везли из-под Красного Села и
выставили на обозрение ленинградцев.
Это первые экспонаты необыкновенной выставки трофейных дальнобойных
орудий. Их встанет здесь много, когда будут разминированы поля, по которым
нужно перевезти подбитые в бою гитлеровские "берты". Их будет еще больше,
когда исправные, повернутые сейчас против немцев мортиры и гаубицы выпустят
на головы своих бывших хозяев весь запас трофейных снарядов.
Пока их здесь две, и между ними на снегу лежит массивной тушей снаряд,
над которым склонились столпившиеся прохожие.
Разговоры:
Ну хорошо! Из каких же это? Пушечки!..
Снаряд, самое главное -- снаряд!..
Ну как? Нравится? Теперь-то легче стало!..
Гаубица. Эт-то пушка! Вот он угощал Ленинградто чем...
Веселая девушка в ватнике читает вслух надпись, выгравированную на
алюминиевой, привинченной к снаряду табличке:
"Неразорвавшийся снаряд 406-мм гаубичной батареи на железнодорожной
установке в районе Пязелево Х-20190. V-54415. Батарея обстреливала огневые
позиции 3-го Ленинградского контрбатарейного артиллерийского корпуса в
районе Пулковских высот".
Ну, теперь наши его угощают, паразита! -- радостно добавляет старушка в
платке. -- Такими обстреливал нас! Сумасшедшее дело!
А вот посмотрите на гаубицу! -- кричит голубоглазый парнишка в стеганке
и кепке. -- Здорово наши артиллеристы ее подбили? Прямое попадание в ствол!
Это ж надо попасть! Ведь она километров за двадцать стояла! Такие на
тридцать четыре километра бьют!
Откуда ты знаешь? -- улыбаясь спрашивает парнишку
лейтенант-артиллерист, разглядывая вместе с женщинами и детьми зияющую,
ощеренную стальными лоскутьями пробоину в стволе орудия.
А как же не знать? -- горделиво ответствует юноша. -- Я ведь слесарь на
оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас... -- И обернувшись к
гаубице: -- Вот надпись: "Шкода, 1936". Это немцы у чехословаков забрали.
Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.
-- Как тебя звать?
-- Быстров Евгений Николаевич! -- А сколько тебе лет?
Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.
Четырнадцать! -- тихо отвечает он. И как бы оправдываясь: -- Ничего, я
из такой и сам бы по немцам дал!
А я, -- пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая
платочком слезы пожилая женщина, -- если бы у меня были силы, я эту пушку на
спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!
Ну что вы плачете, гражданка? Веселиться надо теперь!
Милые, да когда я узнала о победе, не знала, куда мне от радости
броситься... А плачу я... Сын мой, Боренька, летчик-бомбардировщик, не
отвечает на письма -- наверное, тоже от немцев погиб. Двадцать седьмого мая
полетел. Был на Черном море, а, как ленинградец, захотел сюда... А второй
сын -- на Волховском, артиллерист, был тяжело ранен, когда Красное немцы
взяли. И жена там у него осталась, жена -- зубной врач... Летчик -- Борис
Сергеевич Ширшин, двадцатого года; у него фамилия такая, потому что он не
родной, а воспитанник мой, сама я -- Минина, Ефросинья Семеновна,
ленинградка с детства. Ночной сторож я, обслуживаю два дома, стараюсь помочь
хоть своим трудом. Дочь моя, Наталья Петровна, на оборонных лесозаготовках и
сейчас работает. А артиллериста, моего сына, зовут Семен Петрович Минин, --
может, узнаете про моих детей, услышите, товарищи офицеры?..
Пробоину внимательно разглядывает красноармеец:
Ох, уж стукнули, так стукнули ему! Веселая девушка:
Залепили бандиту проклятому!
Эту девушку зовут Марией Дмитриевной Шалдо, она секретарь бюро
комсомола эвакогоспиталя.
-- Новогородка я! Всю войну здесь. Медаль получила!
С девушкой заговаривает старик:
-- Теперь наш Новгород освободили!.. Я здесь лет сорок пять, в
Ленинграде, работаю на Фондовой бирже, в Центральном военном музее. Всю
войну здесь, хоть мне шестьдесят восемь лет. И медаль есть... Был уже на
краю смерти от голода... У нас начальника пожарной команды убило; на нашей
территории разорвался снаряд. Рядом больница -- не успели донести, помер...
Я три раза перекрестился, когда наш Великий Новгород... Михайлов меня,
Михаил Михайлович!
Мария Дмитриевна Шалдо и Михаил Михайлович Михайлов тут же у пушки
знакомятся, жмут руки друг другу, делятся воспоминаниями об убитых снарядами
друзьях и знакомых.
К снаряду подходит шофер:
-- Вот такая дура ахнет -- паскудное дело! Другая девушка:
-- Сна-а-ряд! Не верится даже, аж сердце замирает!
Эта девушка -- работница фабрики. Зовут ее Зинаидой Ивановной
Сопруновой. У нее также медаль "За оборону Ленинграда". Постояв у пушки,
девушка с удовлетворением замечает:
-- Хватит! Поозорничал он, больше не будет!.. -- И почти ласково
погладив края пробоины: -- И этим ударом она уже была парализована? Значит,
меткий!
На второй пушке выставлен огромный, на деревянной подошве, валяный
немецкий полусапог. В таких сапогах у немцев стоят в мороз часовые. Мальчик
разглядывает сапог, смеется:
-- Сапог-то фрицев! Модельный! -- Берет его в руки, потряхивает, ставит
на место: -- Килограмм шесть будет! Это -- артиллеристы. Они далеко не
бегают, вот такие и носят...
-- Теперь без сапог побежали! -- смеется кто-то. Вторая пушка --
220-миллиметровая мортира, с маркой "Шнейдер Крезо", кургузая,
темно-оливковая.
-- Какими конфетками угощал! -- восклицает молчавшая до сих пор
женщина. -- Это -- шоколадинка! Ну теперь наши его угощают, ах, ты...
Она ругается.
К мортире подходит ватага детей. Они из соседнего деточага No 20,
Октябрьского района. Разглядывают то орудие, которым, может быть, убиты на
ленинградских улицах их сестры и матери.
Значит, теперь немец не будет по нас из него стрелять?
Не будет, Танечка!
А его самого тоже приволокут сюда? -- не унимается семилетняя Таня.
И девушка в меховой шубке взволнованно отвечает Не ей, а всем
окружающим:
-- Самого бы фашиста сюда! Единственное, чего я хочу: тут его на
площади судить и повесить!
Таня Петрова, Юра Киселев, Мария Коган... Каждому по семь лет. Половина
жизни каждого из них прошла в блокаде!
Народу вокруг фашистских пушек толпится все больше. На несколько минут
возле пушек останавливается автомобиль. Из него выходит генерал-лейтенант,
дает указания офицерам, где и как поставить следующие пушки, которые
привезут сюда завтра. Всего, говорит, будет выставлено полтораста -- двести
орудий.
Уже половина десятого утра. Весть о пушках на площади быстро разносится
по городу. Ленинградцы выскакивают из трамваев, чтобы поглядеть на
необыкновенные эти трофеи.
... Возвращаюсь в здание Штаба. Узнаю: великолепный Константиновский
дворец в Стрельне, построенный архитектором Микетти в 1720 году и
перестроенный Воронихиным в 1803 году, разрушен, от него остались голые
стены. Старинный собор превращен гитлеровцами в конюшню. Историческая
Мальтийская капелла разграблена -- не осталось ни одного украшения на алтаре
и на стенах. Поселок Володарского фашисты приспособили под артиллерийские
огневые позиции, с которых обстреливали Ленинград из дальнобойных пушек. Эти
пушки были скрыты в капонирах, уподобленных бревенчатым срубам дачных домов
и поставленных впритык к дачам. Значительную часть поселка гитлеровцы в
последние часы своего владычества сожгли. Крупный железнодорожный узел
Лигово (Урицк) разрушен, в нем нет ни одного целого дома, все станционные
постройки превращены в груды мусора и кирпичей, полотно железной дороги
взорвано, шпалы сняты... Немецкий гарнизон Урицка был изолирован и в
жестоких уличных боях уничтожен полностью. Могилой для немцев стали и
поселок Володарского, и Стрельна...
Первый день дороги на Стрельну и Петергоф. Мины! 22 января 1944 г.
Вечер. Сегодня салют Ленинградскому и Волховскому фронтам за Мгу --
двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий. Ленинград ликует!
Еду в Стрельну и Петергоф. Посмотрю на все своими глазами!
В Стрельне и Петергофе
22 января. Петергоф
Вчера тщетно хлопотал о транспорте. Сегодня удалось вместе с А.
Прокофьевым выехать в машине Радиокомитета, оборудованной специальной
аппаратурой для звукозаписи.
Петергоф!.. Сидим в машине. Черноглазый звукооператор Маграчев чуть не
в десятый раз заставляет капитана Максимова повторять выступление перед
микрофоном. Анатолий Никифорович Максимов -- первый ветреченный нами в
безлюдном Петергофе офицер, командир инженерной роты. Лента рвется, звук
пропадает весь в испарине от усилий, но покорный Максимов вновь и вновь
повторяет свой прерванный на полуслове рассказ В машине -- трофеи: финские
выбеленные лыжи (они разбросаны по городу всюду), каски, немецкие полусапоги
на толстенной подошве, какие-то фляги, патроны Их насобирали радиорепортеры.
Поэт Александр Прокофьев в Стрельне 22 января 1944 г.
От дороги -- ни на шаг, все минировано, мины рвутся весь день
продырявливая саван снега, укрывающий испепеленный мертвый город. Нам
встречаются только саперы и дорожники. При вступлении наших войск здесь не
оказалось ни одного местного жителя
Мы ехали сюда долго, искали путь. Приморское шоссе минировано-проезда
нет. Саперы перед Стрельной нас не пускали. Они работали с собаками и
миноуловителями, взрывали мины. Машина, однако, пробралась -- осторожно, по
желтым, глубоко врезанным в снег колеям; свернуть хоть на метр -- значило б
нарваться на мину.
С петровских времен славилась Петергофская дорога расположенными вдоль
нее величественной архитектуры дворцами, извилистыми прудами, живописными
рощицами посреди полян, украшенных цветниками. В старину Петергофскую дорогу
сравнивали с прелестным переездом от Парижа до Версаля. Уже при Петре вдоль
этой дороги выстроилось около сотни нарядных дач...
Сейчас на всем пути сюда мы видим только развалины.
В мертвенно-безлюдной Стрельне мы остановились. Вся она -- хаос
древесного, кирпичного и железного лома. Везде -- изорванные металлом и
спиленные деревья, печные трубы среди руин, листы искореженного,
пережженного кровельного железа...
Нет больше знаменитого Стрельнинского парка, только его черная
печальная тень, вздымающая изломанные, оголенные ветви, как подъятые в
проклятии руки. На пути к Константиновскому дворцу -- немецкие
надписиуказатели: "К Ленинграду", "К Красному Селу". В разоренном дворце мы
старательно обходили оставленные гитлеровцами вшивые тюфяки. Дворец
превращен был в склад снарядов. И среди хлама, порнографических открыток,
любовных романов валялись здесь таблицы стрельб, в которых целями были
обозначены улицы Ленинграда.
Из Стрельны мы смотрели на Ленинград, залитый слабыми солнечными
лучами, смотрели с тех немецких огневых позиций, с которых еще несколько
дней назад немцы обстреливали город, так ясно видимый отсюда простым глазом.
При въезде в Петергоф первыми попались нам на глаза два синих царских
вагона, сохранявшихся в парке до войны как музейные экспонаты. Они подтащены
к самому шоссе и прострелены. Павильон за ними побит, парк изрежен, везде
пни, пни...
Против разбитого дома на Красной улице -- немецкое кладбище. Кресты,
надписи. Такая, например:
"19. 120
Obgefr. Joh. Mander Scheidt 5. 10. 4Ь
И такая:
"4. 320
Uffz. Alfred Bartel[1] 5. 10. 41"
И много других, с той же датой и с другими датами...
Не ходили бы сюда эти шейдты и бартели зверствовать и насильничать!
Саперы говорят: только одного живого немца и обнаружили наши части,
вступив в Петергоф: пьяный, он спал под роялем в землянке, проспал весь бой.
Впереди, над центром города, высится массивный собор. Удивительная
случайность: он уцелел. Его всегда было видно из Ленинграда, из Кронштадта,
даже с северного берега Финского залива. Осенью 1941 года на канонерской
лодке "Красное знамя" у села Рыбацкого я подробно записал рассказ
балтийского моряка-корректировщика. В разгар уличных боев он, сидя под
куполом собора, трое суток подряд направлял по радио огонь корабельных пушек
на ворвавшихся в Петергоф гитлеровцев. Как много их было!.. Теперь -- только
кресты. Но и этих крестов -- ни одного -- мы не оставим здесь!
А пробоины в стенах собора мы заделаем. Завалы из срубленных, лежащих
на своих пнях вековых деревьев расчистим, вырастим в центре города новый
парк!
... Мы стоим против улицы Аврова, у красных зубчатых стен разрушенного
дома отдыха. Только что Прокофьев и я обошли почти весь Петергоф и вернулись
сюда, к машине.
Так вот он каков сейчас -- город, о котором мы тосковали два с
половиной года!
Ни одного целого дома. Красная улица -- только развалины домов,
окаймленные заминированным снегом да изломанным хламом. Взорванный мост.
Разбитая гостиница. Ограда Верхнего парка -- лишь каменные столбы. Большой
дворец -- руины, у руин -- разбитая бронемашина... Прудов нет -- одни
котлованы. В Верхнем парке нет ни Нептуна, ни других скульптур. Ворота к
Красной улице взорваны и развалены.
[1] "Обер-ефрейтор Иоганн Мандер Шейдт" и "Офицер Альфред Бартель".
Знают ли прежний Петергоф, что думают о нем девушки-регулировщицы,
стоящие сейчас с красными флажками на пустынных улицах?
В западном флигеле -- склад амуниции и продовольствия. В комнатах
нижнего этажа -- огромные груды хлама, в комнатах верхнего -- остатки
испорченных продуктов продсклада, невыносимая вонь. На стене огромная
надпись по-немецки: "Шустер" -- груды соломенных лаптей, открытки, листовки.
Перед зданием навалом -- прессованный фураж, красные агитбомбы с
геббельсовскими листовками.
Обходим Большой дворец слева. Я фотографирую. К фасаду тянется узкая
тропинка, красный шнур: мины. Огромная яма от бомбы. Следов пожара на
остатках стен нет. Ни крыш, ни комнат, ни перекрытий, ни стропил -- ничего
нет. Засыпанные снегом груды камня и кирпича... Самсоновский канал внизу
немцы превратили в противотанковый ров. Нижний парк похож на запущенный лес,
часть его срублена. Перед провалами окон западного флигеля -- бревенчатые
укрытия блиндажного типа из вековых лип. Перспективы расходящихся аллей, а
вдоль них -- новые "просеки". Нигде ни одной статуи, от сверкавшей золотом
скульптуры Самсона -- только заснеженный каменный пьедестал.
Пока мы с Прокофьевым стояли над Самсоновским каналом перед фасадом
дворца, подошли по тропинке генералы, члены Военного совета: А. А. Кузнецов,
Н. В. Соловьев, П. Н. Кубаткин; одетый в шубу председатель Леноблисполкома
П. С. Попков, за ним генерал А. Н. Кузнецов и майор -- порученец А. А.
Жданова. Узнав Прокофьева ("А, тут и писатели!"), здороваются с нами,
пожимают руки. Стоят, смотрят.
-- Нет, не восстановить! Придется снести все! -- говорит Попков.
Но я не могу не высказать свое мнение:
-- Нет, Петр Сергеевич! Сохранить надо! На вечные времена!
Продолжают смотреть. Соловьев спрашивает меня:
-- А что это у вас за книжка?
-- Путеводитель, только очень плохой. Перелистывает молча. Уходят к
Нижнему парку, спускаясь по тропке к ямине от бомбы, скользя и помогая друг
другу. Мы обходим дворец сзади...
Таким я увидел Петергофский дворец 22 января 1944 г.
Идем к улице Аврова, где мы, въехав в город, оставили машину. Огибаем
разбитые и обезображенные корпуса дома отдыха. Группа моряков на саночках
тянет трофейное имущество. Сворачиваем вправо, в парк. Католический костел
цел, но запоганен. За ним маленький дворец, пуст, полуразбит, тут были
казармы, кухня, склад. Мои трофеи: обрывок немецкой подробнейшей карты
района Петергофа да треугольный выпуклый осколок прекрасной вазы, на осколке
-- синяя птица. Он лежал среди прелых курток, ошметок кованой обуви и
концентратов ржаной каши, рассыпанных гитлеровцами при бегстве.
Немецкий указатель: "К финскому лагерю". Шесть крестов -- еще одно
немецкое кладбище. Справа и слева -- блиндажи, землянки...
Шофер Терентий Иванович включает мотор, сейчас поедем к другой окраине
Петергофа...
В Пушкине
Ночь на 26 января. 2 часа 30 минут
Взят Пушкин!
В 10 часов 30 минут утра с корреспондентом "Правды" Н. И. Вороновым,
взявшим кроме меня в свою "эмку" спецкора газеты 13-й воздушной армии Сожина
и фоторепортера, выезжаю в Пушкин.
Пулковское шоссе. Надолбы, укрепления, сети камуфляжа вдоль шоссе, уже
порванные, ненужные. Огневые позиции. Пушки увезены вперед. Дворец Советов,
издали видны десять огромных дыр от снарядов. Застава на новом месте,
километрах в пяти от города. Вокруг видны изрытые поля. Снежный покров почти
стаял. Впереди -- зубцы остатков Пулковской обсерватории на облысевшей,
голой горе. Под горой уцелел, хоть и изувечен, только портик, превращенный в
блиндаж.
Изрытая Пулковская гора похожа на гигантские, покинутые сейчас соты:
землянки, огромные блиндажи, траншеи, зигзаги ходов сообщения. Ни следа
аллей, дорог, редкие огрызки мертвых деревьев. Руины домов на гребне словно
тысячелетние: иззубренные куски стен, причудливые нагромождения кирпичной
кладки.
Сразу за Пулковской горой -- надолбы, рвы, траншеи, витки спирали
Бруно, нагромождения изорванной колючей проволоки. Широко открывается даль
-- равнина, опустошенная, мертвая. Это недавний немецкий передний край. На
несколько километров в глубину вражеской обороны поле распахано нашей
артподготовкой первого дня наступления: сплошь воронки и между ними --
черные комья выброшенной земли. В этой дикой "вспашке" поле -- до горизонта.
Кое-где разбитые немецкие пушки, танки, ручное оружие. Все исковеркано.
Так до Рехколова. Дальше устрашающий потусторонний пейзаж кончается.
Уже нет впечатления, что по равнине прошелся исполинский плуг. Поле белеет,
но все еще словно в конвульсиях, в ряби прошедшего по нему боя: те же
воронки, те же комья, однако не сплошь, а перемежаясь со снежным покровом,
являющим взору немецкие рвы и траншеи, дзоты, землянки и блиндажи. В них
сейчас много немцев, но ни одного живого: земля еще не приняла эти
оледеневшие трупы гитлеровцев.
От Рехколова к Александровке -- много оборонительных сооружений,
огневые позиции на буграх, разбитые немецкие танки, искореженные пулеметы и
минометы.
Движение по дорогам сегодня уже не густое.
Справа вдали чернеет Воронья гора, впереди виднеется туманная стена
парков Пушкина. День пасмурен.
Въезжаем в Александровку, разбитую и разоренную. За эту неделю она
дважды переходила из рук в руки. Остатки деревьев торчат из причудливых
нагромождений железа. Позади немногих уцелевших домов чернеет "городок"
немецких землянок и блиндажей.
Броневые щитки вдоль дороги -- бывшие огневые точки. Взорванный мостик.
Волокуши. Грузовики со всяческими трофеями.
Сразу за мостиком и уже до самого Пушкина на дороге, вдоль нее и по
всему полю -- бесчисленные трупы гитлеровцев, в позах, в каких их застала
смерть; в куртках, плащах, валенках и сапогах, выбеленных касках. Кровь на
снегу, кровь на дороге. От некоторых, вмурованных гусеницами в снежное
полотно дороги, остались только расплывчатые плоские изображения.
Трупы наших воинов везде уже убраны...
Машина с трудом пробирается по бревнам, которыми саперы перекрыли
взорванные мосты.
25 января 1944 г., сразу после освобождения города Пушкина, у Орловских
ворот, я сфотографировал это немецкое объявление.
Левее дороги снова броневые щитки с отверстиями для автоматов. Далеко в
поле -- несколько разбитых немецких орудий. Впереди, справа, -- разбитый
аэродром, металлические скелеты -- остовы ангаров. Их осматривает группа
наших летчиков.
Слева надвинулись на нас деревья парка. При въезде в Пушкин на
воткнутом в землю шесте крашенный белой краской щит, на нем черными буквами
объявление:
ВНИМАНИЕ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
ТОТ, КТО ПЕРЕЙДЕТ ЭТУ ЛИНИЮ ПО НАПРАВЛЕНИЮ ЛЕНИНГРАДА, БУДЕ ИАССТРЕЛЯ
БЕЗ ОКЛИКА".
Под чертой написано то же мелкими буквами по-немецки. А левее надписи
-- череп с костями. Фотографирую.
Искромсанный рваным металлом парк. Черный снег, усыпанный ветками
деревьев. Зияющие казармы авиагородка.
Пушкин!.. Город русской поэзии!
От побитых стальными осколками и пулями Орловских ворот берем вправо,
минуем уцелевшие Руины,
мчимся вдоль озера по аллее к воротам "Любезных сослуживцев", с
трепетом всматриваюсь в даль, сквозь чащу бурелома, в который превращен
парк. Оскалена ломаными стропилами потемневшая крыша Турецкой бани;
Чесменская колонна -- слава богу! -- цела.
Справа ряд домов -- одни полуразбиты, другие сожжены или разрушены до
основания.
Через озеро видны Камеронова галерея, Екатерининский дворец. Сердце
сжимается: что мы увидим, когда приблизимся вплотную к нему?
Противотанковые пушки стоят в аллее. Группа красноармейцев на волокушах
везет трофейное оружие, боеприпасы, немецкую амуницию.
Мы останавливаемся. Ведем накоротке разговор с бойцами и старшим
лейтенантом. Этот старший лейтенант, Николай Архипович Прохоров, худой,
длинный -- командир роты батальона укрепрайона. Батальон под командой майора
Мельникова вошел в Пушкин первым. Он был сформирован 4 июля 1941 года из
ополчения Куйбышевского района Ленинграда. Прохоров тоже ленинградец,
вступил в ополчение добровольно.
-- Два с половиной года воевали мы возле Пушкина!
В шесть часов тридцать минут утра 24 января штурмовая группа батальона
под командой старшего сержанта Иванова Александра Александровича первой
вошла в Пушкин. В составе группы кроме Иванова были старшина Петренко и
восемь бойцов.
-- Наши вели огонь из орудий и минометов, -- рассказывает Прохоров. --
Немцы -- автоматный и, слабо, минометный. Зная, что окружены, немцы стали
отходить между Павловским парком и дорогой Ленинград -- Пушкин...
Фотографирую группу, и мы едем дальше. В маскировочных белых куртках и
брюках идут автоматчики. Впереди рвется фугас, -- саперы машут красным
флажком. На перекрестке у Третьего озера останавливаемся. Дальше нельзя:
мост взорван, плотина взорвана, рыжая земля разъята на сотню метров вокруг.
Здесь скопилось несколько машин с другими корреспондентами. Увязая в
глине, шагаем вдоль канала, спешим к Екатерининскому дворцу, освещенному
пробившими тучи солнечными лучами. Еще не подойдя к нему, видим, что,
казавшийся из-за озера целым, дворец сохранил только остов. Синеет церковь,
но ее купола оголены, листы позолоты с них содраны, торчат стропила.
Арка к Лицею цела. Слева -- Кухня-руина. Со стороны парка выломаны
окна. Внутри разгром. Здесь гитлеровцами был устроен гараж. Валяются пустые
канистры, ошметки одежды, обрывки фашистских газет.
Парк сплошь завален сучьями, насыпанными обстрелом. Эрмитаж
просвечивает насквозь. Вековые деревья в прославленном парке спилены,
минированные завалы расположены вокруг Эрмитажа так, что можно понять
намерение гитлеровцев: они хотели устроить гигантский костер, в котором
запылал бы весь Эрмитаж. Пули наших автоматчиков помешали им сделать это.
Оливковые фигуры, украшавшие прекрасное здание, разбиты, оконные рамы
вырваны, здание словно побывало в когтях исполинского чудовища; стены его
исцарапаны, изорваны, изглоданы снарядами.
Вхожу внутрь, останавливаюсь: крыша пробита, подъемные механизмы
испорчены, оголены; валяются куски позолоты, обломки дворцовой мебели.
Запустение, грязь, но, кроме внутренней отделки, здание реставрировать
возможно.
Как в петергофской Александрии, так и здесь, в Екатерининском парке,
огромные лысины со множеством пней стали могильными памятниками широкошумным
дубравам. В создание этих парков свой творческий гений вложили известнейшие
художники, многие поколения трудолюбивых садовников холили и оберегали их. В
этих парках двести лет подряд гремела музыка, фейерверками и смехом
рассыпались веселые празднества. В сени этих лип, серебристых ив, могучих
дубов сосредоточенный, задумчивый Александр Пушкин слагал стихи... Ни одной
скульптуры, ни одной статуи! Даже ни одной узорчатой скамьи не увидел я
здесь сейчас. Только зеленые зловещие коробки мин торчат из-под тающего в
аллеях снега.
Выходим обратно и -- к Большому дворцу, под арку. Лицей сохранился, в
нем, очевидно, жили немцы. Стекла, однако, выбиты, внутри все разорено.
Направляемся к главному зданию.
Оконные проемы похожи на пустые глазницы, рамы поломаны или исчезли
совсем, под стенами наваль кирпичей. Внутри дворца -- хаос провалившихся,
пустых
11 П Лукницкий
зал, ободранные до кирпича стены. Все разбито! Видны кое-где только
поблескивающие куски золоченых фризов, раздробленные остатки медальонов,
орнамента, барельефов. Эти остатки усугубляют впечатление, производимое
разрушениями. Ни Янтарной комнаты, ни Большого зала, ни других прославленных
на весь мир залов. Куда девались янтарь, паркетные полы, сделанные из
амаранта, розового и черного дерева, мозаика, шелка старинных русских
мануфактур? Где великое множество находившихся здесь сокровищ? Уничтожены?
Или вывезены в Германию?
Знакомый с юности дворец предстает мне в прахе, в пепелище, в
удручающем разорении.
Мы идем дальше. В залах, примыкающих к Зубовскому флигелю, -- вонь и
смрад, в них гитлеровцы устроили себе казарму. Окна прикрыты неокоренными
бревнами, напиленными из тех же парковых вековых деревьев. Снаружи к флигелю
примыкают блиндажи...
Мы выходим из дворца молчаливые, удрученные.
Длинный флигель Циркумференции завален навозом, двери из комнат в
коридор вырваны, в каждой из комнат -- стойло для лошадей. Это сюда
указывала стрелка у Третьего пруда, на которой написано по-испански:
"Caballos alpaso"[1], намалевано изображение лошади. Бродяги из испанской
эсэсовской "голубой дивизии" устроили здесь конюшни!
Череп и скрещенные кости на камне под кружевными воротами, у въезда на
Дворцовый плац со стороны Зубовского флигеля. Это, по-видимому, "памятник"
лошади какого-нибудь из именитых испанских фашистов. А рядом -- шест с
объявлением по-немецки: "Место свалки". Среди лома, тряпья, мусора --
выброшенный на снег беломраморный, лежащий навзничь, амур.
Спиной к окну первого этажа в Зубовском флигеле -- мраморная Венера. Ее
оплетает зеленый шнур. Он тянется дальше, в подвал. В подвале -- огромная
авиабомба. Под сводами Камероновой галереи -- две другие 250-килограммовые
бомбы, соединенные тем же шнуром. Арки под галереей заделаны блиндажными
перекрытиями. Шнур тянется дальше, в парк, под снегом до самого Грота. Здесь
часовой механизм адской машины должен был
"Лошадям не задерживаться" ("Лошадей не ставить").
включить ток. Не успел! Наши солдаты только что, перед моим появлением
здесь, проследив направление шнура, извлекли его из-под снега у лестницы
Камероновой галереи, перерезали, предупредили чудовищный взрыв. Я
сфотографировал флажок, поставленный на месте, где разъединен шнур. И
другой, черный гитлеровский флажок, с надписью: "Sammelplatz Moller"[1].
Камеронова галерея осталась цела, хоть в ней нет ни бронзового бюста
Ломоносова, ни других фигур. К лестнице сбоку привалены груды ящиков с
боеприпасами, такие же груды -- в Гроте.
Обойдя Большой дворец, поглядев на голое место у Лицея, где был
памятник Пушкину, мы возвращаемся к нашей машине.
У машины немногословно совещаемся: куда ехать теперь? В Павловск!
Павловский дворец горит!
... И по милой с юности сердцу, заветной дороге выезжаем из Пушкина в
Павловск. Мы не узнаем ее: все то же разорение, что и везде! Изрублены на
топливо, растасканы на блиндажи, взорваны дома. Посечены немецкими топорами
кедры, лиственницы, горные сосны в парке. Спилены, подорваны аллеи лип. Весь
Советский бульвар минирован. Гитлеровцы не успели убрать остерегающие
надписи: там и здесь, среди опутавшей бульвар колючей проволоки, читаем
немецкие и испанские обозначения: "Minen!", "Atention, minas!"[2]. На одном
из уцелевших каменных домов на Слуцком шоссе черными буквами размашисто
намалевано: "Villa Asturies".
Здесь происходили оргии фашистских молодчиков господина Франко, который
напрасно старается уверить цивилизованный мир в том, что Испания не имеет
никакого отношения к Восточному фронту.
Машина тяжело пробирается в разрыхленном, мокром снегу. Сейчас мы
увидим прекрасный дворец, созданный творческим гением стольких знаменитых
архитекторов: Камерона, Бренна, Кваренги, Росси, и Тома де
[1] "Сборный пункт Меллера". [2] "Мины!", "Внимание, мины!"
Томона, и Воронихина, и Козловского, и Гонзаго. Мы волнуемся: что
сталось с пышным и романтическим Павловским дворцом после гитлеровского
нашествия?
Вот станция Павловск II. Деревянный вокзал разбит, мост перед ним
взорван, у моста -- желтый с черными буквами указатель, надписи на немецком
и русском языках: на одной стороне -- "Пушкин", на другой -- "Петергоф".
Возле указателя вместо рогатки, преграждавшей дорогу к мосту, -- груда
железных кроватей. Здесь, конечно, стоял гитлеровский часовой, требуя у
русских, направлявшихся в Павловск, пропуска. Железнодорожных путей и шпал у
вокзала нет, они сняты и увезены гитлеровцами.
Над изувеченными деревьями парка стелется туча дыма. И шофер вдруг
резко останавливает машину, сквозь ветви, с пригорка, мы видим дворец. Он
горит! Чудовищное злодеяние происходит на наших глазах.
Сжимая противотанковое ружье, на дороге стоит красноармеец, смотрит на
дворец, и губы простого русского парня дрожат.
Мы только что видели авиабомбы, заложенные фашистами под своды
Камероновой галереи. Три подошедших к нам красноармейца рассказывают: группа
саперов вынула адские сюрпризы и из подвалов Павловского дворца, но
гитлеровцы замуровали другие подрывные механизмы в стены, и вот...
Подожженный немцами, отступившими из Павловска несколько часов назад,
дворец горит! Пламя бьет из окон Итальянского и Греческого залов. Черный дым
заволакивает колонны. Глухие взрывы внутри дворца выбрасывают ввысь сквозь
разъятую крышу, над которой колоннада уже занялась огнем, тяжелые снопы
зловещих искр.
На это невозможно смотреть!
Шофер рывком спускает машину к мосту перед дворцом, но... моста нет. Он
разнесен силой исполинского взрыва -- огромная яма, как от бомбы весом в
тонну, преграждает машине путь. Только извитые перила валяются в чистых
водах речки, огибающей холм, на котором стоит дворец. Черен снег на сотни
метров перед дворцом.
Оставив машину, мы перебираемся через речку, карабкаемся по рыжей земле
завала, перепрыгиваем через обрубки ветвей вековых деревьев, рассыпанные на
этом черном снегу; почти бегом приближаемся к дворцу.
Подожженный отступавшими гитлеровцами, Павловский дворец горит!
25 января 1944 г.
Слышим свист бурлящего пламени, видим, как рушатся, обугливаясь,
неповторимые фрески работы Гонзаго. Оттаскиваем подальше от огня мраморную
скульптуру, вышвырнутую немцами из дворца. Она лежит в груде мусора, среди
кофейных мельниц, мышеловок, плевательниц, всякого отребья, оставшегося
после немецких солдат, которые жили здесь, устроив себе нары из золоченых
багетов и рам...
Что можно сделать, чтобы спасти дворец? Беспомощно оглядываясь, ища
людей, мы замечаем какого-то офицера. Он говорит нам:
-- О пожаре сообщено в Ленинград, и сюда уже мчатся автомобили пожарных
команд, вот-вот будут здесь!
Я тщательно фотографирую этот пожар.
Бой еще идет неподалеку от Павловска, наши воины бьют гитлеровцев с
вдохновением ненависти, которой предела нет. Но Павловский дворец,
драгоценный памятник русского зодчества, на наших глазах горит!
Я слышу чей-то негромкий, негодующий голос:
325
-- Гляди, русский человек! Гляди! Можно ли забыть это?..
... Мы возвращаемся к нашей машине. Молчаливые, едем обратно в Пушкин.
Насмотревшись на пепелища, на разрушенный вокзал с выжженным деревянным
перроном, убедившись, что город уничтожен больше чем наполовину, мы, не
встретив ни одного местного жителя, устремляемся в обратный путь -- в
Ленинград.
Я раздумываю о том предвоенном месяце в 1941 году, который я провел в
Доме творчества писателей, в доме Алексея Николаевича Толстого, где раньше,
бывало, встречался и с самим его хозяином. Как был тих, спокоен, великолепен
город Пушкин тогда! От сожженного дома Толстого остались только искореженные
листы кровельного железа да обрушенные печные трубы.
А десятки тысяч жителей города? Где они?
Надпись химическим карандашом на выломанной двери одного из разрушенных
домов в Тайцах: "Здравствуйте, дорогие друзья! Здесь жили девушки,
подневольные немецких бандитов, забранные насильно. Очень хотелось остаться
здесь, но нас угоняют под винтовкой, как стадо баранов. Просьба сообщить в
Ленинград, Литовская улица, дом 56, кв. 556. Костина Ал. Николаевна... Да
здравствует русская победоносная Армия!.. "
Подобных надписей в темных закоулках подвалов, на стенах, на дверях
найдено много.
Освобождение Гатчины
Ночь на 26 января
Каждый день, каждый час наступают наши войска на Ленинградском фронте,
освобождая от гитлеровцев город за городом, за деревней деревню. Какова же
общая картина наступления в последние дни?
После Красного Села первым узлом сопротивления немцев было село
Александровка. Я уже сказал, что оно дважды переходило из рук в руки. Наши
части неоднократно штурмовали его и наконец взяли. Я видел сегодня, как
выглядело оно. Александровка была ключом и к большому поселку Тайцы. Этот
поселок взят штурмом с северо-запада, в момент падения Александровки. Одни
наши дивизии в дружном взаимодействии с танками, артиллерией, авиацией
двинулись прямо на Гатчину, другие, при такой же поддержке, -- в обход с
двух сторон.
Группа, наступавшая с северо-востока, особенно трудные бои вела на
рубеже реки Ижоры. Два дня подряд не удавалось достичь успеха. В это время
войска, наступавшие северо-западнее Гатчины, форсировали реку Ижору в другом
месте, взяли Большую Пудость, Большое и Малое Резино, Салези и подошли
вплотную к озеру Белому, расположенному на северо-западной окраине Гатчины.
С боями заняли почти половину парка. Передовые части стали обтекать Гатчину
по большой дуге с северо-запада и перерезали железную дорогу Гатчина --
Волосово, чрезвычайно важную для немцев. Войска, наступавшие с
северо-восточной стороны, вчера также форсировали реку Ижору и перед
железной дорогой Гатчина -- Пушкин взяли Большое и Малое Замостье. Отдельные
отряды, совершая обход Гатчины с юго-востока, сегодня подходили к Пижме. Это
значит, что единственные еще удерживаемые немцами шоссе и железная дорога на
Лугу вот-вот будут перерезаны. Они уже и сейчас под нашим артиллерийским
контролем.
Сегодня к вечеру немецкая группировка должна быть полностью окружена. В
результате всей операции, основанной на хорошо продуманном маневре,
предполагается захватить большое количество техники и живой силы противника.
Время близится к утру. Вернувшись вечером из поездки в Пушкин и
Павловск, я написал (и передал в Москву по телефону) две корреспонденции, а
затем взялся за эту запись.
26 января
После упорных боев взята Гатчина. Русское "ура!", перекатившись через
освобожденный город, звучит уже на другой его окраине, вступает в просторы
снежных полей, настигает последних расползающихся по воронкам и рвам
гитлеровцев. Откатываются вдаль рев минометов, треск автоматов и грохот
продолжающих наступление неутомимых танков. Красная черта бушующих пожаров
подводит итог черному гитлеровскому нашествию. В городе воцаряется тишина.
Смерти, злодениям, разрушениям -- конец. Вступающие сюда люди оглядываются:
что же здесь уцелело для новой жизни?
Красное Село, Стрельна, Петергоф, Пушкин, Павловск, Гатчина... Больше
двух лет не знали мы, что сталось с ними, нашими сокровищницами искусства,
вдавленными в землю пятою варваров. Смутно надеялись: может быть, не все там
истреблено?
Сегодня мы видим все. Мы смотрим тоскующими глазами. Скорбь и боль
перекипают в жгучее негодование...
В огромной взорванной комнате Гатчинского дворца, на куске уцелевшей
стены, освещенная багрянцем пожаров, висит большая картина: спокойный,
парадный портрет Анны Павловны. Только этот портрет и сохранился случайно в
руинах разграбленного дворца.
А у меня на столе лежит маленький осколок китайской вазы -- я сохраню
его на память об этом дворце!
Уничтожена ценнейшая библиотека Павла I, часть книг увезена в Германию,
груды книг выброшены в прилегающий ко дворцу ров. Мраморные скульптуры
разбиты, чугунная ограда парка снята, снят и увезен художественный паркет, а
сам дворец немцами при отступлении сожжен. Памятники старинной архитектуры
-- дома, расположенные в парке, разобраны на дрова и сожжены; крутые
красивые мостики в парке взорваны, тысячи деревьев в этом и в других парках
города вырублены на дрова.
Разрушены, преданы огню зоотехнический институт, педагогический
техникум, средние школы, оба театра, Дом культуры, кинотеатр. Из тысячи
четырехсот жилых домов Гатчины уцелело не больше половины. Полностью
разрушены промышленные предприятия и железнодорожный узел, водонасосная и
водонапорная станции, канализация, электростанция...
Гатчина -- первый пригород Ленинграда, в котором нашим войскам удалось
освободить от гитлеровцев местных жителей, но их -- всего одна двадцатая
часть прежнего населения, примерно три тысячи голодных, в отрепьях людей,
старых и молодых, женщин и детей.
Там и здесь в городе надписи: "Вход русским воспрещен", "Вход только
для немцев"...
Жители плачут, обнимают русских солдат, радуются... Из первых рассказов
гатчинцев мы узнаем о массовых расстрелах, о виселицах на базарной площади,
на проспекте 25 Октября и в других местах города. Казни происходили
систематически, ежедневно.
Пытки, публичные порки и изнасилование женщин, планомерное истребление
людей голодом, сожжение других заживо в концлагере, устроенном в Торфяном
поселке... Об этом рассказывают уцелевшие в лагере заключенные, у которых на
груди еще намалевано клеймо "К". Малолетних девочек насиловали на глазах
матерей, стреляли в детей для потехи.
Русскому человеку трудно поверить в самую возможность подобных зверств.
В других пригородах Ленинграда мы не слышали о таких ужасах, не слышали
только потому, что стены и камни -- немы, а живых людей в этих пригородах не
было найдено...
Все, все в подробностях узнаем мы позже, ни одно преступление не
укроется от всевидящего ока истории. Но и то, что уже узнали мы о Гатчине,
леденит сердца наши.
Бои за Гатчину шли тяжелые и кровопролитные. Для противника Гатчина
была основным узлом рокадных дорог, позволяющим маневрировать войсками,
перебрасывать вооружение и боеприпасы. Немцы постарались сделать подступы к
городу неприступными, создали множество опорных пунктов, связанных между
собой траншеями полного профиля, подкрепленными системой дзотов и дотов.
Сегодня картина боев за Гатчину для меня значительно полнее, чем вчера.
Особенно ожесточенно дрались наши войска у деревень Большое и Малое
Пеггелево и Большое Верево. Здесь каждый дом превращен был немцами в дзот.
Сломив их сопротивление, форсировав затем речку Веревку, наши части вышли к
шоссейной дороге Гатчина -- Пушкин, овладели ею, выбили врага из укреплений
в деревнях Новая и Бугры и стали обходить Гатчину с востока. Другие части,
наступавшие северо-западнее, сломив сопротивление врага у деревни Оровки,
вышли к реке Ижоре. Здесь, у деревни Вайялово, немцы взорвали плотину и мост
через реку. По грудь в ледяной воде наши воины форсировали Ижору...
Первыми ворвались на окраину Гатчины батальоны Лебеденко и Миронова.
Они стали методически выбивать немцев из домов, приспособленных к
продолжительной обороне, и из улиц, на которых были установлены
противотанковые орудия.
Бой на окраинах города длился до ночи.
Тем временем немцы по последней удерживаемой ими железной дороге и по
шоссе старались эвакуировать в Лугу свою технику и боеприпасы. Несмотря на
облачность и снегопад, наши "илы" бреющим полетом проходили над городом и
атаковали врага, а наша артиллерия накрывала огнем пути отступления, круша
вытянувшийся в линию немецкий транспорт -- автомашины и железнодорожные
эшелоны...
Думая уже только о собственном спасении, немцы не успели увести с собой
последних остававшихся в городе мирных жителей -- свидетелей их изуверств...
Салют Победы
27 января. Рыбацкое
Сижу в редакции армейской газеты. Радио полчаса подряд передает:
"Внимание, товарищи! Сегодня, в семь часов сорок пять минут вечера, из
Ленинграда будет передано важное сообщение!"
В редакции собрались работники политотдела -- у них нет радио.
Напряженно ждем. Это должен быть приказ о снятии блокады. Взято Тосно,
расположенное на фланге Ленинградского фронта. Может быть, сегодня взята и
Любань?
Я добирался до Рыбацкого трамваем, пешком и на попутном грузовике,
чтобы собрать материал о Тосне, требуемый ТАСС. Жаль, пропущу такой салют!..
Немцы были абсолютно уверены, что Тосно -- неприступный плацдарм. После
падения Мги, Пушкина, Павловска они стали лихорадочно подбрасывать
подкрепления в район Тосно. Там завязались ожесточенные бои. Подступы к
Тосно были обведены несколькими рядами проволочных заграждений, укреплены
артиллерийскими и минометными точками; через каждые пятьдесят -- шестьдесят
метров располагались пулеметные гнезда. Опоясано Тосно и противотанковым
рвом.
Когда начала трещать оборона, немцы ввели в бой штрафные подразделения.
За два дня до этого немцы стали жечь Тосно и взрывать шашками
железнодорожное полотно через каждые двадцать -- тридцать метров. Потеряй
Саблино, Ульяновку, Большое и Малое Лисино,
немцы дрались в Тосне с упорством отчаяния, им благоприятствовала
распутица, которая в здешних лесах и болотах затрудняла нашим войскам,
действовавшим на широком фронте, управление боем. Но дружными, энергичными
действиями частей Ленинградского и Волховского фронтов Тосно взято, бои
ведутся у самой Любани.
... Радио передает текст приказа Военного совета Ленинградского фронта.
Успеваю записать только самое главное: "... в итоге двенадцатидневных
напряженных боев прорвали и преодолели... сильно укрепленную, глубоко
эшелонированную долговременную оборону немцев, штурмом овладели
(перечисляются города)... успешно развивая наступление, освободили более
семисот населенных пунктов и отбросили противника от Ленинграда по всему
фронту на шестьдесят пять -- сто километров. Наступление наших войск
продолжается...
... Решена задача исторической важности: город Ленинград полностью
освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов
противника...
... Сегодня, 27 января, в двадцать часов город Ленина салютует
доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя артиллерийскими
залпами из трехсот двадцати четырех орудий... "
Такого мощного салюта еще, кажется, не было; я слышу чье-то восхищенное
восклицание:
-- Вот это да! Всех переплюнули!
Приказ кончается поздравлением граждан Ленинграда и подписан
командующим войсками Ленинградского фронта генералом армии Говоровым,
членами Военного совета Ждановым, Кузнецовым, Соловьевым и начальником штаба
фронта генерал-лейтенантом Гусевым...
Вечер
Продолжаю запись мою в Ленинграде. Прослушав в Рыбацком приказ, я сразу
же выбежал на дорогу: хотелось успеть в Ленинград к салюту. Случайная
попутная машина санчасти. В кузове -- бойцы в овчинных полушубках. Крик:
"Стой! Стой!" Едва отъехав от села, машина резко останавливается: мглистую
тьму далеко впереди рассекли огни начавшегося салюта. Все выскакивают на
снег. Здесь темная фронтовая дорога, на которой остановились все машины двух
встречных потоков. Напряженная тишина. А там, над Ленинградом, далекая
россыпь взлетевших маленьких огоньков... Залпы трехсот двадцати четырех
орудий катятся из города к нам через темные поля, под низким туманным небом,
по извилинам заледенелой Невы. Сотни разноцветных ракет, поднявшись в темной
дали над громадами городских зданий, как экзотические цветы на тонких
стеблях, изгибаются и медленно опадают. Мы, незнакомые друг другу солдаты и
офицеры, чувствуя себя родными и близкими людьми, несказанно взволнованы
этим зрелищем. Стоим, смотрим, молчим, и грудь моя стеснена -- кажется,
впервые за всю войну мне хочется плакать. Когда салют кончился, мы
прокричали "ура!", жали друг другу руки, обнимались.
Полезли обратно в кузов грузовика, машина помчалась дальше. И я
явственно ощутил себя уже в какой-то иной эпохе, за той гранью, которой был
только что увиденный салют.
Лишь мы, ленинградцы, привыкшие к грохоту артиллерии и к разноцветию
трассирующих пуль, можем понять всю огромную разницу между только что
прокатившимися залпами и всем, что слышали до сих пор. Небо было словно
приподнято красными, зелеными, белыми огнями, вспыхивающими над городом, от
окраин Ленинграда в небо били лучи прожекторов, освещая густые тучи. На
десятки километров вокруг виднелись всполохи прекрасного фейерверка. Снова и
снова раскатывались громы залпов...
А сейчас, подготовив для передачи в ТАСС по телефону корреспонденцию, я
слушаю радио у себя в квартире. Заслуженный хирург республики Иван Петрович
Виноградов произносит речь: "Я счастлив, что отныне и вовеки наш город будет
избавлен от варварских обстрелов всякими "фердинандами". Я счастлив, что моя
коллекция осколков, извлеченных из нежных тканей детей, из тел наших женщин
и стариков, не будет более пополняться. А сама коллекция пусть останется как
свидетельство дикарских дел немецких захватчиков. Слава бойцам и офицерам
фронта! Слава ленинградцам!.. ".
О боевых делах своего подразделения, участвующего в наступлении,
рассказывают по радио старший сержант Муликов, офицеры и рядовые фронта...
Радость, счастье, ликование сегодня в нашем чудесном городе. Великое
торжество победителей!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ПОСЛЕ САЛЮТА
ЛЕНИНГРАД В РАДОСТИ. ЧУВСТВА И ВПЕЧАТЛЕНИЯ. СВОБОДНОЕ ДЫХАНИЕ. СЕРДЦЕ
ПОДВОДИТ... НАСТУПЛЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ТВОЕ ИМЯ -- ГОРОД ЛЕНИНА!
(Ленинград. 29 января -- 20 февраля 1944 г. )
Ленинград в радости
29 января
Свежи и остры впечатления, чувства, переживания этих дней! Да!
Ленинград вступил в первые часы новой, послеблокадной эпохи. Грань двух эпох
удивительно резка и определенна!
Высшее чувство удовлетворенности и гордости владеет каждым, кто вместе
со всеми ленинградцами выполнил свой долг до конца блокады, кто в первый ее
день сказал себе: "Буду с родным городом; что ни случилось бы с ним, буду
его защитником и не покину его!"
Жесточайшие испытания выпали на долю каждого ленинградца, бывали
моменты, когда любому празднующему ныне свое торжество человеку казалось:
"Сил моих больше не хватит, я не выдержу до конца!.. " Но он призывал на
помощь волю, которую воспитывал в себе каждый день. Призывал на помощь веру
в победу, никогда, ни на час за все эти два с половиной года не покидавшую
его. И находил в себе силы переступить через очередное испытание. Голод,
бомбежки, обстрелы, труднейший быт, крайнее перенапряжение физических и
духовных сил -- ничто не сломило его, и он дождался невыразимо полной
радости. Блокады нет. Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены,
уничтожены. Вся громада -- пусть еще сильной, но уже деморализованной группы
армий "Норд", ощерившись, как волки перед огнем, злобствуя, страшась
партизан и своего ближайшего будущего, -- отступает к Кингисеппу и Нарве, к
Луге, в смутной надежде удержаться там на новых рубежах обороны. Охватывая
эту группу с трех сторон, надвигаются на нее наши армии Ленинградского,
Волховского, Прибалтийских фронтов. В лесах Ленинградской области
стремительно разрастаются, смыкаются, освобождают до прихода Красной Армии
села и деревни объединенные в бригады партизаны -- они действуют по единому
плану, направляемые и руководимые Ленинградским штабом партизанского
движения, который оказывает им огромную помощь, перебрасывая к ним на
самолетах лучших коммунистов -- командиров и политработников, оружие,
боеприпасы, продовольствие, медикаменты и печатное слово. Партизаны жгут
немцам пятки, ведя крупные, хорошо организованные бои; спасают население от
репрессий, вдохновляют измученных мирных жителей.
А в Ленинграде моем -- победившем, гордом и счастливом -- торжественная
тишина!
Сознание говорит каждому: твой дом стал домом, живи в уверенности, что
он будет стоять невредимым и дальше, что в любую следующую минуту не
ворвется с треском, грохотом, пламенем в твою квартиру снаряд! Ходи отныне
по улицам, не выбирая маршрутов, не приглядываясь и не прислушиваясь, не
примечая глазом укрытие, которое может тебе вдруг понадобиться. Не обостряй
слух: тишина улицы не угрожает тебе внезапным звуком разрыва, ни близко, ни
далеко не заскрежещут ломающиеся крыши... Люби природу! Ветви куста -- не
средство маскировки, а живое растение. Погода стала просто погодой, а не
"обстановкой", благоприятствующей или неблагоприятствующей обстрелу. Синие
квадраты на северных сторонах улиц с белыми надписями: "Граждане, при
артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!" -- уже стали предметом
исторического изучения. Трамваи останавливаются уже не в наиболее безопасных
местах, а на прежних своих остановках. Тикающий метроном -- просто пауза
отдыха между двумя передачами, а не напряженная дистанция между возгласами:
"Внимание, внимание!.. Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение
по улицам прекратить, населению немедленно укрыться!" или: "Внимание,
внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается!.. "
Не будет больше встающих над грудами кирпичей столбов желто-бурого
дыма, отныне только в памяти могут возникнуть бегущие с носилками
сандружинницы, дети с оторванными руками, лужи крови на асфальте, через
которые нужно переступать... Все это кончилось. Навсегда, навеки!..
Сознанием понимаешь этот непреложный совершившийся факт! Но условные
рефлексы блокадного периода еще не изжиты. Счастье безопасности и покоя еще
не вошло в плоть и кровь. Раздастся ли резкий звук, затикает ли метроном,
вступишь ли на ту площадь, которую обходил всегда по краю, озарит ли тебя в
вечерней туманной тьме внезапная, яркая вспышка от трамвайной дуги, --
условный рефлекс (внутренняя собранность и напряженность) приходит раньше,
чем мысль: "Ах, ведь это не то, не то, того уже не может быть, ведь немцы
отогнаны и разбиты!"
И много еще мелких особенностей в быту, какие интересно наблюдать нынче
как пережиток преодоленной блокады!
В каждом ленинградце великая гордость: выдержка помогла ему дожить до
часа наступления справедливости. Справедливость восторжествовала!
Как это хорошо, как прекрасно, как радостно -- может понять только
переживший все ленинградец!
Ничего, что все мы устали, что силы у многих иссякли! Ничего, что в
сердце почти у каждого физическая, щемящая, моментами острая боль! Эти дни
не забудутся никогда. Воспоминания затянутся дымкою грусти и радости, может
быть, они романтизируются, но на всю жизнь останется чувство
удовлетворенности от сознания, что ты сделал все от тебя зависевшее, чтобы
приблизить эти дни, что совесть твоя чиста: защитник Ленинграда, да, ты
сделал все, что мог, и даже больше того, что было в твоих человеческих
силах!
Война еще не кончена. Не время еще отдыхать. Впереди и Луга, и Псков, и
Нарва, и Выборг, томящиеся под пятой Гитлера. Впереди сотни городов до
Берлина, которые нашей армии надо взять, чтобы полной и навеки неотъемлемой
стала наша победа.
Война еще не кончена. Но я хорошо знаю, что мы, ленинградцы, уже сейчас
переживаем прекрасные дни! Я жалею всякого, кто не был в эти дни в
Ленинграде и на Ленинградском фронте. Нам, видевшим все и участвовавшим во
всем, может позавидовать любой человек, мечтающий быть счастливым! Ощущение,
что исторические события как живительный ток проходят сквозь тебя, --
невыразимое счастье!
Война еще не окончена. Наступление продолжается!..
Чувства и впечатления
30 января
Еще невозможно разобраться во всех своих чувствах и впечатлениях,
потому что сердце и переполнено счастьем, и безмерно утомлено после сплошь
бессонных ночей, спешки, скитаний по фронту, напряженнейшей работы в
условиях порою непосредственной большой опасности. Пройдет какое-то время,
все можно будет оценить, обозначить точной мыслью и точным словом.
Как и сотни тысяч фронтовиков, я видел многое... Снова и снова
вспоминаю утро первого дня наступления, -- бесподобный, разбудивший весь
город гром нашей артиллерийской подготовки, которая смела все на своем пути,
перепахала землю на несколько километров в глубину вражеской обороны. И
потом... Я видел везде наших бойцов, для которых воистину наступление было
долгожданным, незабываемым праздником, таким, что раненый, отмахиваясь от
своей раны, как от чего-то докучливого, отказывался эвакуироваться,
устремлялся, вопреки всем запретам, в бой.
Я видел, как водружаются красные флаги на руинах бсвобожденных городов
и сел. Артиллерийские дивизионы вкатывались в ночные, пустые, горящие
деревни; высылали вперед разведку, чтоб занять новые рубежи, на которых еще
искали тайных прибежищ последние фашистские автоматчики... Были бесконечны
непрерывные потоки спешивших к первой линии фронта машин -- боевой техники
всех видов и всех назначений. Я сам бывал в русле этих потоков -- каплей
взметенного гневного океана...
Наступление продолжается... Снова нужно видеть и гневные и счастливые
глаза побеждающего бойца, освобожденных от фашистского ига детей и женщин,
целующих загрубелые солдатские щеки. Нужно до конца войны или до конца своих
дней быть проникнутым чувством победы и славы, витающим над нашими
наступающими войсками. Ради этих дней мы терпели все, терпели долго, упорно,
безропотно. Изумительный, величественный салют в Ленинграде был
вещественным, зримым символом всего, что испытываем мы в эти дни.
А сейчас я у себя в квартире -- без голоса: дни были оттепельными,
сапоги дырявыми, и на снегу у ночных костров всегда не хватало места! Варю и
пью крепкий чайный настой с вином...
Дома -- покой, тишина и приятное сознание, что квартира моя уже не
карточный домик, который пронизывается железом и сталью, как бумага
пронизывается ножом, а настоящее жилье, с кирпичными крепкими стенами, с
окнами, в которых стекла уже не вылетят, когда я вставлю их, на место
разбитых, в последний раз...
И счастье живет в душе!
Свободное дыхание
31 января
... Город меняется на глазах. Иные уже в городе разговоры, иные
начинаются дела. Надо очень внимательно всматриваться и вслушиваться, чтоб
заметить конкретные проявления нового... Ну вот, взглянул вдоль Невского...
-- все движение пешеходов переметнулось на северную сторону. Нет обстрелов!
Теперь нет менее и более опасных сторон, и люди отучают себя от блокадного
способа ходить по городу. Раньше Дворцовую площадь не пересекали, -- ходили
по окружности. Теперь идут напрямик. На Невском в потоке пешеходов есть
по-прежнему много военных моряков, но почти нет людей в серых шинелях и в
полушубках: фронт ушел от города, фронт теперь далеко... Подешевели
папиросы, массовый покупатель их -- фронтовики -- теперь далеко. На стенах
-- крупно отпечатанными черными буквами "Приказ войскам Ленинградского
фронта" -- победный приказ от 27 января. В трамваях меньше народа, а вообще
на улицах -- больше, значительно больше: те, кто выбирался из
своих квартир только по насущным делам, теперь гуляют, ходят и по делу
и без дела, "дышат воздухом", счастливые сознанием своей безопасности,
привыкая к нему, напитываясь им, растворяя им напряженность, в какой
пребывали два с лишним года блокады, когда каждую минуту были готовы к
смерти от вражеского снаряда.
Всюду разговоры о возвращении эвакуированных, о предстоящем теперь
возвращении родных и близких.
И каждый думает о том, как теперь наладить свою жизнь "по-нормальному",
перейти с фронтового на мирный быт, отбросить привычные трудности, какие
прощались быту, потому что находился в блокаде.
А город тянется вширь, словно расправляя занемевшие руки, расширяется
-- железными дорогами, ремонтирующимися с исключительной быстротой. Вот уже
вчера пошли поезда на Красное Село, на днях -- на Колпино, вот уже
Октябрьская дорога вся -- наша, и быстро восстанавливается. Скоро пойдет в
Москву первая "Красная стрела" -- путем довоенным, быстрым, почти
невероятным в своей реальности!.. И кондукторши в трамваях говорят: "Скоро
опять будем ездить в Стрельну, в Рыбацкое... А конечно, -- починят путь,
трамваи скоро пойдут!" Управхозы деловито осматривают свои дома: много ли
чинить? Много ли стекол нужно? Если вставить, то теперь уж не вылетят!..
Детей можно выпускать на улицу, не беспокоясь об их судьбе. Заведующая
детским очагом радуется, душа спокойна, ответственность схлынула -- теперь
детей, резвящихся на дворе, уж не придется вдруг, по тревоге, по звуку
разрыва, как наседка цыплят, собирать и гнать со двора в безопасное
помещение. Вот в таком настроении встречает меня на улице Щорса заведующая
очагом! Меновые цены продуктов падают, повышается ценность денег, у жителей
-- стремление покупать мебель и нужные вещи.
Вдохновение первых дней наступления, жгучий интерес к событиям на
фронте у многих городских жителей уменьшился после приказа и последовавшего
салюта, который как бы провел черту между блокадным и новым временем; теперь
фронт и фронтовые дела уже не касаются непосредственно города. Судьба города
определилась до конца... Он победил, он возвращен к полной жизни. "А как же
с северной стороны? -- порой слышны недоуменные голоса. -- Ведь оттуда-то
еще могут обстреливать?.. "-- "Нет, не могут, -- не станут, побоятся, им не
до обстрелов сейчас... " -- "А как же? Говорят, они обстреливали с дюн?" --
"Да вы посмотрите на карту: где дюны, а где наши форты, -- пусть только
попробуют, наши форты, вы думаете, дремать станут?.. "
Управхоз Наталья Васильевна: "Все еще не верится, что уж не будет
обстрела, никак не могу привыкнуть!"
Да и впрямь: улицы-то ведь все те же, все такие же -- кажется, будто
дышат еще угрозой! И ходишь по ним, одергивая себя всякий раз, когда по
инерции старые "обстрельные" рефлексы действуют...
Пушкин мы взяли 24-го... А еще 22-го немец бил по городу самыми
тяжелыми из тяжелых своих орудий. В Володарском районе, на Выборгской
стороне падали громадины, разнося все кругом... И не странно ли думать вот
сегодня, через какую-нибудь неделю, что т о уже стало историческим прошлым и
никогда не вернется?
"Как-то привычней было при обстрелах, -- сказала одна гражданка. --
Знала, как себя вести, а сейчас и не пойму, как держаться!"
Еще несколько слов о салюте, который был подлинным празднеством. На
Марсовом поле, на набережных были толпы, именно толпы, как во времена
довоенных демонстраций, -- высыпали на улицы все, все! По каналу Грибоедова
спешили с фонариками -- сотни фонариков прожигали тьму ("Будто в заутреню!"
-- сказала какаято старушка). Те немногие, кто оставался дома, раскрывали
настежь форточки, высовывались из них, глазея. А на Марсовом при первых
залпах люди вздрагивали, шарахались, не в силах еще освободиться от
ощущения, что эти звуки -- не звуки обстрела... И при свете ракет иные с
опаской посматривали на небо: "Как же так освещен город? А не опасно ли это?
Ах, да, немец уже далеко, опасности от него быть не может, а все-таки... "
Соседка по квартире призналась мне: на Марсовом она вдруг заключила в
объятия и расцеловала какого-то сослуживца, с которым в другое время и в
голову не пришло бы делиться чувствами. И еще целовалась с какимто пожилым,
небритым рабочим. А потом обхватила незнакомую, выбежавшую было на свет с
лопатою дворничиху, стояла с ней в обнимку...
-- А все-таки, -- сказала управхоз Наталья Васильевна, -- люди были
какие-то ошалелые: радовались, но не
просто радовались, а как-то с оглядкой, ширя глаза на ракеты, на все
кругом, как на нечто непонятное, невероятное... Не могли понять до конца,
что ж это происходит?!.. И сейчас еще не понять всего до конца!..
Другая, делясь со мной впечатлениями о залпах, уже явно фантазируя (вот
оно, зарождение легенды!), упорно подчеркивала, что среди многих пушек одна
какая-то -- "чудовище" -- ухала с такой невероятной силой, что перекрывала
все звуки, и пламя от нее летело, отрываясь, как огненные хвосты, от
Павловских казарм, где стояла пушка, к Летнему саду, где эти "огненные
хвосты" начинали спадать. И среди прожекторов один, дескать, был особенный,
со столбом красного света, широким таким столбом, густым, плотным, и именно
совсем красным... И орудия кораблей выбрасывали пламя, окутывались его
мгновенной вспышкой, гигантскими вспышками... Нет, разве в Москве такими
были салюты?! Куда там, переплюнули мы Москву!..
Просто как на ненормальную посмотрели все в столовой на ту артисточку
из Радиокомитета, которая призналась, что не вышла на улицу смотреть салют и
вообще его проспала, "потому что не думала, что так будет, не знала, что
устроят фейерверк, думала -- просто будут стрелять из пушек... А теперь,
конечно, жалею!.. ".
Из ресторана "Северный" смотреть на салют выбежали все до последнего
человека -- кухарки, официантки, гардеробщики -- и ресторан заперли! Для
уравновешенных, ко всему привыкших ленинградцев такая экспансивность --
необычна, и это показательно!
Но прошло несколько дней, все поуспокоились, все вошло в колею, обычные
разговоры, привычные -- своей чередой идущие -- дела. Сразу посмотришь --
будто ничто и не изменилось. Тут -- партсобрание, там -- очередное
заседание, всюду обсуждение множества простейших бытовых дел... Тот едет в
командировку в Москву, этот -- стоит в очереди за продуктами.
Белые грузовики по Невскому, и в них -- солдаты. Это грузовики с
далекого уже фронта... Машины скорой помощи, длинные автобусы Красного
Креста, санитарные трамваи -- особенно по ночам, катятся по городу, привозят
раненых с фронта. Их много... Жертвы велики, но никто о них не говорит,
предпочитают не думать об этом. Командир танковой бригады, герой прорыва
блокады
полковник В. В. Хрустицкий сгорел в своем танке KB под Волосовом[1].
Вот его портрет в редакции "На страже Родины" -- здоровый, полнокровный
мужчина, широкое, простодушное лицо. Погиб, как тысячи других, кто ради
нашей радости, ради радости города и всей страны отдал свою жизнь просто и
бестрепетно. Прекрасная победа нелегко далась, победа пришла сквозь кровь!
И сейчас, когда я пишу это, в темных болотах идет все тот же
кровопролитный бой, стремительное наступление наше ширится и растет. Как
клещами сжимаем мы немцев во многих местах! Сегодня или завтра лишатся они
последней железной дороги -- дороги Луга -- Псков, и бросят всю технику, и
будут по грудь в топких болотах пытаться спасти свою шкуру, выбраться из
этого губительного для них "котла". Ага! Пусть, пусть мрут в этих болотах! А
уцелевшие пусть не забудут в дни страшного для них бегства, как обстреливали
население Ленинграда, как на захваченной ими территории глумились и
издевались над непокоренным ими, гордым русским народом!
Сердце подводит...
1 февраля. 6 часов вечера
Сегодня меня должны были отправить в госпиталь. Но я отложил отправку
до завтра, потому что из Москвы приехал заведующий фронтовой редакцией ТАСС
В. Лезин, и я просил его зайти ко мне. Позавчера я упал на улице, проходя к
штабу. Сердце!.. Нате-ка!.. А Лезин позвонил сегодня: "Хочу вас направить в
одну из действующих армий". Узнав же, что я болен: "Бывает, что и раненые не
выходят из строя!" Бывает, конечно... Но Лезин-то знает об этом только по
нашим корреспонденциям! Так вот я "не выходил из строя" уже давно, ибо уже
давно работаю через силу и забывая себя, хотя это и работа для ТАСС! А потом
Лезин: "Ну хорошо, я придумаю вам работу в городе... " А я действительно
вообще не могу работать сейчас, и это меня угнетает, и особенно потому, что
мне именно сейчас, больше чем когда-либо, хочется быть на фронте, видеть
все! Нельзя пропустить эти неповторимые дни.
[1] Указом Президиума Верховного Совета СССР В. В. Хрустицкому
присвоено звание Героя Советского Союза.
Но в промелькнувшие две недели я не мог и не хотел рассчитывать свои
силы! Это были дни предельного перенапряжения, сплошного бессонья,
чрезвычайных физических усилий. За эти дни, помимо всего, я послал
пятнадцать корреспонденции в ТАСС, из них половину -- очерков, и написал
большую статью для "Правды". Все это -- оперативно, поверх всякого
утомления.
По комнате хожу с трудом; нагибаюсь -- головокружение. Боль в сердце --
непрестанна. Давление и всякая гадость...
Наступление продолжается. Фронт сейчас отдалился, а своей машины у меня
нет и не предвидится. Как только я почувствую, что мое сердце не
отказывается мне служить, я опять поеду на фронт и опять буду наблюдать,
изучать, запоминать, корреспондировать, набираться впечатлений для той
большой книги, которую стану писать после полной победы.
Наступление продолжается
8 февраля. Военный госпиталь
Госпиталь как госпиталь!.. Лежу, меня лечат, отдыхаю, беседую с
лежащими в палате на других койках. А больше -- пишу, анализируя все
происшедшее за последнее время и обстановку в освобожденном от блокады
городе. Размышляю, в частности, о тех, кто обретались в эвакуации и теперь
сразу же устремились в давно покинутый ими Ленинград, еще не способный по
состоянию своего жилищного фонда принять всех. Вернувшиеся в большинстве
(особенно женщины) держатся скромно, непритязательно, просто счастливы:
мытарства эвакуации кончились, теперь они -- дома, уже потому, что вернулись
в свой родной город, а устроиться... "а, как ни устроят, теперь уже не
пропадем!.. " Эти женщины уехали по закону, по приказу, потому, что спасали
своих детей... Но есть среди возвратившихся и иные люди: здоровые,
уклонившиеся от мобилизации, спокойно отсидевшиеся в глубоких тылах мужчины,
которым надо сейчас, преодолев систему вызовов и разрешений на въезд в
Ленинград, -- скорее, скорее! -- все ухватить первыми, уцепиться за
должность, за всяческие блага. Прежде всего они требуют себе "вне очереди"
немедленного предоставления квартир (или возвращения своих прежних, в
которые переселены по решению горисполкома жители разрушенных, разбомбленных
домов)...
Однако... Стоит ли мне думать об этих людях?
За дни, проведенные мною в госпитале, наши войска продвинулись далеко.
2-я Ударная армия генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского подошла к Нарве.
Первым из всех частей 2-й Ударной (на днях) форсировал реку Нарву 1074-й
стрелковый полк Н. Г. Арсеньева (с которым весной прошлого года я подружился
у Круглой Рощи). В составе 314-й дивизии генерал-майора И. М. Алиева,
входящей в 109-й стрелковый корпус, полк этот, переброшенный из-под
Шлиссельбурга, перейдя по льду Финский залив, миновав Малые Ижоры и Ропшу,
вступил в бой за деревней Колодези. Это было 24 января.
Стремительно наступая с боями до Волосова, взяв затем Веймарн, сделав
за сутки еще семьдесят три километра, полк захватил деревню Кривые Луки,
форсировал реку Плюссу (к этому времени -- 1 февраля -- соседние полки
освободили Кингисепп). Полк в десять часов утра 2 февраля овладел деревнями
Сур-Жердянка и Усть-Жердянка у реки Нарвы. Затем, в тот же день в пятнадцать
часов тридцать минут, первым, повторяю, из всех частей Ленинградского фронта
форсировал эту реку. За рекой Нарвой, в деревне Вязки, полк захватил план
всех "Тодтовских" инженерных сооружений нарвского узла вражеской обороны и
создал, пройдя шесть километров, за рекой так называемый Нарвский плацдарм.
Первым из батальонов, вступивших на вражеский берег, был второй
батальон полка. Им командовал старший лейтенант Павел Гурьев. Во главе
батальона под развернутым, за три минуты простреленным в восемнадцати
местах, полковым знаменем шли по льду офицеры батальона вместе с командиром
полка [1].
Вслед за 1074-м полком, в тот же день, в двадцать часов на левый берег
Нарвы вступили другие полки 314-й,
[1] См. схему 5-ю. В этот период времени юрод Нарву, однако, взять не
удалось, потому что здесь, на границе Эстонии, немцы создали одну из
сильнейших крепостей своей обороны. Бои на расширенном плацдарме
продолжались с перерывами до 26 июля, когда штурмом Нарва была взята.
получившей название Кингисеппской, стрелковой дивизии, -- 1076-й и
1078-й.
3 февраля, когда по всему фронту наступления река Нарва была
форсирована во многих местах, 1074-й полк на плацдарме отразил двадцать пять
контратак. 4 февраля немцы бросили на 314-ю дивизию свои новые танковую и
стрелковую дивизии, но безуспешно. В этот день Н. Г. Арсеньев был тяжело
ранен -- в пятый за время войны раз. Сейчас он находится в госпитале...
Севернее города Нарвы реку начиная с 3 февраля форсировали части 30-го
гвардейского корпуса генералмайора Н. П. Симоняка и других соединений 2-й
Ударной.
Так, с действий 314-й стрелковой дивизии 109-го стрелкового корпуса
генерал-лейтенанта Н. И. Алферова начались тяжелые бои на Нарвском
плацдарме. К 4 февраля плацдарм частями армии был расширен до восемнадцати
километров по фронту и пятнадцати в глубину.
12 февраля
Каждый день читаю фронтовую газету "На страже Родины", а по вечерам
слушаю по радио победные салюты Москвы. 29 января был приказ генералу армии
Попову, поздравляющий 2-й Прибалтийский фронт со взятием Новосокольников. В
оперсводке за 2 февраля сообщение: на Нарвском направлении наши войска
заняли более сорока населенных пунктов, в том числе Усть-Луга, Кривые Луки и
другие. Наступление наших войск развивается и южнее Сиверской, и за
Новгородом, и за Любанью, и западнее Новосокольников, и в других
направлениях. 3 февраля Москва салютовала Коневу и Ватутину за окружение
немцев 2-м Украинским фронтом в районе Звенигородки и Шполы. 5 февраля
опубликована полоса о жутких насилиях над местным населением и зверствах
гитлеровцев в Кингисеппском районе, а в оперсводке сообщается о полном
очищении войсками Ленинградского фронта побережья Финского залива до устья
реки Нарвы. 6 февраля был салют войскам 3-го Украинского фронта, которым
командует генерал армии Малиновский, за окружение Никополя и Апостолова. В
этот день восточный берег реки Нарвы севернее и южнее города Нарвы полностью
очищен от немцев. 8 февраля -- салюты войскам генералов Малиновского и
Толбухина за взятие Каменки и Никополя. 9 февраля на Лужском направлении
взяты Оредеж и более тридцати населенных пунктов и продолжается наступление
западнее и юго-западнее Новгорода. 10 февраля на Лужском направлении взято
Толмачево и в этом районе форсирована река Луга, -- бои на подступах к Луге
разгораются...
13 февраля. Канал Грибоедова
Вчера взяты Батецкая и более сорока населенных пунктов. Идет бой за
Лугу. Я стремился в момент взятия Луги быть там. Нет ничего обиднее для
меня, чем сознавать, что пропускаю и это событие. Но вчера, после моего
решительного демарша, врачи наконец выписали меня из госпиталя, хотя и
убеждали пробыть в нем еще неделю. Взяли с меня расписку, что выписан на
свой страх и риск, по собственному настоянию.
Но сегодня я действительно чувствую себя не в силах предпринять поход
за сто тридцать километров, даже если б в моем распоряжении была машина.
Выписался, а сердце продолжает болеть и самочувствие скверное. Домой попал
только вечером, потому что по пути из госпиталя надо было переделать
множество неотложных дел. Ходил, чувствуя себя слабым, испытывая
головокружение после десяти дней лежания в постели.
... Отец лежит в госпитале в Москве, с инфарктом, уже почти три
месяца...
Вечер
И вот, пока писал это, в двадцать часов по радио слышу: салют! Приказ
Говорову: "В результате умелого обходного маневра и последующего затем
штурма, вчера, 12 февраля, войска... овладели городом Луга". Перечисляются
фамилии командиров отличившихся соединений и частей: генералов Свиридова,
Трубачова, Хазова, Иванова, Якутовича, Ястребова, Бунькова, полковников
Батлука, Елшинова, Борщова, артиллеристов генералмайора Коробченко,
подполковника Горского, подполковника Лященко и других... Слышу двенадцать
залпов из ста двадцати четырех орудий!.. Сердце бьется с острым колотьем, но
радостно!
А оперсводка перечисляет взятые за последние пять дней города и крупные
населенные пункты: Гдов, Ляды,
Полна... Взято всего более восьмисот населенных пунктов. Лужский
плацдарм ликвидирован, южнее Батецкой идем вперед... А немцы издали приказ о
разрушении и уничтожении всех домов на путях своего отступления...
20 февраля
Позавчера приказ Коневу (2-й Украинский фронт), салют и большое
сообщение Совинформбюро: "Ликвидация окруженных в районе
Корсунь-Шевченковский немецко-фашистских войск" (частями 2-го и 1-го
Украинских фронтов). Убито пятьдесят две тысячи гитлеровцев, взято в плен
одиннадцать тысяч, вывезено немцами на самолетах больше двух-трех тысяч
офицеров. Вся техника и вооружение захвачены нашими войсками. В районе южнее
Звенигородки с 5 по 18 февраля убито до двадцати тысяч солдат и офицеров
противника. В газетах статьи о немецких застенках в Луге, об убийстве в
поселке Торковичи ( в районе Оредежа) девяноста четырех детей, сорок из них
-- в возрасте от двух до восьми лет; двадцать из этих детей убиты и сожжены
живьем в детском доме 5 февраля. Тысячи мирных жителей расстреляны возле
лужского полигона, около Наплотиновки и у Сокольнических ключей.
Вчера взяты Плюсса и больше ста населенных пунктов южнее озера Ильмень.
В Плюссе собираются партизаны, чтобы вместе идти в Ленинград, на парад,
который будет для них устроен.
Один из ответственных руководящих работников Ленинграда делал доклад на
заводе. Сказал: "Враг сбросил на Ленинград за время блокады двадцать пять
тысяч фугасных, семьдесят пять тысяч зажигательных бомб и выпустил по городу
семьдесят пять тысяч снарядов". Говорил это в широкой аудитории. Мне сказали
об этом в ЛенТАСС.
Хельсинки бомбят летчики Гризодубовой: после второй бомбежки финские
правители послали своих представителей просить мира в Стокгольм. Это -- уже
в третий раз. Перед тем англичане ответили: "Безоговорочная капитуляция". Те
не согласились... В Финляндии, говорят, осталось шесть немецких дивизий. Но
правительство все еще слушается Гитлера.
Волховский фронт, выполнив свои задачи, приказом
ставки от 13 февраля -- с 15 февраля расформирован. 8-я и 54-я армии
переданы Ленинградскому фронту. Где будет Мерецков? Не на финском ли
участке?
Илья Груздев на днях вернулся из Новгорода, где был как член
Ленинградской чрезвычайной комиссии по расследованию совершенных немцами
злодеяний. В Новгороде в момент освобождения не осталось ни одного местного
жителя! Когда прислали кинопередвижку для освобожденного населения, смотреть
фильм пришлось одному секретарю горкома партии, представлявшему собою всю
советскую власть и все местное гражданское население. Из лесов выходят
какие-то русские люди, но черт их разберет: кто прятался от немцев, а кто
подослан немцами? Среди пленных не удалось найти ни одного, кто дал бы
путные показания о том, что гитлеровцы творили в Новгороде. А местного
населения нет, свидетелей нет. Немцы замели свои следы весьма основательно.
Я чувствую себя чуть получше, решил при первой автомобильной оказии
выехать в Лугу, и дальше -- вдогонку наступающим частям нашего фронта.
Лихарев предложил: "Не хочешь ли ты первой "Красной стрелой" выехать в
Москву двадцать второго, с тем чтоб обратно -- двадцать четвертого". Хочу,
конечно, но запросил по телефону Москву, ТАСС, жду ответа... Родители жены
Лихарева нашлись в Гатчине. Родители одного из корреспондентов ТАСС -- в
Луге. Старики-то еще порой попадаются, а вот молодых -- нет!
В освобожденные города и села свободного въезда пока нет, -- ездят
только те, кто направлен туда на работу. Общение с местным населением резко
ограничено, и это -- правильно.
Твое имя -- город Ленина!
20 февраля. Вечер
В городе -- тишина. Меньше военных, мало автомашин, грузовиков: фронт
далеко. Попадаются трофейные: легковые, штабные.
Снаряды от дыр заделываются. Скоро приезжие начнут удивляться: "Где же
следы обстрелов? А говорили -- много!" Волна реэвакуантов несколько
схлынула: въезд в Ленинград временно прекращен. Все же любыми способами
едут, устраиваются кто как может. Телеграф перегружен. Мириады телеграмм,
заявлений, запросов, просьб. Все учреждения завалены телеграммами,
требованиями и просьбами вызвать. Многим вербующимся в Ленинград на
периферии ставят штамп: "Мобилизован в Лен. область". Рассчитывая на
Ленинград, -- едут, но... оказываются направленными в разные пункты области,
какую-нибудь Угловку. Атакуют горисполком, обком, райкомы. Тщетно. Все
станции: Тихвин, Хвойная и прочие -- загружены толпами дожидающихся,
пробирающихся в Ленинград...
Ольга Берггольц на пленуме в Доме имени Маяковского резко
раскритиковала некоторые "литературные писания" о Ленинграде. Н. Тихонов
разнес прочитанный им сердцещипательный авантюрный романчик о Ленинграде.
Согласен! Не прикасайтесь к блокадному Ленинграду те, кто не пережил в нем
годы блокады! О нашем городе можно писать только кровью сердца. Право писать
о героизме Ленинграда надо выстрадать и заслужить. Из тех, кто здесь не был,
этим правом может воспользоваться только Лев Толстой грядущего времени. Мы
-- рядовые "блокадники" -- пишем в своих дневниках, в своих романах,
рассказах, очерках и военных корреспонденциях о том, чему сами были
свидетелями, что знали (и главное прочувствовали), быв участниками
необыкновенных событий. Все, что в меру сил и способностей каждого, мы
сделали и еще сделаем, мы от души дарим тому гениальному писателю будущего,
как черновой материал для его всечеловеческого творения!
Наш город -- слава народов Страны Советов!
Наш город с честью носит имя Ленина -- великого идеалиста (я не боюсь
употребить это слово!), превратившего силою своего гениального
материалистического учения гуманнейшие и справедливейшие идеи в реальную,
творимую руками всего народа действительность.
По пути, проложенному во тьме со светочем этих идей, -- будет время
(только бы добить до конца фашизм!) -- пойдут и все другие народы, все
человечество. И когда-нибудь оно единодушно наречет наш земной шар --
планетою Ленина!..
И Ленинград будет в первом ряду Почетных Городов мира!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГОРОД НА МИНАХ
(Ленинград, Луга. 67-я армия. 21--25 февраля 1944 г. )
21 февраля. Ленинград
Вчера Б. Лихарев по телефону вновь предложил мне поездку по
командировке "Красной звезды" в первой "Красной стреле", отправляющейся в
Москву, с тем чтобы через день вернуться тем же поездом в Ленинград. Поездка
торжественная, парадная -- такое событие!
Но сегодня я был в Высшем инженерно-техническом училище ВМФ и, узнав,
что оттуда через несколько часов выезжает грузовик на Лугу, решил ехать на
фронт, в войска, ведущие наступление уже за Лугой.
Собираться мне недолго: полевая сумка, набитая до отказа, рюкзак с
сапогами (сам я -- в валенках) и продуктами, ибо аттестата у меня опять нет.
Полушубок, валенки, теплое белье, рукавицы -- тяжелое снаряжение! И вот я на
улице жду грузовика. Мороз крепкий, градусов, наверное, под тридцать. Ехать
-- в кузове!
23 февраля. 8 часов утра. Луга
Луга. Точнее, шоссе под Лугой, ее окраина. Я опять в госпитале.
Полевой, передвижной. Номера еще не знаю. Вчера был сердечный приступ. Кроме
того, вся
спина обморожена, -- лежу забинтованный, не шевельнуться. Грязная
комната. Голубая когда-то, масляная краска на стенах облупилась, пожухла,
потемнела. Часть стекол в окнах заменена фанерой. Несколько дней назад в
этой комнате стояли лошади: здесь в дачном доме у немцев была конюшня. Там,
где я лежу, высилась груда навоза. Комната -- невелика, в ней уместилось
всего семь коек.
В семь часов вечера, позавчера, на попутном трехтонном грузовике
Высшего инженерно-технического училища ВМФ я выехал вместе со знакомым
майором А. А. Рядовым.
В кузове -- бидоны с бензином. Накрыв часть из них ватным капотом с
машины, сели. Помчались, грохоча, по городу, мимо Балтийского вокзала, минуя
какие-то склады, среди баррикад и полуразбитых домов. Эта трехтонка должна
отвезти в 72-ю дивизию, в Заплюсье, "хозяйственно-вещевое довольствие".
Уже подъехав к тому складу, где предстояло взять это "довольствие",
обнаружил, что расплескавшийся бензин обдавал мне спину: ватные брюки и
полушубок сзади мокры насквозь. Не обратил внимания: "бензин -- испарится!..
"
Грузились до отказа тяжелыми ящиками; единственный тюк сунули в левый
передний угол кузова, чтоб сделать нору, в какую Рядов в своем тулупе поверх
морской шинели и я должны были втиснуться. Навалили груду валенок. В них
зарылся красноармеец, сопровождающий груз. Капитан, командир автороты, сел
за руль, какого-то интенданта усадил рядом в кабину, а шофера -- изгнал.
Тот, весьма недовольный, проворчал: "Незачем мне морозиться... ", но не
поспоришь! Залез на ящики, прихватил из груза второй полушубок,
запахнулся...
Перегруженный, несущийся, как тяжелый снаряд, грузовик помчал нас по
Пулковскому шоссе на Гатчину.
Невыносимо воняло бензином. Спину мне столь же невыносимо жгло, будто
кислотою. Но я не мог даже шевельнуться, затиснутый между Рядовым,
навалившимся на меня, грудой валенок с зарывшимся в них красноармейцем и
ящиками, которые, смещаясь, вдавливали в меня свои острые углы. Напористые
иглы морозного ветра пронизывали ватные штаны на коленях, про-
бирались под рукава полушубка и всюду, где оказывалась щелочка. Звезды
виднелись сквозь дымку. Знакомая уже дорога: на снежной, объятой тьмою
дороге возникали, исчезали силуэты немногих попутных и встречных машин.
Незадолго до Гатчины мы промчались мимо нескольких уцелевших деревень,
сквозь стекла окон брезжил свет, кто-то жил там. Тыловые воинские части? Или
освобожденные от оккупантов крестьяне?
Прекрасное шоссе лилось, как широкий гладкий поток. КПП больше нас не
останавливали, их не было. Гитлеровцы бежали отсюда, видимо, очень поспешно:
не успели сжечь все деревни. Следов войны в темноте было не различить;
только вместо некоторых домов виднелись среди развалин печные трубы.
Промчались по главной улице Гатчины. Каменные дома справа и слева были
почти сплошь прогоревшими, с черными языками копоти над окнами. Только в
редких домах кое-где виднелся свет. Много машин стояло вдоль улицы. Мы
проскочили железную дорогу, я слышал веселые гудки паровозов, красным
огоньком мигнул поднятый шлагбаум.
За Гатчиной началась мирная по внешнему облику страна. Пустырь полей
кончился. Деревни, сохранившиеся полностью, с плетнями вокруг домов, тихие,
заснеженные, спали. Вскоре начались сплошные леса -- высокие сосны и высокие
ели, и низколесье, и перелески, и кустарник. Деревья, выбеленные снегом и
инеем, были фантастически декоративны.
На повороте, в какой-то прелестной деревне, мы остановились: в
радиаторе кипела вода. Капитан и шофер пошли на поиски колодца. К нам
приблизилась регулировщица -- веселая, звонкоголосая...
-- Какая деревня?
Кривое Колено!
А фрицы тут есть? -- спросил шофер.
Попадаются... Вчера двое попались! -- со смехом сказала девушка. --
Сами пришли... Хлеба, говорят, нет!
Конечно, в лесах, в землянках еще немало одиночных немцев. Они
постепенно вымерзают или, голодая, выходят, сдаются в плен. Или, может быть,
стреляются, отчаявшись выйти к своим...
Шофер принес воды, ругаясь:
-- Наискался! Тут лазать-то не особенно!.. Того и гляди нарвешься в
темноте!
Мины!..
Помчались дальше. Встречные машины попадаются редко: их мало.
Лес, лес -- белый, разукрашенный морозом. Кое-где у обочины -- обломки
разбитой техники...
Деревня Выра, большая, красивая. В ней все населено. Огоньки, люди,
автомашины.
Село Рождествено. Тут какой-то объезд, сворачиваем. Гора -- подъемы и
спуски. Погорелая, разрушенная сплошь деревня -- таинственная, пустая в этом
глухом лесу.
Костер на шоссе: возле стоящей груженной мясом трехтонки шоферы в ведре
варят говядину.
Дальше... Местность живописна, из леса выскакивают то одна, то другая
деревни -- уже частично побитые, сожженные. Вдоль дороги -- воронки, черные
от разрывов мин круги на снегу. Чем ближе к Луге, тем все больше следов
войны; теперь шоссе -- широкое и прямое -- все чаще обрывается гигантскими
развалами от взрывов: здесь были мосты. И огромные, диаметром во всю ширину
шоссе, воронки от наших авиабомб. Они обведены березняковыми оградами, на
которые насажены елки, чтоб заметить их издали, -- круглые ямы в квадрате
оград. Сделаны объезды -- настильные мосты из бревен, узенькие, не слишком
надежные. Через самые большие воронки, когда две-три из них смыкаются, и
через некоторые пропасти от исполинских взрывов проложен путь по середочке:
спуск -- въезд. Машина, прощупав путь фарами, ныряет; гудя, вылезает между
хаотически вздыбленными стенами замороженной разъятой земли. У многих таких
"переправ" -- сигнальщики с флажками и фонарями, работающие дорожники.
Издали вижу впереди пожар, столпотворенье машин на взгорке подле
разметенной взрывом одной из этих "переправ". Кажется, горит на шоссе
бензин? Подбираемся ближе: нет. Эффектное зрелище: глубокая круглая воронка;
по краям ее, вдоль всей окружности, -- большие костры из бревен. Группами
вокруг каждого греются красноармейцы. Справа и слева -- избы деревни,
изгороди, множество стоящих грузовиков, санитарных автобусов, тягачей...
Я выстыл, промерз до костей, все тело избито об углы ящиков, жжет
облитую бензином и обмороженную спину; давит и болит сердце, трудно
дышать...
Приближаемся к Луге. Стала попадаться боевая техника: орудия, танки.
Деревня с высокой церковью на горе. Вдоль шоссе все чаще -- подковообразные
ложементы из снега, выпуклостью дуги обращенные к оборонявшимся здесь
немцам. По обочине, и на самом шоссе, с краю, и вдоль лесной опушки таких
укрытий то сразу много, то почти нет. И виден по ним весь "процесс"
наступления: где немцы оборонялись, наши залегали; строили эти снежные
"фортеции", били систематически, вырывались в атаку и... вот шоссе чистое --
тут немцы драпали. И вот им вновь удавалось зацепиться: опять белые
сугробистые подковы; наши минометы, пулеметы и автоматчики били отсюда. И
опять -- чисто...
Так "спазматически" шел бой.
Это -- на участке шоссе в районе деревни Долговка и дальше.
Все мосты взорваны, и всюду узкие бревенчатые мостики. И на одном из
них наша трехтонка провалилась. Тут работали саперы, помогли нам. Мы долго
возились, раскачивали, ворочали бревна, доски. Вылезли!
Река Луга. Большой, на десяток километров, объезд.
Отсюда, с объездом, до города -- двадцать два километра. Широкие
пространства переправы по льду. Вешки. Много машин. Пробки. Впереди --
гористый, лесной берег.
Наконец въезжаем в Лугу. В лесу вырастают дачные домики, потом --
городские дома. Останавливаемся на перекрестке. Приехали! Семь часов утра.
Ехали ровно двенадцать часов, а на морозе я с пяти, то есть четырнадцать
часов.
На спине кожа слезла и мокнет, больно идти. Сердце отказывается
работать.
Машина уходит дальше. В предутренней тьме я и Рядов взваливаем на себя
рюкзаки. Куда податься? Вдали -- пожар, догорает дом, освещая город. Улица в
развалинах, но и много уцелевших домов. Ищем коменданта, но нет сил искать.
Дойдя до первого трехэтажного дома, в котором -- свет, вваливаемся
туда. Какие-то шоферы чинят во дворе грузовую машину. Поднимаемся по
лестнице, ощупью, в темноте, попадаем в кухню -- еще теплая плита.
И сразу у меня -- сердечный приступ. Не могу даже слова произнести.
Валюсь на плиту. Там мокро, там какая-то вареная картошка в кастрюле. Все
равно!
Лежу с острой болью в груди, забываюсь...
Сквозь забытье слышу топот сапог, голоса, шумы. Красноармейцы встают:
день-то ведь начался!
Этаж дома, в котором находимся мы, занят трофейной ротой 42-й армии.
Расспрашиваем красноармейцев. Девушка-дружинница приносит мне кружку чая.
Трофейщики рассказывают: трофеев в Луге никаких не досталось, кроме
склада муки, да нескольких автомашин (уже сданных начальству), да мелкой
чепухи. Немцы увезли все, а то, что увезти не успели, -- досталось частям,
занимавшим город. Вероятно, местное население поживилось. Его много: в окно
видны проходящие по улице дети, женщины. Видны также партизаны и
красноармейцы.
Мне подсказали: неподалеку расположился один из полевых передвижных
госпиталей 67-й армии. Добрел до него. Лег на скамью, ждал врача. Она
сосчитала пульс:
Хорошо. Я уложу вас!
Может, пустяки?
Какие же пустяки? Пульс сто тридцать четыре! А ведь вы уже отдохнули!
Сегодня -- день годовщины Красной Армии. Вестей никаких. Мы -- как на
необитаемом острове.
24 февраля. Полдень
Ослепительный, солнечный день. Блещущий снегом сосновый лес. Спертый
воздух палаты, тяжелое дыхание больных. Топится печка, в ней разорвалось
что-то. Сестра отскочила: "Что это?" Видимо, капсюль.
Весь день, как и вчера, доносятся взрывы. Мины!
Вместе со мною в палате лежит некий капитан из 367-го артиллерийского
полка РГК (152-миллиметровок), пришедшего с Волховского фронта. Этот капитан
рассказывал вчера, как не повезло полку.
Еще задолго до Луги обнаружив в лесу трофейный спирт, перемерзшие
артиллеристы выпили его. Шестьдесят человек умерли. Семьдесят -- отравились,
но выжили. Спирт был отравлен отступавшими немцами.
Ни в одном бою, за все время войны полк не нес таких потерь. В самых
упорных боях выбывало не больше десятка: система -- тяжелая, бьет с
пятнадцати -- восемнадцати километров, блиндажи -- отличные, и, хотя враг
выпускал порой до полутора тысяч снарядов на батарею, никогда, кроме
единичных, потерь не было.
Два артиллерийских дивизиона полка остались далеко от Луги. Один
(командир его -- Андриевский) вступил в Лугу на следующий день после ее
взятия. Весь личный состав разместился в четырехэтажном кирпичном доме.
Орудия, всю технику ввели во двор. В этом же доме ночевали еще два других
подразделения -- люди набились во все комнаты.
В шесть часов утра 14 февраля произошел гигантский взрыв от мощной мины
замедленного действия. Дом поднялся на воздух. Уцелела только малая часть
корпуса, все остальное -- в развалинах. Весь артдивизион -- сто шестьдесят
человек -- погиб, кроме двух, случайно оказавшихся в уцелевшей части.
Капитан, рассказывавший мне это, и еще трое были в соседнем доме. Большую
часть погибших даже не удалось откопать. Человек двадцать собрали по кускам:
бесформенные обрывки человеческих тел в пыли и в грязи. Сложили все в кучу,
похоронили. До остальных дорыться не удалось.
Командир дивизиона сделал ошибку, сосредоточив всех в одном месте. Но
люди, просидевшие всю войну в болотах, не видевшие даже населенных пунктов,
так стремились поспать на полу!
Вся Луга на минах!
С уверенностью селиться можно, конечно, только в маленьких деревянных
домах, где осталось русское население.
При уходе немцев жители прятались. Родители в одном из домов спрятали
взрослую дочь на чердаке, под сеном. Немцы уже бежали. "Прошли все!" --
решила мать. Дочь вылезла, села завтракать. Тут -- цепь немецких
автоматчиков. В руках -- гранаты. Увидели в окно: "Ком, ком!" И увели дочь.
Мать -- плачет.
Вот на соседней койке -- маленький, заурядный пулеметчик, сержант
Евгений Колыбанов, худой, беззубый, простенький, рассказывающий о себе "все
как есть", без
12*
прикрас и без жалоб, видевший на войне многое. Родом он из
Петрозаводска, в мирное время был рабочим на одном из заводов Таганрога.
17 января батальон лыжников вышел с переднего края правее Пулкова, в
тыл к немцам. За двадцать один день пути по тылам сделал больше трехсот
километров. При взятии в лоб одной из деревень погибла вся первая рота;
остальные пешком, неся лыжи на себе, двинулись дальше, углубляясь в густой
лес. У деревни Федоровки, в удачном бою, погнали немцев так, что те бросили
около сорока бронеколпаков с пулеметами; в немецких блиндажах остались
лимоны, печенье, ром, новые бурочные сапоги, много всяких трофеев. Наши
бойцы, изломав немецкие пулеметы, пустились в преследование.
Батальон лыжников перебил больше трехсот немцев, но и сам потерял сотни
полторы людей.
-- Тут нас, чтобы дать нам отдых, сменил стрелковый полк. Мы, конечно,
отдыхали недолго, пробрались на лыжах и пешком дальше, в немецкий тыл. Шли
на Оредеж, восточнее железной дороги на Лугу. Болота -- незамерзающие, мы --
по пояс в воде, ночи маемся на снегу. Костры -- не допущены, еды нет, один
сухой хлеб... Потом вовсе голодали пять суток. Задача у нас -- избегать
боев, сообщать в дивизию по рации данные о противнике. Задачу эту мы
выполняли: засели у шоссе, полтора суток пропускали немцев, сплошной
колонной отступали они -- их танки, орудия... Прошли они... Ну, мы тогда
соединились у Красных Горок с нашими передовыми частями, пошли на Лугу.
Рядом с Колыбановым лежит старшина медицинской службы Константин
Николаевич Феоктистов. Рассказывает о том, как его 245-й полк 123-й (ныне --
Лужской) дивизии первым входил в Лугу и как немцы, отступая из города,
оставляли только заслоны автоматчиков и минометчиков. Эвакуация техники и
запасов проводилась немцами заблаговременно. Луга горела и в одиннадцать
часов вечера 12 февраля, когда наши части вступали в нее, и утром 13-го.
Повсюду взрывались не только каменные, но и маленькие бревенчатые дома. В
том, четырехэтажном, в котором перед рассветом четырнадцатого погиб при
взрыве артиллерийский дивизион, погибла также санчасть 120-й стрелковой
дивизии; а неподалеку, в другом взорвавшемся доме -- около ста саперов.
Грохот сработавших мин замедленного действия мы слышим и сегодня.
25 февраля
Взяты Струги Красные. Бои -- на окраине Дно.
Сегодня утром я выписался из госпиталя, вопреки советам заботливых
врачей.
Полдня бродил по улицам Луги, наблюдал, делал беглые записи.
Город разрушен и сожжен наполовину. Везде на домах написано "Мин нет",
и под каждой такой надписью -- цифровое обозначение той саперной части,
которая несет ответственность за разминирование. Но у взорванного моста, на
некоторых каменных домах есть и такие надписи: "Опасно! Мины!", "Здание не
занимать до 5 марта". В числе многих взорванных МЗД (минами замедленного
действия) домов я видел и руиины того, большого четырехэтажного, который
взлетел на воздух 14 февраля и похоронил дивизион 367-го артполка. От дома
осталась огромная груда кирпичей, окруженных высокими соснами, с ветвей
свисают разлетевшиеся на сто -- двести метров клочья одежды, одеял, обрывки
окровавленного тряпья. Трупы давно убраны, но кое-где еще виднеются вмерзшие
в землю куски человеческих тел. Перед развалинами -- братская могила с
фанерным памятником. Надпись на доске -- перечислены шесть фамилий офицеров
(два капитана, старшие лейтенанты и лейтенанты) и двадцать шесть фамилий
сержантов и красноармейцев. Первый в надписи: "капитан Андриевский". Фамилии
остальных погибших установить, очевидно, не удалось. Вокруг руин -- следы
гусеничных тракторов, увозивших искалеченные орудия. Местный житель роется в
кирпичах, собирает и складывает на санки щепу, обломки досок. Везде валяются
бесформенные куски имущества, амуниции, клочья одежды. От здания уцелел
только угол...
Комсомольская улица. Бойцы чистят зенитные орудия. Везде у домов --
полевые кухни, грузовики и фургоны. Мимо них повсюду прогуливаются местные
жители. Разглядываю руины взорванного завода, против него уничтоженный миной
замедленного действия каменный
дом, -- даже не определить размеров: гигантская воронка в груде
разметанного кирпича, перевитых железных балок, изломанных печей. Кажется,
именно здесь погибла сотня саперов.
Взорванный деревянный мост через реку Лугу. От него осталась только
изуродованная половина; сделан объезд, и машины движутся по новому,
временному мосту. Копошатся мальчишки, взрывают патроны, слышу смех и
восторженный голос: "Моя техника действует!" По льду реки жители волокут на
саночках обломки досок. Проволочные заграждения у моста прорваны.
Шоссе. Стрелки-указатели: "Красные Струги", "Новгород". Против поворота
-- большой мраморный постамент. Фигуры нет -- торчит железный прут. Мрамор
замазан краской, по ней черными буквами надпись:
"В память освобождения германскими войсками г. Луга от большевистского
террора". Сверху: "24 авг. 1941", снизу: "24 августа 1942" и подпись
"Бургомистр".
Сквозь краску проблескивает золото букв: "В. Ленин".
Везде, где только мог, враг кощунствовал!
Собор -- сохранился, но изгажен. Пуст. У собора -- три обсаженные
елочками, обложенные кирпичами могилы, с цветами из крашенной синим и
красным марли и с надписями:
"Старший лейтенант Воронов Михаил Семенович. Погиб геройски за
освобождение г. Луга, похоронен 13. 02. 44".
"Полковник Царев Фома Юрьевич, 1906 г. р., погиб в боях за освобождение
Родины от немецкой оккупации в борьбе за город Луга, 13 февраля 1944".
"Вечная слава погибшим героям. Командир 996 стр. полка 286 сд. майор
Козырев. Погиб 18 февраля 1944".
Святые могилы!
Против собора -- примкнутый дверцами к киоску автобус-лавка Военторга.
Торговля бельем, мелочью. Толпятся военные и местные жители. Дальше на
фанерном щите разложена военторговская галантерея -- жестяные портсигары,
звездочки, картонные домино, открытки.
Дом горисполкома. Женщины моют полы, убирают двор.
Захожу к председателю горисполкома Кустову.
Он еще несколько дней тому назад был командиром одного из отрядов 9-й
партизанской бригады, а перед
оккупацией Луги немцами работал здесь в исполкоме, эвакуировал большую
часть населения. Кустов рассказывает: до войны в Луге было тридцать тысяч
жителей. Ныне, по приблизительным данным, осталось восемь -- десять тысяч.
Около пяти тысяч гитлеровцы арестовали в разное время, заключенных
отправляли в неизвестном направлении. Многих расстреляли, повесили на
улицах, замучили в тюрьмах и концлагерях; массовый угон населения,
эшелонами, под угрозой расстрела происходил за пять -- десять дней до
отступления гитлеровцев из Луги. Не