Джон Китс. Стихотворения ---------------------------------------------------------------------------- Джон Китс. Стихотворения. Поэмы. Бессмертная библиотека."Рипол классик", М., 1998 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ВОСХОД ЭНДИМИОНА ...под конец король Билли спросил меня, кто из живших когда-то стихотворцев в наибольшей степени соответствует идеалу поэта (...) ...и я сказал: - Китс. - Джон Китс, - прошептал Печальный Король Билли. - Да-да. - И через мгновение: - Но почему? Дэн Симмонс. Гиперион На вопрос, который задан в эпиграфе Печальным Королем, у англичан давно есть ответ: даже тот, кто вовсе никаких стихов не читает, Китса знает - хоть немного. Шекспира англичанин проходил в школе, Мильтона знает по имени, - хотя наверняка не читал: больно длинно писал великий слепец, о Байроне слышал, что был такой лорд, боровшийся за свободу Греции, писавший длинные стихи, - но едва ли этот самый англичанин, будь он даже не рядовым, держи он даже у себя на книжной полке полного Байрона в недорогом "вордсвортовском" издании, из Байрона хоть что-то вспомнит. Легенда - есть, а вот в непременный круг чтения для англичанина Байрон не входит. Китс входит обязательно. В 1995 году, в связи с двухсотлетием со дня рождения Китса, даже биологи появлялись в радио- и телепередачах, чтобы разобрать, к примеру, сонет "Кузнечик и сверчок" и констатировать, что с энтомологией у Китса - полный порядок. Даже члены правящей ныне лейбористской партии, на своих съездах поющие "Интернационал", три восьмистишия (XIV-XVI) из поэмы Китса "Изабелла" знают наизусть, их Бернард Шоу объявил истинно марксистскими, - даром что поэму Китс окончил как раз за месяц до рождения Карла Маркса. А политики прежних лет, люди истинно культурные, - Маргарет Тэтчер, к примеру, - Китса цитировали довольно часто. Англия без Китса немыслима, - как Голландия без полей цветущих тюльпанов, как Испания без ритмов гитары-фламенко. В России, увы, имя Китса совсем недавно еще ничего не означало. Процитирую предисловие Е.Г.Эткинда к вышедшей в 1997 году в "Новой библиотеке поэта" книге "Мастера поэтического перевода, XX век": "Можно ли представить себе панораму русской поэзии без Шиллера, Парни, Шенье, Барбье, Беранже, Гейне, Байрона? Называю только тех, кто стал неотъемлемой частью русской литературы в XIX веке - наряду с нашими собственными поэтами. Позднее к ним были присоединены Данте, Шекспир, Гете. В конце XIX - начале XX века русская поэзия открыла для себя Уолта Уитмена, Эдгара По, Шарля Бодлера, Леконта де Лиля, Артюра Рембо, Поля Верлена, Райнера Мария Рильке. Без них наша литература непредставимая. Без Джона Китса наша родная, русская поэзия и в XIX, и в первой половине XX века прекрасно представима. Лишь в 1895 году появился первый достоверно известный, притом дошедший до печатного станка русский перевод из Китса: к столетию со дня рождения поэта Николай Бахтин (1866-1940) под псевдонимом Н.Нович опубликовал сонет Китса "Моим братьям". Издатели первого советского научно подготовленного издания Китса в "Литературных памятниках" (1986) об этом переводе не знали, как не знали и о том, что в 1903 году Вс.Е.Чешихин опубликовал около 30 строк из поэмы Китса "Гиперион". Первыми переводами из Китса считались опубликованные в 1908 году переложения Корнея Чуковского ("Слава" и "День"), выполненные без соблюдения ритма и формы оригинала; увы, славный Корней Иванович, как и большинство теоретиков поэтического перевода, когда дело доходило до практики, результаты демонстрировал ужасные. В октябре 1963 года Л.К.Чуковская записала, что чуть ли не первая фраза, сказанная ей тогда совсем еще молодым Иосифом Бродским при знакомстве в Комарове у Ахматовой, была такая: "Переводы Чуковского из Уитмена доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара". Насчет Уитмена сейчас речи нет, но ранние переложения Чуковского из английских романтиков - Джона Китса и Томаса Мура - мнения Бродского, увы, не опровергают. Напечатанный Леонидом Андрусоном в 1911 году перевод баллады Китса "La Belle Dame sans Merci", будучи переиздан в 1989 году в "Стихотворениях и поэмах" - самом до сего дня полном издании Китса (в серии "Классики и современники"), оно же, увы, по сей день и последнее, - книгу не украсил, ибо неизвестно, зачем заменили уже ставший классическим перевод Вильгельма Левика. Наконец, "Ода греческой вазе", которую в 1913 году напечатал в своем единственном поэтическом сборнике прекрасный поэт Василий Комаровский, оказалась той ласточкой, которая не делает весны. Все, что было сделано в последующую четверть века, тоже не стоит разговоров, даром что весьма вольное переложение все той же баллады "La Belle Dame sans Merci" в своем сборнике "Горний путь" поместил в 1923 году кембриджский студент Владимир Набоков. В первой половине тридцатых годов кое-что из Китса перевел Михаил Зенкевич, но переводы оставались неизданными до девяностых годов нашего века. Покуда в 1938-1941 годах в "Литературной газете", "Литературном обозрении" и "Огоньке" не появились несколько переводов Бориса Пастернака и Вильгельма Левика, "русский Китс", пожалуй, еще и не начинался; в 1943-1945 годах появились немногочисленные переводы С.Маршака; в 1945 году без подписи переводчика "Ода соловью" появилась в газете "Британский союзник", тогда же были выполнены (хотя не дошли до печати, что по тем временам было совершенно естественно) переводы "прозеванного гения" русской поэзии - Егора Оболдуева. В книгах избранных переводов Пастернака (1940) и Маршака (1945) уже были кое-какие переводы из Китса, пожалуй, настоящие шедевры, - но и они погоды не сделали. В 1955 году увидели свет несколько строф в переводе Марка Талона, в начале 1960-х годов кое-что опубликовал Игнатий Ивановский, - но количество в качество для русских читателей до середины семидесятых годов не переходило. К этому времени положение стало несколько анекдотичным: отдельное издание Китса на английском языке - в оригинале! - вышло в 1966 году в Москве в издательстве "Прогресс" с серьезным предисловием и хорошим научным аппаратом Владимира Рогова; авторская книга Китса вышла на украинском языке в 1968 году: словом, Китс в СССР был, но не было Китса на русском языке. В семидесятые-восьмидесятые годы положение изменилось: вышла "Поэзия английского романтизма XIX века" (т.125 Библиотеки Всемирной Литературы, М., 1975), наконец, вышла первая авторская книга Китса на русском языке - "Лирика" (М., 1979), по поставленной задаче не включавшая ни одной поэмы Китса (хотя уже две по-русски к этому времени были изданы); сборник "Китс и Шелли", выпущенный Детгизом (М., 1982), прошел вполне незамеченным. Наконец, состоялось издание Китса в Большой серии "Литературных памятников" (1986), но оно носило характер столь "групповой", что многие переводчики (А.Парин, В. Микушевич, Е.Витковский и т.д.) попросту не разрешили использовать в нем свои работы. Между тем положительной стороной этого издания была первая на русском языке публикация более чем сорока писем Китса. Упоминавшаяся книга в серии "Классики и современники" в 1989 году подвела итог стараниям прежних лет, но издание не могло содержать ни одного нового перевода, так что "сумма" получилась отнюдь не полная. Наконец, большим вкладом в изучение "русского Китса" стала диссертация Г. Г. Подольской "Джон Китс в России", выпущенная отдельной книгой в 1993 году в Астрахани: увы, в основные библиотеки нашей страны эта книга не попала. К сожалению, за пределами читательского обихода в России по сей день остается почти весь "эпический" Китс, кроме четырех основных поэм, включенных в прижизненный сборник 1820 года: нет перевода поэмы "Эндимион", нет неоконченной, удивительно красивой поэмы "Зависть", нет драмы в стихах "Отгон Великий" и неоконченной трагедии "Король Стефан" - словом, за сто лет существования "русского Китса" по крохам собрали мы его лирику, но до "полного" Китса нам еще далеко. Впрочем, и то хорошо, что дело, начатое к столетию со дня рождения поэта, пришло хотя бы к минимальному итогу в дни двухсотлетия. Совпадение дат может показаться случайным, но укажем на другое совпадение: если для России конец 30-х годов XX века - первое серьезное знакомство с Китсом, то в самой Англии 1939 год - дата окончания публикации его поэтического наследия. В этот год было завершено восьмитомное собрание сочинений Китса, первый вариант которого предпринял Г.Б.Форман в 1883 году, а довел до конца его сын, М.Б.Форман, лишь через пятьдесят шесть лет. Публикация писем и иных материалов, важных для понимания творчества Китса, продолжается по сей день, но здесь мы с гордым Альбионом квиты: с трудом издали полного (или не полного?) Пушкина, полного Тютчева по сей день ждем. Самые ранние пробы пера Китса относятся к 1814 году, последние поэтические строки - к концу 1819 года; поэту оставалось жить еще более года, но на творчество Господь не оставил более ни дня: Китс-поэт умер гораздо раньше, чем Китс-человек. Притом он отнюдь не "отбросил перо" (как Рембо), не погрузился в безумие (как Гельдерлин); напротив, за считанные месяцы до смерти он, судя по письмам, хотел начать новую поэму, - однако Китса просто сожгла чахотка. Но и того, что создал он за пять творческих лет, хватило ему для никем ныне не оспариваемого бессмертия. Между тем в бессмертие его ввели даже не пять творческих лет, а неполных два года: в феврале 1818 года была начата "Изабелла", в ноябре 1819 года - остановлена работа над "Гиперионом". "Шесть великих од" были созданы с апреля по сентябрь 1819 года. Иначе говоря, в это время Байрон как раз писал своего "Мазепу", Пушкин работал над "Русланом и Людмилой", Россия зачитывалась первыми томами "Истории государства Российского" Карамзина, на острове Святой Елены умирал в изгнании Наполеон. Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года; лишь двадцать семь лет спустя его произведения вышли серьезным двухтомником. Выше уже шла речь о том, как своеобразно отметил столетие со дня смерти поэта Бернард Шоу, отыскавший в "Изабелле" ни много ни мало - азы марксизма. Один из драгоценных памятников советской эпохи - не доведенная до конца "Литературная энциклопедия"; в пятом ее томе (1931 год) мы находим статью "Джон Китс" за подписью "С.Бабух". Статья эта поразительна даже для советского литературоведения: кроме дат жизни Китса, в ней, кажется, нет ни единого слова правды. Отец Китса, содержавший конюшню и сдававший внаем лошадей, поименован "содержателем постоялого двора", мы узнаем об удивительной близости Китса к русским символистам, прежде всего... к Александру Блоку, а заканчивается статья таким пассажем: "Китс в свое время был непризнанным поэтом, творчество его ценили немногие, но зато он пользуется большим почетом у утонченных буржуазных эстетов и мистиков со второй половины XIX века. Пролетариату же творчество Китса чуждо, непонятно, даже враждебно". Нынешнему читателю, пожалуй, трудно будет даже понять, кого именовал С.Бабух "пролетариатом", но срамиться перед всем белым светом крепнущая советская власть тоже не всегда хотела, и несколько добрых слов уделил Китсу в 1936 году (в предисловии к уитменовским "Листьям травы") незадолго до этого вернувшийся из эмиграции, а вскоре сгинувший в сталинском застенке князь-коммунист Д.П.Мирский, - быть может, поэтому Китса как-то сразу "разрешили", появились в печати переводы Б.Пастернака, А.Шмульяна, В.Левика, поздней - С.Маршака. Китс, как установил журнал "Интернациональная литература" в 1938 году, был затравлен английскими консерваторами. Словом, "покоя нет..." - и покой нам даже не снится. Спекуляции вокруг знаменитой формулы Китса: "В прекрасном - правда, в правде - красота" (перевод В.Микушевича, опубликованный лишь в Астрахани, в 1993 году - более чем тридцать лет спустя после того, как был сделан) едва ли прекратятся и в грядущем тысячелетии. Одного лишь не будет: заново в забвение Джона Китса не отправят, ни в Англии, ни в России, - пожалуй, вообще нигде. Отец Джона Китса не был ни содержателем постоялого двора, ни конюхом, как писали у нас в разное время, в зависимости от того, нужно было "тащить" Китса в печать или "не пущать". Роберт Берне у нас тоже числился "поэтом-пахарем", но правды в такой формуле не больше, чем если бы биографию В.Г.Белинского мы исчерпали словами "известный преферансист". Отец поэта, Томас Китс, был содержателем платной конюшни - по нынешним временам что-то среднее между владельцем таксопарка и мастерской по ремонту автомобилей; лошадь в те времена, надо напомнить, была средством передвижения, а собственная лошадь - роскошью. Родителям будущего поэта было всего лет по двадцать, когда появился на свет их первенец, Джон (31 октября 1795 года), к которому скоро прибавились младшие братья Джордж, Томас и Эдвард, а также сестра Френсис Мэри. В год ее рождения (1803) Джон Китс был отдан в частную "закрытую" школу, а 16 апреля следующего года в результате несчастного случая отец погиб. Мать необычайно скоро и необычайно неудачно вышла замуж во второй раз, впрочем, в 1810 году мать тоже умерла - от туберкулеза, едва ли не по наследству доставшегося ее первенцу. Состояния, однако, вполне хватало на оплату обучения трех старших сыновей (четвертый умер младенцем) в школе, где одним из учителей был Чарльз Кауден Кларк (1787-1877), литератор, оставивший ценные воспоминания о детстве и юности поэта. Принято считать, что именно Кларк привил Китсу любовь к Эдмунду Спенсеру, величайшему поэту английского возрождения, чье имя носит как "спенсеровский сонет", так и "спенсерова строфа" - обе формы, характерные своей необычной рифмовкой, живы в англоязьинои поэзии до сих пор; спенсеровой строфой написан "Чайльд-Гарольд" Байрона, "Вина и скорбь" Вордсворта и многие другие поэмы ( не говоря уж о "Королеве фей" самого Эдмунда Спенсера, а в ней как-никак около сорока тысяч строк, и читатели у этой поэмы есть поныне): тем же девятистишием с характерно удлиненной последней строкой написано самое раннее из сохранившихся стихотворений Китса - "Подражание Спенсеру" (1814), да и ряд более поздних - в том числе поэма "Канун Святой Агнессы". Пять или шесть стихотворений Китса, достоверно датируемых 1814 годом (31 октября этого года Джону Китсу исполнилось 19 лет), являют нам поэта духовно юного, но творчески - вполне зрелого. Этим годом датирован лишь в 1848 году впервые опубликованный сонет "К Байрону" - сонет несовершенный, полный любви и восхищения; сам Байрон творчество Китса, насколько можно судить, в грош не ставил и, лишь узнав о трагической смерти молодого поэта, отозвал из печати весьма издевательские строки, ему посвященные. Но отозвать из типографии - не значит вычеркнуть из истории, и мало ли мы случаев знаем, когда после безвременной смерти поэта современники начинали каяться. Слишком уж на памяти был в те времена несчастный жребий Томаса Чаттертона (1752-1770), гениального юноши, доведенного до самоубийства самолюбивыми критиками, не в последнюю очередь славным сэром Горацием Уолполом (17171797), сыном английского премьер-министра, чья "готическая" повесть "Замок Отранто" читаема (впрочем, не без смеха) студентами, изучающими литературу XVIII века. Восемнадцатилетний Чаттертон, получив от Уолпола уничтожающий отзыв на свои стилизованные стихи (он писал от имени монаха XV века Томаса Роули), отравился мышьяком в предместье Лондона - от боязни голода. Уолпол каялся, но - поздно. Весной 1815 года (по другой версии - полугодом раньше) Китс пишет сонет, посвященный Чаттертону. Интересно, что английский язык Чаттертона (много позже, в сентябре 1819 года) Китс называл "самым чистым" - хотя в значительной мере Чаттертон компенсировал недостаток лингвистических знаний интуицией. Влияние Чаттертона, прежде всего драмы "Элла", прослеживается во многих строках Китса - таким образом, домысел Китса обрастал плотью, "самый чистый" (хоть отчасти и вымышленный) язык Чаттертона оказывал влияние на хрустально-чистый (для нас, читателей конца XX века) язык Джона Китса. Сонет "К Чаттертону" был опубликован лишь в 1848 году, - но создан весной 1815 года, когда самому Китсу шел двадцатый год, и написал он куда меньше, чем Чаттертон: для гениальных детей и подростков такие сопоставления никогда не случайны. Средства к жизни у Китса были, он пытался стать практикующим врачом. Однако летом 1816 года провалил экзамен на медика и больше к этой стезе не возвращался, решив всецело посвятить себя литературе. Первым его опубликованным стихотворением был сонет "К Одиночеству" (октябрь 1815 года - Китсу ровно 20 лет!), а следом появились первые серьезные литературные союзники и друзья. Только что вышедший из двухлетнего заключения (по политическим причинам!) небездарный поэт Ли Хант рекомендовал английским читателям молодую поросль английской поэзии - среди юношей, на творчество которых Ли Хант рекомендовал обратить внимание, был помимо Китса еще и Шелли: тот самый Шелли, который написал на смерть Китса лучшую из своих поэм - "Адонаис". А Китс погрузился в писание стихотворений: сонетов, посланий к друзьям, отрывков, черновиков к будущим, никогда не созданным произведениям, и в марте 1817 года вышел в свет его первый поэтический сборник "Стихотворения". Сборнику был предпослан эпиграф из Спенсера (и портрет Спенсера), книга была посвящена Ли Ханту... и осталась почти нераспроданной. Полдюжины более-менее дружественных отзывов (нечего удивляться - отзывы писали друзья, в том числе Ли Хант) дела не меняли: сборник, едва выйдя, стал для поэта "ювенилией". Современники, к слову сказать, кристально чистым английский язык Китса не считали: Ли Хант и его младшие друзья, группировавшиеся вокруг журнала "Экзаминер", нередко были обзываемы прозвищем "кокни", как в те времена именовался лондонский разговорный язык. Получивший хорошее, но отнюдь не блестящее и не всеобъемлющее образование Китс был, возможно, наименее образованным из числа великих английских поэтов-романтиков. Он не знал древнегреческого языка, явно был не в ладах с латынью, стеснялся этого - и, быть может, поэтому постоянно стремился прочь от слишком близкой дружбы с получившим университетское образование Шелли; быть может, именно поэтому ему столь импонировали фигуры откровенных автодидактов - Чаттертона, поздней - Бернса. Однако из всех английских романтиков именно Китс обладал наиболее органичной связью с многовековой традицией европейской культуры. Не считая уже упомянутой любви к Спенсеру и другим поэтам английского Ренессанса, боготворя Мильтона, Гомера Китс предпочитал читать в переводе Джорджа Чапмена (1559?-1634), современника Спенсера; даже шекспировского "Короля Лира" он читает как повторение полюбившегося эпизода из поэмы Спенсера "Королева Фей" (см. сонет "Перед тем как перечитать "Короля Лира""). Буквально с самых первых известных нам строк Китса в его поэзии возникает антитеза: природа - культура. Город (по Китсу) Явно не относится ни к тому ни к другому, и лучшее, что можно сделать, - это из города бежать (см. сонет "Тому, кто в городе был заточен..."). Природу Китс возводит в идеал ("Одиночество", "К морю" - и прославленные поздние оды), но искусству этот идеал противостоит очень неожиданно, по Китсу, природа располагается едва ли не внутри искусства, искусство же размещено в душе поэта - это прямым текстом сказано в "Оде Психее" и "Оде к греческой вазе". Большинству читателей, быть может, и незаметно, что в "Оде Психее" лирический герой, гуляя по парку, набрел не на влюбленную парочку, а на статую, изображающую Амура и Психею; вся последующая молитва Психее о разрешении воздвигнуть ей жертвенник содержит точное указание о том, где жертвенник будет воздвигнут: в душе самого поэта. Китс воздвигает алтарь Психее-Душе - в собственной душе! Философу, дабы изложить подобную концепцию искусства, пришлось бы написать большую книгу. Китс уложился в неполные семьдесят строк одного-единственного стихотворения. Впрочем, подобный "пейзаж души" - отнюдь не изобретение Китса. На гобеленах XV века и в аллегорических поэмах следующего столетия часто встречалось изображение души в виде обширного пространства, чаще всего сада или леса, с постройками, фонтанами и олицетворениями страстей, подчас сражающимися друг с другом. Для романтизма тяга к средневековью характерна, но едва ли такая; тут уж перед нами скорей "душа души", если использовать выражение старшего современника Китса, Г.Р.Державина. И английский (т.е. "нерегулярный", прикидывающийся дикой природой) парк поэтому столь любезен Китсу: именно там могут неожиданно явиться то герои скульптурной группы, то греческая урна на постаменте, персонажи оживают, разворачивают действа то на сюжет, взятый у Боккаччо ("Изабелла"), то на более или менее собственный сюжет Китса ("Канун Святой Агнессы"), действие становится все более - как выразился С.Эйзенштейн о поэмах Пушкина "Полтава" и "Медный всадник" - "кинематографично", следует чередование крупных и общих планов, наплывы и т.д. - перед нами используются приемы искусства, о самом создании которого во времена Китса никто и не помышлял. Вещью бесконечно далекой от природы, одухотворенной статуей, венчается китсовский пейзаж. Китс создает свою собственную поэтику и свой поэтический мир, настолько сильно опережая каноны своего времени, что отчасти, быть может, становится понятно - отчего не поняли и не приняли Китса почти все его мудрые современники. Мы "не понимать" уже не имеем права. Концепция парка (верней - "сада") как проекции души (и наоборот) давно и подробно разработана, хорошо известна антитеза "французского" парка (например, Версаля), в котором зеленые насаждения прикидываются архитектурой, все подстрижено и подметено, - и "английского", прикидывающегося чуть ли не лесом в первозданном виде. "Сад Души" Джона Китса - безусловно, английский. В нем происходит все, что происходит в стихотворениях и поэмах Китса (кроме немногих, написанных на случай), в нем невозможны Монбланы байроновского Манфреда, бури кольриджевского "Морехода", Стоунхенджи вордсвортовской "Вины и скорби", в нем царит формула, извлеченная, видимо, из "Гимна интеллектуальной красоте" Эдмунда Спенсера: "В прекрасном - правда, в правде - красота", и в рамки этой формулы не подлежит вводить никакой "штурм и натиск": колоссальные масштабы неоконченного "Гипериона" свойственны не ему, а одному из главных его "учителей" - Джону Мильтону. Если поэта-романтика измерять непременно ипохондрией, перемноженной на умение вести легкую светскую беседу (как в бессмертном байроновском "Беппо"), Джона Китса, пожалуй, придется вообще романтиком не числить. Однако выясняется, романтизм бывает очень различен: его мерилом в некоторых случаях может служить как раз творчество Китса. Впрочем, к "большим масштабам" Китса все же влекло. Едва лишь выпустив в свет свою первую юношескую книгу, он уехал из Лондона, через несколько месяцев вернулся, но целый год отдал он главному, как тогда ему казалось, делу жизни: поэме "Эндимион". 8 октября 1817 года он пишет о новой поэме в письме Бенджамину Бейли: "Мне предстоит извлечь 4000 строк из одного незамысловатого эпизода и наполнить их до краев Поэзией". К середине марта следующего года поэма была закончена (именно в запланированных размерах!), месяцем позже - вышла отдельной книгой. Параллельно с окончательной шлифовкой "Эндимиона" Китс написал еще и поэму "Изабелла", словом - наставал его звездный час. О достоинствах самого крупного произведения Китса трудно говорить, коль скоро нет возможности предложить его читателям в русском переводе (кроме нескольких фрагментов). Античный миф о любви юноши Эндимиона и богини Луны Дианы, видимо, был известен Китсу в основном по его обработкам английских поэтов XVI-XVII веков - Дрейтона, Лили, Джонсона, но Китс действительно превратил "небольшой эпизод" в колоссальное полотно; в первой части поэмы главным "сюжетом" служит красота природы, во второй - чувственная любовь, в третьей - сострадание, в четвертой они чудесным образом сливаются в единое целое. Можно спорить о том, насколько Китсу удалось воплощение замысла. Критики чаще всего стараются вообще уйти от разговора об "Эндимионе", наклеить на поэму ярлык "слабой и юношеской", объявить "неудачей", в крайнем случае осторожно заметить, что об этой поэме имеются разноречивые мнения. Не имея возможности вести разговор о поэме, по сей день не переведенной на русский язык, все же надо заметить, что имя "Эндимион" каким-то образом стало в английской литературе чем-то вроде прозвища самого Китса. Оскар Уайльд, боготворивший Китса, написал о нем несколько стихотворений, а сонет, написанный по поводу продажи с аукциона писем Китса к Фанни Брон, главной его любви, стал хрестоматийным: Вот письма, что писал Эндимион, - Слова любви и нежные упреки, Взволнованные, выцветшие строки, Глумясь, распродает аукцион. Кристалл живого сердца раздроблен Для торга без малейшей подоплеки. Стук молотка, холодный и жестокий, Звучит над ним как погребальный звон. Увы! Не так ли было и вначале: Придя средь ночи в фарисейский град, Хитон делили несколько солдат, Дрались и жребий яростно метали, Не зная ни Того, Кто был распят, Ни чуда Божья, ни Его печали. (Оригинал сонета Уайльда впервые был опубликован в 1886 году, перевод, процитированный выше, и принадлежащий автору этого предисловия, - в 1976 году.) Итак, все-таки "Эндимион" - пусть не высшее достижение Китса в поэзии, но его собственное, оставленное векам поэтическое имя. Юпитер даровал мифологическому Эндимиону вечную юность. Джон Китс обрел ее сам по себе - стихами и жизнью. Весной 1818 года на небосклон европейского романтизма взошла новая планета - Эндимион. Современники, впрочем, полагали, что у планеты есть имя и фамилия - Джон Китс. Кому как нравится, верно и то и другое. Не планета скорей, конечно, а звезда, и звезда эта все-таки вписалась в великое созвездие европейского романтизма. Современный исследователь истоков "новой эры" Кристофер Бэмфорд пишет: "Казалось, романтизм возвестил наступление новой эпохи (...). Это время впору было назвать новым Ренессансом, и в каком-то смысле романтизм таковым и являлся, только на ином уровне, одновременно приближенный и к человеческому, и к небесному, в равной мере исполненный идеализма и реализма, не столь абстрактный, но более определенный. (...) Необходимо осознать, что имена, составляющие это блистательное созвездие, называемое романтизмом, - от Гердера, Лессинга, Гете, Шиллера, Новалиса, Гельдерлина, Фихте, братьев Шлегелей, Гегеля, Шеллинга - до Блейка, Кольриджа, Вордсворта, Шелли и Китса, от Эмерсона, Торо, Олькотта, Шатобриана, Гюго - до Пушкина и Мицкевича, - связаны между собою священным языком истинного "я". (...) Хотя романтизм традиционно определяется как течение, состоящее из горстки бесплотных мечтателей, - романтики, безусловно, были более чем подлинными провидцами". Как мы видим, упоминание имени Китса среди величайших писателей-романтиков ныне уже неизбежно. В конце июня 1818 года Китс проводил в Ливерпуль младшего брата Джорджа, который вместе с женой решил эмигрировать в Америку. Третий брат, Томас, к этому времени был уже болен семейным недугом Китсов - чахоткой и 1 декабря того же года умер. Впрочем, еще раньше (июнь-август) Джон Китс отправился в пешее путешествие по Шотландии и Ирландии, но 18 августа спешно вернулся в Хемпстед, ибо серьезно простудился на острове Малл; надо полагать, эта простуда разбудила туберкулез в нем самом: таково было начало конца, жить Китсу оставалось всего ничего, творить - еще меньше (чуть больше года), однако на это время приходится все самое важное, что случилось в жизни поэта: он познакомился с Фанни Брон, своей великой любовью, начал работу над поэмой "Гиперион", написал "Канун Святой Агнессы", "Ламию", драму "Отгон Великий", - и это не считая лирики. Той самой лирики, которая из его творческого наследия - всего ценней для мировой культуры. Не берусь осуждать В.В.Рогова, утверждавшего в советском англоязычном издании Китса (М., 1966), что "творчество Китса всегда является выражением душевного здоровья", - ниже Рогов пишет даже: "Пользуясь чуждой Китсу лексикой, мы вправе сказать, что по его мнению поэт - разведчик человечества на путях постижения мира", - и первое утверждение, и второе адресовались, думается, исключительно советской цензуре шестидесятых годов, которую если чем и можно было бы прошибить, так только прямой ссылкой на Ленина, который где-нибудь похвалил бы Китса; даже мнение Бернарда Шоу служило поводом к допущению в печать лишь трех или четырех октав из "Изабеллы", которые великий циник едва ли не издевательски отписал по ведомству "Капитала". Но факт печальный: лишь "Ода к осени", самая пасторальная из шести "великих од", до семидесятых годов охотно перепечатывалась советскими изданиями (благо имелись достойные переложения Маршака и Пастернака), остальные оды в печать все никак не шли. Георгий Иванов вспоминал в 1955 году в эмиграции, как Мандельштам однажды хотел напечатать "чьи-то" переводы од Китса. "Перевод оказался отчаянным", - пишет Г.Иванов. О многих переводах лирики Китса на русский язык и по сей день можно сказать почти то же, приходится выбирать лишь лучшее из наличного, а наличного - хотя диссертация Г. Г. Подольской "Джон Китс в России" (Астрахань, 1993) читается как детектив - все еще не так уж много. Может быть, Россия отметит достойным образом хотя бы трехсотлетие со дня рождения Китса? Дай Бог... 1 декабря 1818 года Том Китс, младший брат поэта, умер от чахотки, и там же, где он умер, в Хемпстеде, остался жить Джон Китс. В Рождество 1818 года произошло объяснение с Фанни Брон, - год спустя поэт обручился с ней, а когда зимой 1820 года у него открылось легочное кровотечение, предложил ей расторгнуть помолвку, - но Фанни Брон его жертвы не приняла. Год жизни Китса, проведенный до обручения с Фанни, был для него последним творческим, самым драгоценным для мировой поэзии, - напротив, в самый последний год жизни Китс писал разве что письма. Впрочем, в начале июля 1820 года вышла в свет последняя прижизненная книга Китса - "Ламия", "Изабелла", "Канун Святой Агнессы" и другие стихи". Книга представляла собою скорее плод творческих усилий друзей Китса, чем самого поэта, - завершалась она неоконченной, явно под влиянием Мильтона созданной поэмой "Гиперион", - менее тысячи строк, а поэт собирался написать вчетверо больше, иначе говоря, не меньше, чем было в предыдущем "Эндимионе". Издатели (видимо, Джон Тэйлор) приняли на себя ответственность за публикацию неоконченной поэмы, но тут же и открестились, мотивируя помещение поэмы чем-то вроде творческой неудачи, якобы побудившей автора отказаться от работы над продолжением поэмы. Китс перечеркнул в своем авторском экземпляре все строки "Предуведомления" и надписал: "Все - вранье, просто я в это время был болен". Увы, здоров Китс не был уже никогда. Врачи советовали отправиться на лечение в Италию, и, не дожидаясь промозглой английской осени, 18 сентября 1820 года Китс в сопровождении друга-художника Джозефа Северна отплывает из Англии, в середине ноября они прибыли в Рим и поселились на Пьяцца ди Спанья. Болезнь, вопреки ожиданиям, резко обострилась - Китс больше не пишет даже писем, а 10 декабря начинается долгая и мучительная агония, завершившаяся 23 февраля 1821 года, - через три дня тело поэта было предано земле в Риме, на протестантском кладбище. Восьмого июля 1822 года возле Вьяреджо утонул Шелли, единственный великий современник Китса, оценивший его талант по достоинству, уговоривший Байрона отозвать из печати грубые строки о Китсе; впрочем, и самому Байрону оставалось жить всего ничего: 19 апреля 1824 года в греческом городе Миссолонги смерть пришла и к нему. За три года вымерло все младшее поколение великих английских романтиков. Старшее поколение, "озерная школа", пережило их на много лет: Кольридж умер в 1834 году, Саути - в 1849 году, Вордсворд - в 1850 году, "ирландец" Томас Мур еще позже - в 1852 году. Вышло так, что истинная эпоха английского романтизма закончилась вместе с "младшими". Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец. Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Так писал в 1824 году (видимо, время ссылки из Одессы в Михайловское) Пушкин о смерти Байрона. Китс на его книжной полке тоже стоял, но нет ни малейшего свидетельства - прочел ли. Китса не прочел не только Пушкин. По пальцам можно сосчитать тех, кто оценил его гениальность в XIX веке, - от Шелли до Уайльда. Да и XX век не расставил акцентов по сей день: Т.С.Элиоту взбрело в голову заявить, что велик был Китс не в стихах, а... в письмах, советское же литературоведение возводило поэтическую родословную к Бернсу, "поэту-пахарю" (естественная родословная для поэта, который сам был "сыном конюха"). "...Невиноватых нет - И нет виновных", - писал по другому поводу один из лучших поэтов русской эмиграции XX века С.К.Маковский. Тем не менее Джон Китс - по крайней мере, в восприятии потомков - "выиграл игру". На его стихи пишут музыку (от Бриттена до Хиндемита), его сюжеты служат иллюстраторам (не только графикам, - он вдохновлял и прерафаэлитов на станковые формы), его, наконец, читают. Более того, сама легенда о Джоне Китсе как о поэте, жизнью и творчеством достигшем абсолютного синтеза, как о поэте-абсолюте становится кочующим сюжетом мировой литературы, - как некогда мифы об Орфее и Арионе. На полке у любого уважающего себя ценителя фантастической литературы, рядом с произведениями Эдгара По, стоит нынче трилогия Дэна Симмонса - "Гиперион", "Падение Гипериона", "Эндимион", - последний том вышел в 1996 году, и, возможно, покуда эта книга Китса дойдет до прилавка, выйдет и четвертый том - "Восход Эндимиона". Сюжет книги очень сложен, но главное в нем то, что Джон Китс через много столетий после нашего времени... оживает. Постороннему взгляду такой поворот может показаться несколько бредовым (а мнение Элиота о письмах Китса - не бред?), но в этих книгах есть и планета Китс, и города в ней носят имена героев Китса, а герой последней - Рауль Эндимион - отнюдь не персонаж Китса, он всего лишь носит фамилию, данную ему по названию родного города. Впрочем, не такая уж фантастика - астероид "Китс" давно зарегистрирован в нашей родной Солнечной системе. Так что на вопрос, заданный в эпиграфе к этому предисловию Печальным Королем Билли: "Но почему?" - есть совсем простой ответ. Потому, что это правда. Е.Витковский Стихотворения ПОДРАЖАНИЕ СПЕНСЕРУ Покинул день восточный свой дворец И ввысь шагнул и, став на холм зеленый, Надел на гребень огненный венец. Засеребрись, ручей, еще студеный, По мхам скользит ложбинкой потаенной И все ручьи зовет с собой туда, Где озеро сверкает гладью сонной, И отражает хижины вода, И лес, и небосвод, безоблачный всегда. И зимородок ярким опереньем Соперничает с рыбой, в глубине На миг мелькнувшей радужным виденьем, Сверкнувшей алой молнией на дне. А белый лебедь, нежась на волне, Колеблет арку снежно-белой шеи Иль замирает в чутком полусне. Лишь глаз агаты искрятся, чернея, И сладострастная к нему нисходит фея. Как описать чудесный остров тот На глади зыбкой светлого сапфира? С Дидоны спал бы здесь душевный гнет, Ушла бы скорбь от горестного Лира. Изведавшая все широты мира, Таких прозрачных серебристых вод Не знает романтическая лира, - Такой страны, где вечно синий свод Сквозь дымку легкую смеется и зовет. И роскошь дня объемлет всю природу - Долину, холм, листы прибрежных лоз. Он заключил в объятья землю, воду, Он обрывает куст весенних роз, Как бы сбирая дань пурпурных слез, Цветов перебирает он узоры И горд, как будто яхонты принес, Способные затмить, чаруя взоры, Все почки, все цветы на диадеме Флоры. Перевод В.Левика К МИРУ Мир! Отгони раздор от наших нив, Не дай войне опять в наш дом вселиться! Тройное королевство осенив, Верни улыбку на живые лица. Я рад тебе! Я рад соединиться С товарищами - с теми, кто вдали. Не порть нам радость! Дай надежде сбыться И нимфе гор сочувственно внемли. Как нам - покой, Европе ниспошли Свободу! Пусть увидят короли, Что стали прошлым цепи тирании, Что Вольностью ты стал для всей земли, И есть Закон - и он согнет их выи. Так, ужас прекратив, ты счастье дашь впервые. Перевод В.Левика x x x Налейте чашу мне до края, Которой душу доверяя, Я мог бы позабыть в помине, Как женщин хочется мужчине. Мои мечты - в ином полете: Пускай вино не будит плоти, Но пить хочу, как пьют из Леты, И всюду находить приметы Невидимого Идеала Тем сердцем, что перестрадало. Мне взором хочется пытливым Быть вечно в поиске счастливом. Но мне все видится иное: Лицо мне видится земное И грудь, что говорит поэту: Иного Рая в мире нету. Гляжу вокруг себя устало, Где влечь ко многому не стало, И чтенье классиков нимало Не вдохновляет, как бывало. Ах, улыбнись она мне мило, Все беды б, как волною, смыло, И, ощутив бы облегченье, Познал я "радость огорченья". Так средь лапландцев благодарно Тосканец вспоминает Арно, Так в этой Памяти влюбленной Пылать ей Солнечной Короной! Перевод Е.Фельдмана К БАЙРОНУ О Байрон! Песней сладостной печали Ты к нежности склоняешь все вокруг, Как будто с арфы, потрясенной вдруг Сочувствием, рыданья в прах упали, И чтоб они не смолкли, не пропали, Ты осторожно поднял каждый звук, Дал волшебство словам душевных мук, Явил нам скорбь в сияющем хорале. Так темной туче отсвет золотой Дарит луна, идя тропой дозорной, Так жемчугом блестит убор простой, Так жилками мерцает мрамор черный. Пой, лебедь гордый, песнь разлуки пой, Дай нам упиться грустью благотворной. Перевод В.Левика x x x В лазурь голубка белая взлетела, Звенит восторг в серебряных крылах, Так с крыльев отряхнула дольний прах Твоя душа, покинувшая тело. Она достигла светлого предела, Где, позабыв навеки скорбь и страх, Избранники в сияющих венцах Предались горней радости всецело. Теперь и ты в блаженный снидешь мир И, всемогущего почтив хвалою, Быть может, рассечешь крылом эфир, Гонец небесный, с вестию благою. Ничто не омрачит ваш вечный пир. Зачем же неразлучны мы с тоскою? Перевод В.Микушевича О СМЕРТИ 1 Да правда ли, что умереть - уснуть, Когда вся жизнь - мираж и сновиденье, Лишь радостью минутной тешит грудь? И все же мысль о смерти - нам мученье. 2 Но человек, скитаясь по земле, Едва ль покинуть этот мир решится; Не думая о горестях и зле, Он в этой жизни хочет пробудиться. Перевод Г.Подольской К ЧАТТЕРТОНУ О Чаттертон! О жертва злых гонений! Дитя нужды и тягостных тревог! Как рано взор сияющий поблек, Где мысль играла, где светился гений! Как рано голос гордых вдохновений В гармониях предсмертных изнемог! Твой был восход от смерти недалек, Цветок, убитый стужей предосенней. Но все прошло: среди других орбит Ты сам звездой сияешь лучезарной, Ты можешь петь, ты выше всех обид Людской молвы, толпы неблагодарной. И, слез не скрыв, потомок оградит Тебя, поэт, от клеветы коварной. Перевод В.Левика СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ В ДЕНЬ ВЫХОДА МИСТЕРА ЛИ ХАНТА ИЗ ТЮРЬМЫ Подумать только: в лживейшей стране Честнейший Хант был заключен в тюрьму; Душой свободен, судя по всему, Он мог парить бы птицей в вышине. Величья фаворит! Его вине Несуществующей предлогов тьму Нашли, чтоб подлость предпочесть уму. О, нет! И благородство - не в цене! Со Спенсером он мерился в мечтах, Цветы сбирая славы и любви; Он с Мильтоном взлетал во весь размах, Чтоб отыскать владения свои, Источник счастья. Кто измерил страх, Когда мертво искусство, все - в крови? Перевод В.Широкова К НАДЕЖДЕ Когда не греет хладный мой очаг И безотраден мыслей хоровод, "Глаза души" - унылый саркофаг - Лишь бренность мира видят в свой черед, - Надежда, возроди угасший пыл Легчайшим взмахом серебристых крыл! Когда в ночи брожу я, одинок, И застит мгла неверный лунный свет, - Сосет Унынье грез воздушных сок, Нахмурясь дивной Радости в ответ, - Омой листву сиянием любви, Уныния оковы разорви! Отчаянье, плод безотрадных дум, Ты сердце мнишь обителью своей Тех, кто разочарован и угрюм, - Туманом восклубясь среди ветвей. Надежда, изгони виденье прочь, Как утро, воссияв, пугает ночь. И всякий раз, когда удручена Душа печальной вестью о любимых, Надежда, светлоокая жена, Спустись на миг с высот своих незримых! Тьму разорвав, верни душевный пыл Легчайшим взмахом серебристых крыл! Когда бы мне изведать довелось Гнет близких иль возлюбленной отказ, - Не втуне сердце болью б излилось, Стихами полня полуночный час. Надежда, возроди угасший пыл Легчайшим взмахом серебристых крыл! Пусть чередою катятся года, - Достойною пребудь, моя страна! Не тенью славы будешь ты горда, Но гордым духом в злые времена. Струится из очей сыновний пыл Под легким взмахом серебристых крыл. Претят мне словеса и мишура, - Свобода хороша в простом обличье. Порфироносным пурпуром двора Закончатся и вольность, и величье. Дай лицезреть стремительный полет, Наполнивший сияньем небосвод! И, как звезда, что шлет волшебный луч, Высвечивая кромку облаков, На небо намекая из-за туч, - Избавь, Надежда, душу от оков! И, воссияв, излей небесный пыл Легчайшим взмахом серебристых крыл! Перевод О.Кольцовой ОДА К АПОЛЛОНУ В золотой стране заката Блещет роскошью чертог. Те, кто пел тебе когда-то, У твоих склонились ног. Лучезарны струны древних лир. Песнопенью вещих бардов внемлет мир. Мерно Гомер под рокот струн Рисует картины давней войны. И, теплея, западный ветер-ворчун Никнет средь тишины. Когда замирает последний трубный глас, Душа рапсода глядит из прозревших глаз. Новая песнь наполняет гулкий храм, - Эхо иных эпох доносит Марон. Дух потрясая, к горним несет мирам. Скорбным звучаньем каждый заворожен. Дотлел погребальный костер, обряд печальный свершен. Благоговейны небеса, Молчанье низошло. Мужи, склонив чело, Стоят, потупив очеса, Покуда Мильтона не отгремел раскат И обновленный свет не просиял стократ. Ты водишь Мастера пером, Страстями полня мир. И слов бесценным серебром Играет бард - Шекспир. Стихами души смертных взяв в полон, Подобно лебедю, с небес пророчит он. Вступает Спенсера труба, Торжественностью пробуждая дол. И в каждой ноте - ворожба, Безгрешности сияет ореол. Эолова арфа вливает в сердца благодать. И трепетный ветер касается струн опять и опять. Тассо свежее дыханье В сладком воздухе парит. На крылах Воспоминанья Юность входит в круг харит. Чуткие струны поэту поют в унисон. Грезит душа, погруженная в дивный сон. В сопровождении сестер Объединяешь Ты сей хор. О, душу напои! И птиц немолчных голоса, И в зыбких сумерках леса, - Поэтов Бог, - Твои! Перевод О.Кольцовой ГОДОВЩИНА РЕСТАВРАЦИИ КАРЛА II Написано 29 мая при звоне колоколов Безумный Альбион! Не успокоим Мы совесть этим колокольным боем. Мне слух терзает он. Для патриотов он всего постыдней: То звон по Вейну, Расселу и Сидни, То похоронный звон. Перевод В.Васильева К НЕКИМ МОЛОДЫМ ЛЕДИ Что пользы разгадывать тайны природы, Когда, сбитый с толку, теряю ваш след! Когда неподвластны стихи-сумасброды, Где некогда Цинтию славил поэт! Но все же, скитаясь по горным отрогам, Я в сердце лелею беседы часы, - Так свет в хрустале преломляется строгом, Дробясь в щедрых каплях цветочной росы. Что медлите так, в лабиринте блуждая, Что смолкли, свое восхищенье тая, - Манит вас мерцание лунного края Иль внемлете трели ночной соловья? Вот утро в цветах пробуждается сонных, Вдоль берега моря вы держите путь. Дар, скрытый до срока в глубинах бездонных, Решила пучина морская вернуть. Вручи мне, серебрянокрылый посланник, Волшебную гемму небесной резьбы, Иль слушал бы я, недостойный избранник, В честь Тай переливчатый голос судьбы, - Душа не была б очарована боле, Чем щедрым подарком любезных подруг, Той раковиной в золотом ореоле, Что море на берег вам вынесло вдруг. С подобным блаженством что может сравниться! (Счастлив, кто изведал восторженный миг), - Мгновенье, которое длится и длится, И души беседу ведут напрямик. Перевод О.Кольцовой НА ПОЛУЧЕНИЕ ПРИЧУДЛИВОЙ МОРСКОЙ РАКОВИНЫ И РУКОПИСИ СТИХОТВОРЕНИЙ ОТ ТЕХ ЖЕ МОЛОДЫХ ЛЕДИ Ужели кристалл чище горного льда Тебе подарили голкондские недра? Так радужной дымкой сияет вода, Игрою колибри расцвечена щедро. Ужели ты держишь и кубок златой, Наполненный пенною влагой до края, Украшенный дивно резьбою витой, Где ловит Армиду Ринальдо, играя? Ужели он твой - конь горячих кровей? Ужели мечом ты владеешь по праву? Твоя ли труба так поет средь ветвей? Щитом Бритомартис снискал ли ты славу? И что за цветами расшитая ткань С плеча твоего ниспадает небрежно? Быть может, то феи волшебная дань - Иль знак, что сей даме ты служишь прилежно? О доблестный рыцарь! Сколь щедры дары, Которыми юность тебя наделила! В ответ пред тобой расстилаю миры, Где я - властелин, были б только чернила! Чудесная сказка про цепь и венок Сложилась из тонко начертанных знаков. Причастный поэзии - не одинок. Для чутких сердец сей закон одинаков. То эльфы соткали незримый покров, Где скорбь Оберона витала над чащей. Покинут Титанией, горек, суров, Стенал Оберон над округою спящей. И вторила лютня напевам души, Аккордам внимала в ночи Филомела. И духи небес затаились в тиши, Роса, со слезами мешаясь, горела. Под пологом этим отныне всегда Звучать будут струн неземных переливы. Над музыкой сердца не властны года, И живы в душе Оберона призывы! В минуты, когда возвышается дух, Пред розой главу преклоню изумленно. Волшебную сказку, звучащую вслух, Лишь эхо нашептывать будет влюбленно. Прощай, славный Эрик! Сколь щедры дары, Которыми юность тебя наделила! В ответ пред тобой расстилаю миры, Где я - властелин, были б только чернила. Перевод О.Кольцовой К ЭММЕ О, вслушайся, - Флора вздохнула глубоко И роза открыла прелестное око. Дыханья вечернего чист аромат, В наряде лучистом блистает закат. Давай устремимся к укромным полянам, В тенистые чащи, где в сумраке пьяном От пения фей чуткий воздух дрожит И сильф над закатным сияньем кружит. Когда же тебя одолеет истома, На ложе из трав отнесу невесомо. Присяду в изножье, любовью дыша. В нежнейших словах изольется душа. Столь тих будет шепот, что ненароком Поддашься Зефира игривым урокам. В объятьях моих очнешься от грез, Внимая тем клятвам, что я произнес. Зачем упускать все блаженство мгновенья, Подобно глупцам, что бегут наслажденья! Даруй мне улыбку и легкой рукой Смятенное сердце мое успокой. Перевод О.Кольцовой ПЕСНЯ Мелодия "Юлия - малиновке" Побудь, побудь со мною, птах, Позволь взглянуть в горящий глаз, Как плещет хвост во весь размах И для полета клюв как раз. Побудь, и я скажу потом: Твой взлет большим искусством стал; Твоим оброненным пером Свои я думы записал. Когда дарует ночь росу И солнце летнее горит, Ты держишь песню на весу, Спасаешь счастье от обид. Как в темноте горит твой взгляд, Тая преодоленье бед, И тоны сладостных рулад Звучат предвестием побед. Когда отменит шторм полет И будет рушиться любовь, Твой голос дальше позовет И вспыхнет радость в звуках вновь. Слова любви вернее нот Объединят в довольстве нас, И вновь улыбка расцветет На месте слез и злых гримас. Перевод В.Широкова АХ, ЖЕНЩИНА! КОГДА ВГЛЯЖУСЬ В ТЕБЯ I Ах, женщина! Когда вгляжусь в тебя, То гордую, то ветрено-простую, Ребячливо-смешливую, взыскую Лишь света, что рождает сам себя; Возможно ль жить, всем сердцем не любя: Дух воспаряет в пустоту глухую, И все-таки я снова протестую: Ты так добра и так нежна, грубя. Любить всевечно и любимым быть; О, небеса! Отчаянно сражаться Готов я, даже лоб готов разбить - Подобно Калидору, - может статься, Как Рыцарь Красного Креста - добыть Победу, - но с тобою не расстаться. II Глаз хризопраз, и лес волос, и шея Фарфоровая, и тепло руки - Единство их рассудку вопреки Тебя моложе делает, нежнее. О, небеса! Какой здесь вид! Шалею, Нельзя не восхититься, до тоски Нельзя не озвереть - две-три строки Я подарить потом тебе сумею. Но как же ненасытен я с тобой: Твоей улыбке не страшна остуда - Знак острого ума, любви святой; Меня не запугают пересуды; Мой слух распахнут настежь, Боже мой, Твой голос я ловлю: ах, что за чудо! III О, кто б забыл ту сладость, что досталась? Кто, честно глядя, впрямь бы смог забыть? О, Боже, блеет агнец, хочет жить, Мужской защиты просит. Ваша жалость Ей, агнцу, справедливо в дар досталась; А если кто-то хочет погубить, В руины чудо-замки обратить, Тот - негодяй. По правде, даже малость Вниманья милой радует, когда Я слышу пальцев легкое касанье Иль вижу, как в окне горит звезда, Я чувствую: то - знак ее вниманья, Цветок из рук ее, в ручье вода; Лишь вырви нить - и рухнет мирозданье. Перевод В.Широкова x x x Пусть, Одиночество, с тобой сам-друг Мне жить, но не в ущельях улиц тесных. В обсерваторию стремнин отвесных Поднимемся и поглядим вокруг. Там зыбь кристальная, цветущий луг - С ладонь - видны меж склонов многолесных. Мне быть бы стражем средь шатров древесных! Как резвые прыжки оленьи вдруг Спугнули с наперстянки рой пчелиный - Следил бы я с тобой в лесной глуши. Но столько прихотливых дум в картины Словесные вмещает ум невинный, Что сладостней всего, когда в тиши Беседуют две родственных души. Перевод В.Потаповой ПОСЛАНИЕ ДЖОРДЖУ ФЕЛЬТОНУ МЭТЬЮ Стих - это чудо вечное, живое, Но братство через песню - чудо вдвое. Я, милый Мэтью, вспомнить не сумею Судьбы прекрасней, радостей полнее, Чем те, что отмечают нас, когда мы Трофей возводим музам нашей драмы Усильем общим. Братья и поэты, Мы этим единением согреты, И любит сердце, чуя в упоенье Возвышенность, величье, исцеленье. Поэзии пространство шаг за шагом Осваивать с тобой я счел бы благом, И с радостью я пел бы, гимнам вторя, Что раздаются в Сицилийском море Среди гондол скользящих, легких, дальных На склоне дня, в лучах его прощальных, - Но не смогу. "Лидийские картины" Не для меня: гнетут заботы ныне, И часто я гляжу со страхом в небо, Боясь там утром не увидеть Феба, Аврору не увидеть на рассвете, Наяд, что в речке плещутся, как дети, В лучах луны - паренье серафима, - Все то, что было нам с тобою зримо: Росу, что ночью с мяты и с морошки Смахнула фея шаловливой ножкой, Летя домой с таинственного луга, Где танцевали эльфы всей округи И чинно завершали праздник яркий, Пройдя под лунной триумфальной аркой. Противна музе городская смута. Будь я при ней хоть каждую минуту, Она сбежит, она не даст мне рая Среди противоречий и раздрая. О девушке мечтаю с добрым взглядом. Как хорошо мне было б с нею рядом Там, где безлюдно, там, где романтично, Где множество цветов и где обычно Дубы стоят, что помнят, как преданья, Старинные друидов волхвованья; Где над рекой ракитник темнолистый К воде спускает золотые кисти И, к кассии склоняясь благовонной, Вплетает в кисти белые бутоны; Где в чаще леса звонкие кантаты Выводят соловьи замысловато; Где меж стволов - подпор ветвистой кровли - Постель я из фиалок приготовлю; Где в звездочке душистой первоцвета Пчела гудит и возится все лето. Кто этой благодатью недоволен, Тот и душой, и телом тяжко болен. Ты это место укажи мне, Мэтью, Коль что-нибудь имеешь на примете. Там с девушкой, с тобой уединенно Читали б мы друг другу Чаттертона. (Четыре духа волею Шекспира Ввели его в предел иного мира.) Мы вспомнили б о тех с благоговеньем, Кто жил, воюя с общим заблужденьем. Ты, помянув бы Мильтона слепого, В отчаянье пришел от зла людского И ненависти к гению, чьи крылья Людей хранят, как могут, от всесилья Великих бедствий. Вспомнили бы дале Мы тех, что в битве за свободу пали, - Альфреда, Телля. Мэтью, мы едва ли Забыли бы, беседуя с тобою, Уоллеса, народного героя. На север глядя, погрузившись в думы, О Вернее, Мэтью, пролили б слезу мы. Без девушки и без тебя мне, ясно, Дразнить скупую музу - труд напрасный, Но для твоей, о Фельтон, славы громкой Готова муза "свет пролить в потемки". Ты был цветком, что рос под небосклоном, Соседствуя с ключом незамутненным, Откуда били песни; утром рано Сюда пришла невинная Диана И, с радостью приветствуя светило, Ему тебя на память подарила, Отняв тебя у почвы плодородной И опустив тебя в ручей холодный. О том, как стал ты золотою рыбкой, По воле Феба, в этой влаге зыбкой, Ты не сказал; ты сохранил в секрете, Как лебедем предстал на белом свете И как впервые в этом состоянье Обрел ты человека очертанья, Как в странствиях своих возвел в обычай Ты смену воплощений и обличий, Как был с наядой в отношеньях дружных И пищу брал из рук ее жемчужных. Перевод Е.Фельдмана x x x Ах, живи ты в век старинный, Рассказал бы свиток длинный О глазах твоих немало, Как они, мой друг, бывало Танцевали менуэты В храме радости и света, И воспел бы, как заслуги, Летописец брови-дуги, Каждую из коих лестно С полосой сравнил небесной Или же с пером вороны, От случайного урона Павшим на снежок пушистый; Темный волос твой волнистый Уподобил чемерице, Той, что аркою клонится, Где в обилье завиточков Угнездилась тьма цветочков (Долу столь же величаво Клонятся другие травы. В их изгибе есть приметы Очертанья всей планеты); Речи б уподобив меду, Выявив твою породу Через тонкие лодыжки, Пояснил, - не понаслышке Знаешь фей ты, ибо ловко Охраняешь их, плутовка: Даже фейному мальчонке Не найти своей девчонки, Разве только в час, когда ты, Дев оберегая свято, Доставляешь в день лучистый Их к воде кристально чистой. Появись ты в древней были, Десять Муз мы б ныне чтили. Рангом хочешь, может статься, Выше Талии считаться? Уважаю дух новаций: Стань четвертою из Граций! В чем же в рыцарскую пору Ты могла б явиться взору? Ах, по моему понятые, В длинном, серебристом платье Ты б на людях появлялась, Где б надежно прикрывалась Грудь кирасой золотою, И не мог бы грудью тою В страсти нежной, в страсти томной Насладиться взор нескромный. Локон твой под шлем могучий Прятался б, как солнце - в тучи, И волной беломолочной Ниспадал султан бы, точно Лилии с бесценной вазы. Столь приятен был бы глазу И скакун твой величавый, Гордый рыцарскою славой И блестящим одеяньем, Сходным с северным сияньем. По-мужски мечом владея, Ты, убив волхва-злодея, Ложь убила бы и с нею - Огнедышащего змея. Впрочем, ты колдунья - тоже, А своим вредить негоже, - Ни волшебникам, ни гадам, Что убить способны взглядом. Перевод Е.Фельдмана К *** Будь я красавцем, долетел бы стон Сквозь ухо перламутровое эхом До сердца твоего, назло помехам, И был бы я за пыл вознагражден. Но я не рыцарь доблестных времен, И грудь мою не облекать доспехам, Не пастушок блаженный, нежным смехом Пастушке говорящий, что влюблен. И все ж твержу: "Ты сладостна!", я брежу: "Ты слаще сицилийских роз медовых В хмельной росе, поящей допьяна!" Я редкостной росой уста разнежу И под луной нарву цветов пунцовых - Мне колдовскую силу даст луна. Перевод А.Парина ПОДРУЖКА, КРУЖКА И ТАБАКУ ПОНЮШКА Тащи веселую подружку мне, Тащи вина большую кружку мне И табаку тащи понюшку мне. Коль можешь, дай всего до ста точно. Быть может, я скажу: "Достаточно!" Но нет - смолчу в моей обители Вплоть до пришествия Спасителя. Недурно было б так устроиться С тобой, возлюбленная Троица! Перевод Е.Фельдмана ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ Опыт О рыцарях рассказывать я стану. Перед глазами - белые султаны. Не чопорны они, не современны, Но грациозны - необыкновенно. Не то что смертных дерзкая отвага, Но даже волхвованья Арчимаго Изящества не сообщат им боле; Как будто горный ветер на приволье Резвится и приходит отовсюду, Чтобы для нас устроить это чудо. О рыцарях рассказывать я стану. Мне видится копье: то утром рано Выходит рыцарь; дева молодая, От холода едва не умирая, Застыла у зубца старинной башни. Она в слезах: за милого ей страшно. Подчеркивает платье каждой складкой, Что ей сейчас и горестно, и сладко. Когда в походе рыцарь притомится, Он в озере прозрачном отразится. У ясеня приляжет на полянке, Где рядышком гнездятся коноплянки. Ах, опишу ли облик я жестокий, Когда встает герой железнобокий, Тряся копьем, сдвигая гневно брови, И рвется в бой, и жаждет вражьей крови? Ах, опишу ли я, как рыцарь гордый Выходит на турнир походкой твердой, И зритель замирает, восхищенный, При появленье чести воплощенной? Боюсь, что нет: увяли, отлетели Стихи, что распевали менестрели, Чей и теперь таится дух великий В развалинах и лиственнице дикой. Когда закончен пир, допито зелье, Кто вам опишет буйное веселье? Кто вам опишет ожиданье боя Под сенью стен, украшенных резьбою? Кто вам опишет зрелище сраженья? Кто вам отыщет средства выраженья? Я вижу зал; в нем юные девицы; Мне явственны их радостные лица, Мне явственны их сладостные взгляды, Что светятся, как ясные плеяды. Да, все-таки рассказывать я стану О рыцарях, об их суровом стане. Как возродиться смогут здесь иначе И воин, и скакун его горячий? Твое, о Спенсер, и лицо мне мило: Оно прекрасно, как восход светила, А сердце просто прыгает от счастья, Когда твое я чую соучастье. Я твой венец, при всем его изыске, Воспринимаю по-земному близко, И я тогда не чувствую смущенья, Когда в своем горячем обращенье Твой кроткий дух прошу я о подмоге, А дух в тревоге Из-за того, что некто вздумал тоже, По глупости, сумняшеся ничтоже, Либертаса пройти дорогой торной. Либертас подтвердит: в мольбе покорной Я, бард, с благоговеньем постоянным, Испуганный своим же дерзким планом, Пройду свой путь; ты согласишься, внемля. Я лягу отдохнуть; увижу землю, Ее восход, закат, и свет, и тени, И всей природы буйное цветенье. Перевод Е.Фельдмана КАЛИДОР Фрагмент Сэр Калидор плывет по водной глади, Гребя веслом и с восхищеньем глядя На вечер безмятежно-молчаливый, Что покидать не хочет мир счастливый. Сегодня ночь наступит с опозданьем, И, светлым наслаждаясь мирозданьем, Сэр Калидор душою отдыхает, И боль обиды в сердце затихает. Он тихо правит к берегу; растенья Сулят покой и умиротворенье. Там, где трепещет зелень окоема, Царит истома. За ласточкой, резвуньей вилохвостой, И зорким взглядом уследить не просто: Зигзаги, петли... Вот, всерьез иль в шутку, Она в воде купает крылья, грудку. Круги расходятся, и гребень фронта Слабеет, не дойдя до горизонта. Челн двигается, словно бы крадется: Вода вокруг почти не шелохнется. Здесь озеро с размахом небывалым Задернуто лилейным покрывалом. Цветы мечтают о росе небесной. Поблизости есть островок прелестный, Откуда этот уголок чудесный Весь виден. Полоса береговая Вползает, очертанья изгибая, В густой туман; вдали синеют горы. В ком сердце есть, не отвращает взоры, Которые, куда вы их ни бросьте, Природа ловит, приглашая в гости. Приветствуя края, где все знакомо, Себя наш рыцарь чувствует, как дома. Уходит солнце, скатываясь книзу, И дарит флоре золотую ризу. Чирикая сквозь лиственные складки, В них сойки без конца играют в прятки. Старинный замок чахнет одиноко И не клянет безжалостного рока Из гордости. Здесь ели шишки мечут, Угадывать пытаясь, чет иль нечет. Плющ на стене церквушки крестоглавой. Там голубок в окне курлычет бравый. Он чистит перья, он в стремленье бурном Покрасоваться в облаке пурпурном. На озере пятном лежит нерезко Тень острова. Сквозь сумрак перелеска Виднеются щавель и наперстянка; Там дикий кот гуляет на полянке; А там стволы березок серебрятся; А там густые травы шевелятся Вдоль ручейка. Сим чудом и красою Сэр Калидор заворожен. Росою Цветы покрылись на вершине горной. Но чу! Вдали слышны сигналы горна, И рыцарь обращает взор к лощине, И белых скакунов там видит ныне, И видит он друзей, что сердцу милы. Челн сталкивая в воду что есть силы, Он прочь плывет от песни соловьиной, И от семьи уснувшей лебединой, И, думая о предстоящей встрече, Еще он здесь, но дух его далече. Он правит к мысу, к каменной громаде Дворцовых стен; здесь в персиковом саде Пчела не вылетает на природу. По лестнице, что сходит прямо в воду, Сэр Калидор, расставшись тут же с лодкой, Наверх взбегает легкою походкой, Спешит, небрежно открывая створы, Минуя залов гулкие просторы И коридоры. Ах, звуки, что несутся в изобилье, Лазурные распластывая крылья, Блестя глазами, - не отрадней все же, Чем звон копыт. Во двор бежит он. Боже! Миг - и должна решетка опуститься, Но кони пролетели, словно птицы, И тем спасли от гибели ужасной Наездниц юных. Калидор прекрасный Целует руки. Девушки в одышке. Дрожат от напряженья их лодыжки. Он хочет им помочь сойти на землю. Те, чувству внемля, Смущаются, но он смущен поболе, И потому он медлит поневоле. Но вот, сходя, они склонились к холкам. Росу ли, слезы, сам не зная толком, Он чует на щеке, прильнувши к даме, Благословив дрожащими губами И взором, полыхающим от страсти, Такое счастье. Несет ее; с плеча его свисает Рука, чудесней коей не бывает, Что с кассией поспорит белоснежной, И рыцарь юный, трогательный, нежный Горячею щекой ласкает руку. Он все отдаст за эту боль и муку... Но оклик сэра Клеримонда разом Соделал ясным помутненный разум, И рыцарь, на земле очнувшись грешной, На землю леди опустил неспешно; И новым чувством он обогатился, И он с хвалою к небу обратился, И он челом коснулся рук любимых, Способных исцелять неисцелимых, Он причастился рук волшебных леди И приобщился к Славе и к Победе! Горел огонь; стекались гости к дому. Там, гладя гриву другу вороному, Присутствовал и некий знатный воин, Лицом и статью лучших слов достоин. Сравниться мог плюмаж его богатый Лишь с ягодой рябины горьковатой Иль шапочкой Меркурия крылатой. Оружие его блистало мелкой Искусной, прихотливою отделкой И внешне никому не говорило О том, каким оно тяжелым было. Такою оболочкой интересной Мог на земле блистать и дух небесный. "Сэр Гандиберт - наш лучший цвет, без спору!" - Сэр Клеримонд промолвил Калидору. Гость замечает истинную радость И привечает искренность и младость, Святую жажду подвигов и битвы, Лелеемую с детства, как молитвы. (Известно было: Калидор порою, и занятый любовною игрою, С восторгом все поглядывал, бывало, На гостя, на изящное забрало.) При свете, заливавшем зал гостиный, Мерцали кольца, лезвия, пластины. Затем сошлись в отдельном помещенье. О, леди были в полном восхищенье От зелени, что там по стенам дома Ползла вокруг оконного проема. Сняв тяжкое стальное облаченье, Сэр Гондиберт вздохнул от облегченья. Меж тем сэр Клеримонд, сидевший рядом, Обводит всех спокойным, добрым взглядом. Сэр Калидор... Он замер в ожиданье: Он явно хочет выслушать преданье О рыцаре, что, воспротивясь року, Урок преподал скверне и пороку И даму спас от козней лиходея. Как будоражит юношу идея! Целует руки женщин он в волненье. Те смотрят на него в недоуменье, Но скрытое становится им видно, И все над ним смеются необидно. Чуть веет бриз от леса и от речки. Чуть изогнулось пламя длинной свечки. А как поет ночная Филомела! Как пахнет липа! С дальнего предела Летит сигнал, рожденный в тайном роге. Луна одна гуляет на дороге. И счастливы здесь рыцари и леди, Что в долгой, обстоятельной беседе Встречают ночь. Чу! Слабое гуденье: То Веспер начинает восхожденье. Пусть мирно спят... Перевод Е.Фельдмана x x x Тому, кто в городе был заточен, Такая радость - видеть над собою Открытый лик небес и на покое Дышать молитвой, тихой, точно сон. И счастлив тот, кто, сладко утомлен, Найдет в траве убежище от зноя И перечтет прекрасное, простое Преданье о любви былых времен. И, возвращаясь к своему крыльцу, Услышав соловья в уснувшей чаще, Следя за тучкой, по небу скользящей, Он погрустит, что к скорому концу Подходит день, чтобы слезой блестящей У ангела скатиться по лицу. Перевод С.Маршака x x x Мне любо вечером в разгаре лета, Лишь ливни злата запад обольют И гнезда облака себе совьют На зыбках ветерков, с тщетою света Душой проститься и укрыться где-то От мелочных забот, найти приют В душистой чаще, где не ходит люд, - Мне сердце оживит услада эта. В колодец дум спокойных опущусь О Мильтоне, о Сидни в гробе хладном, И созерцать их лики дух мой станет; И на крылах Поэзии взовьюсь, И, может, волю дам слезам отрадным, Когда печаль напевная нагрянет. Перевод А.Парина ДРУГУ, ПРИСЛАВШЕМУ МНЕ РОЗЫ Я полем шел - в тот час стрясают птицы С зеленых кровель гнезд алмазный сор И воинство, спеша в дневной дозор, Велит щитам помятым распрямиться. И вдруг природа знак дала раскрыться Долинной розе, что своих сестер Опередила и сладила взор, Как жезл в руках Титании-царицы. Мой нюх был сыт, расхожий аромат Садовых роз ему претил - и что же? - Ты роз прислал - я радостью объят, И у меня мороз пошел по коже. Их голоса чуть слышно говорят О мирной радости, о дружбе нерасхожей. Перевод А.Парина МОЕМУ БРАТУ ДЖОРДЖУ Я в чудеса земли влюблен давно: Вот солнце утром, наподобье птицы, Пьет с листьев слезы. Вот небес десница Колышет лавров тонкое руно. Вот океан - лазурное сукно, Его суда, пещеры, страхи, лица И глас таинственный, в котором мнится Все то, что есть и будет нам дано. И ныне, Джордж, пока пишу, дивясь, Диана из-за облачной преграды Глядит так робко, будто бы боясь Раскрыть свои полночные услады. Но разве может с мыслию твоей Сравниться чудо неба и морей? Перевод В.Лунина ПОСЛАНИЕ МОЕМУ БРАТУ ДЖОРДЖУ Я пережил унылых дней немало. Не раз меня тоска одолевала, И мозг тупел от скуки небывалой, И был я глух к небесному хоралу. В туманные я вглядывался дали, Где молнии резвились и сверкали. К земле склоняясь, погружаясь в травы, Я ждал явленья мысли величавой; Но под шатром багряным небосклона Не слышал я мелодий Аполлона, И с огорченьем видел я, как, тая, Тускнела в небе лира золотая; И зря внимал я медоносным пчелкам: Я сельских песен не усвоил толком. Я чувствовал, что взгляды женщин милых, И те воспламенить меня не в силах, И не воспеть мне на моих страницах Ни рыцарей, ни дам прекраснолицых. Но те, что к лаврам столь неравнодушны, Бывают недоступны жизни душной, Когда, одну поэзию приемля, Они отвергнут воздух, воду, землю. (Либертасу поведал Спенсер это. Я верю гениальному поэту.) Когда Поэт в иных витает сферах, Он видит небо в юных кавалерах На белых скакунах, при всем параде, Что рубятся друг с другом шутки ради. Их вылазку и бой во вражьем стане Мы молнией считаем по незнанью, И лишь Поэт в своем особом раже Услышит горн их крепостного стража. Когда ворота распахнут широко И всадники мелькнут в мгновенье ока, Поэт успеет разглядеть в проеме Веселый пир, царящий в славном доме, Красавиц, пляшущих неутомимо, Что могут сниться только серафиму, И кубки, и вино, что в них искрится, Как в вихре солнца яркие частицы, Где струи падают, по всем приметам Подобные сгорающим кометам. Цветы в саду - в количестве несметном, Но их не рвать обыкновенным смертным. Здесь Аполлон считается с угрозой: Поэт всегда в жестоком споре с розой. Фонтаны бьют и смешивают струи, Сливаясь в обоюдном поцелуе, Стекая грациозно и картинно, Как ручейки по плавникам дельфина, Когда он подплывает стороною, Своим хвостом играя над волною. Все это тот с восторгом наблюдает, Кого воображенье распирает. Не он ли подставляет, увлеченный, Вечерним бризам лоб разгоряченный? И не его ль и все его таланты Притягивают звезды-бриллианты? Не он ли покорен луною нежной, Что в облаках - в сутане белоснежной - Торжественно плывет в ночном просторе Монашкой милой в праздничном уборе? Конечно, он, чьи зорко видят очи Все буйства и секреты каждой ночи. Случись когда, что сам их подгляжу я, Тебя рассказом, брат, заворожу я. Чем в этой жизни барды ни богаты, Вознаградят потомки их трикраты. Когда косая топчется в передней, О чем Поэт мечтает в миг последний? "Когда истлеет низменное тело, Мой дух достигнет высшего предела, И мир постигнет суть моей работы, И за мечи возьмутся патриоты. Моих стихов суровые набаты Поселят страх под сводами сената, И мудрецы, об истине радея, В свою мораль внесут мою идею, Воспламенясь моими же стихами, А я, сходя с небес, раздую пламя. Мой лучший стих, мой самый стих удачный, Послужит гимном деве новобрачной. Однажды майской утреннею ранью, Устав плясать, рассядутся селяне Вкруг девушки какой-нибудь прелестной, Объявленной здесь королевой местной, И цветик белый, пурпурный и красный Они вплетут в венок ее прекрасный, Поскольку белый с красным непреложно Здесь символ всех влюбленных безнадежно. Букетиком лежат посередине Фиалки на груди ее невинной. Она стихи читает; томик скромный Переполняет радостью огромной Сердца селян, скрывающих волненье Под сдержанные крики одобренья. В стихах - надежды, страхи и невзгоды, Что испытал я в молодые годы. Браслет жемчужный ярко-ярко блещет, Горит, переливается, трепещет. Иду я к детям с песней колыбельной. Да будет свят покой их беспредельный! Я говорю прости холмам и ниве, - Их размывает в дальней перспективе, - И быстро восхожу к вершинам горным, Дивясь пространствам диким и просторным. Прекрасный мир, я, смело духом рея, Твоих сынов и дочерей согрею Своим стихом!" - Ах, друг и брат мой, ныне, Когда б я укротил мою гордыню Для радостей обычных, то, предвижу, Я стал бы людям и милей, и ближе. Иные мысли - сущее мученье, Но боль мне приносила облегченье, И счастлив был я - найденному кладу Душа и то не столь была бы рада. Моих сонетов публика не знала, Но ты их знал - мне этого хватало. Я на траве недавно, брат, валялся, Любимому занятью предавался: Писал тебе письмо, и в те мгновенья Лицом ловил я ветра дуновенья. Вот и сейчас лежу я на утесе, Примяв цветы. Мой великан вознесся Над океаном. На мои заметки Светило сквозь траву бросает клетки. Овсы - налево. Затесавшись в злаки, Нелепо среди них алеют маки. Их цвет напоминает о мундире, Весьма непопулярном в штатском мире. Направо - океан. На лоне бурном Зеленый цвет соседствует с пурпурным. Вон парусник несется, словно птица; От водореза пена серебрится. Там - жаворонки в гнездах копошатся, Там - чайки беспокойные кружатся; Садятся на волну они порою, Но на волне им тоже нет покоя. А запад, разрумяненный закатом, Напоминает: попрощайся с братом. Повторного не жду напоминанья. Шлю поцелуй воздушный. До свиданья! Перевод Е.Фельдмана ПОСЛАНИЕ ЧАРЛЬЗУ КАУДЕНУ КЛАРКУ Ты видел, Чарльз, как лебедь грациозный Плывет порой, задумчивый, серьезный, Плывет бесшумно, словно луч нетленный, Идущий к нам из глубины вселенной. Порой он крылья распахнет просторно, Красуясь перед Нимфою озерной, И капельки, сверкающие в ряби, Как драгоценность, вытащит из хляби. В гнездо несет он капельки-алмазы, Чтоб медленно их выпить, а не сразу, Но все же сохранить не может птица Ни на мгновенье влажные частицы. Причиною тому - их быстротечность. Они - как время, канувшее в вечность. В реке Поэзии и я немало Сгубил, как лебедь, времени. Бывало, Весло разбито; паруса провисли; Ни ветерка; бесцельно бродят мысли; Вода меж пальцев, исчезая, блещет... Увы, меж них алмаз не затрепещет! И я прервал на время переписку. Но ты не обижайся, друг мой близкий: Твой слух привык к классическим канонам, - Зачем тебе общаться с пустозвоном? Попробовав напитки Геликона, Мое вино ты вряд ли благосклонно Отведаешь: к чему ходить в пустыню, Бесплодную и полную унынья, Тебе, который Байи видел виды, Где отдыхал под музыку Армиды И где читал бессмертного Торквато, Редчайших роз вдыхая ароматы, Тебе, который у потока Маллы Дев белогрудых приласкал немало? Бельфебу наблюдал ты в речке чистой, Ты видел Уну в чаще густолистой И Арчимаго, - рябью серебристой Он любовался; всей душою страстной Он предан королеве был прекрасной, Титанию он зрил на тропах тайных, Уранию - в дворцах ее бескрайных. Либертас наш, водя его по бору, Возвышенные вел с ним разговоры, И сам ты слушал умиротворенно, Как пел Либертас славу Аполлону, Как пел он о летящих эскадронах, О женщинах заплаканных, влюбленных, О многом, что мне прежде и не снилось. Так думал я; ползли и торопились За днями дни - без веры, без надежды: Мое перо - увы, перо невежды. Когда б я мог, я посвятил бы строки Тебе, мой друг, за первые уроки Того, как можно сделать стих свободным, Величественным, сжатым, благородным. Цитировал ты Спенсера пространно, - Там плыли гласных птичьи караваны, - И Мильтона читал, - в поэме были Покорность Евы, ярость Михаила. Кто мне, входившему в литературу, Открыл сонета строй и партитуру? Кто объяснил мне свойства оды пышной, Что, как Атлас, крепчает ношей лишней? Кто доказал, что эпиграммы жало Разит верней, чем лезвие кинжала, Что эпос - царь, который миру внемлет И, как кольцо Сатурна, мир объемлет? Ты, Клио показав мне без покрова, Долг патриота указал суровый, Поведал об Альфреде и о Телле, О Бруте, что свершил благое дело, Убив тирана. Что б со мною стало, Когда б не ты? Бесцветно и устало Воспринял бы в душевном нездоровье Я этот мир, наполненный любовью. Смогу ли я забыть благодеянья? Смогу ль оставить их без воздаянья? О нет! Стихами угоди тебе я, От радости б катался по траве я. Я издавна одну мечту лелею: Что ты, о времени не сожалея, Меня прочтешь - страницу за страницей. Пришел мой день. Так пусть же он продлится! Я несколько недель не видел шпили, Что воды яркой Темзы отразили,