Александр Торин. Дурная компания

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Тараторин, 1995
 Email: amt@almaden.ibm.com
 Изд: Журнал "Звезда" No.3,4, 1998 ║ http://www.infoart.ru/magazine/zvezda/n3-98/torin.htm
 Изд: "Hermitage Publishers", USA ║ http://www.lexiconbridge.com/hermitage/main.cfm?InAuthor=Torin&InEngTitle=&InTransTitle=&ListBy=SearchResults&ISBNList='1-55779-103-1',&OrderID=
---------------------------------------------------------------

     <img src=kompaniya.jpg>


        Вместо предисловия


     Где вы, где же все эти тени  прошлого, иногда живые и осязаемые, иногда
не вполне реальные и оставляющие какое-то смутное впечатление: а  со мной ли
все это происходило, да и происходило ли это вообще? Жизнь, в которой я жил,
что-то  делал, говорил,  ходил,  думал,  дышал.  Холодный  ветер  весной  на
Калининском проспекте в Москве, колонны Ленинской библиотеки, невысокий  ряд
домов на улице Герцена, аккорды, несущиеся из консерватории, сугробы, яркий,
какой-то неестественно белый  свет и источенные  временем камни в  пригороде
Иерусалима,  торжественный   простор   Невы,   набережная,  Марсово  поле  и
величественные решетки Летнего  сада, горячий воздух, наполненный возгласами
людей на незнакомом языке и  пропитанный  запахами  кофе,  фруктов и буйного
цветения. Ах, как прекрасно захватывало дух на  подъезде к Иерусалиму, когда
город, казалось,  вырастал из окружающих гор и упирался домами прямо в небо,
неестественно  низко висевшее  над  верхушками лысых гор  Иудейской пустыни,
покрытых  каменными  террасами,  несущими  на себе  следы прикосновения  рук
древних земледельцев. И дул,  дул свежий ветер  с Балтики, гоняя  сизые тучи
над мостами Петербурга, и ряд  домов на другой стороне Невы напоминал аккорд
из какой-нибудь симфонии. И чинно шли по улице  религиозные  евреи, а в саду
кустарник  рос  над  склепом, которому было  уже  несколько тысяч лет, и кто
знает,  чьи  кости когда-то в  нем лежали, правоверного торговца, священника
или знатного  гражданина. Иерусалим пал много веков спустя, и прах  его  был
развеян по ветру под  звук маршировавших  мимо римских легионов.  Подъезд из
дома  открывался  прямо  в  сад,  буйно  цвели кусты  какого-то неизвестного
растения, и воздух был прозрачен настолько, что казалось -- сейчас зазвенит.
Только небольшое  углубление  в белом камне  скалы светилось  среди зелени и
цветов. И свет, неестественно яркий свет, исходящий от всего вокруг...
     "Бррр, куда это меня занесло?" --  Я трясу головой, и шепчущий  ветерок
воспоминаний тускнеет и уходит куда-то, как улетевшая легкая дрема. Я смотрю
по сторонам  и  вижу перед  собой  привычную  стерильную  обстановку, чем-то
напоминающую больницу: белые  пластиковые  плитки, белый чуть мерцающий свет
люминисцентных ламп, шелестение кондиционера, выбрасывающего из сеток, тут и
там нарушающих  однообразный  узор пластиковых плиток потолка, некое подобие
воздуха,  которым можно  дышать, но нельзя надышаться. Единственное свойство
этого воздуха -- его постоянная температура.  Почему-то решетки кондиционера
покрыты узорами,  поразительно напоминающими  свастику. Жужжат  бесчисленные
серые коробки, светятся,  как глазками, маленькими зелеными  лампочками. Эти
коробки  --  основной  источник  существования  нескольких  десятков  людей,
спрятанных в чреве компании Ефима Пусика. Некоторые из  коробок разворочены,
и  наружу  торчат их внутренности -- пучки проводов, черные жучки микросхем.
Люди,  сидящие  в большом зале, склонились над ними, как хирурги над больным
во время операции, и сосредоточенно копаются в их чреве.
     Я перевожу взгляд  на окно. На горизонте возвышаются безжизненные лысые
горы, покрытые выжженной  травой. У  их  подножия  белеет комплекс построек,
напоминающий   нефтеперегонный   завод.    Это    канализационная   станция,
перерабатывающая продукты жизнедеятельности, выделяемые обитателями большого
индустриального   города,   расположенного   неподалеку.   Иногда   вечерами
сладковатый  ветерок  омывает  эту  станцию,  подкатывает  к  нашему зданию,
просачивается через вентиляционные решетки, испещренные подобиями свастик, и
оседает в  коридорах,  создавая  иллюзию присутствия в  большом общественном
туалете.
     По улице ходят два человека с наушниками и странными машинами, висящими
у  них за  спиной. На  первый взгляд  может  показаться,  что они посмотрели
мультфильм про Карлсона, который  живет на крыше,  и хотят взлететь, так как
машины  издают  рычание, вой, чихание и  иногда  извергают  клубы  ядовитого
сизого дыма. На самом  деле, это бензиновые двигатели, нагнетающие воздух  в
шланги, которыми они разгоняют листья, лежащие на  дороге. Метла как  оружие
пролетарского  дворника им  явно недоступна, как,  впрочем  недоступно им  и
осознание  полной бессмысленности их  деятельности.  Только  что  сдутые ими
листья  мгновенно   подхватываются  налетевшим  ветерком  и  разлетаются  по
сторонам  с какой-то  особенной  силой.  Я  некоторое  время  размышляю  над
физической  сутью  этого  явления.  Лист, пассивно  лежащий  на  дороге,  не
впитывает в себя никакой энергии, но, подброшенный неистовым потоком воздуха
с  запахом масла и  бензина, он  впитывает энергию, и даже  слабое дуновение
резонирует в нем и  подбрасывает его  в воздух  с удесетяренной силой. Через
несколько  секунд, пока  эти мысли проносятся у  меня в  голове,  становится
ясно,  что  моя  теория  не  выдерживает  никакой  критики  с  точки  зрения
современного естествознания.
     Две  фигурки  удаляются  в  плоское безжизненное пространство  пейзажа,
продолжая с  методичной бессмысленностью развеивать сухие листья. Они бредут
по дороге, чихают и жужжат моторы, поднимается пыль. Эти люди  и их действия
представляются мне философским обобщением проходящей человеческой жизни.
     Из здания напротив  выходит  полный человек в хорошем костюме. Он несет
под мышкой  пузатый  кожаный  портфель,  в  котором  обычно носят  протоколы
крупных деловых сделок, проходит  под развевающимся звездно-полосатым флагом
и  садится  в огромную  блестящую  американскую  машину,  более напоминающую
небольшой  автобус.  Машина  ревет  всей  мощью   своего  восьмицилиндрового
двигателя, взвизгивает шинами и уносится, оставляя после себя лишь маленькое
облачко выхлопных  газов.  На  вид  этот  человек  похож  на  преуспевающего
бизнесмена,  но  здание,  из  которого  он вышел,  принадлежит  религиозному
центру.  Впрочем,  в Америке  одно немногим отличается  от другого.  Недавно
выяснилось, что святые отцы, работавшие в этом центре, развращали малолетних
прихожан,  был крупный скандал, но на  чувства верующих это видимого влияния
не оказало.
     Широкая асфальтовая  дорога течет мимо одинаковых зданий,  напоминающих
грибы,  выросшие после дождя. Здания эти  похожи на упаковочные  коробки,  в
которых кто-то проделал отверстия для  окон  и застеклил их  темным стеклом.
Большинство коробок пустуют -- компании разоряются одна за  другой и уезжают
из  райского уголка в  более скромные  и дешевые  штаты Америки.  Процветает
только религиозный центр, в избытке производящий туманное облако проповедей.
Второй  процветающей фирмой в округе  является  компания Пусика, которая,  в
отличие от проповедников, производит вполне осязаемые предметы материального
мира.
     Я  мысленно возвращаюсь к той цепи событий,  которые привели меня в эту
странную точку жизненного пространства и  времени. Начиналось все хорошо, но
когда же  впервые у меня в  груди и в желудке возникло странное посасывающее
тревожное чувство, которое, наверное, возникает  в роковые  моменты  судьбы,
засасывающей тебя в водоворот событий, которые ты уже не в силах изменить, и
только подсознание отбрасывает смутную  тень из будущего на действительность
и шепчет тебе: "Берегись, берегись, берегись..."



        Глава 1. Полет


     Огромный,  не   вполне  чистый,   трясущийся   автобус,  совершенно  не
соответствующий  представлениям  бывшего советского человека о загранице,  а
тем более о цитадели империализма и  крупнейшей и  богатейшей стране Запада,
вез  меня  с  центральной  автобусной  станции Манхеттена в  аэропорт  имени
Кеннеди.    По    представлениям   моей   юности,    прошедшей   под   сенью
марксизма-ленинизма,  такой автобус мог передвигаться  только  где-нибудь  в
африканской   стране,  вставшей   на   осознанный   курс   социалистического
строительства и утилизирующей  отрыжку прошлых ошибок в виде  доставшегося в
наследство от  колонизаторов проржавевшего допотопного средства передвижения
человеческих тел с сиденьями черными  от пота и  грязи тысяч перевезенных им
аборигенов.
     За рулем  автобуса сидел сморщенный китаец,  почти совершенно ничего не
понимающий  по-английски  и,  казалось, умеющий  произносить только названия
остановок,  да и те  с жутким  акцентом.  Совершенно непонятно  было,  каким
образом он  умудрялся управляться с огромной рычащей неповоротливой махиной,
набитой разношерстной публикой --  лопочущими японцами, слегка  помятыми, но
не  утратившими остатки лоска  туристами  из  Европы, совершенно бандитского
вида группой странных мужчин, молчаливых, в грязных одеждах и подозрительным
образом не имевших абсолютно никакого багажа. В соседнем ряду сидели веселые
старушки в кружевных белых воротничках, замотанные в длинные серые платья, и
православный, невесть откуда взявшийся поп с круглым, довольным и лоснящимся
лицом, похожим на свежевыпеченный блин.
     Автобус несся среди нагромождения дорог, автострад, неприглядных,  даже
жутковатого вида  домов красного  кирпича,  по  совершенно разбитой  дороге,
лавируя между громадными выбоинами в асфальте,  иногда попадая в них, причем
при  каждом таком ударе  раздавался жуткий  скрип и  скрежет, и  я внутренне
сжимался, ожидая что проржавевшие конструкции развалятся и мы никогда уже не
доедем до  аэропорта. Но  сморщенный  водитель был  виртуозен и не прошло  и
получаса, как копошащееся  чрево грязной  железной коробки было вытряхнуто у
дверей аэропорта.
     Я  вошел в  просторный и  ярко освещенный  зал,  прошел  регистрацию  и
оказался  среди  пассажиров,  ожидающих  самолета голландской  авиакомпании,
отлетающего  в  Амстердам.  Мое  тело  совершало  странные  и  довольно-таки
нелогичные перемещения  в  пространстве.  Три  десятка  лет  моя  физическая
оболочка  прочно  проживала  в Москве,  правда, в  последние  годы  совершая
недолговременные и относительно недалекие вылазки  на Европейский континент.
Затем  под влиянием  внешних  и внутренних обстоятельств  она  перенеслась в
Израиль. В  текущий момент  современные средства передвижения  помогали  мне
совершить  странный  и, на первый взгляд,  совершенно  бессмысленный виток в
пространстве:  улетая  из Америки,  я  возвращался в  Москву, оттуда  улетал
обратно в Израиль, и все это для того, чтобы вскоре снова улететь в Америку.
Если  бы  я   тогда  знал,  что  в   результате  этого  сумасшедшего  витка,
покрывающего  больше  половины  нашего  маленького  голубоватого  шарика,  я
вернусь  в маленькое  подобие огромной  России, перенесенное на американский
континент,  все  происходящее  окончательно  потеряло бы всякий смысл и  тем
более рациональное содержание...
     Объявили  посадку,  и  хорошо  одетая толпа,  пахнущая по -  европейски
французской  косметикой,  дорогим табаком  и кожей,  журча  полилась  сквозь
небольшой  коридор  к  огромному  Боингу,  светящемуся  огнями,  сверкающему
крахмальными белыми салфетками и улыбающемуся приветливыми улыбками молодых,
светловолосых   и  неправдоподобно  опрятных  стюардесс.   Толпа  как  будто
заворчала  от удовольствия и  принялась  рассаживаться  в  креслах.  Холеные
бюргеры в шерстяных костюмах, с запонками, галстуками,  усами,  вызывающие в
памяти детские книжки с изображениями буржуазии и господ,  среднего возраста
дамы  в элегантных костюмах с  косыночками на шее, более демократичного вида
молодые парни,  все  как один высокие, в  ослепительно  белых  кроссовках  и
голубых  джинсах,  светловолосые  нордические  девочки  с рюкзаками, строгие
американские бизнесмены с портативными персональными компьютерами, несколько
японцев в одинаковых голубоватого цвета костюмах, галстуках и черных лаковых
ботинках, все они устраивались  на своих местах, журчала иностранная речь, а
за  окном  светился  разноцветными  огнями  огромный  аэропорт. Тихо  шумели
турбины Боинга,  опрятные  стюардессы сновали между  рядами,  и вот огромное
тело  лайнера  стронулось  с  места,  покружилось между  ангарами,  взревели
турбины,  и  земля  мягко  и   незаметно  унеслась  вниз.   В   иллюминаторе
засветилось, чуть мерцая, море  цветных огней, огромные небоскребы уплыли из
вида, и внизу расстелилась черная холодная мгла Атлантики.
     Мягкий  убаюкивающий  свет, мерный  шум  моторов,  горячий обед и бокал
коньяка  настраивали на вечерний отдых и предвкушение встречи  с родителями,
которых  я не видел уже  несколько лет, и  с семьей, по которой я уже  успел
соскучиться. Жизнь была прекрасна, тем более что впереди меня  ожидали новые
впечатления,  просторы  и заманчивые  перспективы. Только  странное  чувство
тревоги,  почему-то поселившееся у меня в груди, изредка сдавливало дыхание,
и на душе становилось как-то тоскливо. Какие-то неясные образы, какие иногда
бродят  в  сознании  после  кошмарных  снов,  как тени, передвигались  перед
глазами.  Я  посмотрел  в  иллюминатор на едва видное  в лиловой  тьме крыло
Боинга, закрыл глаза и мысленно вернулся на три недели назад...

     Три  недели  тому назад я  еще  находился на берегу океана в знаменитой
долине,  зеленой  и  залитой  солнцем несмотря на зимнее время.  Долина  эта
являлась мировым центром электронной  промышленности и средоточием известных
американских университетов.  Настроение у  меня было хорошее, я  только  что
сделал  успешный научный доклад и выслушал поздравления коллег. Моя  научная
карьера,  оборванная  хаосом,  воцарившимся  в  России,  и   вознобновленная
практически  с  нуля  на  берегу Средиземного  моря, казалось, начинала свой
новый виток.
     Долина встретила меня свежим, пахнущим солью морским воздухом,  зеленью
сосен,  соседствующих  с   пальмами   и   секвойями,  блестящими  роскошными
автомобилями, неслышно  несущимися  по  автострадам,  чистенькими  зданиями,
покрытыми  красными черепичными крышами  и уютными кафе, в которых по слухам
собираются Нобелевские лауреаты. Люди вокруг ходили  без автоматов, на входе
в  магазины  не проверяли  сумки  на  наличие  взрывных  устройств,  и  дома
обывателей  были на мой  взгляд совершенно не  приспособлены  к  ракетным  и
химическим  атакам.  Самое  поразительное,  что местных обитателей  все  это
совершенно не удивляло,  равно как и то, что за чрезвычайно  умеренную плату
из их кранов круглые сутки  текла горячая вода. Эта удивительная возможность
в  любой  момент  открыть кран  и  встать  под  душ  особенно поразила меня,
привыкшего к безденежью и к спартанским условиям израильской зимы.
     Во  время  конференции  произошел  смешной  случай, заставившийся  меня
задуматься  о  материальной  стороне  жизни.  Я встретил нескольких  русских
ребят, работающих теперь в Америке. Как это всегда бывает, мы разговорились,
рассказывая  друг другу свои впечатления, вспоминая общих  знакомых  и после
заседания зашли в уличное кафе и купили несколько бутылок пива.
     Я с удивлением смотрел на то, как мои спутники долго пытались отвернуть
металлические  крышки.  Оказалось,   что   на  американских  бутылках   была
предусмотрена  специальная  резьба,  позволяющая  без  труда  их откупорить.
Однако, пиво оказалось  немецким и бутылки были запечатаны самым что  ни  на
есть обычным способом.
     -- Чего же делать? -- в недоумении спросил один из моих новых знакомых.
     --  Надо  магазин поискать,  купить  открывалку,  --  уверенно произнес
второй и уже начал приподниматься со стула.
     -- Мужики,  вы  чего,  охренели что-ли?  --  я продемонстрировал бывшим
советским  гражданам традиционный  способ  открывания  запечатанных  бутылок
путем  прислонения  металлической крышечки  к столику и последующего легкого
удара  по  горлышку. Мои спутники вначале  с удивлением посмотрели  на меня,
потом  друг на  друга, и в глазах у  них  промелькнуло смущение. Случай этот
окончательно убедил меня  в правильности  марксистского  тезиса  о том,  что
бытие определяет сознание.

     Буквально в нескольких минутах от центра, временно собравшего под своей
крышей ученых мужей, работал  мой старый друг, с которым мы вместе учились в
институте. Еще встретившись с ним в аэропорту,  я успел  заметить, что он не
только  стал  солидным,  хорошо одетым  господином, но и  заметно  посвежел.
Куда-то пропал болезненный, землистый цвет лица, вместо  этого на его  щеках
играл здоровый румянец, пробивавшийся сквозь светло золотистый загар.
     Андрей  работал в  процветающей местной фирме,  основанной выходцем  из
России времен стабильного застоя Ефимом Пусиком. Компания Пусика производила
уникальное  электронное и механическое оборудование, с каждым годом богатела
все  больше  и  больше,  что  сказывалось на  благосостоянии  сотрудников  и
естественным образом заставляло  меня вспоминать  о скромной университетской
зарплате. Моя  старенькая  и первая  в  жизни  машина,  стоившая  больше чем
деньги, вырученные от продажи новой кооперативной квартиры в Москве, к этому
времени  как  раз  проржавела,  и  в  салоне   после  дождей  хлюпала  вода.
Предстоящая починка нависала надо мной  своей  унылой неизбежностью,  обещая
оставить солидную брешь в  семейном  бюджете  и  вызывая  некоторое  чувство
неуверенности   в   завтрашнем   дне,   по   слухам  довольно   типичного  в
капиталистическом мире.
     Конференция подходила к концу,  и  в один из вечеров Андрей  заехал  за
мной  на своей новенькой Тойоте. Лицо  его  было  важно и торжественно, щеки
слегка надуты.  Он посмотрел на  меня  оценивающе. Взгляд  его  скользнул по
туфлям, десять лет назад купленным по талонам перед моей свадьбой в магазине
для  новобрачных,  австрийскому  костюму,  по случаю выхваченному  тещей  на
какой-то распродаже для  ветеранов и заслуженных работников в  период  конца
застоя  в Москве,  израильскому галстуку и рубашке с  едва заметной надписью
"Москва"  на   нагрудном  кармане,  пересланной  родителями  из  Москвы  для
бедствующих научных  сотрудников в Израиле. По-видимому мой внешний вид хотя
и оставлял желать  лучшего, тем не менее его удовлетворил.  Он раскрыл рот и
произнес тоном диктора  советского телевидения, объявляющего о визите важной
государственной  особы:  "Я  рассказал  Ефиму  о  тебе, и он  хочет  с тобой
встретиться".
     Мы уже как-то обсуждали эту тему, и я тогда отнесся к подобной идее без
особого энтузиазма,  так  как  мои  познания совершенно  не совпадали с  той
областью, в которой Пусик  сделал  свой  бизнес. К  тому же  время было  уже
довольно  позднее  --  начало  девятого вечера --  и  лицо мое, по-видимому,
выразило некоторое недоумение, замеченное Андреем.
     --  Сейчас мы поедем  к нам в компанию! -- по-военному отчеканил он. --
Ефим  ждет.  --  Эти  последние  слова  были произнесены с  каким-то  особым
оттенком значимости,  с  придыханием. Наверное,  так  же  когда-то  вызывали
какого-нибудь деятеля искусств  на  ночное совещание к  Сталину в  Кремль --
тоном,  не  терпящим  возражений и объясняющим  непонятливому  товарищу  всю
неуместность его мягкотелого замешательства.
     Через четверть часа мы уже подъехали к  зданию компании Пусика. "Pusik"
-- гласила крупная эмблема  у  входа. Меня поразило, что несмотря на поздний
час окна двухэтажного просторного здания были ярко освещены, а стоянка  была
плотно  заставлена  машинами сотрудников. "Вот это работа," -- подумал я,  и
вдруг в голову полезли полосы  старой газеты "Правда", описывающие суровую и
напряженную  борьбу  за существование,  которую  приходится  вести  среднему
американскому  труженику.  Труженик  этот  потому  и  обладает  сравнительно
высоким уровнем  жизни,  что  все  свои силы отдает работе. Правда,  все это
напускное, так как  труженик этот не обладает уверенностью в завтрашнем дне,
потому в душе его усиливается напряженность и усталость. Я потряс головой, и
белые газетные полосы развеялись, как улетающие бабочки-капустницы.
     Мы поднялись  по небольшой лестнице и зашли в здание. Недалеко от входа
в ярко  освещенном  холле стоял довольно  крупный, благообразный джентельмен
лет  пятидесяти-пяти -- шестидесяти. Одет  он был в плотный черный шерстяной
пиджак  дорогого покроя, в белоснежную рубашку, брюки стрелочкой, и  был  до
синевы выбрит. Ярко выраженные еврейские черты пожилого одессита совмещались
в  нем  с  аристократичностью  облика, властностью  и осознанием собственной
силы.
     -- Это Ефим, говори с  ним только по-английски! -- шепнул мне Андрей, и
на лице у него появилась почтительная улыбка.
     Рядом с  Ефимом  стоял  седой  пожилой господин  благообразного  вида с
римским профилем  и с маленькими седыми усиками. Он  держал в руках огромный
чертеж   какого-то  устройства,   весь  испещренный   деталями,  разметками,
отверстиями  и бог  знает  чем.  Судя  по его безупречной  английской  речи,
господин этот родился и прожил всю свою жизнь в  Западном полушарии.  Голова
его  была  как-то  втянута  в  плечи,  и  вся  фигура  изображала  некоторую
подобострастность и полную готовность исполнить любое распоряжение хозяина.
     -- Ефим, посмотрите, пожалуйста, -- говорил он. -- Мы сделали отверстия
в  этой планке: я  предусмотрел  четыре по бокам, чтобы можно было повернуть
блок,  но  решил перед тем  как пускать деталь в  производство, еще  раз вам
показать чертеж.
     -- Слушай,  --  лицо  Ефима  как-то  брезгливо сморщилось.  --  Слушай,
слушай, слушай, -- он раздраженно закрутил головой. Звучало это по-английски
так: "Листен, листен, листен, листен" с сильным русским акцентом, --  Потом,
потом. Я  ничего  не  хочу  видеть.  Делайте все  сами,  я  в  эти  дела  не
вмешиваюсь. Мы же говорили об  этом вчера. Вообще никаких отверстий не надо,
не нужны они и все, я же тебе все уже объяснил.
     Лицо пожилого господина с усиками выразило недоумение.
     --Ефим, вы  же вчера  сами попросили  меня сделать  отверстия, вот я  и
пришел вам показать...
     --Листен, листен, листен,  сколько  можно меня  отвлекать? --  небрежно
сказал  Ефим.  --Ну  сделал  ты  эти  отверстия,  хорошо,  пускай  деталь  в
производство.  Черт с ним,  мы потеряем  пару  десятков  тысяч, что  я  могу
поделать? Просверлим отверстия, пусть будут. Да, сделай их, это неплохо даже
смотрится. Красиво,  да? -- Ефим надел очки и стал рассматривать  чертеж. --
Сделай,  только не четыре, а шесть.  Но вообще-то они не  нужны, я же  вчера
тебе говорил, что не надо никаких отверстий! Ну  сделай парочку, может быть,
они  пригодятся. Ну ты  же  видишь, никаких отверстий  не надо. Я чего хочу,
чтобы вы все  сами думали. И берите на себя  смелость принимать решения. Вот
ты просверлил отверстия, приди ко  мне и  скажи: "Ефим, я их просверлил". Ну
представим себе, что ты неправ, да, конечно, неправ!  Ну и что? Так и скажи:
"Неправ!",  не бойся  признаться  в ошибке.  Я тоже  делал много ошибок.  Но
отверстий  никаких  не делай, не  трать время, все  эти дырки убери и пускай
деталь в производство. Ты понял, о чем я говорю?
     --Хорошо, Ефим, все  понял,  Ефим, будет  сделано, уже  иду!  --  седой
господин  свернул чертеж и  быстрым пружинящим шагом  ушел куда-то  в  глубь
здания.
     Только что услышанный диалог меня поразил,  но я  пока  решил ничему не
удивляться. Андрей сделал шаг навстречу Ефиму.
     --Ефим, -- вот это тот самый парень, о котором я вам говорил, -- сказал
он по-английски.
     --Так вот ты  какой!  -- Ефим перешел на  русский, чуть  посмеиваясь  и
одновременно окидывая меня взглядом с ног до головы. Взгляд его  пробежал по
моим черным лаковым ботинкам с длинными носиками, брюкам, пиджаку, галстуку.
Ноздри его чуть  раздулись, и  мне вдруг  показалось,  что он принюхивается.
По-видимому, мой  облик его удовлетворил, он улыбнулся и приветливо протянул
мне руку. -- Ну пошли, поговорим.  Я так  мучаюсь,  ты же сам видел,  вокруг
сплошные идиоты. Ну ты же слышал, дырку не в состоянии просверлить! Не могут
элементарную вещь  сделать уже два года, я двадцать миллионов на этих дырках
потерял!  Совершенно не  могу  найти толковых, да даже  не толковых,  просто
нормальных инженеров. Сейчас поговорим, только давай на минутку в  сборочный
цех зайдем. Мне  надо проверить, что эти  бездельники там  натворили! --  Он
подошел к  двери  на  которой  было  написано "Вход  только  для сотрудников
компании", и потянул за ручку.
     За дверью  открылся  огромный ярко освещенный зал,  с  рядами столов  и
огромным количеством ящичков и полочек с какими-то  металлическими деталями,
проводками и винтиками.
     --Пошли,  пошли,  посмотришь  на  то, как  мы  живем. -- Ефим усмехаясь
прошел  в дверь. Мы  следовали за ним в некотором почтительном отдалении. За
ближайшим столом сидела женщина  с ярко  выраженными мексиканскими  чертами.
Она доставала из  маленькой коробочки крохотные детальки, ловко соединяла их
с детальками побольше с помощью пинцета и складывала результаты своей работы
в другую коробочку. Ефим остановился около стола.
     -- Ну,  как  дела?  --  спросил  он, снова перейдя  на  английский.  Не
дожидаясь  ответа,  он  надел очки  и стал похож  на доброго старого дедушку
-часовщика из кооперативного  киоска. Неожиданно лицо его помрачнело. -- Где
новое  крепление?  --  он  пристально  поглядел на Андрея. --  Я  же говорил
Леониду, чтобы он прекратил собирать  старые подставки,  вы меня до инфаркта
доведете! Ну-ка вызови его сюда!
     Андрей семенящим шагом подбеждал  к  телефону,  нажал  на  кнопку,  и с
потолка  заревел  его   голос,  с  неизбывным  русским  акцентом,  усиленным
громкоговорителями:  "Леонид, 278!  Леонид, Ефим по  номеру 278!". В  голосе
Андрея слышалась грозная решительность, не  оставляющая сомнений в том,  что
произошло нечто серьезное. Тут же раздался гудок, и Ефим взял трубку.
     -- Леонид, -- прорычал он, -- что  происходит? Я подхожу и вижу, что вы
до сих пор собираете старые подставки! Я  же вчера приказал остановить все и
отправить всех сборщиков домой до тех пор, пока новые детали не поступят!
     На  другом конце  линии еле слышался объясняющий  и  извиняющийся голос
Леонида.
     -- Листен, листен, листен, листен, к черту заказчиков! -- Повысил голос
Ефим. -- Они подождут, я не желаю больше старую подставку видеть. Хорошо,  я
завтра  проверю. -- Он  бросил трубку.  -- Иди домой,  иди домой, отдыхай, к
детям,  уже  поздно,  --  ласково  сказал  он  женщине.  --  Они  дают  тебе
бесполезную работу, не думают.  Один я должен за всех думать. Приходи завтра
с утра,  начнешь собирать новую  подставку.  А это все  выкини, все равно не
нужно.
     Женщина с уважением смотрела на Ефима снизу вверх.
     -- Хорошо, хорошо, Ефим, -- пробормотала  она, накинула пиджак и встала
из-за стола.
     -- Что значит  хорошо? --  Ефим начал раздражаться.  Он  схватил ящик с
маленькими блестящими  металлическими  детальками и  швырнул  их в  мусорную
корзину.  Детальки  с   шорохом  скользили  по  обрывкам  бумажных   листов,
проваливаясь  в  темную  глубину  ящика.  --   Вот   это  хорошо!  --   Ефим
удовлетворенно отряхнул руки.  -- Ну  вот видите, -- уже спокойным голосом и
по-русски сказал Ефим, обращаясь к нам.  --  Вот такие неинтересные проблемы
приходится решать. А что делать, ведь в  одну  секунду  прогоришь  и по миру
пойдешь. Ну пойдем, поговорим.
     Мы поднялись  на второй этаж  и  зашли  в кабинет  Ефима. На письменном
столе стояли несколько фотографий, на которых Ефим сидел с какой-то женщиной
и маленьким ребенком. На другой фотографии ребенок был уже постарше, и в нем
можно   было  узнать  симпатичную  девочку,  похожую  на  отца.  На  третьей
фотографии  Ефим был в компании  друзей, явно  российского  происхождения, с
безошибочно узнаваемыми  лицами интеллигентов шестидесятых  годов.  Впрочем,
фотография эта явно  была  сделана уже за пределами одной  пятой части суши,
что безошибочно можно было определить по просторной комнате, камину и обилию
импортных напитков на столе.
     Ефим  сел  за стол  и  вздохнул.  --  Ну, рассказывай,  --  сказал  он,
обращаясь  ко  мне. -- Вот  он,  --  и  он кивнул в сторону Андрея, на  лице
которого  мгновенно возникла  почтительная улыбка,  --  рассказывал о  тебе.
Значит наукой занимаешься, в Израиле живешь? Там хорошая наука, есть сильные
люди,  я  ведь  там  почти  год  прожил,  только  сбежал -- работу в  Англии
предложили,  но  вот  попал  сюда и застрял,  здесь  затягивает, ты  знаешь?
Удивительное  место! Ты  вроде нормальный,  я ведь людей хорошо вижу, у меня
интуиция, парень толковый. И по-английски говоришь. -- Ефим вдруг перешел на
английский. -- Машину  водишь, знаешь, как на Западе  жить, самостоятельный.
Ведь когда в  Израиль уехал,  никто тебе не помогал, сам карабкался?  А  там
условия  жесткие, не то что здесь. Я это в людях уважаю. Здесь ко мне ребята
приезжают из России на  все готовое, жизни не  знают,  получают  все  сразу,
квартиры, машины, деньги. Я, когда  приехал,  полы мыл за тридцать  центов в
час, не то что они,  -- и он  качнул головой в сторону Андрея. -- Ведь нет у
тебя проблем, правда? И зарплаты хватает?
     Андрей качнул головой и расплылся в натянутой улыбке. Он не сводил глаз
с Ефима, полураскрыв рот и ловя каждое его слово.
     --Я думаю, с тобой проблем  не будет, -- снова перешел на русский Ефим.
--  Ты  знаешь,  у  нас сейчас  имеется небольшая  проблема.  Промышленность
меняется,  то,  на  чем я деньги сделал еще пару лет, доход  давать будет, а
потом придется уходить. Они какие-то новые методы придумали, статьи пишут, и
никто не знает, что это такое. Есть какие-то профессора, но они  даже толком
объяснить  не  могут, о  чем  это все. У нас  были  гениальные ребята, ушли,
жалко, такие типчики, из принципа по-русски с родным отцом не разговаривали.
Или вот  инженеры, они ходили в халатиках, с калькуляторами, идиоты, считали
что-то. Ну, при чем здесь желтые носки, да, да, они ходили  в желтых носках!
С умным видом,  а  носки желтые, брюки  короткие, и калькуляторы из  кармана
торчат! Представляешь, желтые носки и такие короткие брюки, чуть ниже колен!
Я  когда  пришел,  за  неделю  все сделал, то,  что они год  в  своих носках
вычисляли!
     Ефим продолжал говорить, переходя то на русский,  то на английский. Его
мягкий  баритон как-то  обволакивал  мое сознание. Вроде бы  все,  о  чем он
говорил, было понятно, но раздроблено на мелкие, изолированные друг от друга
островки сознания,  и я с  ужасом почувствовал, что уже давно  потерял  нить
разговора и  совершенно  не чувствую взаимосвязи  между инженерами  в желтых
носках,   новыми  идеями   в  электронике,   отверстиями   и   гениями,   не
разговаривающими  с родителями по-русски.  Временами  мне казалось, что Ефим
переходит еще на какой-то третий язык,  смысл которого я  не вполне понимал.
Странное чувство затуманенности возникло у меня в голове. Ефим все продолжал
говорить.
     --Ты  понимашь,  о чем  я говорю?  -- вдруг  спросил  он  и  пристально
посмотрел  мне  в  глаза  слегка  настороженным, неподвижным, оценивающим  и
цепким взглядом. Я вышел  из оцепенения и почувствовал некоторую неловкость.
Переспрашивать Ефима было как-то неудобно.
     -- Да, да. --ответил я.
     --  Хорошо! --  сказал Ефим и сразу  как-то  успокоился.  -- Ты знаешь,
трудно найти толковых людей. Вот  и  он тебя рекомендовал, --  и Ефим качнул
головой  в  сторону  Андрея,   который  сразу  же  покраснел,  расплылся   в
застенчивой улыбке  и  покачал головой, как будто хотел сказать, что  хотя и
рекомендовал  меня, но сам он при этом не при чем. -- В общем, я  долго  уже
говорю. Если  захочешь, мы сделаем на  тебя все  документы, визу,  приедешь,
устроишься. Поработаешь год-другой, захочешь  -- оформим  тебе грин-кард.  Я
вижу, ты парень толковый,  может,  справишься.  Очень  надо бы разобраться в
этой теории, они понаписали статей, сами ничего не понимают. Так что смотри,
денег  тебе  подбросим, будешь жить  нормально, привези семью, купишь  новую
машину себе и  жене.  Я от тебя ничего  не  хочу, чувствуй  себя свободно --
читай, разбирайся, в библиотеку ходи, может, чего придумаешь, нам объяснишь.
Не получится -- как хочешь, можешь найти другую работу, уйдешь в университет
или в Израиль  вернешься.  Ну потеряем мы твою зарплату за  пару лет, это не
проблема. Я с этими идиотами,  которые дырки просверлить не могут, в сто раз
больше уже потерял!  Так  что поработаешь спокойно,  не  торопясь,  накопишь
денег, ведь это  тоже важно, у тебя же наверняка  зад голый! Да? Правильно я
говорю? Ты меня поправь, если я неправ. Ну все,  я  закончил! -- Ефим  резко
встал и улыбнулся мне: -- По рукам? -- спросил он.
     Противоречивые чувства  овладели мной.  Предложение звучало  заманчиво,
каков размах, -- на дырках  потерять миллионы! Такое бывает, быть может, раз
в жизни -- пожить и поработать в знаменитом месте, да еще и хорошую зарплату
получать!  Я вспомнил  мучительный процесс  подготовки заявок, десятикратное
переписывание  статей,  ответы  на идиотские  замечания  рецензентов  и  все
увеличивающуюся   неопределенность  по  поводу  того,   получу  я  место  на
факультете в следующем году или нет.
     --  По-рукам! -- неожиданно  для  себя и бодро  ответил я  и пожал руку
Ефиму. Только какой-то холодок  вдруг родился где-то в  горле, как маленький
холодный  комок пробежал у  меня  по  груди  и  спустился куда-то  в область
желудка.  Стены  на  мгновение  поплыли у меня  перед глазами, и из-за серой
пелены  подсознания  на какую-то  долю секунды я  увидел себя, день  изо дня
поднимающегося по лестнице на второй этаж компании под ярким, чуть мерцающим
светом люминисцентных ламп. Видение качнулось и исчезло.
     -- Все, поздравляю, ты Ефиму понравился. -- прошептал Андрей. --Считай,
что дело в шляпе, у нас все делается быстро. Собирай вещи и готовься к жизни
в Америке.
     Этим  вечером  я  смотрел на проплывающие за  окном окрестности,  мягко
светившуюся  зеленым  светом  панельную   доску  машины,  читал  знаменитые,
знакомые с детства названия окрестностей и компаний. Меня ждало интересное и
пока  что  неизвестное  будущее. Я  старался  не  думать о  холодке,  иногда
возникающем  где-то  внутри, и списывал его  на счет  предстоявших перемен и
связанных с ними трудностей и хлопот...

     На  востоке  поднималась  заря,  алюминиевая  махина огромного  лайнера
осветилась  первыми лучами солнца,  белые  редкие  облака  висели внизу  над
бескрайней  голубой  равниной  океана.  Я  физически ощущал,  как  крохотная
песчинка моей плоти отдаляется от  солнечного мира дикого  Запада и с каждой
минутой  приближается  к древней,  просыпающейся Евразии,  где в заснеженной
Москве  ждут  и надеются увидеть меня люди, давшие мне жизнь и носившие меня
на  руках  по маленькой комнатке  в доме,  около сада  Эрмитаж,  а на берегу
Средиземного   моря   спит  в  своей   кроватке  малыш,  который.  Возможно.
когда-нибудь будет  вспоминать обо мне, пролетая в небе над полоской  земли,
давшей ему жизнь.
     Над Амстердамом  висел  густой белый  туман. Боинг погрузился  в него и
плюхнулся  на покрытую  инеем  полосу аэропорта. Разноязычная  толпа вытекла
наружу под прощальные  улыбки  очаровательных светловолосых стюардесс. Через
сорок  минут  я  уже  поднимался  по  трапу  самолета   той  же  голландской
авиакомпании, летевшего в Москву.
     Каким-то неведомым образом близость столицы пяти морей начала ощущаться
с первых секунд моего пребывания на борту. Самолет  этот, хотя и принадлежал
той же  компании, что и предыдущий,  был поменьше размерами  и весь какой-то
неустроенный. Ковер был покрыт пятнами от разлитого кофе, кресла были серыми
от старости, заношенными и обтрепанными. В рукоятке моего кресла из открытой
пепельницы торчала  раздавленная сигарета со следами  яркой женской  помады.
Экипаж состоял из  нескольких  заспанных женщин с усталыми лицами и угрюмого
стюарта  с явными признаками утреннего похмелья.  "Вот  так  и приехали!" --
подумал  я.  Лететь предстояло  всего часа три, так что неустроенность можно
было легко пережить, тем более что вскоре мне предстояла встреча с родными и
друзьями, которых я не видел уже несколько лет.
     Я с интересом осматривался  по сторонам.  Пассажиры, летевшие в Москву,
резко отличались от людей, которых я видел перед глазами в течение последних
лет.  Кроме нескольких  бизнесменов,  большую  их  часть  составляли  бывшие
советские граждане, к которым я присматривался с особенным интересом.
     Мимо  меня  прошла  дама средних лет  с  крупными бедрами, мускулистыми
ногами,  в  юбке  и  пиджаке.  Весь  ее  облик  вызывал  во  мне  ассоциации
одновременно с инспектором РОНО, преподавателем истории КПСС и с начальником
отдела кадров какого-нибудь крупного секретного учереждения. Дама была полна
чувства собственной значимости и превосходства над окружающими. В руках  она
несла огромную хрупкую коробку для дамских шляп, всю разукрашенную лентами и
кружевами.  Я представил себе, как, сидя где-нибудь в министерском  кабинете
за столом с зеленым сукном, она будет доставать эту шляпку и примерять перед
зеркалом, а  потом, спрятав  ее в шкаф,  проводить  рабочие  совещания.  Тем
временем  дама с опаской  обследовала отделения  для багажа, выбрав  из  них
самое  свободное и осторожно задвинула коробку со  шляпой в угол  одного  из
них.
     Следовавшие за дамой персонажи словно вышли из той славной  поры, когда
крупные  деятели районного  масштаба  ездили  на  огромных черных машинах  и
проводили заседания, посвященные битве за урожай. Первым шел пожилой мужчина
со скуластым,  слегка  отекшим лицом,  закутанный в серое добротное пальто и
почему-то в  каракулевой  шапке. За ним семенил мужик  помоложе, в  таком же
пальто, с пробором  и  угодливым лицом, по  виду  человек  явно  подчиненный
первому.
     -- А  все-таки,  Николай  Иванович,  -- сказал он,  --  хорошо,  что  с
голландцами  о  сотрудничестве  договорились.   И  договорчик   подписали  о
намерениях, надо будет непременно Трофиму Федоровичу показать.
     Начальник  оставил это замечание  без внимания.  Он указал  на  набитый
бумагами кожаный пузатый портфель и сухим голосом сказал:
     -- Петр Семенович, потрудитесь определить портфельчик.
     --  Сейчас,  сейчас,  Николай  Иванович,  -- засуетился второй,  сейчас
быстренько  определим.  Он открыл  дверцу  багажного  отделения  и  принялся
засовывать туда портфель. Раздался хруст картона и одновременно стон дамы --
инспектора РОНО.
     --  Товарищ, товарищ! -- визгливо закричала  она,  --  Осторожнее,  там
шляпа!
     -- Да вы своей шляпой, понимаете, всю  секцию заняли,  надо и с другими
пассажирами  считаться! -- неожиданно  агрессивно  отвечал  Петр  Семенович,
продолжая деловито  засовывать портфель. Дама  в отчаянии вскочила со своего
места и низким грудным голосом закричала на весь салон:
     --  Граждане, ну  скажите же  ему! -- Она посмотрела  на меня, явно ища
поддержки, но импортный плащ и растерянное выражение лица видимо смутили ее.
-- Ничего не понимают, басурмане! -- раздраженно  буркнула она, и,  вскочив,
ловко оттолкнула  Петра  Семеновича, с необычайной легкостью выхватила у рук
из  него  портфель,  вытащила  из секции слегка помятую коробку со шляпой  и
положила ее себе на колени, раскрасневшись и раздраженно сопя.
     -- Вы, гражданочка, поосторожнее. -- заметил Петр Семенович. --Так вот,
Николай Иванович, -- продолжал он, -- вы уж обязательно по приезде  доложите
Трофиму  Федоровичу о договорчике. И совещаньице надо  собрать, а то как  бы
Александр  Гаврилович не  подсуетился,  он  ведь  у нас из рук работу выбить
может!
     Николай Иванович как-то не очень  хотел  показать подчиненному,  что он
внимательно слушает его  и отвечал в  своей довольно  сухой и неопределенной
манере:
     --  Да,  Петр Семенович, будет  вам.  Обсудим с товарищами,  обмозгуем,
Александру Гавриловичу рука  коротка до  нас дотянуться! -- Неожиданно голос
его поднялся  и взвизгнул: -- Хрена чертова он  у меня  получит! Я ему  яйца
откручу, да я до самого Ивана Леонидовича доберусь если что. Они  у меня все
вот  тут   ходить   будут!  --  Рука   его  сжалась   в   кулак  и  наглядно
продемонстрировала, где именно и как будет ходить зловредный конкурент, если
он позволит себе чего лишнего.
     Они уселись,  и  обрывки их разговора уже более  не  долетали  до меня.
Чем-то  уже  немного забытым и  даже родным повеяло  на меня. Эти люди  были
плоть от плоти той огромной страны, в которой я родился, и все их интонации,
жесты, обороты речи были мне понятны до глубины души, как будто я жил с ними
бок о бок на протяжении многих лет. Я уже мог прикрыть глаза и фантазировать
о  том,  как  Петр Семенович  приедет в свою  квартиру  с паркетным полом  и
гардинами,  полная жена  в халатике нальет ему рюмку холодной  "Столичной" и
он,  закусывая селедочкой,  будет рассказывать  ей о  диковинных  товарах  и
культурном обращении в заморской стране Голландии.
     Тем временем в  проходе  появились два осоловевших  и  распространявших
крепкое  пивное  дыхание  мужичка в  заштатных, грязноватых,  физкультурного
покроя куртках.  Глазки у них были маленькие и круглые, одинаковые рыжие усы
свисали  с губ.  Напоминали они слесарей автопарка,  которые  вот-вот хотели
закусить пивко  воблой, но подкативший самолет  помешал им это  сделать.  За
мужичками тянулись две совершенно  неразличимые  бабенки, тащившие  за собой
огромные сумки и распространяющие  аромат каких-то дорогих импортных  духов,
совершенно не сочетающийся с их обликом.
     --  Коль, а  Коль, куда  садиться-то?  -- с  залихватскими  интонациями
спросила одна из них.
     -- Да не  суетись ты, все  рассядутся!  -- Коля ожесточенно  продирался
сквозь  узкий  проход.  --  Погуляли  и будя, пора  по  домам. -- Коля  снял
физкультурную  куртку, обнажив рубашку грязного розового цвета с закатанными
рукавами.  --  Щас  пивка понесут  голландцы,  гуляем ребята!  Катерина,  --
протяжно скомандовал он, -- занимай позиции, кавалерия!
     Бабы сопя начали суетливо запихивать раздутые сумки в багажные  секции,
явно  не  предназначенные для этого.  Под их  напряженное сопение в  проходе
появились   невесть  откуда  взявшиеся  в   Амстердаме  эскимосы  в  меховых
полушубках, меховых  же сапогах, с огромными,  грязными,  пахнущими кожей  и
сырой рыбой баулами. Баулы  они несли за плечами, причем, проходя мимо, один
из них больно задел меня по голове.
     -- Ой! -- с удивлением от внезапной боли вскрикнул я. Один из эскимосов
повернулся и посмотрел на меня. Судя по  виду,  он был довольно-таки молодым
парнем, его  карие  раскосые  глаза смотрели  прямо  в  мои.  Меня  поразила
застывшая космическая пустота  и  неподвижность этих  глаз.  Я вспомнил, что
когда-то  в  детстве  мама водила  меня в зоологический музей  и точно такие
пустые, бездонные глаза были  у  огромного темно-коричневого чучела морского
льва, лежащего на цементной скале в большом сумрачном зале.
     Я понял, что  объясняться далее совершенно безнадежно. Казалось, парень
тоже это понял, он  отвернулся и тут же огрел воняющим рыбой баулом пожилого
голландца, сидевшего на пару рядов впереди от меня.
     Наконец, все пассажиры расселись по своим местам. Самолет с неожиданной
бойкостью   разогнался,   нырнул   в  белое  марево   тумана,  и  вскоре  за
иллюминаторами  засияло  солнце.  Запахло свежим  кофе,  и  взбодрившиеся  и
проснувшиеся стюардессы разнесли обед.
     Я  уже допивал свой  кофе,  как вдруг  с кресла передо  мной  раздалась
странная,  жужжащая  космическая  мелодия,   резанувшая  своей  первозданной
дикостью по  нервам  и  заставившая  меня  вздрогнуть. Мне  неожиданно стало
жутко. В этом заунывном напеве,  резонировавшем где-то в  обшивке  самолета,
казалось было все: долгая темная  полярная  ночь, бескрайние белые просторы,
холод,  ледяными иголочками пронизывающий  кожу, синеватые глыбы  льда,  лай
собак, скрип  нарт по снегу,  радость добычи и запах  тюленьей  крови, запах
дыма, чувство насыщения и тепло, распространявшееся по замерзшему телу после
еды.
     Я с ужасом и любопытством посмотрел в просвет между передними креслами.
Передо  мной  полуобернувшись сидел  один из представителей народов  Севера,
снявший меховую шапку и раскинувшийся на кресле.  Лицо его выражало какое-то
лучезарное  удовольствие, вызванное  сытным горячим  обедом. В зубах  у него
была вставлена  пластинка, с  помощью  которой  он и  издавал  эти  странные
жужжащие  звуки.  Эскимос  поймал  мой  взгляд  и,  не  переставая  жужжать,
уставился мне  прямо в глаза тем же  бездонным и ничего не выражающим пустым
взглядом карих неподвижных глаз. Мелодия поднялась на какие-то высокие тона,
снова спустилась вниз и продолжалась в своей космической заунывности.
     Каким-то  шестым чувством я  понял,  что я уже почти дома, и неожиданно
для меня самого слезы навернулись у меня на глаза.


        Глава 2. Рейс Москва--Амстердам откладывается.


     Москва  была покрыта  снегом. Самолет  покружился  над  рощицами  голых
берез, каналом имени Москвы  и, подпрыгивая на ухабах,  наконец  приземлился
посреди заледеневшего поля,  по которому мела  поземка. На непродолжительное
время я снова оказался в той  точке пространства, в которой прошла почти вся
моя сознательная жизнь, где я любил, работал, смеялся и плакал.
     Почему-то все официальные  лица  аэропорта были  в  омерзительной форме
серо-зеленых цветов. Сразу же у выхода из самолета стоял солдатик с каким-то
приспособлением и, щелкая кнопкой, остервенело считал пассажиров, сошедших с
зарубежного  лайнера.  Бесформенные  женщины  в  серых  мышиных   таможенных
костюмах,  чекистского  вида   солдаты  в  зеленых  мундирах  на  паспортном
контроле, пристально смотревшие в  глаза приезжим,  словно  пытаясь  выявить
классовых  врагов и  шпионов, милиционеры  в  своих серых пиджаках,  все это
создавало  впечатление  того, что  я  попал в огромную военизированную зону.
Таможня не работала, и  в единственное окошечко выстроилась огромная очередь
ничего не понимающих иностранцев и привычно ожидающих своей очереди недaвних
советских граждан.  Над последними  контрольно-пропускные  органы  почему-то
издевались особенно злобно и изощренно, перетряхивая все чемоданы, как-будто
мстили им, прибывшим из-за кордона, за свою неприглядную жизнь.
     За линией,  разделяющей Россию  и  нейтральную зону, стояли постаревшие
мать и отец и  вглядывались  в толпу, надеясь  увидеть меня.  Я  помахал  им
рукой, и мама, увидев меня, сложила руки на груди, словно благодаря  Бога за
то,  что  я прилетел  и  нам довелось-таки  еще раз свидеться. За родителями
стояла шеренга бандитского вида типов, предлагающих свои  услуги по  подвозу
богатых  иностранцев  в  примечательные  места  города  Москвы.  Услуги  эти
зачастую совмещались с элементарным грабежом доверчивых и мягкотелых жителей
мира западной демократии.
     В  подъезде  дома,  в  котором  я  провел  свое  детство,  стоял  запах
запустения и  разрухи.  На  лестницах  было  темно, так как  еще  работающие
лампочки  сразу же выкручивали,  а  новых достать  было невозможно. Какие-то
убогие  старухи в  платках  бродили  по  темным  лестницам.  У  входа  стоял
самосвал,  с  которого два  мужика  в ватниках,  ушанках и кирзовых  сапогах
разгружали рваные бумажные мешки  с синей размытой  надписью  "Санотходы". В
одном из мужиков  я узнал  бывшего  маленького мальчика, которого я когда-то
видел каждый день катающимся на велосипеде. От мешков, которыми был уже  под
завязку забит один из лифтов, пахло гнилью.
     -- Что же это вы таскаете, Ванечка? -- спросила мама.
     -- Да вермишель на фабрике сгнила, нам с  батей ее  и отдали. Будем кур
разводить, -- с готовностью ответил он.
     Москва,  хотя  и изменилась,  но не так сильно, как я  ожидал. Все было
почти что по-прежнему, даже люди такие  же, только появились нищие старухи и
дорогие импортные  машины.  Последующие  несколько  дней  прошли  в веренице
встреч, каких-то знакомых  и впервые встреченных  людей, с надеждой глядящих
на  меня,  спрашивающих: "А  где  все-таки  лучше жить  -- в  Израиле  или в
Америке?"  и  ожидающих, что  я  открою им истину в  последней  инстанции. Я
авторитетно объяснял им  особенности жизни  за  рубежом, описывал  красоты и
размах Америки, в которой русские инженеры процветают и каждая просверленная
дырка приносит фирме миллионы.
     Время от времени я аккуратно прислушивался к холодку, то возникавшему и
медленно тлеющему у меня  внутри,  то затухающему  и на  время совершенно не
дающему себя знать. Время  пролетело незаметно,  голова у меня  кружилась, и
уже пора было улетать...
     Я проходил таможню  в том  же месте,  из которого  мы  улетали глубокой
ночью несколько  лет назад. И так же  с отчаянием в глазах стояли  старики и
махали мне  руками,  и из  глаз их  текли  слезы.  Сейчас  через этот  узкий
проходик между стойками проходили  подтянутые иностранцы, насмотревшиеся уже
вдоволь  на заснеженное  золотое  кольцо России, Красную площадь  и Сергиеву
лавру. Они  везли  домой лаковые  матрешки, игрушечные самовары и хохломские
ложки. Отполированные поручни тускло светились мертвым металлическим светом.


     Тогда мы разбудили в час ночи нашего  малыша, которому было всего два с
небольшим года. "Вставай,  зайчик, в Израиль полетим," -- сказали мы ему. --
"Там в аэропорту всем детишкам  дают конфетки". Он  с готовностью  вскочил и
как взрослый оделся, только глазки  были заспанные. Мы в последний раз вошли
в  лифт  нашего нового кооперативного дома, квартиру в котором  мы  с такими
мучениями ждали долгих пять лет, а прожить в котором успели всего два года.
     -- Малыш, мы сюда больше не приедем, -- сказали мы.
     -- Приедем, -- ответил он уверенно, -- конфетки съедим и приедем!
     В аэропорту  царил жуткий бардак, огромная толпа,  нагруженная  тюками,
баулами, в большинстве своем состоявшая из беженцев  из  начинавших полыхать
республик Средней  Азии, штурмовала тот же  полированный барьер таможни. Нас
чуть не смели с ног, каким-то чудом удалось протащить положенные  нам четыре
чемодана и поставить их на барьер, предназначенный для  погрузки  в самолет.
Ребенку было  жарко,  ночь  была в разгаре. "Ну, где же конфетки?" -- хныкал
он.
     Неожиданно ко мне подошел  нагловатый парень  с  припухшей физиономией,
едва пробивавшимися редкими русыми усиками и веснушками на лице.
     -- Слушай сюда, чемоданчик у тебя негабаритный, грузить нельзя.
     -- Ты чего,  спятил, -- удивился я -- все по-закону, ты посмотри, какие
тюки люди везут,  и ничего,  а у нас обычный чемодан, маленький, я только на
прошлой неделе в универмаге купил.
     -- Ну, как хочешь, пропадет. Неси назад, сдавай провожающим.
     -- Сколько? -- спросил я, наконец поняв, чего он хочет.
     -- Триста рубчиков давай и погрузим все в лучшем виде! -- бодро ответил
парень.
     Я   только   что  сдал   все  остатки  советских  рублей  с  нагловатым
прищурившимся  профилем  Ленина,  будто  планирующего очередные  пакости для
своих партийных оппонентов. Ситуация была идиотская, но делать было  нечего.
Я подбежал к барьеру  и зашипел: "Триста рублей дайте, быстро!" Родственники
заметались, но не подвели. Незаметно зажав деньги в кулаке, я уже направился
к покрытому веснушками зевающему парню, но передо мной невесть откуда возник
усатый  гражданин в сером костюме. "Пройдемте, товарищ, со  мной", -- сказал
он. Делать было нечего. Я был заведен  в небольшую комнату и  раздет догола.
Кроме  трехсот  рублей  ничего компрометирующего у меня обнаружено не было и
под  общее  разочарование присутствующих  меня  отпустили,  деньги,  правда,
конфисковав.
     Судьба чемоданов продолжала  меня мучать и, выйдя из роковой комнаты, я
подошел к  грузчику.  Тот спрятал голову в плечи и глухо сказал:  "Отойди от
меня,  паря, я  все  видел. Да  погрузил я твои чемоданы, мне светиться ни к
чему, отойди быстрее!".
     -- Папа, ну где же ты был, когда же дадут конфетки, -- хныкал сын. -- Я
хочу спать!
     В  пустынных  коридорах  ночного Шереметьева  постепенно  накапливалась
толпа  отъезжающих.  Очередей было две.  Одна  из них улетала в  Америку  на
огромном,  специально  зафрахтованном  с  этой  целью  Боинге,  который  уже
призывно светился огнями на взлетном поле. Вторая ждала  самолет  Аэрофлота,
который должен  был  отвезти  нас в  Будапешт, где  нам предстояла еще  одна
пересадка на рейс израильской компании "Эл--Аль".
     Внешне  две толпы  ничем не  отличались. Правда, очередь  отъезжающих в
Америку  чувствовала   некоторое  внутреннее  превосходство  перед  будущими
жителями Ближнего Востока. У тех  даже не было паспортов, заранее отобранных
заботливыми сотрудниками УВИРа. Сбившиеся в кучу, они с некоторой завистью и
любопытством  поглядывали  на  внешне  неотличимых  от них  будущих  жителей
Америки,  ожидающих  щедрой  поддержки  правительства  и  самого  президента
Соединенных  Штатов.  Те,  в  свою очередь, немного  свысока поглядывали  на
неуверенных будущих подданных молодой ближневосточной демократии.
     Все  отбывающие на Ближний  Восток еще не знали того,  что произойдет в
недалеком  будущем.  Многие из садившихся  на  тот самолет  штурмом взяли бы
барьеры таможни  и  приползли  на коленях в УВИР, моля  вернуть им советское
гражданство,  если  бы  узнали,  что  в  недалеком  будущем усатый  иракский
диктатор будет, усмехаясь, посылать устаревшие советские ракеты с кулачковым
механизмом   наведения  на  города   Израиля  и  все   они  будут  сидеть  в
противогазах, прислушиваясь  к  сиренам и взрывам и  проклинать тот  момент,
когда они решили уехать из заснеженной России.
     Вместе с нами сидела  девочка лет семи, прижимающая к себе потрепанного
плюшевого  медвежонка.  Она  держала  его   на  груди  и  не  желала  с  ним
расставаться ни на секунду. На соседней скамье расположились старичок, грудь
которого  была  увешана  боевыми орденами, и  старушка, тоже  с  несколькими
медалями  и  с большой авоськой, набитой  вещами. На  лице ее было  написано
отчаяние.  Старички  как  будто  сошли  с  фотографии,  изображающей встречу
ветеранов, только лица у  обоих были  испуганными, как будто началась  новая
война.
     -- Куда, куда  мы летим? -- шептала  старушка. -- Вы не знаете, молодой
человек, там действительно по  субботам  нельзя выходить из дома и есть?  --
спросила она меня.
     -- С чего вы это взяли? -- удивился я.
     --  Да  дочка  пишет, они живут в каком-то  религиозном  квартале. А мы
остались  совсем одни, друзья все умерли, есть нечего. Кроме детей, ничего в
жизни  не  осталось,  да  тут  еще  соседи  напились  и  на  двери  свастику
нарисовали.  Боже мой, была встреча ветеранов, пошли на  кладбище,  так  там
рядом старая  могила была и по-еврейски написано, так ее всю разворотили. За
что нам до  такого дожить пришлось? Нам все равно умирать,  так хоть рядом с
детьми. Я так боюсь, не  хочется  никуда ехать,  а  что остается делать? Все
из-за Горбачева, нельзя было людям свободу давать!  -- Она  поджала  губы  и
замолчала,  медленно раскачиваясь.  Старичок посмотрел  на меня,  на  малыша
как-то натянуто, через силу улыбнулся и отвел взгляд в сторону.
     Объявили  посадку,  и  неожиданно  на  входе  в самолет возникла  целая
бригада  таможенников.  "Предъявите  сумочки!"  --   пронзительно  закричала
толстая дама  в мышиного цвета  пиджаке, и  несколько  сытых  ребят в  серых
костюмах   принялись  пропускать  народ  в   самолет.  Люди,  прошедшие  уже
таможенный досмотр,  совершенно такого не  ожидали.  Многочисленные семейные
реликвии,  серебряные  ложечки,  кольца,  цепочки,  разложенные  по  дамским
сумочкам  и  сеткам,  теперь  из  этих сумочек  вытаскивались,  сверялись  с
таможенной описью  и при нахождении несовпадений сразу конфисковывались. Над
толпой стоял стон,  какая-то полная женщина отчаянно рыдала.  Толстая дама с
погонами довольно и злорадно улыбалась.
     Когда самолет с ревом поднялся в воздух, у нашего малыша заложило ушки.
Он заплакал, начал вырываться из кресла  и  кричать: "Папа, мама,  я  хочу к
себе домой, в мою кроватку!" Этого мы уже не могли выдержать и расплакались.
     В Будапеште потную и уставшую толпу затолкали  в тесный  и  прокуренный
зал  ожидания.   У  дверей  зачем-то  поставили  двух  туповатых  венгерских
пограничников с огромными автоматами. При каждой попытке приоткрыть дверь на
улицу, чтобы впустить в зал хоть немного  свежего воздуха, они  что-то грубо
кричали по-венгерски и  заталкивали взрослых  и детей назад в  сизое марево.
Глаза  закрывались  от усталости,  дети  плакали. Парализованная  старуха  с
морщинистым землистым лицом  лежала прямо на  каменном полу  на расстеленном
белом платке.
     Через несколько часов  приехали автобусы и отвезли  людей в большой зал
со множеством стульев. Здесь нам предстояло провести еще девять  часов, пока
под покровом ночи израильский лайнер не увезет нас в Землю Обетованную.
     Я с интересом смотрел на разнородную толпу, мучительно без дела сидящую
и слоняющуюся  между стульями. Беженцы из Средней Азии сидели по-узбекски на
корточках,  черные  смуглые дети бегали между  рядами. Несколько упитанных и
полубритых парней провинциального вида, в потертых джинсах сидели за длинным
столом  и  строили  блестящие  планы  на  будущее.  Планы эти заключались  в
открытии мастерской по  выправлению битых автомобилей, что упитанные ребята,
видимо,  умели  делать  виртуозно.  Я  с  завистью смотрел на них.  Радужные
перспективы   выпрямления   груды  мятого  металла   освещали  жизнь  бывших
обитателей советских республик. Для них все было просто, жизнь была очерчена
ясно  намеченными  штрихами,  и окружающее  нас полуфантастическое  зрелище,
напоминавшее Исход из Египта, интерпретированный кинорежиссерами  Голливуда,
их совершенно не интересовало.
     Вскоре мужчин  собрали:  привезли багаж. Мы  разгрузили  один грузовик,
затем второй, потом третий. Напрасно я с  надеждой обходил горы  сумок: наши
чемоданы бесследно пропали. Пропали и  мои статьи и  рукописи. К счастью, мы
взяли  в  ручную кладь небольшую  сумку с детскими  вещами. Жизнь начиналась
почти с абсолютного нуля...
     Я  вспомнил  о том, как несколько  раз  ездил на склад вещей в аэропорт
Бен-Гуриона в надежде найти пропавшие чемоданы. В огромном, сумрачном ангаре
лежали на полках горой сумки, чемоданы, брезентовые и кожаные  баулы. От них
исходил запах кожи, ношеных вещей,  старого  тряпья, гнили, пустоты, тоски и
заброшенности.  Многие  сумки были вспороты  ножом.  Из  них торчали  наружу
тусклые  застиранные  женские  кофточки,  детские  ползунки  с  заштопанными
дырками  на пятках, ворохом  лежали на полу  фотографии. На этих черно-белых
карточках  еще  бушевала  исчезнувшая  навсегда  жизнь.  У деревенских домов
стояли группы  людей,  они женились,  рожали детей,  целовались,  сидели  за
столами в своих квартирах,  уставленных буфетами  с  рюмками  и хрустальными
вазами.  Потерянность  и пустота  светилась в огромном  зале. Вещи, лишенные
своих  хозяев, еще хранящие прикосновения  их  рук.... Тут и  там  светились
боками бутылки  водки, этой универсальной российской валюты  смутных времен.
Водка была  произведена  в различных уголках  бывшей российской  империи, по
этикеткам можно  было изучать географию. По коридорам темного амбара бродили
как тени новоиспеченные граждане государства Израиль с потерянными  лицами и
с надеждой найти наконец груду своего тряпья, увидеть  свои  жалкие пожитки,
связывающие их с прошлой жизнью, которая безвозвратно ушла в прошлое.

     Я отвлекся  от воспоминаний.  Пока  что  я находился  в  Шереметьево  и
грузчики  бросали  чемоданы  на транспортер. Быть может,  кто-нибудь  из них
несколько лет назад украдкой в пьяном угаре потрошил наши  жалкие пожитки, в
то время как мы ездили на склады бесплатной поношенной одежды.
     Мой старый чемодан, сделанный в Румынии  во времена уже  расстрелянного
Чаушеску, развалился где-то в штате Айова, и мне пришлось купить вместо него
солидный зеленый американский кейз на колесиках. На этот раз вместилище моих
вещей, покрытое кучей  импортных наклеек, достойно  уплыло  куда-то  вниз по
транспортеру, и я облегченно вздохнул.
     Погода  окончательно  испортилась.  По  взлетному  полю  мела  поземка.
Казалось, вся земля была покрыта маленькими вихрями, поднимающими снежинки в
воздух, кружащими их и  снова  бросающими на  ледяной асфальт.  Возбужденные
туристы делились последними впечатлениями, обменивались какими-то открытками
и  проспектами.  Самолет  медленно откатил  от  здания, вот  уже  оно  почти
скрылось в белой мгле.
     Заработали турбины, и мы медленно покатились по заснеженной равнине все
дальше и  дальше от копошащихся, как муравьи, людей в серо-зеленых форменных
фуражках  и погонах. Неожиданно в ровный гул турбин  ворвалась диссонирующая
нотка. Вверх-вниз,  вверх-вниз,  что-то слегка заскрежетало  и толкнуло тело
машины, как  от  порыва  ветра.  Я  с ужасом  увидел,  что  мы остановились.
Стюардессы  взволнованно  забегали, объясняя что-то пассажирам.  Турбины еще
немного пожужжали и остановились. Стало слышно, как снаружи завывает ветер.
     Тем временем командир объявил, что одна из турбин не  выдержала русских
морозов и  ее  придется заменять. Пока что  ведутся переговоры с контрольной
службой  Шереметьева  о  том,  что  делать  с  застрявшим  на взлетном  поле
самолетом.
     Неожиданно я вспомнил фотографию,  увиденную еще в  детстве в  каком-то
журнале. На фотографии были показаны обломки американского самолета. Подпись
под картинкой гласила: "Хваленая американская техника часто подводит". Кем и
когда хваленая,  так  и осталось  навсегда  невыясненным. По крайней мере  в
нашем случае все закончилось далеко  не так трагично, как на этой фотографии
из  детства. Я уже  чувствовал, что ожидавшая  меня  пересадка  в Амстердаме
откладывается на неопределенное время и, скучая, посмотрел в иллюминатор.
     По бескрайнему  снежному полю, устеленному перекатывающимися маленькими
вихрями  поземки,  семенил  мужик  в  валенках,  ватнике  и  ушанке.  Увидев
застывший самолет, он на мгновение  замер от изумления, потом почему-то снял
шапку, стукнул себя по голове и от удивления развел руками, что-то  при этом
сказав.  Я с  холодной  уверенностью  понял,  какие  именно  слова  были  им
произнесены  в  этот  момент и, оглянувшись  вокруг, понял  также, что я был
единственным пассажиром в самолете,  который был в  состоянии произвести это
нехитрое умозаключение. Наверное, так же реагировал бы крепостной Петровской
поры, увидев  на поле  у барина  огромную алюминиевую махину с  распахнутыми
крыльями.  Мужик нахлобучил шапку  на  голову и  вприпрыжку,  таща  за собой
правую ногу, запрыгал куда-то и вскоре скрылся в бушевавшей белой мгле.
     Через несколько минут  из пурги вынырнула  легковая  машина,  казалось,
только что побывавшая на Курской дуге.  Весь  ее корпус был черен от  гари и
испещрен  рваными  дырами,  напоминавшими   следы  от  реактивных  снарядов.
Ветровое  стекло  и одна из дверей отсутствовали  вовсе,  вторая дверь  была
наполовину  прикручена  к  корпусу толстой проволокой и болталась  при езде.
Машина подкатила к самолету, из нее  вылез мужик  в  валенках,  нашедший наш
самолет, и  мрачного  вида  сутулый мужчина в  куртке,  кирзовых  сапогах  и
меховой    ушанке.   Первооткрыватель   железной   птицы   начал   оживленно
жестикулировать руками, подпрыгивать  и  показывать свою  находку обладателю
кирзовых сапог, похлопывая себя руками по груди и по голове. Его ужимки явно
не возымели действия, так как водитель подбитой автомашины почесал затылок и
неопределенно махнул рукой, сделав резкое движение куда-то в сторону. Он сел
в подбитый автомобиль и уехал, почему-то оставив мужика в валенках на месте.
Брошенный первооткрыватель явно  ругался, он пару раз  постучал  по  голове,
оживленно жестикулируя,  затем  зачерпнул снег  и со злостью  бросил  его  в
сторону  отъезжавшей  машины, сплюнул, повернулся и пошел куда-то в сторону,
разводя руками и постепенно скрываясь в снежной мгле.
     Я  вспомнил о своей  предстоящей в Амстердаме  пересадке,  и  отчаяние,
совершенно  иррациональное, охватило  меня. Мне  казалось,  что  нас завалит
снегом  в  этом  заснеженном  поле,  и  мы  просто  потеряемся  в  неумолимо
наступающем жутком  колышащемся  белом  безмолвии  среди  деревьев с  голыми
ветками,  обгоревших  машин  и мужичков в валенках.  По весне, когда  солнце
растопит сугробы,  проржавевшее тело  Боинга  откатят  в  сторону  и  бросят
догнивать на свалке.
     Через  несколько  часов  за  нами  все-таки  послали какой-то захудалый
буксир. Он  откатил  нас обратно, и я снова вошел в коридоры  аэропорта,  из
которого, как думал, улетел надолго.
     Мысль   о   родных  не  давала  мне  покоя,  но   почему-то  ни  одного
телефона-автомата  в свободной зоне не  нашлось. В большой, не вполне чистой
комнате ожидания  на кожаных диванах  сидело  огромное  количество  негров в
длинных  национальных  одеждах. Некоторым  из  них  места  не хватило  и они
терпеливо ожидали  своего рейса сидя на корточках.  У входа на широком столе
стоял   телефон   ярко-красного   цвета.   За  столиком   суетилась  высокая
светловолосая девица, ярко накрашенная, в короткой юбке, при каждом повороте
приподнимающейся и обнажающей скрывающиеся в таинственном полумраке интимные
части  стройных  аппетитных  ног.  Поднималась  юбка довольно часто,  иногда
совсем высоко, так как девица все время крутилась вокруг телефона, то и дело
наклоняясь и почти-что ложась грудью на стол. Фантастическое это зрелище это
явно увлекало  своей  динамикой  нескольких  ожидающих жителей развивающихся
стран, в национальных костюмах сидящих  на корточках. Их рты, раскрывшиеся в
довольной улыбке, обнажающей яркие белоснежные зубы, казалось, не собирались
закрываться, а головы  исполняли какое-то  подобие  танца  змей,  неотступно
следуя за колышущимся полумраком.
     Девица   была  занята  странным  занятием.  Она  подпускала  очередного
страждущего  к  телефону,  разрешала  ему  набрать  код  родной  африканской
республики, а  сама  при  этом  глядела  на наручные  часики  и записывала в
тетрадке  время.  По  окончании  разговора она на калькуляторе  подсчитывала
причитающиеся ей деньги  и пыталась изъять их  у  разговаривающего.  На этой
стадии  у нее возникали многочисленные конфликты, так  как  ни одного языка,
кроме  русского,  она не  знала,  а  нетерпеливые абоненты  начинали яростно
спорить по поводу времени, проведенного у телефонной трубки.
     Только что какой-то курчавый пигмей отказался платить назначенную сумму
и долго кричал и доказывал, что говорил он не восемь, а пять минут. Наконец,
он  в ярости бросил девушке двадцатидолларовую бумажку и ушел, проклиная все
на свете.
     -- Девушка, а можно с вашего телефона позвонить в Москву? -- спросил я.
Она вспыхнула и с облегчением вздохнула.
     -- Ой,  хорошо-то как, я уже не знала,  что  мне делать, я с ума с ними
сойду, как же хорошо, что  вы по-русски говорите!  Ну объясните этой  чукче,
что он мне деньги недоплатил! Пожалуйста, всего один доллар минута.
     Я  несколько  обомлел  от  этой цифры,  но делать  было  нечего,  и  я,
вздохнув,  положил на стойку пять  долларов и  набрал свой номер. Голос мамы
был совсем близко,  но я  уже не мог  выйти  из аэропорта, сесть на автобус,
идущий к Речному вокзалу, и через час оказаться дома...
     Через несколько часов я уже был в Амстердаме, смешавшись с разноязычной
толпой,  и вскоре приземлился  в  аэропорту имени Бен-Гуриона в  Тель-Авиве.
Теплый  летний  ночной воздух, пропитанный влажным  ароматом пальм и цветов,
ударил в лицо, как когда-то, когда мы впервые сошли по трапу на эту землю.
     Автобус  подвез  пассажиров  к  стеклянным дверям  аэропорта.  Картина,
которую я  увидел, совершенно не укладывалась  в  привычные рамки. Я не  мог
поверить  своим глазам. У узких  будочек, в которых  сидели смуглые девушки,
ставящие  в  паспортах  штампы,   дающие  разрешение  на  въезд  в  Израиль,
плескалась огромная русская толпа, казалось, перенесенная сюда  высшей волей
прямо из волжских степей.
     Я неожиданно вспомнил грозные предупреждения раввина из Министерства по
делам религий  о том, что  в  последнее  время  большое  число иммигрантов в
Израиль приезжают обманным  путем, покупая документы и не имея  ни малейшего
отношения к еврейской национальности.
     Такого массового и явного подтверждения своих слов он явно  не  ожидал.
Толпа  была точной копией зала  ожидания  где-нибудь на Казанском вокзале  в
Москве.  Крестьянского   вида  востроносые  бабы  с   котомками,  скуластые,
повязанные платками, по виду откуда-то из Мордвы, совершенно советского вида
мужчины в  поношенных костюмах, тоже почему-то с котомками, в которых белели
вещи, завернутые в  рваные  газеты,  девушки помоложе с широкими  бедрами  в
меховых  сапогах,  похмельные  парни,  напоминающие  сельских  хулиганов  на
прогулке, от которых хотелось  по старой привычке шарахнуться в  сторону. На
каменном  полу  лежал один из них, без  рубашки, в  грязных  туфлях,  громко
стонал  и ничего не соображал.  Мужчина  постарше, с бледным,  опухшим лицом
сочувственно наклонился над ним.
     -- Парень, паспорт-то у тебя есть? -- спросил он.
     -- Где мы? -- нечленораздельно спросил парень и снова громко застонал.
     --  В Израиле, в Израиле, дурень! Упился, паспорт у тебя где, дурак? --
Он схватил парня под руки и несколько раз встряхнул его.
     --  Ребята, оставьте, я  полежу, --  промычал парень, но  мужик  рывком
поставил его на ноги и потащил за собой к очереди.
     Я  на  секунду закрыл  глаза  и с  ужасом представил себе, что  дела  в
России, видимо, совсем плохи, если измученное ее население  рвется въехать в
крохотный клочок земли, с трудом заметный на политической карте мира. Жалкий
ручеек пассажиров, доставленный рейсом из Амстердама, совершенно потерялся в
огромной  степной  толпе,   с  ужасом  пытаясь  избежать  ее.  За  будочками
паспортного  контроля  сиял  белизной  пустой  зал аэропорта, и  на  плакате
бородатый  основоположник сионизма Теодор  Герцль иронично  скрестил руки на
груди, словно  наблюдая  за всем происходящим. "Добро пожаловать в Израиль",
--  гласила  надпись  и  плавно переходила  в  рекламу  лимонада "Спрайт"  и
израильского банка "Дисконт".
     Ощущение  от  всего  происходящего  у меня было совершенно  нереальное,
впечатления и переживания последних  недель  переполнили  меня,  и я  уже не
пытался  анализировать  иррациональность  наблюдаемой  мной   сцены.  Усатый
таксист, похожий на араба, ласково усадил меня в свой старенький мерседес, и
мы  помчались  вдоль  моря  на север.  Над горами поднимался нежный  розовый
рассвет, белые домики с черепичными крышами осветились розоватыми бликами, и
воздух, наполненный ароматами  цветения, бил в  лицо  и  наполнял собой  все
окружающее.
     Загадка  сцены, которую я наблюдал в аэропорту, выяснилась только через
несколько  дней,  и вся  ее  ночная  магия  и  загадочность сразу  поблекла,
приобретя вполне  рациональный  оттенок.  В эти  дни  в Израиль  приехал  на
гастроли бывший Кировский театр оперы и балета, и степная  толпа состояла из
плясунов, работников  сцены  и  участников  огромных массовок,  изображающих
половецкие пляски, князевы дружины и татар.
     Кто же мог до такого додуматься?


        Глава 3. Долги, которые нас выбирают.


     Я  вышел  из  просторного  стеклянного здания аэропорта. Я  находился в
Америке. Все хлопоты и трудности прошедших нескольких месяцев были позади.
     Мной были уговорены изворотливые и подозрительные  чиновники,  получены
многочисленные  официальные бумаги, выстояны  очереди в  пыльных  и  грязных
прихожих   ведомств,   занимающихся   взиманием   долгов   с   неблагодарных
репатриантов, а  также  ведомств, занимающихся призывом последних в армию  и
уточняющих  их  возможные  связи  с разведывательными  органами  страны,  из
которой они бежали.
     Ведомство, взимающее долги, которые за время моего проживания на берегу
Средиземного  моря  достигли  весьма  значительных размеров,  находилось  на
маленькой  улочке   в  пыльном   портовом  районе,  застроенном  складами  и
бесчисленными маленькими  лавочками.  Вход  в ведомство  почему-то  пролегал
через галантерейный магазин, и дремлющий усатый араб, в прохладном полумраке
сидевший  за стойкой,  увешанной брюками и  кофтами, всякий раз просыпался и
зорким  взглядом   впивался  в  лицо   потенциальному  покупателю.  Русских,
пришедших платить свои долги, он  различал  сразу  же и  мгновенно прикрывал
глаза, предаваясь сладкой нирване.
     На  втором  этаже по  темному и душному коридору  ходила  жуткого  вида
старуха,  ругалась и  протирала  пластиковый  пол  с прожженными  следами от
окурков грязной тряпкой, оставляющей после себя коричневые  разводы. В конце
коридора  находился  сортир, в  котором стояла мутная,  испускающая зловоние
лужа  и  сквозь  пыльное  битое  стекло, наполовину  заколоченное  фанеркой,
виднелась  узкая серая  портовая улица, забитая  продирающимися  сквозь  нее
машинами, складами и крохотными конторками.
     На старом  кожаном  диване,  скамейках,  деревянных,  серых  от  грязи,
скамейках и  стульях  сидела  очередь  задолжавших бывших граждан  Советской
империи,  которым по каким-либо  причинам необходимо было  пересечь  границы
исторической родины еврейского народа. Часть из них явно хотела сбежать куда
глаза глядят, отчаявшись от нищеты и отсутствия работы, другим действительно
необходимо было посетить родных или просто уехать в командировку. За дверью,
обитой дермантином, сидела вершительница их судеб -- пожилая дама с недобрым
лицом,  одинаково подозрительно  относящаяся  и к тем, и  к другим,  стоя на
страже финансовых интересов государства.
     Дама эта  около двадцати лет  назад  была  молодой советской  женщиной,
возможно, активной комсомолкой, но вовремя принятое решение воссоединиться с
Народом Kниги и  солидный срок пребывания в  "стране  молока  и  меда"  явно
возвышал   ее  над   относительно   свежими  эмигрантами,  с   которыми  она
разговаривала  исключительно  на  иврите с  заметным русским акцентом.  Люди
путались,  пугались,  особенно  старики,  тогда  дама  с  недовольным  видом
разъясняла  по-русски  суть  дела  и затем снова  безжалостно переходила  на
иврит.
     В коридор выходило несколько дверей, за которыми  располагались  мелкие
конторы.  Сразу же при  входе, напротив  лестницы  на одной  из таких дверей
висело  объявление,  накорябанное  по-русски с  несколькими  грамматическими
ошибками:  "Долги  дальше!  Не   Стучат!  Просба  дверь  не  открыть!".  Над
объявлением  висела  табличка  на  иврите: "Саша Кац.  Помощь  в составлении
долговых  обязательств". Из  двери  изредка выходил  старик,  совершенно  не
вязавшийся с самим  местом  и  всем  обликом  грязного  коридора.  Он  был в
солидном  пиджаке и  в туго  завязанном галстуке с золотой брошкой. Саша Кац
долго  возился,  обстоятельно  запирая  массивную дверь ключом, висевшим  на
толстой металлической  цепочке.  Ходить он  мог  только опираясь  на  резную
трость и,  покряхтывая,  исчезал  где-то  на лестнице.  Из-за  другой  двери
доносился  оживленный  иврит, и  примерно раз в десять минут из нее выходила
средних лет смуглая женщина в просторных восточных одеждах. Она шла набирать
воду для  очередной порции  кофе и всякий  раз  презрительно и  с  некоторым
подозрением  окидывала взглядом жалких просителей,  сидящих в ожидании своей
судьбы.  Вода  находилась  в  специальной  пластиковой  бутыли  в  комнатке,
запирающейся на ключ. Если  бы не  эта мера предосторожности, бутыль бы была
выпита страждующими русско-еврейскими должниками.
     Долги,  из-за  которых  происходило  чрезвычайное  количество мелких  и
крупных  неприятностей,  включали  стоимость  провоза  человеческих  тел  из
далекой России, доставку их багажа, а  также материальную помощь, выдаваемую
вновь прибывшим  в первые полтора года их  вживания  в  местную  жизнь. Хотя
помощи этой  хватало  лишь  на  съем  квартиры,  деньги эти  по  израильским
понятиям  были немалыми и, главное, накрепко привязывали  вновь прибывших  к
древней земле. Через пять лет жизни на  исторической родине долги прощались.
Хотя вопрос с долгами был весьма  противоречивым, новоиспеченным эмигрантам,
решившим    пересечь    границы   государства,   приходилось    претерпевать
многочисленные унижения.  Им  не  выдавался иностранный  паспорт,  приходили
домой  повестки  в суд,  а по  возвращении  на  историческую  родину паспорт
зачастую  отбирался. Мне довелось  знать  человека, спокойно вернувшегося из
командировки в  Америку  и  не  обратившего  внимания  на  роковую повестку,
требующую сдать паспорт  в  министерство внутренних  дел с целью дальнейшего
невыезда.  В  скором  времени  он  был  вызван  в  полицию и  оштрафован  на
значительную сумму, причем паспорт у него все равно отобрали.
     --  А  что, уеду назад,  --  отчаянно говорил мужчина лет пятидесяти  с
худым, небритым лицом, нервно куря. -- Что я  здесь имею? Работы  нет, денег
нет, крыши над головой нет. А я слесарь четвертого разряда, у нас в Житомире
меня на любой завод возьмут, не пропадем.
     -- Тише ты, идиот! -- шипела полная дама, -- что распинаешься?  Услышат
-- фига с два выпустят. Столько денег на гарантов потратили!
     Я  усмехнулся.  Вокруг жестких  правил,  требующих выплаты  долгов  или
предоставления  гарантов  на   зарубежные  поездки,  расцвел  пышный  бизнес
предоставления  финансовых  поручительств за  солидную  сумму,  обычно много
меньшую,  чем  сумма  долгов.  В  случае  невозвращения  уехавших  долги  их
взимались  с гарантов.  Каким образом  они выкручивались  из этой  ситуации,
оставалось неизвестным.
     Из-за  обитой дермантином  двери  вышли  молодая  женщина  и мужчина  с
раскрасневшимися лицами  и,  не в силах сдержать эмоций, крепко  и  радостно
обнялись. Сидевшие на скамейках люди с завистью посмотрели им вслед. Все это
анекдотично напоминало очередь в УВИРе в добрые старые времена.
     -- Ой, ой, зачем мы  уехали! -- раскачивалась на стуле отекшая старуха.
-- И чего нам плохо было, жили как люди. Ой, как жили, все было.
     -- Вот к  тебе  домой из общества "Память" бы постучались, тогда узнала
бы, -- желчно сказал сидящий рядом мужчина средних лет.
     -- Да какая "Память"? -- заголосила старуха. -- У нас в  районе ее и на
дух не было.  Поверили радиостанциям, родственникам, приехали сюда. И вот на
тебе, долги они придумали, проклятые.
     --  А вы  знаете, что Коля,  который на  автостанции  работал,  попал в
аварию?  -- с жадным интересом рассказывал сухонький старичок полному, плохо
выбритому  мужчине  средних  лет  с  багровым  лицом  в  помятом  пиджаке  и
грязно-фиолетовой  советской  рубашке с  вытертым  воротником,  из  которого
торчали наружу белые нитки. Эти односельчане явно только что встретились.
     -- Да ты шо? Во  дает! -- удивлялся краснолицый  здоровяк с  украинским
акцентом, вытирая со лба капли пота.
     -- Да-да,  понимаете, напился и разбился в  лепешку!  --  тоном старого
садиста продолжал  сухонький должник.  -- А Гриша, вы  же его точно знали --
разбогател  и открыл большую  мастерскую,  к  нему  даже  из  города  теперь
приезжают клиенты.
     --  Во дает!  -- упавшим  голосом отвечал  собеседник,  явно  сравнивая
нынешнее положение ловкого Гриши со своим.
     Из-за двери вышел седой мужчина с растерянным лицом.
     -- Отказала, сволочь! -- со злостью сказал он. -- А у меня мать умерла,
ее в холодильник  положили, не хоронят без меня.  Ну куда же я сбегу, у меня
дочь  здесь,  квартира, машина. Где я ей найду гарантов? Мне лететь  надо. А
она говорит езжай в Тель-Авив, к начальнику, пусть разбираются.
     Очередь  молча  смотрела  на него. Он растерянно постоял еще немного  в
коридоре и быстрым шагом ушел прочь.
     Я проходил эту очередь уже несколько раз. Перед каждой моей поездкой за
рубеж  и сама очередь, и  процедура  однообразно повторялись. Полная дама, с
уважением отнесясь к моему ивриту, значительно лучшему,  чем у большей части
очереди, и, тем более, к бумаге с печатью знаменитого университета, выдавала
мне заветную справку. Она не знала самого главного. Заветная бумага не имела
юридической  силы,  так  как  университет  поручиться  за меня  отказался  и
директор  моего  факультета,  житель  Израиля в третьем поколении,  матерясь
по-русски  выписывал  мне псевдогарантию  на покрытие  моих  долгов в случае
моего невозвращения и скреплял письмо факультетской печатью. После этого он,
пыхтя и продолжая материться, начинал писать  гневные письма в  Министерство
иностранных   дел,  и  однажды  ему   даже   ответили,  что,  к   сожалению,
установленный  порядок отменить пока  невозможно, так как это откроет дорогу
массовому отъезду русских эмигрантов.
     На этот раз я  был совершенно спокоен, так как собирался вернуть долги.
Потраченная  на  меня  сумма изрядно обросла процентами  и была  привязана к
курсу доллара, периодически совершавшего космические скачки, вследствие чего
мне пришлось  просить  Ефима о покрытии моих долгов мировому еврейству. Пару
дней назад на мой счет была  перечислена необходимая сумма. Дверь открылась,
и через минуту я уже объяснял полной даме свою ситуацию.
     --  Какие  подлые  люди, --  с  возмущением  сказала дама с  молдавским
акцентом. -- Кого они  хотят обмануть? Меня? Они думают, что я поверю, что у
него покойница  мать лежит в холодильнике? В первый раз про такое  слышу! --
Она  с возмущением посмотрела на меня.  -- Послушайте, молодой  человек,  --
неожиданно  по-русски  сказала  она.  --  Зачем же  вам  выплачивать  долги,
принесите справку от гарантов и уезжайте себе спокойно.
     -- Но я уезжаю по крайней мере на два года, -- уверенно парировал я. --
И я готов уплатить, назовите мне точную сумму.
     -- Нет, нет, ну зачем же, такие огромные деньги? -- настаивала дама. --
Положите  их  на  счет, накопите  проценты,  а затем приедете, и долги с вас
спишут.
     -- Ну, вы знаете, мне бы хотелось их уплатить полностью и не испытывать
никаких неудобств в дальнейшем -- сказал я. -- А то начнете в суд  вызывать,
посылать повестки.
     Дама каким-то подозрительным взглядом посмотрела на меня.
     -- Одну  секундочку,  я  проверю  ваши  данные.  --  Набрав  что-то  на
клавиатуре  компьютера,  она  наклонилась  ко  мне  и  таинственным  шепотом
произнесла: -- То, что я вам  сейчас  скажу,  я говорить не должна. Но у вас
особый случай. Я не имею права принять у вас деньги.
     -- Почему? -- удивился я.
     --  Вышло новое постановление, что те, кто прожил в  стране уже  больше
двух с половиной лет и находился на  территории Израиля во  время  войны, от
уплаты долгов освобождаются.
     Я не  верил  своим ушам. Выходит, что, сами  того  не  зная, мы  больше
никому  ничего  не  должны!  Мы купили  это  право,  сидя  в противогазах  и
вздрагивая при звуках взрывов.
     Когда  я покачиваясь  вышел  на улицу, портовый пыльный район показался
мне  прекрасным,  и мне стало  жаль  уезжать  отсюда. Я  смотрел  на  уютные
магазинчики,  нагловатого   парня,  продававшего  фалафель   и   зазывающего
покупателей,   одновременно  делая   сомнительные   комплименты   проходящим
девушкам, всю  эту  уличную суету  и чувствовал, что  мне  будет грустно без
запаха  кофе и апельсинов, шума, гортанных  звуков иврита, ребят и девочек в
военной  форме  с  автоматами, гор, покрытых соснами и кипарисами, лазурного
моря,  студентов с пытливыми глазами,  улицы на  которой  мы жили,  солнца и
яростных дождей зимой.
     Я вздохнул  и вдруг  вспомнил,  что  для пересечения границы  мне также
требовалась  бумага,  удостоверяющая то,  что я не  собираюсь  уклониться от
армейского призыва. Обычно бумагу эту выдавали безо всякой волокиты,  но  на
этот раз мне не повезло, и меня послали на какую-то дополнительную проверку.
     В  многоэтажном,  прокуренном  здании  военкомата  по  лестнице  ходили
возбуждающие воображение симпатичные белокурые  девушки в военной форме.  На
стене  висели картины, как две капли воды напоминающие творения неизвестного
армейского  художника,  которые  я  на  всю  жизнь  запомнил  после  первого
юношеского  визита  в  районный  военкомат  города  Москвы. Даже сюжеты этих
картин  были  совершенно  неотличимыми.  Под  теми  же  серыми  валами  моря
перекатывались  зелеными боками пузатые  подводные лодки,  похожие на жирные
селедки, в  голубом  безоблачном  небе парили  самолеты, а по  полю  неслись
танки, поднимая за собой облака желтого цвета,  по-видимому, пыль, смешанную
с выхлопными газами. Только  на тех, давно виденных картинах,  сияла красная
пятиконечная звезда, а не звезда Давида.
     Я был почти уверен,  что картины эти принадлежали руке одного и того же
художника.  Они  были  одинаково  непропорциональны,  как  будто  нарисованы
детской рукой, и не имели точки перспективы.
     Тот факт,  что я недавно посещал Москву, кого-то насторожил, так как по
непонятной мне  логике это неизбежно  свидетельствовало  о том,  что  я  был
завербован уже несуществующим КГБ. В свете этого моя  предстоящая  поездка в
Америку   выглядела   как    повод,   скрывающий   предстоящие   встречи   с
разведчиками-чекистами  и выдачу  им географических  координат  Министерства
внутренних  дел,  а также  содержания  моих лекций,  прочитанных студентам в
течение последних двух лет.
     Молодой  парень с жесткими неприязненными глазами около часа уговаривал
меня  признаться,  как  же  именно  и с  какой целью  я  был  завербован при
пересечении государственной границы в Шереметьево-2, а  также куда и зачем я
еду в  Америку, с кем  буду встречаться  и где именно установлено место явки
для сношений с русскими. Разговаривал он со мной по-русски и  неодобрительно
щурился.
     -- Нам все известно, -- в двадцатый раз повторял он. -- Расскажите, где
именно  в Америке у вас запланированы  явки и  встречи  с  агентами  КГБ. --
Иногда он менял тактику: -- Расскажите, как именно вас  в Москве завербовало
ГРУ.
     Я  рассвирепел,  но деваться было некуда, моя  судьба зависела от этого
недоумка, отрабатывавщего на мне свое профессиональное мастерство или просто
вымещавшего на случайной жертве свое плохое настроение.
     --  Меня  никто не  вербовал!  --  стоял я на своем. -- И даже в  КГБ в
старые времена со мной разговаривали вежливее.
     Паренек недоверчиво  посмотрел  на  меня, и  в его глазах  промелькнуло
сомнение.
     -- А почему же в таком случае ты нервничаешь  и твои  родители живут  в
Москве? -- спросил он.
     Я вышел на улицу и закурил. Руки у меня дрожали от боли и возмущения, и
я с  трудом сел за руль.  Если бы  еще вчера  мне рассказали об  этом,  я бы
посмеялся и не поверил ничему подобному.
     Несколько  месяцев  назад  я  чудом  избежал  гибели, когда  так  и  не
найденные никогда  террористы  полили  горный склон маслом  и  рассыпали  на
дороге шипы. Покрышки у моей старенькой машины сразу лопнули, и ее закружило
на  склоне и выбросило  в кусты. Идущие за мной  машины столкнулись, одна из
них перевернулась, покатилась кубарем по  склону и загорелась.  Тогда,  и во
время  войны,  когда рядом громыхали  взрывы и взлетали  ракеты "Патриот", я
чувствовал себя частью  этой  маленькой,  окруженной  врагами страны, давшей
прибежище сотням тысяч  людей и надрывавшейся в попытках обустроить их, в то
время как огромная Америка, только что  кричавшая о правах  человека, как-то
вдруг стыдливо примолкла и ввела жесткую иммиграционную квоту. Сейчас, после
этого позорного допроса и унижения, я хотел уехать отсюда...

     Ввиду  неожиданного  прощения  долгов мне  предстояла  полулегальная  и
бессмысленная  операция  по  обмену  их  на  доллары   и  вывозу  назад  для
возвращения Ефиму  Пусику. По существующим правилам я мог  вывезти из страны
весьма скромную  сумму. К счастью, по соседству с факультетом в механической
мастерской,  расположенной на  разогретом  солнцем, поросшем соснами  склоне
горы,  работал  университетский  пролетарий  физического  труда,  знаменитый
слесарь Изя.
     Изя был здоровым верзилой с  курчавыми черными волосами, вечно ходившим
в зеленоватой майке,  вымазанной  в ржавчине. Я часто видел его на различных
подсобных работах.  Перед  приездом важных  правительственных делегаций  или
проведением международных симпозиумов главная  аллея университета украшалась
бело-голубыми государственными  флагами Израиля.  Изя  был одним из основных
действующих  лиц  в проведении  этих  предпраздничных торжеств.  Он бегал по
территории  с пачкой флажков под мышкой,  суетился  и давал указания мрачной
группе  рабочих,  нанятых  для  этого   случая  из  числа  бывших  советских
специалистов.
     -- Сюда,  сюда  втыкай!  --  Изя подбегал  к  неразумному  подручному и
наглядно  показывал  ему,  как  флагшток попадает в предназначенное для него
отверстие в  фонарном столбе.  -- Ни  слова  не понимает! -- Он свысока  и с
жалостью глядел  на неразумного  подопечного. --  Что с ним говорить? Вот я,
рабочий,  а  все умею. А  они, они все инженеры или доктора наук, двух  слов
связать не могут! -- и Изя с гордостью почесывал волосатую грудь.
     После  завершения подготовительных хлопот Изя обычно  сидел в  тенистом
кафе  на небольшой  площади с  журчащим фонтаном, пил крепкий кофе, курил  и
болтал  с  похожими  на него  крепкими  биндюжниками,  местными  таксистами,
ожидающими клиентов, и владельцами маленьких магазинчиков.
     --  Что с ними разговаривать? -- риторически спрашивал он. -- Я рабочий
человек и, слава Богу,  -- при упоминании Бога он на секунду замолкал,  -- у
меня все  есть! -- Он загибал пальцы: --  Дети есть,  квартира  есть, машина
есть,  работа есть. А эти, --  он презрительно смотрел  вокруг, -- приехали,
все культурные, а  двух слов связать не могут! -- Изя был явно ошарашен тем,
что существуют вокруг темные люди, не разговаривающие на иврите. Собравшиеся
вокруг завсегдатаи кафе одобрительно кивали.
     Изя работал в каком-то подобии подсобного  помещения, в котором  стояли
верстаки, лежала  груда ржавых водопроводных труб  и старого  электрического
хлама. У стены, в  маленькой каморке за столом  сидел Изя под  фотографиями,
изображающими  гоночные  мотоциклы,  спортивные   машины,  голую   девицу  с
огромными розовыми грудями и бывшего министра обороны  Моше  Даяна  с черной
повязкой на глазу.
     Когда я вошел, Изя с аппетитом жевал, обмакивая  зеленый лук  в соль  и
заедая его спелым помидором. Всем давно было известно, что Изя подрабатывает
подпольным  обменом валюты,  и  сотрудники университета,  от профессоров  до
студентов, частенько заглядывали в его обитель.
     -- Изя,  -- начал я. -- Я хотел с вами договориться. Мне  надо обменять
крупную сумму денег. Давайте назначим день,  вы  принесете  доллары, и я все
обменяю.
     -- Сколько? -- с интересом спросил Изя.
     -- Восемь тысяч долларов. -- Я назвал сумму и зажмурился. Обычно  у Изи
меняли долларов двести-триста для помощи родственникам в  России. Мне однако
и в голову не  приходило,  что в свободном обращении скромного слесаря могут
ходить тысячи.
     -- Дружок, ты что, думаешь я нищий,  да? Деньги при тебе? -- Изя весело
рассмеялся,  почесывая  волосатую грудь. Деньги были при мне.  Изя подошел к
небольшому сейфу, открыл его, и я увидел, что сейф весь забит банкнотами. Он
достал тоненькую пачку бумажек,  отсчитал ее  и забрал  мой  бумажный пакет,
набитый шекелями.  --  Желаю  удачи! -- Израильский пролетарий осклабился  и
снова обмакнул лук в соль и аппетитно им захрустел.

     --  Оттуда  не  возвращаются, -- сказала  мне  грустная  худая  высокая
библиотекарша, когда сотрудники факультета  провожали меня в дорогу. --  Там
слишком  хорошо. Я уже многих  друзей провожала, пока что никто не вернулся.
Купили дома,  говорят, что вернутся в следующем году. Но продолжают жить. Не
забывай нас...
     Я  уезжал ранним  утром. Автобус  собирал хмурых  мальчиков  в  очках с
висящими  через  плечо  автоматами.  Этой ночью  в  небе  летали  реактивные
самолеты,  а  где-то  на  севере  глухо  бухали разрывы.  Я чувствовал  себя
предателем. Эти дети ехали туда, где пахло  порохом и можно было погибнуть в
любую  минуту. Я  же уезжал  в  беззаботную, залитую солнцем  и  продуваемую
океанским ветром долину.  В кармане  у меня  лежали доллары, извлеченные  из
глубины Изиного  сейфа  и уже принадлежавшие Ефиму Пусику.  От  них  исходил
какой-то   холодок,   проникающий   внутрь  и  смешивающийся   с   маленьким
пульсирующим снежным комочком, сидящим в груди.


        Глава 4. Скромный кожаный пояс с золотой пряжкой.


     На  въезде в  Америку  сидел  курчавый молодой паренек  с черно-лиловой
кожей,  так  сказать,  местный архангел.  Он  деловито проставлял  штампы  в
паспорта, улыбаясь приезжающим своей широкой белозубой улыбкой. Мой паспорт,
открывающийся сзади наперед, вызвал у него затруднения.  Архангел с  лиловым
отливом,  в  белой рубашке и  в галстуке,  вертел  его  во  все  стороны, то
переворачивая сверху  вниз, то листая его справа налево,  пытаясь определить
мое происхождение.
     -- Откуда? -- наконец непонимающе буркнул он.
     -- Израиль. -- Я был настроен решительно.
     -- Как? -- страж был явно поставлен в тупик.
     -- Израиль.
     Паренек недоверчиво  посмотрел мне в глаза и достал  толстую засаленную
книгу.  Он  некоторое  время  изучал список стран  и  народов,  затем  снова
посмотрел на меня, и лицо его прояснилось.
     -- Это в Африке! Фрукты,  растения, змей везете? -- Парень с  ловкостью
фокусника  извлек цветные  картинки  с  изображениями  экзотических  плодов,
покрытых  странными  наростами, и  разноцветных,  гадко  выглядящих  змей  с
пестрыми пятнышками и ромбиками на боках.
     --  Нет,  ничего  не  везу!  --  я  решил  не уточнять  географического
расположения исторической родины.
     Архангел махнул ладонью и шлепнул штамп в паспорте. Я был свободен!
     Андрей ждал меня у выхода из аэропорта. Его розовые  щеки, которые, как
мне показалось, еще более  округлились  со  времени нашей последней встречи,
были  надуты,  что  придавало  лицу  встречавшего  важное  и  начальственное
выражение. Я обратил внимание на то, что он был одет так же, как и несколько
месяцев назад.  Физическая оболочка старого знакомого была покрыта полосатой
рубашкой без галстука, напоминающей матрац, серыми, с металлическим оттенком
брюками и добротными кожаными туфлями. Вид у Андрея был озабоченный и крайне
деловой.
     -- Привет, -- отрывисто сказал он. -- Наконец-то ты соизволил приехать.
Нам надо в темпе двигаться. Поговорим в машине!
     Он выхватил у меня один из чемоданов и, рассекая шумную  толпу, побежал
к лифтам, ведущим в подземный гараж. Я с трудом поспевал за ним. Мы швырнули
чемоданы  в багажник блестящей  Тойоты,  Андрей резко  взял  с места,  и  мы
выкатились на широкую  автостраду, по которой на огромной скорости  бесшумно
катились   разноцветные   машины,   казавшиеся  гигантами  после  компактных
европейских моделей.  Их черные, блестящие шины  мягко шуршали по  асфальту,
изредка постукивая на дорожных швах.
     На горизонте возвышались зеленые горы, покрытые лесом, и серо-свинцовые
тучи перекатывались через их вершины и мягко спускались по лесистым склонам.
С  другой стороны от  дороги закатное  солнце проглядывало  сквозь небольшие
облака, обнажавшие клочки голубого неба. Я нажал на  кнопку. Стекло бесшумно
опустилось, и в машину  ворвался свежий воздух, наполненный  ароматами моря,
хвои и трав. После влажной духоты бушевавшего израильского лета он показался
мне эликсиром жизни. Голова слегка кружилась после бессонных суток.
     -- Здорово здесь у вас, -- сказал я глубоко дыша. -- А в Из...
     --  Давай-ка перейдем  к делу! --  неожиданное  резко,  даже,  как  мне
показалось  грубо,  оборвал  меня Андрей. -- Ты уже  разобрался с работой, о
которой с тобой говорил Ефим?
     Я  был  ошарашен таким  вступлением.  Тогда,  несколько месяцев  назад,
никакого  конкретного  разговора  не  было,  и я  не подозревал о  том,  что
предполагалось,  что  я   привезу  вместе  с  собой  какие-либо   конкретные
результаты. Напротив,  я  наивно  полагал,  что факт физического перемещения
моего  тела   в   компанию   Пусика   предполагает  начало   соответствующей
деятельности. Конечно  же,  я  нашел  в библиотеке  гору статей,  но  работа
оказалась неожиданно сложной. Настроение у меня сразу упало.
     -- Как тебе сказать, -- осторожно  начал я. -- Я кое в  чем разобрался,
но  пока до конкретных результатов  еще далеко. Видишь ли, у меня было очень
мало времени, все эти хлопоты, бюрократия...
     <b>--</b> Это очень  плохо.  -- Андрей произнес  это ледяным  тоном.  --  Ефим
только вчера интересовался тем, что же именно ты успел сделать.
     При этих словах я вдруг почувствовал  неловкость и даже  некоторый стыд
за свою  нерасторопность.  Маленький ледяной  холодок, который уже  давно не
давал себя знать, встрепенулся, как бабочка, собирающаяся взлететь с цветка,
зашелестел крылышками холодного белого пламени и вдруг ровно засветился, как
лампочка Ильича. Неожиданно я даже обрадовался этому ровному свечению.
     --  И еще, -- вдруг жестко добавил Андрей. -- Имей  в виду:  в  Америке
никого не интересуют твои личные проблемы. В Америке никому не жалуются и не
объясняют, почему  не сделана работа. Здесь интересуются только тем, сделана
работа или  нет! Так что не вздумай ссылаться на твои личные обстоятельства,
если с тобой будут разговаривать!
     В кабине автомобиля  воцарилось тяжелое  молчание. Андрей напряженно  и
недовольно  смотрел  на  дорогу. Меня уже ничего  не радовало. Угораздило же
угодить в такую дурацкую ситуацию! Почему же Ефим разговаривал со мной таким
доброжелательным тоном? По-видимому ситуация за эти месяцы изменилась.
     Тем временем мы съехали с автострады, и машина уже неслась по небольшой
дороге среди аккуратных домиков. Андрей посмотрел на меня.
     -- И скажи  спасибо за то,  что я тебе об  этом  говорю,  -- сказал  он
деловым тоном. -- Я же это по-дружески, как-никак мы с тобой хорошо знакомы.
А  другой мог  бы специально промолчать и перед Ефимом тебя подставить,  или
даже  нажаловаться пойти. Да, еще имей ввиду: держи язык за  зубами. Если ты
увидишь что-то странное, необычное, никого  не расспрашивай, лучше всего иди
ко мне, и я тебе все объясню. Чуть не забыл, всегда улыбайся, на все вопросы
отвечай: "Отлично", даже если дела идут плохо. Иначе тебя не поймут -- мы же
в Америке! Как только переступишь порог фирмы, говоришь только по-английски,
даже если вокруг только русские. Понятно?
     Мне  было немного не по себе. Обида,  недоумение,  разница во  времени,
усталость,  розоватый туман,  плывший перед глазами, смешался с нереальными,
чужими и непривычными окрестносятми и со  странными событиями, происходящими
со мной.
     -- Да, да. Мне все понятно, -- с трудом произнес я.
     -- Вот  и  прекрасно.  -- Андрей приободрился.  --  Главное, постарайся
хорошо работать. А сейчас мы поедем тебя одевать, тебе нужен новый гардероб.
     -- Как? --  удивился я. -- У  меня на первое время все  есть.  И костюм
приличный, и рубашки, и туфли.
     --  Нет,  нет!  --  запротестовал  Андрей.  --  Ефим  очень  придирчиво
относится  к  одежде. Между  прочим,  он сам попросил тебя обмундировать.  К
твоему сведению, если бы не  его просьба, нам бы сейчас пришлось ехать прямо
на работу. Пойми,  ты  в  первый раз придешь в компанию, все  с  тобой будут
знакомиться. В костюмах и в галстуке у нас на Пусике никто не ходит.  У тебя
должна  быть полосатая  рубашка, ну, примерно, как у  меня, темно-серые  или
черные брюки, скромный кожаный пояс с золотой пряжкой, черные или коричневые
кожаные ботинки и темные строгие носки.
     Я пришел в ужас.
     -- А трусы тоже должны быть скромные и темные? -- спросил я.
     -- Ничего нет смешного. -- Андрей произнес это с  угрозой  в голосе. --
Трусы могут быть какими угодно. Но представь, что сотрудник придет на работу
в джинсах! Какое  впечатление  о компании сложится у наших клиентов? У  нас,
между прочим,  каждый день бывает по нескольку покупателей. И вот,  когда их
встречает  инженер  в  строгой  полосатой  рубашке,  в  темных  брюках,  они
понимают, что здесь не хиппи какие-то работают, а солидные люди.
     -- По одежке  встречают, по уму провожают! -- не удержавшись съязвил я,
хотя в словах Андрея был некоторый резон.
     --  Послушай!  --  повысил  голос  Андрей. --  Заруби себе на носу,  ты
приехал  сюда и  должен подчиняться установленным  правилам. Я тебе очень не
советую выделяться, не говоря уже о том, что ты и меня подведешь. Ведь это я
тебя рекомендовал! Не  забывай, это не  Россия и  не ваш дикий Израиль,  это
Америка, и здесь внешнему виду придают особое значение.
     Хотя  я  знал, что  в  Америке принято  особенно  тщательно следить  за
одеждой, на меня  напал дух  противоречия. Особенно я  разозлился за  "дикий
Израиль". Я-то знал, что когда у Андрея не клеилось с его будущей поездкой в
Америку, он серьезно  рассматривал вариант  отъезда на  Ближний Восток.  "Да
посмотрел бы я на тебя, голубчик, -- думал я, -- попади ты туда. Вся бы твоя
спесь сошла после первой  бомбежки, после  первого  интервью  с какой-нибудь
бабой, ведающей выдачей пособий. И  сидел  бы ты  в босоножках  и в потертых
джинсах, и ходил бы с авоськами  на рынок, торгуясь,  чтобы подешевле купить
картошку и лук."
     -- Ну  хорошо, -- иронично сказал  я. --  Я все  понимаю. Но почему  же
тогда не  ходить  в костюме с  галстуком?  Кстати, еще полагается, чтобы  из
нагрудного кармана торчал платочек в мелкий горошек.  --Андрей, казалось, не
понял иронии.
     --  Ты понимаешь,  -- уже не так агрессивно сказал  он и как-то грустно
вздохнул,  -- не принято.  В  пиджаке и в  галстуке у  нас  в компании ходит
только  Ефим,  у  рядовых  инженеров  считается хорошим  тоном  расстегнутый
воротник. Это придает демократичность. Нет, ну мы иногда одеваем галстуки на
важные приемы  или на выставки. Да,  еще запомни, от тебя  никогда не должно
ничем  пахнуть. Здесь этого не  выносят. Если Ефим почувствует, что  от тебя
пахнет потом или изо рта, твоя карьера закончена! Сейчас мы заедем в магазин
и купим дезодорант и полоскание для рта.
     --Боже, куда  я  попал,  -- думал я, выходя из  машины.  --Демократично
расстегнутый воротник на полосатой  рубашке! -- Мы зашли в огромный магазин,
как я впоследствии понял, один из самых дорогих в округе. Вдоль стены стояли
стеллажи с  рубашками,  и  я  с  ужасом узнал дурно и  безвкусно  скроенные,
полосатые,  похожие  на  пижамы  рубахи  из  плотного, напоминающего  дерюгу
синтетического волокна. Когда  я посмотрел на цены, нервный импульс пробежал
у меня по позвонкам, и я начал протестовать.
     -- Умоляю, не надо  их покупать, --  взмолился  я -- у меня  в чем