дине озера, на вас налетят немцы, а вы сами знаете, какой груз находится в барже и что может из этого получиться! Баржу вашу мы отправим ночью, а вы берите другую -- с продуктами и выходите в рейс. Довод старшего морского командира показался Бархударову убедительным. Он вышел в Кобону, взял там на буксир баржу с продовольствием, отправился с нею в Осиновец. Но когда часа через два, по пути туда, он поравнялся с пирсами Кареджи, где находилась операторская, он услышал свистки догонявшего его рейдового парохода. Ему закричали: Поставьте баржу на рейде, на бочку. Ее возьмет "Арзамас". А вам -- следовать к барже 4106 и после окончания погрузки доставить ее в Осиновец. Приказ привезут! Что за чехарда творится на берегу! -- в сердцах сказал капитан. -- Сегодня нам положительно не везет!.. Туман начал рассеиваться и к шестнадцати часам исчез. Суда начали отваливать от пирсов, выходить в озеро, направляясь к Осиновцу. Первым вышел тральщик, ведя на буксире паром, груженный вагонами-цистернами с чистым спиртом. За ним двинулся пароход "Параллель", затем какой-то тральщик с баржой, наполненной боеприпасами. Четвертым вышел пароход "Арзамас". Еще два-три судна... Последним было назначено идти "Батурину" с баржой, нагруженной подарками к 7 ноября для бойцов Ленинградского фронта. Но "Батурину" пришлось задержаться: баржа не была погружена. Вскоре люди на пирсах увидели множество немецких самолетов, направляющихся к каравану судов, которые уже отошли далеко от берега. Описывая широкие, все сужающиеся круги, самолеты начали снижаться над караваном. С замиранием сердца люди следили за ними. Послышались далекие выст- релы, а в небесах, между самолетами, стали заметны вспышки разрывающихся снарядов: это тральщики открыли огонь из пушек. Но самолеты продолжали снижаться. С тральщиков и барж открылся пулеметный огонь. Воздух дрогнул от сильных взрывов. Столбы огня, дыма, воды закрыли караван судов от взоров наблюдателей. Дым начал рассеиваться, постепенно стали обрисовываться контуры судов. На берегу считали: их было девять. Их было девять, --сказал кто-то на пирсе. -- Все девять единиц налицо!.. Их было десять! -- сказал другой. -- Одного не хватает. Да нет же, их было девять! Спор прервали новые взрывы. И снова -- столбы огня, воды и медленно рассеивающийся дым, а учащенная стрельба там, на озере, непрерывна. И еще взрывы, и опять все то же... Уже темнело. Но еще можно было заметить: откуда-то появились новые самолеты, они врезались в гущу немецких. Это наши истребители навязали немцам ожесточенный воздушный бой. За ним следить теперь можно было только по вспышкам огня. А потом все затихло. На озеро навалилась тьма... Затих и гул авиамоторов... -- Ну, теперь немцы вернутся не раньше, чем часа через два-три! -- сказал Бархударов. -- Как раз успеем проскочить середину озера. А там, вблизи берега, будет безопаснее. Давайте скорее отходить!.. "Батурин" быстро взял на буксир уже догруженную баржу и вышел в рейс. Когда он благополучно добрался до Осиновца, все выяснилось: паром No 4529 утонул. Пробитые осколками цистерны со спиртом с ним вместе пошли на дно. На всех судах оказалось много раненых и убитых, особенно на пароме -- его палуба была заполнена красноармейцами. Многие утонули. Других успел выловить из воды тральщик. На "Арзамасе" ранена была вся команда. Капитан Андрей Иванович Никифоров умер от ран. Бомбежка пароходов "No 8" и "Никулясы 30 октября канальный пароходик "No 8", который подвергался бомбежке уже пять раз, вышел в десять часов утра из Осиновца, взял курс на Кареджи. Он вел на буксире пустую деревянную баржу No 4084. В том же направлении неподалеку другую баржу тащил озерный пароход "Никулясы", под командой капитана И. А. Мишенькина. На пароходе были зенитки, а на баржах по одному пулемету. День выдался безоблачный, ясный, солнечный, чуть дул ветерок. На вахте у штурвала "No 8" -- помощник капитана кореец Ногай. Приблизившись к середине озера, стоя на палубе, вахтенные напряженно следили за небом. Кочегары шуровали, не жалея своих сил, лишь бы пар держался на марке, лишь бы скорее проскочить середину озера... Высоко в небе показались черные точки. Они быстро увеличивались. Послышался гул моторов. Двенадцать немецких самолетов приближались к медленно движущимся судам. Капитан парохода "No 8" Н. Д. Бабошин выскочил из каюты, встал у штурвала рядом с Ногаем. На пароходе "Никулясы" и на баржах пулеметчики стали у своих мест. Лишняя команда убралась по своим каютам. Кое-кто надел на себя спасательные нагрудники. Самолеты разделились на две группы. Одна шестерка направилась к пароходу "Никулясы", вторая -- к "No 8". Первый самолет спикировал на баржу No 4084. Старшина Семенов, открыв из пулемета огонь, крикнул: -- Или тебе, или мне конец! Одна из четырех бомб влетела в открытый люк баржи, пробила корпус и взорвалась. Сбитый с ног пулеметный расчет вскочил и снова открыл огонь по второму, пикирующему бомбардировщику. Баржа тонула. Перебитый осколком буксирный трос дал свободу пароходу "No 8". Маневрируя полным ходом, он держался, уклоняясь от разрывов бомб, невдалеке от баржи. Окутанный дымом, фонтанирующей от разрывов бомб водою, порой совершенно скрываясь, пароход "Никулясы" непрерывно бил по самолетам из пушек и пулеметов. Капитан парохода "No 8" Бабошин вновь и вновь увертывался от сбрасываемых на него бомб. Четыре бомбы разорвались вокруг парохода почти од новременно, обдав его водой и осколками. Кочегар Павлов без страха бегал по палубе и, задрав голову, кричал: -- Вон, вон, самолет слева! А вон пикирует справа, сейчас пустит бомбу! Шестидесятилетний механик Терентьев стоял безотлучно в машине, выполняя приказания капитана. После каждой серии бомб команда выскакивала из кают и, удостоверившись, что пароход не тонет, снова пряталась по каютам. Жена капитана, маленькая, сорокапятилетняя, черноглазая "тетя Рая", плававшая на пароходе коком, вбежала в кубрик к кочегарам, спряталась за деревянный шкаф, где хранилась "роба"-- рабочая одежда команды. Тетя Рая, ложись на пол! Дерево не защитит тебя! У вас на полу грязно! -- ответила тетя Рая, не соображая, что говорит, и поглубже втиснулась за шкаф. На койке крепким сном спал кочегар Абросимов Его тщетно пытались разбудить. -- Бросьте его будить! -- сказал кто-то. -- Пусть умирает сонным! Самолеты продолжали гоняться за беззащитным пароходом, кидая в него одну за другой бомбы. Пароход убегал от них, виляя, описывая круги, давая то "полный вперед", то "полный назад". Одна бомба упала так близко, что машина от сотрясения застопорилась. Это спасло пароход: следующая бомба упала в семи-восьми метрах от носа. Она неминуемо угодила бы в пароход, если б машина его не застопорилась. Осколки стекол, столы, табуреты, посуда прыгали и перекатывались от воздушных волн. Тяжелые железные крышки машинного фонаря, которые с трудом могут поднять два человека, легко открывало, поднимало и с грохотом опять захлопывало. От этого грохота ме- ханик Терентьев потерял соображение: ему показалось, что пароход накренился и погружается в водную пучину, что все убиты и только он остался в живых. Он полез по трапу наверх, высунул голову на палубу, закричал: -- Эй, кто там остался в живых? Или все померли? Неугомонный кочегар Павлов подбежал к нему: -- Терентьич, давай самый полный! Опять пикируют! Когда бомбежка на несколько минут прекратилась, капитан Бабошин облегченно вздохнул. Настроение его сразу переменилось. Ему захотелось пошутить. -- Ногай! -- крикнул он. -- Сейчас опять будут бомбить! Ногай лег ничком. И тут, рядом с пароходом, оправа и слева одновременно раздались два взрыва. Пароход подпрыгнул. Правее носа взорвалась третья бомба... А пароход "Никулясы" все продолжал стрелять. Оставив в покое юркий пароходик "No 8", шестерка самолетов, бомбивших его, соединилась с шестеркой других, чтобы доконать озерный пароход "Никулясы"... В этот момент подоспели наши самолеты. Начался воздушный бой. Бомбежка кончилась. Команда вышла на палубу парохода "No 8". Ногай осторожно высунул голову из рубки: что творится вокруг? Желтое лицо помощника капитана было черным, сверкали лишь глаза да зубы. Это угольная пыль, поднятая воздушными волнами из бункеров в кочегарке, залепила его лицо, когда он лежал в рубке. Команда, глядя на лицо Ногая, начала смеяться. Смех перешел в хохот -- в слезы, граничащие с истерикой. Это была нервная реакция на только что пережитое. Это был хохот отчаяния невооруженных людей, у которых не было ничего, чем в трагический момент они могли бы отстаивать свою жизнь. Разбомбленная деревянная пустая баржа погрузилась в воду до палубы. Пароход "No 8" взял ее на буксир, повел к месту назначения. Впереди шел простреленный осколками во многих местах, густо дымящий пароход "Никулясы" со своей баржей, на которой люди скатывали с палубы кровь. День был безоблачным, ясным, солнечным, чуть дул ветерок... И только тут я скажу, что рулевым на вахте парохода "Никулясы" в этот час была удивительная девушка -- Тося Киселева, проходившая на нем практику в день, когда началась война, студентка техникума речного флота. Это именно она, плававшая матросом, рулевым, а потом ставшая помощником капитана, заставляла пароход совершать те немыслимые циркуляции, которые спасли его от -- всем казалось -- неминуемой гибели! До нее на Ладоге еще не было женщин, которые умели бы водить корабли!.. Когда забытый всеми кочегар Абросимов проснулся, его спросили: слышал ли он, как немецкие самолеты бомбили пароход? Он сделал удивленное лицо и ответил отрицательно... ... В этот день, 30 октября, был налет и на бухту Морье. Надо сказать, что здесь перед тем проводилась интересная и важнейшая для обороны Ленинграда работа. К осени выяснилось, что план доставки в Ленинград топлива через Ладожское озеро не выполнен. Единственная крупная электростанция в Ленинграде работала на твердом топливе и не могла обеспечить на зиму город и фронт. Без Волховстроя уже нельзя было обойтись. Эта гидроэлектростанция была уже отремонтирована. Линия трассы электропередачи также была восстановлена везде... кроме занятой немцами полосы кольца блокады. Но как же перекинуть ток через этот разрыв? Решено было проложить несколько ниток электрокабеля по дну Ладожского озера -- от Конкорева (южнее порта Осиновец) до Кареджи. Для прокладки кабеля приспособили новую железную баржу, выделили в качестве буксировщика тральщик, дали им в подмогу канальный пароход "Каракозов" и один тендер. Работа по прокладке кабеля началась осенью и производилась только в ночное время. После захода солнца, с темнотой, выходили из Конкорева. Многочисленные рабочие и специалисты, находившиеся на барже, за ночь прокладывали одну линию. Надо было проложить пять рядов линий. Heмцы узнали о проводившейся здесь работе и пытались разбомбить баржу, но искали ее тщетно: баржа для прокладки кабеля выходила примерно раз в декаду, и немцы не могли распознать, в какую именно ночь. В остальное время баржа находилась в Морье, здесь люди наматывали кабель на барабаны, вели подготовку к очередной прокладке, с тем чтобы при выходе в озеро уже не было никаких задержек. Однажды утром, в сентябре, когда одна из линий кабеля была уже проложена и выведена на противоположный берег, немецкие бомбардировщики накинулись на людей, работавших на берегу. Зенитная артиллерия отогнала бомбардировщиков, им не удалось причинить кабельщикам вреда. 30 октября был совершен второй налет. В эту ночь произошла заминка, баржу, тральщик и пароходы рассвет застал на середине озера. Здесь настигли их четыре немецких бомбардировщика, шедшие под прикрытием двух истребителей. Было сброшено шестнадцать бомб. Только на барже оказалось убитых девятнадцать человек и раненых -- двенадцать. Немало жертв оказалось и на тральщике. Изувеченный тральщик мужественно отбивался, отгонял бомбардировщиков. Вода вокруг каравана кипела от разрывов бомб. Сбросив весь свой смертоносный груз и не потопив ни одного судна, самолеты улетели. Перевязав раненых, кабельщики продолжали свою работу, провели еще одну линию кабеля. Все пять линий легли как надо. К зиме Ленинград получил электроэнергию с Волховстроя, равную ежесуточной норме в двести тонн топлива... ... К поздней осени пароход "Никулясы" в одном из рейсов получил только в левый борт семьдесят пять пробоин. Пароходы "Параллель" и "Арзамас" под бомбежками получили серьезные повреждения и также вышли из строя. Из всего самоходного флота в распоряжении Северо-Западного пароходства остались всего три буксирных парохода: "Батурин", "No 7" и прибывший из ремонта "Подольск". Пароход "No 8" с поломанными лопастями винта находился на запад- ном берегу, занимался отливаньем воды из трюмов потерпевших аварии барж. Озерные пароходы "Буй", "Гидротехник" и другие занимались стаскиванием в воду выброшенных на берег барж. Несколько маленьких пароходиков были привезены по железной дороге из Ленинграда для рейдовых работ1. Но положение оставалось катастрофическим, и ладожские перевозки осуществлялись только благодаря энергичной помощи Краснознаменного Балтийского флота и Ладожской военной флотилии, выделивших для буксировки барж ряд боевых кораблей. Я, к сожалению, не располагаю материалом о действиях этих кораблей и потому не могу дать описания работы флотилии в трудный период навигации 1942 года... Конец навигации ... В конце октября начались морозы, 7 ноября берегов Ладоги появилось "сало". Навигация, однако продолжалась -- со все возрастающими трудностями Надо было вывезти весь груз, скопившийся в Кобоне, -- десятки тысяч тонн груза. Проламывая лед своим корпусом, пароходы совершали рейсы между западным и восточным берегом за пять-шесть суток. Так было в ноябре, так было до середины декабря 10 декабря навигация официально была закрыта. Но отдельные рейсы совершались и много позднее. 18 декабря с западного на восточный берег направилась ледовая разведка, состоявшая из трех мощных военных кораблей и вспомогательного парохода "No 8". Разведка долго и упорно билась со льдами, стремясь пробиться к берегу, но это ей не удалось. С трудом выбравшись изо льдов, разведка вернулась в Осино- [*] 1 Но дело свое маленькие канальные пароходики сделали. И если судить даже только по цифрам, то дело -- великое, удивительное! Пароход "No 7" за навигацию 1942 года сделал 81 рейс, доставил 39 612 тонн грузов. Пароход "Параллель" -- 86 рейсов, доставил 42 700 тонн. "Арзамас" за 76 рейсов вывез 23 612 тонн. Слабосильный "Батурин" за 51 рейс -- 19 020 тонн... А ведь мощность машины каждого из этих крошечных пароходиков была от ста до полутораста сил, то есть равнялась мощности двух-трех моторов легковой автомашины "Победа"!.. вец. Там, в Осиновце, в частности, застрял и маленький канальный пароход "Батурин", которому довелось одному из последних, вместе с канонерской лодкой, совершить рейс по Ладожскому озеру, дрейфуя вместе с гонимыми ветром льдами, едва не угодив к финнам... На "большой трассе" -- между Осиновцом и Новой Ладогой -- навигация закрылась позднее. Канонерские лодки и тральщики с буксируемыми ими баржами совершали рейсы вопреки крепчающим морозам и льдам. Река Волхов замерзла. Но здесь был сделан канал, которому не давали замерзнуть непрерывно курсирующие суда. До чистой воды в озере, сквозь лед, караваны пробивались по двое, по трое суток, а весь рейс занимал неделю и даже больше. Канлодки бросались в атаку на лед, пробив несколько десятков метров, сжимаемые со всех сторон льдом, -- останавливались. Канлодка отходила назад, чтобы разогнаться и полным ходом снова врезаться в гущу льда. За канлодками, не отставая, шел караван судов. Но часто, схваченный льдами, он замирал в неподвижности. Тогда люди выходили на лед, скалывали его, рвали его аммоналом, делали трещины, ямы. Вырвавшись из ледового плена, канлодки вновь начинали свою мучительную работу, борясь за каждый метр пути. Тонна перевезенного груза означала лишний час жизни для нескольких тысяч ленинградцев. Водники, моряки понимали, какая ответственность легла на их плечи. Они боролись за каждый метр пути. Штормовые ветры со снегом, метели, пурги и глыбы льда, намерзающего на палубах, налеты вражеской авиации, подвижки льдов и нагромождающиеся при этом торосы во всякое иное время делали бы плавание по Ладоге немыслимым. Но рейсы на "большой трассе" продолжались, измученные люди не знали ни сна, ни отдыха. Последний караван с грузом из Новой Ладоги пришел в Осиновец 7 января 1943 года -- всего за одиннадцать дней до прорыва блокады. План перевозки грузов по Ладоге, за период навигации определенный в 900 000 тонн, был выполнен с превышением: перевезено было больше миллиона тонн!  * ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГОРОД СТАНОВИТСЯ НА ЗИМОВКУ СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ. СОБРАНИЕ В ФИЛАРМОНИИ. ВО ВСЕВОЛОЖСКИЙ РАЙОН ХОЗЯЙСТВО ТЕЛЕФОННОЙ СТАНЦИИ. ХОЗЯЙСТВО СТРОИТЕЛЬСТВА No 5 В ДЕРЕВНЕ КУЙВОРА В ДЕРЕВНЕ СЕЛЬЦЫ. ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА. ДВА СЛОВА О БЮРОКРАТАХ НАСТРОЕНИЕ НАШЕ (Москва, Ленинград, Всеволожский район. Октябрь 194: 2 года) 14 октября, пройдя Ладогу на тральщике, я вернулся в Ленинград из поездки в Москву, куда был вызван на совещание руководства ТАСС и редакторов московских газет с военными корреспондентами ТАСС. Как и все, отчитывался в своей работе: за пятнадцать месяцев войны мною написано примерно двести корреспонденций, рассказов, очерков, статей, фельетонов и даже стихотворений. Вернулся я в Ленинград "спецвоенкором ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам", подчиненным уже не ленинградскому отделению, а непосредственно центральному руководству ТАСС и ГЛАВПУРКК А1, то есть полномочия мои были значительно расширены.. Кроме того, "Правда" и другие органы [*] 1 Главное Политическое Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии. печати предложили мне теснее сотрудничать с ними, а Совинформбюро поручило давать корреспонденции для заграничной печати. В моем дневнике -- много впечатлений от пребывания в Москве, но эти записи не имеют отношения к обороне Ленинграда, и потому изложу здесь только впечатление от посещения Большого зала консерватории, где мне впервые посчастливилось прослушать Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича. Еще 9 августа исполнялась она в Ленинграде, но фронтовые скитания помешали мне услышать ее тогда. Наступала зима. В Ленинграде моей городской "базой" стал холодный номер гостиницы "Астория", так как в разрушенной дальнобойным снарядом квартире моей на канале Грибоедова останавливаться в промежутках между фронтовыми поездками было уже невозможно. Итак, в Москве -- Седьмая симфония ... Опять малярия, -- ломит, крутит. С трудом заставляю себя встать. Был вчера у врача, говорит: "Лежать". Черта с два! И я доволен, что не послушался врача! Вот только что... ... Небо -- в тучах, а воздух свежий, будто весенний. Тьма -- кромешная. Тороплюсь в гостиницу "Москва". Впереди, уже знаю, патруль, а время -- без десяти минут полночь, а хождение по городу разрешается до 24-х часов... На улице Горького у телеграфа наталкиваюсь на груду сваленных "зимних" дров. Сзади -- ночной, пустой, случайный двухэтажный троллейбус проплывает, обгоняя, как пакетбот в океанской ночи, -- залит огнями. Но это только в такой тьме кажется, что он залит: тусклые синеватые лампочки за стеклами да узкий лучик, пропущенный сквозь щелочку прикрытой фары... А все-таки -- свет! И вот я в своем гостиничном номере. Скинул шинель. Можно даже, как в мирное время, принять теплый душ!.. У меня здесь уже совсем ощущение дома, жаль только, что дом этот -- одинокий, холостяцкий и потому грустный. Я вернулся домой с Седьмой симфонии из Большого зала консерватории. Прослушал Седьмую с закрытыми глазами и наслаждался музыкой: Ленинград, поля сражений этой войны, зима, пережитая мною в блокаде, -- возникали с конкретной, зрительной ощутимостью передо мной в звуках этой прекрасной симфонии. Конечно, я не всю ее равно ощутил, моментами внимание ослаблялось и тема переставала конкретизироваться: надо было прослушать симфонию эту и еще раз, и два, чтоб осознать и запомнить всю. Но в основном все дошло до меня с предельной представимостью. И -- первая (лучшая, по-моему!) часть, где стихия музыки была мирной, спокойной, и где -- потом -- начались волнения войны и механическое, деревянное постукивание темы приближения врага к городу, и нарастание тревоги, напряжения, гнева. И затем многозвучный, разросшийся до болезненного томления шквал налета, схватки, отпора нашего. Я видел маршевые колонны народного ополчения, и взрывы фугасных бомб, и бьющие в лунные небеса настойчивые, нестрашащиеся зенитки, и море огня... Такая патетика боя, от которой пальцы мои сжимали ручки кресла... И отраженный удар врага, и наступление тишины... На этом закончилась первая часть. После антракта -- вторая, третья и четвертая части шли без перерывов. Тут были и оцепенение зимы, и торможение всего движущегося и дышащего, и то небывало ясное, лунное небо заметенного снегами, примолкшего города, какое я никогда не забуду. Дальше я ждал некоего "дане макабр", но его не оказалось. Шостакович почему-то не дал его, только в одном месте наметилась эта тема и сразу исчезла. И вот тут я потерял нить понимания и нашел ее не сразу. Снова началась патетика. Столкновение стихий, волна нашего контрнаступления; слышалось, как громада вражеского нашествия откатилась, мне представилось отступление врага от Москвы или, может быть, другое -- какое еще предстоит гитлеровцам, -- от стен Ленинграда? Гибнущие в снегах наполеоновские солдаты? Во всяком случае -- героизм побеждающей нашей армии!.. И симфония оборвалась для меня неожиданно... Трудно, конечно, словами передать то, что я понимал и чувствовал Одно могу сказать: на фронте и в Ленинграде я часто думал о том, как эта война будет претворена когда-нибудь в художественных образах? И спасибо Шостаковичу, -- я узнал это еще до окончания войны! Свидетелю, очевидцу, современнику кипящей сейчас войны, Седьмая была мне так близка, так понятна! Будто я заскочил на десять лет вперед и погрузился в образы уже легендарного времени! Конечно, это -- исключительное произведение композитора, которое будет живым и спустя века! Странно было оказаться в обстановке консерватории (первый раз за эту войну): мрамор лестниц, яркий электрический свет в зале, публика -- та, "довоенная", какую, казалось, уже никогда не увидишь! Было, пожалуй, только гораздо больше военных, чем в прежние, мирные времена. В публике я заметил и десятка два американских летчиков в их непривычной для нас форме. Знакомых в толпе я не встретил, а зал был полон. Сидел я во втором ряду и скучал по близким, и казалось мне большой несправедливостью, что вот же сотни людей сидят здесь с родными и близкими, а я -- одинок... В Москве -- переполненной людьми и теперь уже совсем не "фронтовой" -- скучаю по Ленинграду, по его удивительно чистым, отвергнувшим все личное, не боящимся ни лишений, ни самой смерти людям... А ведь и там у меня не осталось никого из моих близких. Но там -- родными стали все люди города, и чувства одиночества я никогда не испытывал, и никогда не бывало мне там так тоскливо, как здесь Я здесь все ощущаю иначе. Размышления мои о войне здесь особенно пространственны и остры. Одиночество миллионов разлученных людей -- вот что такое война! Это массовое томление людей, оторванных от своих жен, мужей, детей, ходит черным ветром по странам, по душам. И свист этого ветра я слышу ежеминутно, от него не спрячешь ушей, а выдерживать его непрерывно, вот уже полтора почти года, жить под него -- слишком трудно. Человеку нужны воля и выдержка: противостоять давлению этого ветра, вытерпеть этот свист! Стремлюсь скорей в Ленинград, вопреки всем отговорам (даже руководителя ТАСС) и множеству соблазнительных, но воспринимаемых как "лукавые" предложений Москвы Я знаю: так стремятся "домой" все нечаянно командированные сюда ленинградцы, все фронтовики, которые решили быть в родном городе -- что бы там ни происходило! -- до конца блокады!.. Собрание в филармонии 20 октября Ленинград Сегодня в филармонии состоялось торжественное собрание актива Куйбышевского района. Обсуждались итоги работ по подготовке к зиме. Полным светом сияли четыре передних люстры. За столом президиума, покрытым лиловым бархатом и уставленным цветами в горшках, заняли свои места секретарь Ленинградского горкома и обкома партии Кузнецов, председатель исполкома Ленгорсовета П. С. Попков, первый секретарь Куйбышевского райкома партии Лизунов и другие партийные руководители, представители интеллигенции, отличившиеся в труде сотрудники жилищного управления, управхозы, домохозяйки, рабочие и работницы. Зал был полон. В большой речи председатель райисполкома Пудов рассказал о работе по подготовке жилищ к зиме. К 18 августа, когда были объявлены условия соц- соревнования, из пятисот двадцати девяти домов района -- шестидесяти тысяч комнат -- вода подавалась лишь в тринадцати домах. Остальные пользовались только уличными и дворовыми водоразборами. Триста пятьдесят подвалов были залиты водой, в некоторых домах вода проникла в первые этажи. Чтобы сделать ремонт в короткий срок, требовалось триста пятьдесят водопроводчиков, а было их в районе всего семьдесят четыре. Требовалось двадцать тысяч метров водопроводных труб. Были организованы бригады по отогреву без перекапывания улиц, и особенно потому, что было бы преступно разрывать асфальтированные улицы. Очищено одиннадцать километров уличных магистралей, на эту работу понадобилось пятнадцать тысяч человеко-дней. Отремонтировано четыреста шестьдесят строений... А ремонт 'кровли! В Ленинграде нет ни одного дома, где крыши не оказались бы продырявлены осколками немецких или наших зенитных снарядов. Нужно было найти не меньше ста кровельщиков, а нашлось четырнадцать. Требовалось триста тонн кровельного железа, а его почти не было, -- пришлась заменять его специально пропитанной мешковиной. Таковы цифры. Сегодня утром я беседовал с третьим секретарем Куйбышевского райкома партии С. И. Глазуновым. Из этой беседы и из речей, произнесенных на собрании, я узнал, как удалось организовать и провести всю эту огромную в условиях блокады работу. В этом трудном деле райкому партии помог опыт весенних работ, когда после 'Страшной зимы необходимость заставила очистить дома, дворы и улицы от снега, от льда, от всех отбросов и нечистот. В каждое хозяйство тогда райком дал политорганизатора: "Твоя партийная обязанность по дому -- поднять дух людей, мобилизовать народ!" Умершие и умиравшие от голода, истощенные люди лежали в домах. Умерших нужно было похоронить. Живых, а точнее, полуживых людей -- ободрить, вывести на работу. Только само население, какими бы Работа после бомбежки -- расчистка набережной. слабыми ни были люди, могло совершить этот подвиг гигантского труда. Этот подвиг ленинградцы совершили. Результаты его всем известны. И теперь снова политорганизаторы были прикреплены к каждому дому. В осенней кампании политорганизаторами в числе других стали сто инженеров, врачей, различных специалистов из технической интеллигенции. Опять пошла широкая политмассовая работа, выпускались "Боевые листки", в них сообщались имена и фамилии лучших работников, излагался опыт их работы. Во всех домах был создан актив из числа жильцов. Все работающие в городе промышленные предприятия были призваны помогать населению материалами и личным участием своих специалистов. Откуда было взять материалы? Фанеру, олифу, краски, кровельное железо, батареи центрального отопления, смолу, -- да мало ли что еще? Придумывали, изобретали заменители, брали кое-что из разбомбленных, разбитых артиллерией домов: проволоку, кирпич, трубы, железо, плиты. Обрабатывали деревянные перекрытия суперфосфатами, заготовляли дрова, использовали для пропитки рваные одеяла, мешковину и другие "внутренние ресурсы"... Работали главным образом женщины, многие никогда прежде не занимались физическим трудом... Пудов сообщает цифры: план работ выполнен районом на 98, 6 процента. Четыреста шестьдесят строений отремонтированы. Все крыши починены. За два с половиной месяца восстановлено 12 873 водопроводных и канализационных стояка. Их общая протяженность -- сто тридцать километров. Только для прачечных отремонтировано около тридцати километров труб... После собрания в зале филармонии был концерт. В нем участвовали Горин-Горяинов, Исакова, Иордан, Васильев, Пельтцер, Нечаев, Михайлов, Вениаминов, Чернявская, Легков, Астафьева, Свидерский, Гербек и Сахновская... Но Всеволожский район 21 октября. Деревня Янино На всех площадях, во всех уголках Ленинграда -- огороды, везде кипит необычная для города сельскохозяйственная работа. По всем улицам Ленинграда движется транспорт, нагруженный картофелем, капустой и прочими овощами. Трамваи, грузовики, ручные тележки подвозят этот драгоценный в блокадное наше время груз к магазинам и складам... Откуда, из каких, не занятых немцами окрестностей Ленинграда его везут? Кто и как трудится в пригородных хозяйствах? Как осуществляется руководство огромной заготовительной работой, происходящей часто под артиллерийским обстрелом и под бомбежками? Вместе с заведующим райземотделом Куйбышевского района И. П. Прозоровым и агрономом райзо Н. Г. Жежелем я выехал на грузовике в пригородные хозяйства, расположенные во Всеволожском районе. Летели "белые мухи" -- первые снежинки наступающей зимы. Мы мчались через Охту к Пороховым и Колтушской возвышенности, минуя разбираемые на дрова дома (в Ленинграде разрешено разобрать на дрова пять тысяч деревянных домов!), минуя поля, огороды -- вязкие, серые, предзимние, уже почти сплошь оголенные. Только кое-где виднеется отличная, неснятая капуста. Это там, где для нее пока не нашли хранилищ или транспорта. Но такие клочки полей -- редки. Прозоров -- седой человек с энергичным, здоровым, исхудалым лицом. Он семнадцать лет был на военной службе, участвовал как связист в трех войнах -- империалистической, гражданской и финской. Жежель -- немолодой, худощавый, как все ленинградцы, спокойный, внимательный к собеседнику человек. Он старший научный сотрудник Сельскохозяйственной академии, доцент двух вузов, участник многих научно-исследовательских экспедиций -- почвенно-ботанических и геологических. Теперь вместе со своею женой Еленой Ивановной Пантелеевой, аспирантом Пушкинского сельскохозяйственного институ- та, и двухлетним ребенком он живет во Всеволожском районе, -- жена его работает там агрономом в пригородных хозяйствах. Жежеля и его жену давно зовут в тыл, но они ни за что не хотят оставить Ленинград. -- Знаете, я избороздил весь Советский Союз, но такого энтузиазма и таких интенсивных приемов в агротехнике, как у нас в это лето, я нигде никогда не встречал! А ведь все, чего мы добились, сделано людьми, которые никогда не касались земли! Всю дорогу Жежель рассказывал мне о работе в пригородных хозяйствах тех учреждений, которые расположены в Куйбышевском районе Ленинграда и ныне подведомственных не представимому в мирное время городскому райземотделу. О том, как весной и в начале лета служащие городских учреждений, ставшие рабочими пригородных хозяйств, питались там главным образом лебедой, одуванчиком, крапивой, корнями лопуха и разными другими травами, и о том, что из нескольких тысяч человек никто не умер, а теперь, когда овощи выращены, -- все поправились, стали вполне здоровыми, окрепли физически, бодры духом... Хозяйство телефонной станции Первую остановку мы сделали в деревне Хирвости -- в подсобном хозяйстве телефонной станции. Нас встретил директор хозяйства Семен Петрович Сорокоумов, показывал собранную с обработанных ручным трудом пяти гектаров капусту: "савойскую", и "славу", и "брауншвейгскую" (ее, как "уплотнитель", сажали позже). С этих гектаров собрано восемьдесят тонн капусты. А всего под овощами было одиннадцать гектаров, с них собрано сто шестьдесят тонн овощей, в том числе корнеплодов шестьдесят шесть, картофеля двенадцать тонн. На трех гектарах вызрели овес и горох, они еще не обмолочены. Работники хозяйства не только сами питались все лето овощами. Урожаем, выращенным здесь, обеспечены на зиму все рабочие и служащие Ленинградской телефонной станции. Каждый из них получает и будет получать до весны по триста граммов в день. А коллектив станции -- две тысячи человек, -- значит, всего шестьсот килограммов в день. Кроме того, много овощей сдано в общий городской фонд. Весь штат подсобного хозяйства (обслуживающий персонал и охрана) --шестьдесят пять человек. А во время посевной кампании доходил до девяноста человек; да было четыре воскресника, на которые, сверх постоянного персонала, приезжали в среднем по сто человек. ... Идем по полям бригад. Двадцатичетырехлетняя телефонистка Надежда Ратникова знакомит меня с девушками своей молодежной бригады. Кроме всего прочего бригада сумела заготовить две тонны и сто двадцать килограммов дикорастущих трав. Порезали и сдали эту траву -- пойдет рабочим Ленинграда на котловое питание. Надежда Ратникова была беспартийной, -- здесь, став бригадиром, вступила в партию... Проходим дальше -- в бригаду Наталии Сергеевны Трифоненковой. В этой молодежной бригаде работает девять девушек. Все они телефонистки. В ватных брюках и куртках, в шапках-ушанках или в теплых платках, они работают весело, но, видно, очень утомлены. Наташа, увязая в земле по щиколотку в своих резиновых сапогах, водит нас по грядкам, деловито рассказывает: -- Спервоначально работаем! У меня в бригаде никто не знал сельскохозяйственных работ, не знали, как лопату взять в руки. А когда вышли на поле -- смешно было смотреть. Я одной девушке метр грядки прогоню, показываю, потом -- другой. Мне-то не трудно, потому что до четырнадцати лет я на сельскохозяйственной работе была. Берешь рассаду в руки: "Вот так сажайте, вот так луночку делайте!" Приехали мы сюда двадцатого мая, все не оборудовано, пустой домик. Сами питались крапивой, лебедой и по полкило хлеба. Здесь по карточкам не дают, и в город не побежишь: как сели на крапиву, так до первого июля на ней и прожили... А сейчас у нас есть столовая, сами хозяйствуем. И у каждой свой огород, у меня лично на своих двадцати пяти метрах и капуста, и турнепс, редька, огурцы... Тары вот нет, банок нет -- солить не во что! Капуста как бы не сгнила... Пробовали даже из свеклы патоку делать. Получилось! Но только слишком много свеклы надо! -- А как урожай, хороший? •-- Располагать, что хороший урожай будет?.. Трудно говорить, потому что во второй половине июля картошку сажали... А зиму нынешнюю -- можно прожить. Проживем! Только расчетливо надо жить, строго по норме прибавляя к пайку!.. Мы на минуту заходим в ветхий дачный домишко, в комнату Наташи Трифоненковой. Опрятно, чисто, стоят три кровати, на подоконниках -- горшки со зреющими помидорами и с цветами: ноготки, васильки, настурции. В банке плавает японская золотая рыбка -- вуалехвостка. На туалетной тумбочке дозревают в ящике кабачки. А на стене карта Советского Союза с воткнутыми флажками там, где идут бои. А рядом плакат с изображением овощей, надпись: "Наш долг собрать... " -- и аккуратная колонка цифр. Садясь в машину, Прозоров говорит: -- Трифоненкова пользуется большим авторитетом в бригаде!.. Хозяйство строительства No 5 Деревня Янино. Хозяйство Народного комиссариата путей сообщения. Капуста на полях не убрана. Спутники мои пробирают директора. Тот: -- Некуда складывать! Снять могу в один день, а нельзя чтобы снятая на поле лежала. Прозоров сердится: -- Снять сегодня же! Завтра пригоню машины. Столько трудов положено, нельзя допустить, чтобы хоть грамм испортился! Директор, Петр Петрович Петров -- мужчина здоровый, его краснощекое лицо налито жизненными соками, как хорошо вызревший помидор, тем более гладкий, что ни одного волоска на его лысой голове нет -- только усики, четко подчеркивающие его голубые гла- за Одет Петров в узковатый для него ватник, кепку носит набекрень, на догах -- крепкие, словно чугунные сапоги. Он еще не в летах, ему только сорок три года, а опыт у него большой: работал в домах отдыха в Сиверской и в колхозах Ярославской области. -- Ты морковку всю отвез? -- Всю... И, помолчав, говорит: Обежал бы с этой работы! Какой же ты коммунист? Петров смеется: Так я же и не бегу!.. Но когда клюют и клюют... За морковку, -- говорит Прозоров, -- я вас занесу на красную доску. И оборачивается ко мне: Собрали морковки двадцать две тонны с га. А нормально считалось всегда десять -- двенадцать. Хороший уход, дали земле все, что нужно -- удобрения своевременно, прополку, разрыхление... А хозяйства других районов собрали всего по пять-шесть тонн. Народ у нас -- ленинградцы! -- усмехается Петров. -- Рабочих пятьдесят -- пятьдесят два на поле, летом было человек восемьдесят -- девяносто, и все же это раза в три-четыре меньше, чем надо. По нормам обкома партии (а они жесткие!) полагалось человек двести. У нас работают девушки, а из мужчин -- всего четыре-пять взрослых, остальные все -- подростки... А девушки кто? Заводские работницы, в сельском хозяйстве ничего не понимали. Все были дистрофиками, а сейчас -- одна одной краснее!.. Вот, товарищ Прозоров, помидоры у нас погибли. Ах, за помидоры я бы убил!.. И положил я на печку, в белье, всего штук сто... А почему погибли? -- Посажены были на песке. А культура -- требовательная. Не хватает силы удобрить и прополоть!.. ... Жежель -- в сером демисезонном пальто, в засаленной рыжей кепке, в рыжем свитере под пиджаком -- шагает через грядки, направляясь к крепкому дому конторы. Лицо у него сухое, с горбинкою на но- су, глаза серые, зоркие... Перешагивает через грядки, наклоняется над кочнами капусты, тщательно разглядывает каждый кочан. За Жежелем в плаще и фуражке энергично шагает Иван Пименович Прозоров. Останавливаются, считают: столько-то овощей направили в город, здесь начиная с июля давали всем по полкило в день... -- Поэтому все и здоровые стали такие! -- замечает Петров. Идем по полям, в лучшую бригаду -- двадцатишестилетней украинки Кати Ульяновой, беседуем со всеми семью девушками этой бригады о том, как вручную, брошенными ржавыми финскими серпами они за полтора дня сжали 1, 20 гектара овса, и как по колено в воде на болоте косили сено и собрали его восемнадцать тонн, и носили к дороге на граблях, на вилах метров за семьсот... Косили двадцать дней, начиная с 1 августа... Когда ехали сюда, я с машины увидел холм -- он один торчал неиспользованный среди бескрайних обработанных полей. Почему? -- спросил я. Не хватило рук!.. И Жежель заводит разговор о том, что этот холм надо освоить под зябь. Половина земли в хозяйстве под зябь уже вспахана -- трактором. А малые участки -- лошадьми: в хозяйстве есть четыре лошади... В деревне Куйвора ... И едем мы из деревни Янино в Красную Горку, оттуда в деревню Куйвора. И я узнаю, что Красногорский сельсовет объединяет двадцать два подсобных хозяйства, что девять других, находящихся на территории сельсовета подсобных хозяйств принадлежат госпиталям и управляются военным аппаратом и что есть еще у сельсовета пять действующих колхозов, в которых работают старые колхозники, -- только осталось их мало... Мы устали и голодны. В деревню Куйвора шлепа- Ли по грязи, осматривали хозяйство Управления культурно-бытового строительства Ленсовета, которое прежде строило школы, детские дома и сады, ясли, театры, больницы, а ныне занимается оборонными работами. Один из прорабов управления -- техник-строитель, ныне директор подсобного хозяйства. Зовут его Андрей Андреевич Зубенин. Он встречает нас в ватнике, в гимнастерке с синими петлицами и эмблемой технических войск. Он -- длиннолицый, большеносый, под носом -- реденькие усики, в его волосах проблескивает сединка, орбиты его глаз глубоки, а большая нижняя губа •-- оттопырена. У него необычно длинные пальцы рук, с крупными ровными ногтями. Он стремился на фронт, но его вызвали в штаб полка, приказали: "Выезжай заниматься сельским хозяйством, таков приказ партии и правительства". Возражать он не мог -- выехал. Когда приехал со своими двенадцатью людьми сюда, здесь в домах и канавах лежали трупы. Трупами было завалено и все кладбище, -- еще лежал снег. -- Жизни здесь не было. Постепенно сами очищали, и захоронили сами. Тридцать восемь трупов я вывез. Не было и дороги к деревне. Не знали мы, где под снегом дороги, где колодец, -- мертвая деревня была. Тропку единую проложили и начали тут работать... Когда начали землю пахать, было у нас две дистрофических лошади, и сами были дистрофиками. Потом трактор нам дали, пришлось конный плуг приспосабливать к трактору. Смонтировали здесь колхозно-дождевую установку (КД), до пуска ее приспособили пожарную помпу и начали поливать все поголовно -- надо было во что бы то ни стало спасти овощи! ... И вот я на полях хозяйства, беседую с его комендантом -- работающим здесь фоторепортером ленинградского отделения ТАСС Михаилом Антоновичем Мицкевичем, который, если надо, и рубит капусту и полет: каждому служащему хозяйства было задано прополоть двадцать пять соток огородных культур, независимо от должности. И -- с вдовой недавно убитого в 81-м гаубичном полку полкового комиссара Клавдией Михайловной Селезневой, -- она рабочая в засольном цехе, солит овощи. И -- со стенографисткой Ниной Васильевной Подушко, украинкой, бывшей секретаршей начальника управления, а теперь бригадиром засольного цеха. Она жена сменного инженера Ленинградской городской водопроводной станции. Ее бригада выполняет норму на сто двадцать процентов: режут бузу для закваски, вшестером за смену нарезают до трех с половиной тонн -- последнее время на приспособленной для того соломорезке, а еще недавно -- сечками... Беседую и с другими людьми: стекольщиком, сторожем Е. А. Смольской, по образованию техником; с бывшей домохозяйкой, а теперь бригадиром парникового хозяйства Е. К. Бейдун и с агрономом Н. Ф. Барановым из Пушкинского сельскохозяйственного института... Интеллигенция Ленинграда в блокаде достойна имени своего гордого города!.. В деревне Сельцы 22 октября. Сельцы За вчерашний день мы объездили и обошли пешком с полдюжины пригородных хозяйств. Впечатлений и записей у меня много. Оставив Прозорова в подсобном хозяйстве треста столовых, в Красной Горке, мы прошли сюда вдвоем с Жежелем последние четыре километра бывшей лесной дорогой, •-- "бывшей" потому, что весь лес за лето вырублен, торчат только отдельные сосны. И казалось, что мы одни среди красивых, темных холмов. Но мы знали: все вокруг насыщено землянками и блиндажами, в которых живут красноармейцы вновь формируемой 67-й армии, которая включит в свой состав части Невской оперативной группы и, пополнившись другими частями, займет ее место на правобережье Невы. О том, что здесь множество землянок и блиндажей, мы только знали, а заметить в темноте решительно ничего было нельзя. Топая по грязи и пробираясь обочинами по мокрой, жухлой траве, по косогорам, и беседуя о прошлой голодной зиме, из которой оба едва выкарабкались, мы, предельно усталые, добрели наконец до дома Жежеля и вошли в его обжитую комнату. Нас встретила жена Н. Г. Жежеля Елена Ивановна -- худощавая, миловидная ленинградка. Она сразу стала кормить нас капустным супом и жиденькой пшенной кашей. Проголодав в Ленинграде блокадную зиму, спасая от смерти ребенка и мужа, который уже не вставал, Елена Ивановна пошла на службу, работала в Ленинграде милиционером. Поздней весной ее отпустили на работу по специальности, она стала агрономом подсобного хозяйства треста No 40 и там добилась перевыполнения плана: вместо двадцати восьми назначенных по плану гектаров были засеяны все земли хозяйства -- сорок один гектар. Комната Жежеля и Пантелеевой в колхозной избе чистенькая, оклеенная синими, дорогими, с серебряными блестками обоями; на полках и столах -- книги, городские вещицы, самовар, патефон. На стенах под потолком сушатся пучки укропа, сельдерея, ботвы, рябина... В соседней комнате, где русская печь и на стене коптилка, где на полу спали три пущенных ею ночевать связиста-красноармейца из дивизии Донскова, Елена Ивановна застелила мне кровать, положив две чистых простыни, подушку и одеяло. Я спал, как "дома", которого у меня нет, в тепле и чистоте. А утром играл с Юрой, -- он оказался забавным, смышленым ребенком, знающим названия всех овощей. На все вопросы он уверенно отвечает "да", а когда просит, например, хлеба с маслом и в масле ему отказывают, сокрушенно повторяет "нет?" и успокоенно ест сухой черный хлеб. Вчера отец привез ему из города бутерброд с красной икрой. Эту икру он назвал "рябиной", потому что рябину знает, а икры еще никогда не пробовал. Зимой он съедал все, что могли достать для него и для себя родители, -- свою еду они отдавали ему. А сами едва не умерли, когда у них -- в феврале и в марте -- были украдены продкарточки. -- Понимаете, были моменты, когда, любя его больше собственной жизни, отдавая ему последнее, я его почти ненавидел!.. Поймите меня правильно, ведь это общая наша, ленинградская трагедия! Но все-таки мы выходили его, смотрите: нормальный ребенок! Сегодня утром, чтобы составить себе картину работы пригородного хозяйства треста No 40, я обошел его поля, беседовал со многими бригадирами, звеньевыми, служащими и рабочими. Все бригадиры и звеньевые живут между собой в дружбе; чем и как могут, помогают один другому. Такой же дружбой сплочена с ними Елена Ивановна, работники хозяйства для нее -- родная семья, все личные дела рабочие идут решать к ней, -- в этом я убедился вчера же вечером: народ до ночи, как говорится, валом валил к ней в дом... Сама она день и ночь на полях... А работать приходится в восемнадцати, а то и в двенадцати километрах от передовой линии фронта, это только у нас, в Ленинграде, может называться тылом. Боевая обстановка возникала не раз и здесь. В то время когда на полях хозяйства рабочие занимались массовой уборкой урожая, в двенадцати километрах от них, на Неве, шли ожесточенные бои. И вот, к примеру, над свекловичным полем, где шла массовая уборка урожая, в воздухе разыгрался бой между десятками самолетов. Это было 30 сентября. На свекловичном поле работали и бригады с других полей, школьники, шести-семилетние ребята из детского сада вместе с педагогами, бойцы батальона выздоравливающих, пришедшие помогать. Несмотря на стрельбу близких зенитных батарей, на опасность от падающих осколков, никто, вопреки приказанию, с поля не ушел, кроме детей. Хозяйство треста No 40 -- на первом месте среди тридцати одного хозяйства Куйбышевского района. О нем писали в передовице "Ленинградской правды"; его отмечал в своих приказах Ленгорисполком и благодарил, при присуждении знамени, П. С. Попков. Всего в хозяйстве собрано триста с лишком тонн овощей. Сдали госпоставки и себе оставили часть урожая, которой для полутора тысяч человек хватит примерно на восемь месяцев... Зима им теперь не страшна!.. Обедал у Н. Г. Жежеля: пшенная "супо-каша", квашеная капуста на второе и немного вареной картошки -- все, конечно, без масла. Н. Г. Жежель подсчитал: Средний урожай с гектара овощей (всяких) в Ленинграде -- восемь тонн. Заготовлено по Ленинграду примерно пятьдесят шесть -- шестьдесят тысяч тонн. Выдавать населению будут по триста граммов овощей в день. Если рассчитывать только на овощи, то их нужно съесть три килограмма в сутки, чтоб в организм поступило достаточное количество белков и углеводов. Но ведь, конечно, нужны и жиры. Хуже всего дело обстоит с жирами... Сейчас -- три часа дня. После обеда у Жежеля покидаю гостеприимных хозяев, мой курс -- на Ленинград... Творческая работа 28 октября. Ленинград. "Астория" Писателями Ленинграда сделано большое дело: вышел (еще 15 сентября подписан к печати) первый номер иллюстрированного литературно-художественного журнала "Ленинград". В условиях блокады создать прекрасно оформленный, отпечатанный на хорошей бумаге двухнедельник большого формата с тиражом в 15 000 экземпляров! Уже сам по себе факт этот -- примечательный и удивительный -- демонстрирует величайшее презрение ленинградцев к осаждающим город гитлеровцам! Члены редколлегии журнала -- А. Прокофьев, А. Голубева и В. Саянов (он же -- ответственный секретарь). В номере рассказы, стихи, статьи, очерки Вс. Вишневского, Н. Тихонова, А. Прокофьева, В. Шефнера, Н. Брауна, В. Инбер, А. Крона, Е. Рывиной, записи Б. Лихарева о партизанском крае (где он недавно побывал) и много другого. В Гослитиздате выпущен 1 -- 2 номер журнала "Звезда", выход которого блокадная зима прервала только на недолгое время. В "Звезде" почти все те же знакомые имена, да еще стихи О. Берггольц, В. Лившица, А. Решетова, рассказы Тоболякова, пьеса М. Тевелева о балтийцах-моряках и статья бригадного комиссара К. П. Кулика -- начальника Политуправления Ленфронта. Издательства Ленинграда уже выпустили в этом году и выпускают в ближайшее время ряд книг наших писателей и поэтов. Это книжки Н. Тихонова, А. Прокофьева, В. Инбер, О. Берггольц. Это поэма "Ночь накануне бессмертия" И. Авраменко, это ряд сборников (в которые входят и мои фронтовые очерки) и многие другие книжки. Сборники, составленные писателями и военными журналистами, вышли и выходят в отделении Военного издательства, под маркою ПУЛФ (Политуправления Ленинградского фронта) и в Военно-морском издательстве. Вс. Вишневский, В. Азаров и А. Крон пишут на балтийском материале пьесу, которую будет ставить театр Музыкальной комедии (единственный работающий сейчас в городе театр), -- премьера этой пьесы1 состоится 7 ноября в помещении Большого драматического театра имени Пушкина. Писатели и журналисты Ленинграда работают много, энергично, честно и хорошо. Так же работают и художники. Первая выставка Союза художников была открыта в самый тяжелый месяц блокады -- в январе этого года, когда, казалось, жизнь в городе совсем замерла. Картины и скульптуры, выставленные тогда, казались (да и были на самом деле) дерзким вызовом всей гитлеровской Германии, рассчитывавшей имен- [*] 1 "Раскинулось море широко". но в то время насмерть удушить голодом наш город. Не было хлеба, по были эти картины, и они помогали посетителям выставки воспрянуть духом, согревали души замерзавших, физически обессиленных людей. В марте выставка была расширена -- многие художники, работавшие в городе, в военных частях, на Балтике и на Ладоге, в авиации, дали свои новые полотна. В мае появилось немало картин, посвященных действиям партизан. На выставке (недавно отправленной в Москву) было представлено сорок два художника. Репродукции лучших картин недавно выпущены серией открыток. Они дороги сердцам ленинградцев и раскупаются прямо-таки с восторгом. Художественные открытки эти лежат сейчас передо мною на столе в "Астории", и, вглядываясь в них, я знаю: после войны все они станут одной из самых больших исторических ценностей в музеях нашего города... Композиторы, музыканты наши работают с такой же, заслуживающей бессмертного признания энергией, с удивительным, не знаемым прежде людьми искусства, я бы сказал, -- гордым и мстительным -- вдохновением... Какой нищетою духа, каким ничтожеством мысли надо обладать, чтобы рассчитывать, как это делают гитлеровские генералы, сломить, победить и покорить нас, русских людей, ленинградцев!.. Два слова о бюрократах Конечно, условия для работы у большинства еще очень трудные... Трудны они и у меня. Положение с питанием -- скверное. Никаких "академических", "писательских", "подарочных" и т. п. пайков я не имею (конечно, только потому, что я -- не прикрепленный никуда "фронтовой бродяга"!). Почти три месяца, со дня отъезда из редакции армейской газеты "Ленинский путь", мне в скитаниях моих не выдаются и командирский паек и обмундирование: не состою в штатах никакой воинской части. ТАСС -- учреждение "гражданское" -- не удосужился схлопотать мне такой паек (как это для своих спецвоенкоров сделали "Правда", "Красная звезда", "Известия", "Ленинградская правда" и другие газеты). Особенно далек от всякого довольствия я теперь, став спецвоенкором всесоюзного ТАСС: ленинградское отделение ТАСС "обижено" на меня и за мою критику в Москве его работы, и за нынешнюю независимость от него. Центральное (московское) руководство ТАСС должно бы действовать через ГлавПУРККА, но оно, конечно, не понимает истинного положения с питанием в Ленинграде и не знает здешних строжайших законов, обусловливающих его распределение. Потому мои телеграммы в ТАСС -- безрезультатны. Питаюсь по обычному аттестату (в частях, или по талончикам в Доме Красной Армии) раз в сутки, да и то обновление аттестата сопряжено с исключительными трудностями. Когда, особенно в конце каждого месяца, я предъявляю его в какое-нибудь тыловое АХО, то рискую лишиться его совсем. "Тассовский корреспондент? А что за воинская часть -- ТАСС? Не воинская? Ну, пусть там вас и кормят!" -- "Но я же старший командир! В кадрах ГлавПУРККА!.. " -- "Значит, туда и обращайтесь, а мы при чем?.. " Чем "тыловее", чем дальше от пуль АХО -- тем холоднее, тем беспощадней "ахойский" бюрократизм! Самый страшный бюрократизм я видел в интендантстве Комендантского управления в Москве. У меня сохранилось командировочное предписание в Москву. На нем -- двадцать московских штампиков и подписей! Не лучше дело и в наших городских АХО и, например, Дома Красной Армии. В передовых частях -- куда проще! Там котловое довольствие, там добрый армейский котелок, а для гостя -- черпак улыбчивого старшины всегда размашист!.. Но ведь то -- на "передке", где всякий счет и всякий расчет ведутся по единому слову все на свете испытавшего боевого командира и совсем по дру- гим -- человеколюбивым, товарищеским, фронтовым законам! Ничего! Когда пойдем вперед на Берлин -- и положение с питанием станет иным, и многим буквоедским "аховцам" придется тоже трепать подметки! На победном шаге самый дотошный крючкотвор научится любить и уважать людей! Все эти дни испытываю чувство голода, -- был сытым только в двухдневной поездке по пригородным хозяйствам. Не "полагается" мне и зимнего обмундирования. Нет даже мыла и табака. В "Астории" -- ни отопления, ни света. С трудом добыл "летучую мышь", но керосин? Пойди-ка добудь его! Да и некогда заниматься "бытом". Последнее время чувствую, что от недоедания и холода ослабел физически. Поднимаюсь по лестницам с трудом, с одышкой. Хожу медленно, останавливаясь. Но работаю по-прежнему напряженно. За эти дни отправил в ТАСС шесть больших корреспонденции, пишу брошюру для Политуправления. Сколько еще нужно сделать! Настроение наше Ночь на 29 октября. "Астория" Обстрелы города -- каждый день. Сильны и часты. Просто скучно о них записывать. Вчера, когда шел в ДКА, надо мной на улице Чайковского полетели стекла, снаряд грохнул рядом, другие -- подальше. Сейчас, ночью, вернувшись в "Асторию", разговаривал с ее администратором -- молодой еще женщиной, с чуть подкрашенными ресницами. -- Я иду по лестнице, -- говорила она, -- и песни пою. Меня спрашивают: "Галина Алексеевна, что вы такая веселая?" А я и сама не знаю. Обстрел идет, а я иду и песню пою. Раньше я вообще никогда утром не напевала, -- знаете, говорят, с утра нехорошо петь. Да раньше я вообще такой не была... Жила хорошо, а плакала часто, от чего только я не плакала! А теперь мне смешно даже подумать -- теперь я никогда не плачу. Казалось бы, странно это, ведь я чего только не пережила за этот год, чего только не испытала! И самое большее, что я потеряла, -- потеряла близкого, самого близкого мне человека... И вообще мне казалось, что я не переживу всего этого. А теперь я ко всему готова. Думаю: жива я, чего же мне печалиться? Суждено будет умереть -- умру, а не боюсь я смерти теперь. Раньше страшно было даже подумать, что могу умереть! Теперь -- ничего не страшно. И какая бы бомбежка или обстрел ни были, я в убежище не бегу. "Стоит еще беспокоиться! -- думаю -- Утомлять себя!" Вот вчера, знаете, сильный обстрел был, а я пришла домой после дежурства, разделась, легла в постель и так сладко заснула! А ведь в начале войны бегала в убежище, беспокоилась!.. Как изменилось за последнее время настроение ленинградцев! Уже никто не говорит теперь об угрозе штурма. Я слушал выступления партийных руководителей и представителей военного командования на больших городских собраниях, а три дня назад на торжественном вечере в ДКА, посвященном героям Сталинградского фронта. Не об опасности штурма речь! Наша бдительная готовность ни на минуту не ослабевает и не должна ослабевать. Военное обучение в городе продолжается. Но прямая опасность (во всяком случае, на ближайшее время) схлынула! Все зависит теперь от положения на юге. Там напряжение -- крайнее!.. Воронеж, Новороссийск, Туапсе, Минеральные воды и Пятигорск, бои под Моздоком, немцы подбираются к Грозному, углубляются в Кавказские горы, стремятся к Баку... А узел событий -- в самом Сталинграде. На город, на Волгу ежедневно сыплются многие десятки тысяч бомб и снарядов, тысячи танков штурмуют дымящиеся руины. Но защитники города держатся, прижатые этими окровавленными руинами к издырявленному берегу кипящей, горящей Волги. И как держатся!.. "За Волгой для нас земли нет!.. " Замирает сердце мое в каждодневных мыслях об этих людях, в изучении утренних и вечерних ("... продолжаются упорные бои... ") сводок. Но темп на- ступления немцев резко снизился. Они продвигаются в сутки уже не на километры и даже не на сотни метров, а на метры!.. Как и все ленинградцы, верю: наши воины выстоят! Не зря в печати промелькнули слова: "Разгромить немцев под Сталинградом!.. " Что-то новое -- бодрое, обнадеживающее -- чувствуется!.. Не зря в недавнем обращении к ленинградцам по радио защитников Сталинграда сказано: "В трудный момент перед нами был пример Ленинграда, мы учились у вас. Ваш великий пример вдохновляет!.. " Мы сорвали штурм города Ленина. Верю: сорвут и они!.. Мы -- я уже это знаю -- готовимся к решительному новому наступлению... А они?.. Секретарь горкома партии А. Кузнецов, выступая в филармонии, сказал (я записал дословно): -- Враг недавно создал большую группировку из тех дивизий, что действовали под Севастополем. Но благодаря синявинской операции и действиям войск Ленинградского фронта -- эта группировка разбита. И недалек тот час, когда наши войска получат приказ: прорвать кольцо блокады... Эти слова встречены были овацией. Три дня назад в большом зале ДКА о том же говорил командир 45-й гвардейской дивизии полковник А. А. Краснов. Тонус ленинградцев нынче высок. Гигантскими усилиями готовя свой город к зиме: заготовляя топливо, заполняя овощами хранилища, заканчивая ремонт жилищ, -- люди сейчас работают уверенно и спокойно. Как придирчивый хозяин наблюдает за каждым уголком своего дома, как врач мерит пульс на руке выздоравливающего больного, так я хочу знать каждый день все, что делается в моем Ленинграде. Он сейчас -- исполинский, живой организм, одержимый страстью: встать на обе ноги и, забыв о ранах своих, размахнуться и уж так отдубасить врага, чтоб тому неповадно было вновь подкрадываться к нам поволчьи!..  * ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ БАТАЛЬОН КАРАБАНОВА ГАЗЕТА И ПОЛИТОТДЕЛ 67 й АРМИИ. ОПЯТЬ У МОСКОВСКОЙ ДУБРОВКИ. НА БЕРЕГУ НЕВЫ. БЕСЕДЫ С ЛЮДЬМИ. БЛИНДАЖ КАРАБАНОВА, КОНТУЗИЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕНИНГРАД. (11-я отдельная стрелковая бригада 67-й армии. 29 октября -- 5 ноября 1942 года) Газета и политотдел 67-й армии 29 октября. Деревня Озерки Всеволожского района Вчера решил выехать в 67-ю армию. Сговорился ехать вместе с Кесарем Ваниным, работающим там в армейской газете, и с батальонным комиссаром Литвиновым -- из отдела агитации и пропаганды Ленфронта. Сегодня, трамваями до Пороховых, пешком и на попутных грузовиках до Павлова и опять пешком, по грязи, сдирающей с ног сапоги, -- в Сельцы, а оттуда -- в Озерки добирались с утра до вечера. Шли, однако, весело, ложились на сырую траву, курили... В полной тьме, в тумане, а потом при ясных звездах и восходящей луне, миновав все контрольно-пропускные пункты и КП армии, к девяти часам вечера дошли до Озерков, где теперь политотдел армии и ре- дакция только что организованной армейской газеты, сегодня получившей название "В бой за Родину". Устали дьявольски и были грязны, как черти, пройдя в общем пешком километров двадцать... Высокие сосны на бугре, лунная ясь, землянки -- все давно знакомое, фронтовое. В одной из землянок -- редактор газеты батальонный комиссар Соловьев, прошедший за день тоже километров тридцать пешком, в поисках по деревням места для базы редакции, и другие газетчики. Обсуждение ими новостей, споры вкруг жарко натопленной "буржуйки", а я борюсь со сном, сидя на табуретке, -- глаза слипаются. Но вот наконец столовая. Ванин кормит меня ужином на свой завтрашний талон, обсуждаем с Соловьевым, откуда и какие добывать типографские машины, откуда тянуть свет?.. Решаем: редакции быть во Всеволожской. 67-я армия вся в становлении, в оборудовании зимних жилищ, в укомплектовании. Прибывают из-за Ладоги и с финского участка, дислоцируются, занимаются войсковыми учениями дивизии, бригады, технические, артиллерийские части. Сегодня все в армии получают зимнее обмундирование. Разговоры об этом, деловая жизнь -- в этом. А еще приметны у всех политработников разговоры, связанные с приказом об упразднении института комиссаров и полном единоначалии в армии: кого переаттестовали, кому дали "шпал" больше, у кого сняли "шпалу", и как по-новому строить политработу, и взаимоотношения с командирами частей... Командиры все оживлены, веселы, настроение у всех отличное, бодрое... 30 октября. Озерки Хорошо здесь: с утра солнце, высоки и шумливы сосны... Сижу на втором этаже дома-дачи. Литвинов и прочие -- у бригадного комиссара Шаншиашвили, начальника политотдела 67-й армии. Жду своей очереди. Все утро грохот канонады. И бьют зенитки, и гудят самолеты -- наши и немецкие. Позавчера один прорвавшийся к Ленинграду самолет сбросил четыре бомбы в районе 5-й ГЭС. Попал в школу и в огород. Жертвы! ГЭС -- цела. А здесь мне рассказали, что слышали и видели в тот же день сильный огонь зениток, выпущено было не меньше четырехсот -- пятисот снарядов. ... И вот Шаншиашвили, по-грузински любезный. Характеризует происходившие операции, характеризует людей. В уклончивом отзыве о командире 45-й гвардейской дивизии А. А. Краснове улавливаю нотки, настораживающие меня: не слишком ли быстро и рановато прославлен, не слишком ли много ему воздано? Храбр, конечно, но разве для командира дивизии это должно быть -- все? С большим уважением говорит о командире 11-й стрелковой бригады полковнике Харитонове и его заместителе -- полковом комиссаре Антонове. Советует ближе познакомиться -- на самом "передке" -- с подразделениями этой бригады, с их замечательными людьми и, в частности, с комиссаром первого батальона Карабановым, -- он сейчас на самом берегу Невы, против "пятачка". Я до сих пор не знал -- мне это сказал Шаншиашвили, -- что 11-я отдельная стрелковая бригада сформирована 20 сентября 1941 года из народного ополчения -- комсомольцев Электротехнической и Медицинской академий. Много раз пополнялась, хорошо обученная и испытанная в боях на Неве, она уже давно стала кадровой... 31 октября Мимо по дороге, гудя линкольновским басистым сигналом, прокатил гвардии полковник А. А. Краснов -- усатый, отдавший на днях приказ по своей дивизии: "Во исполнение традиций гвардейцев, приказываю всем отрастить усы". Это не анекдот. В воздухе, над облаками проносятся самолеты. Вчера в Ленинграде четыре часа подряд была воздушная тревога, -- давно их не было в Ленинграде! Сижу, жду на пеньке машину: ее по телефону обещал прислать мне полковой комиссар Антонов... Опять у Московской Дубровки 1 ноября. 8 часов утра. Первый батальон 11-й осбр Первый батальон 11-й отдельной стрелковой бригады занимает участок передовых позиций на Неве, против Московской Дубровки. Землянка командира и комиссара батальона, которых нет: комбат С. И. Уверский лежит в госпитале, а комиссар И. И. Карабанов уехал навестить его в Ленинград. В отсутствие Карабанова, который приедет завтра, я спал на его кровати, у него в блиндаже своя "комната". Встретили, как старого знакомого, хорошо. Узенькое оконце, тусклый утренний свет, а утро -- туманное, серое. Вокруг, на пустыре вырубленного леса, -- такие же бугорки землянок, воронки, пни. Вдали полукругом -- лес. Вчера, дождавшись наконец "эмочки", доехал до КП бригады. Оказалось около десяти километров, а не шесть, как уверяли меня те, кто советовал дойти пешком. Километры эти из-за свирепой грязи можно удвоить. В большой землянке у командира бригады полковника Харитонова и комиссара его Антонова шел прием командиров по разным делам. Потом приняли меня и предоставили мне себя целиком. Просидел я с ними часа четыре и, пообедав (даже с разведенным спиртом, за "маленькой" которого посылали куда-то далеко), ушел сюда, на передовую, пешком, так как "эмочка" по грязи и не могла бы пробраться. Шел засветло все по той же непролазной грязи, в сопровождении длинноногого бойца с автоматом -- "офицера связи" (или, как еще недавно говорили, -- "делегата связи"). Миновал Большое Манушкино и Малое и здесь свернул влево, а потом опять вправо по той много повидавшей дороге, на которой и сейчас еще лежат черные смоленые ящики понтонов и отдельно -- треугольники их носов. И в некоторых из этих понтонов уже живут какие-то работающие здесь красноармейцы. Прошел километров десять, а вот сердце болит еще и сегодня, и болело весь вечер. Это уже не просто усталость, это, увы, болезнь. Сколько тысяч, десятков тысяч людей прошли по этой дороге и не вернулись по ней уже никогда! На болоте, на стланях, подправляемых и подбиваемых много раз, слякотная, рыжего цвета дорога эта ведет к Неве, к тому "пятачку", который оказался одной из самых жутких мясорубок войны... Но приходом сюда я доволен: и люди и рассказы их интересны. Сегодня намечены для разговора человек десять... А на КП бригады мне было интересно беседовать с Харитоновым и Антоновым. Оба они -- умные люди, мыслящие, не прославленные, как Краснов, и потому более трезвые в мыслях, совершенно трезвые в прямом смысле этого слова (чего о Краснове не скажешь). Разговаривали со мной без всякой фразы -- просто, искренне, хорошо. Степан Иванович Харитонов -- кадровый командир, всю жизнь, с гражданской войны, прослуживший в армии, с высшим военным академическим образованием. Восемнадцать лет он был пограничником на Украине, до этого боролся в Мугоджарских горах с басмачеством -- был тогда командиром взвода. Он один из немногих кадровиков, всю эту войну пробывших на передовых позициях и уцелевших. Командиром 11-й бригады назначен недавно, уже после боев на "пятачке". Высокий, стройный, бритоголовый, с большими, "устремленными вперед" ушами, он поворачивается к собеседнику, полностью отдавая ему свое внимание. Слушает его так восприимчиво, как некий одухотворенный (да простится мне этот образ!) радиолокатор. И собеседник чувствует, что вдумчивые светло-карие глаза Харитонова изучающе оценивают его. Он очень корректен, а его убеждающе-спокойная манера разговаривать заставляет собеседника вдумываться в каждое сказанное ему слово. Разбирающийся во всем по существу, умеющий мыслить аналитически, Харитонов представляет собою совершенно иной тип командира, чем, скажем, удачливый, ставший Героем Советского Союза, гвардейцем, увешанным орденами, А. А. Краснов, о кото- ром нельзя не сказать, что несомненно храброму командиру современного боевого соединения не помешало бы быть более сведущим в области тактики и стратегии. Харитонов до назначения командиром бригады был у Краснова в 70-й дивизии представителем фронта и потому хорошо его знает. К нему и ехать я не захотел; с ним дружит Виссарион Саянов, и мне кажется, что приятельства с одним писателем Краснову вполне достаточно. Тем паче, что я человек непьющий и никакой напыщенности не терплю. У Харитонова нет орденов, есть только значок ХХ-летия РККА, но Харитонов не раз бывал самолично в самых кровопролитных боях (об этом вчера и сегодня рассказывали мне многие). Был в этих боях даже веселым, умел спокойно шутить под разрывами, и если до сих пор цел, то неведомо почему -- случайно. В последних боях он, например, переправлялся на лодке через Неву днем, в полдень, при ясной солнечной погоде, под прямым огнем видевших всю Неву немцев. "Маневрировал". Немцы теперь не те, что были год назад, их огневые налеты не так сильны, и опытному человеку можно угадать систему их огня: если бьет пачками в одно место реки, значит, едва перенесет огонь, начнет класть пачками же в другое место. Вот и направляй свою лодку туда, куда он клал только что: мины и снаряды не заденут тебя. В прошлом году Нева вся сплошь бурлила фонтанами под немецким огнем, тогда угадать нельзя было. Я сказал, что немцы теперь не те... Да, нет у них той подвижности и маневренности; нет у них тех сил и той техники; нет того количества снарядов и артиллерии; нет того настроения, той уверенности в победе; нет тех людей, -- а кадровые, уцелевшие с прошлого года, стали иными. Два месяца одолевала наш передний край какаято немецкая батарея. Корректировщик -- рыжий верзила, немец ("фенрих" -- нечто соответствующее нашему званию "старший лейтенант") сидел на своем ПНП, в восьмидесяти метрах от нас. Было это где-то здесь рядом, возле деревеньки Пушкино. Харитонов подполз туда, разглядел немца, велел своим людям во что бы то ни стало взять его живым, дал срок: две недели. И немца этого к нему привели -- целехонького. Оказался он кадровиком, пробывшим здесь весь год (части своей артиллерии немцы не перемещали). И отвечал этот иначе, чем отвечал бы в прошлом году: держался овечкой и в ответах его -- откровенных и искренних -- проскальзывали и недовольство, и отсутствие веры в победу: "Когда мы подошли к Ленинграду и задержались, мы все поверили тому, что задержка -- только из-за перегруппировки сил и следующим ударом возьмем Ленинград... А потом нас столько раз в этом уверяли, что мы почувствовали явный обман. Да и нет у нас тех сил, чтобы взять Ленинград!" На берегу Невы Поздний вечер. Блиндаж на переднем крае Ходы сообщения, траншеи, "карманы", землянки. И вот землянка, в которой -- спать! Весь день, без отдыха, двенадцать с половиной часов подряд, работал сегодня я в батальоне, перевидал многих людей, исписал страничек сто моей полевой тетради. Интересуюсь боевыми биографиями, анализирую действия батальона на "пятачке" в боях с 27 сентября по 7 октября, когда бригада форсировала Неву, закрепляла, расширяла, а потом обороняла захваченный 70-й стрелковой дивизией "пятачок" и когда батальон неистово сражался на его правом фланге, у Арбузова, отражал бешеные контратаки немцев, шел в наступление, вел гранатные бои, нес потери... Со средними и младшими командирами я вычерчивал схемы схваток, изучал местность... Эти бесформенные пока мои записи дадут мне возможность составить впоследствии ясное и точное описание происходившего здесь сражения. Днем пейзаж на берегу Невы еще более унылый, чем месяц назад. От Невской Дубровки и тогда уже ! ничего не оставалось, а прежде был красивый поселок -- в несколько сот домов. Кое-где видим трубы нескольких разрушенных домиков, железнодорожная станция сожжена, торчат только кусочки вокзала. А в Московской Дубровке -- на "пятачке" нет даже никаких следов поселка. Берег -- без леса, ни единого дерева до Арбузова, а в Арбузове видим остатки нескольких каменных домиков да срубленных снарядами деревьев. Пустыня! Серая, песчаная, изрытая воронками, -- нет даже землянок, потому что после нашей артподготовки все перемешано. Вся земля здесь перемалывалась сплошь несколько раз. Кое-где по-прежнему виднеются побитые танки -- и наши и немецкие, громоздится всякий железный лом. Так же изрыта и вся Невская Дубровка -- десятки тысяч бомб и снарядов легли на площади в три-четыре квадратных километра, почти нет мест, состоящих не из воронок. На правом берегу от бумкомбината -- только обглодыши здания, изрыт и весь берег. Кромка его высится над рекой метра на два, на три и больше, приречная полоска имеет ширину метров в десять -- пятнадцать, а река -- метров в четыреста. С левого берега, метров на семьсот по полукружию, -- пустырь, а дальше -- побитый лес. На реке у берега баржи, плоты, понтоны, побитые еще в прошлом году, полузатонувшие. Когда наши переправлялись обратно, немец одну из барж поджег -- для освещения. Прогорелые до воды остатки ее торчат зубьями. Под нашим правым берегом -- гора опилок, разбитые в штабелях доски, перегной, воронки. Вдоль берега -- исковерканные рельсы железной дороги. На месте лесокомбината -- нагромождение обломков. Так выглядит эта печальная местность днем. А сейчас, ночью, -- выйдешь из землянки -- видны повсюду вспыхивающие ракеты. Орудийная и пулеметная стрельба и вспышки охватывают нас полукольцом. Это потому, что мы в излуке Невы, огибающей нас с трех сторон. А кажется, будто мы -- на острове, окруженном немцами. И мне говорят: на "пятачке" еще в 1941 году, на площади в три квадратных километра, полегло не меньше ста тысяч человек. И еще все в один голос утверждают: если бы успех, достигнутый в последних боях на "пятачке", был закреплен пополнением, если б удар довести до конца и не дать немцам передышки, -- соединение с Волховским фронтом несомненно произошло бы, блокада уже была бы прорвана. И представлялось это вполне достижимым. Люди горели стремлением к этому. Люди не хотели уходить с "пятачка". Удар вперед, чего бы он ни стоил, был бы для них оправданием и всего пережитого и самой смерти. Но этого не произошло. Отойдя по приказу, скрытно от немцев, на правый берег, сохранив за собой на левом только ничтожный по размеру плацдарм, наши люди тяжело переживали этот отход. "Пятачок" и сейчас держит зарывшаяся в землю стрелковая рота 330-го полка. А успеха, который всем казался возможным, нет. Но, видно, не знают люди, какое превосходство в силах (в пять раз!) сумел тогда создать враг, ценой гибели своей 11-й армии, ценой отказа от штурма Ленинграда. Не знаю почему, не все объяснено им!.. ... Немцы вокруг сыплют и сыплют снарядами, минами -- разрывы то далеко, то близко, то рядом, то сразу повсюду. Но такая обстановка здесь всем привычна! Во всем окружающем я даже вижу сейчас мрачную, трагическую, а все-таки красоту, которая, конечно, запомнится навсегда!.. Беседы с людьми Я разговаривал с бывшим токарем ленинградского завода "Двигатель", а теперь командиром роты старшим лейтенантом Степаном Федотовичем Калютой. С младшим политруком пулеметной роты Никитой Евдокимовичем Шараховским, белорусом, в мирное время политпросветработником, затем курсантом бронетанковой части. В ночь на 28 сентября он форсировал Неву с первой ротой, которая вышла на лодках впереди других, и в этой роте, разделенной на три группы, был впереди всех групп с ячейкой управления, -- его лодка переправилась без потерь. Он высадился и присоединился к бойцам 70-й дивизии и собрал в кулак всех других переправившихся бойцов, и бойцы его окопались, заняли оборону... Разговаривал и со скромным, многословным командиром первого отделения первого взвода первой роты первого батальона сержантом Александром Демидовым, который никогда не бывал в Ленинграде, а до армии был бригадиром колхоза в Смоленской области. Демидов -- щупловатый, с наивным, краснеющим в разговоре лицом, с виду -- тихоня, за храбрость в этих боях награжден орденом Красного Знамени. Он подбирал немецкие ручные гранаты, когда не хватало своих, он немало брошенных немцами гранат схватил на лету и успел бросить в немцев прежде, чем гранаты разорвались в его руках. -- Наша граната тяжельше, ихняя Ф-1 легче втрое, легко бросается. Если не продвинешься вперед на десять -- пятнадцать метров, то никогда не добросишь, как они бросают, но зато у ихних гранат поражение слабое: в двух-трех метрах рвутся, а мне -- ничего. Когда я свою РГД встряхнул и бросаю, она сразу падает и рвется. А их -- можно ловить за палку, на лету, -- мне приходилось хватать на лету и отбрасывать. Штуки четыре-пять. Как шарик около них крутишься, как вот играют в комочки зимой, так вот и тут "играешься". Подскакивают человек пять-шесть -- немцы, начинают бросать; и только они прорваться желают, и шум тут у них, -- я вижу, что они выбросили гранаты (а огня не ведут), я выскакиваю во весь рост и как брошу штуки три, сразу мои фрицы -- назад и уматываются бегом. Раза три я командовал в атаку, но народу мало уже... Здесь пришлось нам крепенько подраться, руку помяло осколочком, я боялся, что гранаты не буду бросать, но ничего, размялась... Сколько подносят, своими руками бросил сто восемьде- сят -- двести гранат, устал, не чувствую руки. Часа три! Почисто все в открытую... Сам удивляюсь, что цел... Они не вели огня, когда гранаты бросали! За три часа они бросили не меньше тысячи гранат, но из трусости бросают как попало... Кроме меня бросал Волков, молодец, около сотни выбросил, даже я устал, ему подавал. Он разделся, в одной гимнастерке жарко ему, жилистый старик!.. И еще этот Демидов встречал немецкие танки, бил по ним из противотанкового ружья, -- и я записал его подробный рассказ об этом. Я беседовал и с несколькими казахами -- в батальоне много бойцов-казахов, прекрасно дравшихся с гитлеровцами. Черный, высокорослый, черноусый и черноглазый пулеметчик Сайфутдинов ("Я не боюсь ничего, что с земли стреляет, только трушу, когда бомба с самолета, и то -- гляжу, рассчитываю"). И большой, объемистый, рыхлый сержант Джарлгаф Беспаев, невнятно говорящий по-русски, командир отделения, заменивший в бою командира второго взвода ("... И стрелял и бросал гранаты, побил немцев много, ходить по траншее было нельзя, столько немецких трупов, -- гранатами! Хватал немецкие гранаты с ручками и обратно бросал... "). Три раза за пять дней он был ранен и три раза не вышел из боя ("Приказы выполнил!"). Награжден медалью "За боевые заслуги". -- Немец только дисциплинированный, -- говорит он, -- но трус большой. Можно воевать! Только нашим держать нужно дисциплину! А о старшине Багаутдине Мусаевиче Мусаеве, награжденном орденом Красного Знамени, лезгине по национальности, из дагестанского села Курах, все в батальоне говорят, что прямо-таки влюблены в него за его необыкновенную храбрость. А ведь был-то он до войны самым "мирным" человеком - бухгалтером райземотдела в своем районе. Красивый, с узким, как лезвие сабли, лицом, он только улыбнется, блеснув ровными, белыми зубами, -- и сразу всем весело: открытый душой человек, энергичный, горячий, хоть, видно, и сдержанный! Я долго разговаривал с ним, испытывая удовольствие от его подтянутости, его прямого, честного взгляда. Этот старшина, раненный еще в Прибалтике, при отступлении 8-й армии, был зимою так истощен, что после госпиталя его отправили в батальон выздоравливающих с "белым билетом". Но, встретив одного из командиров бригады, он упросил взять его с собой на "передок". Пробыв неделю на "пятачке", он с восемью (а потом с пятью) бойцами отразил несколько контратак, швыряя "лимонки", перебил больше полусотни немцев, потом вдвоем с младшим политруком Акимовым подбил из противотанкового ружья три легких немецких танка, а позже -- еще один танк. Раненный осколком мины под колено, дважды отказался эвакуироваться, установил связь с первой ротой, собрал десятка два бойцов и с ними удерживал захваченную траншею до последнего дня операции... Со многими другими людьми пришлось мне познакомиться и разговаривать нынче, но сил записать все у меня нет. Уже ночь... Блиндаж Карабанова 2 ноября. Вечер Командир батальона капитан Северьян Игнатьевич Уверский (в прошлом ленинградский инженер) лежит в госпитале После атак, в которые он водил на "пятачке" батальон, и захвата Арбузова у него на нервной почве отнялись руки и ноги. Он заболел еще на "пятачке", но до конца операции не дал себя эвакуировать с "пятачка", продолжал руководить боем через замкомбата Васильева. Жалею, что повидать Уверского не пришлось. На рассвете сюда вернулся ездивший к своему комбату в Ленинград и с трудом добиравшийся оттуда комиссар батальона Карабанов. Он шел ночью, скользя в глинистом месиве, проваливаясь в воронки, падая в грязь, совершенно измученный неописуе- мою дорогой, но, узнав, что его ждет корреспондент, -- придя сюда, не лег спать В 9. 30 утра я -- в его блиндаже-землянке. Тусклый утренний свет мрежит в окне, и Карабанов обсуждает "мероприятия" к XXV-летию Октября. -- Плохо, что место у нас неудобное, нельзя ничего на "улице": обстреливает! Под обстрелом немцы держат и всю дорогу, по которой я сюда шел, -- особенно скрещение дорог у деревни Большое Манушкино. -- Много народу погибло от этих обстрелов!., -- говорит Карабанов и затем заводит рассказ о людях и боевых действиях своего батальона. И я узнаю, что перед боем за "пятачок" в батальоне было подано сто шестьдесят пять заявлений о приеме в партию и в самом разгаре боев -- еще пятьдесят. А каков был "разгар боев", можно представить себе из одной только цифры: 28 сентября, после ночного форсирования Невы, едва наши бойцы зарылись, немецкая авиация затеяла свирепую бомбежку занятых нами позиций: в этот день было сброшено восемь тысяч шестьсот бомб! Столь же ожесточенно бомбили немцы "пятачок" 4 и 5 октября. За бои на "пятачке" в батальоне награждены орденами и медалями тридцать один человек -- и оставшихся в живых, и погибших. Шестеро -- орденом Красного Знамени: замкомбата М. Ф. Васильев, сержант А. А. Демидов, старший лейтенант С. Ф. Калюта, старшина Б. М. Мусаев, младший политрук Я. А. Екимов и убитый в атаке лейтенант В. И. Сыренков... С погибшими не побеседуешь, надо повидать живых. Но об одной из погибших мне вчера рассказывал младший политрук Шараховский: -- Женя Васильева (а полностью -- Евгения Тимофеевна), комсомолка, девятнадцатилетняя ленинградка, была у нас санинструктором. Познакомился я с нею на "пятачке", в бою, 30 сентября утром. Когда батальонный комиссар Карабанов назначил меня вместе с Калютой политруководителями, она выносила раненых на плечах. Распоряжалась санинструктора- ми. Я позвал ее: "Как ваша фамилия, девушка?" Потому что глядел на нее: пойдет к Неве за водой с двумя котелками, потом из карманов убитых вынимает гранаты... Подносила бойцам на передний край гранаты и котелки. Идет с водой -- на мизинцах несет котелки, а ладони полны гранат. И сама бросала гранаты. После атаки заставляла командиров умываться: "Ну, смойте эту немецкую грязь, отдыхайте!" Мыло достала. Я ей: "Не смейте ходить так смело!" Она: "Меня не убьет! Кто боится, того скорей убивает!.. " Низенькая круглолицая блондинка, глаза серые, весь облик -- смелый, веселый. Бойцы-казахи зовут ее: "Наша Жэна!" Немецкий снайпер ее убил четвертого октября. Она ушла, без разрешения, оказывать помощь раненым Триста тридцатого полка Восемьдесят шестой дивизии. Вышла из траншеи, и тут он ее убил. Представлена к награде. Пока нет награды. Батальонный комиссар Иосиф Игнатьевич Карабанов утром сообщил мне о себе только очень коротко: родился в 1906 году в Монастырченском районе Смоленщины, в крестьянской семье. Окончив Ленинградский горный институт в 1931 году, стал инженеромгеологоразведчиком... Эта специальность мне близкая и понятная. Именно с такими, как он -- и по возрасту, -- геологами-разведчиками путешествовал я по Памиру. Уже только потом, разговорившись, узнал я, что Карабанов был начальником многих партий и групп. Где только не побывал он! В Восточной Сибири и на Урале, в Казахстане и в Таджикистане, в Абхазии, в Новгородщине и на Смоленщине, в Карелии и в Мурманской области. Кроме Урала и Смоленщины, во всех этих местах бывал и я. И, конечно, мой разговор с Карабановым сразу стал дружеским, далеким от места, где мы находимся, и от сегодняшних наших интересов.. А потом мы все же приблизились к здешним местам, но заговорили о том, о чем здесь сейчас, пожалуй, никто не думает: о четвертичных породах района Колтушей, о леднико- вых отложениях -- моренах, оставивших здесь скопления валунов, о суглинках и супесчаных ленточных свитах, о желто-ржавых среднезернистых и серых тонкозернистых глинистых слоистых песках. И о плотных синих кембрийских глинах, подстилающих песчаные грунты ложа Невы, пересекаемой известняковым кряжем только у Ивановских порогов. И о том, что Нева отличается от множества рек: не имеет поймы. И о том, что дно этой быстротекущей глубокой реки -- ниже уровня Балтийского моря и потому, если б вдруг уровень Ладожского озера понизился метров на шесть, то Нева потекла бы вспять, неся воды Балтики в Ладогу... И еще о том говорили мы, что Нева -- молода, ей всего только две тысячи лет, а десять тысяч лет назад Балтика была пресноводным Анциловым озером, а семь с половиной тысяч лет назад, приняв в себя хлынувшие в нее воды Северного моря в эпоху каменного века, стала морем, которое в честь населяющего ее моллюска названо Литориновым морем... Но вражеские минометы, обдав огневым шквалом ржавые от погребенного в них оружия суглинки вокруг нашего блиндажа, перебросили нас из тьмы тысячелетий в тьму сегодняшнего варварства гитлеровцев, и мы пожалели, что воды Ладоги не затопят этих варваров так же, как некогда в районе нынешних Синявинских болот затопили и погребли в торфяниках стоянки доисторического человека... После этого разговора я стал внимательно присматриваться к Карабанову, а потом весь день, проведенный без него, расспрашивал о нем других... И сейчас, к вечеру, у меня уже есть о нем и точное знание и ясное представление. Он, конечно, хороший специалист, занимавший немалый пост до войны (был начальником сектора инженерной геологии), он развитый, по-инженерски образованный человек, член партии с двадцать восьмого года (а комсомольцем был с двадцать второю). Много видевший, много думающий, всякую тяжесть переносящий "внутри себя", он хорошо анализирует происходящее, мучимый сомнениями по поводу недостатков в нашей армии. У Карабанова прямые черты лица, -- красивого, пожалуй несколько утомленного, загрубелого в боевой обстановке лица. Его духовная организация гораздо тоньше, чем, например, его здешнего друга, замкомбата старшего лейтенанта Васильева, тоже очень интересного, смелого, но совсем иного по всему складу своему человека, о котором я скажу позже. У Карабанова есть музыкальный вкус, он говорит связному: "Ну, что ты такую дрянь поставил?" Связной отвечает: "Нет, хорошая пластинка, товарищ батальонный комиссар!" Карабанов берет другую, третью, -- выбирает долго, вертит ручку патефона на своей кровати... Из какого это фильма? -- спрашивает лейтенант Антипов. Это из оперы "Тоска" Пуччини, -- отрубает Карабанов, -- а не из фильма! И ставит русские хорошие песни, и Чайковского... И все в блиндаже участливы к его сегодняшнему настроению, и Антипов берет его за руку: Что-то вы, товарищ батальонный комиссар, сегодня не в духе! Ничего! Как "ничего"? Вижу я! Письмо получил! Нет, верно, не в письме дело! Говорю, письмо!.. От жены... А вы не таитесь, делиться надо! Ну что? Жена больна, сын болен. Паршиво живут. Жрать нечего... А сегодня его ждали два письма. Жена пишет из Казахстана, что не протянуть ей до зимы и -- "если любишь, помоги!", а если не поможет -- "я сама начну принимать меры". Злое письмо (а в конце -- ласковая приписка и слова: "до Нового года буду терпеть, а там уж не знаю, как... "). Карабанов в армии доброволец, в начале августа 1941 года пошел в дивизию народного ополчения, участвовал в боях на Пулковском направлении, и в боях 42-й армии, и здесь, на Дубровке, в составе 10-й стрелковой дивизии, и потом -- в 11-й стрелковой бригаде... В декабре был ранен -- сквозное пулевое ранение в руку. За время воины находился безотлучно на Ленинградском фронте, в Ленинграде был всего только два раза. Карабанов смел. В его личном деле значится, что в начале войны, у Пулкова, взявшись сам за пулемет, он перебил шестьдесят гитлеровцев. А как снайпер зимой убил немало фашистов. В последних боях перебил гранатами и из автомата не меньше двадцати -- тридцати врагов... Говорили мы и о комиссаре бригады С. А. Антонове. Антонова, ленинградца, маленького задорного человека, любят все командиры, отзываются о нем дружески и горячо, верят его опыту, и принципиальности, и знаниям -- он авторитетен среди всех. Здесь люди вообще замечательные, настоящие, отзывчивые, крепкие, внимательные друг к другу, чуждые мелочности и карьеризма. Карабанов, Васильев, Сорокин, Мусаев и другие -- все таковы. И уж знают один другого, после испытания огнем боев, -- насквозь! Я люблю стихи! -- говорит Карабанов. И вынимает из полевой сумки поэму Ольги Берггольц и хвалит ее: -- Она до души прошибает! -- И читает первые строчки. Это -- поэма о Ленинграде. Скучно сейчас в Ленинграде, и ничего интересного там! Но тут же приводит примеры героизма ленинградцев и говорит о том, что они вот люди настоящие! И: "Я считаю, что каждому ленинградцу, который остался в своем городе, нужно давать орден!" Это, кстати, свидетельство и утверждение многих. И все признают, что в Ленинграде, за исключением единичных людей, в массе -- герои все! А потом опять начинается разговор о боях на "пятачке". Карабанов и Васильев описывают мне все подробности -- от учебы и подготовки бригады к форсированию Невы до сложных вопросов взаимодействия и до детального разбора -- по дням и часам -- действий рот, взводов и отделений. Вычерчивают схемы и на листках, и у меня в полевой тетради... Здесь говорят: "Это было уже после войны"... "Это -- во время войны"... "Войной" называют дни с 28 сентября по 6 октября на "пятачке", ибо по сравнению с ними все прочее -- "мирное время". "Что ж, Карабанов! -- сказал ему, выйдя с "пятачка", Васильев. -- Теперь ближе нас с тобой у нас людей нет. После жены я тебе самый близкий!" И верно. Быть на "пятачке" и остаться живым -- особая милость судьбы. И испытание для дружбы -- небывалое и неповторимое. Замкомбата старший лейтенант Михаил Федорович Васильев в армии шесть лет. Он тактически грамотен, но по уровню общего образования далеко отстоит от Карабанова. Вот, рассказывая о "марахфонском" беге, когда он пришел восьмым, о лыжах, обо всей своей подготовке в полковой школе, о хорошей еде, он через три слова на четвертое делает неправильное ударение. Степень его знакомства с литературой -- заметки и очерки в газетах, больше он ничего не знает. "Вот когда прочел, как собственную дочку поднял старик расстрелянную, я даже в слезу чуть не впал" -- так, мол, заметка написана! Вся биография этого хорошего, мужественного человека -- короткая, казарменная биография солдата, не знавшего в жизни ничего иного. Он и сейчас стрижен под машинку. Воротничок его бел и чист, глаза широко открыты миру. Жизнерадостный, честный, он решителен, храбр, быстр в приказаниях... Но он и вдумчив, и умен, и жив умом. Он тоже анализирует все происходящее, и его выводы совпадают с выводами Карабанова. Лицо Васильева -- лицо здоровяка. Он физически развит и закален. Гитлеровцев он ненавидит пламенной ненавистью, неукротимой, жестокой. Он хороший средний командир и в своем военном деле знающ. Его любят и уважают красноармейцы. Карабанов, в отсутствие Васильева, рассказывал мне о нем так: -- В нем -- преданность Родине, и исключительная смелость, и такт. В военном деле он не только грамотен -- он инициативен, быстро ориентируется в обста- новке. Пользуется деловым авторитетом и у бойцов и у командиров... Это именно он провел большую работу по подготовке к переправе. Организовал подноску и устройство лодок, жил там у первой переправы с третьей ротой, руководил рытьем и маскировкой "карманов". А потом деятельно участвовал в первой переправе, руководил посадкой. При второй переправе -- первым двинулся в ту сторону вместе с разведчиками. Быстро сориентировался, связался с соседями, сразу расставил людей, увел их вплотную к противнику, тем сохранил от бомбежки, закопал, организовал караульную службу, с успехом отражал контратаки. На правом фланге у Арбузова несколько раз водил людей в атаку и уничтожил сам несколько офицеров и несколько десятков немецких солдат -- гранатами и из винтовки. Быстро сообразил, как пользоваться немецкой гранатой, когда не хватало своих, и научил бойцов. Организовал охрану и наблюдательный пункт и чистку траншей -- по существу, командовал батальоном, когда заболел капитан Уверский. Смел он до безрассудства: выбежав вперед, уничтожил двух офицеров противотанковой гранатой и спокойно вернулся в свою траншею. Правильно расставляя силы, был настоящим, подлинным советским командиром... Какие у него недостатки? Трудно о нем сказать плохое! Если б все командиры такие были у нас, то через месяц мы прогнали бы немцев до Пскова. После "пятачка" организация оборонительных работ и руководство ими требовали больших усилий и такта. Пополнивший батальон командный и рядовой состав был неизвестен нам, случайный, порой распущенный. А сейчас дисциплина неплохая. И рубеж мы построили отличного качества в тактическом и в инженерном отношениях -- построили за несколько дней до срока. Все ведь разрушено было! ... А еще -- ходил я сегодня по ротам, беседовал с красноармейцами, сержантами, средними командирами и с политработниками: с политруком разведки Екимовым и его разведчиками -- Подчуваловым, Ивановым, с автоматчиками, связистами, снайперами, обедал из полевой кухни, осматривал со связным Ба- белковым рубежи... Все это, в общем, мне за войну хорошо знакомо. Сейчас ночь. Голова одурманена усталостью. Только что выходил на поверхность земли: весь мир -- темная чаша, и половина чаши с трех сторон беспрестанно озаряется ракетами. Орудийные выстрелы, и пулеметные очереди, и разрывы мин. А все световые эффекты виснут в осеннем сыром тумане. Бабенков топит мне печурку, становится жарко. Совершенно разбитый усталостью, ложусь спать... 3 ноября. Утро. КП батальона Вчера явился капитан Герман из госпиталя. Его считали умершим от ран. Такие были сведения. -- А, покойник, явился!.. А ты знаешь, ты ведь покойник! Герман усмехается: -- Я зашел на Черную голову (деревня), стучусь. Меня не хотят пускать: "Знать-то вас знаем, да ведь вас уже нет в живых!" Я смеюсь: "Что ж! Кладбище близко!" Этот Герман назначен командиром батальона вместо Уверского. Герман ранен мелкими осколками в ногу и в пах. Он худощав, непоспешлив, самоуверен. Приняли его здесь с "осторожностью": здесь любят Уверского и удивлены, что Уверский так быстро заменен новым. И присматриваются к нему: а каков еще будет он? как покажет себя? Спит на своей кровати Карабанов, а мне часов с пяти что-то не спится. Встал босой, в белье (благо жарко в землянке), подсел к столу, пишу. Связной Бабенков чистит за дверью мои сапоги, потом входит, спрашивает: -- Где, товарищ комиссар, ваша гимнастерка? Вижу в руках его чистый подворотничок, его собственный. Он заметил, что мой грязен, и знает, что другого у меня пет, и вот хочет пришить мне свой. Но у меня рюкзак остался на КП бригады, там есть смена, а сегодня я собираюсь туда, поэтому благодарю, отказываюсь. Уже рассвело. Бабенков отнял снаружи от оконца землянки щиток, свет серый и молочно-тусклый сливается со светом керосиновой семилинейной лампы. ' На столе время от времени попискивает телефон. Карабанов спит. Доносятся гулы артиллерийской стрельбы. Вокруг поблизости -- тихо. Вьется муха. А по стенам, за набитой на них бумагой, шуршат крысы. Вчера Васильев, откинувшись головой к стене, вдруг вскочил: "Крыса!" Она сквозь бумагу зацарапала лапками по его голове... Летят бомбардировщики. Бабенков подсаживается, рассказывает: -- Бомба! Видно даже, когда люки открывает! И -- бомбу!.. И лежишь, голову отвернешь, смотришь. Если над тобой сбросил, значит, мимо, ведь дальше идет! Если же не над тобой, то слушаешь шуршанье ее. Вот эта -- обязательно на тебя. И нервов не хватает, суешь лицо в землю, чтоб не смотреть. Убьет, оторвет что-нибудь!.. Жахнуло, и -- ничего... Мимо!.. Когда они летят -- как поросята свистят. Он сначала сирену у самолета запускает, все звуки сливаются, только самолет различаешь... Вот мины, -- худо. Когда много мин, уже не считаешь, от которой согнуться, от которой не надо... А бомбы... Нет, я люблю смотреть, когда бомбы летят!.. Контузия 4 ноября. КП бригады Я -- контужен. К счастью, кажется, не сильно, но впечатление было сильное, -- теряя сознание, успел подумать: "Все!.. Вот в какой гадкой глине конец пришел!.. " И больше ничего не подумал, а когда очнулся, сообразить ничего не мог, тошнило и казалось только, что мозг мой плавает, ворочается, как ртуть, внутри головы. Болели затылок и левое ухо, а два каких-то красноармейца возились со мною, что-то такое объясняли мне, чего я, травмированный, не мог взять в толк... Потом, когда очухался, увидел, что лежу на мокрой траве, под кустиком, и два сидящих на корточках око