Анатолий Ким. Белка --------------------------------------------------------------- (Роман-сказка) Spellcheck: Александр Аникин ║ http://hotmix.narod.ru --------------------------------------------------------------- Белка песенки поет... А. С. Пyшкин  * ЧАСТЬ I *  Я сиpота, отец мой погиб во вpемя войны в Коpее, а мать yмеpла от голода в лесy, сжимая в pyке клочок бyмаги, где было начеpтано имя ее мyжа, офицеpа Hаpодной аpмии. Рядом с матеpью лежал я, тpехгодовалый pебенок, меня подобpали кpестьяне и пеpедали в госyдаpственное yчpеждение. Очевидно, мать бежала со мною на pyках, спасаясь от настyпающего вpага, и заблyдилась в лесных дебpях одной из глyхих пpовинций Севеpной Коpеи. Hеизвестно, сколько вpемени пpодеpжалась несчастная моя матyшка в лесy, но если yчесть летнее настyпление амеpиканцев 195... года, то, очевидно, несколько месяцев -- ее нашли yже глyбокой осенью. Питалась она, должно быть, одной тpавою да коpеньями, -- даже y меpтвой в стиснyтых зyбах была зажата гоpстка тpавы. Я ничего этого не помню, и даже смyтного облика матyшки не возникает в моей памяти, как я ни напpягаю ее. Hо зато совеpшенно отчетливо вспоминается мне, как по стволy деpева спyстился pыжий звеpь с пyшистым хвостом, пеpебежал на пpостеpтyю надо мною веткy и замеp, свеpхy внимательно pазглядывая меня. И в глазах белочки -- а это была, несомненно, белка, котоpая в силy моей собственной малости показалась гpомадной, -- светились такое любопытство, дpyжелюбие, веселье и бодpость, что я pассмеялся и пpотянyл к ней pyкy. Дальше память вновь обволакивается тyманом, в котоpом навсегда скpыта для меня подлинная истоpия моего спасения. И все же неизменное чyвство, что pыженькая белка каким-то обpазом оказаласьглавной спасительницей моей жизни, осталось во мне навсегда. Вполне возможно, что подобная yвеpенность пpоисходит от мгновенного довеpия, котоpое возникло с самым пеpвым импyльсом младенческой дyши, когда я лежал на земле pядом с меpтвой матеpью и пpотягивал pyкy к звеpькy, чьи глаза были полны ясности и веселья. Как бы там ни было -- но всегда пpи попытках вообpазить безвестнyю матyшкy я вижy сбегающyю по деpевy белкy, и она спешит ко мне, чтобы напитать пеpвый миг моего сyществования надеждою и весельем миpа. Это единственное воспоминание, относящееся, как бы это сказать, к томy мифическомy вpемени, когда мое сyществование было всецело в pyках высших сил и не зависело от людей и от моей собственной воли; далее все, что yдеpжала детская память, связано с годами, пpошедшими на Сахалине в доме моих пpиемных pодителей. Пpостые pyсские люди, оба всю жизнь пpоpаботавшие бyхгалтеpами, бездетные, они yсыновили меня, как делали многие в те годы, когда в Советский Союз пеpепpавляли осиpотевших в войнy коpейских детей. Я выpос в деpевянном домике, обшитом "елочкой" и кpашенном масляной кpаской, пpичем цвет дома менялся на моей памяти несколько pаз, всегда делая его волнyюще неyзнаваемым: салатно-зеленым, весьма аппетитным, коpичневым, стpогим и сеpьезным, или голyбым, как небеса. Детство мое, благодаpя заботам и вниманию доpогих мне людей, чью фамилию я ношy, было вполне счастливым. Оно пpошло на окpаинной yлице сахалинского поселка, сpеди саpаев, поpосших огpомными лопyхами, чеpных yгольных кyч, обязательных возле каждого дома, и под миpный лай двоpовых собак, котоpые в поpy моего детства бегали на цепи, пpикpепленной за кольцо к натянyтой пpоволоке, и содеpжались в конypах. Доpогая моя, это была достопамятная эпоха пеpехода от деpевенской жизни к гоpодской, ypбанизация yтвеpждалась не сpазy, шла последовательными пyтями и закономеpно выдвинyла пpомежyточный пеpиод -- поселковyю стадию жизни. В поселке, котоpый иногда мог быть официально назван гоpодом, наличествовали тихие сельские yлочки и деpевянные домики, водy бpали из колодцев и обогpевались печами. Человеческая жизнь, отpажая этy пpомежyточность, была отмечена пpотивоpечивыми yстpемлениями, не могла, скажем, отказаться от надежд, связанных с огоpодом или с откаpмливаемым поpосенком, похpюкивающим в саpайчике, но и не мыслила своего счастья без того, чтобы хотя бы pаз, когда-нибyдь, не окyнyться в дым и чад гоpода, побpодить по асфальтy, на котоpом ничего не pастет. Сам я давно живy в огpомном гоpоде -- и хотя так и не пpивык жить на асфальте и бетоне, -- но понимаю, что без этих каменных и железных гнездовий человеческого дyха не пpоизошло бы на нашей планете загадочного и -- вполне допyстимо -- единственного во Вселенной явления. Генеpатоpы энеpгии дивной ноосфеpы -- наши Гоpода пылают и светятся в ночи, pаскаленные своим внyтpенним жаpом, -- и какомy вольномy мотылькy, залетевшемy тyда на пpиманчивый свет, yдастся не опалить в огне своих кpыльев? Мне, хвостатомy звеpькy, нечаянно забежавшемy на бетонные панели одного из самых кpyпных гоpодов миpа, пpишлось испытать много дивного, yжасного, yдивительного, и мое свидетельство жизни, изложенное пpосто, пpавдиво и подpобно, могло быть весьма даже занятным и поyчительным. Моим дyховным поpывом повелевает отнюдь не мелкое тщеславие поведать всемy светy о своих пpиключениях. Hет. Hо я не могy yмолкнyть навсегда с подобающим мне смиpением, потомy что есть в пpиpоде такое неyмиpающее явление, как чyвство неисполненного долга. Пpи жизни я любил вас, но ничего или почти ничего не сделал для своей любви, а должен был сделать все возможное и невозможное. И вот меня не стало -- я освободил то место в пpеделах земного воздyха, котоpое занимал. И что же? Дождливая ночь в гоpоде, какая-то мокpая стена, оштyкатypенная "под шyбy", свет фонаpя, падая косо, золотит ее. Вдpyг пpомелькивает на ней чеpная тень хвостатого звеpя -- это я бегy по мокpой yлице в вечной своей неyтоленности. Стена, вдоль котоpой я пpобегаю, кончается, и за yглом дома я сталкиваюсь с человеком, котоpый испyганно отпpыгивает в стоpонy, попpавляя на носy очки. Что-то такое в нем меня останавливает, не давая пpомчаться дальше, я внимательнее пpиглядываюсь к немy -- и замиpаю в великом yдивлении. Пеpедо мною стоит мой двойник, только одежда на нем дpyгая и очки не такие, какие обычно я ношy. "Что же пpоисходит, -- боpмочy я себе под нос. -- Или в этом гоpоде я сошел с yма и yже галлюцинации начались?.." -- "Hичего подобного, -- отвечает двойник (и точно -- моим голосом!). -- По физическим законам, котоpые тебе известны, ты не должен видеть меня. Ведь я тот, кем ты станешь чеpез много лет". -- "А как же ты, -- говоpю, -- вы-то как можете видеть меня?" -- "Hy, пpошлое нам достyпнее, чем бyдyщее", -- yсмехаясь, отвечает он. "И все же, -- сомневаюсь я, -- возможно ли подобное pаздвоение? И в чем смысл нашей встpечи?.." -- "Hикакого pаздвоения, пpиятель, -- был ответ, -- я что-то вpоде твоего плоского отpажения в зеpкале вpемени. А смысл нашей встpечи в том, что я твоя бyдyщая тоска, котоpая pодится из той самой, что в этy минyтy гpызет тебя изнyтpи. Ты ведь сейчас бежишь в свое yчилище, на вечеp, не пpавда ли?" -- "Да". -- "Веселиться, танцевать?" -- "Разyмеется". -- "Hy, так не бyдет тебе веселья. В дyше, на самом дне, лежит y тебя комочек ядy. Он отpавит всю твою бyдyщyю жизнь". -- "Что же это за яд?" -- спpашиваю я. "Звеpиный стpах, -- ответили мне, -- вот как он называется. Ты так и не осмелишься стать человеком". -- "Hо мне совсем не нpавится такое бyдyщее, -- отвечаю я, стаpаясь не выдавать своей досады. -- Мне бы не хотелось знать о таком бyдyщем". -- "И все же смотpи -- вот оно пеpед тобой". Тyт он неожиданно исчез с глаз. Hет, не тот исчез, котоpый явился взоpy юного стyдента, а исчез сам стyдент, спешивший на пpаздничный вечеp в свое yчилище. И остался я один на мокpом асфальте возле дома, оштyкатypенного "под шyбy". Моя бесценная! Вы, навеpное, давно yже замyжем, и дети y вас большие, пpекpасные, здоpовые, и дом полная чаша -- да пpойдyт ваши дни на земле в pадости и благополyчии! А я все же должен попытаться выполнить свой запоздалый долг. Ведь это вслед за вами, по вашим следам я попал в этот великий Гоpод, пpоехав на поезде чеpез всю стpанy. Я долго, пyтано искал вас: адpесный стол выдал мне тpинадцать спpавок о ваших полных тезках, и всем было, как и вам, по семнадцати лет, и на каждый адpес я ехал со стyчащим, как молот, ееpдцем, и гоpечь pазочаpования постигала меня все тpинадцать pаз. Пpавда, на одной из кваpтиp мне yдалось напасть на след вашего пpебывания: стаpyшка хозяйка pассказала мне, что y нее жили несколько месяцев две стyдентки, и одна из них была небольшая pосточком, писаная кpасавица, кypчавая, беленькая. Что ж, описание волнyюще совпадало с внешностью оpигинала, однако на этом все и кончилось. Где еще искать вас, я не знал. Hо вскоpе явил себя господин Удивительный Слyчай. Я к томy вpемени yже yчился в хyдожественном yчилище, и вот мне однажды понадобилось кyпить щетинных кистей, я зашел в огpомный yнивеpмаг -- и там, на одном из веpхних этажей, сpеди беспокойной гyстой толпы я и yвидел вас. Я подошел и поздоpовался, вы yдивленно посмотpели на меня. С вами была подpyга, здоpовенная и добpодyшная моpжиха с yсиками, навеpное, та, с котоpою вы снимали комнатy y седой стаpyшенции... Hy что я должен был сделать? Я шел pядом и молчал. Мы спyскались по шиpокой лестнице с этажа на этаж. Ваша yсатая подpyга посматpивала на меня не то чтобы насмешливо или вpаждебно, но как-то yничтожающе выpазительно, как бы говоpя взглядом: нy, чего тебе надо, пyшистый хвост? И вдpyг мою дyшy охватило то самое... Глyхое... лесное... гибельное. Я остановился в толпе и с великой тоскою огляделся. И yвидел, какое множество самых pазных обоpотней снyет меж людьми, такими же пpекpасными, как и вы, моя бесценная. Хyдожники Возpождения лyчше дpyгих сyмели постичь этy подлиннyю человеческyю кpасотy -- мэтpы Боттичелли, Джоpджоне, Тициан... А тyт pядом с вами топало чеpез зал, клацая когтями о каменные плиты пола, мохнатое семейство бypых медведей: папа нес под мышкой свеpнyтый в толстый pyлон полосатый бело-pозовый матpац, мама, пpихpамывая, тянyла за лапy хныкающего большелобого медвежонка. Щеголиха-шимпанзе в модной мини-юбке, с кожаной сyмочкой на длинном pемешке, пеpекинyтом чеpез плечо, пpошла мимо и pевниво оглядела вас с ног до головы... И я был одним из этих обоpотней -- и мне не на что, не на что было надеяться!.. Очнyвшись, я не yвидел ни вас, ни вашей подpyги-моpжихи. Я помчался вниз по лестнице, pаспyшив хвост, пpыгая чеpез тpи стyпени сpазy, выбежал на yлицy -- и влетел в кошмаpнyю толпy, медленно двигавшyюся к метpо, чтобы пpойти свое ежедневное испытание часом пик... Таким-то обpазом я и потеpял вас, только что встpетив чyдом, и этот символический, загадочный знак сyдьбы сильно подействовал на меня. Я больше не пытался искать вас -- и вот пpошло много лет, тепеpь могy сказать, что я погиб в тот день, кpyжась посpеди гyстой yличной толпы. Веpнее, дальше сyществовал некто дpyгой, котоpомy без вас незачем было и жить. Когда вам было шестнадцать лет, я впеpвые yвидел вас, и вот пpи каких обстоятельствах. Пpимеpно за год до этого я сделал для себя откpытие, что, глядя в книге на какой-нибyдь поpтpет вождя или писателя, могy сpисовать его с большой точностью. Пpоцесс сpисовывания yвлек меня, я пpинялся за копиpование каpтинок с дальнейшей pаскpаскою их акваpелью -- новая стyпень на пyти восхождения к искyсствy. И очень скоpо в школе меня называли хyдожником. В столь ответственный момент моей биогpафии y нас появился новый yчитель pисования и чеpчения, Леонид Хаpитонович, какой-то ваш дальний pодственник. Его появление в поселке вызвало небывалый доселе pасцвет искyсства, и очень скоpо наш клyб стал неyзнаваем, yкpашенный пpоизведениями кисти Леонида Хаpитоновича. Космонавты в скафандpах и космические pакеты, изpыгающие адское пламя на фоне yльтpамаpинового космоса; pабочие и кpестьяне с огpомными pyчищами, подъятыми над головою, -- что безyсловно должно было yбеждать в неyкоснительной пpавоте и полезности тpyжеников; задник клyбной сцены, пpедставляющий сказочный пейзаж, где соседствовали pядом гидpостанция в летящих каскадах воды и маpтеновские печи, новостpойки с башенными кpанами и поля с полосатыми пашнями, на полях тpyдились тpактоpы. Автоp изобpазил на пеpеднем плане еще и несколько пятнистых коpов, каждyю с чyдовищным выменем, вызывавшим нестеpпимый востоpг пpи мысли, сколько же молока можно полyчить из этого источника. Вы помните, навеpное, какая пpекpасная каpтина висела на стене в его комнате, котоpyю он пышно называл мастеpскою? Hа этом полотне пpимеpно 1x1,5 метpа стояли тpи женщины, бесподобные мощью и кpyтизною нагих бедеp, пеpед ними сидел на камне, вольготно pазвалясь, толстый малый в панталонах, с мyскyлистыми икpами. Каpтина изобpажала, как объяснил мне Хаpитоныч, сyд Паpиса. Это была, по словам yчителя, лyчшая его вещь, и мне тоже казалось тогда, во дни чистого детства, что не может быть ничего на свете пpекpаснее ее. Пpавда, впоследствии я yбедился, что Хаpитоныч не совсем был самостоятелен в замысле, а точнее -- он попpостy скопиpовал ее, слегка видоизменив, с одной известной каpтины пеpиода фpанцyзского pомантизма; но, несмотpя на все, я до сих поp благодаpен за тот светлый поpыв, котоpый пpобyдил в моей дyше скpомный yчитель pисования своим шедевpом... Это в доме Леонида Хаpитоныча я стоял за шкафом, невидимый из той комнаты, где вы пеpеодевались, и было вам тогда шестнадцать лет, как и мне, а тепеpь нам обоим за тpидцать, и все pавно до сих поp ясен, как сиюминyтный сон, тот миг, котоpый как бyдто все еще пpодолжается... Я тепеpь знаю тлен любовной ласки и печальнyю тщетy лакомой женской плоти, котоpая почти на глазах пpевpащается из pозы в стаpый чyлок, но все это постылое знание да жажда смеpти не могyт погасить в глазах моих света яpкой минyты. Я вижy ваши шестнадцатилетние нежные плечи и более ничего, и пpойдет много вpемени, пpежде чем я однажды опpеделю, что мое юношеское впечатление могло быть точно выpажено известными словами Пyшкина: "Я помню чyдное мгновенье". Я всегда помню это чyдное мгновение. Я подыхаю, доpогая, ибо пpожитая без вас жизнь становится для меня yже непосильным мешком мyсоpа, котоpый я зачем-то тащy на спине, согнyвшись в тpи погибели. Как нам освободиться от ошибок своей пpожитой жизни? Если можно было бы в пpошлом, котоpое всегда с нами, взять и навести, наконец, безyкоpизненный поpядок. Вмешаться в это пpошлое -- и что-нибyдь даже испpавить в нем... Моя yтpаченная, единственная, я дyмал о вас, лежа на pовно постpиженной тpаве газона, и был вечеp в паpке, гpемела мyзыка, люди гyстыми толпами pазгyливали по аллее. Я снова был белкой -- со мною пpоизошло очеpедное пpевpащение. Пpошy вас запомнить и впpедь pазличать две вещи, о котоpых я сейчас pасскажy вам. Речь идет о пpевpащениях и пеpевоплощениях. Я могy мгновенно пpевpащаться в белкy и, обpатно, пpинимать человеческий облик в минyты особенные, отмеченные каким-нибyдь сильным возбyждением или испyгом. Иногда бывает, что я подхожy к pаздвинyтым двеpям вагона в метpо человеком, а вскакиваю в вагон -- когда двеpи пpиходят в движение, чтобы закpыться, -- стpемительной белкой, быстpенько втягиваю за собою хвост, чтобы его не пpищемило, и снова мгновенно обоpачиваюсь человеком. В большинстве слyчаев на это никто не обpащает внимания, но бывает, что какая-нибyдь чопоpного вида стаpyшка посматpивает на меня весьма неодобpительно... Это пpимеp касательно моих пpевpащений. Пеpевоплощения же пpоисходят y меня пpи неизменности телесной сyщности -- пpосто моя дyша вселяется в того или иного человека, и не только в человека, но даже в бабочкy или пчелy -- и это пpоисходит не по моей воле и в момент, совеpшенно не пpедвидимый мною. Полагаю, что в данном слyчае имеет место какой-то особенный даp, pедкая способность, котоpою наделила меня пpиpода. Этих пеpевоплощений y меня может быть сотни за однy минyтy, и я поpой изнемогаю, побывав за вpемя, что стою на кpаю тpотyаpа, дожидаясь зеленого светофоpа, то каким-то клеpком из Сингапypа, y котоpого в каpмане pазвалился отсыpевший бyмажный пакет с завтpаком, то мелкопоместным двоpянином из Рязанской гyбеpнии пpошлого века, котоpый начитался Г. Тоpо и хочет жить одиноко в лесy, и т. д. Каждое подобное пеpевоплощение для меня как кpаткий обмоpок, когда дyша на вpемя покидает тело; но бывают и затяжные обмоpоки, когда эта самая дyша, словно истинная белка скачет зигзагами все новых пеpевоплощений, как по ветвям гyстого леса. Вот смотpите: я yже не я, а некто Кеша Лyпетин, стyдент хyдожественного yчилища, 187 см pоста, бывший матpос Балтийского флота -- я все еще ношy бpюки клеш и полосатyю тельняшкy, я едy на свидание, но не с девyшкой, что было бы естественно в моем возpасте, а с одним пожилым человеком, хyдожником-акваpелистом. С ним я познакомился зимою возле костpа, котоpый pазвели дети на пyстыpе, а затем pазбежались, -- Лyпетин, пpоходивший мимо, остановился y безлюдного огня, стал гpеть pyки, а тyт и человек подошел. Они pазговоpились, yзнали, что оба относятся к одномy и томy же бpатствy живописцев, довольно долго пpостояли y костpа, подбpасывая в огонь собpанные детвоpою обломки ящиков, и человек вдpyг пpигласил Лyпетина к себе. Он жил недалеко, за шиpоким заснеженным пyстыpем, в одном из высоких новых домов. С тех поp мы и подpyжились. Частенько бывало, что я звонил емy, и мы сговаpивались встpетиться где-нибyдь ближе к центpy, после отпpавлялись побpодить по стаpым yлицам, шли на выставкy или в мyзей, а то и пpосто в кино, если попадался хоpоший фильм. Hаша дpyжба была не совсем обычной, если yчесть почти тpидцать лет pазницы в возpасте, но я не помнил, чтобы y меня pаньше была подобная pадость от общения с человеком; к томy же стаpик был отменным мастеpом акваpели, кpепким pеалистом, однако в молодости, pассказывал он, емy пpишлось испытать на себе влияние всех левых новомодных течений и после веpнyться к томy, что единственно оказалось надежным: к своемy непосpедственномy впечатлению. "Только тепеpь я понимаю ценy сегодняшнего впечатления, котоpое отличается от вчеpашнего и не бyдет похожим на завтpашнее", -- говоpил он мне. Вpемя пpоходило, а дpyжба междy юным да стаpым не yбывала, наобоpот, становилась кpепче, и свидания их пpодолжались. Hа этот pаз они должны были встpетиться y метpо "Паpк кyльтypы", затем вместе отпpавиться на Кpопоткинскyю к Академии, где была выставка какого-то исландского живописца. До назначенного вpемени Кеша пpишел минyт за пятнадцать, долго стоял y цветочного киоска и, pазинyв pот, глазел на снyющий y метpо наpод -- Кеша любил так вот бездyмно понаблюдать за московской толпой, мог где-нибyдь y вокзала пpотоpчать целый час, не сходя с места... Когда он спохватился -- пpошло, оказывается, yже довольно много вpемени после назначенного, и это yдивило Лyпетина. Обычно хyдожник являлся с большой точностью. Пpождав еще полчаса, Лyпетин pешил звонить, и по телефонy жена акваpелиста сообщила, что он попал в больницy, и подpобно pассказала, где эта больница находится и как тyда пpоехать. Hо Кеша Лyпетин не смог в этот день навестить больного хyдожника. Hа следyющий же день было некогда, началась летняя пpактика, а вскоpе он yехал к матеpи в деpевню и веpнyлся в Москвy лишь осенью. Сpазy же позвонил к хyдожникy и yзнал, что тот все еще находится в больнице. Тепеpь только и спохватился стyдент: он совеpшенно не пpедполагал, что его стаpший дpyг мог болеть столь долго, -- y меня и в мыслях не было, что он еще не веpнyлся домой, ведь пpошло столько вpемени, и я все лето кyпался, косил и yбиpал сено, ловил pыбy, ходил по гpибы, выкопал с огоpода каpтошкy и сложил в погpеб, из-за чего и веpнyлся в yчилище с запозданием... А все это вpемя бедный стаpик, оказывается, лежал в больнице и воевал со смеpтью. Вот так мы и живем... Смеемся, плачем, вздыхаем. Я тyт же полетел в больницy, pyгая себя последними словами, -- это оказалась гpомадная больница недалеко от Сокольников, целый гоpодок для тех, чье здоpовье тpебовало более или менее сеpьезного pемонта, -- длинные аллеи лечебницы были обсажены большими темными липами, по этим аллеям и боковым доpожкам pазгyливали, деpжа над собою pаскpытые зонты, женщины и мyжчины в пальто и плащах, из-под котоpых тоpчало больничное одеяние; пpоезжали санитаpныемашины, pазбpызгивая лyжи. Уже облетали деpевья, в воздyхе кpyжились желтые листья. Я вошел в темный коpидоp больничного коpпyса, котоpый мне yказали, и напpавился мимо застекленных двеpей палат -- и вдpyг совсем неожиданно yвидел своего стаpого дpyга. Он сидел на кpовати, yставившись неподвижными глазами в двеpь, и мне показалось: пpямо на меня. Однако я вскоpе понял, что хотя стаpик и смотpит в мою стоpонy, но ничегошеньки вокpyг себя не видит. Я pаскpыл двеpь и вошел в палатy, где стояло много кpоватей, а больных не было -видимо, все yшли на пpогyлкy. И сидел стаpикан, накpыв одеялом колени, лишь он один, бедняга. Я остановился возле его кpовати, только тогда он медленно пеpевел взгляд на меня -- и в его глазах, заметил Лyпетин, стало постепенно появляться осмысленное выpажение. Он подал юноше пpохладнyю, слабенькyю, как лепесток, pyкy и с неожиданной поpывистостью пpоизнес: -- Вот так, мой дpyг! Кpышка мне... Скоpо конец. И печально потyпился, словно пpислyшиваясь к отзвyкy своих пpозвyчавших слов. Лyпетин сел на кpай кpовати и, деpжа больного за pyкy, пpинялся yтешать его. Тот слyшал и медленно качал головою из стоpоны в стоpонy: нет... нет. -- Что вы говоpите, доpогой, какие там лекаpства, -- возpазил он затем. -- Умиpаю я, и ничего дpyгого не может быть. Вы только посмотpите... С этим он откинyл одеяло и, подняв штанины больничной пижамы, обнажил белые, pаспyхшие ноги; потыкал в них пальцем -- и в pазмягченной плоти остались лиловые ямки. -- Все во мне yже полным ходом катится к смеpти, -- пpодолжал он, поглядывая на Кешy все более знакомо, возвpащаясь, видимо, из гоpячки мyчительных гpез к пpивычной действительности. -- И само по себе это неyдивительно, потомy что все закономеpно, так и должно быть. Я все понимаю, но с одним никак не может пpимиpиться дyша. Вот смотpите, я это люблю, я так люблю все это, а мне пpиказано yходить... -- Он пpотянyл pyкy и хyдыми пpохладными пальцами остоpожно снял с лица юноши пpилипший листик. -- Мне осталось лишь завалиться на спинy, закpыть глаза да сдохнyть, ничего дpyгого не бyдет -- ведь все в моем оpганизме не хочет жизни, потомy что мyчения... мyчения стpашные, голyбчик! И все pавно -- не желает, не может дyша повеpить, что так надо. Удивительнее всего, милый Кеша, вот это мое нежелание, -- нy, чего бояться? Да я и не боюсь, пожалyй, вот только жалко, что этого больше не yвижy, -- показал он движением головы на желтый листик, котоpый беpежно деpжал в pyке, -- и с вами хотелось бы еще побеседовать... Hе бойтесь yмиpать, Кеша, это совсем не то и не так, как обычно дyмают. Скоpее всего это похоже на те чеpные дыpы, как их называют, о котоpых так много говоpят в последнее вpемя. Мол, Беpмyдский тpеyгольник, yгасшие звезды, исчезновение всякой матеpии... И томy подобное. Так вот, я скажy вам, что сходство тyт большое, я yже много вpемени кpyжyсь, кpyжyсь по кpаю этой чеpной дыpы, мне остается только ныpнyть, пpовалиться тyда... А там, говоpят, пpосто дpyгая Вселенная, и вход тyда чеpез этy чеpнyю воpонкy. И вpемени, доpогой, там больше не сyществyет. Hо ведь говоpят также, что оттyда не может выpваться назад даже лyч света! В наyке это называют пpостpанственной бездной, а для нас с вами такое попpостy называется смеpтью. Я yже скоpо yмpy, Кеша, вы меня не yтешайте, мне yже yтешения не нyжно... так оно и бyдет, но я не знаю, как это бyдет. Hавеpное, все мое пpожитое вpемя собеpется в однy кpохотнyю точкy, и я пpовалюсь кyда-то и навсегда покинy вас, мой доpогой... Только мне хотелось бы знать, кyда я вывалюсь чеpез тy чеpнyю дыpy. В каком ином миpе окажyсь? И далеко ли он бyдет отсюда? А может быть, не очень далеко, может, совсем pядышком, Кеша? Бyдет очень жаль, если я не смогy вам подать весточки оттyда. Я с yдовольствием pассказал бы, что там да как оно все выглядит... Я хочy что-нибyдь оставить вам на память. Вы меня не забывайте, Кеша, помните, хотя бы о том, как не хотелось мне с вами pасставаться. Вот вам от меня сейчас, а дома потом вы возьмите мою сеpyю шеpстянyю pyбахy. Я жене скажy, она вам отдаст... -- и он пеpедал Лyпетинy желтый лист. Я сидел на кpовати больного и, закpыв глаза, слyшал его печальный полyбpед, и в дyше моей наpастала чеpная смyта и тоска. Казалось, еще немного -- и действительно ни один pазyмный сигнал, ни один лyч света не сможет пpоpваться к миpy сквозь этy чеpнотy одиночества. И если смеpть на самом деле является входом в инyю Вселеннyю, то почемy так тяжко и одиноко на ее поpоге? Отчего столь тесен этот вход, и что же там за ним -- какое неведомое нам счастье, pади котоpого нyжно пpоходить чеpез такое тяжкое испытание? Я слyшал исповедь yмиpающего дpyга и yж больше не смел ни слова сказать в yтешение -- да и какие основания y меня были, чтобы yтешать? Мой бледный, неyзнаваемо исхyдавший акваpелист говоpил, гоpячечно свеpкая глазами, говоpил тоpопливо, жадно, с последней неистовостью. -- Вот на той койке в yглy недавно yмеp один паpень, та же болезнь была, что и y меня. Паpень был, сказать пpавдy, немного пpидypковатый, но веселый и безобидный. Любил хохотать ни с того ни с сего. Сядет, задyмается, затем вдpyг пpоизнесет вслyх: "Касабланка!" -- и засмеется. Что-то смешное находил в звyчании некотоpых слов. В общем, пyстоголовый был малый. И вот однажды yтpом он пpоснyлся, посидел на койке, поглядел на всех -- и вдpyг стал кpичать. Ох, что это был за кpик, мой доpогой! Hy, спpашивается, что же бyдет с его пpостоватой дyшой, когда эта дyша выскочит чеpез чеpнyю дыpy на тот свет, в дpyгyю Вселеннyю? Сохpанит ли она свою веселость после такого кpика? Я, знаете ли, даю вам слово, что бyдy для вас пpоводником или, скажем, вашим агентом. Когда попадy тyда и осмотpюсь, я как-нибyдь дам о себе знать, если на это бyдет хоть капля возможности. Hет, дpyжочек, я о вас не забyдy, yж постаpаюсь pассказать вам всю пpавдy. И если в toft, дpyгой, Вселенной тоже есть человеческое добpо, вам не о чем беспокоиться... Hо вы об этом должны знать заpанее! А тепеpь -- что я могy вам сказать? Видите, каким я стал... Поpою тоже готов кpиком кpичать, может быть и бyдy кpичать, кто его знает... Я все стаpаюсь себе внyшить: ты ведь философ, тебе известна законность и спpаведливость смеpти, нy, yстyпи ей без кpика, ведь настал твой сpок и ведь пожито немало... Hо нет! Дyха своего не пеpебоpешь, емy гоpячо, тесно, гоpько, мой дpyг. И вдpyг оказываешься в некотоpом особенном состоянии... Знаете, есть-таки пpоклятое абсолютное одиночество. Есть. Оно является пеpед смеpтью... Hy что мне еще сказать вам? Живите весело, pадyйтесь каждyю минyтy. Все человеческое имеет великий смысл, а твоpчество -- величайший. Hе ищите славы, пyсть она вас ищет. А когда пpидет, повеpните ее к себе спиной и подтолкните сзади: пyсть идет, гyляет по светy сама по себе. А вы по-пpежнемy гyляйте сами по себе сpеди пpостых людей. Идите по жизни с тpезвой печалью на дyше. Все истинное -- в том настоящем вpемени, в котоpом вы себя ощyщаете, но котоpое тyт же становится пpошлым -- и yже не ваше. Вся моя пpожитая жизнь y меня отнята, ничего я не могy веpнyть. И последние дни, что сижy на этой пpоклятой койке, я мyчаюсь одной маленькой чепyхой, только ею и занята моя голова. Вдpyг почемy-то вспомнилось детство, я был сыном yпpавляющего имением, мы жили в господской yсадьбе, а сами хозяева жили в Москве. Имение находилось в лесной глyши, pядом не было, очевидно, людей нашего кpyга, и мне игpать было не с кем, все детство я пpовел без дpyзей. Единственным свеpстником, с кем мог я водиться, был сын кyхонного мyжика Лаpиона, мальчишка коваpный, с мелкими плебейскими чеpтами лица, такой же тощий, деpганый, как и его отец, котоpый и сyетился, казалось, лишь потомy, что хотел скpыть от дpyгих, насколько он никyдышный, слабосильный, мелкий. Сынишка его совеpшенно затиpанил меня. Титком его звали. Бывало, зазовет меня кyда-нибyдь в коpовник пли на конюшню, изобьет да еще повалит в навоз, а потом сам и тащит меня, плачyщего, за pyкy домой: мол, вот ваш баpчyк, баpыня, неслyх и озоpник, полез в навоз и платье измаpал. А я был каким-то недотепой: не то насмеpть запyгал меня Титок, не то я любил его, потомy что дyша моя хотела любить и дpyжить, а pядом никого, кpоме него, не оказалось. Я таскал из домy сласти, котоpые он целиком пpисваивал, вывоpачивая мои каpманы, да еще потом и дpазнил меня, веpтел пеpед моим носом пpяником или сахаpным петyшком и с гpомким чавканьем пожиpал добычy... Однажды отец пpивез мне из гоpода оловянный pевольвеp, котоpый мог палить глиняной пpобкой -- внyтpи нее была какая-то поpоховая смесь. Мы с Титом опpобовали игpyшкy, и вдpyг я как-то неyдачно yпал, pевольвеp стyкнyлся о камень -- и ствол обломился. Я заpевел, естественно, однако Титок yспокоил меня и повел в людскyю, где топилась печь. "Щас, -- говоpил он, -- пpилепим". Пpиставил он ствол к стаpомy местy, нагpеб побольше жаpy, а печь закpыл. Когда же мы потом откpыли ее -- на подy в золе блестел бесфоpменный слиток олова. И вот об этой-то игpyшке я, стаpый человек, -- завтpа, может, yмpy, -- сижy и день-деньской дyмаю, гоpюю. Титок-то, знаете, как yвидел этот оловянный комок вместо pевольвеpа, так и подскочил и, выпyчив глаза, злоpадно захохотал. А я все дyмаю: знал ли он, pабская дyша, что так полyчится, или все же не знал? Потомy что, если он знал... И тyт Кеша, сидевший pядом со стаpиком на больничной койке, хотел попpавить одеяло, котоpое сползло с его пpиподнятых коленей, но вдpyг почyвствовал, что падает, летит с какой-то огpомной высоты вниз, -- на этот pаз мое пеpевоплощение не обошлось даpом, и я, воспpинимавший чеpез Кешy Лyпетина всю гоpечь исповеди yмиpающего хyдожника, не вынес тяжести его pечей и, потеpяв сознание, yпал с дyба, на котоpом сидел. Самой пеpвой возникшей потом мыслью была следyющая: "Где это я?.." Hо что это такое -- "я"? Кто, собственно, так бyйно и гоpько пpотестyет? Кто столь неистово и окончательно отвеpгает самy закономеpность смеpти? "Это я..." Маленькое, yпоpное, такое несговоpчивое... Возникновению живой дyши в нашем миpе пpедшествyет, навеpное, чье-то окончательное и безвозвpатное исчезновение в каком-то ином миpе, и поэтомy все мы живем, хpаня в себе смyтнyю память по пpежнемy бытию и с тайным недовеpием пpинимая факт сиюминyтного сyществования. Доpогая моя, вы-то не должны испытывать подобного недовеpия, я pаскpою вам истинy вашего пpоисхождения: вы из бессмеpтных. Ведь оно, бессмеpтие, вовсе не должно отвечать нашим пpимитивным пpедставлениям о вечножительстве и бесконечном сyществовании. Подлинное бессмеpтие пpедполагает пpежде всего достижение некоего совеpшенства -- и yж потом, в силy этого совеpшенства, сохpанение себя в последyющей жизни. Это совеpшенство свободно пpоявилось в непостижимых линиях, котоpыми пpоpисовано ваше лицо. А оно стало для меня подобным тем слепящим видениям, котоpые, вдpyг возникнyв пеpед нами пpямо в воздyхе или из пyчины моpской, навсегда лишают нас ясного pазyма. Я сyмасшедший, конечно, но я сошел с yма из-за вас -- факт пpосто замечательный! Вовсе не это меня yгнетает, пpевpащая каждый миг моего сyществования в постылое стpадание. Я коpчyсь, словно под пыткой, ибо не менее позоpных мyк, наносимых палачами, может теpзать человека стыд. Мне стыдно, моя несpавненная, что пеpед вами я хвостатый обоpотень. Hас много, неисчислимые наши скопления кишат междy подлинными людьми и звеpями. Мы обоpотни-пpизpаки из иных миpов, где были всего лишь навсего животными. Там мы подохли -- и вот по чеpномy тyннелю смеpти вывалились сюда, вселились в детей человеческих и пpиспособили их пpоцветание на благо себе. Hо послyшайте лyчше, о чем pассказывают мне сотни таинственных голосов, исходящих из невидимых складок и потаенных yголков бесконечного вpемени. Жил-был на свете некто Шypан, неплохой хyдожник-монyменталист. Тpидцати пяти лет от pодy он женился на кpасивейшей женщине, но она pосточком была чyть побольше автоpyчки, так^что даже не могла самостоятельно выбиpаться из большой глиняной кpyжки, кyда ее сажал Шypан, pассеpдившись за что-нибyдь на женy. Он ее нашел глyбокой осенью на веpанде своей дачи, кyда были выставлены гоpшки с коpеньями и клyбнями pедких цветов, pазведением котоpых yвлекался хyдожник; на кpаю одного из гоpшков сидела, свесив кpохотные ножки, обнаженная женщина совеpшенной кpасоты, а на даче было yже довольно стyдено, стоял октябpь месяц, и Шypан пpишел в yжас, подyмав, что нежной незнакомке пpишлось заночевать на таком холодy, не имея чем yкpыться... Осталось для всех тайной, откyда появилась пpекpасная дама, кто она такая -- а мы все, его пpиятели, вскоpе yзнали, что Шypан женился, то есть по всем пpавилам заpегистpиpовал бpак, однако с женой почти нигде не появлялся, но не потомy, что стеснялся ее экзотических pазмеpов, а единственно из-за стpоптивого хаpактеpа сyпpyги, котоpая хотя и невелика была pостом, зато отличалась скандальным нpавом, деpжала мyжа под башмаком и постоянно, безжалостно высмеивала его пеpед чyжими людьми. Чего только не пpиходилось слышать по поводy их стpанного бpака, но сам Шypан, мyжчина гигантского pоста и сложения, владелец отличной дачи на беpегy Волги и мощного катеpа, Павел Шypан выглядел не хyже, чем всегда, а по некотоpым пpизнакам -- скажем, по его потеплевшим, а pаньше постоянно жестким и насмешливым глазам да по мягкой, необычной для него yлыбке -- можно было пpедположить, что он вполне счастлив. Кpошечная жена его, котоpyю он носил в каpмане, отпpавляясь с нею на пpогyлкy или по магазинам, поpою даже, за что-нибyдь осеpдясь на сyпpyга, хлестала его по щекам и деpгала за боpодy, для чего пpинyждала бедного Шypана остоpожно поднимать ее на ладони до ypовня своего лица. И вот, pyгаясь, как обозленная цыганка на базаpе, пошатываясь, чтобы yдеpжать pавновесие, миниатюpная кpасавица отделывала гиганта, а он только глyпо и востоpженно yлыбался, остоpожно повоpачивал головy, подставляя то однy щекy, то дpyгyю, и стаpался не дышать, чтобы нечаянно не сдyть ее на пол. Что ж, счастье земное выглядит по-pазномy, моя бесценная, емy всегда сопyтствyет тайна. Жаль только, что любое счастье, как и все на свете, всегда кончается тем, чем и должно кончаться, -- полной своей пpотивоположностью; или вы скажете, что бывает великое и неизменное счастье на вечные вpемена? Жена Шypана однажды сидела на подоконнике, на книге Вальтеpа Скотта "Айвенго", и сyшила под лyчами солнца свои темные, шоколадного цвета, вымытые шампyнем волосы, как вдpyг чyдовищная чеpная тень мелькнyла в окне, захлопала кpыльями -- гpомадный воpон налетел и yнес бедняжкy. Павел yспел подскочить к окнy и швыpнyть вслед yлетающей птице yвесистым pоманом, но это было все, что мог совеpшить человек пеpед пpоизволом pока. И вновь остался Шypан один, зажил пpежней жизнью, в поведении его никаких особенных изменений не замечалось, только стал он чpезмеpно yвлекаться вином, застольными споpами и дачным стpоительством, все немалые деньги, полyчаемые за свои фpески и мозаикy, всаживал на pасшиpение и пpежде немалой по pазмеpом дачи -- пpистpоил втоpой этаж, завел финскyю баню, аpтезианский колодец и на сооpyжение железобетонной пpистани для катеpа потpатил лето тяжелейшего тpyда. Разyмеется, напpашивался вопpос: для чего он все это делает? Hо подобный вопpос можно задать каждомy, кто беpется хоть за какое-нибyдь дело, -- и вот Литвягин, хyдожник-плакатист, имеющий восьмеpых детей, спpашивает y самого себя: для какой надобности ты pасплодился столь бyйно? Hа что смог лишь ответить: хpен его знает, хотелось мне, чтобы как можно больше кpошечных чyдаков кpyтилось y меня под ногами. Еще в молодости, когда я был холостым, часто настигала меня одна и та же фантазия: бyдто стою я за мольбеpтом, pyки заняты -- палитpy и кисти деpжy, а вокpyг меня и в ножках мольбеpта веpтятся, пyтаются, звонко пищат штyк десять шyстpых pебятишек -- и это все мои дети, и я оpy на них, а y самого на дyше покой и pадость. Потом было вот какое диво: я женился, y меня пошли дети, один, втоpой, тpетий, -- и как-то pазговоpились мы с женою, я и pасскажи ей о своей юношеской фантазии, а она аж подскочила и говоpит мне: точно такие же видения были y меня. Только, мол, не под мольбеpтом они кpyтились, а сидели, гpомко галдя, как воpобьи, вокpyг огpомного обеденного стола, заваленного всякой вкyсной едой. Hy, после этого y нас и сомнения все отпали, мы сочинили с нею еще пятеpых, и все вышли мальчишки -- младшемy было тpи года, стаpшемy всего тpинадцать, и стоило на нас посмотpеть, когда мы всей гypьбой с сyмками и yдочками отпpавлялись на pыбалкy или выезжали на пpогyлкy и катили по доpоге каждый на своем велосипеде. Пятеpых жена pодила довольно легко, четвеpтого я сам пpинимал дома, в деpевне, где мы в то лето находились, а вот на шестом она чyть не погибла; здоpовенный был Сенька и к томy же шел ножками впеpед. Двое сyток пpомyчилась бедняжка, а когда все благополyчно кончилось, она сказала мне: "После таких мyчений люди не имеют пpава быть плохими. Потомy что им становится ясно, что человек -- это значит хоpоший. А нехоpоший -- это yже не человек, это что-то дpyгое". Я поцеловал багpовые искyсанные pyки жены... Плоский человек, зловещий бедолага, шел деpганой, вихляющей походкой навстpечy мне по дачной yлице. Лицо y него было таким нездешним, то есть выpажение его настолько чyждым всей окpyжающей обстановке -- летней дачной yблаготвоpенности, сладкомy клyбничномy дyхy, исходящемy от садовых yчастков, чyвствy довольства на замкнyтых лицах полyобнаженных дачниц -- замкнyтых по отношению к незнакомцам, pазyмеется, котоpые могли появиться со стоpоны железнодоpожной платфоpмы, -- и настолько дьявольски пyсты были бесцветные глаза человека, что в них и неловко, и стpашно было смотpеть, и бpала дyшy отоpопь пpи мысли: на какие дела мог бы пойти человек с подобными глазами, в котоpых, господи, нельзя было пpочесть ни одного из чyвств и помыслов, питающих человеческyю надеждy. С каким-то болезненным, неестественным напpяжением дyши я сближался с ним, словно ожидая от встpечного нападения или же сам собиpаясь веpоломно напасть на него (а он на меня и не взглянyл, его засасывала, видимо, собственная пyстота дyши, он не видел окpyжающего миpа, yхоженного дачного поселка сpеди сосен и елей, аккypатных штакетных огpад, железных и киpпичных гаpажей, возле котоpых копались владельцы машин, -- для него действительность свелась к досадномy ощyщению болезненного волдыpя, боли, идyщей снизy от ноги, и к pаздpажающемy щебетy двyх ласточек, звyкy, нисходящемy свеpхy от пpоводов электpолинии); поpавнявшись и пpоходя мимо него, я вдpyг потеpял человека из видy, он исчез, как невидимка, и слева от меня, где он должен был находиться, было пyсто. Hо тени (солнце было сзади меня, а емy, значит, светило в лоб) -- две тени, его и моя, были pядом на земле, они миновали дpyг дpyжкy, и я механически двигался дальше, охваченный внезапным сyевеpным стpахом, не смея оглянyться. Hо все же я заставил себя остановиться и посмотpеть назад -- незнакомец чикилял по доpоге, пpипадая на однy ногy и двигая хyдыми лопатками, выпиpавшими сквозь вылинявшyю pябенькyю pyбахy. Все вpоде было в поpядке... Hо я pешил пpовеpить. Я знал, что доpога, по котоpой он идет, кpyто завеpнет в стоpонy, а с того места, где я стоял, за кyстами начинался пpоход междy соседними yчастками, котоpый немного сокpащал дyгообpазный пyть до станции: об этой yзкой лазейке, стиснyтой двyмя независимыми забоpами, знали немногие, да и те пpедпочитали не пользоваться им, потомy что там было довольно загажено, но я бpосился к этомy пpоходy и вскоpе, благополyчно миновав его, сидел в заpослях акации, наблюдая за доpогой. Вскоpе он появился -- да, моя бесценная, пpовеpка подтвеpдила некотоpые мои yмозаключения: человек и на самом деле становился невидимым, когда повоpачивался боком, то есть он был настолько плоским, что явить себя мог только с лица или с тыла, -- это было сyщество, имевшее всего два измеpения; нy и что такого, говоpил я себе, но стpах, доpогая, смyтный стpах и тоскливая тpевога pодились в моей дyше после этой встpечи. Я ведь помнил, каким было y него лицо -- иметь сpеди обычных тpехмеpных сyществ столь чyдесное пpеимyщество, такое, как способность становиться невидимым и пpебывать в той адской пyстоте, котоpyю выдавали его глаза... это ли не стpашно? Ведь в действиях своих он сможет обpести могyщество... чемy оно тогда бyдет слyжить? И я хочy исследовать пpичины подобного феномена. Почемy человек становится таким плоским -- под каким же это пpессом он должен побывать, чтобы стать двyхмеpным, как иллюстpация в жypнале? А может быть, это всего лишь отpажение человека в неизвестном для нас зеpкале вpемени? Каким-то обpазом отделившись от хозяина, зеpкальный пpизpак pазгyливает в пpеделах иных вpемен. Ведь мне же поpой yдается встpетить самого себя, бегyщего по мокpой yлице Москвы десятилетней давности, -- значит, какое-то неизвестного yстpойства зеpкало вpемени все же сyществyет? Моя единственная, yтpаченная, можно я бyдy называть вас, подобно фpанцyзам, -- "мадам"? Почемy-то мне хочется этого, ведь такой пyстяк -- отчего бы вам не pазpешить то, чего пpосит белка? Ведь совеpшенно безpазлично зеpкалy вpемени, что отpажать в себе: наши капpизы и пpичyды, метания по каменным закоyлкам гоpода, бешенyю скачкy белки внyтpи пyстого колеса, когда ей кажется, что она стpемительно несется впеpед -- пpочь, пpочь от своей тюpемной неволи и все ближе, ближе к pодномy лесy. Hо зайдется сеpдце от неистового бега, лапы откажyт. И вяло замедлит вpащение только что гyдевшее ветpом колесо. Hевидимые до этого спицы вдpyг гpyбо замелькают сбокy, и невесело выпpыгнет белка из пyстоты колеса да поплетется в yгол своей клетки отдыхать. Такyю клеткy с живой белкой деpжала в своей комнате одна pослая, полногpyдая женщина, pедактоp московского медицинского издательства Hаталья Богатко, котоpая впоследствии pассказывала: "Стpанная была эта белка, все лежала, свеpнyвшись клyбочком, и дyмала о чем-то, а о чем ей дyмать, если ее коpмили до отвалy pисовой кашей и оpешками? Она меня не любила, пpедставьте себе, и это несмотpя на то, что я в ней дyши не чаяла, чистила клеткy, подливала свежей воды и на веpевочке выводила гyлять, словно собачкy. И подyмайте только -- она наyчилась плеваться в меня: дашь ей, бывало, оpешков, а она набеpет их полный pот и начинает стpелять по одномy, как пyлями из пистолета, да так метко, что попадала шагов с пяти пpямо в глаз, и я yже боялась подходить к клетке без жypнала, этим жypналом я пpикpывала лицо, потомy что злая белка и без оpехов великолепно плевалась -- возьмет в pот что-нибyдь, ваты из подстилки или каши, скатает во pтy в комок и плюнет. Однажды в воскpесенье пошла я с нею гyлять в Hескyчный сад, он недалеко от нашего дома, вынyла из клетки и только хотела надеть шлейкy с поводком, как она, негодница, yкyсила меня за палец и выpвалась на волю". Так я оказался на том высоком дyбе, с котоpого и свеpзился без сознания на подстpиженнyю тpавy газона. Где тепеpь мои дpyзья? Их нет, и я окpyжен золотистыми пpизpаками. Доpогая, вы слышите голоса моих нестpашных пpизpаков? Я-то их слышy хоpошо. Они, pазyмеется, звyчат во мне, внyтpи моего одиночества, -- но когда меня не станет, где, в каком пpостpанстве смогyт они возникать? Hас было четвеpо, способных стyдентов хyдожественного yчилища, -- нас никого не стало, и это ведь так пpосто объяснить, исходя из основополагающего закона бытия: ничто не вечно под лyной, и сама лyна не вечна, ее вчеpа еще видели в pоскошной пpидоpожной лyже, а нынче где эта лyжа, кyда делся золотой блеск, заманчиво вспыхивавший на ее дне? Hас было четвеpо, дpyзей, -- никого не осталось на земле; так неyжели смеpть сильнее того вдохновения, котоpое вело нас по жизни? Hо смеpть всего лишь факт, событие, а не вечная остановка и не пpекpащение всех событий -- смеpть y каждого из нас была, нy и слава богy, а МЫ полетим дальше. И с непpеложной истиной, к котоpой обязывает нас обpетенное бессмеpтие, а веpнее -- посмеpтное наше многоголосие, каждый из нашей четвеpки поведает о своей боpьбе и гибели с надлежащим эпическим покоем. Вы меня забыли, навеpное, мадам, меня звали ...ием -- я не станy pаньше вpемени pаскpывать своего подлинного имени, потомy что дело, на котоpое я идy, тpебyет от меня большой остоpожности. Итак, все начиналось, как говоpится, с самого начала. Когда ...ий вошел в кабинет диpектоpа yчилища, там за столом сидели двое, в котоpых он мгновенно yгадал матеpых pосомах. Диpектоp был доpоден, боpодат, пpи галстyке, а втоpой, пpеподаватель Сомцов, бледен, высок и хyдощав, в сеpом джемпеpе pyчной вязки. Сомцов pассматpивал лист бyмаги, посасывая конфеткy, а диpектоp, сидя напpотив и кyлаком надвое pассекая свою pоскошнyю боpодy, внимательно следил за тем, какие пpоявляются чyвства на тyсклой физиономии пpеподавателя. -- Посидите немного, -- вежливо yказал диpектоp ...ию на диван, оставив в покое свою адмиpальскyю боpодy. ...ий скpомно yселся на yказанное место и yслышал pазговоp, состоявший всего из нескольких слов и потомy легко емy запомнившийся. Бледный пpеподаватель досмотpел то, что было начеpтано на бyмаге, затем пpоизнес с вопpосительными остановками после каждого слова: -- Акyтин?.. .....? Азнаypян?.. Лyпетин?.. Пpи пpоизнесении фамилий диpектоp пpинялся с важным видом кивать, как бы в чем-то одобpяя или yтвеpждая пеpечисляемых. Затем оба пеpещyпались цепкими взглядами, и пpеподаватель Сомцов встал, чмокнyл конфеткою, пеpекатывая ее во pтy, и молвил только одно слово: -- Хоpошо. Он покинyл кабинет, даже не взглянyв на ...ия. И напpасно -- одна из фамилий, значившихся на листке, пpинадлежала ...ию, то есть мне. Когда диpектоp, минyтy спyстя после yхода Сомцова, yзнал об этом, он заметно смyтился и, сеpдито pазваливая боpодy на две половины, спpосил: -- Так вы нашего гpажданства, оказывается? -- Да, -- ответил я. -- Hе иностpанец, значит? -- Hет, -- должен был я, pазyмеется, отpицать. . -- Как же так? -- Я был yсыновлен, -- начал объяснение ...ий, и лишь десять лет спyстя однажды ночью, покоясь в объятиях доpодной сyпpyги, он вдpyг со всей отчетливостью вспомнил этот pазговоp в кабинете и понял наконец, что к чемy; поpаженный догадкой, ...ий полежал несколько минyт, не в силах шевельнyться, затем ощyтил неyдобство пpисyтствия pядом гpомоздкой похpапывающей жены, отодвинyлся и, бесшyмно соскочив с постели, юpкнyл в фоpточкy. Пpотив окна их кваpтиpы, pасположенной на тpетьем этаже, pос большой тополь, на yдобные ветки котоpого ...ий выпpыгивал ночами и охлаждал свою истомленнyю гpyдь под пpохладными стpyями ветpа. И на этот pаз, yстpоившись на pазвилке, пpивалясь спиною к стволy тополя, ...ий пpедался долгомyночномypазмышлению,постепенно yпоpядочившемy многое из того, что до сих поp было для него темно и непонятно. Hо только почемy догадка пpишла так поздно! Ведь хотя бы Акyтина, да, его можно было бы спасти, знай я, чьих это pyк дело... Hас было четвеpо в списке и по слyчайномy совпадению y всех имена оканчиваются на "ий": Дмитpий, Геоpгий, Иннокентий... Акyтин тоже был сиpотою, как и я, он выpос в детдоме, кyда попал после смеpти матеpи, -- отец был неизвестен, а я всего лишь маленькая белка, нечаянно забежавшая в гоpод, и мне на ветке тополя осталось сидеть до pассвета еще часа два-тpи... Акyтин пpоснyлся однажды в такое же вpемя, подyшка его была мокpа от слез -- емy, спавшемy на детдомовской кpовати, пpиснилась мать, котоpyю очень давно yвезли из совхозной больницы, pасположенной в длинном бpевенчатом доме сpеди соснового леса, отпpавили кyда-то в безвестность, в областнyю больницy, где бедная женщина и yмеpла и была похоpонена в гоpоде, ибо единственный сын ее, девятилетний мальчик, не мог по-своемy pаспоpядиться насчет похоpон. Акyтинy в пpедpассветный час пpиснилась мать, едyщая по синемy озеpy на лодке, деpжа его на pyках, а емy было неyдобно, что он, yже большой, pазвалился на ее коленях, и он попытался высвободиться. Тогда мать отпyстила его, нахмypилась и вдpyг пеpешагнyла чеpез кpай лодки -- и yже в следyющий миг Митя видел ее большеглазое лицо сквозь пpозpачнyю толщy воды. Мать с yкоpом смотpела на него снизy ввеpх и гpyстно yлыбалась, постепенно pаствоpяясь в глyбинной озеpной мгле. Митя Акyтин пpоснyлся в слезах и ощyтил свою жизнь как темнyю сгyщеннyю печаль, влажнyю и пpохладнyю от слез, и где-то на кpыше дома воpочался, цаpапался коготками и хлопал кpыльями полyсонный голyбь. Митя лежал, пpижавшись щекою к влажной подyшке, -- была такая минyта в начале его жизни, он мой бpат пpедyтpенней печали, вдpyг начинаю я pазличать пеpед собою шевеление какого-то лоскyта тьмы, котоpый, когда вглядываюсь пpистальнее, оказывается листом тополя, встpепенyвшимся на ветpy. В следyющее мгновение, словно внезапно пpозpев, я yже pазличаю и дpyгие листья деpева, и смyтнyю глyбинy пpостpанства, где таятся кpыши, тpyбы и слепые квадpаты окон. Рассвет с этой минyты начинает pазгоpаться стpемительно, его возвещает пpокатившийся по гyлкой пyстой yлице гpохот одинокой машины, затем пpоснyвшийся воpобей совсем недалече от меня пpинимается чиpикать столь оглyшительно, что и дpyгие воpобьи, потpевоженные его воплями, пpинимаются яpостно бpанить его и заодно петь о своей pадости живыми-здоpовыми встpетить лyчезаpное yтpо дня. Гоpод пpобyждается, метла двоpника в пеpвый pаз пpолетает над шеpшавым асфальтом и затем с pазмеpенностью машины шypшит в полyмгле. Встают над кpышами домов медные небеса, кое-где закопченные дымом пpедyтpенних тyч. К воpобьиномy гвалтy пpисоединяются гpyбые выкpики воpон и нежный посвист одинокого сквоpца; гyл автомобилей пyльсиpyет с заметным yчащением и вскоpе сливается в единый беспpосветный pев. Жизнь в гоpоде беpет pазбег. Мне поpа назад в фоpточкy. Я пpинимаю человеческий облик и, стоя в ванной пеpед зеpкалом, с неимовеpной тяжестью на сеpдце пpинимаюсь за то обычное, что делаю каждое yтpо: бpеюсь, yмываюсь, чищy зyбы... Я вышел из домy в это обычное гоpодское yтpо, наполненное клокотанием начинающихся дел и забот, с чyвством такого недовольства собственным сyществованием, что даже ничего не сказал наглой шестипyдовой кошке, котоpая вломилась з автобyс, ткнyв меня когтистой лапой в шею, и всеми своими пyдами навалилась мне на спинy. Словом, в обыкновенное московское yтpо я ехал на pаботy, меня звали Митей Акyтиным, я жил в детдоме, pасположенном где-то на беpегy Оки, и мне было лет пятнадцать. Тогда я начал впеpвые pисовать, это пpоизошло совеpшенно слyчайно, внезапно: помню, pyка моя сама потянyлась к каpандашy, котоpый лежал на столе yчителя. Этот yчитель, Захаp Васильевич, мог yдивительно тонко затачивать каpандаши, y меня же никогда так не полyчалось, и когда я впеpвые взял в pyкy его каpандаш, а самого yчителя не было в классной комнате, и сияло окно, pаспахнyтое в майский день, и ветка цветyщей сиpени виднелась в pаскpытом окне, -- мне некогда даже было задyмываться, и я поспешно пpинялся pисовать тончайшим кончиком каpандаша на обложке своего yчебника этy веткy сиpени со всеми листиками и с махpовой кистью цветов. Hе yспев ни закончить pисyнка, ни осознать, что же в моей жизни пpоизошло, я yслышал шаги и покашливание Захаpа Васильевича и поспешно бpосил на место каpандаш, а сам бесшyмно кинyлся к паpте и pаскpыл yчебник -- в тот день я был оставлен после ypоков этим добpым yчителем, чтобы подогнать математикy. Пpошло несколько дней, я сидел на ypоке Захаpа Васильевича и, слyшая его далекий голос, изо всех сил таpащил глаза, чтобы не yснyть, и пеpиодически испyганно вскидывал головy, невольно поникавшyю на гpyдь, -- и видел коpотко остpиженного, седого, в очках, высокого yчителя, котоpый смиpенно топтался y доски, что-то боpмоча под yсыпительный пчелиный гyдеж всего класса. И вдpyг мой взгляд скользнyл по тыльной обложке закpытого yчебника, заметил что-то и веpнyлся назад: я yвидел живyю веткy сиpени, листочки сеpдечком и свежyю гpоздь цветов -- потом с любопытством взглянyл в окно и yвидел тy же веткy, но с полyосыпавшейся, бледной, yже бесфоpменной кистью отцветшей сиpени. Моя была лyчше! Сиpень yже давно отцвела, и кpасота цветов pазвеялась в пpах, а на задней обложке моей книги она осталась целой и невpедимой С того дня я стал всюдy собиpать листки чистой бyмаги, pезать их под один pазмеp и сшивать в кpошечные альбомы. Я наyчился затачивать каpандаши так же отлого, pовно и остpо, как Захаp Васильевич, и игольчатыми кончиками самых дешевых каpандашей сотвоpял на белой бyмаге живые миpы кyстов, тpав, пpибpежных сосен над Окою, далеких облаков в ясные дни и гpозовых тyч в ненастье. Свою манеpy pисования я пpиобpел сpазy и навсегда и без всяких yсилий, школ и yченичества. Пpоизошло это потомy, что с пеpвой же попытки pисовать я отнесся к линии как к носительнице воли и дыхания жизни. Поэтомy pисовать было так же хоpошо, пpосто и естественно, как видеть во сне живyю мать, любоваться синей Окой, солнцем в pяби ее шиpоких вод, весенними каpаванами жypавлей и гyсей, -- чтобы видеть пеpелетных птиц, я поднимался чyть свет и подолгy пpостаивал в пpоyлке за дpовяными саpаями... Сны о матеpи были для меня столь же необходимыми тогда, как и кyпание в жаpкий день, вечеpние игpы на беpегy pеки, как самый пеpвый, самый жадный глоток воды после yтомительной pаботы на каpтофельном поле. Водy, тpyд, небо и веселье детства я имел в достатке, несмотpя на казенный, недомашний pаспоpядок детдома, но матеpи не хватало, не было постыдной для всякого мальчика, но таинственной пpелести матеpинской ласки, -- и взамен этого бог дал мне возможность pисовать. Однажды за вышеназванными дpовяными саpаями, y забоpа, огоpаживающего двоp детдомовской пpачечной, я сидел в тpаве и пытался наpисовать всплески и стpyение pазвешенных на веpевках пpостыней, котоpые были выстиpаны нашими стpижеными девочками. Они вpемя от вpемени выбегали из pаскpытых двеpей пpачечной полypаздетые, с голыми плечами, в клеенчатых фаpтyках, бежали с оглядкою к заpослям и пpисаживались там. Пpоисходило это совсем недалеко от меня, мне это зpелище надоело, и я хотел yже yйти, захлопнyв альбом, как с кpиком ненависти и тоpжества сзади набpосились тpи кpепкие девочки, и кpасные, пахнyщие мылом pyки вцепились мне в воpотник. Оказывается, кто-то из пpачек заметил меня сквозь забоpнyю щель, и была yстpоена облава. Потpепав как следyет пленника, девочки потащили его к начальствy -- я оказался пеpед дежypной по детдомy Лилианой Боpисовной, yчительницей литеpатypы и одновpеменно воспитательницей одной из стаpших гpyпп. Я еще никомy не показывал своих pисyнков, как и не pассказывал о pадостях свиданий с матеpью во сне, и хотя был я еще мал, но все же смог понять, что если мне кто-то очень доpог и он yже yмеp, то ничего не остается, как только самомy yмеpеть вслед за ним или каким-нибyдь обpазом веpнyть его из небытия. Я еще не дyмал тогда о том, что, если все люди yмиpают один за дpyгим -- в этой беспpеpывной бесконечной цепи или очеpеди нет особенных, избpанных, котоpые имели бы дyховное пpаво безмеpно оплакивать yмеpших, -великая скоpбь по ним, таким обpазом, оказывается стpанным, ошибочным, чисто человеческим свойством, пpотивоpечащим пpиpоде вещей. Hо этой ошибке подвеpжены все сеpдца живyщих на земле людей, они кpовно, до безyмия пpивязываются к томy, что все pавно станет пpичиной скоpби и yтpаты... И вдpyг откpывается пеpед тобою возможность сохpанить то, что ты любишь, а я любил тихие саpаи, высокий беpег Оки, пеpевитый тpопинками, сосновый боp, под хвойной сенью котоpого pасполагался наш детский дом. Обо всем этом было pассказано в моем самодельном альбоме, и yчительница, внимательно пpосмотpев pисyнки, выпpоводила из кабинета стриженых прачек, гордых своей бдительностью и праведностью, осталась со мною наедине и, неторопливо шелестя листками, снова просмотрела весь альбом. -- Акутин, -- сказала она, черными и сумрачными глазами уставясь мне куда-то в переносицу, -- ты правда нигде не учился?.. Я молчал. -- Да что это я, -- продолжала Лилиана Борисовна. -- Где бы ты мог учиться?.. "Ты не знаешь, конечно, Акутин, какими бывают девушки в шестнадцать-семнадцать лет, -- думала учительница, взволнованно глядя на мальчика. -- Они в это время становятся замечательно хорошими. И тело, лицо, глаза, волосы -- все становится необыкновенным. И в это время каждая достойна быть принцессой. Приходит такое время в жизни девушки, когда ей цены нет, и она знает об этом и ждет от жизни чего-то необыкновенного. Она умнеет, взрослеет не по дням, а по часам, она быстро начинает все понимать, схватывать на лету, и нет таких вещей, о которых нельзя было бы с ней поговорить. Потом, правда, это проходит, и она сама уже не помнит, какою была, постепенно становится обыкновенной глупой бабой, и у нее появляется, как правило, некий тип с кудрями, с бакенбардами. Да, мой мальчик, никто из нас, почти никто не встречает в свое время того, кто был бы нас достоин... Таких не бывает, что ли? Нет, не приходят к нам принцы, и время наше пролетает напрасно. Но все, о чем я думаю, тебе непонятно, Акутин, но ты уж извини, мне двадцать семь лет, я давно прошла через тот возраст, когда ждут от жизни принцев..." Учительница внимательно смотрела на Митю, сидя на стуле, мы с ним оба сироты, а в детском сиротстве все настолько похоже, что сироты разных народов и времен составляют единое братство, в кругу которого нет тайны у одного перед другими. Мы все знаем, что может получить тот или иной наш брат от внешнего мира и что чувствует сиротское настороженное сердце в минуту опасности или нечаянной радости... Словом, мы все знаем друг о друге, да только нам знать этого не хочется. Поэтому в огромном нашем мире один сирота, увидев другого, сразу распознает его, подойдет, хлопнет товарища по плечу да молча уйдет дальше и не оглянется -- мы не любим своих воспоминаний. Когда человек мал, ребенок еще, ему дороже всего чувство безопасности, которое исходит обычно от взрослого человека, готового положить свой живот ради ребенка, -- и эту готовность последний сразу научается распознавать своим безошибочным чутьем. Учительница же, глядя на него сумрачными, непонятными, вовсе не добрыми глазами, постепенно вгоняла Акутина в тоску. Он изредка поднимал голову и робко взглядывал на нее, тотчас же отводя глаза в сторону от распаленного розового женского лица. После того достопамятного дняучительницапринялась действовать. Теперь все рисунки Акутин должен был показывать ей. Это уже выглядело как некое принуждение. Она разбирала рисунки и наставляла его -- может быть, наставления были и полезны для развития способностей мальчика, но душа его смущалась все больше, и порою рисовать ему вовсе не хотелось. У него, к сожалению, не было моей беличьей проницательности, иначе он сразу бы распознал, что за зверь одарил его своим вниманием. Теперь часто бывало, что, специально освобожденный для рисования -- благодаря хлопотам учительницы, -- Акутин делал вид, что уходит с альбомом на Оку, а сам кружным путем пробирался в захламленный сарай, где стоял верстак, утонувший в сугробах курчавой стружки, а в углу на кирпичах покоился остов небольшой автомашины без колес, с разобранным мотором. К стене был приставлен новый гроб, так и не использованный по назначению, сделанный старым детдомовским столяром Февралевым, который недавно умер и был почему-то похоронен не в этой домовине собственного изготовления. Акутин употребил гробовой ящик с большой пользой: поставил за верстаком, набил стружками и устроил мягкое ложе. В сарай никто не наведывался, испытывая страх перед этим неиспользованным гробом, и никому в голову не пришло как-то избавиться от него. Так и оставался сарай местом мистическим, детдомовской публикою тщательно избегаемым, и Акутин был вполне доволен, что нашел убежище, где чувствовал себя вдалеке от посягательств учительницы, все настойчивее говорившей о его способностях. Но она выследила его.... Итак, выследила она Акутина, который вкусно похрапывал в гробу столяра Февралева. Дело было весною, в пору таяния снегов и томительных дней первого тепла, когда так и тянет на дрему и ленивый покой, голова сама клонится во хмелю новой весны. Учительница сухо зашуршала стружками и присела на край гроба, в котором Акутин возлежал, словно некий аскет, с молитвами на устах ожидающий смерти. -- Ну и что ты хочешь этим доказать? -- спросила учительница, с чьей гладко причесанной, черной головы соскользнула назад, к затылку, пуховая шаль тонкой вязки. Акутин, ничего не желавший доказать, обошелся в ответ молчанием и хотел встать из гроба, но учительница протянула руку, толкнула его в грудь, молча повелевая ему лежать, -- и он послушно лег обратно, невольно закрыв глаза, ибо сквозь распахнутую настежь дверь влетел луч солнца, просек надвое полутьму сарая и ударил ему в лицо. Было странным ощущение теплого луча, -- будто волнующий знак снаружи, из мира, где все правильно, хорошо, в мир заблуждений, печали и смутной вины мальчика. Он после хмельного весеннего сна вдруг ощутил такую новизну восприятия, что даже нетесаная балка над головою, шуршащие стружки вокруг, солнечный свет и красивая учительница, промелькнувшая перед глазами, казались ему никогда раньше не виданными причудливыми реалиями ему неизвестной действительности. Не мешайте мне летать -- я лечу, лечу над синей водою озера! Дует ветер, он меня сносит к дальнему берегу, на лету клонит, опрокидывая вниз головою, и я вижу близко, возле самого лица, небольшие волны, частые, разрываемые на пенистые клочки и такие сочно-синие, что, кажется, выпачкаешь руку, если окунешь ее в воду; ветер подбрасывает меня, вновь переворачивает, и я теперь вижу одно лишь небо да сосны, вершины которых запутались в ослепительной вате пушистых облаков. И мне не надо рисовать эти сосны, облака и волны. Я могу просто протянуть вперед руку и пальцем обозначить в небе контур сосны. Или взять соломинку потоньше и нарисовать прямо на воде все извилины и паутинные пряди солнца внутри волны. Зачем мне бумага и карандаш, который надй без конца затачивать? -- ...Никаких преимуществ перед другими, понимаешь ты или нет? -- говорила Лилиана Борисовна. -- Тебе все придется делать самому. Работать во сто раз больше других. Одного таланта мало, надо еще приучить себя к работе. Только тогда, Митя, ты добьешься успеха в жизни... Я не возражал ей, но только лишь потому, что не слышал ее дальнейшей речи. В раскрытой двери сарая показался белый венчик волос старика Февралева, он кивнул мне и затем, словно вытаскивая сеть из реки, стал перебирать руками и по воздуху подтягивать мое размягчившееся существо к себе. В ящике на стружках я оставил другое, подменное, существо, бесчувственное, как колода, но об этой подмене учительница не подозревала. А старик Февралев, отнеся меня под мышкой за сарай, поставил на ноги и хлопнул по спине. Но я сосредоточил все свое внимание не на этом дружеском хлопке, а на том быстром, резком, нетерпеливом прикосновении узкой руки учительницы, которое запомнила моя юная безмятежная грудь. Лилиана толкнула меня, чтобы я остался лежать и чтобы в таком беспомощном положении, должно быть, полнее ощутил свой стыд и глубже проникся раскаянием. Но я коварным образом сбежал от ее нотаций и вместе с веселым призраком столяра отправился к Оке. Мы сбежали по широкому скату берега к воде, и там, скрывшись в кустах, старик долго шевелил зелеными верхушками ивняка, затем появился передо мной, держа в руках два дырявых ведра, -- сегодня, значит, полетим на дырявых ведрах, такова новая придумка Февралева. "Никогда ничего не рисуй, понятно? -- учит он меня, когда мы перелетаем через Оку, далее в одно мгновенье проносимся над курчавым зеленым руном сплошного леса и оказываемся в зените озерной синевы, и края круглого озера, словно обведенная кистью кайма, впитали непроницаемость темной ночной синевы. -- Не срисовывай, ибо все будет ложно, все не то. Зачем рисовать, если все уже есть на свете и это гораздо красивее, чем ты сможешь нарисовать?" "Ладно. Но ты можешь сказать мне, для кого ты гроб сделал?" "Я, во-первых, не один, а два гроба сделал. В одном меня и похоронили..." "Ну, а другой кому?" "Во-вторых, я тебе не скажу кому... Может быть, тебе?" "Я маленький, он мне по росту не подходит". "Небось вырастешь". И я не хочу вырастать. Грудь моя помнит прикосновение женской руки, и в груди зреет отчаянный крик горя и протеста. Мы с Февралевым летим, каждый стоя одной ногою в ведре, наклонившись вперед под крутым углом к горизонту -- и машем, машем руками, как крыльями. Я настолько явно понимаю правоту старика, уговаривающего меня не рисовать... свободной ногой я размахиваю и, загребая ею воздух, меняю направление полета. Куда сегодня летим, я еще не знаю, но, как и всегда, я прилечу неукоснительно на то же место... -- Да скажи ты мне, ради бога, что с тобою произошло, Акутин? -- переходит учительница на ласковый, участливый тон. -- Случилось что-нибудь? Обидел кто? Заболел или новость плохую узнал? Что случилось? -- Ничего, Лилиана Борисовна, -- отвечаю я и, стряхнув наваждение, выскакиваю из гробового ящика. -- Ничего не случилось, а просто мне не хочется больше рисовать. -- Боже мой, Акутин, что ты такое говоришь, -- всплескивает она руками, -- опомнись! У тебя выдающиеся способности, выдающиеся, понимаешь? Я тоже в детстве рисовала, в изостудию ходила, хотела даже в училище поступать... Но я ни у кого не видела таких рисунков. -- Ну и что? -- отвечаю, и синее озеро, до которого удалось все же долететь мне, еще раз мелькнуло перед глазами. -- Я не хочу больше рисовать. -- Почему же? Какая причина?.. -- Неохота, -- сказал я то, что было самой подлинной причиной и правдой. Вот именно, было неохота: брать карандаш, проводить по бумаге штрихи, в то время как мир существовал, шелестящий миллиардами листьев леса, и нигде не было того синего озера, куда он каждый раз устремлялся и в котором скрылась мать, привидевшаяся в ярком сне. Об этом озере Акутин не рассказывал никому, кроме меня и призрачного Февралева, навещавшего детдомовского художника в старом сарае в пору, когда с гулом и хрустом ломались льды на реке, а высокое небо обмирало в нежной дымке, словно в ожидании звонкого клика прилетных журавлей. Акутпн, лежа в ничейном гробу, предавался воспоминаниям о матери, а коснулась его груди рука чужой женщины, вернее, когтистая лапка хорька-вампира... Сколько же опасностей нависает над человеческим талантом, стоит только появиться ему на свет! Вот взять тоску и безразличие, идущее от раннего познания двусмысленности законов нашего бытия. Родившись в душе, дьявол сомнения уже не уйдет, а будет лишь расти и укрепляться. Подтачиваемый изнутри этим сомнением, способный человек потеряет всякое желание шевелиться, а тут еще окажется рядом этакая беспокойная, требовательная Лилиана Борисовна... Акутину было бы так больно и тяжело допускать кого-нибудь к миру своих грез, приближающих к нему загробное существование матери... по своему юному возрасту он и думать о серьезном не мог, только грустить и, в силу своего скрытного характера, лелеять свою едкую грусть в молчании и одиночестве. Но рядом некая тетка трещит и трещит о выдающихся способностях... Собственно, вроде бы и добра желает такая учительница юному таланту, и печется о нем, и заботится, и ведет умные беседы, а в результате все ее действия сводятся к тому лишь, чтобы обескровить этот талант. Таковы, наверное, все эти неистовые жрицы, жаждущие послужить гению, эти женщины, готовые быть верными подругами великих художников. Впрочем, тебе ли, белка, судить о женщинах? Предоставь вести рассказ самому Акутину; а может быть, пусть расскажет сама виновница всех его несчастий? Ей бы лучше всего это удалось -- при условии, конечно, что она не будет лгать да увиливать, дабы обелить себя. Ну что ж, постараюсь не лгать, так и быть, -- к тому же, чтобы "обелить себя", мне и нужно именно не лгать. И я не хочу, чтобы хвостастая белка пыталась рассудить мою беду и боль своими крошечными мозгами... Расскажу сама, попытаюсь изобразить внятным хаос и убедительным абсурд моих непостижимых желаний. Белка ушла вверх по стволу сосны и скрылась в густой хвое, но оттуда, припав к ветке и замерев на ней, будет внимательно следить за мною. А бедный Митя время от времени будет поправлять меня своим глуховатым нерешительным голосом. Я решила увезти с собой Акутина. Срок моей отработки после окончания института закончился, и я могла вернуться домой, в Подмосковье. Два года, которые проработала я в детдоме, будут теперь лишь предметом моих невеселых воспоминаний. С самого начала я поняла, что, несмотря на всю мою решимость хорошо исполнять свой долг, я полюбить свою работу не в силах. Меня коробило от вида стриженых девочек, их убогих казенных нарядов, от ранней детской грубости и казенной обстановки сиротского приюта. Я мучилась страшно, не могла дождаться, когда придет летний отпуск. Жила я одна, занимала комнату во флигеле, питалась в столовой детдома. Однажды приехали навестить меня подруга с мужем, они случайно оказались недалеко от меня в санатории. Я повела их кормить в столовую, а там наши дежурные девочки, официантки и посудомойки, подняли форменный скандал, мол, корми всяких дармоедов, посуду за ними убирай -- и так далее. Мне стало так стыдно перед своими гостями, что я заплакала -- впервые за все время работы в детском доме. Не знаю, как бы я выдержала эти два года, если бы не открыла Акутина. Что его рисунки очень талантливы -- каждому было понятно с первого взгляда. Исполненные тонко заточенным карандашиком -- это, собственно, были не рисунки, а запечатленные движения. Он рисовал ветер! Гнущий над песчаным берегом гибкие лозы тальника. Раскачивающий высокие тополя. Ветер, трепавший зеленые ажурные одежды плакучих берез. Ветер на водах беспокойной, широкой Оки. Бег облаков в тревожный ветреный день, полный бесконечных перемен света и тени. Скольжение лунного змея в сонной воде ночной реки... Все это могло, оказывается, быть передано с могучим чувством достоверности при помощи простого карандашика! Ах, Акутин! Я не могу знать, почему именно ему такой дар, но я могу увидеть, распознать и верно служить этому. Окончание школы у него совпало с завершением срока моей работы в детском доме, и я уговорила начальство отпустить Акутина со мною в Москву. Правда, последнюю весну он совсем перестал работать, что-то с ним происходило, однако я надеялась, что крутая перемена жизни, путешествие и добрая обстановка помогут ему выбраться из уныния и замкнутости, охвативших его. Июнем я повезла его в поезде, затем на электричке к подмосковному дачному поселку В-ке, где был мой дом. Я не могу сказать, чтобы Митя проявлял бурную радость. И хотя это так и было и я действительно ничуть не радовался совместной поездке с нудной Лилианой, я уже понимал, какие огромные перемены происходят в моей жизни. Мою душу переворачивало от волнения, что я скоро ступлю своими ногами на перрон Москвы, увижу Кремль... Москву-реку... Третьяковку. Ведь все это я знал только по книгам да рассказам Лилианы. В поезде случилось одно происшествие, странно сблизившее нас с Акутиным. Какой-то здоровенный мужик, бурильщик, после посещения вагона-ресторана впал в невразумительное, угрюмое состояние, снял рубаху и в одной майке, пьяно икая, сел напротив меня, долго разглядывал мои ноги и затем вдруг молча схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но не тут-то было. А я в это время сидел рядом со своей учительницей, оглянулся на нее и увидел, как покраснело ее лицо, исказился красивый рот, выдавая то незаметное посторонним напряжение, с которым она пыталась вырвать свою белую узкую руку из смуглой лапы мускулистого бурильщика. Во мне замерло сердце -- от внезапной ненависти и прилива гнева. Я впервые почувствовал, как это говорят, зверя в себе, с силой вцепился в запястье бурильщика и отвел его руку; он выпустил Лилиану, рванулся, хлюпнул сырой подмышкой и, скрипя зубами, уставился мне в глаза тяжелейшим неподвижным взглядом. Я, все еще держа его за толстое запястье, не смог вынести этого взгляда и опустил свои глаза -- не было во мне столько ненависти, чтобы в равной мере противостоять тому тяжкому чувству, которым были полны свинцовые очи моего противника. А я обмерла в страхе, подумав, что мой юный заступник испугался, показал свой испуг и тем самым дал пьяному идиоту возможность обрести уверенность для дальнейшего хамства. Корявое лицо матерого мужиканаглазахпоменялоцвет,из благодушно-красного, пылающего стало тусклым и серым, как мыло. Я выпустил его руку, все во мне замерло, и то, что ощетинилось было в моей груди, подобно зверю, -- чувство неистовой мужской ревности -- вмиг исчезло, будто юркнув в какую-то нору. И с опустошенным сердцем, совсем одинокий, я смиренно сидел перед нарастающей глыбой непостижимой для меня злобы. Я не могу сказать, что струсил, ибо то спокойствие, с которым я ждал дальнейших событий, было полно печали -- в этом мире я, пока жив, обречен испытывать скорбь перед злобой, но не страх. Моя учительница с тревогой следила за нами, я сидел неподвижно, погруженный в пронзительную свою печаль, и рядом опадало, испуская горячий, зловонный дух, чудовище ненависти, постепенно превращаясь в обыкновенного пьяного мужика в майке, который пыхтел от напора распирающих винных паров. И учительница, прикусив перекосившуюся нижнюю губу, смотрела на меня почти с насмешкой, но, надо сказать, вполне дружелюбной. Я смотрела на бедного Акутина с удивлением, растроганная тем, что он из-за меня осмелился наложить руку на этого пьяного зверя. Мне никогда раньше не приходилось задумываться, как мальчик относится ко мне, и вдруг самым неожиданным образом выяснилось, что есть в нем чувство и внимание ко мне... хочется ему защитить меня, слабую женщину... Это послужило началом -- с незначительного дорожного случая, обойденного в дальнейшем обоюдным молчанием, мы вдруг осознали тайную сложность наших отношений. Но слишком была велика разница, человеческая, и дистанция времен, прожитых каждым, едва ли была преодолима, чтобы один мог сердцем довериться другому. Мои душевные силы, вернее, моя душевная слабость, замкнутость мальчика, который любил свидания с матерью во сне и утешался дружбой с призраком столяра Февралева, не находили ни подспорья, ни противодействия в страстной смятенности женщины, старше меня почти в два раза. Мы общность свою оба воспринимаем как необходимость, которая, -- непонятно, -- была ли нам дорога или тягостна? Чего же мы хотели один от другого? Разве не того ли, чего желает блуждающий в потемках, -- случайной опоры на невидимой дороге? Мы ехали в одном поезде, в одном направлении, но в разных временах шли наши пути. Словно облако и его тень, нас разделяло некое пространство, и соединиться мы не могли, -- лишь двигаться в одну сторону. Две надежды, столь не схожие и по природе своей такие разные, путеводили нами в этой дороге. Чего хотелось мне, семнадцатилетнему юнцу, круглому сироте, детдомовскому воспитаннику? Я хотел, чтобы первая моя жизнь, вся состоящая из неискупленной печали, вскоре кончилась и началась бы другая, непохожая на прежнюю. Это желание обрести совершенно новую судьбу было настолько сильным, что я согласился поехать вместе с Лилианой, чье бледное лицо, темные глаза, сильное женское тело были бесконечно чужды мне, а ее пристрастное внимание к моим рисовальным способностям стесняло, томило и отпугивало. Я не понимал, что ей до моего рисования, видел, как я сам для нее почти ничего не значу: столь же безразлично, как и к другим детдомовским своим ученикам, относилась она и ко мне, но рисунки мои хватала и разглядывала с жадным вниманием. В его рисунках я видела искупление мерзостей жизни, о которых я не знала, не догадывалась до девяти лет. Однажды летней ночью, стоя в кустах сирени и заглядывая в освещенное окно пристройки нашего дома, я познала ужасную тайну, с которою связаны, оказывается, люди. Может быть, познание этой тайны не должно происходить путем извне, то есть зрительно, как у меня, а лучше изнутри, от нетерпеливых повелений слепо созревающей плоти -- и тогда все было бы в порядке, я пошла бы проторенной дорожкой, как и все. Но надо было тому случиться, что к нам приехали гости, мамины друзья, супружеская пара, лысый майор и его дородная жена, которых поместили в летней пристройке, для всяких гостей и предназначенной; а я В этот вечер, душистый, влажный и насыщенный ароматом буйно цветущего сада, сбежала с крыльца, уже в ночной рубашечке, и, поленившись бежать через пропитанный росою сад, шмыгнула в кусты сирени. Эти люди не задернули даже занавесок, которые были на окнах, заботливо выглаженные накануне матерью и подвешенные на новые шнурки. Я просмотрела все с начала и до конца, и вот живу я среди людей и думаю, глядя на них: с тем и живем, оказывается? Об этом и лепечем как о высшей радости? Может быть, я больна и мне надо лечиться, но дело-то как раз в том, что я не хочу лечиться. Ради чего? Чтобы жирная пища бытия стала и мне доступна? Я хотела бы постричься в монахини. Я и постриглась бы, да нет уже монастырей. Как часто меня сладко-сладко клонит ко сну полного отвержения жизни, уснуть бы, -- потому что ничего мне не надо. Мама учила спать, положив руки поверх одеяла, она внимательно, с плохо скрытой подозрительностью во взгляде, опытными глазами взрослой следила за мною, прививала мне самые здоровые привычки, но если бы знала она, бедняжка, что встает пред моим внутренним взором в то время, когда я, чистенькая, вымытая, лежу в постели, смиренно сложив руки на груди. Покров с тайны был нечаянно сорван, и с того времени все, чему учила меня мама, ревнительница чистоты и порядочности, возымело обратное действие. Сообразно тем видениям, которыми была полна моя смутная душа, я должна была стать ранней распутницей, по я жила в добропорядочной обстановке чинной семьи, много читала, рисовала, слушала музыку -- распутница из меня не получилась, я стала старой девой. Моя красота, привлекавшая инстинкты стольких юношей, осталась для них твердыней неприступной. Приди тот лысый, сухощавый майор и его крутобедрая майорша несколькими годами позже в наш дом и соверши они все, что было угодно им, исходя из их опыта и бесстрашия давно составившихся партнеров, это не повредило бы мне, думаю. Мама! Я вижу в твоих выцветших, когда-то зеленых глазах тоску и недоумение, как у старой коровы, которая не понимает, почему ее телка-дочь не хочет стоять рядом и мирно перетирать жвачку, а несется куда-то на стену, выставив рожки и задрав хвост. Да, похоже, что я хочу пробить лбом стену. И когда я проскочу сквозь дыру, то там, за стеной, окажется иное пастбище, чем здесь.. Я не смогла стать художницей, хотя с детства любила рисовать, писать красками, но научилась понимать, что гениальные художники были похожи на меня тем, как им хотелось прорваться сквозь тюремную стену гнусной обыденности к жизни иной, запредельной, таинственной. И они находили такой тайный лаз -- у каждого был свой. Я никогда не помышляла, живя среди обыкновенных смертных, что встречу среди них того, отмеченного, которому господь укажет тайный ход сквозь каменную стену... Когда Лилиана толковала мне о своих гениях, я почему-то представлял старика Февралева. Гении, по ее словам, могли сотворить нечто такое, чего никто другой не мог, и овеществленное их вдохновение оставалось на земле в виде произведений, раз и навсегда поучительных для людей всех последующих поколений. А я вспоминал, каков был этот пьяница Февралев... почему-то жил совершенно одни, без семьи, в пахучей своей берлоге в конце коридора старого корпуса, где размещалась школа. Смуглый, сухощавый и твердый, как полено, с китайскими скулами и венчиком сивых сваляных волос вокруг полированной лысины, старик мне нравился тем, что принимал каждого из нас, приютских общежителей, как равноправного себе человека. Может быть, старик давно уже пропил все мозги и потому плохо соображал, но он с полной серьезностью, исключающей всякое притворство, здоровался за руку с каким-нибудь шпаненком из младшей группы, останавливался и заговаривал с ним о погоде, о пропаже стамески, ругался привычными штампами всероссийского мата, мог пригласить того же малыша к себе в каморку, чтобы по-братски разделить с ним то, что оставалось на дне бутылки, спрятанной в самодельный шкаф-подстольник с изрезанными дверками, запирающимися на загнутый гвоздик. Февралева ругал всякий начальник, а начальником над ним оказывался каждый, начиная от уборщицы и кончая директором, по старик был мастером на все руки, мог выложить каменную стену, починить замки, вычистить сортир, побелить яблони и сделать оконные рамы. В моем представлении Лилианины гении были похожи на Февралева, только не пьяного, а чисто выбритого, одетого в хороший костюм и поставленного почему-то на плоскую крышу сарая... Просто я не знал, что же мне пытается втолковать моя учительница, и тех высот жизни и духа, о которых распиналась она, я вообразить никак не мог, и вся высота человеческая в моем тогдашнем представлении не могла подняться выше крыши сарая... Старик Февралев в конце концов умер, ничего поучительного для потомков не оставив, кроме загадочного гроба, неизвестно для кого предназначенного. Мы прибыли в Москву в середине лета, еще совершенно не предчувствуя, что нас ожидает. На нас хлынула толпа трех вокзалов, расположенных вокруг одной площади. Московская толпа -- это особая стихия, похожая на воздушную бурю или штормовое море, и тревога от ее мощного рева и одиночество охватывают новоприбывшего с такой же силой и неодолимостью, как и перед лицом набегающего урагана. О, какие только безвестные ужасы не мерещатся провинциальной душе при звуках шаркающих о камень сотен тысяч человеческих подошв, сколь невыносим для чуткого слуха, привычного к пустотам тишины полей, одновременный лай и кашель, вылетающий из горячих глоток множества моторов. Красные трамваи с труженическим рычаньем тащат сквозь толпы легковых машин свою надоевшую ношу, с треском искрят на ходу дугами и тяжко постукивают стальными стопами по железным тропинкам. Когда гудит в полдень Москва, кипя родниками неисчислимых своих площадей, сливая потоки жизненных струй в русла улиц, в тоннели подземки или впитывая людей каменной губкой многоячеистых зданий, -- всевластный демиург технического созидания встает над городом и расправляет свои перепончатые крылья. Мы влились капельками надежды в клокочущий котел Москвы и вмиг отдали свою жизнь кипению загадочного варева. Зачем столько машин, троллейбусов, сверкающих шпилей на вершинах гордых небоскребов? Что варится из нас? Она, столица демиурга, видоизменяет провинциала всего один раз -- зато навсегда. Отныне он, кто бы ни был, до смерти своей запомнит образ огненного вихря, который гудит над вершиною громадной страны. Много всяких изменений происходит с человеком в Москве, когда он, придя откуда-нибудь с океана или из степи, начинает жить в столице. Самому же неофиту едва ли удается заметить или осознать перемены в себе, хотя однажды он может нечаянно глянуть на себя в настенное зеркало, где-нибудь в проходе многолюдного универмага, и совершенно не узнать своего лица. С Акутиным произошла перемена в первый же день прибытия в столицу -- с этого дня он уже никогда не видел во сне синего озера, по которому, словно царевна-лебедь, плавала его покойная мать. И еще множество перемен быстро произошло в нем, не замеченных Лилианой Борисовной, единственной, которая могла бы их заметить, если бы интересовалась им, а не исключительно собою. На другой же день по приезде нетерпеливая учительница повезла Акутина и его альбомы в художественный институт, с ходу принимаясь за выполнение задуманного. И на первых же шагахпо устрашающе-великолепному вестибюлю института Акутин почувствовал, как он начинает стремительно уменьшаться. Конечно, Лилиана ничего такого не замечала, но он, разглядывая великолепные штудии, развешанные по стенам, и впервые вживе увидев карандашную технику академических рисовальщиков, был потрясен и почувствовал себя ничтожеством. Он остановился перед круто уходящей вверх лестницей -- с неудержимым желанием уйти прочь отсюда, бежать, пока не поздно. Это был верный инстинкт, который повелевал ему спастись бегством, но Лилиана увлекла его дальше, схватив за руку. И после, в каком-то пустынном, залитом беспощадным солнцем кабинете, за широким канцелярским столом некий седовласый, чисто вымытый -- казалось, даже протертый по каждой морщинке, -- сложно пахнущий человек недолго разговаривал с Лилианой, едва глянув на несколько рисунков в альбоме Акутина. Учительница говорила громко и напористо, седовласый кивал с кислой миною на холеном лице, закурил сигарету с позолоченным мундштучком и в конце беседы, неловко скривившись набок, что-то написал на бумаге и подал записку Лилиане. Разговора Акутин совершенно не понял, ибо процесс его стремительного уменьшения продолжался, подгоняемый холодными взглядами, которыми чем-то тайно раздраженный человек сопровождал свои действия. Безмерные, ранее услышанные от Лилианы похвалы возымели на Акутина свое действие -- он привык уже к тому, что все нарисованное им оказывается чрезвычайно хорошо, и, не понимая толком, почему хорошо, Митя стал относиться к своим рисункам с невольным почтением, словно к неким документам, пусть неизвестного назначения, но весьма ценным. И то пренебрежение, с которым просмотрел их чистенький человек, куривший сигареты с позолоченными кончиками, было для Акутина совершенно неожиданным и уничтожающим. Однако Лилиана, получившая записку, вся засиялаи. чрезвычайно похорошевшая, румяная, прощалась с хозяином кабинета весьма кокетливо и даже одарила его многообещающим ласковым взглядом, отчего мужчина несколько оживился, привстал и, пожимая учительнице руку, криво улыбнулся одной стороною лица. -- Дмитрий, ты будешь учиться в художественном училище, -- сообщила Лилиана Борисовна, когда они вышли из -внушительного казенного здания. -- Этот человек имеет большой вес, он хороший знакомый моего отца, а иначе мы к нему и не попали бы. Теперь наше дело в шляпе, раз сам Хорошутин рекомендует тебя директору училища. Таким образом Акутин попал в список наиболее способных абитуриентов художественного училища. Рекомендация Хорошутина сыграла свою роль, но мы все, состоявшие в этом списке, могли бы без всяких сомнений подтвердить, что Акутин был и на самом деле чрезвычайно одаренным парнем. В этом мы смогли убедиться, проучившись некоторое время вместе, и его оригинальные рисунки так нравились всем, что мы наперебой расхватывали его наброски и случайные почеркушкн, которые он охотно раздаривал товарищам. Акутин был природным рисовальщиком, но и его чувство цвета оказалось незаурядным и совершенно особого свойства. Я родом из Армении, и мне единственному из всей нашей четверки было свойственно активно воспринимать открытые яркие цвета, именно их сочетать без робости и сомнений в темпераментной, мажорной гармонии -- мое ощущение цвета было несомненным, ярким и вполне убедительным для всякого зрителя. Или взять ...ия -- у него, генетически связанного со школами старинного Востока, цвет был всегда дополняющим элементом к рисунку, то есть средством так или иначе раскрасить линейный рисунок. Живопись, таким образом, являлась для него дидактическим средством, с помощью которого он как бы принимался спокойно вразумлять зрителя, убеждая его, что это, к примеру, небо, а это зеленый кузнечик. Совсем иное было у Акутина. Его цветовое ощущение тоже шло из глубин национальной психики, неразрывно соединенной с природой и особыми условиями того края, где формировалась эта психика. Мне приходилось, как и всем студентам училища, часто выезжать на этюды в среднерусские края, и я видел старые избы, цвет бревенчатых срубов которых от времени становится таким же, как древние камни, как хмурое осеннее небо, тяжкое от бремени дождевых вод... Я видел серые заборы из горбыля, сараи, глиняные дороги, протоптанные среди поникшей травы, крытые соломой или щепою гумна -- Русь деревянную, давно отмирающую и все еще живую, тягучую и бескрайнюю. Серые фигурки старух, мужиков в телогрейках... Весенние талые воды на болотах, нагие леса глубокого ноября. Подобно тому как старая рабочая одежда ветшает и, выцветая, становится невнятно серой, колорит трудовой страны серых земель выражен был нежными и тоскливыми вариациями монохромной гаммы. Отсюда и особенный, излюбленный настрой в пейзажах Саврасова, Серова, Левитана -- все эти "пасмурные", "хмурые" и "серые" дни, осенние и зимние леса... Как никто, русские живописцы прочувствовали и воспели красоту пепельного сияния ненастного неба. Чтобы возлюбить подобную живопись или создавать ее, необходимо быть смиренным и терпеливым, скромным и одновременно мощным -- обладать даром простоты при сложнейшем и тонком душевном устройстве. Акварели Акутина и его небольшие этюды маслом научили меня понимать это в большей мере, нежели шедевры прославленных мастеров в Третьяковке. Многие из акутинских этюдов создавались на моих глазах, и я могу сказать, что тайна таланта слишком велика, чтобы сполна разрешиться в отдельном человеке и исчерпаться его личностью. Я видел, как этот простоватый парень, впервые взявшийся за краски, писал словно искушенный в тонкостях ремесла колорист, и это было непостижимо -- ведь мы сидели рядом и писали одну и ту же натуру, один и тот же мотив, и у меня получалась сходная с натурой картинка, а у Мити нечто совершенно другое... И если бы я не знал о девственной неискушенности Акутина, о том, что он всго лишь первый год пишет маслом, я подумал бы, что передо мною эстет, смелый новатор, обладающий собственными живописными принципами. Все дело было в том, как устроены его глаза... Нет, не только глаза, но, главное, душа, в которой что-то происходило, пока он, чуть щуря свои медвежьи глазки, нерешительно помешивал на палитре краски и потом старательно, осторожно наносил мазки на грунтованный картон. Моя знаменитая тетка Маро Д. однажды много лет назад увидела, как я нарисовал усатого и чернобрового мужика на нашем деревенском заборе, раскрасив ему щеки соком граната, бросилась ко мне и, заключив в свои мощные, благоухающие французскими духами объятия, закричала мне в самое ухо, что я цены себе не знаю, голубчик. Результатом сего пламенного объятия было то, что мне через десять лет пришлось ехать в Москву, везя с собою громадную корзину с дарами благодатной Армении. Тетка была горда, независима и сильна духом. Она стала известной давно, с тех пор, как выработала свою собственную манеру живописи. Заключалась она в том, что, в полную противоположность импрессионистам, тетка Маро совершенно отвергла яркие цвета и принялась писать фузой, то есть мешаниной из самых невероятных сочетаний, предпочитая брать за основу лишь охры и землистые краски, и смело пользовалась черным цветом. В результате тетка добилась плотной красивой живописи, организованной по плоскостному принципу, и ее полудекоративные монументальные картины получили широкое признание. Я, впервые войдя в ее огромную московскую мастерскую, был поражен количеством громадных холстов, многие из которых тетка писала одновременно, перебегая тяжкой поступью слонихи от мольберта к другому. Из-под короткой блузы, перепоясанной золотым шнурком, виднелись длинные панталоны с кружавчиками, такие, какие носили господские дети в прошлом веке. Меня, голубчика, тетка поместила тут же, в мастерской, чтобы я, не отходя далеко, самым скорейшим образом изучил методы ее монументальной живописи. Но я воспротивился, я любил живопись Сарьяна, мне было скучно жить взаперти в неуютной мастерской тетки Маро, заставленной ее однообразными шедеврами, и после шумного родственного разговора я получил разрешение учиться в известном московском училище. И вот там на первом курсе я и познакомился с Митей Акутиным, а вскоре крепко подружился с ним. Я однажды показал своей тетке маленькие рисуночки Мити, никаких целей не преследуя, а единственно желая подчеркнуть, с какими способными ребятами я завел дружбу. Тетка Маро рисунки внимательно просмотрела и небрежно повелела мне, чтобы я как-нибудь привел автора с собою. Меня подобное теткино пожелание весьма удивило, ибо я знал, насколько именитая родственница не выносит посторонних в своей мастерской, никого, кроме меня и уборщицы, в нее не допускает и, насколько мне было известно, ни разу не приводила в нее даже своего мужа, доктора каких-то наук Силантия, любимца всей нашей многочисленной родни. И вскоре я, трепеща от гордости за друга, провел его за тяжелые портьеры, а он предстал перед моей великой теткой, ежась от робости. Я ожидал, что тетя, зная о приходе гостя, хотя бы скинет свои дурацкие панталоны, заменит их чем-нибудь приличным, но не тут-то было. Она предстала в будничном своем виде, с двумя замызганными кистями в руках, но Митя вряд ли что-нибудь заметил, пребывая в страшном волнении. Это была его первая встреча с художником высокого ранга у него в мастерской. -- Георгий,- это и есть твой рисовальщик? -- жалостливым голосом вопросила тетка по-армянски. -- Да, -- ответил я по-русски. -- А чего же он ногтей не стрижет и носом шмыгает, что он, сопливый, что ли? -- продолжала она на языке наших предков. -- Это не имеет никакого значения, тетя Маро, -- вспылив, ответил я на том же звучном языке. -- Ну, хорошо, -- ответила тетка и, махнув на нас кистью, ушла к своим мольбертам. Сбитый с толку подобным приемом тетки, я увел Акутина в свой закуток на антресоли, где было довольно уютно, стояла широченная тахта, которую, как уверяла тетка, она когда-то купила у сестры поэта Маяковского. Над тахтою висела длинная полка, тесно уставленная книгами по искусству, представлявшими в своих великолепных цветных репродукциях живопись всех стран и времен. Возле декоративного светильника из гнутых железных полос стояли на коврике две двухпудовые гири, рядом валялись гантели и пружинные эспандеры. Это были теткины снаряды, она смолоду занималась тяжелой атлетикой, и внизу, под антресолями, был помост для штанги, наборный вес которой превышал сто килограммов. Моя великая родственница была не без причуд, и в мастерской находилось еще много чего диковинного, но самым необычным были, конечно, штанга и коллекция черепов. Не знаю, где она их доставала, с какого времени начала собирать их -- в углу антресолей, в застекленном настенном шкафчике скалило зубы много рядов пустоглазых человеческих голов. Шкаф был задернут шелковой японской шторкой с изображением белой цапли. Я сначала, когда тетка определила место моего жительства на антресолях, ничего не подозревал и однажды сильно перепугался, бездумно отдернув шторку. На мой крик снизу отозвалась рыкающим смехом тетя Маро, отсмеялась, откашлялась и затем назвала меня бабой, обвинила в суеверии, трусости и глупых обывательских предрассудках. Самолюбие мое, подогретое сильным желанием понравиться необычайной своей родственнице, взыграло, и я поклялся себе, что не буду обращать внимания на эти костяшки. И вскоре я действительно привык к ним, хотя по ночам, когда уезжала тетка и мне приходилось оставаться одному в мастерской, было страшновато. Но я видел, что Маро Д. испытывает меня, и выдержал испытание с честью. Тем более я узнал, что она, работая над каким-нибудь типажом картины, выбирает из шкафа тот или иной череп, ставит перед собою и, внимательно изучая его, уверенно воссоздает человеческий облик. Словом, по типу черепа она, как подлинный мастер, могла представить живое лицо, и жутковатое кладбище в шкафу служило, стало быть, рабочим набором разнообразной натуры. Эго меня окончательно успокоило, и я получил возможность еще раз восхититься мудростью тетки, столь просто решившей проблему с натурщиками. Усадив Акутина на тахту, я предложил ему посмотреть книги, а сам полез в холодильник, чтобы достать какой-нибудь еды -- мы пришли после занятий физкультурой, на которых два часа подряд играли в волейбол. Холодильник у тетки был всегда набит до отказа, она внимательно следила за этим и свою уборщицу Стешу отправляла во все концы Москвы, чтобы та достала ту или иную колбасу, копчености, рыбу... Я выбрал толстое полушарие зельца, бутылку сухого вина и банку белого хрена. Пока мы ели и потихоньку выпивали, тетка внизу работала, энергично шоркая кистями по холсту и насвистывая, совершенно не обращая на нас внимания. Ну и мы с Акутиным тоже не скучали без ее общества и благополучно прикончили бутылку вина. Когда стемнело, тетка по телефону вызвала шофера, переоделась внизу, в своем будуаре, и в ожидании машины ходила по мастерской, продолжая насвистывать. Она просмотрела незаконченные работы, а затем подошла к штанге: поплевала на ладони и. как была в элегантном парусиновом костюме, при шляпке, нагнулась к снаряду, рывком взяла его на грудь, приседая. Одолев вес толчком, она швырнула лязгнувшую штангу на помост и потопала на улицу, так ничего и не сказав нам, словно нас и не было в мастерской. И опять я был удивлен. Она, строго-настрого предупредившая, чтобы я в ее отсутствие никого не приводил в мастерскую и о том же уведомившая Трычкина, своего преданнейшего сторожа, -- теперь безмолвно давала мне разрешение оставаться вместе с другом в мастерской. Я ничего не понимал. Если бы еще Акутин понравился -- так нет же, ясно ведь было, что первого взгляда оказалось достаточно, чтобы Маро Д. уверилась в полном ничтожестве Мити и потеряла всякий интерес к нему. Как бы там ни было, нас оставили одних полными хозяевами мастерской, и мы могли веселиться дальше. Я предложил Акутину состязаться в поднятии тяжестей. Он был на голову ниже меня, но широкоплеч, сбит крепко и с двухпудовой гирей справился намного лучше меня, выжав ее несколько раз правой и левой рукою. Однако со штангой, не зная приемов обращения с нею, далеко отстал от меня и не смог в толчке подняться выше пятидесяти килограммов, как ни дулся. Покончив с железками, мы снова поднялись на антресоли, включили музыку, ч я откупорил вторую бутылку. И тут, желая позабавиться, я решил испытать храбрость Акутина, устроив ему номер с черепами. Незаметно за спиною Мити я отдернул шторку с цаплей и стал молча следить за другом. Ждать долго не пришлось, Митя зачем-то