Глава первая. МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Глава вторая. СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Глава третья. ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ
Глава четвертая. ЗАГОВОР С ТИРАНСТВОМ
Глава пятая. ПРОШЕНИЕ ЗА ПРОШЕНИЕМ
Глава шестая. "ЧТО МНЕ В РОССИИ ДЕЛАТЬ?"
Глава седьмая. НА ПРИВЯЗИ
Глава восьмая. МОСКВА: "ВОТ ВАМ НОВЫЙ ПУШКИН"
Глава девятая. ПОХМЕЛЬЕ ПОСЛЕ СЛАВЫ
Глава десятая. НОВАЯ СТАРАЯ СТРАТЕГИЯ
Глава одиннадцатая. НЕОТМЕЧЕННЫЙ ЮБИЛЕЙ
Глава двенадцатая. В АРМИЮ ИЛИ В ПАРИЖ
Глава тринадцатая. "ЧЕСТЬ ИМЕЮ ДОНЕСТИ"
Глава четырнадцатая. ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО
Глава пятнадцатая. НЕ СОВСЕМ ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД
Глава шестнадцатая. КАВКАЗ: ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ
Глава семнадцатая. "ЖАЛЬ МОИХ ПОКИНУТЫХ ЦЕПЕЙ"
Глава первая. МИХАЙЛОВСКОЕ: УГОВОР С БРАТОМ
Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне
бежать? Здесь так хорошо!
Пушкин -- брату, около 20 декабря 1824.
Пушкин рассчитывал выбраться из Одессы в Италию или Францию на корабле,
но вместо этого лошади несли его через южные степи и леса средней полосы в
глушь, в Михайловское, которое местные жители называли Зуево. Не станем
гадать, о чем он думал. Сохранились 119 писем Пушкина из Михайловского,
множество писем к нему, воспоминания, доносы агентов тайной полиции,
наконец, труды исследователей. Не только мысли, доверенные бумаге, но и
мелкие высказывания поэта дошли до нас, благодаря заботам его друзей и
врагов.
Правительственные чиновники считали, что новая ссылка послужит
творческому сосредоточению Пушкина на благо русской литературы. Позже, когда
Лермонтова сошлют за стихи на смерть Пушкина, официальный писатель Николай
Греч опубликует в Париже книгу "Исследование по поводу сочинения г. маркиза
де Кюстина, озаглавленного "Россия в 1839 г.". В ней он объяснит западной
публике, что ссылка Лермонтова послужила лишь на пользу поэту, и дарование
его на Кавказе развернулось во всей широте. Считается, что ссылка в
Михайловское оказалась благотворной для Пушкина-поэта и Пушкина-человека.
Но были и есть другие мнения. "Или не убийство -- заточить пылкого,
кипучего юношу в деревне русской?.. Да и постигают ли те, которые вовлекли
власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси?"-- писал князь
Вяземский Александру Тургеневу. Вяземский мрачно смотрел на возможности
Пушкина выбраться из глуши: "Не предвижу для него исхода из этой бездны". На
деле, пишет М.Цявловский, суровая ссылка в Михайловское отрезвила Пушкина и
заставила "серьезно заняться планами бегства из России". По-видимому,
Цявловский имеет в виду несколько игривое отношение к побегу, которое имело
место в Кишиневе и Одессе. Теперь Пушкин переходит от романтизма к реализму
и в своей собственной жизни.
Граф Воронцов уведомил Псковского гражданского губернатора Бориса
Адеркаса о прибытии стихотворца Пушкина, "распространяющего в письмах своих
предосудительные и вредные мысли". Губернатор получил также предписание от
Прибалтийского генерал-губернатора Паулуччи "снестись с г. Предводителем
Дворянства о избрании им одного из благонадежных дворян для наблюдения за
поступками и поведением Пушкина, дабы сей... находился под бдительным
надзором...". К этому предписанию Паулуччи приложил копию отношения министра
иностранных дел Нессельроде к Воронцову от 11 июля. Пушкин еще в Одессе
пытался довольно-таки беспечно совместить подготовку к побегу с
наслаждениями, переживал неприятности, в которых частично сам был виноват, а
в Псковской губернии о нем уже серьезно заботились.
Поэт объявился в Михайловском 9 августа 1824 года, не заезжая, как ему
было велено, в Псков. Тут он застал родителей, брата и сестру. Адеркас
связался с губернским предводителем дворянства князем Львовым, и они
назначили новоржевского помещика Ивана Рокотова наблюдать за поведением
прибывшего.
По вызову губернатора Пушкину пришлось приехать в Псков и дать подписку
"жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не
заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными
и вредными общественной жизни, и не распространять оных никуда".
Рокотов был "юным вертопрахом", которого Пушкин недолюбливал, хотя и
встречался с ним. Сославшись на свое расстроенное здоровье, Рокотов от
предложения следить за поэтом отказался. Тогда Адеркас поручил наблюдать за
поведением сына Сергею Львовичу. Отец, как принято считать, по "слабости
характера" принял это предложение, приведшее к тяжелому конфликту в семье
Пушкиных. Душевное состояние самого поэта оставляло желать лучшего, что
отразилось в его строках:
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Пошел пятый год его высылки из Петербурга, но только теперь, в
Михайловском, он почувствовал положение, как он выразился, "ссылочного
невольника". Его собственное выражение "изгнанник самовольный" находит новую
форму в соответствии с обстоятельствами:
Подобно птичке беззаботной,
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога...
Он вспомнил, как его прадед тосковал по Африке, сидя в России. Одесса
оказалась для Пушкина подлинным окном в Европу и по реальной возможности
бежать, и по колориту своей беспечной жизни. В Михайловском он ясно это
ощутил.
После южного солнца, волшебной красоты моря и европейского духа,
которым жила Одесса, даже любимая им северная природа первое время угнетала
Пушкина. Свинцовая одежда неба, изрытые дороги, хмурые леса, чахлые
перелески и убогие деревеньки -- "все мрачную тоску на душу мне наводит",--
отмечает он. Плюс одиночество, которое для человека общительного горше
унылых пейзажей; "скучно, вот и все!"-- резюмирует он в письме. И это
потому, что "царь не дает мне свободы!". Через две недели в письме к княгине
Вяземской в Одессу опять: "Я провожу верхом и в поле все время, которое я не
в постели. Все, что напоминает мне о море, вызывает у меня грусть, шум ручья
буквально доставляет мне страдание; я думаю, что голубое небо заставило бы
меня заплакать от бешенства, но слава Богу небо у нас сивое, а луна точная
репка" (часть текста по-фр.). Голубое небо здесь -- наверное, Одесса. А в
стихах силой воображения он отправляет себя туда, где бежит Гвадалквивир.
Вот поэт стоит под балконом и ждет, когда испанка молодая проденет дивную
ножку сквозь чугунные перила.
Друзья советуют ему сконцентрировать силы на литературе. "Употреби
получше время твоего изгнания,-- наставляет Дельвиг.-- Нет ничего скучнее
теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных
некому бить. Мертво и холодно...". Вяземский опасается, что Пушкин сойдет с
ума.
Пушкин, похоже, внимает разумному совету и сходится с Музой. Он
возвращается к начатому в Одессе стихотворению "К морю".
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Мысль о несостоявшемся побеге приобретает звучание рефрена, а само
стихотворение носит характер антиностальгический.
Не удалось навек оставить
Мне скучный неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
Причину того, почему он не уплыл за границу, Пушкин сводит к одному --
к роману с женой Воронцова:
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
Тщетность усилий и сожаление о несовершенном -- вот единственные
заключения из всей истории, связанной с побегом:
Мир опустел... Теперь куда же
Меня ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
Дважды обращается Пушкин к стихотворению, добавляя и убирая строфы. И
сразу же, с помощью Вяземского, печатает его, хотя и не полностью, в
альманахе "Мнемозина". Что касается побега, то он, так сказать, был предан
гласности. Пушкин не раз будет удивляться: откуда слухи о побеге? А в
октябре 1825 года в журнале "Мнемозина" черным по белому написано о заветном
умысле сочинителя Пушкина и его стремлении навек (то есть навсегда) оставить
этот брег. Поэт так и не завершил стихотворение "К морю", хотя, видимо, сам
чувствовал, что оно не доработано, коль скоро возвращался к нему не раз.
Символ моря пройдет через всю последующую поэзию Пушкина. И всю свою
жизнь он будет чувствовать могущество этой стихии, которая способна как
перенести человека в волшебные заморские страны, так и поглотить его. Образ
моря расширяется в воображении поэта, меняется в зависимости от настроения.
Появляется "жизненное море", история в виде "моря минувшего", "море
грядущего", "огненное море", "ужас моря", даже "адское море". Но море
останется только в его воображении: живого, настоящего моря Пушкин больше не
увидит.
Он не находит себе места, не знает, чем заполнить пустоту дней, ему не
работается. "Бешенство скуки" -- это напряженное состояние овладело им с
конца октября 1824 года, после ссоры с отцом. Ведь отец взял на себя
обязанность распечатывать переписку и сообщать обо всех шагах старшего сына.
И приказал младшему не знаться с этим чудовищем, с этим выродком. Мы не
знаем, что в точности произошло в те дни; действительно ли Александр
подрался с отцом и даже, как тот утверждал, избил его. Но возникает реальная
угроза обвинения в рукоприкладстве, отягощенная нарушением Заповеди: сын
поднял руку на отца своего.
Пушкинисты в этом конфликте единодушны. Они приняли сторону сына и
обвиняют отца в шпионстве. Нам кажется, отец боялся не за себя и не
выслуживался, когда дал согласие наблюдать за сыном. Может быть, он решил,
что будет лучше, если он, а не чужой человек, сделает это, раз уж
необходимо? Не станет доносить, но, наоборот, покроет, если что не так. Ни
сын, ни отец никогда не упоминали, что Сергей Львович вскрыл хотя бы одно
письмо. Ни о чем никуда он не сообщал. Если он и читал нотации, то делал это
из благого желания охранить сына от еще более страшных последствий, нежели
эта ссылка под отеческое крыло. Не одним нам кажется, что Пушкин был
несправедлив, обвиняя отца. Сестра Ольга в этом конфликте взяла сторону
брата, а друг Дельвиг сторону отца. Жуковский и соседка из Тригорского
Осипова считали, что вина делится пополам.
Разгоряченный конфликтом, Пушкин сообщал Жуковскому: "Я вне закона",
умоляя спасти его. Поэт отправил поспешное прошение Псковскому губернатору
Адеркасу, жалуясь, что в доме ненормальная обстановка, и прося
ходатайствовать перед императором о переводе его из Михайловского в одну из
крепостей. Человек, посланный с прошением в Псков, не нашел там губернатора
(может, кто-то, например, Осипова подучила не найти?). К счастью, через
неделю письмо вернулось обратно, так и не получив хода.
Жуковский, пользуясь придворными связями, начал хлопоты о переводе
Пушкина в Петербург, что поэта вовсе не обрадовало. В письме к брату он
заявляет категорически: "не желаю быть в Петербурге, и верно нога моя дома
уж не будет". А о том, что в действительности происходит в семействе
Пушкиных, он предпочитал помалкивать. И это не случайно. Первый биограф
поэта Павел Анненков считал даже, что скандал и драку в доме выдумали Пушкин
со своей соседкой Осиповой специально, чтобы напугать Жуковского и заставить
его заняться освобождением поэта из Михайловской кабалы. Нам же кажется,
дело в другом.
Именно в эти дни Пушкин начинает усиленно обсуждать с братом Львом
возможности своего побега за границу. В начале ноября Лев Сергеевич отбывает
из Михайловского в Петербург, увозя некий разработанный план, который они
начинают осуществлять. Об этом плане чуть позже. А сейчас -- о нашем
предположении, что семейный конфликт произошел, возможно, из-за того, что
отец узнал об этом плане и стал ему противиться. Это и вызвало неадекватную
реакцию старшего сына. Замысел сыновей поверг отца в ужас непредсказуемыми
последствиями для обоих детей. И тогда становится понятным приказание отца
младшему брату не знаться с этим выродком, который хочет нелегально скрыться
за границу.
Сергей Львович в отчаянии наблюдал, как его старший сын вдруг начал
отращивать бакенбарды, чем полностью переменил свою внешность. Для
уезжавшего брата Левушки Александр составил список вещей, необходимых для
будущей дороги. Он периодически брал пистолеты и отправлялся к погребу,
позади бани. Там он палил так, будто готовился к серьезной схватке. Тревога
охватила семью. Приятель Пушкина Соболевский позже сочинил для Ольги, с
которой он дружил, эпиграмму такого содержания:
Что помышляют ваши братья,
В моей башке не мог собрать я.
Александру I был доставлен рапорт о том, что в Петербурге появился
Пушкин, и царь решил, что без разрешения вернулся опальный поэт. Его
величество успокоился, когда ему сообщили, что приехал младший брат
ссыльного Лев.
Если бы Пушкин посвящал в свои замыслы меньшее количество людей, шансов
на реализацию плана было бы больше. То и дело у него, поднадзорного,
происходит утечка информации. Вот почему вслед отъехавшему брату от поэта
летит письмо с мольбой о том, чтобы просить Жуковского молчать о конфликте в
семье. Брату поэт опять напоминает: "И ты, душа, держи язык на привязи".
Александр просит прислать ему калоши, спички, игральные карты, рукописную
книгу, перстень и портрет Чаадаева, путешествовавшего в это время по
Западной Европе. Несмотря на болтливость, особливо после шампанского,
подробностей замысленного побега, а тем более своей роли в нем, Левушка не
афишировал.
Никаких последствий ссора с отцом не имела, но осадок в душе сына
оставила. Был даже момент, когда Пушкин стал думать о самоубийстве:
упоминание об этом встречается дважды в его рукописях. "Стыжусь,-- пишет
Пушкин Жуковскому,-- что доселе не имею духа исполнить пророческую весть,
которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу
долее вязнуть в жизненной грязи" (черновик).
Отказавшись от надзора, Сергей Львович уехал в Петербург, захватив жену
и дочь. Семейная туча прошла; оставшись один, Пушкин успокоился, воспрял
духом. В рукописях имеется набросок большого и, можно сказать, программного
стихотворения, начатого в день отъезда Левушки и оставшегося незаконченным.
Но по рукописи, по сей день до конца не расшифрованной, можно понять
намерения автора. Текст настолько важен, что приведем его полностью.
Презрев и голос укоризны,
И зовы сладостных надежд,
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд.
Умолкни, сердца шепот сонный,
Привычки давней слабый глас,
Прости, предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз!
Простите, сумрачные сени,
Где дни мои текли в тиши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивых души.
Мой брат, в опасный день разлуки
Все думы сердца -- о тебе.
В последний раз сожмем же руки
И покоримся мы судьбе.
Итак, судьба поэта в том, как объясняет он брату, чтобы добраться до
заграницы и там отряхнуть прах отчизны. На Льва возложены определенные
организационные функции, от него многое зависит, именно поэтому "все думы
сердца" -- о нем. Далее в этом стихотворении осталось недописанным
следующее:
Благослови побег поэта
.......................................................
... где-нибудь в волненье света
Мой глас воспомни иногда.
Умолкнет он под небом дальним
................................................. сне,
Один ................ печальным
Угаснет в чуждой стороне.
Настанет ... час желанный,
И благосклонный славянин
К моей могиле безымянной...
В черновике имеется несколько вариантов разных строк, которые помогают
постичь мысли поэта, увидеть колебания и -- принятое решение.
Так ! (я) решился: прах отчизны
С дорожных отряхну(ть) одежд,
Презрев сердечны укоризны
И шепот сладостных надежд.
Для "сладостных надежд" имеется замена "обманчивых надежд", что более
логично. В окончании стихотворения есть черновой вариант, проясняющий мысль
автора, в основном тексте не очень ясную: соплеменники к его могиле под
чуждым небом не придут.
Но русский ... не посетит
Моей могилы безымянной.
Наверное, было б практичнее сначала удрать из страны, а затем сочинять
прощальное стихотворение. Так мог поступить другой человек, но не Пушкин.
Поэтическое расставание с родиной весьма сдержанно, без особых эмоций, жалоб
и обид. Поэт простился -- теперь осталось только выехать.
В Михайловском, как обычно пишут, Пушкин остался с няней Ариной
Яковлевой, которую с легкой руки мемуаристов записали ему в профессора
фольклора. Эта носительница народной мудрости и народного духа была добрая,
заботливая, безграмотная женщина, большая любительница выпить и к тому же
сводня. Она с ним дегустировала самогон и наливки, секреты приготовления
которых знала, и выпивку всегда держала наготове. Она приводила к нему на
ночь крепостных девушек, если барину не спалось, и спроваживала их, когда
барин в их присутствии больше не нуждался. Кроме нее, Пушкина обслуживали
дочь Арины Родионовны Надежда, муж Надежды Никита Козлов, так называемый
дядька, преданный своему хозяину до могилы, и двадцать девять человек
дворни.
В имении было много неполадок: нищета, воровство старосты, повальное
пьянство. Пушкину все равно, работают люди или пьют. Он уже простился и с
имением, и с этой страной. Лев в Петербурге должен уладить финансовые дела
поэта с издателями, пристроить кое-что из неопубликованного, получить денег
побольше, а также закупить ему журналы, книги и французскую Библию. А
главное, прислать нужные в дороге вещи и адреса. Перед самым Новым годом он
отправляет Льву еще один список необходимого, в нем дорожная чернильница,
дорожная лампа, спички, сапожные колодки, две Библии, часы, чемодан. Этого
сообщения нет в Малом академическом собрании сочинений. М.А.Цявловский
писал, что в рукописях имеется листок, вложенный в одно из декабрьских писем
1824 года, и комментировал: "Поэт в это время собирался нелегально уехать за
границу, и в посылавшемся списке перечислялись вещи, необходимые Пушкину в
дороге".
Все это надо делать в строжайшей тайне. "Зачем мне бежать? Здесь так
хорошо!" -- он пишет, конечно, не для брата, а для промежуточного читателя
его писем. Конспирации ради в ноябре Пушкин переводит свою переписку на
соседей в Тригорском, прося посылать ему письма "под двойным конвертом" на
имя одной из дочерей Осиповой. Вяземский должен для конспирации подписывать
письма "другой рукой". А свои письма брату и сестре (видимо, посланные с
оказией) он велит сжигать. Поэт требует от брата 4 декабря 1824 года: "Лев!
сожги письмо мое!". И адресаты сжигали. Жгли даже те письма, которые
получали по почте, а значит, они перлюстрировались. Поэтому теперь нет
возможности точнее узнать, что и как происходило.
Тригорские соседки скрашивали предотъездные дни поэта и даже
участвовали в его хлопотах, правда, по-разному. Прасковью Александровну
Осипову Пушкин считал своим другом, доверенным в личных делах. На нее шла
переписка, она была связана со столичными друзьями и знакомыми поэта.
Незадолго до этого Осипова овдовела во втором браке и больше интереса стала
проявлять к светскому общению. При этом была она человеком суровым. Дочери
называли ее деспотичной и считали, что она исковеркала их судьбы. Скандалы в
семье бывали часто, а для разрядки нервного напряжения Прасковья
Александровна выходила на кухню и хлыстом секла прислугу.
По приезде Пушкин быстро сошелся с Алексеем Вульфом, сыном Осиповой от
первого брака, но через несколько дней тот укатил в Дерпт, где учился в
университете. Пушкин коротал время с дочерьми и с племянницей Осиповой,
бывая у них почти каждый день. Сестре он писал, что тригорские приятельницы
"несносные дуры, кроме матери". Это не мешало ему волочиться за всеми
одновременно и за каждой по очереди, включая мать, которая, по словам
Александра Тургенева, любила его как сына.
Между тем в обеих столицах поползли слухи о том, что Пушкин собирается
бежать из ссылки за границу. Хотя в стихах он говорил только о прошлых
намерениях, слухи распространились -- о предстоящих. Источник их был почти
сорок лет неясен, пока П.И.Бартенев не опубликовал письма Осиповой
Жуковскому. Оказалось, 22 ноября 1824 года она, верный друг Пушкина,
написала Жуковскому секретное письмо.
"Я живу в трех верстах от с. Михайловского, где теперь А.П., и он
бывает у меня всякий день,-- писала Осипова.-- Желательно бы было, чтобы
ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала
бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если
Алекс. должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас Русских (с
заглавной буквы в оригинале.-- Ю.Д.) его талант, его поэтический гений, и
обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не
усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления
из огня вскочит в полымя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все
здесь сказанное не пустая догадка, но прошу вас, чтоб и Лев Сергеевич не
знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце Франции
или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов, и оный
не будет вреден нашему, то пускай остается то, что теперь написала, вечной
тайной... Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет".
Осипова писала искренне. Она просила Жуковского ничего не говорить Льву
Сергеевичу только для того, чтобы через брата Льва сведения о ее заботах не
вернулись в Михайловское. Больше того, 26 ноября Осипова сделала на
календаре пометку для памяти: "Писала через Псков... к Жуковскому... к
С.Л.Пушкину". Похоже, и отцу, с которым сын поссорился, Осипова спешила по
секрету сообщить новые подробности побега. А письма внимательно читали и в
Пскове, и в Петербурге. Чуть позже Осипова приехала в столицу и там,
по-видимому, рассказала знакомым, что михайловский пленник собирается
бежать. Пушкин об этом предательстве и не подозревал. Спустя десять лет,
незадолго перед смертью, изъяснялся он Осиповой в вечной дружбе, не ведая,
что она в этой дружбе играла, мягко говоря, не совсем благородную роль.
Патриотический порыв Осиповой вряд ли ее оправдывает. Уж легче понять ее
желание не порвать с Пушкиным отнюдь не платоническую связь.
Слухи о побеге стали опасными. Забеспокоился брат Лев. "По Москве ходят
о том известия,-- писал он князю Вяземскому,-- дошедшие и к нам, которые
столь же ложны, сколько могут быть для него вредны". Лев беспокоился за
себя, ведь именно в это время он выполнял поручения брата. Видимо, контакты
затруднены, и приходилось слать письма открытой почтой. Они зашифрованы, но
довольно прозрачно: "Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о
переписке, о месте пребывания Чаадаева (подчеркивает Пушкин.-- Ю.Д.). Вот
пункты, о которых можешь уже осведомиться".
Здесь все самое важное. "О банкире", то есть что нужно сделать, дабы
получить деньги и переправить их за границу. А может, имеется в виду
кто-либо из конкретных богатых друзей, кто мог встретить за границей и дать
взаймы? "О переписке" -- через кого и куда слать корреспонденцию, чтобы
держать связь, минуя официальную почту, которая, конечно, перлюстрируется.
"О Чаадаеве" -- выяснить его адрес в Европе.
Петр Чаадаев (Пушкин об этом знал) в конце 1823 года, путешествуя по
Европе, переехал из Лондона в Париж, оставался там до осени и перебрался в
Швейцарию. В те дни, когда Пушкин отправил брату процитированное нами
послание, Чаадаев, пребывающий за границей уже пять лет, пишет брату из
Милана в Москву письмо, из которого ясно, что он ждет Пушкина, но плохо
понимает, что происходит. "Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб; до
тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему
мне написать, что узнает про общих наших приятелей; особенно об Пушкине
(который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе, Оленине и Муравьеве".
Резиденция Чаадаева в Европе была самым подходящим местом для того,
чтобы туда поступала почта и деньги для беглеца. Чаадаев все бы исполнил
исправно, но нужно знать его адрес в Милане и его планы, чтобы не
разминуться с ним. Сочиняя в это время "Евгения Онегина", Пушкин думает о
связи с Чаадаевым: на полях черновика рисует его профиль.
Хлопотами брата издатель и друг Плетнев прислал Пушкину 500 рублей.
Пушкин рассчитывался с долгами. Время приближалось к Рождеству.
Глава вторая. СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой...
Пушкин, 20 сентября 1824.
К Рождеству Пушкин с нетерпением ожидал приезда из Дерпта на зимние
вакации сына Осиповой Алексея Вульфа, а из Петербурга -- брата, чтобы
провести решающее секретное совещание для обсуждения путей побега.
Приведенные в эпиграфе строки свидетельствуют о том, что Пушкин
размышлял, как вырваться из Михайловского хотя бы на время. В упомянутом
стихотворении он сожалеет, что нельзя отправиться в Дерпт, а затем
добавляет: "И возвратился б оживленный...". Но поскольку поэт под надзором,
лучше Вульфу с другим Дерптским студентом поэтом Николаем Языковым приехать
попьянствовать и повлюбляться сюда, где (Пушкин, однако же, не забывает
прибавить) его предок думал "о дальней Африке своей".
Еще Павел Анненков писал, что "заветной мечтой Пушкина с самого приезда
его в Михайловское сделалось одно: бежать из заточения деревенского, а если
нужно, то и из России". Мечта эта, как мы теперь знаем, была давно. И бежать
из заточения было некуда, кроме как за границу. Куда же еще? Но чтобы
осуществить эту мечту теперь, следовало осмотреться, подготовиться, наконец,
сделать то, что Пушкину толком не удавалось никогда,-- схитрить.
Пушкин осмотрелся, планы его вновь обретают плоть, но хитрее он не
становится. Намеки в письмах весьма прозрачны. Думается, в результате этого
в декабре за ним устанавливается слежка. Сосед Алексей Пещуров, отставной
штабс-капитан лейб-гвардии и предводитель дворянства, берет на себя
наблюдение за поведением Пушкина, о чем последний, возможно, не догадывается
и не тяготится этой опекой, охотно бывая у Пещурова в гостях.
Около 15 декабря 1824 года Вульф объявился в Тригорском на
Рождественские каникулы и пробыл в имении у матери около месяца. Пушкин
быстро сблизился с ним и вскоре стал испытывать к нему чувство доверия,
столь необходимое для нелегального дела. Лев Сергеевич все еще задерживался.
"Вульф здесь,-- сообщает Пушкин брату не позднее 20 декабря,-- я ему ничего
еще не говорил, но жду тебя -- приезжай хоть с Прасковьей Александровной
(Осиповой.-- Ю.Д.), хоть с Дельвигом; переговорить нужно непременно".
Дельвиг упомянут, так как он тоже собирается в гости к Пушкину. Но брат не
спешит появиться в Михайловском, а Вульф уже здесь. Они начинают совещаться
вдвоем, хотя в дела сразу же оказываются посвященными сестры и родственницы
Вульфа, за которыми ухаживают оба заговорщика.
Алексею Вульфу, как раз в день начала переговоров, 17 декабря,
исполнилось девятнадцать лет. Он был на шесть лет моложе Пушкина. Истинный
ловелас, влюблявшийся в деревне поочередно во всех своих кузин, не говоря о
прочих, собутыльник и соперник Пушкина, Вульф часто оказывался более
удачливым в достижении желаемого. Этот зеленый юнец уже второй год изучал в
Дерптском университете военные науки, был неплохо образован, начитан, глубок
в суждениях. "Он много знал,-- писал о нем Пушкин,-- чему научаются в
университетах, между тем, как мы с вами выучились танцевать... Его занимали
предметы, о которых я и не помышлял". Впрочем, и легкомыслия Вульфу было не
занимать. Позже он и другие студенты вытащили из Домского собора в Риге
скелет, назвав его предком Дельвига. Череп достался Пушкину, и тот подарил
его Дельвигу со стихами.
Проблема бегства для Вульфа была игрой, а для поэта делом жизни. В этот
период было два Пушкина: мрачный дома и веселый, оживленный, обаятельный в
Тригорском. Вульф потом вспоминал, что ими замышлялись "различные проекты,
как бы получить свободу". "Студент Ал.Н.Вульф, сделавшийся поверенным
Пушкина в его замыслах об эмиграции, сам собирался за границу,-- писал
Анненков.-- Он предлагал Пушкину увезти его с собой под видом слуги. Но сама
поездка Вульфа была еще мечтой". Анненков первый отметил желание Пушкина
эмигрировать из России, что позже ускользнуло из поля зрения пушкинистов.
Вариант Вульфа, которым оба загорелись, на первый взгляд, был
сравнительно легко осуществим, и в новогодних мечтах поэт уже видел себя за
границей. Профессор Дерптского университета Петухов в статье "Два года из
жизни Пушкина" напишет: "А.Н.Вульф был также главным участником в выработке
неудавшегося плана Пушкина бежать за границу. Пушкин, которому так и не
удалось в своей жизни повидать чужие края, постоянно однако же лелеял мечту
о поездке своей за границу, которая манила его воображение широтой свободной
общественной жизни и своими литературными и культурными центрами".
Проект, как Вульф сам рассказал после в воспоминаниях, состоял в
следующем. "Пушкин, не надеясь получить в скором времени право свободного
выезда с места своего заточения, измышлял различные проекты, как бы получить
свободу. Между прочим, предложил я ему такой проект: я выхлопочу себе
заграничный паспорт и Пушкина, в роли своего крепостного слуги, увезу с
собой за границу". Приведем еще одну цитату: "Я хочу бежать из этой страны.
Просьба моя к вам -- взять меня с собою. Вы выдадите меня за вашего слугу.
Достаточно простой приписки к вашему паспорту, чтобы облегчить мне бегство".
Это из новеллы Проспера Мериме "Переулок госпожи Лукреции". Новелла была
опубликована через девять лет после смерти почитаемого им русского поэта,
которого он много переводил. Что это -- случайное совпадение или
запомнившиеся Мериме рассказы друзей Пушкина Александра Тургенева и Сергея
Соболевского, с которыми французский писатель общался?
Вульфу получить заграничный паспорт было сравнительно не трудно и
удобнее всего, по-видимому, на следующие каникулы, а именно летом. Пушкина
он впишет в свою подорожную в качестве слуги, что также практиковалось
часто. Таким образом, оба пересекают границу в коляске Вульфа. Рассказывая
об этом проекте сорок лет спустя, Вульф был краток и шутлив. Он сразу
оговорился, назвав план "юношеским", то есть несерьезным: "Дошло ли бы у нас
дело до исполнения этого юношеского проекта, не знаю; я думаю, что все
кончилось бы на словах...".
Однако тогда план начал осуществляться не на словах, а весьма серьезно.
Вместе с тем поездка зависела от некоторых обстоятельств: финансовых и
учебных для Вульфа, а для Пушкина административных. Впрочем, дружа с
Пушкиным, и Вульф наверняка попал на заметку осведомителей. Не следует также
забывать, что ему было всего 19 лет, а мать его отнеслась к идее поездки
сына с Пушкиным за границу отрицательно. Наконец, чем детальнее друзья
обсуждали проект, тем очевиднее становился риск.
Дорога от Михайловского до Дерпта (мы ее проехали, чтобы лучше
представлять реальность) сейчас длиной 294 километра, а тогда дороги петляли
между болотами и оврагами. При поездке на лошадях, как писали
путешественники, можно было преодолеть 150-200 верст в сутки. Значит, до
Дерпта беглецам надо было добираться полтора-два дня. Дерпт, который в
процессе русификации стал Юрьевым, а теперь называется Тарту, был, по
существу, воротами в Западную Европу. Из Дерпта за две с половиной сотни лет
до этого бежал в Литву Курбский, и Пушкин, разумеется, знал об этом, не
случайно помянув сына Курбского в "Борисе Годунове". От этого города было
рукой подать до Германии. Но "рукой подать" составляло до Таурогена,
принадлежавшего России (сейчас Таураге, Литва), и далее до германского
Тильзита (превращенного после второй мировой войны в Советск),-- 488
километров, то есть еще около трех дней пути. А там уже настоящая Европа --
езжай, куда хочешь.
Выезд за границу, если довериться описанию Карамзина, был весьма прост:
нудной и грязной была лишь дорога до границы, особенно в плохую погоду.
Паспорт Карамзин легко справил в Московском губернском правлении, дабы ехать
по суше, через Ригу и Дерпт, а в Петербурге передумал и хотел сесть на
корабль, чтобы быстрее оказаться в Германии. Для этого надлежало "объявить"
паспорт в адмиралтействе. Там знакомая ситуация: "надписать" паспорт
отказались, так как в нем был указан путь не по воде. Пришлось следовать,
как предписано, но это было единственное огорчение. На заставе майор принял
путешественника учтиво и после осмотра велел пропустить.
Второй раз Карамзин просто бросил стражникам 40 копеек, чтобы не рылись
в его чемодане. На деле, однако, запрещение сменить маршрут было не
бюрократической закорючкой, но указывало на непростую систему выезда из
страны. О появлении того или иного субъекта с указанием его примет и того,
что он может вывезти или ввезти недозволенного, кто с ним следует и прочее,
полиция уведомляла заставу заранее спецпочтой или даже курьером. На заставе
опытные сыщики беседовали с выезжающим, выясняя, тот ли он, за кого себя
выдает. Так что подозрительное лицо вполне могли задержать.
Исчезновение Пушкина, которому было запрещено отлучаться из
Михайловского, заметили бы сразу. Перехватить беглеца в дороге не стоило
труда, тем более что проезжать надо было вблизи Пскова. И уж на границе их
непременно бы задержали. В этом случае каторга грозила и Вульфу как
сообщнику. Но самым рискованным пунктом плана мог стать именно гостеприимный
Дерпт. Не говоря уже о том, что он кишел осведомителями, возможность
встретить знакомых, едущих из Петербурга в Европу или возвращающихся
обратно, была слишком большой. Появись ссыльный Пушкин в Дерпте нелегально,
за этим немедленно последовали бы неприятности. Вот почему заговорщики
вскоре параллельно стали обдумывать и другой план: как появиться в Дерпте на
законном основании, чтобы затем найти возможность осуществить второй этап.
Трудности упирались в одно: отсутствие официального разрешения на выезд
за границу, для которого нужен веский повод. Этот повод был без долгих
размышлений предложен Пушкиным, поскольку он уже сочинялся им раньше в
Одессе: опасная, лучше всего смертельная болезнь, вылечить которую здесь
нельзя, а значит необходимо квалифицированное (читай: заграничное)
хирургическое вмешательство. Сообщение о принципиальной возможности получить
разрешение, то есть о том, готовы ли друзья хлопотать за Александра в высших
кругах, должен был привезти Лев, а он не ехал. Но 11 января 1825 года
неожиданно в Михайловском появился лицейский друг Пушкина Иван Пущин.
Оба они не оставили ни строки относительно проблемы, которая больше
всего в то время волновала поэта, хотя даже мелкие подробности их встречи,
времяпрепровождения и прощания можно прочитать в воспоминаниях. Факт
любопытный! Позволим себе усомниться в том, что тема эмиграции не была ими
затронута.
Судья Пущин нашел Пушкина несколько серьезнее прежнего, однако
сохранившим веселость. Пили они за Русь, за лицей, за отсутствующих друзей,
даже, вроде бы, за революцию. Одиннадцать месяцев оставалось до выхода на
площадь тех офицеров, которых стали называть декабристами. Пущин членом их
тайного общества уже был, но на серьезные вопросы поэта не отвечал. Пушкин
понял и не обиделся, сказав: "Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь.
Верно, я этого не стою -- по многим моим глупостям".
У Пущина были основания для скрытности. Много лет спустя, пройдя
каторгу, он спрашивает себя: что было бы с Пушкиным, привлеки он его тогда к
тайному обществу? Сибирь, если бы и не иссушила его талант, то не дала бы
развиться. Пушкину, по мнению Пущина, необходимо было разнообразие, "простор
и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх того
могущественнейшими вдохновениями. В нашем же тесном и душном заточении
природу можно было видеть только через железную решетку, а о живых людях
разве только слышать". Оставим в стороне вопрос о том, был ли бывший
заключенный Пущин свободен от внутренней цензуры, когда писал воспоминания.
Но почему у него не возникло вопроса: а предложи он Пушкину быть членом
тайного сообщества, Пушкин согласился бы? Соответствовало ли это его планам?
И, думается, отрицательный ответ на эти вопросы более отвечает истине. Для
Пущина неволя была впереди, для поэта она была реальностью, от которой надо
было бежать.
Пущин был скрытен с другом, а Пушкину скрывать нечего. Наоборот, ему
нужен дельный совет давнего друга. Вот почему нам кажется, что тема бегства
из России висела в воздухе во время пребывания Пущина в Михайловском.
Косвенное доказательство в том, что он привез и они читали рукопись
грибоедовского "Горе от ума".
Пушкин еще раньше в письме к Вяземскому интересовался комедией
Грибоедова, в которой (до Пушкина дошли слухи) выведен Чаадаев. Читая,
слушая, споря, Пушкин видел перед собой автора, который презирал окружающую
его реальность не меньше, чем он сам. Понимал ли Пушкин то, что позже
сформулирует Грибоедов: горстка прапорщиков не перевернет Россию? Впрочем,
он и сам мог высказать подобную мысль. А где же выход? Грибоедов указал его
недвусмысленно: "Бегу, не оглянусь..."
Сто лет спустя Николай Бердяев определит образ русского интеллигента
так: "Русский скептик есть западный в России тип". Если воздуха не хватает,
для интеллигентного человека остается один выход. Литературная концепция
наложилась на жизненную. Грибоедов эту ситуацию описал: "И вот та родина...
Нет, в нынешний приезд, я вижу, что она мне скоро надоест". Практически
Пушкин копировал Чацкого: "Карету мне, карету! Пойду искать по свету, где
оскорбленному есть чувству уголок". Только сделать это надо было, в отличие
от Чацкого, тихо.
Пушкин нуждался в помощи друзей, а ни брат, ни Дельвиг не приезжали.
Пущин же видел положение русского интеллигента в ином свете: он думал о
переустройстве России и своем месте в этом процессе. Ни практических
советов, ни помощи в финансировании предприятия Пущин предложить не мог,
кроме банального совета попытаться выхлопотать разрешение.
Могли они также, по-видимому, договориться, что Пущин подаст сигнал,
чтобы Пушкин тихо прикатил в Москву. Это не наша гипотеза: Анна Ахматова
заметила, что задуманный как раз в это время Дон Гуан приезжает тайно в
столицу, чтобы повидать друзей, и это, по ее мнению, несомненная параллель с
биографическим эпизодом сочинителя. Как это часто бывает, творческое
воображение поэта опережало, а иногда и вообще заменяло непосредственные
поступки. Сам Пушкин в это время разбил руку: лошадь поскользнулась на льду,
и он упал.
С легальным отъездом было не так легко, как друзья могли предполагать.
Пущин из конспирации поехал не специально к Пушкину: целью поездки было
навестить сестру, Екатерину Набокову. И все-таки во время пребывания Пущина
в Михайловском явился священник Иона, дабы проверить поведение хозяина и
гостя, а затем сообщить по инстанциям. В результате полиция, правда, спутав
Ивана Пущина с соседом поэта Павлом Пущиным, который хотел в то время
поехать за границу, разрешения на поездку последнему не выдала. Полиция
ошибалась, но следила внимательно.
Серьезно ли поэт готовился к отъезду? Пушкин подчеркивал, что относится
к литературе как к явлению универсальному. Словно вспомнив детство, он
написал стихотворение по-французски: может быть, готовился к творческой
деятельности в новой стране? О чем эти стихи? О розе, которая отделилась от
родного стебля,-- вполне прозрачная аналогия. На практике же Пушкин не рвал
деловые связи, он беспокоился о публикациях в Петербурге и Москве, об
ошибках и пропусках, отправил к Плетневу в Петербург поправки к "Евгению
Онегину". Поэт жил по возможности полной жизнью, проводил время то в
Тригорском, то с Ольгой, дочерью приказчика Калашникова, и она уже
забеременела от него. Калашников стал в это время нужным человеком, и Пушкин
ему доверял. Он возил письма в Петербург: три дня туда и столько же обратно,
и письма эти миновали, таким образом, почту. Возил он также рукописи, книги
и вещи, которые Лев посылал в Михайловское.
Через три или четыре дня после приезда Пущина Вульф должен был уехать в
Дерпт на следующий семестр, а окончательное решение не приняли и даже не
договорились о шифре для переписки. Одной из нерешенных загадок пушкинистики
остается исчезновение всех писем Вульфа, которые он посылал Пушкину.
Существует предположение, что письма эти, содержащие нежелательные для
постороннего глаза сведения, Пушкин сжег вместе с другими своими бумагами,
когда ждал обыска.
Простившись с Пущиным и Вульфом, поэт сидит у моря и ждет погоды, как
он сам написал в письме. Брат так и не прибыл. Родители и друзья отговорили
Льва Сергеевича ехать, запугав строгими карами, которым он мог подвергнуться
за помощь брату в бегстве за границу. Пушкин пытается доказать Льву, что
брат за брата не ответчик. "Твои опасения насчет приезда ко мне вовсе
несправедливы,-- пишет он в конце января или начале февраля 1825 года.-- Я
не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишить оного двух
братьев была бы жестокость без цели, следственно вовсе не в духе нашего
времени, ни...". Строчка осталась не оконченной, мы можем лишь гадать, что
еще поэт имел в виду.
Но Лев имел основания испугаться. В дни, когда Пушкин отправляет из
Михайловского это письмо, в Петербурге выходит отдельной книжкой первая
глава "Евгения Онегина", написанная еще в Кишиневе и Одессе. В ней черным по
белому было написано:
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии...
Открывается книга посвящением помощнику в побеге брату Льву. В письмах
Пушкин полон уверенности, что на русском Парнасе скоро произойдут перемены.
Не очень понятно, о каких переменах идет речь. Между тем Жуковский писал
Пушкину: "По данному мне полномочию предлагаю тебе первое (подчеркнуто
Жуковским.-- Ю.Д.) место на Русском Парнасе". От первого места Пушкин
отказывается. Вместо этого он назначает сам себя министром иностранных дел
на Парнасе, что более соответствует его интересам, а на Русском Парнасе он
оставляет вместо себя Рылеева. В этой игре словами, кажется нам, тоже
отразились мысли Пушкина о бегстве.
Глава третья. ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ
Если бы Царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы
благодеяние, за которое я вечно был ему и друзьям моим благодарен.
Пушкин -- Жуковскому, между 20 и 25 апреля 1825.
Во время Рождественских каникул в разговорах с Алексеем Вульфом Пушкин
то и дело возвращался к вариантам отъезда. Примерно в то же время он
сочиняет несколько странное произведение, которое он никак не озаглавил, но
которое названо пушкинистами "Воображаемый разговор с Александром I".
Разумеется, опубликован этот набросок не был. С трудом расшифрованный
текстологами черновик в сочинениях Пушкина печатается сплошным потоком, без
абзацев. Между тем в нем звучит явный диалог царя с поэтом о поведении
последнего.
Разговор идет дружеский и непринужденный, но строгий. Поразительно то,
что поэт предвидел разговор, состоявшийся с царем, правда, с другим, полтора
года спустя. В рукописи соседствуют мысли, противоречащие одна другой. Но
самое интересное для нас видится в конце. Сперва Пушкин написал, что он
сделал бы с поэтом на месте царя Александра: "Я бы тут отпустил А.Пушкина".
Заветное желание оформилось в своего рода записанный сон: отпустить, конечно
же, за границу. Затем Пушкин зачеркнул эту мысль и написал, что император бы
"рассердился и сослал его в Сибирь". Было предположение, что воображаемый
разговор с царем мог быть написан Пушкиным специально для друзей. Такова
мысль С.М.Бонди.
Трудно ответить на вопрос, насколько серьезной была альтернатива ссылки
поэта в Сибирь: все-таки времена для дворянства изменились. Чтобы выбраться
из России, у Пушкина каждый раз были два варианта: легальный и тайный.
Каждый раз, испытав тщетность одного, он, естественно, обращался к другому.
Переходы эти сопровождались унынием, упадком сил, потерей уверенности.
Подчас неверие в достижение результата приходило еще до очередной попытки.
Вот и теперь, весной 1825 года, состояние у него не очень хорошее, но все же
лучше, чем он описывает друзьям: "у меня хандра и нет ни единой мысли в
голове моей" (Вяземскому). "Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в
деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть?"
(Рылееву). Пушкин сгущает краски, чтобы заставить тех друзей, на которых он
возложил определенные поручения, действовать, не тянуть.
В сущности, в это время он пытается осуществить и легальный, и
нелегальный способы одновременно. Настроение портит лишь растянутость
ожидания, невыполняемость просьб, срыв сроков, о которых договаривались. Он
спешит срочно получить три тысячи рублей за стихотворения, переизданные без
его ведома. "Хотел бы я также иметь,-- просит заговорщик у брата,-- "Новое
издание Собрания русских стихотворений", да дорого 75 р. Я и за всю Русь
столько не даю". "Писал ли я тебе о калошах? не надобно их". В самом деле,
зачем в Европу везти калоши, привезенные оттуда? Надобно также другое, и Лев
в Петербурге выполняет срочные и важные поручения брата: закупает ему в
больших количествах вино, ром (12 бутылок), лимбургский сыр, а кроме того,
дорожный чемодан. Б.Л.Модзалевский, комментируя это письмо поэта, писал: "О
дорожном чемодане просил Пушкин брата и ранее -- когда деятельно собирался
бежать за границу".
Родители и друзья в Петербурге встревожены. Мать пишет письмо Осиповой
в Тригорское, спрашивая о состоянии сына (письмо это не сохранилось).
Осипова немедленно отвечает, но не ей, а отцу Пушкина. Письмо Осиповой тоже
неизвестно, но если оно повторяет весьма открытые намеки Жуковскому о том,
что Пушкин собирается