-----------------------------------------------------------------------
Пер. с белорусск. - М.Горбачев.
В кн.: "Василь Быков. Повести". Днепропетровск, "Проминь", 1987.
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 March 2001
-----------------------------------------------------------------------
1
Он споткнулся, упал, но тут же вскочил, поняв, что, пока вокруг
замешательство, надо куда-то убежать, скрыться, а может, и прорваться с
завода. Но в вихревых потоках пыли, поглотившей цех, почти ничего не было
видно, он чуть не угодил в черную пропасть воронки, где взорвалась бомба,
по краю обежал яму. Чтобы не наткнуться на что-нибудь в пыли, выбросил
вперед руку, а другой сжал пистолет; опять споткнувшись, перекатился через
вывороченную взрывом бетонную глыбу, больно ударившись коленом. Вскочил
уже босой, растеряв колодки, и ногам стало нестерпимо больно на
беспорядочно заваливших цех бетонных обломках.
Сзади слышались крики, в другом конце помещения гулко протрещала
автоматная очередь. "Черта с два!" - сказал себе Иван, вскочил на
сброшенную с перекрытий железную ферму, оттуда перемахнул на косо
рухнувший столб простенка. По простенку взбежал выше. Потянуло ветром,
пыль постепенно рассеивалась, можно было оглядеться. Балансируя руками, он
пробежал по какой-то бетонной балке и очутился на краю громоздких развалин
цеха. Впереди в трех шагах и ниже было последнее его препятствие -
полуразрушенная стена внешней ограды, а дальше, будто ничего в целом мире
не произошло, безмятежно утопали в зелени улицы, пламенели под солнцем
черепичные крыши домов и совсем близко на склоне призывно темнела хвойная
чаща леса.
В одно мгновение охватив все это взглядом, он сунул в зубы
пластмассовую рукоять пистолета и прыгнул. Острые железные шипы в гребне
ограды требовали точного расчета, но ему удалось ухватиться за них руками
и быстро перемахнуть на ту сторону. Падать, однако, помедлил, на вытянутых
руках опустился пониже и потом оторвался. Упал в жесткие колючки бурьяна,
вскочил, перехватил пистолет и изо всех сил помчался по картофельному
участку вдоль проволочной сетки.
Сзади неслись крики и захлебистый лай собак, в нескольких местах
протрещали очереди, поодаль взвизгнули пули. Кажется, начиналась погоня,
его шансы убывали, но он уже не мог отказаться от ставшего большим, чем
жизнь, намерения уйти, перемахнул через сетку ограды и по колючей шлаковой
дорожке еще быстрее устремился вверх, к недалекой уже окраине.
Взрыв в цехе, наверно, всполошил население. По дорожке от белого дома
во всю прыть мчались к заводу двое мальчишек, передний был с игрушечным
ружьем в руках, но за кустарником они не заметили его. Иван выскочил из-за
кустов акаций и едва не столкнулся с девушкой, несшей полную лейку. Та
испуганно вскрикнула и выронила ее. Он молча пробежал мимо, из
коротенького проулка выскочил на немощеную окраинную улицу, оглянулся по
сторонам - улица была пуста. Иван перебежал ее, продрался сквозь пыльные
заросли насаждений и упал. Впереди домов уже не было, на огромном крутом
косогоре раскинулся некошеный, густо усеянный ромашками луг, у дороги
дремотно качались метелки какой-то неведомой ему травы. Дальше и выше в
распадках начинался лес, а над ним в знойном июльском небе теснились сизые
громады Альп.
Сдерживая дыхание, Иван прислушался: сзади доносились крики и выстрелы,
заливались овчарки, но это там, на заводе, за ним же, кажется, еще не
гнались. Рукавом полосатой куртки он смахнул с лица пот, заливавший глаза,
и приподнялся, определяя кратчайший путь вверх. Невдалеке был распадок,
ближе других подступавший к городу, туда по крутому склону сбегали сверху
редкие елочки. Иван снова вскочил на ноги.
Это оказалось чертовски трудным - все время бежать в гору: тело
становилось чрезмерно грузным, от слабости подкашивались ноги. На середине
косогора он снова оглянулся - собачий лай, кажется, уже доносился с
окраины. Полоснула близкая очередь, но пуль он не услышал - значит, еще не
по нему. По другим! Видно, там разбегались. Это облегчало его положение,
надо было торопиться.
Но он выбивался из сил и с трудом одолевал пригорок. Сзади как на
ладони был виден весь городок, переднюю часть которого занимали длинные,
похожие на ангары корпуса завода, там и сям чернели развалины - свежие
следы бомбежки; длинная ограда в одном месте рухнула, за проломом дыбились
искореженные фермы перекрытий - это от их бомбы. Там бегали, суетились
люди. Иван пригнулся (его уже начал скрывать пригорок) и вяло побежал к
ручью, возле которого наконец с облегчением распрямился. Лес был рядом, на
склоне.
Иван замедлил бег, вытер рукавом лицо. Дальше путь пролегал по дну
широкого травянистого распадка. Подъем становился круче, меж черных
скользких камней шумно бурлил ручей. Вконец изморенный, Иван уже достиг
первых разбросанных по склону елочек, когда снова услышал лай собак.
Показалось, что они за пригорком, рядом, и он, опять выбиваясь из сил,
побежал в гору. Хоть бы успеть добраться до хвойной чащи, там легче
укрыться, как-нибудь обмануть преследователей или, если уж не суждено
вырваться, погибнуть не зря.
Но добежать до леса Иван не успел.
Он взбирался по траве вверх, минуя большие и малые обломки скал с
рассыпанной повсюду дресвой, и почти уже достиг еловой опушки, как сзади,
будто вынырнув из-за пригорка, совсем близко залилась лаем собака. Иван
кинулся к молодой елочке, затаившись, выглянул сквозь ветви - через бугор,
мелькая в траве бурой спиной, по его следам мчалась овчарка.
Он понял, что до чащи ему не успеть. Шире расставив ноги, крепче сжал в
руке пистолет. Он не знал, сколько в магазине патронов, интересоваться
этим было поздно, хотя и понимал, что в патронах - его спасение. На минуту
расслабил мускулы, стараясь дышать ровнее. Надо было успокоиться,
собраться с силами, унять в груди сердце, чтоб ударить без промаха.
Собака увидела его, залилась громче, злее и, попарно выбрасывая
сложенные лапы, устремилась вверх. Стоя за елью, Иван пригнулся, взглядом
отмерил рубеж в какой-нибудь полусотне шагов возле каменного выступа в
траве и направил туда пистолет. Овчарка стремительно приближалась, прижав
к голове уши, вытянув хвост; уже стала видна ее раскрытая пасть с
высунутым языком и хищным оскалом клыков. Иван затаил дыхание, напрягся,
стараясь как можно лучше прицелиться, подпустил ее шагов на пятьдесят,
выстрелил. И сразу же понял, что промазал. Пистолет дернулся в руке
стволом вверх, в нос ударило пороховым смрадом, овчарка залаяла сильнее, и
он, не целясь, наугад, поспешно выстрелил еще. Тотчас короткая радость
блеснула в душе - собака отчаянно взвизгнула, взвилась, со всего маху
ударилась о землю и в каких-нибудь двадцати шагах от него задергалась,
забилась в траве. Он уже готов был кинуться в лес, но тут увидел:
огромный, с рыжими подпалинами на боках волкодав, задыхаясь, выскочил
из-за камней. За ним, петляя в траве, тянулся длинный ременный повод.
Иван, не целясь, торопливо вскинул навстречу пистолет, но выстрела не
последовало, очевидно, что-то заело. Перезарядить он не успел, лишь ударил
по затворной планке ладонью, однако волкодав был уже рядом и прыгнул. Иван
как-то увернулся за ель, собака, задев ветки, пронеслась мимо, но,
казалось, еще не долетев до земли, перевернулась в воздухе и тут же с
раскрытой пастью кинулась снова. Не зная, как защититься, Иван вскинул
навстречу руки.
Это был точный и сильный прыжок. Пистолет выпал из рук Ивана, сам он не
устоял на ногах и вместе с собакой покатился по склону. Казалось, все
скоро кончится, но Иван, падая, успел схватить волкодава за ошейник и
железным напряжением рук оттянул его от себя. Собака сильно царапнула
когтями, где-то с треском разорвалась одежда. Одной рукой сжимая ошейник,
другой Иван поймал переднюю собачью лапу и сильно выкрутил ее в сторону.
Задыхаясь в борьбе, они еще раз перекатились друг через друга, потом,
чтобы как-то удержаться сверху, Иван выбросил в сторону ноги, изо всех сил
стараясь подмять под себя собаку. Наконец это ему удалось, и он,
навалившись на пса всем телом, начал его душить. Но волкодав был чертовски
силен, и Иван вдруг понял, что долго так не выдержит. Тогда, изловчившись,
он последним усилием двинул его коленом. Волкодав взвизгнул и резко
дернулся, едва не вырвав из руки ошейник. Иван почувствовал, как под
коленом будто хрястнуло что-то, и, выламывая пальцы, еще туже затянул
ошейник. Но задушить пса у него не хватило силы, волкодав отчаянно
рванулся и выскользнул из рук.
Иван сжался в ожидании нового прыжка, но собака не прыгнула -
распластавшись рядом и вытянув толстую морду с выброшенным набок языком,
она часто и сипло дышала, злобно глядя на человека. Натертые ошейником, у
Ивана жгуче горели ладони, от перенапряжения нервно трепетала мышца в
предплечье, чуть не выскакивало сердце из груди. Опустив на траву дрожащие
руки, он стоял на коленях и почти дикими глазами глядел на собаку.
Они следили один за другим, боясь упустить первую попытку к прыжку, и в
то же время Иван опасался, как бы не появились немцы. Через минуту он
понял, что волкодав вряд ли бросится первым. Тогда он поднялся на ноги и,
отступив в сторону, схватил в траве камень. Хотел им ударить собаку, но
тут же раздумал. Волкодав судорожно выгнул хребет, видно, ему досталось не
меньше, чем человеку, и он беспомощно, тихо скулил. Иван сделал несколько
осторожных шагов-назад. Волкодав приподнялся, тоже немного подвинулся,
поводок его скользнул по траве. Но он не вскакивал. Иван, еще больше
осмелев, устало побежал вверх, к ели, где уронил пистолет.
Собака завизжала от бессильной ярости, немного проползла по траве и
остановилась. А человек поднял с травы браунинг и медленно, задыхаясь,
насколько позволял остаток сил, побежал по распадку вверх, в еловую чащу.
2
Минут через пять он уже был в лесу и бежал вдоль стремительного, с
необыкновенно прозрачной водой ручья. На склоне стоял чистый, не
захламленный валежником лес. Бежать, однако, мешали камни. Подъем
становился все круче. Опасаясь новой погони, Иван сунулся было в ручей,
чтоб скрыть от овчарок след, но вода ледяным холодом обожгла ноги, и он,
пробежав шагов десять, выскочил на берег. Вскарабкался на скалистую кручу,
на секунду остановился, чтобы перезарядить пистолет. Затвор выбросил на
камни перекошенный патрон. Иван нагнулся за ним и вдруг замер - сквозь
говорливое журчание ручья сзади донеслись голоса. Оставив патрон, он
торопливо подался вверх, чуть в сторону от ручья, пролез сквозь чащу
елового молодняка и, еле справляясь с дыханием, опустился на четвереньки.
Подул ветер, и в небо из-за гор выплыл косматый край тучи. Видимо,
надвигался дождь. Иван осмотрелся, окинув взглядом камни под елями. Внизу
как будто никого не было. Он уже хотел вскочить на ноги и побежать, как
вдруг до его слуха донесся слегка приглушенный, настойчивый оклик:
- Руссо!
Он пригнулся ниже, вобрал в плечи голову - нет, то был не немец, скорее
какой-нибудь гефтлинг. Но тут хоть бы выбраться самому. Он знал по
собственному опыту, как это трудно, где уж там вести с собой какого-то
доходягу. Немцы наверняка уже подняли тревогу. Не так это просто - удрать.
И он изо всех сил побежал дальше, карабкаясь меж камней и елей вверх,
наискось по горному лесистому склону, так как лезть прямо уже не хватало
сил. Ручей остался где-то в стороне, говор его притих; сильнее и
отчетливее стали шуметь ели - свежий ветер настойчиво раскачивал вершины;
солнце скрылось, помрачневшее небо все шире заволакивала темная туча. Было
душно, куртка на спине промокла от пота. Полосатый берет Иван потерял еще
при взрыве и теперь вытирал лицо рукавами, все время озираясь по сторонам
и чутко вслушиваясь. Один раз он услышал далекий еще, но стремительно
нараставший рев мотоциклов. Тут где-то проходила дорога, и немцы,
по-видимому, послали погоню. Охваченный мрачным предчувствием, Иван
напряженно обдумывал, как быть дальше, и в то же время по какому-то
неясному звуку догадался, что сзади кто-то бежит. Отскочив за мшистый
комель ели, он щелкнул предохранителем браунинга. Треск мотоциклов
приблизился: "Обкладывают, сволочи!" Иван оглянулся, опустился за елью на
одно колено и приподнял сжатый в руке пистолет. Внизу снова раздался
приглушенный стук по камням. Иван всмотрелся и уже отчетливо определил в
зарослях место, где был человек. Вначале оттуда никто не показывался.
Потом ветки закачались, и на прогалину из ельника выскочила легкая
полосатая фигурка, метнула взглядом по склону.
- Руссо!
Женщина?! Этого еще не хватало! Он чуть не выругался с досады, но
приближающийся рев мотоциклов переключил его внимание. Иван крутнулся на
земле, не зная, куда податься: меж редких стволов его легко могли увидеть
сверху. И он прыгнул в неглубокую выемку-нишу под крутоверхой скалой, весь
сжался, готовясь к отпору. Полосатая фигурка внизу на минуту исчезла за
краем обрыва. Он теперь не смотрел туда, а напряженно слушал, больше всего
остерегаясь мотоциклов. Но вот внизу, в двадцати шагах, из-за камня снова
показалась женская фигура в длинной, не по росту, куртке с закатанными
рукавами и красным треугольником на груди. Это была девушка. Она быстро
огляделась по сторонам, и он заметил, как под черной шапкой волос с
нескрываемой радостью блеснули такие же черные, словно две маслины, глаза.
- Чао!
Он слышал уже это слово - так всегда здоровались гефтлинги-итальянцы.
Однако теперь, вслушиваясь в треск над головой, он сжался и молчал,
ожидая, что она вот-вот юркнет в какое-нибудь укрытие. Но она, кажется
вовсе равнодушная к опасности, снова оглянулась и торопливо заговорила
по-немецки, как ему показалось, кого-то прогоняя от себя. Взглянув в
подлесок, Иван увидел за камнями еще одного в полосатом, который после
окрика девушки сразу же шмыгнул в заросли. Иван хотел было кинуться прочь
от этих непрошеных спутников, но девушка легко выскочила из-за обрыва,
нагнулась, сунула ноги в колодки, которые до сих пор держала в руках, и,
застучав ими, торопливо побежала к нему.
Мотоциклы ревели чуть ли не над их головами, и эта ее нелепая дерзость
вызвала у Ивана гнев - их ведь легко могли тут заметить. Пригнувшись, Иван
шагнул к девушке и за руку рванул ее под скалу. При этом он тихо, но с
неудержимой яростью выругался. Она легко метнулась за ним, как вдруг одна
ее колодка сорвалась с ноги и, застучав по камням, отлетела далеко в
сторону.
- Ой, клумпес! - приглушенно вскрикнула девушка.
Мотоциклы один за другим, обдавая их грохотом, проносились совсем
близко, но она, казалось не обращая на них внимания, вырвала у него руку и
бросилась за своей колодкой. Иван не успел удержать ее, только в гневе
стукнул кулаком по камню и скрипнул зубами. Девушка между тем подхватила
колодку и кинулась назад. И тогда Иван, встретившись с азартно блеснувшим
взглядом девушки, зло ударил ее по лицу.
Удар обжег ей щеку. Она коротко вскрикнула, но не отшатнулась, не
побежала, а упала под скалу рядом и из-под локтя кинула на него взгляд,
полный не гнева, а скорее озорного удивления.
Гул мотоциклов удалялся, и Иван пожалел, что не сдержал себя. Девушка
на минуту сосредоточилась, округлила глаза, прислушалась, казалось, только
теперь осознав, что им угрожало, и, приподняв ногу в полосатой запачканной
штанине, надела на ступню колодку. Потом еще раз взглянула на него и,
по-детски неумело выговаривая слова, будто картавя, повторила его
ругательство.
Это было так же неожиданно, как и его пощечина, и так необычно, что в
нем будто что-то сдвинулось, сместилось - человеческое на минуту хлынуло в
его заскорузлую душу, и он впервые за сегодняшний день удивленно и широко
раскрыл глаза:
- Ого!
- Ого! - повторила, как бы передразнивая, она, обнаружив тем свою
нарочитую обиду, и впервые с заметным любопытством оглядела его. Полные
губы ее были капризно поджаты, но в глазах уже появились готовые вот-вот
запрыгать озорные смешливые чертики. Казалось, он где-то уже видел их, эти
непонятные глаза на смуглом, сильно исхудавшем лице, и, почувствовав
что-то новое в себе, нахмурился. Обжигающая красота девушки, ее
необыкновенное бесстрашие в этом их более чем сложном положении вовсе
сбили его с толку.
- Ты куда бежишь? - строго спросил он, глядя на ее поджатые, в колодках
ноги.
- Вас?
- Вас! Вас! Куда бежишь?
- Руссо бежишь - ихь бежишь.
Не удержавшись, он исподлобья смерил ее злым взглядом - все ее
подвижное, с тонкими чертами лицо выражало желание понять его. Густые
черные брови, сросшиеся над переносьем, были высоко вскинуты.
- Ты знаешь, куда я бегу? Русланд бегу. Поймают, мне будет пуф, пуф. А
тебе это. - Он чиркнул себя пальцем по шее и показал вверх - красноречивый
интернациональный жест лагерников.
Она поняла, коротко улыбнулась, даже, показалось ему, фыркнула: мол,
что мне виселица! И это ее безрассудное легкомыслие опять разозлило его:
- Расхрабрилась! Ну беги! Только без дураков. Я тебе не помощник.
- Конэчно! - дружелюбно улыбнулась девушка, и Иван подумал, что она не
поняла его.
Он попытался было возразить, но в это время в стороне города опять
послышались выстрелы, крики и лай собак. "Черт с ней, с этой девкой", -
подумал Иван. Надо было пробираться дальше, и он быстро полез по склону.
3
Небо затянула сизая туча. Тревожно качались вершины елей. Лес
беспокойно гудел, и первые капли дождя косыми трассами прочертили воздух
между деревьями.
Иван, не сбавляя темпа, проворно лез меж стволов и камней, поблескивая
голым коленом. Он только теперь заметил порванную собакой штанину и кровь
на ноге. Пока стоял под скалой, рана, видимо, немного подсохла, а на ходу
открылась и теперь кровоточила. Сбитые о камни, кровоточили на ногах
пальцы. О какую-то колючку он больно уколол пятку и стал заметно
прихрамывать.
Сзади все умолкло, погони не было слышно, по она должна была появиться,
Иван знал, что немцы не оставят беглецов в покое. По-видимому, там уже
подняли на ноги охрану, полицию. Это было очень трудно - удрать. Разве что
поможет дождь, укроет, приглушит шаги, смоет следы. Острым беспокойным
взглядом Иван ощупывал вокруг себя кусты, боясь наскочить на засаду.
Временами он слышал за спиной торопливые шаги своей спутницы - она не
отставала. Только иногда, уронив с ноги клумпес, девушка на минуту
задерживалась, но потом бегом догоняла его и шла рядом. В такие моменты он
слышал ее близкое частое дыхание.
Иван старался быть безразличным к ней; если бы девушка отстала совсем,
он, возможно, даже вздохнул бы с облегчением, но все же, пока она была
рядом, не мог прогнать ее, чтобы уйти одному. Он только думал: и откуда
ее, на беду, прибило к нему, поди ж ты, вырвалась с завода, догнала. Уж на
что он быстро бежал в гору, а вот не отстала. Правда, он немало времени
потратил на борьбу с собаками - хорошо еще, что задержались, не набежали в
ту минуту немцы...
Дождь между тем усилился. Плотнее окутал лесистые склоны теплый туман.
Это радовало беглецов, так как в ненастную погоду было легче укрыться в
лесу и подальше отойти от города.
Только идти под дождем было не очень удобно. Промокшая до нитки куртка
неприятно прилипала к телу, штанины также намокли снизу, и Иван подвернул
их, как, бывало, на сенокосе, до самых колен. Он с удовлетворением
заметил, что под дождем потемнела полосатая, заметная издали его одежда.
Только вот проклятые круги-мишени, выведенные масляной краской,
по-прежнему топорщились на груди. Они не намокали и стали еще заметнее на
потемневшей куртке.
Так прошел час, а может, и больше. Продираясь сквозь мокрый молодой
кустарник с натянутой между ветвями паутиной, в которой дрожали мельчайшие
капли воды, Иван вдруг увидел дорогу. Гладкая, блестящая от непогоды
бетонная полоса ее плавно изгибалась на повороте и исчезала вверху. Он
остановился, прислушался - кажется, дорога была пуста. Тогда он оглянулся:
девушка, нетерпеливо отстраняя от лица мокрые ветви, пробиралась к нему.
Видимо, надо было подождать ее и дорогу перейти вместе, иначе она могла
сделать что-то не так и выдать обоих.
Девушка подошла, устало остановилась рядом и, увидев дорогу, уже с
большей осмотрительностью, чем недавно, отнеслась к опасности. Иван
коротко скользнул взглядом по ее мокрой куртке, которая плотно облегала
гибкую и тонкую фигурку, и снова с досадой поморщился - так все это не шло
к обстановке, в которой они оказались. Она же, видно, рада была минутной
задержке: немного отдышавшись, взялась одной рукой за ствол сосенки,
другой вылила из колодок воду и устало вздохнула.
Иван подождал немного, пока она отдышится, потом направился к дороге.
Девушка осторожно пошла сзади.
Возле дороги он снова огляделся, подбежал к забетонированному кювету,
остановился, шепнул ей: "Иди сюда!" - и подал руку. Она без слов
ухватилась за его пальцы, глухо стукнув о бетон деревяшками, прыгнула
через кювет. Иван коротко бросил: "Снимай!" - девушка послушно скинула
клумпесы и подхватила их свободной рукой. Взявшись за руки, они выбежали
на мокрые бетонные плиты дороги. Дождик сыпал уже часто и тотчас смывал их
следы. Беглецы благополучно перебрались на другую сторону. Он выпустил ее
руку. За кюветом она наколола ногу о щебенку, тихонько ойкнула, потом
сунула ступни в колодки и быстро полезла за ним вверх по склону.
Склон тут был крутой, со стремнинами обрывов, поросший чахлыми кривыми
деревцами, сквозь вершины которых виднелась внизу блестящая дуга дороги.
Иван теперь уж не очень старался выдерживать темп: устал сам, да и девушка
- он это чувствовал - уже на пределе своих, по-видимому, не слишком
больших сил. На крутом подъеме, который он, превозмогая усталость, одолел
первым, Иван остановился, наблюдая из-под развесистой суковатой сосны за
тем, как карабкается вверх его спутница. Одна колодка у нее свалилась с
ноги и по камням быстро покатилась вниз. Она растерянно вскрикнула: "Санта
мадонна!" - оглянулась и устало села, по всей вероятности не решаясь
спускаться за ней. Но вскоре все же полезла вниз, прихрамывая на одну
ногу, подобрала колодку и снизу взглянула на Ивана. В ее взгляде теплилась
молчаливая благодарность за то, что он не ушел без нее. Он спокойно
опустился на сухую колючую землю между извилистыми корнями, поджидая, пока
девушка вылезет из-под кручи. Добравшись до него, она в изнеможении упала
рядом.
- Брось ты их к черту! - сказал он, имея в виду колодки.
Она подняла на него черные широкие глаза. Он показал на ее клумпесы и
махнул рукой - брось, мол. Она, очевидно, поняла и отрицательно покачала
головой, пошевелив при этом своей маленькой мокрой и, как показалось ему,
слишком нежной стопой. Он сразу понял нелепость своего совета, так же как
и то, что немало еще хлопот причинят ей эти непомерно большие деревяшки.
Его ноги, исколотые на камнях и валежнике, тоже горели и саднили.
Особенно донимала при ходьбе левая пятка. Теперь, невольно затягивая
минуту передышки, он решил посмотреть, что там, и, поджав руками ногу,
взглянул на влажную стопу.
- Руссо очень, очень фурьезо [сердитый, злой (итал.)]. Как это дойч?..
Безе! [сердитый, злой (нем.)] - вдруг сказала она.
Иван за год пребывания в плену немного научился по-немецки и понял, что
сказала она, но ответил не сразу. В пятке была заноза, которую он
попробовал вытащить, по, как ни старался, не мог ухватить пальцами ее
крохотный кончик.
- Безе! Доведут, так будешь и безе! - сердито проворчал он и добавил
уже добрее: - А вообще я гут.
- Гут?
Она усмехнулась, обеими руками пригладила мокрые, блестящие волосы и,
вытерев о штаны ладони, придвинулась к нему:
- О, дай!
Он никак не мог взяться за конец занозы, а она легонько и удивительно
просто холодными тонкими пальцами обхватила его большую ступню, поковыряла
там и, нагнув голову, зубами больно ущипнула подошву. Он нерешительно
дернул ногу, но она удержала, нащупала кончик, и, когда выпрямилась, в
ровных ее зубах торчала маленькая ворсинка занозы.
Иван не удивился и не поблагодарил, а, подтянув ногу, взглянул на
пятку, потер, попробовал наступить - стало, кажется, легче. Тогда он уже с
большей приязнью, чем до сих пор, посмотрел на девушку, на ее мокрое,
смуглое, похорошевшее лицо. Она не отвела улыбчивого взгляда, пальцами
взяла из зубов занозу и кинула ее на ветер.
- Ловкая, да, - сдержанно, будто неохотно признавая ее достоинства,
сказал он.
- Леф-ка-я, - повторила она и спросила: - Что ест леф-ка-я?
Должно быть, впервые за этот день он слегка улыбнулся и потеребил
пятерней стриженый мокрый затылок:
- Как тебе сказать? Ну, в общем, гут.
- Гут?
- Я. Гут.
- Ду гут, ихь гут [ты хороший, я хорошая (нем.)], - радостно сообщила
она и засмеялась. А он, будто что-то припоминая или оценивая, дольше, чем
прежде, посмотрел на нее. Она сразу спохватилась, зябко повела плечами, и
тогда он подумал: надо идти. Ему не хотелось вылезать из-под этой сухой
развесистой сосны, и все же он вынужден был встать. Дождь не переставал. С
унылым однообразием шумел лес - видно, непогода сорвала облаву.
Неизвестно, сколько узников прорвалось в горы, но, может, хоть кому-нибудь
посчастливится уйти. Иван вспомнил третьего гефтлинга, который бежал за
ними, и, прежде чем выйти из-под сосны, повернулся к девушке,
вытряхивавшей сор из своих колодок.
- Это кто еще бежал за тобой?
- Бежаль, да? Тама? Гефтлинг. Тэдэско гефтлинг [немец-узник
(итало-нем.)].
- Что, знакомый? Товарищ?
- Нон товарищ. Кранк гефтлинг. Болной, - тоненьким пальчиком она
прикоснулась к своему виску.
- А, сумасшедший?
- Я, я.
"Гляди ты, а с ней можно разговаривать!" - с удовлетворением подумал
Иван и отвел в сторону взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть
в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза, в которых так изменчиво
отражались разнообразные чувства.
- Ладно. Черт с ним. Пошли.
Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили их.
Душевное напряжение спало, и Иван, будто издалека, впервые мысленно
оглянулся на то, что произошло в этот адски мучительный день.
4
С утра они, пятеро военнопленных, в полуразрушенном во время ночной
бомбежки цехе откапывали невзорвавшуюся бомбу.
У них уже не осталось ни малейшей надежды выжить в этом чудовищном
комбинате смерти, и сегодня они решили в последний раз попытаться добыть
свободу, или, как говорил маленький чернявый острослов по кличке Жук, если
уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.
Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.
Подвешивая бомбу ломами, они наконец освободили ее от завала и,
придерживая за покореженный стабилизатор, осторожно положили на дно ямы.
Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока другие, затаив дыхание,
замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с
цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский моряк Голодай,
накинул на взрыватель ключ и надавил на него всем телом. На его голых до
локтей, мускулистых руках вздулись жилы, проступили вены на шее, и
взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ, а
затем присел на корточки и начал быстро выкручивать взрыватель руками.
Сильно деформировавшись при ударе о землю, взрыватель, конечно, был
неисправен и в таком состоянии не годился для бомбы, минувшей ночью
сброшенной с американского Б-29 или английского "Москито" на этот зажатый
горными кряжами Альп австрийский городок. Но при дефектном взрывателе
бомба была исправная и продолжала хранить в себе пятьсот килограммов
тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только отверстие в
бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый
вчера от испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы, и худыми нервными
пальцами начал ввинчивать его вместо прежнего.
Парень спешил, не попадал в резьбу, железо лязгало, и Иван, чтобы
кто-нибудь не набрел на них, приподнявшись, выглянул из ямы.
Поблизости, кажется, все было тихо. Над ними свисали покореженные
балки. Из многочисленных проломов в крыше косо цедились на землю дымчатые
лучи света. Было душно и пыльно. За рядом бетонных опор посреди цеха в
освещенной солнцем пыли с редкими возгласами и глухим гомоном шевелились,
сновали десятки людей, растаскивавших завалы и убиравших хлам. Там же
теперь были и эсэсманы, которые предпочитали излишне не любопытствовать,
когда обезвреживались бомбы, и обычно держались поодаль.
- Ну, сволочи, теперь ждите! - тихо, сдерживая гнев, сказал Жук.
Голодай, выпрямляясь над бомбой, буркнул:
- Помолчи. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.
- Ничего, братцы, ничего! - вытирая вспотевший лоб, проговорил в углу
Янушка, бывший колхозный бригадир, а теперь одноглазый гефтлинг. По натуре
он был скорее оптимистом, если только ими могли быть пленные в лагере.
Несмотря на вытекший глаз и отбитую селезенку, он всегда и всех
обнадеживал - и когда подбивал людей на побег, и когда в изодранной
овчарками одежде под конвоем с немногими уцелевшими возвращался в лагерь.
Так высказали они свое отношение к задуманному, кроме разве Сребникова,
который, беспрерывно кашляя, стоял у стены, да еще Ивана. Сребников с
самого начала всю эту затею воспринял без энтузиазма, так как ему мало
радости принесла бы даже удача - быстрее, чем лагерный режим и побои, его
добивала чахотка. А Иван Терешка был просто молчун и не любил зря
говорить, если и без того все было ясно.
Голодай вытер ладони о полосатые штаны и взглянул на людей: конечно,
главным заводилой был он.
- Кто ударит?
Все на секунду притихли, опустили глаза, напряженно ощупывая ими
длинный корпус бомбы с разбегающимися царапинами на зеленых боках.
Сосредоточился невеселый, с седой щетиной на запавших щеках Янушка;
погасла нервная решимость в быстрых глазах Жука; Сребников даже кашлять
перестал, опустил вдоль плоского тела руки - взгляд его стал невыносимо
скорбным. Видно было, что вопрос этот беспокоил их с самого начала; все
молчали, мучительно каждый про себя решая самое важное.
Крупное лице Голодая выражало нетерпение и суровую решимость поставить
все точки над "i".
- Добровольцев нет! - мрачно констатировал он. - Тогда потянем.
- Ага. Так лучше, - встрепенулся и подступил ближе к нему Жук.
- Что ж, потянем. По справедливости чтоб, - согласился Янушка.
Сдержанно и, кажется, с облегчением кашлянул Сребников. Терешка молча,
одним ударом вогнал в землю конец ломика. Но Голодай, хлопнув себя по
бедру, выругался:
- Потянешь тут. Ни спички, ни соломинки.
Нетерпеливо оглянувшись, он схватил лежавшую в углу ямы тяжелую с
длинной рукояткой кувалду.
- Значит, так... Бери выше.
И присел, обхватив ручку у самого основания. Остальные подались к нему,
нагнулись, сдвинув над кувалдой головы. Выше Голодая взялся рукой Жук, еще
выше сцепились узловатые пальцы Янушки, затем ручку охватила ладонь
Сребникова, за ней - широкая пятерня Терешки, потом опять Голодая, Жука,
Янушки. И когда над сплетением рук остался маленький кончик черенка, его
медленно коснулась дрожащая потная рука Сребникова.
Все невольно с облегчением вздохнули, поднялись и, постояв у стены, с
полминуты старались не глядеть друг на друга. Голодай решительным жестом
протянул кувалду тому, кто должен был с нею умереть.
- Так что по справедливости. Без обмана, - по-прежнему грубовато, но с
едва заметной ноткой сочувствия сказал он.
Сребников почему-то перестал кашлять, пошатнулся, взял ручку кувалды,
молча повернул ее в руках, попробовал переставить и опустил. Его полные
неуемной тоски глаза остановились на товарищах.
- Не разобью я, - тихо, тоном обреченного сказал он. - Не осилю.
Все снова притихли. Голодай гневно сверкнул глазами на смертника:
- Ты что?!
- Не разобью. Силы уже... мало, - уныло объяснил Сребников и тяжело,
надрывно закашлялся.
Голодай посмотрел на него и вдруг зло выругался.
- Ну и ну! - язвительно проговорил Жук. - Вили-вили веревочку...
- Что ж... Ясное дело, где ему разбить. Ослабел, - готов был
согласиться с происшедшим Янушка.
У Терешки внутри будто перевернулось что-то - хотя он и понимал, что
Сребников не притворяется, но такая неожиданность вызвала у него гнев. С
минуту он тяжело, исподлобья смотрел на больного, что-то решал про себя.
Умирать он, конечно, не стремился. Как и все, хотел жить. Трижды пытался
вырваться на волю (однажды дошел почти до Житомира). И тем не менее в
жизни, оказывается, бывает момент, когда надо решиться закончить все одним
взмахом.
И он шагнул к Сребникову:
- Дай сюда.
Сребников удивленно моргнул скорбными глазами, послушно разнял пальцы.
Терешка переставил кувалду к себе и немного смущенно скомандовал:
- Ну, что стали? Берем. Чего ждать?
Суровый Голодай, нервный Жук, озабоченный Янушка с недоумением
взглянули на него и, оживившись вдруг, подступили к бомбе.
- Взяли! Жук - веревку. Лаги давайте. Куда лаги девали? - с
неестественной бодростью распоряжался Терешка и в поисках заранее
припасенных палок выглянул из ямы. Но тут же он вздрогнул, остальные
замерли рядом. Предчувствуя беду, Терешка медленно выпрямился во весь
рост.
Невдалеке от ямы в пыльном потоке косых лучей стоял командофюрер
Зандлер. Он сразу увидел Ивана, их взгляды встретились, и Зандлер кивнул
головой:
- Ком!
Терешка выругался про себя, отставил к стене кувалду и быстро (медлить
в таком случае было нельзя) по откосу вылез на раскиданную вокруг ямы
землю. Сзади, настороженные, притихли, притаились товарищи.
В пыльном, пустом с этого конца цехе (боясь взрыва бомбы, немцы
повытаскивали отсюда станки) было душно, повсюду из пробитой крыши
струились на пол пыльные лучи полуденного солнца. В другом, разрушенном
конце огромного, как ангар, сооружения, где разбирала завал команда женщин
из сектора "С", сновали десятки людей с носилками; по настланным на землю
доскам женщины гоняли груженные щебенкой тачки.
Зандлер стоял в проходе под рядом опор, сбоку от большого пятна света
на бетонном полу, и, заложив за спину руки, ждал. Терешка быстро сбежал с
кучи земли, деревяшки его громко простучали и стихли. Хмуря широкие русые
брови, он остановился в пяти шагах от Зандлера, как раз на освещенном
квадрате пола. Эсэсовец, вынеся из-за спины одну руку, пальцами дернул
широкий козырек фуражки:
- Ви ист мит дер бомбе? [Ну как там бомба? (нем.)]
- Скоро. Глейх [сейчас (нем.)], - сдержанно сказал Иван.
- Шнеллер хинаустраген! [Быстрей выносите! (нем.)]
Зандлер подозрительно поглядел в сторону ямы, из которой торчали головы
четырех пленных, потом испытующе - на Ивана; тот стоял по-солдатски
собранный, готовый ко всему. Острым взглядом он впился в бритое, загорелое
лицо немца. Оно было преисполнено сознания власти и достоинства. В то же
время Иван настороженно следил за каждым движением его правой руки.
Неподалеку от них, на другой половине цеха, две женщины в полосатой одежде
опустили на землю носилки и, пересиливая страх, с любопытством ждали, что
будет дальше. Немец, скользнув взглядом по плечистой фигуре гефтлинга,
внешне выражавшей только готовность к действию, понял это по-своему.
Ступив ближе, он протянул к нему ногу в запыленном сапоге.
- Чисто! - спутав ударение, кивнул он на сапог.
Иван, разумеется, понял, что от него требовалось (это не было тут в
новинку), но на мгновение растерялся от неожиданности (только что он
подготовился совсем к другому) и несколько секунд помедлил. Зандлер ждал с
угрозой на жестком скуластом лице. Дольше медлить было нельзя, и парень
опустился возле его ног. Это унижало, бесило, и Иван внутренне сжался,
подавляя свой непокорный, такой неуместный тут гнев.
Согнувшись, он чистил сапог натянутыми рукавами куртки. Сапоги были
новые, аккуратно чищенные по утрам, и вскоре головка первого стала ярко
отражать солнце. Потом заблестели голенища и задник, только в ранту еще
осталось немного пыли да на самом носке никак не затиралась свежая
царапина. Командофюрер тем временем, щелкнув зажигалкой, прикурил, спрятал
в карман портсигар. На Ивана дохнуло запахом сигареты - это мучительно
раздражало обоняние. Затем немец, кажется, стряхнул пепел. На стриженую
голову Ивана посыпались искры, какая-то недогоревшая соринка больно
обожгла шею. Гнев с большей силой вспыхнул в нем, и он еле сдерживал себя
- так хотелось вскочить, ударить, сбить с ног, растоптать этого поганца.
Но он чистил сапог, борясь с собой и стараясь как можно скорее отвязаться
от немца. Тот, однако, не очень спешил, держал сапог до тех пор, пока он
не заблестел от носка до колена. Потом отставил ногу назад, чтобы
поставить вторую.
Иван немного выпрямился и в краткий миг этой передышки взглянул туда,
где остановились, наблюдая за ними, несколько гефтлингов-женщин. Взглянул
бегло, почти без всякого внимания, но вдруг что-то заставило его
спохватиться. Тогда он посмотрел внимательнее, стараясь понять, в чем
дело, и понял: лучше было бы провалиться сквозь землю, чем встречаться с
таким уничтожающим презрением в этих женских глазах. Почему-то он не успел
заметить ничего другого, не понял даже, было это молодое или, может,
пожилое лицо, - взгляд этот будто кипятком плеснул в его душу нестерпимой
болью укора. Между тем к его коленям придвинулся второй запыленный сапог с
большим белым пятном на голенище. Немец нетерпеливо буркнул два слова и
носком пнул пленного в грудь. Иван помедлил, что-то, еще позволявшее
контролировать себя, вдруг оборвалось в нем. Его пальцы отпустили рукав и
мертвой хваткой впились ногтями в ладонь. Подхваченный гневной силой, от
которой неудержимой тяжестью налились кулаки, он вскочил на ноги и бешено
ударил немца в челюсть. Это случилось так быстро, что Иван сам даже
удивился, увидев Зандлера лежащим на бетонном полу. Поодаль, подпрыгивая,
катилась его фуражка.
Все еще не до конца осознав смысл происшедшего, Иван, вобрав голову в
плечи и широко расставив ноги, с туго сжатыми кулаками стоял над немцем.
Он ждал, что Зандлер сразу же вскочит и бросится на него. До слуха
откуда-то издалека донеслись возбужденные разноязыкие восклицания, только
он не соображал уже, осуждали они или предупреждали. Эсэсман, однако, не
бросился на пленного, а неторопливо, будто преодолевая боль, повернулся на
бок, сел, медленно поднял с пола фуражку, несколькими щелчками сбил с нее
пыль. Кажется, он не спешил вставать. Сидел, широко раскинув ноги в одном
блестящем и другом нечищеном сапоге, будто безразличный ко всему,
пригладил рукой волосы, надел фуражку. Только после этого поднял на
взбешенного и заметно растерявшегося пленного тяжелый угрожающий взгляд и
тут же решительно рванул на ремне кожаный язычок кобуры.
В голове Ивана молнией сверкнула мысль: "Все кончено!" Щелкнул затвор
пистолета, и немец с внезапной стремительностью вскочил на ноги. Это сразу
вывело Ивана из оцепенения, и, чтобы умереть недаром, он ринулся головой
на врага.
Ударить, однако, он не успел: земля вдруг вздрогнула, подскочила,
внезапный громовой взрыв подбросил его, оглушил и кинул в черную пропасть.
Немца и все вокруг накрыло облаком коричневой едкой пыли.
Через секунду Иван почувствовал, что уже лежит на полу, а кругом что-то
падает, сыплется, что-то дымно, зловонно шипит, жаром горит спина;
почему-то с опозданием рядом упал и вдребезги разлетелся кирпич. Иван
огляделся - по бетонному полу беспомощно скреб знакомый, с царапиной на
носке сапог, в клубах пыли дергалась, пытаясь куда-то отползти, фигура
врага. Иван схватил из-под бока тяжелый кусок бетона и с размаху ударил им
немца в спину. Зандлер ахнул, мотнул в воздухе рукой. Этот жест напомнил
Ивану о пистолете. На коленях он перевалился через эсэсмана, рванул из его
полуразжатых пальцев пистолет и с бешеным стуком в груди бросился в
вихревое облако пыли...
5
Мрачная, бесприютная ночь застала беглецов в каком-то каменистом,
заросшем кривым сосняком ущелье, которое, постепенно суживаясь, полого
подымалось вверх.
Не так проворно, как прежде, Иван лез по замшелым камням, изредка
останавливаясь, чтобы подождать девушку, которая из последних сил упорно
продвигалась за ним. Он хотел во что бы то ни стало выбраться из этой
мрачной расселины. Там, наверху, наверно, был реже мрак, который густым
туманом начал заполнять ущелье. Но у него уже не хватало на это ни
решимости, ни силы. Вместе с тем очень хотелось как можно дальше отойти от
города, до конца использовать этот дождливый вечер, который так кстати
выдался сегодня и надежно скрыл от овчарок след беглецов. Изнемогая, Иван
все выше и выше забирался в горы, ибо только там, в Альпах, можно было
уйти от погони, а внизу, на дорогах, в долинах, их ждала смерть.
Проклятые горы! Иван был благодарен им за их недоступность для немецких
охранников и мотоциклистов, но он уже начал и ненавидеть их за то, что они
так безжалостно отнимали силы и могли, как видно, вконец измотать
человека. Это совсем не то, что его последний побег из Силезии: там легко
было ночью шагать по полям и лугам - звезды в светлом небе указывали путь
на родину. Они шли тогда небольшой группой. Тайно пробираясь в немецкие
села и фольварки бауэров, добывали кое-что из съестного - главным образом
овощи, а также молоко из бидонов, подготовленных у калиток для отправки по
утрам в город. Весь долгий, мучительный от бездействия день, поочередно
бодрствуя, сидели, забившись где-нибудь во ржи или кустарнике. Правда,
страху натерпелись и там. Целый месяц, оборванные, небритые, страшные,
пробирались они к желанным границам родной земли. Неизвестно, как
остальным, а ему очень не повезло тогда: вырвавшись из рук эсэсовцев, он
попал в руки таких же сволочей, которые с виду показались своими. Когда
его везли в город, то просто не верилось, что они не шутят, - такие это
были обыкновенные деревенские парни, незлобиво ругавшиеся на понятном
языке, одетые в поношенные крестьянские свитки и, кроме дробовиков, не
имевшие другого оружия. Только у того, что был с белой повязкой на рукаве,
висел на плече немецкий карабин...
А теперь вот горы, Лахтальские Альпы - неведомый, загадочный, никогда
не виданный край, и снова - маленькая, упрямая надежда обрести свободу.
Иван очень устал, и, когда начал присматриваться, где бы приютиться на
ночь, сзади глухо стукнуло что-то, и по обрыву посыпались камни. Он
оглянулся - его спутница лежала на склоне и, казалось, даже не пыталась
подняться. Тогда и он остановился, выпрямился, перевел дыхание. Уже
смеркалось. Сверху почти неслышно моросил мелкий, как пыль, дождь. Вокруг
тускло серели громады камней. Беспорядочными космами чернели вверху сосны.
Отяжеленное непогодой и мраком, низко осело небо. Мокрая одежда,
нагреваясь при ходьбе, слегка парила, и влажную спину - стоило только
остановиться - сотрясала дрожь. Он видел издали темный силуэт спутницы,
едва заметные движения ее головы и неподвижные, голые до локтей руки - она
не вставала. Тогда он сошел вниз, сунул за пазуху пистолет и, нагнувшись,
бережно приподнял ее легкое тело. Она зашевелилась, села, не открывая
глаз, и он, постояв, с досадой подумал, что придется, видно, заночевать
здесь.
Иван осмотрелся - с одной стороны круто вверх поднималось нагромождение
скал и камней, а с другой склон терялся внизу в сумеречной чаще леса.
Оттуда полз и полз густой, промозглый туман. Уже не видно было, какая там
глубина, только где-то далеко, в сизой парной тишине, монотонно клокотал
ручей.
Терешка тронул девушку за плечо: дескать, подожди тут, а сам двинулся
дальше, всмотрелся в сумрак - в одном месте над каменистым склоном слегка
нависала скала. Убежище, конечно, было не ахти какое, но от дождя
защищало, а на большее рассчитывать не приходилось.
Осторожно ступая по острым камням, он вернулся назад.
Удивительно, куда девалась недавняя живость этой девушки, ее смелость
перед мотоциклистами - она выглядела теперь мокрой, усталой птицей,
нелепой судьбой заброшенной в это ущелье. Тяжело дыша, девушка не
реагировала на прикосновение его руки, не встала на ноги, а еще больше
сжалась в маленький дрожащий комочек.
- Пошли передохнем, - сказал он. - Отдохнем, понимаешь? Ну, шлауфен,
или, как тебе сказать...
На минуту она притихла, сдержала дрожь, однако продолжала сидеть, низко
опустив голову. Он немного постоял, затем обеими руками подхватил ее,
намереваясь перенести в укрытие. Девушка с неожиданной силой дернулась в
его руках, что-то по-итальянски вскрикнула, забила ногами, и он выпустил
ее. Постояв минуту, смущенный, он со злостью подумал: "Ну и черт с тобой!
Сиди тут, привереда этакая!" И ушел под скалу. Только теперь почувствовал
он, как ослабел. Уже с закрытыми глазами натянул на затылок воротник
куртки и уснул.
Как всегда, мир мгновенно перестал существовать для него, уступив место
сумбурному кошмару снов. Этот переход был так незаметен, что казался
продолжением мучительной яви. Всякий раз ему снился один и тот же сон: уже
больше года почти каждую ночь он заново переживал муки одного дня войны.
Все начиналось с вполне реальной, тягостной атмосферы беды, которую
приносит с собой военный разгром. И хотя переживания потеряли свою
остроту, заслонились другими большими и малыми бедами, но во сне они с
новой силой терзали его.
Как обычно, вначале перед ним вставала ободранная стена украинской
мазанки, на углу которой углем было выведено: "Хоз. Алексеева" - и
стрелка-указатель рядом. Надпись была примерно месячной давности, когда
армия еще наступала на Змиев в обход Харькова. Теперь же войска двигались
в обратном направлении. Ночью топили в реке тягачи - не было бензина -
разбрасывали по полю разобранные орудийные замки, жгли в садах штабные
бумаги. На рассвете во дворе, где они приютились, после короткого
совещания появился полковник, который командовал группой окруженных. Их
роте было приказана прикрыть отход, и трое бойцов с молодым лейтенантом
выкопали у крайней хаты узкий окоп-ровик.
Это запомнилось Ивану на всю жизнь, но теперь, в тревожном сне,
почему-то тот полковник носился по двору с планшетом в руках и ругал
Голодая, черноморского матроса, ставшего командиром роты автоматчиков.
Неизвестно почему с ним, сержантом Терешкой, в окопе сидел не
Абдурахманов, боец из их разбитой батареи, который почти ни слова не
понимал по-русски, а флюгпункт Сребников. Вместо того чтобы готовить к бою
свой пулемет, этот доходяга немецким тесаком лихорадочно соскребает с
гимнастерки свои флюгпунктовские мишени и все бурчит про себя: "Ни шагу
назад! Ни шагу назад!.." И вместе с тем вполне реальная картина того
далекого утра: ясное весеннее небо, наискось через дорогу пролегшая
синеватая прохладная тень от мазанки, под плетнем вздрагивающая крапива и
так же часто вздрагив