко мне бледное лицо и вздрагивая у меня в руках. Дышала она часто, отрывисто, сухо. Через минуту я сказал: - А теперь говори, кого я должен искать? - Адама, - ответила она. - Адама. - Зачем его искать? Что случилось? - Он пришел сюда и сказал, что все это было из-за меня. Из-за того, что я с ним... - С кем - с ним? - Из-за меня его назначили директором. Он поверил. Из-за того, что я сделала. Он поверил. И он сказал... ой, Джек, он сказал... - Что сказал? - Он сказал, что не будет сутенером у своей сестры-проститутки... Так и сказал... так и сказал, Джек... Джек, это мне... Я хотела объяснить ему... объяснить, как это было... а он меня оттолкнул, и я упала на пол, и он убежал... он убежал, Джек, ты должен его найти... найти его и... Она опять забормотала. Я сильно встряхнул ее. - Прекрати, - крикнул я. - Прекрати, или я из тебя зубы вытрясу. Когда она замолчала и совсем обмякла у меня в руках, я сказал: - Теперь начни сначала, медленно, и рассказывай, что случилось. - Я подвел ее к креслу и с силой усадил. - Ну, рассказывай, только спокойнее. Она смотрела на меня снизу, словно боясь заговорить. - Рассказывай. - Он пришел сюда, - начала она. - Около трех. Как только он вошел, я поняла, что случилось что-то ужасное... Со мной уже произошла сегодня беда, но тут было другое... Он схватил меня за руку, посмотрел в глаза, но ничего не сказал. Я, кажется, все время спрашивала его, что случилось, а он все крепче и крепче сжимал мою руку. Она подняла рукав и показала синие отметины на левой руке, под локтем. - Я все спрашивала, что случилось, и вдруг он говорит: "Случилось, случилось, сама знаешь, что случилось". Потом он сказал, что ему позвонили по телефону, и кто-то... Мужчина... какой-то мужчина... позвонил и рассказал про меня... про меня и... Она не могла закончить фразу. - Про тебя и губернатора Старка, - договорил я за нее. Она кивнула. - Это было ужасно, - прошептала она, но не мне, а как бы в забытьи. - Это было ужасно. - Прекрати, давай дальше, - приказал я и встряхнул ее. Она очнулась и посмотрела на меня. - Он рассказал ему про меня... и будто только из-за меня его назначили директором, и будто губернатор хочет теперь его снять... потому что он сделал его сына калекой, и хочет от меня отделаться... прогнать меня... этот человек так и сказал по телефону... отделаться... за то, что Адам искалечил его сына... и Адам, когда это услышал, сразу побежал сюда... поверил ему... поверил, что я... - Ну, - свирепо перебил я, - насчет тебя ему, кажется, не соврали? - Он должен был у меня спросить, - сказала она и поднесла пальцы к вискам, - он должен был спросить, а не верить на слово неизвестному человеку. - Он ведь не идиот, - сказал я, - и не так уж трудно было в это поверить. Скажи спасибо, что он раньше не догадался, если все... Ее пальцы больно сжали мою руку. - Тсс, тсс, - сказала она, - не говори так... все было не так... и не так, как говорит Адам... ох, он говорил ужасные вещи... ты знаешь, как он меня называл... он сказал, если кругом одна грязь, все равно человеку не обязательно быть... я пыталась ему объяснить, как было на самом деле... совсем не так, как он думает... А он толкнул меня... так сильно, что я упала, и сказал, что не будет сутенером у своей сестры-проститутки и никто не посмеет его так назвать... И выбежал... Ты должен его найти. Найди его и объясни. Джек, объясни ему. - Что объяснить? - Что все было не так. Объясни ему. Ты ведь знаешь, почему я это сделала, ты знаешь, что было, Джек... - Она вцепилась в мой рукав. - Все было не так. Не так противно. Я старалась не быть дрянью. Я ведь не была, правда? Правда, Джек? Ну скажи. Я смотрел на нее сверху. - Да, - ответил я, - ты не была дрянью. - Так случилось. Я не виновата. А он ушел. - Я его найду, - пообещал я и высвободил рукав, собираясь уйти. - Это бесполезно. - Он прислушается к трезвому голосу. - Он... я не об Адаме. Я о... - Старке? Она кивнула. - Да. Я поехала в то место... за городом, где мы встречались. Он вызвал меня сегодня. Я поехала. Он сказал, что возвращается к жене. - Так, - сказал я. Наконец я стряхнул оцепенение и пошел к двери. - Я привезу Адама. - Привези. Пожалуйста, Джек. Больше никого у меня не осталось. Выйдя на улицу, под дождь, я подумал, что еще у нее остался Джек Берден. Хотя бы как мальчик на побегушках. Но подумал я об этом без горечи, как о чем-то постороннем. Искать кого нибудь в городе, если нельзя обратиться в полицию, - целое предприятие. Я часто этим занимался в бытность мою репортером - тут требуется время и удача. Но первое правило - это начинать с самого очевидного. И я отправился к Адаму домой. Увидев перед домом его автомобиль, я решил, что попал в яблочко. Я подъехал к тротуару и, заметив, что дверца водителя в его машине открыта - ее мог сорвать проходящий грузовик, а сиденье мокло под дождем, - захлопнул ее и вошел в дом. Я постучался. Ответа не было. Но это ничего не значило. Адам мог быть дома, но не хотел никого видеть. Я нажал ручку. Дверь была заперта. Я спустился вниз, вытащил негра-швейцара и рассказал ему какую-то басню про вещи, которые я будто бы забыл у Адама. Он часто видел нас вместе и поэтому впустил меня. Я прошел по квартире, Адама не было. В глаза мне бросился телефон. Я позвонил к нему в приемную, потом в больницу, потом на медицинский факультет, потом на коммутатор, где врачи оставляют свои телефоны, когда отлучаются. Все напрасно. Об Адаме никто ничего не знал. Вернее, у каждого было более или менее толковое предположение, где он, - толку от этих предположений не было. Теперь не оставалось ничего другого, как прочесывать весь город. Я вышел на улицу. Странно, что его машина стояла у дома. Он бросил ее. Куда же его понесло - в дождь, в это время дня? Вернее, ночи - потому что уже смеркалось. Я подумал о барах. Так уж принято, что после сильного потрясения мужчина идет в бар, ставит ногу на перекладину, заказывает пять виски чистых, опрокидывает их одно за одним, устремив бессмысленный взор на белое искаженное лицо в зеркале напротив, после чего заводит с барменом сардоническую беседу о Жизни. Но я не представлял себе Адама за таким развлечением. Тем не менее бары я обошел. Точнее, я обошел многие из них. Жизни не хватит обойти все бары в нашем городе. Я начал со Слейда, Адама не нашел, попросил Слейда как-нибудь задержать доктора Стентона, если он появится, и пустился по другим заведениям из хрома, стеклянной плитки, цветных лампочек, старинного, источенного жучком дуба, гравюр со сценами охоты, комических фресок и джазовых трио. Около половины восьмого я снова позвонил в приемную Адама, а затем - в больницу. Ни там, ни тут его не было. Когда мне ответила больница, я сказал, что звоню по поручению губернатора Старка, сын которого лечится у доктора Стентона, и, если им не трудно, нельзя ли выяснить, где он находится. Дежурная вернулась с ответом, что доктора Стентона ждали в начале седьмого - он назначил встречу другому врачу, собираясь просмотреть с ним рентгеновские снимки, но не пришел. Нужно ли что-нибудь ему передать, когда он появится? Я сказал: "Да, пожалуйста, пусть немедленно свяжется со мной - это очень важно. В моей гостинице будут знать, где я". Я вернулся в гостиницу и, попросив портье прислать за мной, если мне позвонят, пошел в буфет. Никто не позвонил. Тогда я уселся в холле с вечерними газетами. "Кроникл" в длинной передовице восхваляла мужество и здравый смысл горстки людей, восставших против правительственного законопроекта о налогах, который задушит в штате предпринимательство и частную инициативу. Рядом с передовой была карикатура. Она изображала Хозяина, вернее, фигуру с головой Хозяина, но с огромным брюхом, в детском костюмчике с короткими штанишками, обтянувшими толстые волосатые ляжки. Монстр держал на колене большой пирог с черной дыркой, из которой он только что выковырял скорчившегося человечка. На пироге была надпись "Штат", а на человечке - "Трудящиеся". Изо рта Хозяина выходил большой пузырь, при помощи которых художники комиксов изображают речь своих персонажей. В пузыре были слова: "Вот какой я молодец". И под карикатурой подпись: "Малыш Джек Хорнер" [английское народное стихотворение для детей: Малыш Джек Хорнер сидел в углу И ел рождественский пирог. Он засунул туда пальчик, Выковырял сливу И сказал: какой я молодец]. Я дочитал передовицу. Там говорилось, что штат наш - бедный штат и не вынесет бремени, столь деспотически на него наложенного. Старая песня. Каждый раз, когда Хозяин переходил в нападение - подоходный налог, налог на разработку недр, налог на вино, - каждый раз повторялось одно и то же. Кошелек - вот где больное место. Человек может забыть смерть отца, но никогда - потерю вотчины, сказал суровый флорентинец, отец-основатель нашего нового мира, и он сказал золотые слова. Штат беден, всегда кричала оппозиция. А Хозяин говорил: "Бедных людей в штате полно, это правда; но штат не беден. Весь вопрос в том, кто прорвется к корыту, когда принесут хлебово. Так что придется мне поработать локтями, расквасить рыло-другое". И, наклонившись к толпе, с выпученными глазами и растрепанным чубом, он вопрошал у нее и у жаркого неба: "А вы со мной? Вы со мной?" И поднимался рев. "Налоги застревают в карманах взяточников!" - всегда кричала оппозиция. "Верно, - говорил Хозяин, принимая ленивую позу, - случаются и взятки, но ровно столько, сколько нужно, чтобы колесики вертелись без скрипа. И помните. Еще не изобрел человек такой машины, в которой не было бы потерь энергии. Сколько энергии вы получаете из куска угля в паровозе или на электростанции по сравнению с тем, что было в куске угля на самом деле? Кот наплакал. А мы работаем куда лучше всякого паровоза или электростанции. Да, тут у нас есть кучка ворья, но она чересчур трусливая, чтобы воровать всерьез. Я за ней присматриваю. А дал я что-нибудь штату? Дал, черт возьми!" Теория исторических издержек - можете назвать это так. И выписать издержки против прибылей. Не исключено, что перемены в нашем штате могли прийти только таким путем, каким пришли, - а перемены были большие. Теория моральной нейтральности истории - можете назвать ее и так. Процесс как таковой не бывает ни нравственным, ни безнравственным. Мы можем оценивать результаты, но не процесс. Безнравственный фактор может привести к нравственному результату. Нравственный фактор может привести к безнравственному результату. Может быть, только в обмен на душу человек получает власть творить добро. Теория исторических издержек. Теория моральной нейтральности истории. Все это - высокий исторический взгляд на мир с вершины холодного утеса. Может быть, только гений способен его так увидеть. Действительно увидеть. Может быть, нужно, чтобы тебя приковали к утесу и орлы клевали твой ливер - тогда ты его так увидишь. Может быть, только гений способен его так увидеть. Может быть, только герой способен поступать соответственно. Но я сидел в холле, ждал звонка, которого все не было, и не хотел углубляться в такие размышления. Я вернулся к передовице. Передовица эта была настоящим боем с тенью. Боем с тенью она была потому, что в эту минуту в Капитолии, наверно, началось голосование, и теперь, когда люди Макмерфи использовали все оттяжки, только нечистая сила могла изменить его исход. Меня вызвали около девяти. Но это был не Адам. Звонили из Капитолия: пришел Хозяин и хочет меня видеть. Я сказал портье, что, если позвонит Адам, я в Капитолии, на коммутаторе будут знать мой номер. Затем я позвонил Анне, чтобы сообщить ей о результатах, вернее, безрезультатности своих поисков. Голос у нее был спокойный и усталый. Я сел в машину. Опять шел дождь, и вдоль тротуара бежал черный ручеек, блестевший под фонарями, как масло. Когда я въехал в парк Капитолия, я увидел, что, несмотря на поздний час, весь дом освещен. В этом не было ничего удивительного - шла сессия законодательного собрания. Я попал в самую толчею. Солоны закрыли лавочку и циркулировали по коридору, скопляясь в тех стратегических пунктах, где стояли латунные плевательницы. Много было и другого народу. Стаи репортеров и гурты болельщиков - людей, которым приятно сознавать, что великие события происходят у них на глазах. Я пробился к кабинету Хозяина. Мне сказали, что он отправился с кем-то в сенат. - Гладко прошел закон о налогах? - спросил я у девушки в приемной. - Не задавайте наивных вопросов, - ответила она. Я хотел было ей сказать, что появился здесь, когда она под стол пешком ходила, но передумал. Вместо этого я попросил ее договориться с телефонисткой на тот случай, если будет звонить Адам, и пошел в сенат. Хозяина я заметил не сразу. Он стоял в стороне с несколькими сенаторами и Калвином Сперлингом, а на почтительном отдалении толклись зеваки, нежившиеся в лучах славы. Сбоку я увидел Рафинада - он прислонился к стене и втянул щеки, обсасывая кусок сахара, который, должно быть, растекался нектаром по его пищеводу. Хозяин стоял, сцепив руки за спиной и опустив голову. Он слушал одного из сенаторов. Я приблизился к ним и стал неподалеку. Вскоре взгляд Хозяина скользнул по мне. Убедившись, что он меня заметил, я отошел к Рафинаду и сказал: "Здравствуй". После нескольких попыток он мне ответил. И возобновил свои занятия с сахаром. Я прислонился к стенке и стал ждать. Прошло четыре или пять минут, а Хозяин все стоял, потупившись, и слушал. Он мог долго слушать, не произнося ни слова и не мешая собеседнику изливать мысли. Мысли изливались и изливались, а Хозяин ждал, когда покажется то, что на донышке. Наконец я увидел, что с него хватит. Он понял, что было на донышке или что на донышке ничего не было. Разговор заканчивался - Хозяин вскинул голову и глянул сенатору в лицо. Это был верный признак. Я отодвинулся от стенки. Я видел, что Хозяин собирается уходить. Он посмотрел на сенатора и покачал головой. - Этот номер не пройдет, - сказал он вполне дружелюбным тоном. Я расслышал эти слова - он произнес их достаточно громко. Сенатор говорил тихо и торопливо. Хозяин оглянулся на меня и позвал: - Джек. Я подошел. - Поднимемся наверх. Я хочу тебе кое-что сказать. - Пошли, - сказал я и двинулся к выходу. Он оставил сенаторов и нагнал меня в дверях. Рафинад шел за ним, по другую руку и немного сзади. Я хотел спросить у Хозяина о здоровье мальчика, но подумал, что лучше не надо. Речь могла идти лишь о том, насколько он плох, и спрашивать не стоило. Мы шли по коридору к большому вестибюлю, чтобы подняться оттуда на лифте. Люди, слонявшиеся по коридору, расступались и говорили: "Здравствуйте, губернатор", или: "Привет, Хозяин", но Хозяин лишь кивал в ответ. Другие ничего не говорили и только провожали его взглядом. В этом не было ничего необычного. Наверно тысячу раз проходил он по этому коридору, и так же, как сегодня, одни здоровались с ним, а другие молчали и поворачивали головы, следя, как он шагает по блестящему мрамору. Мы вышли в большой вестибюль с куполом, где над людьми возвышались залитые ярким светом статуи государственных мужей, важностью своей напоминавшие о характере этого места. Мы шли вдоль восточной стены туда, где были встроены лифты. Когда мы приближались к статуе генерала Мофата (великого истребителя индейцев, удачливого земельного спекулянта, первого губернатора штата), я заметил прислонившегося к пьедесталу человека. Это был Адам Стентон. Я увидел, что он мокрый насквозь и брюки его до половины икр заляпаны грязью. Я понял, почему так стояла его машина. Он бросил ее и пошел пешком в дождь. Как только я его заметил, он повернул к нам голову. Но глаза его смотрели не на меня, а на Хозяина. - Адам, - сказал я. - Адам! Он шагнул к нам, но на меня не взглянул. Хозяин свернул к нему и протянул руку, собираясь поздороваться. - Добрый вечер, доктор, - сказал он, протягивая руку. Какой-то миг Адам стоял неподвижно, словно решил не подавать руки подходившему человеку. Потом он протянул руку, и, когда он сделал это, я с облегчением перевел дух и подумал: "Он подал ему руку, слава богу, он успокоился, он успокоился". Тут я увидел, что он держит в руке, и в тот миг, когда мои глаза узнали предмет, но раньше, чем мозг и нервы успели проникнуться его значением, я увидел, как дуло дважды плюнуло бледно-оранжевым пламенем. Я не услышал звука, потому что он утонул в более громком стаккато выстрелов, раздавшихся слева от меня. Так и не опустив руки, Адам качнулся, отступил на шаг, остановил на мне укоризненный, затуманенный мукой взгляд, и тут же вторая очередь швырнула его на пол. В гробовой тишине я бросился к Адаму. Потом я услышал женский крик в вестибюле, шарканье многих ног, гул голосов. Адам обливался кровью. Пули прострочили его грудь от бока до бока. Вся грудь была вдавлена. Он уже умер. Я поднял голову и увидел Рафинада и дымящийся ствол его автоматического, а подальше, справа у лифта - патрульного дорожной полиции с пистолетом в руке. Хозяина я не увидел. "Не попал", - подумал я. Но я ошибся. Едва я подумал о Хозяине и оглянулся, как Рафинад выронил пистолет, лязгнувший о мрамор, и с придушенным животным криком бросился за статую генерала Мофата. Я опустил голову Адама на пол и обошел статую. Люди сгрудились так, что мне пришлось их расталкивать. Кто-то кричал: "Отойдите, отойдите, дайте ему вздохнуть!" Но люди теснились по-прежнему, и новые сбегались со всех концов вестибюля и из коридора. Когда я пробился к Хозяину, он сидел на полу, тяжело дыша и глядя прямо перед собой. Обе его ладони были прижаты к нижней части груди, посередине. Никаких признаков ранения я не заметил. Потом я увидел маленькую струйку крови, просочившуюся между двумя пальцами, - совсем маленькую. Наклонившись над ним, стоял Рафинад, он плакал и хватал ртом воздух, пытаясь заговорить. Наконец он вытолкнул из себя: "Очень б-б-болит, Х-хозяин... б-б-болит?" Хозяин не умер в вестибюле под куполом. Нет, он прожил еще несколько дней и умер в стерильно чистой постели, на попечении науки. В первые дни обещали, что он вовсе не умрет. Он был тяжело ранен, в нем сидели две маленькие пули калибра 6,35 мм - пули из игрушечного спортивного пистолетика, который Адаму подарили в детстве, - но его собирались оперировать, и он был очень сильным человеком. Снова началось сидение в приемной с акварелями, цветочными горшками и искусственными чурками в камине. В день операции с Люси Старк приехала ее сестра. Дед Старк, отец Хозяина, совсем одряхлел и не выезжал из Мейзон-Сити. Видно было, что сестра Люси, женщина много старше ее, одетая в черное деревенское платье, в мягких черных башмаках с высокой шнуровкой, - женщина здравомыслящая, энергичная, что она и сама хлебнула горя на своем веку и твердо знает, как помочь чужому горю. Если бы вы увидели ее широкие, красноватые, загрубелые руки с квадратно остриженными ногтями, вы поняли бы, что у них хорошая хватка. Когда она вошла в приемную и кинула не то чтобы презрительный, но критический, оценивающий взгляд на горшки с цветами, было в ней что-то от пилота, который влезает в свою кабину и берется за штурвал. Суровая и чопорная, она села в кресло, но не в одно из тех мягких, на которых были ситцевые чехлы. Она не собиралась давать волю чувствам в этой чужой комнате и в это время дня, время, когда в обычный день надо было готовить завтрак, собирать детей, отправлять на работу мужчин. Найдется более подходящее место и время. Когда все кончится, она привезет Люси домой, разберет ей постель в комнате с опущенными шторами, положит ей на лоб салфетку, смоченную в уксусе, сядет рядом, возьмет Люси за руку и скажет: "А теперь поплачь, детка, если хочется, тебе будет легче, и полежи спокойно, а я посижу тут, я никуда не уйду, детка". Но это будет позже. А сейчас Люси то и дело поглядывала украдкой на иссеченное морщинами лицо сестры. Лицо не казалось особенно симпатичным, но, видно, в нем было то, чего искала Люси. Я сидел на кушетке и просматривал все те же старые журналы. Я определенно чувствовал себя лишним. Но Люси просила меня прийти. - Он захочет вас видеть, - сказала она. - Я подожду в вестибюле, - сказал я. Она покачала головой. - Поднимитесь наверх. - Я не хочу путаться под ногами. Вы сказали, там будет ваша сестра. - Я прошу вас, - сказала она, и я покорился. "Лучше быть лишним там, - решил я, - чем сидеть в вестибюле с газетчиками, политиканами и любопытными". Ждать нам пришлось не очень долго. Сообщили, что операция прошла удачно. Услышав от санитарки это известие, Люси осела в кресле и всхлипнула. Ее сестра, которая тоже как будто слегка обмякла, строго посмотрела на Люси. - Люси, - произнесла она негромко, но с некоторой суровостью, - Люси! Люси подняла голову и, встретив осуждающий взгляд сестры, покорно ответила: - Извини, Элли, извини. Я просто... просто... - Мы должны благодарить господа, - объявила Элли. Она быстро встала, словно собиралась тут же осуществить свое намерение, пока не забыла. Но вместо этого она повернулась к санитарке: - Когда она может увидеть мужа? - Немного позже, - ответила та. - Не могу сказать вам точно, но сейчас еще рано. Если вы подождете здесь, я узнаю. - Подойдя к двери, она обернулась: - Я могу вам что-нибудь принести? Лимонаду? Кофе? - Это очень любезно и внимательно, - ответила Элли, - но мы поблагодарим и откажемся, сейчас не время. Медсестра вышла, я извинился и последовал за ней. Я спустился в кабинет доктора Симонса, который делал операцию. Я встречался с ним в городе. Его можно было назвать приятелем Адама - в той мере, в какой это вообще было возможно, потому что Адам ни с кем не дружил, вернее, ни с кем, кроме меня, а я в счет не шел, я был его Другом Детства. Я знал доктора Симонса. Нас познакомил Адам. Доктор Симонс, худой, седоватый человек, сидел за столом и что-то писал в большой карте. Я сказал ему, чтобы он занимался своим делом и не обращал на меня внимания. Он ответил, что уже кончает, секретарша забрала карту, поставила в картотеку, и он повернулся ко мне. Я спросил, как здоровье губернатора. - Операция прошла удачно, - ответил он. - Вы хотите сказать, что вынули пули? - спросил я. Он улыбнулся немного сухо и ответил, что едва ли может сказать больше. - Но надежда есть. Он очень крепкий человек. - Очень, - согласился я. Доктор Симонс взял со стола конвертик и вытряхнул на руку его содержимое. - Каким бы ты ни был крепким, такую диету трудно переварить, - сказал он и протянул мне ладонь, на которой лежали две пульки. Пули калибра 6,35 - действительно маленькие, но эти показались мне еще меньше и безобиднее, чем я ожидал. Я взял одну пулю и рассмотрел ее. Это был маленький сплющенный кусочек свинца. Вертя его в пальцах, я вспомнил, как много лет назад, еще ребятами, мы с Адамом стреляли в сосновую доску и иногда выковыривали пулю из дерева перочинным ножом. Дерево было такое мягкое, что некоторые пули сплющивались ничуть не больше, чем эта. - Мерзавец, - сказал доктор Симонс без всякой связи с предыдущим. Я вернул ему пулю и спустился в вестибюль. Публика рассосалась. Политиканы ушли. Остались два или три репортера, ожидавшие новостей. Новостей в тот день не было. И на другой день - тоже. Дело как будто шло на поправку. Но на третий день Хозяину стало хуже. Началось воспаление. Оно быстро распространялось. Доктор Симонс ничего особенного не сказал, но по лицу его я понял, что дело мертвое. Вечером, вскоре после того, как я приехал в больницу и поднялся в приемную повидать Люси, мне передали, что Хозяин просит меня прийти. "Ему полегчало", - сказали мне. Когда я вошел, вид у него был совсем нехороший. Лицо заострилось, кожа одрябла и висела, как у старика. Он стал похож на деда Старка, каким я его видел в Мейзон-Сити. Он был белый, как мел. Глаза на белом лице казались мутными, невидящими. Когда я шел к кровати, они повернулись в мою сторону и чуть-чуть прояснились. Его губы слегка искривились - я понял это как бледный стенографический знак улыбки. Я подошел к кровати. - Привет, Хозяин, - сказал я, изобразив на лице то, что рассчитывал выдать за улыбку. Он поднял два пальца правой руки, лежавшей поверх простыни, - карликовое приветствие; потом пальцы опустились. Мускулы, искривившие его рот, тоже расслабились, улыбка сползла, лицо обмякло. Я стоял над кроватью, смотрел на него и мучительно придумывал, что сказать. Но мой мозг пересох, словно губка, долгое время пролежавшая на солнце. Наконец он проговорил еле слышно: - Джек, я хотел тебя видеть. - Я тоже хотел тебя видеть. Хозяин. С минуту он молчал, но глаза смотрели на меня ясно. Он опять заговорил: - Почему он это сделал? - А-а, будь я проклят. - Я не выдержал и заговорил очень громко. - Не знаю. Сиделка посмотрела на меня предостерегающе. - Я ничего ему не сделал, - сказал он. - Ничего, да. Он снова умолк, глаза его помутнели. Потом он сказал: - Он был ничего. Док. Я кивнул. Я ждал, но казалось, что он больше не заговорит. Его глаза были обращены к потолку, я едва мог расслышать его дыхание. Наконец глаза опять повернулись ко мне, очень медленно, и мне почудилось, что я слышу тихий болезненный скрип яблок в глазницах. Но глаза снова просветлели. Он сказал: - Все могло пойти по-другому, Джек. Я опять кивнул. Он напрягся. Казалось, что он пытается приподнять голову с подушки. - Ты должен в это верить, - сказал он сипло. Сиделка шагнула к кровати и посмотрела на меня со значением. - Да, - сказал я человеку в постели. - Ты должен, - настаивал он. - Ты должен в это верить. - Хорошо. Он смотрел на меня, и это опять был его прежний, испытующий, требовательный взгляд. Но когда он заговорил, голос был очень слабый. - Даже теперь все могло бы пойти по-другому, - прошептал он. - Если бы не это, все могло бы пойти по-другому... даже теперь. Он едва выговорил последние слова - так он был слаб. Сиделка делала мне знаки. Я нагнулся и взял с простыни его руку. Она была как будто без костей. - До свиданья, Хозяин, - сказал я. - Я приду еще. Он не ответил - я даже не был уверен, что он узнает меня. Я повернулся и вышел. Он умер на другое утро. Похороны получились грандиозные. Город был битком набит народом, самым разным народом: пронырами из окружных советов, провинциалами, деревенскими, людьми, никогда прежде не видевшими тротуаров. И с ними были женщины. Они заполнили все пространство вокруг Капитолия, затопили прилегающие улицы, а с неба сыпалась изморось, и громкоговорители орали со столбов и деревьев слова, от которых хотелось блевать. Потом, когда гроб снесли по большой лестнице Капитолия и погрузили на катафалк, когда пешие и конные полицейские пробили ему дорогу, процессия медленно потекла к кладбищу. Толпа хлынула следом. На кладбище ее мотало взад и вперед по траве, она затаптывала могилы и выворачивала кустарник. Некоторые надгробья были опрокинуты и разбиты. Только через два часа после погребения полиции удалось расчистить место. У меня это были вторые похороны за неделю. Первые прошли совсем иначе. Я имею в виду похороны Адама Стентона в Берденс-Лендинге. 10 После того как Хозяина зарыли в землю и потные пузатые городские полисмены вместе с поджарыми молодцеватыми патрульными и конными на холеных нетерпеливых лошадях, чьи ноги по щетку увязали в клумбах, молча вытеснили с кладбища толпу, - но гораздо раньше, чем начала подниматься притоптанная трава и смотрители занялись ремонтом опрокинутых памятников, - я уехал в Берденс-Лендинг. Для этого были две причины. Во-первых, оставаться в городе было выше моих сил. Во-вторых, в Лендинге жила Анна Стентон. Она осталась там после похорон Адама. Она приехала в Лендинг вслед за дорогим лакированным катафалком, на машине похоронного бюро, в сопровождении медицинской сестры, которая оказалась лишней, и старой подруги Кети Мейнард, которая, без сомнения, тоже оказалась лишней. Я не видел ее в этом наемном лимузине, который полз по правилам палаческого ритуала все сто без малого миль пути, медленно наматывая на колеса милю за милей, медленно и аккуратно, словно стаскивал бесконечный лоскут кожи с живого мяса. Я не видел ее, но знаю, как она выглядела: прямая, лицо с прекрасным, резко обозначенным костяком бледно, руки сжаты на коленях. Потому что такой я увидел ее под замшелыми дубами: она выглядела одинокой, хотя рядом у могилы стояли Кети Мейнард, сестра милосердия и другие люди - друзья семьи, зеваки, пришедшие, чтобы позлорадствовать и потолкать друг дружку локтями, репортеры, знаменитые врачи из столицы, Балтимора и Филадельфии. Такой она была, когда уходила с кладбища, сама, без посторонней помощи, а Кети Мейнард и сестра милосердия брели сзади со смущенными и постными лицами, какие бывают у людей, оставшихся наедине с близким родственником покойного. И даже в воротах кладбища, когда к ней подскочил репортер и щелкнул фотоаппаратом, выражение ее лица не изменилось. Когда я подошел к воротам, он еще стоял там - нахал, в шляпе набекрень, с фотоаппаратом на груди и ухмылкой на нахальном лице. Я подумал, что может быть, встречал его в городе, а может и нет - они все на одно лицо, нахалы, которых пекут на факультете журналистики. - Здравствуйте, - сказал я. Он сказал: - Здравствуйте. - Я вижу, вы сделали снимок? - сказал я. - Ага. - Сынок, - сказал я, - если ты проживешь достаточно долго, ты поймешь, что даже репортеру не всегда обязательно быть подонком. Он сказал "угу" и посмотрел на меня нахальными глазами. Потом спросил: - Вы - Берден? Я кивнул. - Господи! - изумился он. - Работает у Старка и еще называет кого-то подонком. Я только посмотрел на него. У меня уже бывали такие стычки. Сотни стычек с сотнями людей. В вестибюлях гостиниц, в спальнях, в машинах, за столом, на уличных перекрестках и заправочных станциях. Иногда это говорилось другими словами, а иногда совсем не говорилось, но висело в воздухе. И я знал, как заткнуть им рот. Я умел развернуться и заехать прямо под ложечку. Да и как не уметь? У меня была большая практика. Но от этого устаешь. С одной стороны, это чересчур легко, и пропадает всякий интерес. А со временем ты так привыкаешь, что даже не злишься. И все же настоящая причина в другом. В том, что люди, которые тебе это говорят - или не говорят, - и правы и не правы. Если бы правда была однозначна - вся там или вся тут, - тебе не пришлось бы задумываться, можно было бы зажмуриться и рубить сплеча. Но беда в том, что они правы наполовину и не правы наполовину - и в конце концов именно это вяжет тебя по рукам. Желание отсеять одно от другого. Ты не можешь им объяснить - на это никогда не хватает времени, да и не такое у них выражение на лицах. И вот наступает день, когда тебе уже не хочется бить под ложечку. Ты только смотришь на них, и они как сон или как дурное воспоминание, а то кажется, что и вообще их нет. И я только посмотрел на нахальную физиономию. Вокруг стояли люди. Они наблюдали за мной. Они ждали, что я скажу. Или сделаю. А меня почему-то не смущали их взгляды. Они даже не были мне противны. Я ничего не ощущал, кроме досады и отупения, и отупение было сильнее. Я стоял, смотрел на него и ждал, как ждешь боли после удара. Если бы боль появилась, я бы врезал ему. Но боли не было - было только отупение. Тогда я повернулся и пошел прочь. Меня не смущали глаза, смотревшие мне в спину, и даже чей-то смешок, правда очень короткий, - ведь мы были на похоронах. Я шел по улице, ощущая отупение и досаду. Но вызвала их не стычка в воротах. Они появились раньше. Я шел по набережной к дому Стентонов. Я не рассчитывал, что Анна сейчас меня примет; я просто хотел ей сказать, что пробуду в здешней гостинице до вечера. В том случае, конечно, если ничего не случится с Хозяином. Но, придя к Стентонам, я узнал, что Анна при всем желании не могла бы меня принять. Кети Мейнард и сестра милосердия уже не были лишними. Потому что, вернувшись домой, Анна прошла в гостиную, остановилась в дверях, медленно обвела взглядом комнату - рояль, картину над камином, всю обстановку, - так, как оглядывает комнату женщина, решив заново ее отделать и переставить мебель (я воспроизвожу рассказ Кети Мейнард), а потом просто упала. Она даже не схватилась за косяк, не пошатнулась, не издала ни звука, рассказывала Кети Мейнард. Теперь, когда все кончилось, она просто потеряла сознание. Поэтому, когда я туда пришел, сестра ухаживала наверху за Анной, а Кети Мейнард вызывала врача и распоряжалась по дому. Оставаться в городе не имело смысла. Я сел в машину и уехал в столицу. Но вот и Хозяин умер, и я вернулся в Лендинг. Мать со своим Теодором отправилась путешествовать, и дом был в моем распоряжении. В доме было пусто и тихо, как в морге. Но даже так он был веселее кладбищ и больниц, из которых я последнее время не вылезал. То, что умерло в доме, умерло давно, и я с этим свыкся. Я даже начал свыкаться с другими смертями. В земле уже лежали и судья Ирвин, и Адам Стентон, и Хозяин. Но кое-кто из нас еще был жив. И в том числе - Анна Стентон. И я. И вот, вернувшись в Лендинг, мы сидели рядом на веранде, когда светило солнце - бледно-лимонное солнце поздней осени, катившееся по укороченной дуге над полосатой, как оникс, водой залива, который сливался на юге с дымчатым осенним небом. Или, когда солнца не было и ветер наваливал волны на берег почти к дороге, а в небе не оставалось ничего, кроме косого дождя, мы сидели рядом в гостиной. Разговаривали мы мало - не потому, что не было темы для разговора, а потому, наверное, что она была слишком огромна и всякое слово могло нарушить прекрасное, но неустойчивое равновесие, которого нам удалось достичь. Мы как будто сидели на концах ненадежно уравновешенной доски, но под нами была не чистенькая детская площадка, а бог знает какая бездна, над которой бог соорудил для нас, малышей, качели. И если один из нас подастся к другому, пусть хоть на долю дюйма, равновесие нарушится и мы соскользнем в эту бездну. Но мы обманули бога, мы не обменялись ни словом. Мы не произносили ни слова, но иногда я читал Анне вслух. Я читал книгу - первую попавшуюся на глаза в тот день, когда я почувствовал, что больше не могу выносить эту тишину, которая пучилась и трещала от всех невысказанных слов. А попался мне первый том сочинений Энтони Троллопа [английский романист XIX века]. Чтение вполне безопасное. Энтони никогда не нарушает никаких равновесий. Эти осенние дни странным образом напоминали мне то время, почти двадцать лет назад, когда я влюбился в Анну. В то лето мы были совсем одни, даже среди людей, - единственные обитатели летучего острова или ковра-самолета, который представляет собой любовь. И теперь мы были совсем одни - но на летучем острове или ковре-самолете другого рода. В то лето нас будто захватил могучий поток, и, хотя он верно нес нас к счастью, мы не в силах были ускорить его бег, потому что он сам знал свои сроки. И теперь нас будто захватил поток, и мы были бессильны перед его неудержимым бегом, потому что он сам знал свои сроки. Но куда он нас нес, мы не знали. Я даже не задавался таким вопросом. Однако время от времени я задавал себе другой вопрос. То сидя рядом с Анной, когда мы молчали или я читал ей книгу, то в одиночестве - за завтраком, гуляя по набережной, в постели. Это был вопрос без ответа. Когда Анна описывала мне свою последнюю страшную встречу с Адамом, как он ворвался к ней в квартиру и кричал, что не будет сутенером, она обмолвилась, что Адаму позвонил какой-то человек и рассказал про нее и губернатора Старка. _Кто_? В первые дни после катастрофы я совсем об этом забыл, но позднее вспомнил. И все же этот вопрос сначала не казался мне важным. Ибо тогда за общей досадой и отупением ничто не казалось мне важным. Вернее, то, что казалось мне важным, не имело никакого отношения к этому вопросу. Важным было то, что произошло, а не причина происшедшего - если только я мог не считать себя причиной. Но вопрос не выходил из головы. Даже когда я над ним не думал, я чувствовал порой, как он грызет, словно мышь, перегородки моего сознания. Первое время я не представлял себе, как спрошу об этом Анну. Я не смел ей сказать ни слова о том, что произошло. Наш заговор молчания должен быть вечным, ибо мы навеки связаны сознанием того, что уже участвовали непреднамеренно в другом заговоре - мы свели и этим погубили Адама Стентона и Вилли Старка. (Если мы нарушим заговор молчания, нам, возможно, придется вспомнить и о том заговоре, придется взглянуть на свои руки и увидеть, что они в крови.) И я ничего не говорил. Пока не почувствовал, что должен заговорить. Я сказал: - Анна, я хочу задать тебе один вопрос. О... об... этом. Я никогда больше об этом не заговорю. Она посмотрела на меня и не ответила. Я увидел в ее глазах ужас, но она быстро справилась с собой. Я опрометью бросился дальше: - Ты говорила мне... когда я приехал к тебе домой... что кто-то позвонил Адаму... рассказал ему... рассказал про... - Про меня, - закончила она фразу, которую я не решался выговорить. Она не ждала, пока эта фраза на нее обрушится. Она сама бросилась ей навстречу. Я кивнул. - Ну? - спросила она. - Он сказал, кто ему звонил? Анна задумалась. Казалось, в этот миг она приподнимает покров с того дня, когда к ней ворвался Адам, как приподнимают край простыни в морге, чтобы опознать труп. Потом она покачала головой. - Нет, - ответила она, - не сказал... - Она помедлила. - Только что это был мужчина. Я хорошо помню, он сказал - мужчина. И мы снова надолго замолчали, цепляясь за доску, которая дрожала и колебалась под нами над черной бездной. На другой день я уехал из Лендинга. Я приехал в столицу в конце дня и позвонил на квартиру Сэди Берк. Никто не подошел. Потом уже просто так, на всякий случай, я позвонил в Капитолий, но ее номер не отвечал. За вечер я несколько раз пробовал дозвониться к ней домой, но безуспешно. Наутро я не поехал искать ее в Капитолий. Я не хотел видеть тамошнюю шайку. Я вообще не хотел ее больше видеть. Поэтому я снова стал звонить. Ее номер не отвечал. Я попросил телефонистку узнать, если не трудно, где она находится. Через две или три минуты мне сказали: "Ее здесь нет. Она больна. Можно разъединять?" И не успел я опомниться, как в трубке щелкнуло и меня разъединили. Я позвонил еще раз. - Это Джек Берден, - сказал я. - Я хотел бы... - А-а-а, мистер Берден... - уклончиво и даже как-то вопросительно протянула телефонистка. Было время - и совсем недавно, - когда имя _Джек Берден_ заставляло людей шевелиться в этом заведении. Но голос телефонистки, ее тон показал мне, что имя _Джек Берден_ теперь ничего здесь не значит, кроме сотрясения воздуха. В первую секунду я страшно разозлился. Потом вспомнил, что изменилась ситуация. А она там изменилась. Когда она меняется в таком месте, она меняется быстро и по всем статьям, и телефонистка произносит ваше имя совсем другим тоном. И я уже больше не злился, мне было наплевать. Я проворковал: - Простите, вы не могли бы мне сказать, как мне разыскать мисс Берк? Я был бы вам очень признателен. Я подождал минуты две, пока она наводила справки. - Мисс Берк в санатории Миллет, - произнес ее голос. Кладбища и больницы: жизнь по-прежнему бьет ключом, подумал я. Но санаторий Миллет не был похож на больницу. Он ничем не напоминал больницы - я обнаружил это, когда свернул с шоссе в двадцати пяти милях от города и медленно покатился под сводами вековых вечнозеленых дубов, чьи ветви, увешанные сталактитами мха, смыкались над аллеей, создавая водянистый зеленый полумрак, превращавший ее в подобие пещеры. Между правильно рассаженными дубами стояли на пьедесталах античные статуи - мужчин и женщин, в одеждах и без одежд, замаранные непогодами, кислотами листвы и цепкими лишайниками, поднявшиеся, словно чахлые побеги, из липкого зеленовато-черного перегноя, - и смотрели на прохожего слегка обиженным, тяжелым, нелюбопытным взглядом жвачных животных. Взгляд этих мраморных глаз был, наверное, первым этапом в лечении невротика, прибывающего в санаторий. Словно вязкая мазь времени, ложился он на жаркие прыщи и расчесы души. В конце аллеи перед невротиком вставал санаторий, суливший блаженный покой за белыми колоннами. Санаторий Миллет был скорее домом отдыха, чем больницей. Его построил сто с лишним лет назад из тщеславия и любви к искусству хлопковый нувориш, который деньги ни во что не ставил и закупил в Париже целый корабль ампирной мебели для дома, а в Риме - целый корабль белых мраморных статуй для аллеи; который, должно быть, напоминал лицом грубую резьбу по дереву и не знал, что такое нервы; и теперь люди, которые были потомками таких людей или имели достаточно денег (нажитых в годы правления Гранта или Кулиджа) [Улисс Грант - президент США с 1868 по 1876 год; Калвин Кулидж - президент США с 1923 по 1929 год; годы правления обоих отмечены усиленной спекуляцией], чтобы считать себя их потомками, свозили сюда свои спазмы, судороги, тики и экземы, отдыхали в комнатах с высокими потолками, ели суп из омаров и слушали баюкающий голос психиатра, в чьих больших, бесстрастных влажно-карих глазах человек медленно тонет. Я сам чуть не утонул в этих глазах за ту минуту, когда спрашивал разрешения повидать Сэди. "Очень трудная пациентка", - сказал он. Сэди лежала в шезлонге у окна, которое выходило на лужайку, спускавшуюся к топкому берегу речки. Ее обкромсанные волосы были растрепаны, а белое лицо в косом послеполуденном свете больше чем когда-либо напоминало алебастровую маску Медузы, расстрелянную из духового ружья. И глаза были частью этой маски, будто брошенной на подушку. Они не были глазами Сэди Берк. В них ничего не горело. - Привет, Сэди, - сказал я, - надеюсь, я не потревожил вас своим посещением? Она разглядывала меня потухшими глазами. - Нет, не потревожили, - сказала она. Тогда я сел, подтащил свое кресло поближе и зажег сигарету. - Как вы себя чувствуете? - спросил я. Она повернулась ко мне и снова посмотрела на меня долгим взглядом. На миг что-то вспыхнуло в ее глазах - будто сквозняк пронесся над гаснущими углями. - Перестаньте, - сказала она, - я хорошо себя чувствую. С чего бы мне плохо себя чувствовать? - Ну слава богу, - сказал я. - Я приехала сюда не потому, что больна. Я приехала, потому что устала. Я хочу отдохнуть. Я так и сказала врачу: "Я буду здесь отдыхать, потому что устала. И не хочу, чтобы вы ко мне приставали, разговаривали со мной по душам и допытывались, не вижу ли я во сне красную пожарную машину". Я ему сказала: "Если я поговорю с вами по душам, вы такого наслушаетесь, что у вас уши завянут. Я хочу здесь отдыхать, и вы меня не злите". Говорю: "Я от многого устала, и больше всего - от людей, и к вам, доктор, это тоже относится". Она приподнялась на локте и посмотрела на меня. - И к вам это тоже относится, Джек Берден, - сказала она. Я ничего не ответил и не пошевелился. Сэди легла и, видимо, забыла обо мне. Сигарета успела догореть у меня в пальцах, и я прикурил от нее другую, прежде чем сказал: - Сэди, я понимаю, как вам тяжело, и не хотел бы ворошить старое, но... - Ничего вы не понимаете, - сказала она. - Ну так... приблизительно, - сказал я. - Но приехал я потому, что хочу задать вам один вопрос. - А я думала, вы приехали потому, что так страшно меня любите. - Не буду отрицать, - сказал я. - Люблю. Мы долго работали вместе и отлично ладили. Но не в этом... - Да уж, - перебила она, снова приподнявшись на локте, - все мы отлично ладили. Просто отлично, куда к черту... Я подождал, пока она ляжет и отвернется от меня к окну, за которым виднелись река и лужайка. В чистом небе над лохматыми макушками кипарисов за рекой летел ворон. Потом ворон скрылся, и я сказал: - Адам Стентон убил Хозяина, но сам он до этого никогда бы не додумался. Кто-то его натравил. Кто-то, кто знал, что за человек Адам, знал, как он получил пост в больнице, знал... Она как будто не слушала меня. Она смотрела в ясное небо над лохматыми кипарисами, где скрылся ворон. Я помедлил, потом, наблюдая за ее лицом, продолжал: - ...И знал про Хозяина и Анну Стентон. Я снова помолчал, наблюдая, какое впечатление произведут на нее эти имена, но лицо ее ничего не выражало. Оно выглядело просто усталым, усталым и совершенно безразличным. - И вот что я выяснил, - продолжал я. - В тот день Адаму кто-то позвонил и рассказал про Хозяина и его сестру. И все остальное. Словом, понимаете. Он взбесился. Пошел к сестре, набросился на нее, а она ничего не отрицала. Не такой она человек, чтобы отпираться. Я думаю, ей самой была противна вся эта скрытность, она почти обрадовалась, что может больше не прятаться... - Ну, ну, - сказала Сэди, не оборачиваясь ко мне, - расскажите мне, какая она честная и благородная, ваша Анна Стентон. - Извините, - сказал я, чувствуя, что краснею. - Кажется, я отклонился от темы. - Да, кажется, отклонились. Я помолчал. - Этот человек, который звонил Адаму, - вы не представляете, кто бы это мог быть? Казалось, она раздумывает над моим вопросом. Если она его слышала, в чем я не был уверен. - Не представляете? - спросил я. - Нет, не представляю, - сказала она. - Нет? - Нет, - сказала она, по-прежнему не глядя на меня. - А мне и незачем представлять. Потому что, видите ли, я знаю. - Кто? Кто? - Я вскочил с кресла. - Дафи, - сказала она. - Так и знал, - вскрикнул я. - Как же я не догадался! Больше некому. - А если знали, - сказала она, - какого черта вы сюда приперлись? - Я хотел убедиться. Хотел знать. Точно знать. Я... - Я оборвал себя и, стоя в ногах шезлонга, взглянул сверху на ее лицо, повернутое к окну и освещенное косыми лучами солнца. - Значит, вам известно, что это Дафи... Откуда вам известно? - Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден, - устало проговорила она и повернула голову ко мне. Потом, глядя на меня, она села и уже не устало, а горячо и со злобой произнесла: - Черт бы вас взял, Джек Берден, что вас сюда принесло? Почему вы всюду лезете? Почему не даете мне покоя? Почему? Я смотрел ей в глаза; глаза горели на искаженном лице. - Откуда вам известно? - мягко настаивал я. - Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден. - Это звучало как заклинание. - Откуда вам известно? - повторил я мягче прежнего, почти шепотом и наклонился к ней. - Черт бы вас взял, Джек Берден! - сказала она. - Откуда вам известно? - Потому что... - начала она, но осеклась и устало, с отчаянием повела головой, как ребенок в жару на подушке. - Потому что? - повторил я. - Потому что, - сказала она и откинулась в шезлонге, - я сама ему сказала. Я велела ему позвонить. Так. Так, значит. А я не догадался. Мои колени медленно подогнулись, я осел, как машина на спущенном пневматическом домкрате, и очутился в кресле. Ай да Сэди. Я смотрел на нее так, будто никогда ее прежде не видел. Через минуту она сказала: - Перестаньте на меня смотреть. - Но в голосе ее не было гнева. Я, наверно, продолжал смотреть на нее, потому что она опять попросила: - Перестаньте на меня смотреть. Потом я услышал свой голос, словно разговаривал с собой: - Вы убили его. - Ладно, - сказала она. - Ладно. Убила. Он бросил меня. Окончательно. Я знала, что теперь это окончательно. Ради своей Люси. После всего, что я сделала. Сделала его человеком. Я сказала, что он об этом пожалеет, а он улыбнулся этой новой своей постной улыбкой, как будто разучивал роль Христа, взял меня за руки и попросил понять... Понять, видали! И тут меня как обожгло: я убью его. - Вы убили Адама Стентона, - сказал я. - Боже, - выдохнула она, - боже. - Вы убили Адама, - повторил я. - И Вилли, - прошептала она. - Убила. - Да, - кивнул я. - Боже, - проговорила она, глядя в потолок. Я выяснил то, ради чего приехал сюда. Но я продолжал сидеть. Я даже не закурил. Немного погодя она сказала: - Подите сюда. Пододвиньте ваше кресло. Я подтащил свое кресло ближе к шезлонгу. Она не посмотрела на меня, но неуверенно протянула руку в моем направлении. Я взял ее и держал, а Сэди смотрела в потолок, и косые лучи безжалостно освещали ее лицо. - Джек, - сказала наконец она, не глядя на меня. - Да? - Я рада, что сказала вам. Я знала, что придется кому-нибудь сказать. Когда-нибудь. Я знала, что придется, но мне некому было сказать. Пока вы не приехали. Вот почему я так вас ненавидела в ту минуту. Как только вы вошли, я поняла, что должна буду вам сказать. Но я рада, что сказала. Мне все равно, кто об этом узнает. Может, я не такая благородная, как ваша Стентон, но я рада, что сказала. Я не нашелся что ответить. Поэтому какое-то время я продолжал сидеть - молча, что, видимо, устраивало Сэди, - держал ее за руку и глядел поверх нее на реку, которая вилась под мхом, свисавшим с лохматых кипарисов, - на воду, рябую от водорослей, тяжелую, с запахом и отливом болот, дебрей и темноты, начинавшихся за стриженой лужайкой. Я выяснил, что Крошка Дафи, который был теперь губернатором штата, убил Вилли Старка так же верно, как если бы его собственная рука держала пистолет. Я выяснил также, что Сэди Берк вложила оружие в руки Дафи и нацелила его, что и она убила Вилли Старка. И Адама Стентона. Но то, что сделала она, было сделано сгоряча. То, что сделал Дафи, было сделано хладнокровно. И в конце концов поступок Сэди Берк не имел такого значения. Меня он как-то мало интересовал. Значит, оставался Дафи. Дафи это сделал. И, как ни странно, при этой мысли я испытывал большую радость и облегчение. Дафи его убил. И от этого все становилось чистым и ясным, как в солнечный морозный день. Там где-то был Крошка Дафи со своим бриллиантовым перстнем, а тут был Джек Берден. Я ощущал свободу и ясность, как бывает после долгого паралича, вызванного неведением и нерешительностью, когда ты вдруг понимаешь, что можно действовать. Я чувствовал, что готов действовать. Но я не знал - как. Когда я во второй раз приехал к Сэди - по ее собственной просьбе, - она, не дожидаясь каких-либо намеков с моей стороны, сказала, что, если нужно, она составит заявление. Я ответил, что это будет прекрасно, и мне казалось, что это будет прекрасно, ибо я по-прежнему ощущал свободу, ясность и готовность к действию, а Сэди вооружила меня. Я поблагодарил ее. - Не надо меня благодарить, - сказала она, - я не ради вас это делаю. Дафи... Дафи... - Она села на шезлонге, и глаза ее загорелись, как прежде. - Вы знаете, что он выкинул? Не дожидаясь ответа, она продолжала: - После... После этого я ничего не чувствовала. Ничего. Я уже вечером узнала, что произошло, и мне было все равно. А на другое утро ко мне приходит Дафи, пыхтит, и улыбается, и говорит: "Ну, девочка, ты молодец, поздравляю, поздравляю". А я все равно ничего не чувствовала, даже когда посмотрела на его лицо. Но потом он обнял меня за плечи и похлопывать начал, поглаживать между лопатками. И говорит: "Ты убрала его, девочка, и я тебя не забуду. Теперь мы с тобой не расстанемся". И тут на меня накатило. В эту самую секунду. Как будто его не в Капитолии убивали, а здесь, сейчас, у меня на глазах. Я вцепилась в него ногтями и выскочила. Убежала на улицу. А через три дня, когда он умер, поехала сюда. Мне больше некуда было деться. - Ну что ж, спасибо, - сказал я. - Я думаю, мы расквитаемся с Дафи. - На суде ничего не докажешь, - сказала она. - Я на это не рассчитываю. Все, что он вам говорил или вы ему говорили, ничего не доказывает. Но есть другие способы. Она задумалась. - При любом способе, через суд или нет, вы же понимаете, что вам придется втянуть эту... - Она запнулась и не выговорила того, что вертелось у нее на языке. - ...Впутать Анну Стентон. - Она согласится, - заверил я. - Непременно согласится. Сэди пожала плечами. - Вам лучше знать, что вам нужно, - сказала она. - И вам, и ей. - Мне нужен Дафи. - Я не возражаю, - сказала она и снова пожала плечами. Вид у нее опять сделался усталый. - Я не возражаю, - повторила она, - но мир полон таких Дафи. Мне кажется, я всю жизнь среди них прожила. - Сейчас я думаю только об одном из них, - объявил я. Прошла неделя, я все еще думал об этом одном (к тому времени я решил, что не остается иного выхода, как дать материал в оппозиционную газету), когда получил записку, написанную его собственной рукой. Не могу ли я к нему зайти, спрашивалось в ней. Когда мне будет удобно. Мне было удобно немедленно, и я нашел его ветчинное величество на большой кожаной кушетке в библиотеке резиденции, где прежде сиживал Хозяин. Его ботинки заскрипели, когда он поднялся мне навстречу, но тело его колыхалось с легкостью раздутого тела утопленника, вырвавшегося наконец из цепких объятий донного ила и торжественно всплывающего на поверхность. Мы обменялись рукопожатиями, он улыбнулся. Кушетка снова застонала под его тяжестью, и он жестом предложил мне присесть. Черный слуга в белом пиджаке принес виски. Я сделал глоток, но от сигары отказался. Он сказал, что удручен смертью Хозяина. Я кивнул. Он сказал, что ребятам очень не хватает Хозяина. Я кивнул. Он сказал, что дело все же должно делаться. Так, как хотел бы Хозяин. Я кивнул. Он сказал, что все же ему очень не хватает Хозяина. Я кивнул. Он сказал: - Джек, ребятам вас очень не хватает. Я скромно кивнул и сказал, да, и мне их не хватает. Он продолжал: - Да, я еще на днях сказал себе: дай мне только впрячься, и я обязательно разыщу Джека. Ну да, Джек - как раз такой человек, какой мне нужен. Хозяин его очень высоко ставил, а что хорошо для Хозяина, то хорошо и для старины Дафи. Да, сказал я себе, надо разыскать старину Джека. Такой человек мне очень нужен. Прямой, честный. Такому можно довериться. Этот не подведет, не обманет. Его слово крепче печати. - Это обо мне речь? - спросил я. - Конечно, - ответил он. - Я хочу сделать вам предложение. Я не знаю точно, на каких условиях вы работали с Хозяином, но вы мне только скажите, и я вам прибавлю десять процентов. - Меня устраивало мое жалованье. - Вот это разговор белого человека, - сказал он и серьезно добавил: - И не поймите меня превратно, я знаю, что вы с Хозяином были вот так. - Он поднял два белых лоснящихся епископальных пальца, как для благословения. - Вот так, - повторил он. - Не поймите меня превратно, я не критикую Хозяина. Я просто хочу вам доказать, как я вас ценю. - Благодарю, - произнес я без особой теплоты. Теплоты, по-видимому, было так мало, что он слегка наклонился вперед и сказал: - Джек, я прибавлю двадцать процентов. - Этого недостаточно, - отозвался я. - Вы правы, Джек, - сказал он. - Этого недостаточно. Двадцать пять процентов. Я замотал головой. Ему стало немного не по себе, кушетка скрипнула, но он поборол себя и улыбнулся. - Джек, - произнес он задушевно, - вы скажите, сколько вы считаете нужным, уж как-нибудь сговоримся. Скажите, сколько вас устроит. - Нисколько, - сказал я. - А? - Слушайте, - начал я, - вы только что сказали, что я человек, слово которого крепче печати. Правильно? - Да, Джек. - Значит, вы мне поверите, если я скажу вам одну вещь? - Ну конечно, Джек. - Ну так я вам скажу. Еще не рождалось на свет скотины гнуснее вас. Несколько секунд я наслаждался мертвой тишиной, потом продолжал: - И вы думаете, что можете меня купить. Я понимаю, зачем вам это нужно. Вы не знаете, много ли я знаю и о чем. Я был близок с Хозяином и слишком много знаю. Я джокер в вашей колоде. И вы хотите сдать его себе из-под низу. Но этот номер не пройдет, Крошка, не пройдет. Плохо ваше дело, Крошка. Знаете почему? - Слушайте, - произнес он властно. - Слушайте, не смейте... - Плохо, потому что я много знаю. Я знаю, что вы убили Хозяина. - Это ложь! - закричал он и поднялся на кушетке - и кушетка заскрипела. - Не ложь. И не догадка. Хотя мне следовало бы догадаться. Мне сказала Сэди Берк. Она... - Она сама в этом замешана, сама! - Была замешана, - поправил я, - а теперь нет. Она об этом расскажет. Ей все равно, кто об этом узнает. Она не боится. - Зря не боится. Я... - Она не боится, потому что устала. Она устала от всего, от вас устала. - Я убью ее, - сказал он, и на висках его выступили капли пота. - Никого вы не убьете, - сказал я. - И теперь никто за вас этого не сделает. Потому что вы боитесь. Вы боялись убить Хозяина и боялись не убить, но вам помог случай. Вы не упустили случай, и, ей-богу, я вас за это уважаю. Вы мне открыли глаза. Понимаете, Крошка, все эти годы я не держал вас за живого человека. Вы были карикатурой из газеты. С вашим бриллиантовым перстнем. Вы были у Хозяина вместо груши и улыбались кривой улыбкой, когда он вас бил. Вы были как тот пудель. Вы когда-нибудь слышали про пуделя? Я не дал ему ответить. Он успел только рот открыть, а я уже продолжал: - У одного алкоголика был пудель, и он таскал его за собой повсюду, из бара в бар. А почему? Потому что любил? Нет, не поэтому. Он таскал за собой пуделя для того, чтобы можно было плевать на него и не пачкать пола. Вот вы и были пуделем у Хозяина. И вам это нравилось. Вам нравилось, когда на вас плевали. Вы не были человеком. Вы не существовали. Так я думал. Но я ошибался, Крошка. Что-то у вас было внутри, что делало вас человеком. Вам не нравилось, когда на вас плевали, даже за деньги. Я встал, держа в руке полупустой стакан. - И теперь, Крошка, - сказал я, - когда я знаю, что вы существуете, мне вас пожалуй что жалко. Вы смешной, толстый старик, Крошка, с плохим сердцем, с усохшей печенью, и по лицу вашему бежит пот, на душе у вас гнусная тревога, и большая чернота поднимается в вас, как вода в погребе. И мне вас даже жалко. Но если вы скажете хоть слово, я перестану вас жалеть. Поэтому сейчас я допью ваше виски, плюну в стакан и уйду. И я допил виски, бросил стакан на пол (он не разбился на толстом ковре) и двинулся к двери. Я почти дошел до нее, когда услышал за спиной скрип. Я оглянулся. - В суде, - проскрипел он, - не докажете. Я кивнул. - Да, - сказал я. - Не докажем. Но забот у вас и без этого хватит. Я открыл дверь, вышел, оставив ее открытой, и прошел под большой сверкающей люстрой через длинную переднюю к двери, за которой стояла свежая ночь. Я глубоко вдохнул холодный воздух и увидел сквозь ветви ясные звезды. Я чувствовал себя великолепно. Я лихо провел эту сцену. Я показал ему, где раки зимуют. Я лопался от гордости. Из ноздрей моих валил дым. Я был герой. Я был святой Георгий с драконом у ног. Я был Эдвин Бут [выдающийся американский трагический актер XIX века] и кланялся под газовыми огнями. Я был Иисус Христос с бичом в храме. Большой человек. И вдруг под звездами я мигом превратился в человека, который попотчевал себя всем, от супа до орешков и "Короны-короны", и чувствует себя наверху блаженства, и вдруг - нет ничего, кроме желтого кислого привкуса, который пробрался в рот из старого больного желудка. Три дня спустя я получил заказное письмо от Сэди Берк. В нем говорилось: "Дорогой Джек, чтобы вы не подумали, будто я хочу увильнуть от того дела, о котором мы говорили, посылаю вам обещанное заявление. Оно удостоверено свидетелями, заверено нотариусом, заштемпелевано по всей форме, и вы можете делать с ним все, что вам заблагорассудится, потому что оно - ваше. Это мое решение. Еще раз говорю, распоряжайтесь им, как вам угодно. Что касается меня, то я уезжаю. Не только из этой комбинации желтого дома с богадельней, а вообще из города и из штата. Жить здесь я больше не могу и поэтому отчаливаю. Я уеду далеко, уеду надолго, и, может быть, где-нибудь климат окажется лучше. Но моя двоюродная сестра (миссис Стил Ларкин, авеню Руссо, 23/31), которую можно считать моей ближайшей родственницей, будет иметь мой адрес, и, если вы захотите со мной связаться, пишите через нее. Где бы я ни была, я сделаю все, что вы скажете. Если вы скажете "приезжай" - я приеду. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я увиливаю. Никакая огласка меня не пугает. Все, что вам будет нужно по этому делу, я сделаю. Но если хотите послушаться моего совета - бросьте это дело. Не потому, что я люблю Дафи. Я надеюсь, что вы скажете ему пару ласковых слов и нагоните на него холоду. Но мой вам совет - откажитесь. Во-первых, юридическим путем вы ничего не добьетесь. Во-вторых, если вы используете материал политически, самое большее, чего вы добьетесь, это помешаете переизбранию Дафи. А вы знаете не хуже меня, что его и так не выдвинут кандидатом. Ребята никогда его не выдвинут, потому что он болван даже по их понятиям. Он был просто принадлежностью Хозяина. А шайке эта история никак не повредит. Она просто даст ей повод избавиться от Дафи. Если вы хотите добраться до шайки, дайте им самим вырыть себе могилу. Теперь, когда Хозяина нет, она недолго протянет. А в-третьих, если вы это напечатаете, вашей даме Стентон придется туго. Может быть, она такая благородная и возвышенная, что пойдет на это, как вы говорили, но вы будете дураком. Ей, наверно, и без того пришлось несладко, и вы будете дураком, если станете мучить ее, изображая из себя бойскаута, а из нее Жанну д'Арк. И даже если вы только расскажете ей, будете дураком. Если уже не проболтались - с вас станется. Я не собираюсь утверждать, что она моя лучшая подруга, но еще раз говорю, у нее были свои неприятности, и вы могли бы дать ей передышку. Помните, я не увиливаю. Я просто даю вам совет. Не падайте духом. Ваша Сэди Берк". Я прочел заявление Сэди. Там было сказано все, что требовалось, и каждая страница была подписана и заверена. Затем я сложил его. Оно мне было не нужно. Но не из-за совета, который дала мне Сэди. Конечно, письмо ее было разумным. По крайней мере в том, что касалось Дафи и шайки. Но что-то произошло. Ну их всех к черту, думал я. Я был сыт по горло. Я еще раз посмотрел на письмо. Итак, Сэди обозвала меня бойскаутом. Но для меня это не было новостью. В ту ночь, когда я посетил Дафи и шел по улице под звездами, я называл себя худшими именами. Но ее слова попали в больное место и разбередили его. Разбередили потому, что, оказывается, не я один знал, где оно. Это знала Сэди. Она видела меня насквозь. Она читала в моей душе, как в книге. У меня оставалось одно, довольно кислое утешение. По крайней мере мне не надо было дожидаться, пока она меня раскусит. Я сам себя раскусил в ту ночь, когда шел от Дафи героем и бойскаутом и желтая кислая слюна вдруг высушила мне рот. Что же я понял? Я понял вот что: когда я выяснил, что Дафи убил Хозяина и Адама, я почувствовал себя чистым и свободным, и, когда я измывался над Дафи, я был наверху блаженства, я думал: значит, я не причастен. Дафи был злодей, а я - герой-мститель. Я задал Дафи трепку и раздувался, как мыльный пузырь. И вдруг что-то произошло, и рот мой наполнился желтой кислой слюною. Вот что произошло: я вдруг спросил себя - а почему Дафи так уверен, что я буду на него работать? И вдруг я вспомнил глаза нахального репортеришки в воротах кладбища и все другие глаза, смотревшие на меня с тем же выражением, и вдруг я понял, что пытаюсь сделать Дафи козлом отпущения, взвалить на него свои грехи, отмежеваться от Дафи, - и пиршество героизма отрыгнулось кислотой и желчью, я почувствовал, что влип, увяз, запутался, застрял, как вол в болоте, как муха в липучке. Я не просто увидел себя и Анну участниками заговора, который сделал Адама Стентона жертвой Вилли Старка и Вилли Старка жертвой Адама Стентона. Гораздо хуже. Получалось так, что я был участником еще более зловещего заговора, значение которого я не мог объять. Получалось так, что сцена, которую я сейчас пережил, была зловещим фарсом, поставленным неизвестно для чего и неизвестно перед какой публикой, хотя я знал, что она скалится где-то в темноте. Получалось так, что в разгаре сцены Крошка Дафи лениво, по-родственному подмигнул мне своим глазом-устрицей, и я понял, что он знает кошмарную правду: мы - близнецы, связанные нерасторжимее и гибельнее тех несчастных уродцев, которые соединены лишь стежком мяса и хряща и разветвлением крови. Мы связаны с ним навеки, и я никогда не смогу возненавидеть его, не возненавидев себя, или полюбить себя, не полюбив его. Мы едины перед немигающим оком Вечности, милостью бога нашего, Великого Тика. И я ворочался, трепыхался, словно бык или муха, и кислота жгла мне глотку, и все было яснее ясного, и я ненавидел все и вся: и себя, и Крошку Дафи, и Вилли Старка, и Адама Стентона. "Пропади они пропадом", - равнодушно повторял я под звездным небом. Все они казались мне одинаковыми. И я был такой же, как они. Так продолжалось некоторое время. Я не вернулся в Лендинг. Я не хотел видеть Анну Стентон. Я даже не распечатал полученное от нее письмо. Оно лежало на моем бюро, и я видел его каждое утро. Я не хотел встречать никого из знакомых. Я шлялся по городу, сидел в своей комнате, сидел в барах, где прежде редко бывал, или в первом ряду кинотеатров, откуда я мог любоваться огромными перекошенными тенями, которые жестикулировали, махали кулаками, обнимались и разражались речами, напоминавшими тебе обо всем, о чем ты только мог вспомнить. Я часами сидел в зале периодики публичной библиотеки, где собираются, как на вокзале, или в общественной уборной, или в филантропическом обществе, бродяги и катаральные старики и мусолят газеты, рассказывающие о мире, в котором они прожили уже некоторое количество лет, или просто сидят, посвистывая горлом и глядя на серую пленку дождя, сбегающую по оконным стеклам под потолком. В этой публичной библиотеке я и встретил Рафинада. Место было такое для него неподходящее, что я едва поверил своим глазам. Но сомнений не было. Большая голова была опущена, словно тонкий черенок шеи не выдерживал ее тяжести, и я видел тонкую, младенчески-розовую кожу на тех местах, где прежде времени вылезли волосы. Его короткие ручки в сморщенных рукавах из синей ди