то есть написать к нему продолжение. Вряд ли весть об организации какого-нибудь нового издательства для взрослых вызвала бы такую бурю вопросов, ожиданий и надежд, какая поднялась среди школьников всего нашего Союза после письма М. Горького. ^T3. ЧИТАТЕЛЬ ИЗ КАЛГАСА ^U Но вспомним наше собственное детство. Разве в 12-13 лет мы не были такими же яростными и жадными читателями? Разве мы не собирали любовно из года в год все романы Купера, все повести Жюля Верна? Да, конечно, и мы любили книжки, и, пожалуй, не меньше любили, чем нынешние ребята. Я отлично помню своих сверстников, читавших и сидя, и лежа, и в постели, и на "империале" - на верхушке конки. На память о нашем отроческом чтении мы с тринадцатилетнего возраста носим очки. Но много ли нас было? Все мы, посетители библиотек и собиратели библиотечек, были либо детьми интеллигентов, либо теми самоучками, которые добирались до книги с трудом и глотали ее урывками - за прилавком, у столярного верстака, перед швейной машиной. А все то, что было выше и ниже этого тонкого читательского слоя, никак не могло быть названо по-нынешнему "библиотечным активом". В кадетских корпусах и в институтах благородных девиц к заядлым любителям чтения зачастую относились неодобрительно. Чтение портило карьеру и фигуру. Мальчикам из мясных и зеленных лавок было не до чтения и, во всяком случае, не до литературы. А деревня была попросту неграмотна. Нужна была революция для того, чтобы читатель завелся у нас в каждой железнодорожной сторожке, в любом сезонном бараке - всюду, где только есть дети. Новый читатель пишет о себе так: "Пока летом школы нет, так мы коней коллективно гоняем в ночлег (в ночное). Скоро картошку копать. А сено у нас нынче все сухое, под дождем не было ни разу". Это пишут те самые белорусские ребята из Пасецкого сельсовета, которые рассказывали о коллективном, "гуртовом" чтении книг и газет. Ребята из "калгаса" и коней гонят в ночное коллективно, и картошку убирают вместе, и читают сообща. В своих письмах они хлопочут о том, чтобы хорошие книги рассылались по всем школам, да не по одной, а по несколько штук сразу, "чтобы на всех хватило". 4. "О ХИЩНОМ И ДЕРЗКОМ ЗВЕРЕ ТИГРЕ" Письма ребят, особенно деревенских, с первого взгляда напоминают письмо Ваньки Жукова: "На деревню дедушке". Они начинаются обычно так": "Письмо дорогому писателю Максиму Горькому. Пишут вам пионеры деревни Кукшино Мишинского сельсовета. Дорогой писатель Максим Горький, просят вас пионеры" и т. д. Кончается письмо также классически: "Остаемся живы и здоровы. Желаем вам долгой жизни. Писал письмо пионер Семенков Иван Антонович". Казалось бы, такое письмо должно быть наполнено поклонами: "еще кланяется тетенька Анна Захаровна, еще кланяется дяденька Данила Егорович, низкий поклон до земли" - или в лучшем случае домашними новостями. А между тем в письмах говорится о самых серьезных вещах. Например: "Как и из чего образовались металлы и нефть?" (Село Бачманово.) Или: "Как и каким путем стать художником литературного творчества?" (Село Ольхи.) Или: "В нашем магазине "Коммуна" нет интересных детских книг. Поэтому я купил интересную для меня книжку "Письма Ленина к Горькому", которую я читаю с охотой. Она для меня такой же учебник по писанию писем". (Село Калинкино, колхоз "Правда стойких".) В любом письме читатель виден весь, целиком, потому что он вносит в несколько строчек всю свою живую заинтересованность. Он всего только называет тему, которая кажется ему заманчивой, а послушайте, как она поэтично и даже сказочно звучит: "Я, Андреев Анатолий, хочу читать такие книги: о дальних путешествиях и экспедициях советских ученых, о разных зверях и животных жарких и холодных стран, о том, как охотники ходили на зверя и в нередкости что с ними случалось. О том еще, как голодный зверь нападал на свою добычу. О хищном и дерзком звере тигре". Анатолий Андреев живет в деревне Суки-Горбовки, Балясинского сельсовета. А в пригороде Сергиевске (Средне-Волжский край) живут два пионера, Юра и Толя. Они пишут Горькому: "Некоторых из нас интересует загадочная для нас история небесных светил, узнать о которых не всегда нам удается, так как книжек про звезды на нашем детском языке почти не встретишь, а дорогие мамаши и папаши на наши вопросы про сущность звезд стараются в большинстве случаев отмолчаться или же удовлетворить нас простым поддакиванием. Многих из нас также интересуют вопросы о вулканах, гейзерах и прочих подземных извержениях, что также хотелось бы узнать из детских книг. Также небезынтересно нам знать, как живут дети заграничных рабочих. По поручению от детей пионеротряда Юра и Толя". Эти два письма следовало бы разослать всем литераторам, которые пишут и переводят детские книги о зверях, вулканах и звездах. Разве похож "хищный и дерзкий зверь тигр" из письма деревенского мальчика на то выцветшее научно-популярное животное, которое до сих пор рыщет по страницам иллюстрированных журналов и повестей переводного стиля? Нет, не похож, ни в какой мере не похож. Ребята еще ждут своей книги. И я уверен, что рано или поздно умный и талантливый читатель из деревни Суки-Горбовки дождется умной и талантливой книги о "хищном и дерзком звере тигре", а пионеры из посада Сергиевска получат наконец понятную книгу, в которой будет раскрыта и разъяснена "Загадочная история небесных светил". ^T5. СКАЖИТЕ ГЛАВНОМУ КОМИССАРА^U Читая письма ребят, неожиданно узнаешь факты из их биографии, их повседневный быт, их желания, нужды и заботы. Старшие ребята говорят в письмах не только о себе. У них скопились уже какие-то мысли о воспитании, они помнят свое детство и пытаются вывести из него заключения, которые могут понадобиться младшим. "Мне уже 16 лет, но я не забыл еще, что нас, мальчишек, интересовало в детстве, и особенно сознаю теперь, что полезно было бы тогда читать нам, что могло бы предохранить нас от ошибок и толкнуть на правильный путь жизни. Сознаю, что, если бы такие книжки попадались в детстве, я теперь был бы много лучше, полезнее и веселее. Ведь цель жизни у нас должна быть в работе, которая приносит пользу. Случайно попавшаяся мне книга одного ученого о выборе профессии окончательно открыла мне на это глаза. Он пишет об институтах для определения способностей к разного рода профессиям. Я уверен, что со временем это будет для всех доступно. Но пока мы все этим не можем пользоваться, нам хотя бы книжек прислали из центра, в которых занятно и просто описывался бы труд разных профессий, разные обстановки и случаи жизни. Рассказы должны быть настолько живы, чтобы каждый из нас почувствовал, что для него больше подходит... Вы спрашиваете в своей статье к детям, что их интересует. Насколько я вспоминаю своих товарищей в детстве, то каждого интересовало что-либо другое в природе и в работе, но в общем всех интересовали книги про сильных, добрых и здоровых людей, у которых хватает сообразительности выпутываться из тяжелых положений". Это только отрывки из письма псковского комсомольца Володи. Письмо занимает целых восемь страниц и рассказывает доверчиво и серьезно о том, как его автору не удалось заняться делом, о котором он с малых лет мечтал. "Меня никогда не оставляло желание работать на море, но родители уверяли, что это глупости, и учили меня другому... Я прочел много ваших книг и статей, которые вы пишете в газетах, и потому пишу вам. Уверен, что вы сами много испытали в своей жизни и меня поймете больше других". С такой свободой и смелостью говорит о себе и о своем быте не один комсомолец Володя. "Скажите, пожалуйста, самому главному комиссару, чтобы нам дали учительницу по музыке, а то рояль в школе у нас есть, а учить некому". Это пишет девочка лет восьми-девяти. А в другом письме пионеры говорят: "Мы бы хотели попросить книжку о детской подготовке к физкультуре, о значке "ГТО" и значке "Ворошилов", потому что мы даем прыжки в 140 сантиметров и стреляем из мелкокалиберной от 25 метров. Все пули попадают в яблочко, но нет у нас инструктора". Это письмо, как и все другие, начинается с книг и незаметно, естественно переходит к тому, что в эту минуту занимает и беспокоит ребят больше всего. Все авторы писем чувствуют свое право говорить громко о собственных делах и нуждах. Они уверены, что это задачи первоочередной государственной важности. Для них писатель - не какое-то сверхъестественное существо, неизвестно где витающее, а живой человек, с которым можно поговорить и серьезно и весело. "Дорогой советский и детский писатель Алексей Максимович. Я, пионер 28-й школы ОНО, пишу тебе письмо - ответ. Мне 12 лет, и я очень люблю книги. А о вашем детстве я тоже знаю. Ну, у меня, Алексей Максимович, не такое, а лучше. Хочу я просить вас, чтобы вы написали про ребят Италии. Я знаю, вы там были, нам говорила библиотекарша. Меня интересует жизнь итальянских ребят. Только пиши и смешно, чтобы было чем заинтересоваться. Ну, хорошо бы и грустные рассказы почитать. Вот и все, больше не знаю, о чем просить". А вот девочка 5 лет и 3 месяцев пишет огромными буквами: "Милый дорогой Горький что ты так детей уважаешь. Напечатайте книгу - леса, поля, луга и как хлеб убирают и разные песенки. Больше всего мне нравится сам Горький, потому что у него жизнь сама горькая, а потом становился все умнее и умнее. Виринея Мельтиер" ^T6. НАС, ПИОНЕРОВ, ИНТЕРЕСУЕТ ВСЕ^U Какие же темы предлагают ребята новому издательству для детей? Одна из наиболее распространенных тем формулируется очень коротко: _все_! Все - это слово, которое само по себе ничего не значит. Обо всем понемногу знают обычно самые поверхностные люди, верхогляды. Но в письмах ребят это слово приобретает особое значение. Пионеры Ленинградского аэропорта пишут: "Вы спрашиваете, что нас, пионеров, интересует больше всего. На этот вопрос нам очень трудно ответить, так как нас, пионеров, интересует все". Эта общая фраза звучит в письме как лозунг. В другом месте она расшифрована: "Мы хотим чшать о прошлом, чтобы лучше понимать настоящее. Нам нужны классики. Мы хотим читать о революционном движении на Западе и у нас, о гражданской войне и Красной Армии, о разведке недр и социалистическом строительстве. Нас интересует научно-техническая книга. Мы хотим книгу о путешествиях, нам нужен журнал обо всяких пионерских делах". Конечно, этим списком далеко не исчерпываются предметы, интересующие ребят. И поэтому ребята дополняют свой список словом "все", чтобы новое издательство не подумало, что отделается от них десятком книжек! Во многих других письмах это слово "все" тоже склоняется в разных падежах: "Мы просим, чтобы вы прислали нам книгу, по которой мы могли бы научиться _всему_ политическому знанию" (станция Болотная, Запсибкрай). "Мне нужна книга обо _всех_ путешествиях на Северный полюс" (гор. Бузулук). "Я хотел бы знать географию _всего_ мира, какие где животные и растения" (дер. Татарские выселки, Моск. обл.). "Мне хочется прочитать книгу обо _всех_ животных и чтобы книга была с картинками _всех_ животных и птиц" (Псков. Мальчик 7 лет). "Нам хочется знать _обо всем_, а книг интересных очень мало. Вот какие книги нам нужны. О жизни и работе Ленина - большая, со многими рисунками. О жизни вождей Красной Армии, революционеров, изобретателей, путешественников, ученых, писателей (и старых и новых), о морском и воздушном флоте, рассказы обо всех странах, о природе. Вот мы лечимся в Крыму на берегу Черного моря, а книг детских о Крыме и море совсем нет. Нам хочется иметь книжку, как альбом, о том, что уже построено у нас в СССР. Мало рассказов из нашей детской жизни. Очень нам нужна энциклопедия, из которой мы могли бы узнать _обо всем_" (дети 2-го костного отделения Евпаторийской санатории РККА). Это письмо начинается и кончается одними и теми же словами: "обо всем". Но евпаторийские ребята точнее, чем другие, определили свое требование. Они знают, что "книга обо всем" называется у взрослых очень длинно и торжественно: _энциклопедия_. Речь идет, конечно, не о справочном энциклопедическом словаре, хотя и такой словарь - с иллюстрациями, с картами, с чертежами - полезен и нужен. Но подлинная энциклопедия, которой ждут наши дети, - это система знаний, это связь и зависимость всех окружающих явлений. Если ребят интересуют животные, то они уже с малых лет сравнивают и сопоставляют льва и тигра, слона и бегемота, кролика и зайца, - кто сильнее, кто хитрее, кто больше, кто меньше, кто кого ест? А потом, когда дети подрастают, у них уже возникают настоящие проблемы: как произошел животный мир, как он эволюционирует, какова судьба животных в будущем. "Хотелось бы знать, если это ученые как-нибудь уже узнали, будут ли животные на земле с течением тысячелетий очень маленькими по сравнению со своими собратьями, которые живут теперь" (письмо школьницы 4-й группы). Если нашего школьника интересуют путешествия - скажем, на полюсы, то ему хочется узнать не об одном каком-нибудь путешествии, а обо всех экспедициях, от первой до последней, обо всех зимовках, о том, как снаряжались старые экспедиции и как снаряжаются нынешние. Почему потерпел неудачу Андрэ, почему погиб Седов. Читатель должен уяснить себе причины побед и поражений, сравнить все маршруты, все способы передвижения. Читатель хочет быть участником в деле завоевания Арктики, а не равнодушным зрителем борьбы за полюс. Когда наши дети говорят, что они интересуются революционным движением, это значит, что они хотят знать судьбу революций разных времен, историю партии большевиков до и после Октябрьской революции, биографии всех революционеров, технику баррикадного боя и, наконец, случаи из жизни детей - участников борьбы за свободу в царской России и сейчас за рубежом. Таковы наши дети: они энциклопедисты по самому характеру своего мышления. Это легко увидеть, читая письмо за письмом. Интересы деревенских ребят, пожалуй, еще энциклопедичнее городских. Отчасти это объясняется их меньшей осведомленностью, - они не знают еще, как сложна система наших наук, как дифференцированно человеческое знание. Городской ребенок угадывает это легче. Ведь он слышит с первых лет названия самых различных специальностей, научных институтов, хозяйственных учреждений. А для деревенского мир еще не разделен таким бесконечным количеством перегородок. Но дело тут не в одной осведомленности. Желание охватить "все" у наших ребят - городских и деревенских - чем-то напоминает ломоносовский энциклопедизм, ответственный и смелый. Такой энциклопедизм бывает необходим в самые активные, созидательные времена, когда человек сознает, что ему предстоит построить все заново, своими руками. А как построишь хотя бы один угол здания, когда не знаешь всего плана постройки, всех соотношений ее частей? ^T7. НА КОГО И КАКАЯ РЫБА КЛЮЕТ?^U - Ну что ж, - скажут нам, - дети всегда были любопытны. Они всегда забрасывали взрослых тысячами вопросов. Пять тысяч "где", Семь тысяч "как", Сто тысяч "почему" [1]. Всегда и во все времена детям хотелось знать, что ест за обедом крокодил, почему у страуса растут на хвосте перья, отчего у жирафа пятнистая шкура. Но "сто тысяч "почему" наших ребят совсем не похожи на вопросы киплинговского слоненка и на старинные Любочкины "отчего и оттого". Правда, наши ребята никому не уступят в количестве и в неожиданности своих вопросов. Но спрашивают они не о том и не так, как спрашивали любопытный слоненок и любознательная Любочка. "Меня интересует, в какое время, на кого и какая рыба клюет, происхождение земли и человека и еще обо всех небесных светилах". Это пишет пионер из колхоза "Новый путь", Горьковского края. "Хотелось бы прочесть про население Австралии, про острова Атлантического и Тихого океана, про путешествие на луну. Еще хотелось бы читать журналы, в которых говорится, как построить какую-нибудь машину-двигатель из простого материала", - пишет 12-летний школьник из Одессы. "У меня вопросы такие. Подробные сведения о полете в стратосферу? Оборудование приборов для полетов? Какие нужны приборы? Есть ли люди на Луне? Какие успехи социалистического строительства? Каких людей можно назвать учеными? Как в СССР изучается парашютизм? Что такое планета? Почему земля вертится? Какая наука называется астрономией? Почему летает дирижабль и как он устроен? Все эти вопросы мне хотелось узнать самому. Ну, все. С приветом. Хотелось бы вести переписку. Адрес мой: Уральская область, прииск Кокчарь, улица Октябрьская, дом 137. Пермяков Виктор, ученик 4-й группы". Для того чтобы вопросов было ровно сто тысяч, я приведу еще несколько строк из одного письма. Оно прислано со станции Кусково, из Первовокзального переулка, и написал его пионер Вася Фендт. "Мне хочется прочесть вообще все книжки, в которых написано про путешествия и где касается географии и про военные действия, но я еще интересуюсь двумя вещичками. Я с товарищем построили киноаппарат и напечатали 4 картины, но этого мало. Мы нигде не можем найти подходящей книжки для Октября в зарубежных странах. Еще одно. Мне хочется сделать броненосец, который мог бы от берега ехать с помощью винта, а дальше парусом. Я уже сделал из картона модель, но не знаю, как придумать, чтобы вертелся винт". В каждом из этих писем сталкиваются темы чуть ли не мирового масштаба с вопросами прикладными, техническими, узкими. Происхождение Земли - и на кого какая рыба клюет! Путешествие на Луну - и самодельный двигатель из простого материала! Вся география - и винт для картонного броненосца! В этом-то и особенность наших энциклопедистов из пятого класса школы. Научные и политические проблемы самого большого объема они соединяют с самыми практическими задачами. Будущий пилот межпланетных сообщений пока что собирает все брошюрки из серии "Сделай сам", строит самодельные электроприборы и при этом живейшим образом интересуется вопросом: есть ли в Италии пионеры, "как идет у нас строительство разных машин и орудий" и "какой закон даден пионеру, - за чем следить?" (Ардатов, два пионера). У нас часто говорят о том, что все наши пионеры поголовно готовятся в инженеры - увлекаются техникой в ущерб остальному. В письмах ребят, действительно, о технике говорится много. Изобретения старые и новые, радиоаппараты, электроприборы, модель дрезины, модель турбины, модель дирижабля, модель педального автомобиля, модель броненосца, - обо всем этом ребята пишут горячо, с интересом, с азартом. Но среди наших читателей есть, несомненно, и будущие зоологи, и будущие экономисты, астрономы, геологи, историки, летчики, моряки. "Я интересуюсь жизнью зверей, _но без вмешательства человека_, то есть чтобы о звере написали не с точки зрения какого-нибудь охотника, а о самой жизни животных. Как живет, например, лисица и для чего ей нужна ее хитрость?" Это говорит Абрам Райхрут, 11 лет, ученик одной из ленинградских школ. "Я очень интересуюсь геологией. У меня есть коллекция с Кольского полуострова. Двадцать камней я уже определил, а другие никак не определить. Я все время изучаю землю снаружи и внутри. А натолкнулся я на это так: начал читать Жюля Верна и тут как-то заинтересовался землей" (Михайлов, 12 лет, Ленинградская 9-я школа). "Былины и песни в библиотеке всегда сокращены, хорошо бы записывать их в Карелии и издавать" (Баранов, 14 лет, Ленинград). Разнообразие интересов не мешает нашим читателям проявлять способности и склонности, которые со временем создадут из них настоящих специалистов. Но можно надеяться, что это будут не узкие специалисты вроде жюльверновских Паганеля и Бенедикта, которые во веем мире замечают одних только шестиножек, да и то одного вида. ^T8. ГДЕ УЧИЛСЯ ВОРОШИЛОВ?^U Дети всегда любили играть в войну и читать про войну. Не нужно объяснять, чем привлекает их военная тема. Наших детей так же, как и всех других, интересуют рассказы о войне и о военных подвигах, хотя их ни в коем случае нельзя обвинить в милитаризме. У них нет излишнего, болезненного пристрастия к шпорам, портупеям и петлицам. В отношении к военной теме ребята так же доскональны, разносторонни и требовательны, как и в других областях. История войн, флот морской и воздушный, "как жили солдаты при Николае Первом и в империалистическую войну и как живут красноармейцы". "Подвиги сибирских партизан в гражданскую войну и как они боролись с захватчиками". "Где учился Ворошилов, как он попал на военную службу и как развивал свою меткость стрелять?" Эти вопросы я взял из первых попавшихся мне в руки писем. Одна из девочек просит написать про "революционные бои, но подробно, а не так: красные пришли, а белые ушли, и до свиданья!". А школьник четвертого класса из города Ростова пишет: "Только я не люблю, когда в книге побеждают белые, потому что это неверно!" ^T9. "КРАСИН" ВЫШЕЛ В МОРЕ^U Сосчитать, сколько раз встречается в письмах наших ребят слово "путешествие", невозможно. Пожалуй, не меньше, чем слово "приключение". Начиная с шести-семи лет и кончая семнадцатью, ребята на разные голоса говорят о путешествиях. "Напиши мне книгу про путешествия, про людей, в каких странах кто живет, про разных зверей и птиц" (7-летний мальчик из Сталинграда). "Я не пропускаю ни одной газеты, и основное, что я читаю, это "Челюскин" в пути" и "Красин" вышел в море" (девочка 15 лет из Орехово-Зуева). Трое ребят из разных мест предлагают длинные списки знаменитых путешественников. Беру самый короткий: Васко да Гама, Колумб, Магеллан, Лаперуз, Беринг, Ливингстон, Стенли, Миклухо-Маклай, Пржевальский, Нансен, Седов. Другие читатели хотят, чтобы героями книжек были не профессиональные путешественники, а советские туристы или пионеры, странствующие в Кавказских горах, или ученые, зимующие на Земле Франца-Иосифа, или краеведы, изучающие Якутию и Камчатку. Встречается даже и такая просьба: "Напечатайте книгу про путешествия Максима Горького. Он много ездил и видел много стран и народов". Очевидно, книга о путешествиях - для ребят не только повесть о приключениях на суше и на море, не только занимательная география. От нее ждут самых широких сведений о прошлом и настоящем стран и народов. "Нам хочется прочитать толстую книгу о путешествии по какой-нибудь стране, где было бы ее описание с самого открытия до настоящего положения, или о каком-нибудь народе то же самое, или о том, как восстанавливали хозяйство после Октябрьской революции, или о Северном полюсе, как его открыли" (коллективное письмо от пионеров и школьников). Любители путешествий и географии явственно делятся на две категории. Одни любят географию вообще - прерии, пампасы, тундру, тайгу, ледники, гейзеры, рифы, лагуны, сталактиты, фьорды. Других интересует только то, что расположено не выше и не ниже такого-то градуса северной широты, не правее и не левее такого-то градуса восточной долготы. Это - настоящие географы. Они хотят, чтобы для них печатали дневники экспедиций, карты, зарисовки, сделанные во время путешествий. Они справляются о плане наших работ на дальнем Севере, об арктической пятилетке. Одна из самых важных задач нашего издательства - ответить на эти вопросы целой серией книг, и беллетристических и научных, занимательными атласами, может быть, даже новым журналом, который был бы посвящен экспедициям и путешествиям. В письмах я заметил одну интересную черту. Наши "географы" и "натуралисты" не боятся даже суховатых и деловых книг вроде "Путешествия натуралиста вокруг света на корабле "Бигль" Дарвина (упоминается несколько раз). Из старой детской библиотеки они до сих пор еще читают "Корабль натуралистов" Ворисгофер [3]. А ведь эта книга набита сведениями, как сундук, но зато и тяжела, как сундук. ^T10. НОВЕЙШИЙ РАДИОПРИЕМНИК И ДРЕВНЕЙШАЯ ИСТОРИЯ^U На читателей-географов похожи читатели-техники. Они тоже умеют пользоваться всякой деловой книгой, даже инструкцией, если она им для чего-нибудь нужна. Читая их письма, трудно уследить, где увлечение электрическим звонком переходит в интерес к основам электричества. "Хорошо бы получить книги по устройству новейшего радиоприемника, электромотора и вообще по электротехнике". "Напечатайте книги об участии пионеров в борьбе за рыбу и книги о речном хозяйстве и технике рыболовства". "Есть ли книги о новых источниках энергии, о желтом, синем и голубом угле?" "Я люблю читать книги, где описывается жизнь изобретателей, выходцев из простого народа, про жизнь и работу людей, которые занимались изучением полета птиц, как, например, про жизнь родоначальника авиации, инженера Лилиенталя" (с. Ярцево, Зап. обл.). Нельзя ручаться, что каждый пионер, спрашивающий об электротехнике, сделается ученым, исследователем или изобретателем. Но можно надеяться, что наши будущие механики и монтеры, даже самые обыкновенные механики и монтеры, будут хорошо знакомы с общими принципами тех наук, которые лежат в основе их дела. Также нельзя сказать, кем будут мальчики и девочки, которые роются среди старых взрослых книг, таблиц и атласов по ботанике, зоологии, этнографии, астрономии. Но одно можно утверждать с полной уверенностью. Их привлекают не только разрозненные занимательные факты, но и процессы, системы, эволюция людей, животных и растений, _"побеждение природы человеком"_, - как говорится в одном из писем. И важно, что они уже и теперь обнаруживают умение н охоту рыться в материале, отбирать то, что им нужно. Ведь вот книгу по истории в детской библиотеке найти не так-то легко, - а между тем ребята совершенно непонятным для нас образом, ощупью, добираются до каких-то сведений, относящихся к отдаленным эпохам, они спрашивают и о Пунических войнах, и о походах Тамерлана, и о кремневых топорах первобытных людей. Ребята называют в письмах много исторических книг - начиная с романов Вальтера Скотта и кончая детской повестью Д'Орвильи "Приключения доисторического мальчика". Школьник из деревни Щемилино пишет: "Мне хочется, чтобы старые книги перепечатывались, а новые чтобы были интереснее старых". ^T11. "ДАЙТЕ НЕ ОПИСАНИЯ, А СЛУЧАЙ!"^U Можно было бы говорить без конца о разнообразии интересов у поколения, рожденного после революции. Каждый из нас помнит, как сталкивались в его душе, когда ему было 12-15 лет, различные страсти и склонности: к почтовым маркам, гербариям, к рыболовному крючку, к звездам, к рубанку и голубятне... Те же настоящие детские страсти и пристрастия бушуют в письмах наших корреспондентов. Они - дети, самые настоящие дети - пожалуй, даже более наивные и непосредственные, чем были в их возрасте мы. И потому их тоже, конечно, привлекают почтовые марки и голубятни. Но ко всему этому прибавились нынче вещи, о которых мы в свое время даже понятия не имели. Шире стал круг детских интересов и увлечений. К звездам, атласам, гербариям и удочкам присоединились и планеры различных конструкций, и мелкокалиберная винтовка, и значок "ГТО", и образцовый крольчатник, и разные системы буеров, и новые сорта плодовых деревьев из мичуринского питомника. Если бы план нового издательства детской литературы строился на основании всех многочисленных запросов, обнаруженных в письмах, - этот план был бы похож на инвентарь вселенной. На все "сто тысяч "почему" пришлось бы ответить сотней тысяч книг! Но, к счастью, можно обойтись и без такого книжною наводнения. Довольно и сотни книг, чтобы удовлетворись самых жадных, самых любознательных читателей. В хорошей книжке, в каких-нибудь пяти-шести печатных листах, может уместиться все: и люди, и события, и политика, и философия, и даже техника. И все это может быть так нераздельно, так спаяно художественным замыслом, что наш двенадцатилетний читатель, еще не вполне освоившийся с литературными терминами, назовет такую книгу "захватывающей беллетристикой". Но для этого на книгу должен быть потрачен подлинный материал, настоящие чувства и мысли. Нельзя же из двух-трех газетных заметок, из нескольких страничек технического справочника и ходячего лозунга строить повесть. Это ясно чувствуют наши читатели. Одними и теми же словами жалуются они на большинство школьных повестей, и на рассказы о войне, и на детские книжки о строительстве. "Что же это такое? - пишут они. - Белые ушли, красные пришли, и до свиданья..." Или: "Урок начался, урок кончился, ребята ушли домой, и до свидания..." Или: "Мы хотим книжек о нашем строительстве, только не вроде описания, а в случаях" (Ялта, девочка 13 лет). Социалистическое строительство - это тема, упоминаемая чуть ли не в каждом письме. Митя Григорьев, пионер из Ухолова, Московской области, говорит: "Мы читаем книги подчас плохие, а хороших книг мы не видим. Хороших книг я читал немного. Это "Дерсу Узала" Арсеньева, "Тансык" Кожевникова, "Республика Шкид" и "Чапаев". Мне бы хотелось сейчас больше книг о строительстве Челябстроя, Днепрогэса, Беломорского водного пути, Уралмашзавода и книги о пятилетке". Читатели просят книжку о "путешествиях по большим тракторным заводам" - и они же пишут: "Библиотекарша уверяет, что книжка интересная, а мы поглядим на картинки и только руками отмахиваемся. Знаем: трактор, не проведешь!" Дети очень уважают настоящий трактор и презирают трактор на обложке детской книги. О книге М. Ильина они пишут: "Мне нравится "Рассказ о великом плане", где очень ярко и ясно рассказано о будущем, которое будет и _которое есть_" (пионеры из лагеря им. Дзержинского). Ребята просят написать и о второй пятилетке так, как написано о первой, но многие из них, по их же собственным словам, долго посматривали недоверчиво на индустриальную обложку первого издания, прежде чем решались взять эту книгу. Политика для наших ребят не какое-то отвлеченное, туманное дело, которым занимаются взрослые. Даже пятилетние ребята знают у нас о пятилетке. Это - работа их отцов и матерей, это их очаг и детская площадка, это дом, который строится напротив их окон. Наши школьники знают, "с кем они и против кого". Недаром леди Астор, которая послушала в Петергофе пионерские песни и увидела в лагерном клубе плакаты с надписью: "Мы протестуем против казни 8 негров", - в раздражении разорвала на себе шарф и воскликнула: - Я протестую против того, что детей отравляют политикой! И вот у таких-то детей, готовых с жадностью читать не только повесть о гражданской войне и о подпольной работе коммунистов в фашистских странах, но даже ежедневные цифровые сводки добычи угля в Кузбассе, - у таких читателей наши схематические, назидательные книжонки ухитряются отбить всякий интерес к политической литературе. Как и чем они этого достигают? Полным забвением элементарных детских требований. Ребята просят в письмах: дайте книгу, чтобы можно было читать три-четыре дня. Им дают книгу на четверть часа. Ребята пишут: дайте не описания, а случаи. Им дают случай на все книги один: ударник Заруба или Зацепа не спит седьмые сутки, чинит врубовую машину. Ребята требуют: "Дайте в книжке всю судьбу героя, какие у него были товарищи, как нашел он в жизни свою дорогу - и были ли у него опасности и подвиги?" А ребятам дают вместо судьбы героя - три производственных совещания, вместо "дороги в жизнь" - премию за ударный труд или общественное порицание. Бывают в таких книжках и подвиги... Но подвигами занимается главным образом наша авантюрно-приключенческая книжка. О ней сейчас и поговорим. ^T12. РОБИНЗОНЫ И ПИНКЕРТОНЫ^U Вопросы, темы, предложения - вот чем полны письма. Но среди груды густо исписанной бумаги мне попалось несколько чистых страничек, на которых было написано всего только: "Люблю читать про приключения". Или: "Больше всего мне нравятся книжки с приключениями". Эти письма лаконичны, как телеграммы. По сравнению со всеми остальными они кажутся скудными и пустоватыми. Я бы не обратил на них особого внимания, если бы слово "приключения" не встречалось и в других детских письмах, даже в самых серьезных и богатых по содержанию. А слово это встречается на каждом шагу, почти во всех письмах: "Путешествия и приключения", "Приключения на войне", "Приключения советских моряков и летчиков", "Приключения и побеги революционеров", "Приключения первобытных людей", "Приключения беспризорных", "Приключения индейцев". Очень часто ребята, которые просят приключений, называют тут же в письме свои любимые книги. И оказывается, что приключениями они считают и "Робинзона", и "Гулливера", и "Человека, который смеется", и "Айвенго", и, уж конечно, приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Но бывают случаи, когда любитель приключений называет совсем другие книги: "Пещеру Лейхтвейса" или приключения каких-нибудь сыщиков - да еще, пожалуй, не Конан Дойля, а того безымянного и плодовитого автора, который написал заодно и Ника Картера, и Ната Пинкертона, и Боба Руланда. Тут уж дело серьезнее. Откуда и как течет в руки к нашим школьникам эта промозглая бульварщина? Оказывается, бывают такие случаи. Ребята собирают деньги, ходят по букинистам и подбирают себе коллекции любимых "приключений". За это удовольствие они платят очень дорого. Какая-нибудь "Пещера Лейхтвейса", дрянная книжонка копеечной стоимости, - теперь библиографическая редкость, за нее приходится платить не копейками, а рублями. В эту пеструю коллекцию иногда по недоразумению попадает и добропорядочный, переходящий от поколения к поколению Майн Рид, но зато здесь же пристраивается и Лидия Чарская, которая до сих пор еще вызывает в нашей школе ожесточенные дискуссии, разделяя надвое целый класс: 9 - за Чарскую, 13 - против. "Мне нравятся книги писателя Чарской, потому что она описывает грустнои всегда про детей. И еще мне нравятся старинные книги старого писателя Боровлева". Так пишет Горькому какая-то меланхолическая читательница, не пожелавшая открыть свое имя. Письмо это отличается от других писем и грустным тоном, и редким однолюбием. Только один автор владеет сердцем этой читательницы - Лидия Чарская (если не считать, конечно, старого старинного писателя Боровлева). Другие ребята не столь исключительны в своих симпатиях. Они тоже упоминают иногда Чарскую, но любят ее, так сказать, "по совместительству", рядом с Буссенаром и Бляхиным. И любят не за грусть, а наоборот - за удаль, за горцев, за сверкающие шашки и вороных коней! Эти читатели верны Чарской только до тех пор, пока им не посчастливилось набрести на другого удалого писателя, который выдумает героя похлестче "кавалерист-девицы" и похрабрее княжны Джавахи. Таким героем оказался остроумовский "Макар-Следопыт", он же Макарка Жук. О нем написаны целых две повести. В предисловии ко второй, которая называется "Черный лебедь", автор - Л. Остроумов - посвятил своему рентабельному герою несколько глубоко прочувствованных строк. "Знаешь ли ты, - пишет он, обращаясь к своему "Макару-Следопыту", - что от тебя без ума _все ребята в СССР?_ Знаешь ли ты, что книгу о твоих похождениях в гражданскую войну все они читают, как говорится, взасос, что ты стал так же знаменит, как Робинзон Крузо, и твое имя стоит рядом с ним в списке любимых книг нашей молодежи?.. Ты хочешь знать, за что тебя полюбили ребята?.. По-моему, за то, что ты им уж очень сродни: такой же озорник и разбойник, как все они. Это первое. А второе - за то, что ты ничего никогда не боялся и всегда умел выйти из затруднительного положения. А еще за то, что ты хороший парень и зря никогда никого не обижал... Ты тот новый человек, который рожден революцией и который еще удивит мир своими делами". В этом предисловии много правды. "Макар-Следопыт" в самом деле очень популярен. Читателям действительно нужен герой, рожденный революцией и похожий на своих сверстников - советских школьников и пионеров. Им нужен герой, который ничего не боится, умеет выйти из затруднительных положений и зря никого не обижает. Но вся беда в том, что Макар-Следопыт благороден, как Рокамболь, первый герой парижских бульваров; находчив, как Пинкертон, и храбр, как горный разбойник Ага-Керим из повестей Лидии Чарской. Чтобы не быть голословным, я процитирую несколько мест. "- Товарищ командир, - обратился Макар к начальнику конных разведчиков. - Разрешите взять бронепоезд! Тот вытаращил на него глаза. - Хотел бы я знать, как это сделать! Что дурака валяешь! - Никак нет, это совсем просто. Надо взорвать путь позади него, потом спереди, под самым паровозом, потом ударить в атаку". Макар так и сделал: спереди взорвал, сзади взорвал и т. д. С тех пор, говорит автор, за Макаром-Следопытом установилась кличка "Хват". Вот вам и храбрость. Теперь о находчивости. Макар везет донесение в штаб Красной Армии. Он только что оправился от раны в ногу и поэтому не может ехать на коне, а едет на мотоцикле. "Машина... перестала работать. Макар с отчаяньем посмотрел по сторонам. Ах, если бы возле него был вороной конь! Но с ним только мертвая машина да буря, - а ведь бурю не оседлаешь... А почему бы и нет? Блестящая мысль пришла ему в голову. Ветер-то ведь попутный. Он и домчит Следопыта куда надо". "Мигом кинулся Макар в лесок и выломал там две длинные хворостины... Торопливо скинул шинель, гимнастерку и сорочку, снова надел шинель на голое тело, а сорочку и гимнастерку связал рукавами и привязал их концами к хворостинам. Потом притянул хворостины к раме мотоцикла, поставив их торчком над седлом так, что получился парус _на славу_. Порывистый ветер сразу надул этот парус... Стальной конь рванулся вперед и понесся на крыльях бури... ...Мужики и ребята выскакивали из домов и, дивясь, глядели, как мчится Макар на мотоцикле под парусом. А он ехал и посмеивался про себя: "Дивитесь, ребята, дивитесь. Коли в голове не навоз, так сумеем оседлать не только бурю, а и самого черта" (II том, стр. 160-162). Вот она, находчивость Макарки Жука! Для того чтобы определить качество этого произведения, довольно было бы взять из него наугад две-три фразы. Это типичный "роман" из старорежимного журнала "Родина". Тут налицо все элементы "романа": и загримированные незнакомцы, и тайны, и холодная рука смерти, и неожиданное спасение в последнюю минуту. Для полноты картины в этой бульварной эпопее, изданной Гизом и книгоиздательством "Пролетарий", не хватает только любовной интриги. Впрочем, и любовная интрига есть, только немножко куцая. Золотоволосая дочка помещика, Любочка Балдыбаева, освобождает красного разведчика Макарку из плена. "...Легкий шелест за дверью (чулана) заставил его напрячь слух. Потом чуть слышный шепот спросил: - Макар, ты жив? Что такое? Женский голос? Жаром обдало Жука! - Любочка, ты? - Я, тише. Где ты?" "Ну ладно! Знаешь, я весь день тогда думала... Ты молодец, Макарка, а с мужиками драться совсем глупо... И Юрий зря с вами воюет... Совсем это ни к чему... А тебя мне жалко... Мы ведь с тобою рыбу ловили... И вообще все это чепуха!" "Эти слова она прошептала быстро-быстро, прижавшись всем телом к Макару, обдавая его лицо своим взволнованным, горячим дыханием. Сердце его вдруг согрелось какой-то нежданной лаской. Крепко стиснув ее слабенькую, непривычную к работе ручку, он шепнул: - Ты хорошая, Любик. Я знаю, ты будешь за нас, мужиков. - Буду, Макар. И теперь пришла освободить тебя. Беги, пока они не проснулись" (I том, стр. 117-118). Вот вам и любовная интрига, да еще и вместе с "р-революционной идеологией". После этого Любик бежит от родных вслед за Макаром-Следопыюм и становится заядлым врагом белых. Во второй повести Остроумова, "Черный лебедь", в ту же Любочку влюбляется польский контрразведчик Стах. И он тоже становится непримиримым врагом помещиков и капиталистов. Жалко, что эпопея обрывается на второй книге, а то бы хват Макар и прекрасная Любочка разагитировали весь мир... О романах Остроумова не стоило бы говорить здесь так много. Но в письмах читателей они упоминаются десятки раз. Значит ли это, что у наших читателей испорченный литературный вкус и слабое политическое чутье? Нет, не значит. Те же читатели предлагают в письмах серьезные темы, высказывают живые и очень типичные для советского школьника мысли. Очевидно, Остроумов поймал их на "живца", закинул такую приманку, на которую молодой неопытный читатель непременно клюнет. Эта приманка - густая фабульность, героика, романтика. Наша первая и неотложная задача - помочь ребятам понять, какой суррогат подсунули им вместо книги, которая должна была ответить на самые лучшие их побуждения, удовлетворить законные требования их возраста. ^T13. ПОЧЕМУ У НАС В ГОЛОВАХ ЗАСЕЛИ ТАКИЕ КНИГИ?^U Советская пинкертоновщина и рокамболевщина, пожалуй, даже опаснее старой. Ведь читатель и сам знает, чего стоит старая. Он несет ее под полой не только потому, что скрывает от учителя или от вожатого пеструю обложку с тиграми и скелетами. Нет, он явно стыдится своей покупки, он отлично понимает, что ему, советскому школьнику и пионеру, не пристало быть потребителем старорежимного товара с таким явным запашком. Недаром же о старой сыщицкой литературе он говорит в письмах так: "Увлекаюсь, но знаю, что дрянь". "Читать-то читаю, но только для развлечения". Да кроме того, у нас есть надежда, что и старый-старинный писатель Боровлев и Ник Картер когда-нибудь умрут самой обыкновенной, естественной смертью. Ведь в конце концов не на пергаменте же они напечатаны, а всего только на бумаге, да еще и довольно скверной. А вновь, я полагаю, никто их не переиздаст. Наши печатные станки не сдаются в аренду спекулянтам. А вот бульварные романы последних лет, изданные в 1925-1930 годах, даже если их больше не переиздадут, будут еще долго жить и попытаются, чего доброго, оставить после себя потомство. В своих письмах ребята говорят о них громко и безо всякого стеснения, чаще, чем о книгах Житкова, Сергея Григорьева и даже Диккенса. Некоторые ребята считают необходимым сделать при этом оговорку: "Знаю, что не совсем правдоподобно, но зато очень интересно". Или: "Тут, конечно, много фантазии, но здорово увлекательно". Во всяком случае, мещанская литература, предреволюционная и наша собственная бульварщина еще до сих пор не перестали угрожать и читателям, и детской литературе. Как и кому бороться с этой бедой? "Не знаю, чем объяснить, - пишет Горькому пионер из Витебска, - почему у нас в головах засели такие книги, как о подвигах Ната Пинкертона и других... Почему нас интересуют книги мордобойского характера. Виноваты ли писатели, составляющие эти книги, или мы лучше их воспринимаем? Неужели наши литераторы не могут создать такую детскую пролетарскую литературу, которая наголову разбила бы кровожадную пинкертоновщину?" Пионер из Витебска прав. Мы не научились еще побеждать литературу "мордобойского характера" и "кровожадную пинкертоновщину". В первую очередь бороться с этой "желтой опасностью" должны наши детские писатели. Ведь вот удалось же таким книгам, как "Дерсу Узала" Арсеньева, "РВС"" и "Школа" Гайдара, "Республика Шкид" Белых и Пантелеева, "Морские истории" Житкова, "Кондуит" Кассиля, "Тансык" Кожевникова, "Пакет" Пантелеева, занять место среди любимых детских книг. Пионеры из Саратова пишут о книге, которую меньше всего можно упрекнуть в беллетристической демагогии. Речь идет о "Кара-Бугазе" Паустовского. "Кара-Бугаз" - одно из лучших произведений, написанных для детей старшего возраста. "Кара-Бугаз" ценен тем, что дает полную картину истории величайшего в мире источника глауберовой соли". "Книга учит на примере лучших работников изыскательных партий, стойких и выдержанных большевиков, быть тоже стойкими и настойчивыми..." А вот что пишут ребята из пионерского лагеря со станции Товарково: "Нам очень нравятся книги о героических подвигах пашей доблестной Красной Армии... "Пакет" Пантелеева мы только сегодня дочитали. Книга такая интересная. Читка этой книги сопровождалась у нас на сборе то громким смехом, то слезами". Но наши немногочисленные писатели для детей не могут, конечно, выдержать бой со всей той липкой массой бульварщины, явной и тайной, которая часто бывает привлекательна ребятам не только хитрым сочетанием героизма и скрытой эротики, но еще и особенным ореолом эапретности. На помощь писателям должно непременно прийти Государственное издательство детской литературы. Оно должно поскорее бросить в школьные библиотеки самые большие тиражи наших классиков, и не в серой обложке бесцветного школьного пособия, а в самом привлекательном виде - со многими рисунками и в хорошем переплете. Круг чтения ребят должен быть расширен за счет классической и современной нашей литературы. "Товарищ Горький, добейтесь того, чтобы классики были в вольной продаже", - пишут ребята. "Мы очень любим читать современных писателей, не исключая тебя", - пишут другие. В письмах особенно часто упоминаются: "Дубровский" и "Капитанская дочка" Пушкина, "Детство", "В людях" и "Мать" Горького, Гоголь, Толстой, Чехов, Некрасов, "Железный поток" Серафимовича, "Чапаев" Фурманова, "Тихий Дон" и "Поднятая целина" Шолохова. Необходимо открыть широкий доступ в детскую библиотеку и лучшей переводной литературе. Пусть Вальтер Скотт, Купер, Стивенсон, Диккенс, Гюго помогут нам добить остатки той книжной армии, которая когда-то, до революции, двигалась сплошным фронтом, а теперь рассыпалась и пробирается по закоулкам бандитскими шайками. Но если даже наши писатели и книгоиздательства и дадут в ближайшем будущем книгу, которая окажется в силах выдержать борьбу с подпольным детским чтением, полной победы еще не будет. Нужен третий союзник - богатая, тесно связанная со своим читателем детская библиотека. Без нее лучшая книга окажется бессильной, а худшая найдет прямую или окольную дорогу к нашему читателю. Недаром на новостройках, где нет наследственных чердаков и чуланчиков, но зато есть новая, заботливо устроенная библиотека, о подпольном детском чтении даже и не слышно. "Мордобойская" литература туда не проникла. Хибиногорский библиотекарь так прямо и говорит: - Не завезли. Это очень хорошо сказано. Паразитическую литературу именно завозят вместе с мещанской утварью и рухлядью, как тараканов. Для того чтобы эта литература не проникла туда, где ее еще нет, и чтобы вывести ее оттуда, где она водится, мы должны построить у нас в стране множество детских библиотек, которые ребята будут уважать и не променяют пи на какую приманчивую коллекцию Пинкертонов и Антонов Кречетов. В детской библиотеке должны работать люди, понимающие и книгу, и детские требования. А требования наших ребят выражены в их письмах точно и просто: "Больше всего люблю книги, которые наталкивают на тот или иной вопрос или _возмущают тебя_" (пионер из с. Ольхи). 1934  ^T"КРОЛИК ЕЩЕ ЖДЕТ СВОЕГО ПИСАТЕЛЯ" ^U <> О детской литературе и критике <> Судьба детской книги в нашей стране не зависит от произвола коммерческих издательств или от инициативы отдельных энтузиастов-педагогов. Книга для детей стала у нас делом всей большой советской художественной литературы. Как нужна тут внимательная, добросовестная, умная критика, понимающая все сложные и многообразные задачи литературы, которая встречает человека на пороге жизни. А что представляет собою селекционер наших детских книг, неизменныйсоветчик библиотекарей и педагогов - профессиональный критик детской литературы? Нашел ли он какие-нибудь новые дарования? Обогатил ли он детское чтение смелой и удачной инициативой, подобно тем философам и педагогам, которые в свое время предложили ввести в детскую библиотеку "Робинзона Крузо" и другие произведения мировой литературы? [1] Нет, наши критики пока что не балуют нас подарками. Заметныекритические статьи появляются у нас чрезвычайно редко. Гораздо чаще встречаем мы в печати большие или маленькие рецензии. А рецензия - хоть и самая пространная - это еще не критическая статья, даже если она раздуется так, как басенная лягушка, увидевшая вола. Об этих рецензиях не стоило бы и говорить, если бы они не приобретали иногда, за отсутствием серьезной и систематической критики, слишком большого веса и значения. К ним прислушиваются, и они надолго определяют судьбу книги. Молодому и еще неопытному педагогу (а у нас много молодых и неопытных педагогов) иной раз не с кем посоветоваться о выборе детской книги, и он всецело полагается на отзывы в журнале, набранные петитом, или на случайные газетные рецензии. Давайте же поговорим о рецензентах детской книги. До сих пор их самих еще никто не рецензировал. Пусть они испытают на себе, приятно это или неприятно. Рецензия, которая зачастую притворяется серьезной критической статьей,прежде всего выбирает для себя загадочное и глубокомысленное заглавие. Перечислю несколько таких заглавий. "Повесть многих граней и проблем". Это сказано пышно, но не слишком точно. "Грани" и "проблемы" настолько различные понятия, что никакой союз "и" не может их соединить. Вряд ли писатель К. Паустовский, которому посвящена эта рецензия, будет благодарен за такой комплимент. Но зато, вероятно, его ничуть не огорчит то легкое и неопределенное порицание, которым озаглавлена другая рецензия, напечатанная на страницах того же самого журнала "Детская и юношеская литература". Рецензия эта называется "С холодком рассудочности". А как вам нравится такое заглавие: "Кролик еще ждет своего писателя". Или "С окуневой точки зрения", или "И не пионеры и не история", или "Выхолощенный Жан-Кристоф". Подумала ли неосторожная рецензентка о том, что "Жан-Кристоф" - это не только заглавие книги, но и мужское имя, которое носит герой романа? Очевидно, не подумала. Иначе она не наделила бы Жана-Кристофа таким ветеринарным эпитетом, а попросту сказала бы, что книга Ромена Роллана в переделке для детей потеряла свою сложность и глубину. А попробуйте-ка угадать, о чем или о ком идет речь в рецензии под названием "Импортная грусть"? О Генрике Сенкевиче. А что значит "Научная фантастика - прожектор исторического завтра"? И бывает ли вообще "историческое завтра"? До сих пор, как это известно всем, история занималась прошлым. Но дело не в названиях статей. Содержание статей о детской литературе иногда бывает гораздо страшнее. Что такое критик по нашим понятиям? Это философ, публицист, литературовед. Он должен сочетать философское мышление с дарованием и темпераментом общественного деятеля, борца, не говоря уже о хорошем вкусе и серьезном знании своего предмета. Но беда в том, что люди, пишущие о детской литературе, зачастую и не философы, и не публицисты, и не литературоведы. Я вовсе не хочу обвинить их в том, что они мало занимаются теоретизированием. Напротив, любая наша рецензия на три четверти состоит из какой-то метафизики - педагогической, литературной или философской. У каждого из рецензентов есть свой узкопрофессиональный жаргон или, вернее, свой таинственный шифр. Этот шифр настолько своеобразен, что может служить для критика чем-то вроде дымовой завесы. Дымовая завеса критика-педагога (обычно именуемая "спецификумом педпроцессов") скрывает его от нескромных взглядов критика-литературоведа. А уже литературовед окружает себя таким густым, таким ядовитым туманом терминологии и фразеологии, что к нему и не подступишься без противогаза. Беру для примера несколько строк из статьи рецензента-литературоведа "О стихах для детей" (журнал "Детская и юношеская литература", 1934, Э 12): "В стихах К. Чуковского мы встречаемся с несомненной тенденцией создать _своеобразный образ_ (курсив мой) повествователя на резко индивидуализированной манере повествования, непосредственно обращающегося к читателю (что еще более усиливает, персонифицирует эту манеру). Именно так построен "Телефон". _Основные эпизоды_ его собраны вокруг _основной_ повествующей фигуры доктора Айболита, которая перекликается с персонажами других книг К. Чуковского. Отсюда _основная_ ритмическая линия стихов Чуковского в "Телефоне", линия, построенная по принципу вольного басенного стиха. Как известно, басня строится как своеобразный сказ, в основе своей басня представляет собой несколько лукавое повествование о каком-нибудь случае; организация стиха в басне подчинена этой повествовательной линии, ритм очень свободен, стиховые единицы в зависимости от смысловой наполненности строки, от интонационной подчеркнутости слова то растягиваются, то сжимаются, представляя собою законченное интонационное целое". Не похоже ли это рассуждение на известные сатирические стихи Алексея Толстого? "Нет, господа! России предстоит, Соединив прошедшее с грядущим, Создать, коль смею выразиться, вид, Который называется присущим Всем временам; и, став на свой гранит, Имущим, так сказать, и неимущим Открыть родник взаимного труда... Надеюсь, вам понятно, господа?" [2] У Толстого эту длинную тираду произносит либеральный министр прошлого столетия, который, по старой министерской традиции, старался не столько выразить, сколько затушевать свои мысли. Но куда ему до нашего литературоведа! Этот "затушевался" с ног до головы. Только опомнившись от первого впечатления, начинаешь понимать, сколько ошибок и неточностей в прочитанном отрывке из статьи. Во-первых, с каких это пор басня стала "несколько лукавым повествованием о каком-либо случае"? Ведь этак любую сплетню можно квалифицировать как басню! Во-вторых, "Телефон" Чуковского никогда никакими своими "линиями", "единицами" и "формами" не был "построен по принципу басенного стиха". Посудите сами: У меня зазвонил телефон. - Кто говорит? - Слон. - Откуда? - От верблюда... - Что ему надо? - Шоколада... и т. д. Разве это сколько-нибудь похоже на басню? Но возьмем самый выгодный для автора статьи отрывок из "Телефона", - такой отрывок, в котором (как сказано в рецензии) строки "то растягиваются, то сжимаются...": ...А потом позвонил медведь Да как начал реветь: "Му" да "му"! Что за "му"? Почему? Ничего не пойму! Погодите, медведь, не ревите, Объясните, чего вы хотите! Достаточно вспомнить любую басню Хемницера, Измайлова, Крылова, Демьяна Бедного, чтобы убедиться в ошибке нашего критика. Я не стану здесь много говорить о словесной неряшливости рецензентов, обо всех их "своеобразных образах" и прочих шедеврах стиля. Но я не могу не отметить с прискорбием, что из всей полустраничной критической тирады, которую я только что привел, можно выжать только самую простую, самую короткую мысль, а именно, что писатель К. Чуковский пользуется разговорным языком, ведет рассказ от первого лица и при этом позволяет себе иногда менять стихотворный размер. Вот и все. А сколько дыма напущено, сколько пыли, угара, тумана! И это не единственный пример словесной расточительности в статьях рецензентов детской литературы. Нужно пристальное внимание, чтобы разглядеть под всей шелухой терминов и фраз хоть какую-нибудь мысль, хоть какой-нибудь вывод. И чаще всего этот конечный вывод оказывается противоречивым и неверным. Вот, например, в статье критика-педагога, напечатанной во втором номере все того же журнала "Детская и юношеская литература", разбирается книжка писательницы З. Александровой "Ясли". После длинного вступления на тему о том, что хорошие стихи и картинки помогают ребенку учиться говорить (на специфическом языке эта мысль выражается гораздо сложнее), педагог переходит к разбору книжки. Он цитирует стихи Александровой: Там на шапках у ребят Звезды красные горят. И сейчас же прибавляет от себя сурово и авторитетно: "Что горит? Где горит? - послышатся детские вопросы. Ибо слово "горит" связано у малышей с представлением об огне. Детям данного возраста метафоры абсолютно недоступны". А несколькими строками ниже критик пишет: "...Ведь автор умеет рядом с небрежной подписью сделать и хорошую, продуманную..." Как пример хорошей подписи критик рекомендует стихи: И без санок и без лыж С этой горки полетишь. "Тепло, конкретно и легко! - восторгается автор рецензии. - Это то, что всегда приятно звучит в произведениях Александровой". А почему, собственно, эти стихи показались критику лучше предыдущих? На мой "некритический" взгляд, и те и другие стихи приблизительно одного качества. А вот преступную "метафору" критик на этот раз проглядел! Ведь если выражение "звезды горят" - метафора, то почему "с горки полетишь" - не метафора? Слово "летать", наверно, связано у малышей с представлением о птичке, так же как слово "горит" - с представлением об огне. Где же тут справедливость? Но метафора - это, очевидно, камень преткновения для многих наших критиков. В "Литературной газете" (Э 122(438) М. Чачко отмечает, что писатель М. Ильин, автор "Рассказа о великом плане", не любит метафор. Этот вывод он делает не голословно, а на основании цитаты из Ильина: "Есть машины, которые буравят землю. Есть машины, которые грызут уголь. Есть машины, которые сосут ил и песок со дна реки. Одна машина вытянулась вверх, чтобы высоко подымать грузы, другая машина сплющилась в лепешку для того, чтобы вползать, влезать в землю. У одной машины - зубы, у другой - хобот, у третьей - кулак". Непосредственно вслед за этой цитатой М. Чачко заявляет: "Писатель избегает метафор". Как избегает? Неужели все эти кулаки, зубы, хоботы, лепешки критик понимает буквально, а не метафорически? Неужели он думает, что машины и в самом деле вытягиваются, сплющиваются, грызут, сосут! У критика-педагога и критика-литературоведа, которых мы здесь цитируем, очевидно, разные формы дальтонизма: один во всем видит метафору, другой, напротив, понимает все метафорическое буквально. Тот же М. Чачко утверждает (правда, без осуждения), что писатели М. Ильин, Л. Кассиль и С. Безбородов [3] ввели в детскую литературу "газетный язык". И это свое утверждение критик отчасти основывает на том, что в книгах упомянутых авторов он нашел "политические термины", такие, как "пролетариат", "буржуазия", "МТС"! Как это понять? Быть может, товарищ М. Чачко полагает, что из инвентаря нашей художественной - в строгом смысле этого слова - литературы следует исключить все политические понятия (буржуазия, пролетариат и т. д.), заменив их какими-нибудь сочными выражениями из фольклорного запаса? Очевидно, критик действительно так думает. Недаром же он противопоставляет Кассилю, Ильину и Безбородову "Сказку о военной тайне" Гайдара, в которой слово "буржуа" заменено специально придуманным к случаю затейливым словом "буржуин", а буржуазное государство называется "буржуинством". Как видно, любой общепринятый термин можно освободить от газетного привкуса, если придать ему причудливое, необычное окончание. Слово "буржуазия" банально и газетно, а вот "буржуинство" - и оригинально и художественно! Гайдар - очень талантливый писатель, но ставить в пример чуть ли не всей детской литературе самые субъективные и спорные из его словесных поисков - это значит сбивать с толку и автора, и читающую публику. Но разве наши рецензенты думают об авторе и читателе! Если бы думали, они писали бы интереснее, понятнее, грамотнее, добросовестнее. Они не позволили бы себе в статьях о литературном языке писать, как М. Чачко. А он пишет так: _"Языковые течения"_; "Разноязыковые тенденции". Он пишет: "Значит ли, что в детской литературе язык _обречен на замораживание, на топтание на месте"_. Забудем на минуту, подобно самому М. Чачко, о том, что такое метафора, и представим себе буквально этот замороженный и топчущийся на месте язык. Страшная картина! Но довольно цитат. Их можно было бы привести бесконечное количество. Ведь дело не только в том, что многие наши рецензенты еще не умеют писать. Иные из них и читать не научились. Прочитав книгу о чукчах, рецензент называет их "чукотами" и путает содержание автобиографического предисловия с содержанием самой повести (рецензия на книгу Одулока "Жизнь Имтеургина Старшего") [4]. Прочитав книгу К. Золотовского [5] "Подводные мастера", другой критик забывает, во-первых, ее название, а во-вторых, ошибочно упрекает автора книги в излишней экзотике. А между тем в книге рассказывается о том, как наши водолазы кладут заплату на лопнувшую трубу, отмечают поплавками электрический кабель, пилят старые сваи на дне Невы. Давно ли водопроводная труба стала считаться у нас экзотикой? Хвалят ли рецензенты детскую книжку или бранят, - они одинаково далеки от истины. Почти ни на одну рецензию нельзя положиться. А ведь если уж у нас так мало критических статей, содержащих большие и серьезные мысли, то пускай хоть та информация, которая печатается в библиографических журналах, будет точной и добросовестной. Я не остановился здесь на нескольких наших удачах только потому, что они пока еще малочисленны и не делают погоды. Но я отлично помню хорошую статью Всеволода Лебедева [6], умные и тонкие статьи Веры Смирновой [7]. В библиографическом журнале "Детская и юношеская литература" появляются наконец первые опыты критических обозрений. Раньше этого не было. Удачны или неудачны эти обозрения, их все же следует считать шагом вперед. Однако мы не можем ограничиться этим осторожным шажком. Общее положение в области критики у нас еще очень неблагополучно. Критика должна быть искусством, вооруженным наукой. Лихаческому "литературоведению", любительской игре философскими и педагогическими терминами - всему этому пора положить конец. Если писатель работает над книжкой годы, то почему критик работает над статьей два дня, подгоняя ее к очередному номеру газеты или журнала? Для того, чтобы правильно оценить какую-нибудь этнографическую, историческую или географическую повесть для детей, недостаточно прочесть 156 страниц этой повести. Нужно сравнить ее со всем тем, что в этой областиделается и делалось. Надо научиться отличать традицию от рутины, новые ростки от прошлогодней травы. Но пока еще критики редко обременяют себя такой сверхурочной работой, как изучение материала. Они считают себя героями труда, если с грехом пополам выполнят свой урок - до конца прочитают книгу. Иной писатель готов ехать за тысячи верст в поисках нужного материала. А рецензенту лень съездить на трамвае в Публичную библиотеку, чтобы порыться в материале. Что же делать для того, чтобы наша критика не скакала, как пристяжная, в упряжке литературы, а везла воз наравне с коренником? Прежде всего, критики должны всерьез изучать старую и новую, нашу и зарубежную детскую литературу. А то за деревьями они не видят леса, за отдельной книжкой не замечают путей развития литературы. Но дело не в одних критиках. Нашим писателям - беллетристам и портам - пора отказаться от ложного представления о том, что кто-то за них должен критически мыслить и оценивать литературу. Пусть они сами, наряду скритиками и рецензентами, борются за успех того искусства, которому посвящают свои труды и дни. Однако и этого мало. Детская книга ни в коем случае не может быть монополней детских писателей. Вся советская литература должна считать ее своим делом. А у нас один только Алексей Максимович не боится уронить свое писательское достоинство статьями о детской литературе. Если бы и другие писатели последовали его примеру, можно было бы создать полноценный критический журнал, посвященный детской художественной литературе. А пока у нас существует только один-единственный критико-библиографический ежемесячник на русском языке - "Детская и юношеская литература". Я не раз помянул здесь этот журнал, и помянул, как говорится, "лихом". Справедливость требует от меня, однако, признания тех улучшений и перемен, которые произошли на его страницах за последнее время. Журнал стал грамотнее и добросовестнее. Ведь трудно себе даже представить, каким он был раньше, - о нем нельзя было и говорить всерьез! И все-таки, несмотря на все напряженные усилия редакционного состава, этот журнал не выплывет, если не будет переоснащен заново. Он должен перестать быть мелким справочником, каким-то домашним оракулом для нерешительных педагогов и библиотекарей. Это должен быть толстый литературно-критический журнал для самой широкой аудитории, - значит, боевой, принципиальный и увлекательный. Представьте себе номер, посвященный научной фантастике, номер, созданный при участии писателей, критиков и ученых (не компиляторов, а тех настоящих ученых, которые и в самом деле двигают у нас науку). Представьте себе номер, целиком посвященный современной детской повести, или номер, обсуждающий книги о приключениях и путешествиях. А если у редакции хватит изобретательности и живости, ложно даже посвятить целый номер такому серьезному разделу искусства, как веселая детская книга. Надо, чтобы этот журнал доходил до самого широкого круга читателей, чтобы его читали и в городе и в деревне. Если перед нашими критиками будет такая аудитория, они не посмеют больше писать на своем таинственном "птичьем языке", понятном - да и то не всегда - только их ближайшим товарищам. Я уважаю наших критиков. Я думаю, что им будет совестно писать легковесные статейки, когда они увидят перед собой не горсточку специалистов по детской книге, а множество советских людей, которым дороги воспитательные задачи литературы. 1935  --- Эта статья была написана тридцать лет тому назад, и приведенные в ней примеры, естественно, относятся к своему времени. Но вопросы, которых она касается, в какой-то мере живы и до сих пор. ^TИСТОКИ ЧУВСТВ^U Авторы, пишущие о детях для детей, долго и упорно уклонялись от всякой сколько-нибудь углубленной темы. Школьника они изображали только за партой или на школьном собрании. Им не было дела до его семьи, домашнего уклада, до его душевного мира. Одну из самых примечательных книг о детстве дал нашим ребятам Валентин Катаев, хотя до сих пор никто не считал его детским писателем. Повесть его носит романтическое название "Белеет парус одинокий", и название это соответствует ей. Самые реальные подробности не принижают ее романтического склада. В этой книге есть и взрослый герой - матрос с "Потемкина", и маленький герой - Гаврик, внук одесского рыбака. Удача книги Катаева в том, что она внесла в нашу детскую литературу нечто такое, чего в ней существенно не хватало, - свободное сочетание событий, приключений с лирическими воспоминаниями детства, с просторным, полным воздуха и света пейзажем. Быть может, лиризм повести Катаева зависит не только от характера его дарования, в котором так органически соединяются юношеский романтизм с чувством быта и юмором, ко еще и оттого, что в основе его повести лежат далекие воспоминания, а эта даль дает и глубину перспективы, и глубину чувств. Но значит ли это, что в книгах о современном детстве не может быть ни подлинных чувств, ни характерных черт эпохи? Пожалуй, до сих пор мы чаще всего находили и то и другое в повестях, относящихся к первым годам революции: в книгах А. Гайдара, Николая Островского, Л. Пантелеева. В детских и юношеских книгах о мирной жизни в семье не бывало ни большого фона времени, ни больших чувств. Находкой среди книг этого рода можно считать "Голубую чашку" Гайдара. Это очень краткая повесть. В ней нет никаких особенных событий, если не считать недолгой и, в сущности, довольно забавной семейной ссоры, но все три героя этой повести - отец, мать и дочка - связаны такими настоящими, живыми отношениями, что и читатель волей-неволей становится участником как будто бы незначительных, но на самом деле достаточно важных событий. Обидевшись на мать, отец с маленькой дочкой уходят из дому - через поле, через болото, через лес на край света. По дороге они все чаще и чаще вспоминают мать, проникаются к ней все большей нежностью и под конец, примиренные и взволнованные, возвращаются домой. Какая, в сущности говоря, простая фабула, и какой емкой она оказалась. В ней поместились и юношеские годы отца с матерью, и героическое время, на фоне которого они протекали, и маленькие семейные тревоги и обиды, и целый мир, увиденный одновременно глазами взрослого и глазами ребенка. К сожалению, простых книг о сложных чувствах в нашей детской библиотеке пока еще мало. Правда, за последнее время лед тронулся. Одна за другой стали у нас появляться бытовые повести, в которых много говорится о переживаниях ребенка, об его отношениях с родителями, с товарищами, о дружбе и даже о любви. Однако эти повести в большинстве случаев еще довольно элементарны. Педагогические идеи, которые одушевляют авторов, остаются на поверхности, точно корни плохо посаженного растения. Если автор пишет о том, что внутренняя жизнь подростков, их сокровенные переживания часто ускользают от взгляда соклассников, вожатых и учителей, - то вся книжка превращается в сборник примеров, иллюстрирующих это положение. Да вдобавок, - вероятно, для того, чтобы читатель все-таки не прозевал главной идеи, - кто-нибудь из главных героев книги формулирует ее со всей отчетливостью. "- Как же это, Юля? - стиснула она обеими руками локотники кресла. - Как же мы-то ничего не видели, Юля?! У себя в классе, под самым носом, ничего не видели?!" Это восклицает шестиклассница Марина в повести "Дружба" (Н. Дмитриевой). Девочка прибежала к вожатой Юле, чтобы поделиться с ней своим открытием: они все, все проглядели домашние горести Павки Климова! А через несколько десятков страниц та же Марина опять восклицает, выслушав взволнованную исповедь девятиклассницы Искры Бережной. "- Искра!.. Искра!.. - растерянным шепотом повторяла Марина, ухватив ее за холодные пальцы обеими руками сразу. - Искра, как? Искра, ведь я же не знала..." Мысль о том, что следует внимательно относиться к товарищам, вовремя замечать их огорчения и заботы, правильна, бесспорна и полезна. Но ведь художественная повесть - это не сочинение на заданную тему. Если идею можно вытянуть из повести, как пружинку из говорящей куклы, - значит, повесть построена механически. Недаром и факты, которыми Н. Дмитриева иллюстрирует свою мысль, часто кажутся нарочитыми, придуманными. Автору для его педагогических целей необходимо некоторое количество детских горестей. И вот он предлагает вниманию читателей целый ассортимент огорчений. У одного школьника умер любимый брат, талантливый музыкант, чуткий друг. Образ его все время живет в душе мальчика: "вот сейчас скрипнет дверь, и он войдет, в своей бархатной кофточке, чуть сгорбившись..." Потеря брата - это, конечно, большое горе. Но печаль Сережи Левицкого, одного из героев той же повести "Дружба", облечена в тот нарядный, слегка кокетливый траур, который так любила старинная детская литература. Тут и рояль, умолкнувший с тех пор, как умер брат, и артистическая бархатная кофточка покойника - словом, все, что дает читателю возможность в меру растрогаться без затраты особых душевных сил. И все же горе Сережи Левицкого - явление естественное и понятное. А вот горести Павки Климова вызывают некоторое недоумение. Вся история в том, что отец его поступил швейцаром в парикмахерскую и вследствие этого разошелся с матерью. Кстати сказать, в последнее время родительские разрывы, измены и разводы стали довольно обычной темой детских повестей. Но Павкины родители разошлись безо всяких измен и разводов. Просто мать Павки не одобрила новой профессии мужа, который до того был талантливым резчиком и ушел из своей мастерской только потому, что она сгорела, - так сказать, ушел временно - до окончания капитального ремонта. Отчего, собственно, служба в парикмахерской должна была вызвать такую бурю в семье Климовых - решительно непонятно. Ведь не в разбойники же пошел отец Павки, а всего только в швейцары! На всякий случай автор для усугубления трагедии прибавил Павке еще несколько горестей узко школьного характера. Но в основном это дела не меняет. Есть в повести "Дружба" еще одна героиня - девятиклассница Искра Бережная. Она появляется перед нами то "в красном джемпере и спортивных шароварах, позванивая гагами", то в полосатом - зеленом с красным - халате, то в меховом жакете, то в маскарадном испанском костюме, гладко причесанная, с красной розой и черепаховым гребнем в волосах. Эта девушка, в сущности говоря, счастливица. Она отлично учится, прекрасно бегает на лыжах и "гагах". У нее, по словам автора, замечательный отец, который пишет ей с дальней границы дружеские и ласковые письма, а иной раз посылает в подарок шелка "с бабочками" и меха (!). Мать ни в чем не смеет ей перечить. Под лестницей у нее, словно на часах, стоит ее верный рыцарь Сережа Левицкий. И все же на душе у бедной Искры кошки скребут. Во-первых, отец находится далеко и еще неизвестно, когда приедет в отпуск. Во-вторых, соклассники относятся к ней неважно. С дружбой "не получается", - жалуется она в письме к отцу. В-третьих, ее не хотят сделать вожатой. И, наконец, в-четвертых, у нее трудный характер. "Перец горький", - называет ее отец. Она горда, одинока, стыдливо замкнута. "...Как начну говорить, вдруг почему-то становится так стыдно, и точно что защелкнется, получается все наоборот!!!" Хорошо, что отец дал ей своевременный совет: "По-моему, всякую эту гордость дурацкую и самолюбие надо побоку. Крой их (очевидно, гордость и самолюбие) почем зря, выкорчевывай без жалости, возьми себя в ежовые рукавицы, и такая, какая ты есть, вали к ним, к ребятам, напролом, через все "не могу" и "не умею". Искра принимает отцовский совет - кроет, выкорчевывает, валит напролом, - то есть объясняется с шестиклассницей Мариной. И точно по волшебству все меняется. Товарищи по школе сразу обступают ее дружеской толпой и наперебой зовут ее в МХАТ, на лыжный пробег, на фотовыставку ("Искра! Бережная! Ты с нами? - С вами, с вами!"). Комсорг Изя утверждает ее вожатой. А тут и Петрович - отец - приезжает наконец в отпуск. Все это происходит в заключительной части повести, где кончаются, впрочем, и все другие печали и воздыхания, в том числе и Павкины. Его отец бросает свою "позорную" службу в парикмахерской и возвращается к семейному очагу и к резьбе по дереву. Такой идиллией кончается повесть. Конечно, никто не требует от детских повестей трагических развязок. Хорошо, когда детская повесть оптимистична. Но есть что-то по меньшей мере обидное в подмене серьезных и значительных переживаний детского возраста суррогатами печалей, затруднений и радостей. Повесть Н. Дмитриевой не единственная книга, которая этим грешит. Она останавливает на себе внимание главным образом потому, что ее недостатки и достоинства вполне откровенны. Искусственные драматические ситуации заметны в ней так же явственно и отчетливо, как и многие правильные этические положения, которые автор стремится довести до читателя. Нет никакого сомнения в том, что Н. Дмитриева самым серьезным образом хотела помочь ребятам разобраться в их чувствах и переживаниях. И однако же повесть ее так и не вышла за пределы той идиллически-условной литературы, которая менее всего способна готовить подростков к реальной жизни. В других книжках, тоже посвященных переживаниям детей в том возрасте, когда кончается их детство, к сожалению, можно обнаружить почти такую же нарочитость и надуманность. Ника, четырнадцатилетняя героиня повести Б. Шатилова "В лагере", - родная сестра Искры Бережной из повести "Дружба". У нее те же причуды, неожиданности, противоречия. Искра пишет отцу: "Как начну говорить... получается все наоборот..." Ника говорит о себе: "...Всегда у меня так. Придумаю что-нибудь хорошее-хорошее, а заговорю - и все получается ужасно глупо". Искра изменчива и капризна. Читатель едва успевает уследить за сменой ее настроений. Про Нику герой повести думает так: "Странная девочка! В одну минуту столько перемен". Это не случайные совпадения и, разумеется, не заимствования. Вернее, оба автора в поисках сложного психологического образа, столь редкого в детских повестях, оказались в плену у одних и тех же литературных реминисценций. В классической литературе причудливый, изменчивый женский облик мы встречаем нередко в разные времена и у разных писателей - у Тургенева, у Достоевского, у Мопассана, у Гамсуна и еще у многих, многих других. Но здесь, в современной детской повести, образ этот оказался совершенно необоснованным психологически. Неожиданные причуды, которыми поражали наше воображение классические героини, почти всегда были оправданы борьбою характеров, сложностью жизненных ситуаций, иной раз глубоко скрытыми, но в то же время вполне ощутимыми социальными причинами. Ничего этого нет ни в повести Дмитриевой о дружбе, ни в повести Шатилова о первой любви. Сложный образ возможен только в сложной повести. Мы вполне понимаем неожиданные и как будто бы странные перемены в поведении, в настроениях и чувствах Зинаиды из "Первой любви" Тургенева или Иветты Мопассана [1]. Но почему, собственно говоря, "наигрывают" - по фигуральному выражению Искры - эти бедные четырнадцати- пятнадцатилетние девочки из детских повестей? Почему Ника, вместо того чтобы поблагодарить своего товарища Сашу за то, что он застрелил бешеную собаку, которая чуть не искусала ее, награждает его гневным взглядом? "...Я помню гневый взгляд Ники. Она топнула ногой и закричала на меня: - Зачем, зачем ты убил его? Как тебе не стыдно..." Аналогичный эпизод можно найти уже не у Гамсуна, не у Мопассана, а у Лидии Алексеевны Чарской. В одной из ее повестей героиня очень долго не разговаривает со своим мужем за то, что он убил напавшего на нее медведя. Но, может быть, всю эту быструю смену настроений и капризов наши авторы не столько вычитали из книг, сколько подглядели, изучая детей в их самом трудном, переходном возрасте? Вряд ли это так. Настоящие наблюдения, несомненно, сказались бы с полной очевидностью, пробили бы стекло традиционных литературных представлений. Но если даже допустить, что та психологическая зыбь, которая в детских повестях служит признаком зарождающейся любви, является собственным открытием авторов, - то и тогда следует серьезно задуматься над тем, в какой мере соответствуют интересам и потребностям читателя-подростка беллетристические рассуждения о неназванных, смутных, волнующих чувствах. У Б. Шатилова в повести о любви самое слово "любовь" почти непроизносится - даже там, где оно необходимо по смыслу. Когда герой повести, Саша, замечает, что с товарищем его творится что-то неладное, он спрашивает, не договаривая фразы: "Неужели и он? Ну, конечно, конечно..." Слово "любовь" произносит только отец Ники - военный, - и то в довольно абстрактном рассуждении по поводу этого "прекрасного чувства". Говоря же о чувствах Саши к его дочке Нике (она же Аня), он выражается осторожно и описательно: "Я знаю твое отношение к Ане..." "...Это хорошее, прекрасное чувство". Н. Дмитриева в повести "Дружба" вовсе не произносит сакраментального слова, хотя всякому ясно, что Левицкий влюблен в Искру, а Искра неравнодушна к Левицкому. По мере возможности избегает этого термина и А. Копыленко в повести "Очень хорошо". Он предпочитает то, что литературоведы называют "показом". Вот девочка и мальчик борются. "Когда правая щека Киры прикоснулась к Вовиной левой щеке, мальчик почувствовал себя скованным. Он не мог ни пошевельнуться, ни сопротивляться. Конечно, от кого-нибудь другого он вырвался бы в одну секунду. А тут - трудно было напружить мускулы - и ничего не выходило. И еще ноги подвели - задрожали, подломились, как чужие, и Вова невольно стал на колени. Кира от неожиданности упала на него, но, почувствовав, что он не сопротивляется, удивилась и испуганно отпустила руку". Это уже не столько психология, сколько физиология. Не лучше ли, не тактичнее ли - с точки зрения педагогической и художественной - поступает Марк Твен, который в своей знаменитой эпопее "Том Сойер" называет чувство Тома к голубоглазой Бекки совершенно определенно и откровенно: "влюблен". В повести Твена Том даже целуется с Бекки, чего ни разу не позволили себе герои Шатилова, Дмитриевой и Копыленко. Но зато все содержание любовных отношений Тома и Бекки кажется в тысячу раз проще, крупнее, прозрачнее, хотя автор ничем в этих отношениях не жертвует ради нарочитой "детскости". У Твена вы никогда не найдете хаоса ощущений, не то психологических, не то физиологических. Его герой ведет себя то как озорной мальчишка, то как настоящий мужчина. Для того чтобы понравиться Бекки, он ходит на руках перед ее садом. Цветок, который она ему бросила, он подбирает пальцами босой ноги. Он спрашивает ее во время самого нежного объяснения: "Ты любишь крыс?" Это - Том-мальчишка. Но в минуту опасности, блуждая по темному подземелью, он ведет себя героически: он бодрствует, когда она спит, он отдает ей последний кусок пирога. Это - Том-мужчина. Советская бытовая повесть могла бы найти в нашей действительности не менее героические, ясные и жизнерадостные образы детей, чем те, которые удалось создать Марку Твену. А если уж мы хотим говорить о сложных переживаниях и чувствах, если мы хотим искать для себя традиций не в детской литературе, а во взрослой, то не лучше ли нам идти от "Детства" и "Отрочества" Толстого, чем от "Пробуждения весны" Франка Ведекинда? [2] Разыскивая пути для психологической детской повести, которой у нас до сих пор почти и не было, авторы наши часто утрачивают чувство верных соотношений между миром внутренним и миром внешним. Внешний мир у них почти исчезает. Взрослые люди в этих книгах играют незначительную, довольно служебную роль. Это почти не люди, в полном смысле этого слова, а только отцы, матери, учителя, плохие или хорошие. Хорошие - это те, которые умеют дружить с детьми, хотя и не забывают о разумной строгости. Плохие - те, которых авторы такими достоинствами не наделили. Пожалуй, только в повести А. Копыленко взрослые герои участвуют в действии активно. Но характеры этих взрослых людей кажутся упрощенными и схематичными. В повести Шатилова действующие лица - взрослые - задуманы несколько тоньше, своеобразнее. Но роль их чрезвычайно мала. Они больше говорят, чем действуют, да и говорят не слишком много. --- Среди этих психологически-бытовых повестей о детях выделяется книга Р. Фраермана "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви". Эту повесть можно назвать лирической, потому что чувств и размышлений в ней, по крайней мере, столько же, сколько событий, а может быть, и больше. И в то же время автор не забывает о реальной обстановке. Действие повести происходит в нашей стране и в наши дни, на Дальнем Востоке. Герои ее - настоящие люди, знакомые каждому из нас. Но не во внешней обстановке и не в характерах действующих лиц центр тяжести этой книги. Больше всего интересует автора героиня его повести, девочка Таня, которой приходится разбираться в довольно серьезной психологической ситуации. Ее отец и мать живут врозь. Отец женат на другой. С новой своей семьей - с женой и приемным сыном - он приезжает в тот самый город, где находятся Таня с матерью. В четырнадцатилетнем возрасте Таня впервые знакомится с отцом. И тут начинается для нее трудная пора. Девочке нелегко понять сущность отношений между отцом и матерью. Оба они хороши, добры, благородны. Кто же из них виноват? Или, может быть, никто не виноват? Но почему же несчастлива и одинока мать и почему сама она, Таня, лишена повседневной отцовской заботы и дружбы? Чем нежнее относится к ней отец, тем острее ее дочерняя ревность. А тут еще ко всему примешивается ее собственная первая любовь - к воспитаннику отца, Коле. Преодолевая душевные трудности, Таня растет с каждой страницей повести. Она завоевывает свой жизненный опыт, а вместе с ней что-то новое очеловеческой жизни узнает и читатель. В книге Р. Фраермана много хорошего. Она искренна, порой даже трогательна. О человеческих отношениях в ней говорится достойно и чисто. Есть в ней какой-то особенный поэтический простор. И это достигается тем, что Фраерман не боится вводить в самое действие повести природу. Именно вводить, а не описывать. Когда сравниваешь повесть Р. Фраермана с другими недавно появившимися у нас книгами, рассказывающими о чувствах, - нельзя не заметить ее очевидных преимуществ. В ней гораздо больше художественного такта, больше глубины и серьезности. Сильнее же всего привлекает к ней читателя то благородство характеров, которое составляет существенную основу юношеской книги. В этой повести о первой любви любовь проявляется не только в ощущениях, но и в поступках, самоотверженных и смелых. Так ведет себя в трудную минуту Таня, так ведет себя ее верный друг - нанаец Филька, один из героев, наиболее удавшихся Фраерману. Жаль только, что поступками заметными, запоминающимися охарактеризованы далеко не все герои, а ведь их в повести и вообще-то немного. Проявить себя по-настоящему удалось, пожалуй, только Тане и Фильке. Остальные же персонажи, даже самые главные из них, например Танин отец, мать и герой первой Таниной любви - Коля, обречены на роли довольно пассивные. Автор находит для их характеристики некоторые черты, придающие им известную живость (особенно для роли отца), но действовать, выражать себя в отчетливых и крупных поступках им почти де приходится. И это придает всей повести оттенок камерности, как будто приглушает ее. Писатель довольно тесно ограничил круг чувств, которым посвятил свою повесть; ограничил круг людей, участвующих в его маленькой лирической драме; ограничил и круг поступков, в которых чувства и характеры героев могут проявиться. И эта тройная ограда почти заслоняет большой мир, в который готовятся вступить герои Р. Фраермана и его читатели. В сущности, в этой книге о первой любви, при всех ее несомненных достоинствах, так же нарушены пропорции между внешним и внутренним миром, как и в других психологических детских повестях, гораздо менее талантливых. --- Драмы, переживаемые ребятами, далеко не всегда вызываются такими серьезными и крупными событиями, как развал семьи, уход отца из дому или смерть кого-нибудь из близких. Не всегда источником сложных душевных переживаний подростков служит и рождение новых, еще не изведанных чувств. Часто в их жизни бывают бури и треволнения, причиной которых является неверный поступок, ложный шаг самого ребенка. Писать на темы этого рода трудно. Трудно избежать унылого дидактизма, назидательности, в одинаковой степени чуждой всякому искусству - и литературному и педагогическому. Вероятно, поэтому в нашей детской художественной литературе так малокниг о поведении и далеко не все из них удачны. Несколько лет тому назад появилась книга писательницы Л. Будогоской "Повесть о фонаре". Эту повесть не слишком заметили. А между тем она была одной из первых у нас детских книг, в которой серьезно и сердечно говорилось об ответственности двенадцатилетнего человека перед обществом. Сравнительно недавно вышла в свет книга Льва Кассиля "Черемыш - брат героя". Советские дети знают Кассиля, и Кассиль знает детей. Не удивительно, что он взял для своего рассказа тему меткую, совершенно соответствующую возрасту читателя, понятную ему вполне. Воспитанник детдома, Геша Черемыш, самозванно объявил себя братом знаменитого летчика, прославившегося дальними перелетами и военными подвигами. Геша стал самозванцем как-то нечаянно. Причин к этому было две: во-первых, знаменитый летчик оказался его однофамильцем, тоже Черемышем, а во-вторых, мальчику, у которого не было никакой родни, очень уж хотелось иметь старшего брата. Так он сделался "братом героя". Безо всяких нравоучительных сентенций Л. Кассилю удалось довести юного "самозванца" до полного осознания своей ошибки. В самую трудную минуту маленькому Черемышу помог большой Черемыш. И помог действительно по-братски, хоть и не был с ним ни в родстве, ни в свойстве. В рассказе Л. Кассиля взрослые не играют той служебной роли, которую обычно отводят им детские бытописатели. Представитель взрослого мира - летчик Черемыш - так же нужен автору, как и Черемыш маленький. Рассказы о поведении, о поступках, правильных и ложных, читателям-детям чрезвычайно нужны. Вероятно, больше нужны, чем рассказы "о странностях любви" [4]. А между тем писателей, которые, не боясь подводных рифов дидактики, смело брали бы на себя этические Задачи, у нас до сих пор почти не было. С интересными рассказами о том, "что такое хорошо и что такое плохо", выступил Мих. Зощенко [5]. Зощенко пишет для младших читателей, то есть для того возраста, у которого до сих пор было так мало сколько-нибудь примечательных книг в прозе (если не считать книжек о зверях). Детским писателем М. Зощенко стал недавно, но уже успел внести в литературу для детей нечто своеобразное и новое. Зощенко не только не прячет в своих рассказах морали. Он со всей откровенностью говорит о ней и в тексте рассказа, и даже иной раз в заглавии ("Не надо врать"). Но от этого рассказы не становятся дидактичными. Их спасает победительный, всегда неожиданный юмор и какая-то особенная, присущая автору, серьезность. Детей обычно пугает и отталкивает равнодушная, лицемерная мораль, обращенная своим острием только к ним, а не к самому моралисту, А Зощенко рассказывая детям поучительные истории, щедро и шутливо отдает им свой настоящий душевный опыт. Есть у него рассказ о единице, которую мальчик Минька хотел утаить от отца. Минька терял свои школьные дневники, забрасывал их за шкаф, но живучая единица упрямо переходила из дневника в дневник, становясь все жирнее и чернее. Отделаться от своей страшной тайны Миньке удалось только тогда, когда он открыл ее отцу. Кончается этот очень смешной и очень трогательный рассказ так: "...И я, лежа в своей постели... горько заплакал. И дал себе слово говорить всегда правду. И я, действительно, дети, так всегда и делаю. Ах, это иногда бывает очень трудно, но зато у меня на сердце весело и легко". Уж одно откровенное признание автора в том, что говорить правду "иногда бывает очень трудно", может тронуть читателя и убедить его в ценности преподанной ему морали. Закончить свой рассказ таким образом мог бы, пожалуй, Ганс Христиан Андерсен, мастер поэтической морали и моральной поэзии. Мне думается, что писателям, которые взяли на себя задачу коснуться самых сокровенных, сложных и тонких чувств растущего человека, тоже следует всегда говорить правду. А это и в самом деле довольно трудно, потому что правда такого рода не лежит на поверхности. Лев Толстой и М. Горький, говоря о своем детстве, показали нам со всей очевидностью, на какие глубины надо спуститься, чтоб увидеть и открыть другим истоки человеческих чувств. 1940  --- Некоторые из книг, упомянутых в этой статье, живы и в наши дни. Другие исчезли, не оставив сколько-нибудь заметного следа в литературе. Но проблемы, затронутые в тех и в других, не утратили своей остроты и доныне. И сейчас еще мы не слишком богаты юношескими повестями о пробуждении чувств. И до сих пор еще условные рамки "детской" книги как бы оправдывают появление поверхностных, наивно-идиллических повестей, самонадеянно ставящих перед собой такую ответственную и сложную задачу, как раскрытие душевного мира ребенка и юноши. ^TМАЯКОВСКИЙ-ДЕТЯМ ^U <> 1 <> Прошло двадцать пять лет {Статья написана в 1955 г. (Прим. автора.)} со дня смерти Маяковского. Четверть века - это срок не малый, это возраст целого поколения, созревшего для жизни и труда. А минувшие двадцать пять лет весят и значат больше, чем иное столетие. История не поскупилась для них на события, способные заслонить любую отдельную человеческую жизнь, как бы крупна она ни была. И однако же всем этим величайшим событиям не удалось заслонить Маяковского. С любой точки нашего нынешнего дня он виден так же четко и ясно, как в те дни, когда шагал по московским улицам. От этой четкости время становится прозрачным, и нам кажется, что мы видели и слышали Маяковского в последний раз совсем недавно - чуть ли не вчера. У нас есть улицы Маяковского, театр имени Маяковского, "Маяковская" станция метро, - и все же это имя не стало привычной принадлежностью мемориальной доски. Стихи Маяковского сохранили всю полемическую, жестокую, пронзительную остроту его сатиры, всю нежность и глубину его лирики. Вряд ли можно найти человека, который бы относился к этому поэту безразлично. Его любят или не любят, живут его стихами или спорят с ним и о нем, но нельзя не слышать в гуле нашего времени его уверенную поступь, силу его звучного, навсегда молодого голоса. Бывают портреты, на которых глаза нарисованы так, что встречаются с глазами зрителя, откуда бы он ни смотрел. Об одном из таких портретов говорит Гоголь в своей знаменитой повести. Этим же свойством обладают и многие стихи Маяковского. Они обращаются к нашему времени, как обращались к своему. Поколение сменяется поколением, и каждое из них чувствует на себе как бы устремленный в упор, внимательный и пристальный взгляд поэта, то дружественный, то обличающий. И это потому, что в любой строке, написанной Маяковским, он жил полной жизнью, не щадя ни сердца, ни голоса, ни труда. Он встает во весь рост и в большой поэме исторического охвата, и в полусерьезном, полушутливом разговоре с детьми. О своих стихах он говорил гордо, зная им цену, но говорил со скромностью мастера, ставящего себя в один ряд со всеми другими мастерами своей страны, где бы они ни работали, что бы ни создавали для счастья тех, кто придет им на смену. Как известно, он не был любителем юбилеев и памятников. Но лучшую надпись на своем памятнике Маяковский, как и Пушкин, сделал сам. Он знал, что его стих "громаду лет прорвет", и первые двадцать пять лет из этой громады пересек легко, как один день. Миновало четверть века, но и сегодня для того, чтобы увидеть Маяковского, мы не оглядываемся назад, а смотрим вперед. <> 2 <> Стихов для детей у Маяковского не очень много. Но какая бы современная тема ни привлекала поэта, берущегося за детскую книгу, он чуть ли не на всех путях встречается с Маяковским. Опередить Маяковского не легко. В последнее время мы все чаще и чаще говорим, что наша детская литература должна воспитывать в ребятах чувство чести и ответственности, должна давать им простые и ясные, но отнюдь не назойливые понятия о том, "что такое хорошо и что такое плохо". Книжку об этом написал Владимир Маяковский [1]. Написал много лет тому назад. Поэты и композиторы пишут для пионерских сборов и туристских походов песни и марши. Еще в середине 20-х годов Маяковский сочинил для школьников звонкий и четкий марш: Возьмем винтовки новые, На штык флажки! И с песнею в стрелковые Пойдем кружки... [2] Лучшей походной песни, лучшего марша для легких детских ног не создал до сих пор никто. У нас накопилось немало песен о первомайском празднике, о зеленой листве и красных флагах. Но только "Майская песенка" Маяковского - по-настоящему майская и по-настоящему детская. Зеленые листики - и нет зимы. Идем раздольем чистеньким и я, и ты, и мы [3]. В том разделе сочинений Маяковского, который называется "Стихи детям", нет двух вещей, написанных на одну и ту же тему, решающих одну и ту же задачу. Он оставил нам четырнадцать детских стихотворений и решил четырнадцать литературных задач. Тут и сатира на Прогулкина Власа - "лентяя и лоботряса" [4], меткий и веселый фельетон в стихах, сделанный как будто по специальному заказу школьной редколлегии, и героическая лирика. О том, какое значение придавал Маяковский книгам для детей, можно судить по его беседе с одним из иностранных журналистов [5]. Журналист задал ему обычный в таких случаях вопрос: - Над чем вы сейчас работаете? Маяковский ответил: - ...С особенным увлечением работаю над детскими книжками. - О, это интересно, - сказал журналист.