я не знаю, что я бы сделала, только очень много хорошего! - А тебе Бахтиора не жалко? - Если б не это? - Да, если бы не это... - Ничего, он другую невесту нашел бы... Он хороший... А теперь... Мариам мне страшно! - Да, Ниссо. Это, наверно, конец... Если я умру, а ты будешь жива... Мало ли что бывает, вдруг ты будешь жива... - Нет, я не буду жива. - Я говорю: если... Если ты будешь жива, ты никогда обо мне не забудешь? - Никогда, Мариам... - Тогда ты поезжай в Уро-Тепа, пойди в райком комсомола. Там есть один человек. Мухамеджанов Ирмат. Черные глаза у него, волосы черные... Скажи ему, как я умерла... И еще скажи, - голос Мариам зазвучал совсем тихо, - скажи: я любила его... Скажешь? - Почему ты так говоришь, Мариам? Меня тоже убьют... - Может быть, Ниссо, может быть... А если нет - скажешь? - Если нет, скажу... Мариам, что нам делать сейчас? Ты не можешь встать? Тебе все еще больно? - Больно. - Где? - Везде, Ниссо... Голова, грудь, живот... - Проклятые псы, что они с тобой сделали! Если б я только могла убить Азиз-хона... А если мы сразу откроем дверь и вдруг выбежим? Пусть драка, пусть нас сразу убьют, так лучше... - Конечно, лучше... Поцелуй меня, и я попробую встать! Ниссо осторожно обняла подругу, прижалась к ее губам, отодвинулась и, ощутив на своих пальцах ее липкую кровь, обтерла руки о платье. - Вставай, я помогу тебе... Мариам, сдерживая стон, встала на колени, затем, с помощью Ниссо, на ноги. - Я сразу кинусь на дверь, а когда дверь откроется, ты выбегай, хорошо? - Хорошо... Давай поцелуемся еще раз. Подруги обнялись. - Я... я... Знаешь, Мариам? Солнце хотела я еще раз увидеть! Ну, пусть так, ничего. Стоишь? - Стою! Ниссо отошла в глубину помещения, разбежалась, ударилась в дверь. Дверь сразу распахнулась. Ниссо выскочила из башни. Мариам сделала шаг, упала... С криком: "Э-э! Держи!" - два сидевших за дверьми басмача кинулись к Ниссо. Она опрометью помчалась дальше. Впереди пылал огромный костер, окруженный сидящими басмачами. Басмачи сразу вскочили, схваченная ими Ниссо забилась, царапаясь, кусаясь, стараясь вырвать у кого-нибудь из них нож... Держа Ниссо за руки, за плечи, за горло, ворча в ярости и ругаясь вполголоса басмачи мгновенно скрутили ее и, обмотав всю веревками, поволокли к башне. Другие втащили в башню накрепко связанную Мариам. Дверь захлопнулась. В башне стало темно. Лежа ничком на каменном полу, Ниссо плакала. Мариам опять была без сознания и чуть-чуть стонала. 5 Полдня продолжалось пиршество. Несколько раз Азиз-хон посылал гонцов к выходам из долины, - туда, где стояли дозорные. Гонцы возвращались и сообщали, что ничего нового нет. По ущельной тропе вниз и вверх разъезжали патрульные. От одного к другому передавалась весть о местонахождении каравана. Караван уже подходил к устью реки Сиатанг, во второй половине дня должен был вступить в ущелье и остановиться на ночь на той единственной площадке, где в реку впадал маленький приток. Прийти в селение караван мог поздним утром следующего дня. Гонцы сообщили Азиз-хону: караван состоит из тридцати вьючных лошадей и тридцати девяти ослов, с Шо-Пиром идут еще двое русских - один маленький, тощий, другой толстый и большой, все время подсаживающийся то на лошадь, то на осла; у каждого из русских есть ружья, и еще одно ружье есть у главного караванщика. Девять других караванщиков безоружны. В караване никто ни о чем не подозревает. Получив эти сведения, Азиз-хон приказал риссалядару с наступлением ночи поставить в ущелье засаду. Пиршество кончилось. Басмачи насытились жирной пищей. Азиз-хон объявил, что всем надо поспать, ибо большие дела нельзя решать, не отдохнув хорошенько с дороги. Самые почетные люди расположились в палатке на принесенных из селения подушках и одеялах. Остальные басмачи, кроме дозорных, разлеглись спасть на кошмах и на коврах, а то и просто на камнях под стенами. День был тихий и солнечный, небо безоблачно, беспокоиться было не о чем, и скоро в крепости послышался мирный храп десятков басмачей. Левый глаз Азиз-хона совсем заплыл. Азиз-хон надвинул на него край повязки хотел было тоже лечь спать, но решил сначала взглянуть на Ниссо. Вышел из палатки, медленно пересек двор, не обращая внимания на басмачей, торопливо вскочивших на ноги, чтоб дать дорогу своему хану: они почтительно склонились, один услужливо распахнул дверь, - солнечный свет ворвался в помещение башни. Азиз-хон остановился на пороге, увидел Мариам и Ниссо, лежащих рядом и обмотанных веревками от шеи до ног. Обе девушки зажмурились от яркого света. Азиз-хон молча смотрел на Ниссо одним прищуренным, немигающим глазом. Не поднимая головы, сжав губы, Ниссо встретила взгляд Азиз-хона, и он, разглядывая девушку, лежащую перед ним, не мог понять, есть ли в ее глазах страх, - они горели лихорадочным блеском. На груди, на боку, у бедра платье Ниссо было разорвано. Заметив синие рубцы под веревками, Азиз-хон пожевал губами, обернулся к часовому и негромко сказал: - Развяжешь ее, принесешь воду и плов! Часовой услужливо поклонился и побежал и риссалядару. Не взглянув на Мариам, Азиз-хон повернулся, вышел из башни, и второй часовой сразу же закрыл дверь. Медленной поступью направляясь к палатке, Азиз-хон сосредоточенно думал. Он все еще не решил, как поступить с Ниссо. Он думал о том, что всего правильнее было бы ее убить, и не просто убить, а долго и мучительно истязать, но что это успеется, а сначала он все-таки ею потешится, пока ему не надоест. И если она перед всем народом покается и станет молить о милости, - может быть, он и увезет ее к себе. Но там он прикажет вырыть для нее яму, чтоб только один солнечный луч проникал сквозь щель крышки, на которую навалят камней; девчонка будет жить в этой яме и думать только о нем, и плакать, и молить о пощаде или о смерти, и пусть это длится годами, пока он не умрет. Конечно, женой его ей уже не быть, она опозорила его, и этого простить нельзя, но пусть все Высокие Горы знают, как он наказал ее, даровав ей жизнь, пусть все почитают его и устрашаются. Но сначала ее надо судить, судить перед всеми и добиться ее покаяния - угрозами, страхом, чем угодно добиться, чтоб видели все, что он милостив, даруя ей жизнь. Войдя в палатку, в круг спящих стариков, Азиз-хон лег на приготовленное для него ватное одеяло, но, единственный из всех, так и не мог заснуть. Пролежав в раздумье часа два и раздражаясь от боли, причиняемой раной, Азиз-хон толкнул ногой спящего рядом Зогара и, когда тот поднял голову и лениво протер глаза, произнес: - Скажи риссалядару, пусть зовет сюда весь народ. Решать дела будем! 6 Настал час, когда сиатангцы и Азиз-хон со всем его воинством встретились лицом к лицу. Величественный, в пышных одеждах, скрестив ноги и сложив на животе руки, Азиз-хон восседал на груде подушек перед своей палаткой. По левую его руку небрежно развалился, поджав бескровные губы, Зогар - единственный юноша среди стариков. Справа от Азиз-хона в глубокой задумчивости сидел прямой и строгий Бобо-Калон. Он был в дарственном ханском халате, расшитом по вороту золотом и серебром. Вся остальная знать вместе с вернувшимися мирами и сеидами расположилась на коврах тесным полукругом. За ними и по концам полукруга сидели и стояли с винтовками воины риссалядара. Напротив, вдоль крепостной стены, молчаливо теснились жители Сиатанга; впереди, на паласах и на коврах, - приверженцы Установленного, за ними, на камнях, нарушители древних законов - факиры с женами и матерями. Басмачи согнали их всех поголовно, в селении остались только дети да те избитые накануне ущельцы, которые не могли ходить. Десять воинов расхаживали по крепостной стене, держа наготове винтовки и следя за ущельцами. Середина крепостного двора оставалась пустой, и только в самом центре его, на большом квадратном ковре, разложив перед собою свитки рыжеватой бумаги, сидели халифа, Мирзо-Хур, Науруз-бек и риссалядар. Под правым скатом палатки, в своей цирюльне, отдельно от всех пребывал в невозмутимом спокойствии Кендыри, и никто не обращал на него внимания. С холодным интересом постороннего наблюдателя оценивая происходящее, Кендыри подумал, что важностью приготовлений к предстоящим церемониям Азиз-хон хочет поразить воображение сиатангцев. Среди факиров были Зуайда, Рыбья Кость и Гюльриз. Голова Гюльриз была обмотана белой тряпкой, под ввалившимися глазами набухли тяжелые синяки. Она до сих пор ничего не знала о Бахтиоре и, хотя верила, что он жив, не могла избавиться от мучительной тревоги. В глубине двора, вдоль канала, на длинной коновязи стояли расседланные лошади басмачей. Несколько коноводов, расхаживая вдоль натянутого аркана, подсыпали лошадям прямо на камни зерно, - то заветное, хранимое ущельцами всю долгую зиму посевное зерно, которое на рассвете было перевезено басмачами из разграбленного дома Бахтиора. Еще не тронутые мешки его навалены высокой кучей над стеной мельницы, превращенной басмачами в ханскую кухню. Перед мельницей валялись требуха, копыта и окровавленные шкуры зарезанных ханскими поварами овец и баранов... Ущельцы угрюмо смотрят на остатки своего скота, на рассыпанное зерно, из-за которого целый год было столько споров и разговоров. Уцелевший скот ущельцев согнан в старый загон выше крепости, но ущельцы понимают: ни одной кровы, овцы и козы им уже не вернуть. Каждый из факиров думает теперь о том, что напрасно было так скупиться в еде, так выхаживать самого маленького козленка, беречь малую горсть зерна. Лучше было бы не голодать всю эту тяжелую зиму, лучше было бы самим съесть все это, чем видеть, как их богатство в один день уничтожается ненасытной оравой насильников... Каждый из факиров вспоминает сейчас свой тяжелый многолетний труд, свои разговоры с Шо-Пиром и Бахтиором, и ссоры в семье, и рухнувшие надежды на большой урожай, на спокойную - наконец-то сытную - жизнь... В один день, подобный внезапному урагану, все пошло прахом. Больше надеяться не на что. Прежняя жестокая жизнь вернулась. Вот сидят перед факирами бежавшие от них сеиды и миры, которые ничего не простят им, ничего не забудут, мстительности которых не будет конца... Перешептываться больше не о чем. Факиры думают одну думу, поглядывают на винтовки воинов и молчат. И даже многие приверженцы Установленного спрашивают себя: станут ли они жить лучше? Зерно и скот, вся утварь, все имущество уже взяты из их домов воинами и, нет сомнения, возвращены не будут! Последователи Бобо-Калона всегда считали его справедливым и мудрым, знали, что он не любит чужих людей, но почему он сидит сейчас по правую руку Азиз-хона в подаренном ему дорогом халате? Почему молчит и спокойно смотрит на все нанесенные ущельцам обиды, на расхищение, на все это беззаконие, творящееся вокруг? Неужели же этот старец, нищавший на их глазах, единственный из всех знатных людей не захотевший покинуть Сиатанг, таил в себе жажду мести? И вот теперь, когда час мести пробил, он торжествует так же, как все сеиды и миры, как сам, презирающий сиатангцев, по-прежнему могущественный Азиз-хон? О чем пойдет разговор сейчас? Зачем плетьми и угрозами согнаны сюда все ущельцы? Каких повелений им надобно ждать? К какой расплате готовиться?.. Тишина. Только среди шепчущихся воинов слышен сдержанный смех. Чего еще ждет Азиз-хон? По стене к покосившейся древней башне пробираются два басмача с кругами тонкой и крепкой шерстяной веревки. По выступам камней, помогая друг другу, они карабкаются на башню. Взоры всех ущельцев обращаются к ним, - зачем они лезут на башню? Что будут делать там? Все выше, с камня на камень, - вот они уже на верхней площадке, разматывают веревку, возятся там... Кое-кто из факиров уже начинает догадываться, но еще никто себе верить не хочет... Вдруг две длинные веревки, развившись, падают с башни, с той стороны, в какую башня наклонена. Немного не достигнув земли, концы веревок повисли в воздухе. Третий басмач подходит к основанию башни, хватается за концы веревок, неторопливо скручивает их в петли. Те двое, наверху, подтягивают их повыше, - теперь от петель до земли примерно полтора человеческих роста. И все сразу понятно ущельцам, и шепот волной бежит по испуганной толпе, и у каждого мысль: "Кого?.." И снова напряженная тишина. Петли покачиваются. Два басмача наверху разлеглись на тесной площадке, лениво наблюдают за всем, что происходит внизу, посмеиваясь, переговариваются. Неожиданно начинает говорить сидящий в центре двора халифа. Все сразу поворачиваются к нему. Откинув назад бородатую голову, халифа слегка закатывает глаза, - вот, мол, я, посланец неба, и само небо ниспосылает произносимые мною слова. - Благословен покровитель! Пять раз благословен покровитель! - медленно тянет он. - Да будет неприкосновенной святость божества, разлитого в душах творений! От земли и до неба, от праха до солнца, от безглазого стебля до тайны великого разума прославим, верные, непостижимую волю его!.. И да обрушится гнев его на неверных, отступников от вечных законов его!.. Ветер неразумия промчался по нашей земле, неся с собой греховное облако. Но снова видны звезды и светит луна: я вижу ваши просиявшие души. Возблагодарим же могущественного владетеля и поборника истинной веры, прославленного в Высоких Горах Азиз-хона и всех воинов истины за то, что прогнали они вставшее над вашими душами облако! Ночью случилось это, и все вы видите - новым светом сияет благословенный день! Счастье вновь касается вас... Вновь тверды и незыблемы великие достоинства Установленного, еще вчера попиравшиеся неверными, да опустится на них карающая рука покровителя! По закону истины, вы, простые, немудрые люди, освобождены от молитв, ибо только посвященный удостаивается общения с непостижимыми силами. По закону истины, за всех вас молится только обладающий словами святости, пир, а вы лишь несете ему десятую долю ваших урожаев и ваших доходов. Каждый год, в прежние времена, получал я от вас эту священную подать и нес ее пиру. Четыре года суждено было мне не ступать на тропу, ведущую в Сиатанг, и за четыре года множество грехов накопилось здесь... Но пир молится за вас, отдавая носителю живой души бога вместо вашей подати часть своего имущества. Да будет прославлена доброта пира! Но сегодня настал час, когда все, что отдано пиром, вы добровольно отдадите ему, ибо кто захочет навлечь на себя гнев покровителя, когда пир перестанет возносить ему молитвы за вас? За четыре прошедших года и за один год вперед вы все отдадите сразу - половину имущества каждый. Бог милостив, оставшаяся у вас половина да разрастется во много раз, вы станете богатыми и счастливыми! У кого нет зерна - отдаст скот. У кого нет скота - отдаст халаты и шкуры. Разве вы сами не знаете, что вам достойней всего отдать? Так ли, верные, спрашиваю я вас? Благословит покровитель вас, отвечайте! Сощурив устремленные на толпу ущельцев глаза, халифа благоговейно коснулся своей бороды и умолк... Даже приверженцы Установленного, опустив головы, хранили молчание. - Отвечайте! - блеснув маленькими глазками, повторил халифа. Никто, однако, не решался нарушить молчание. Исоф исподлобья взглянул на рассыпанное перед лошадиными мордами зерно, на ковры, украшающие палатку, на требуху возле мельницы и шумно, протяжно вздохнул... - Ты хочешь что-то сказать? - быстро обратился к нему халифа. - Как твое имя, мужчина? - Зачем тебе мое имя? Ничего не хочу сказать! - Разве тебе сказать нечего? - вызывающе произнес халифа. - Разве ты не считаешь великим для себя счастьем отдать половину твоих богатств носителю живой души бога? - Нет у меня богатств, - проговорил Исоф, - воины истины уже взяли моих овец. - Разве ты не сам отдал их на угощение хана? - Взяли! - упрямо ответил Исоф. - Ковер тоже взяли, вот - висит на палатке. Посуду взяли. Больше нет ничего... - Скажи, - вкрадчиво произнес халифа, - у тебя жена есть? Исоф понял, к чему клонится вопрос, и промолчал. Халифа наклонился к купцу, Мирзо-Хур что-то прошептал, и халифа, кивнув головой, продолжал: - Ты молчишь? Вижу я - след греховного облака еще на твоей душе! Ничего, я скажу сам. Разве твоя жена Саух-Богор - не богатство твое? Скажи, Исоф, где твоя жена? - Не знаю, достойный! - помрачнел Исоф. - Я верен Установленному, и жена моя тоже верна. Но сегодня ночью она убежала в горы. Когда воины истины пришли и было темно, не знала она, кто пришел, испугалась, убежала... Халифа очень тихо спросил риссалядара: - Разве кто-нибудь убежал? - Врут они, достойный! - скрыв злобу зевком, так же тихо ответил риссалядар; ему не хотелось признаться, что "воины истины" отказались взбираться за беглецами по склону осыпи. - Хорошо! - объявил халифа. - С тобой, Исоф, мы еще поговорим после... Я вижу - другие молчат, я знаю, когда радость приходит, комок в горле бывает от радости, сразу трудно найти слова... Сегодня вечером вы, верные, начнете носить свои приношения сюда... Да благословит вас покровитель! С вами хочет поговорить почтенный купец Мирзо-Хур. Все было понятно и так. И ущельцы продолжали молчать, когда, водя по бумаге пальцем, Мирзо-Хур занялся перечислением всех накопленных сиатангцами долгов: называя ущельцев по именам, он долго читал длинный список, в котором были отмечены каждая горсть тутовых ягод, щепотки сухих растительных красок, иголка, каждая мелочь... И чем дальше читал он, тем безразличней становились лица ущельцев: чтоб отдать халифа и купцу все, что они требовали, факиру не хватило бы труда целой жизни... Но когда после купца, встав во весь рост, заговорил судья Науруз-бек и объявил, что, по закону верных, должники и растратчики своего имущества должны продать дочерей и жен, - глухой ропот поднялся в толпе ущельцев "Нет такого закона!" - закричали они. - Давно уже нет!" Женский вопль: "Воры! Грабители!" - прозвучал пронзительно и дерзко. Выбежав на середину двора, Рыбья Кость подскочила к купцу и, разрывая на своей груди рубаху, в ярости прокричала: - Продавай меня! Бей меня! Убивай меня! Где мой Карашир? Где Ниссо? Где Мариам? Смерть вам и проклятье на вас, черные псы! И Рыбья Кость вцепилась в черную бороду купца. Риссалядар поднял руку, и несколько басмачей кинулись к Рыбьей Кости. Она увертывалась, но не отпускала бороды Мирзо-Хура. Басмачи оторвали Рыбью Кость от купца, но она, отбиваясь, плевала им в лица. Ее наотмашь хлестнули по плечам плетью. Она упала. Выворачивая ей руки, орава басмачей потащила ее через двор. Толпа ущельцев ринулась вслед, но, увидев стволы поднятых винтовок, смешалась, отхлынула, медленно отступив, застыла у крепостной стены. - Отойдите! - в наступившей тишине произнес Азиз-хон, и басмачи, неохотно опустив винтовки, отошли на прежнее место. - Вот падаль! - сдавленным голосом сказал Науруз-бек, указывая на брошенную к подножью башни и уже связанную Рыбью Кость. - Вот зараза мерзости! Кто не знает ее, кто не знает преступного мужа ее, Карашира? Таких, как она, мы будем судить, да не осквернится ваш взор, достойные, - Науруз-бек поклонился свите Азиз-хона, - созерцанием неверной! Время начинать суд! Азиз-хон сделал короткий жест. Науруз-бек поспешил к нему и, склонившись, выслушал тихие приказания. Азиз-хон кивнул риссалядару, и тот вывел два десятка "воинов истины". Они окружили толпу сиатангцев, взяли ружья на изготовку. Науруз-бек вернулся на середину двора. Сел рядом с халифа. Мирзо-Хур, потирая сильно потрепанную бороду, прошел по двору, со вздохом опустился за спиною Бобо-Калона. Дверь башни раскрылась, басмачи вывели Мариам и Ниссо. Руки их были связаны за спиной. Два басмача держали Ниссо за локти, третий шел сзади, касаясь ее спины лезвием кривой сабли. Так же вели и Мариам. Бледные, в изорванных платьях, девушки жмурились от яркого света. Мариам с трудом передвигала ноги. Ниссо шла, вскинув голову, ступая по земле с такой удивительной легкостью, будто не затекшие ноги, а одна лишь воля несла ее вперед. Маленький значок с портретом Ленина блестел на ее груди. Тишина в крепостной площади стала полной. Басмачи провели девушек к ковру, лежавшему посередине двора, и повернули их лицом к Азиз-хону. Тот кивнул головой, и Науруз-бек велел развязать Ниссо руки. Колени Мариам подгибались, но один из басмачей, приставив к ее горлу конец сабли, вынудил Мариам выпрямиться. - Благословен покровитель! - молитвенно прижав ладони к груди, затянул Науруз-бек. - Благословен покровитель! Благословенна милость его, карающая неверных для спасения верных! Вот перед вами две женщины, начнем об одной из них разговор. Вот она, смотрите на нее все: человеческое имя у нее - Мариам, дочь Даулета, мы не знаем его, но будет проклят час, когда презренная тварь зачала от него это отродье дьявола! Зачем она пришла к нам? Кто она? Не хватит дня, чтобы перечислить ее преступления и грехи. Бесстыдная, она пришла к нам в мужских штанах! Все видели это! В день после прихода сюда, вместе с ненавистными Шо-Пиром и Бахтиором, она грабила здесь! Научившись сама писать на языке неверных, она смущала жен и дочерей факиров, учила их богопротивной грамоте! Она кричала всем, что она комсомол. Мы не знали прежде такого слова, теперь знаем его! Не хочу перечислять всех мерзостей, которые делала стоящая перед вами! Скажу одно: ночью она совершила неслыханное в Высоких Горах преступление! Убила одного из достойных воинов истины, да будет священна память его! Выстрелом из маленького ружья убила защитника веры, нашего воина Лютфулло! Он лежит там, за крепостью, мертвый, на похоронных носилках. Завтра воины истины в горести и печали понесут его в Яхбар, чтоб похоронить на родной земле, как святого! Душа Лютфулло - в раю! Смотрит на нас, ждет справедливости и отмщения. Это отродье дьявола хотело убить и другого воина истины. Покровитель отвел нечистую пулю от его сердца. Только руку пробила пуля ему. Иди сюда, Якуб! Покажи свою рану! Науруз-бек умолк и торжественно простер руку к сидящим перед башней басмачам. Один из них встал. Все увидели его обмотанную окровавленной тряпкой руку. Мариам чуть покачивалась, напрягая силы, чтобы не опустить подбородок, подпертый острием басмаческой сабли. Если б она попыталась сказать хоть одно слово, острие впилось бы ей в горло. Ниссо видела перед собой только вздувшиеся синеватые рубцы на шее Мариам. Бледное лицо Ниссо казалось спокойным. - Сюда, Якуб! Подойди сюда! - крикнул Науруз-бек. Нагнув голову, плотный и коренастый басмач медленно подошел к Мариам, остановился, тупо смотря на нее. - Возьми, Якуб, нож! - ласково произнес Науруз-бек. - Смерть придет к ней не от твоей руки, но по праву твой удар будет первым! Смотрите, верные! - продолжал Науруз-бек. - Пусть видит каждый великую справедливость милостивого покровителя, смертью карающего нарушителей Установленного... Этой женщине - смерть, смерть, смерть! Славьте волю покровителя, верные, радуйтесь! Нет чище святыни, чем гнев его, уничтожающий ядовитые зерна неверия! Вынь глаза ей, Якуб! Толпа сиатангцев ахнула. Басмачи подхватили отшатнувшуюся Мариам. Ее пронзительный, душераздирающий крик замолк под ладонью басмача, сдавившего ей рот. Другие басмачи сжали руки и плечи метнувшейся к Мариам Ниссо. Якуб спокойно и деловито проткнул ножом оба глаза Мариам. Кровь, заливая ее лицо и пальцы зажавшего ей рот басмача, брызнула и полилась на землю. Два резких выстрела остановили рванувшихся было вперед ущельцев. Истерические вопли женщин пронеслись над толпой, над крепостью, над всей сиатангской долиной. А басмачи, забрызганные кровью, уже волокли девушку к башне. Подтащив свою жертву к болтавшейся веревке, накинула на шею Мариам петлю... Науруз-бек, оставшийся посреди двора, махнул рукой. Два басмача засуетились на верхней площадке башни, потянули веревку. Мариам взвилась над землей, медленно кружась и раскачиваясь. И когда безжизненное тело Мариам, вытянувшись, затихло, а веревка перестала раскачиваться, вновь наступила беспредельная тишина. По окаменевшим лицам ущельцев струился пот, ни один из них не мог перевести дыхания. Ниссо, лежавшая теперь ничком на ковре, дрожала мелкой дрожью... Азиз-хон спокойно сидел на подушках. Бобо-Калон смотрел в землю. Гильриз, впившись зубами в руку, почти беззвучно стонала. Кендыри, бесстрастно разглядывал повешенную, брезгливо думал о том, что его работа сопряжена с необходимостью сталкиваться с непонятными зрелищами, но что в конце концов до всего этого ему нет никакого дела. - Так! - словно напоминая о своем существовании, громко произнес Науруз-бек. - Воля покровителя совершилась... Да возрадуются сердца ваши, верные!.. Теперь поговорим о другой. Поднимите, воины истины, нечестивую жену, посягнувшую на честь славного в Высоких Горах Азиз-хона! Встань, Ниссо! Встань и смотри!.. Перечислять грехи твои мы не будем. Видишь вторую петлю? Для тебя она приготовлена. Что скажешь ты нам? Ниссо, поставленная на ноги, дико озиралась. - Оставьте ее! Оставьте! - вдруг неистово прокричала Гюльриз и, прежде чем кто-либо успел ее задержать, стремительно перебежала двор, упала плашмя перед Азиз-хоном. - Оставь ее, хан, убей меня, не трогай ее, зачем тебе ее жизнь? Я взяла ее себе в дочери. Нет дочери у меня, довольно крови тебе, возьми мою старую кровь, дай собакам ее, разве ничего в тебе не осталось от человека? Пощади Ниссо ради красоты ее, посмотри сам - как цветок она. - Перестань, нана! - раздался окрик Ниссо. - У кого в ногах ты валяешься? Кого просишь? Встань, пожалей меня в последний мой час! Встань, не хочу твоего унижения! Пусть смерть, не боюсь ее. Встань, нана, встань, встань, слышишь, встань!.. Все смотрели теперь на гневное лицо выпрямившейся Ниссо. В ее презрительной гордости чувствовалась такая сила, что даже державшие Ниссо басмачи отпустили вдруг ее руки. Топнув ногой, Ниссо резко крикнула еще раз: - Встань, нана, или я прокляну тебя! И Гюльриз медленно встала и, никем не задерживаемая, протянув вперед руки, как завороженная, подошла к Ниссо. Нежно, как может это сделать лишь мать, Гюльриз обняла Ниссо, поцеловала в лоб, прошептала: "Благословенной ты будешь вовеки!" - и так же медленно отошла от нее. Лицо Гюльриз сморщилось, она закрыла его руками и пошла, не видя перед собою пути, сгорбившись, шатаясь из стороны в сторону... Ущельцы молча расступились. Зуайда, вся в слезах, обняла рукой плечи старухи, легким усилием заставила ее сесть на снятый одним из факиров рваный халат. Гюльриз опустилась, бессильно уронив голову, и Зуайда склонила эту седую голову к себе на грудь. Все басмачи и даже сам Азиз-хон безмолвно наблюдали за нею. А Ниссо стояла теперь, повернувшись к толпе ущельцев, прямая, печальная и невыразимо спокойная. Все позабыв, Кендыри любовался ею. Только Науруз-бек, теребя бороду, сердито пожевывал сухими губами. Два басмача снова взялись за локти Ниссо: она не противилась. - Что велишь сказать, Азиз-хон? - нарушив тишину, неуверенно произнес Науруз-бек. - Пусть она подойдет сюда! - сказал Азиз-хон. Басмачи толкнула Ниссо. Она повернулась, спокойно подошла к Азиз-хону. Остановилась перед ним, смотря в его не закрытый повязкой глаз. Азиз-хон сдвинул повязку с припухших губ. - Понимаешь ли ты, что достойна только смерти? - Пусть! - решительно произнесла Ниссо. - Тебя повесят, как ту. - Пусть! - с вызовом повторила Ниссо. - Разве ты жить не хочешь? Ниссо нахмурилась. - Тебя ненавижу! Азиз-хон поморщился, но сдержался. - Женская ненависть подобна женской любви... Изменчива и быстро проходит... Посмотри вокруг себя, на достойных и праведных. Посмотри в их глаза: все решили одно. Ты совершила преступление, за него тебе - смерть. Нет другого закона перед лицом покровителя. Но ты была одержима безумием, в твою душу вселились дэвы, и в законе есть истина: дэвов можно изгнать покаянием и раскаянием. Раскайся и поклянись, что хочешь быть верной, - я дам тебе жизнь! Сам попрошу святого пира, чтоб он вознес за тебя молитвы нашему покровителю, может быть, покровитель захочет совершить чудо, вернуть тебе разум... Пади предо мной и проси! Ниссо молчала, губы ее дрожали: милость Азиз-хона была для нее страшнее смерти, она поняла, что случится с нею, если она останется жить. - Пади! - с тихой угрозой повторил Азиз-хон. - Велика моя милость! Теперь в Ниссо закипела злоба: вот Азиз-хон перед всем народом почти просит ее! Пусть скажет еще раз, пусть скажет, - она посмеется над ним! - Пади! - в третий раз сказал Азиз-хон. Ниссо продолжала молчать. Глаз Азиз-хона, наливаясь бешенством, округлился, морщины на лбу сошлись. Он чувствовал на себе взгляды сотен людей, он и так позволил себе слишком много, - люди станут смеяться над ним. Тут Зогар, уже давно с ненавистью следивший за каждым жестом Ниссо, сорвался с места, подскочил к Ниссо и с такой яростью рванул ее за руку, что она упала прямо на ноги Азиз-хона. - Повинуйся, проклятая, с тобой говорит сам Азиз-хон! - Так! Так! - схватив Ниссо за руки и не давая ей встать с колен, проговорил Азиз-хон. - Когда-нибудь ты научишься послушанию. Отойди, Зогар! Я вижу, она надумала каяться... А это что, что это у тебя на груди? Отпустив руку Ниссо, Азиз-хон потянулся к маленькому значку с портретом Ленина. Ниссо схватилась рукой за грудь. - Не трогай, достойный! - сзади прокричал Науруз-бек. - Это знак комсомола. Не прикасайся к нему! - Покажи, покажи! - отнимая от груди руку Ниссо, медленно произнес Азиз-хон. - Я вижу лицо человека... На сердце носишь его? Зогар, подойди сюда, возьми его осторожно, растопчи ногами... Значит, ты, презренная, комсомол? Напряжение Ниссо прорвалось. С дикой яростью она вырвала руку из руки Азиз-хона, схватила значок и, прежде чем Азиз-хон успел отстраниться, с силой вонзила припаянную к значку булавку в лицо Азиз-хона; если б он не успел ударить ее по руке, булавка проткнула бы ему глаз. - Да, я комсомол! А ты... ты... Но Ниссо уже схватили сразу несколько человек и отшвырнули от Азиз-хона. Она упала. Зажимая щеку рукой, в бешенстве, с пеной у рта, Азиз-хон даже не мог кричать; он только взмахнул рукой и, весь трясясь, указал на виселицу. Науруз-бек, сдержав самодовольную усмешку, кивнул басмачам. С винтовками наперевес они подбежали к Ниссо и волоком, по камням, потащили туда, где свисала с башни веревка. Осыпая Ниссо ругательствами, подняли ее на ноги, набросили на шею петлю. Шум прошел по толпе ущельцев. Дико закричала Гюльриз. Вдруг, стремительно перебежав двор, ударами кулаков растолкав басмачей, Кендыри оказался рядом с Ниссо и ухватился за еще не затянутую петлю. Рассеченная бритвой петля слетела с шеи Ниссо... - Подожди! Подожди! - крикнул Кендыри опомнившемуся, взмахнувшему саблей басмачу. - Слушай, скажет тебе Азиз-хон! Басмач в нерешительности опустил саблю. Повелительно подняв руку, Кендыри закричал: - Мудрый, прославленный Азиз-хон, не предавайся минуте гнева! Эту женщину надо казнить, но не сейчас и не так... Слишком велики ее преступления! Ее надо водить по всем селениям твоим, чтобы весь твой народ плевал ей в глаза. Положи ее в башню сегодня, подумай... Да не покажутся тебе непочтительными слова бедного брадобрея! Да прольется милость твоя на меня! Не привык Азиз-хон, чтобы ему приказывали. Он еще трясся от бешенства и сейчас хотел только немедленной казни Ниссо. Никому другому не позволил бы он в эту минуту вмешиваться в его дела, никому... кроме Кендыри... Лишь пять человек здесь - Бобо-Калон, Мирзо-Хур, халифа, риссалядар и Науруз-бек - знали о Кендыри то, что было скрыто от прочих. Для остальных слова Кендыри были дерзкой просьбой нищего брадобрея. Азиз-хон слишком хорошо понимал свою зависимость от этого человека и противиться ему не посмел. - Хорошо! - смиряя себя, сказал Азиз-хон к безмерному удивлению всех. - Истину слышу в словах презренного бедняка; нет хана, который не прислушался бы к голосу истины, даже исходящего от червя! Пусть не я один, пусть весь мой народ плюнет ей в глаза... Отведите в башню ее! 7 Едва Ниссо была водворена в башню, Азиз-хон поднялся с подушек, резко откинул полу палатки, вошел в нее, оставив воинство и ущельцев. Науруз-бек в растерянности и даже смущении не знал, что ему делать дальше. Ущельцы тихо, вразброд выходили из крепости, их никто не удерживал. Толпа редела. Среди разделившихся на кучки басмачей возникли приглушенные разговоры. Шептались и приближенные Азиз-хона. Риссалядар порывисто встал, вышел на середину двора, приказал часовым никого из крепости не выпускать. Все теперь ждали появления Азиз-хона. Он, однако, из палатки не выходил. Заглянуть к нему не решались. Тело повешенной Мариам раскачивалось на легком ветру. В камнях за башней бежала избитая Рыбья Кость. На нее не обращали внимания. Вдруг на полном скаку в крепость ворвался всадник: он соскочил со взмыленного коня, закружился, ища Азиз-хона, растолкав всех, нырнул в палатку. Азиз-хон выглянул из палатки, жестом подозвал риссалядара, коротко сказал ему: - Караван не остановился на ночь. Убери всех. Поезжай туда! И сразу начался переполох. Басмачи заметилаись по двору, переругиваясь, размахивая оружием, торопливо седлая коней. Риссалядар вскочил в седло и, на ходу заряжая винтовку, рысью выехал из крепости. За ним устремились десятка два всадников. Другие окружили толпу сиатангцев и, яростно крича, погнали всех к селению. Пообещав смерть каждому, кто выйдет из дому, басмачи помчались дальше по пустым переулочкам, вдогонку за риссалядаром. В одиночку и группами всадники выносились из крепости, нахлестывая коней, не обращая внимания на камни и рытвины, - всем хотелось как можно скорее промчаться за первый мыс ущельной тропы, чтобы не опоздать к захвату верной и богатой добычи. Халифа, Науруз-бек, купец Мирзо-Хур, видимо хорошо зная повадки басмачей, тоже уселись в седла и во главе с Азиз-хоном выехали сдержанным шагом. Явно недовольные полученными приказаниями, в крепости остались лишь несколько басмачей, охраняющих башню и награбленное имущество. Двор крепости опустел. Мрачный и одинокий, за весь день не проронивший ни слова, Бобо-Калон остался сидеть среди накиданных перед палаткой подушек. Кендыри, выйдя из-под навеса своей цирюльни, расхаживал по двору, заложив руки за спину и поглядывая то на следы пиршества, то на потемневший, обезображенный труп качающейся в петле Мариам, то на сидящих возле башни басмачей. Кендыри размышлял о Ниссо и о том, что заставило его отвести от нее петлю. Больше всего он был занят сейчас продумыванием дальнейших ходов искусной, точно рассчитанной и пока безошибочной дипломатической игры. Обученный целиться далеко, он рассчитывал на живую Ниссо как на весьма убедительную запасную рекомендацию... Судьба каравана его мало интересовала. Неожиданно Кендыри заметил за башней, среди камней, нависших над берегом, взлохмаченную женскую голову. Она тотчас же скрылась, но Кендыри стал искоса наблюдать, якобы разглядывая вершину горы. Охранники сидели с другой стороны башни и видеть ничего не могли. Женская голова в камнях на мгновение показалась опять, - Кендыри узнал Зуайду, но, заинтересованный причиной ее появления, решил не показывать, что видит ее. Припадая за камнями, Зуайда осторожно пробиралась все ближе. Кендыри отошел к палатке, сел на камень и, упершись локтями в колени, будто бы в крайней усталости, закрыв ладонями лицо, продолжал сквозь пальцы наблюдать. Он понял: Зуайда пробирается к лежащей у подножья башни Рыбьей Кости. Конечно, Зуайда подвергала себя опасности: если б кто-нибудь из оставшихся басмачей заметил ее, разговор был бы очень коротким. Чтоб добраться до Рыбьей Кости, Зуайде предстояло выползти из-за камней и пересечь открытое, метров в десять шириной, пространство двора. Выглянув из-за последнего камня, Зуайда долго и настороженно осматривалась - больше всего ее, очевидно, беспокоил Кендыри... Но он не вставал с места, не двигался и, казалось, совсем забылся. Зуайда решилась. Пригнувшись, неслышно касаясь земли, она подбежала к Рыбьей Кости. Напрягая все силы, подняла ее на руки, потащила обратно к камням... Кендыри, сообразив, что и этот случай может ему пригодиться, порывисто встал, закашлялся. Зуайда на бегу оглянулась, Кендыри заметил ее испуганный взгляд. Она споткнулась, вместе со своей ношей упала и замерла, глядя на приближающегося Кендыри затравленными глазами. Кендыри изобразил на своем неподвижном лице улыбку, приложил палец к губам, отвернулся, неторопливым шагом прошел сторонкой. Ему важно было только, чтоб Зуайда знала: он видел. Когда Кендыри, обойдя башню, снова вернулся к тому месту, ни Зуайды, ни Рыбьей Кости среди камней уже не было. Кендыри самодовольно подумал, что в искусной игре у него появился новый, небольшой, но вовсе не лишний козырь. 217 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Перед лицом твоих врагов Ты в этот час - один. Ну, что ж! Кто шел на тех врагов, Все были, как один. Прибавь к ста тысячам шагов, - Достойный шаг один. И осветится весь твой путь Бессмертием, как Млечный Путь! Смерть героя 1 Слуга Азиз-хона, Мир Али, - тот самый Мир Али, который когда-то увел из селения Дуоб мать Ниссо, Розиа-Мо, - вторые сутки дежурил с пятнадцатью басмачами в скалах, там, где река Сиатанг впадает в Большую Реку. Азиз-хон велел ему, не обнаруживая себя, пропустить караван на ущельную тропу и затем незаметно идти за караваном по пятам, чтобы отрезать путь к отступлению. Мир Али в точности выполнил приказание Азиз-хона: караван спокойно повернул от Большой Реки на сиатангскую тропу и углубился в ущелье; следом, крадучись, двинулись басмачи. К концу дня растянувшийся караван находился примерно на середине пути от устья реки Сиатанг до селения. Впереди ехал верхом Шо-Пир. Он был доволен своим путешествием в Волость. Хотя ему и не удалось повидать секретаря партбюро Гветадзе, который уже с месяц странствовал, знакомясь с ущельями верхних притоков Большой Реки, караван назначенных для Сиатанга товаров был составлен отменно: в нем было все необходимое ущельцам. Помог Швецов, принявший Шо-Пира как старого, закадычного друга. И хотя впервые за несколько лет Шо-Пир снова стал в Волости Александром, да не Александром, а Сашей Медведевым, он ясно осознал, что не тот он теперь, - и опытней, и самостоятельнее, и умнее стал он с тех пор, как пришел в Сиатанг. То и дело поворачиваясь в седле бочком, Шо-Пир поглядывал на идущих за ним завьюченных лошадей. Местами тропа была так узка, что высоко подтянутые вьюки проходили с трудом. Левая их половина нависала над клокочущей внизу рекой, правая - цеплялась за отвесные скалы. Лошади, пугливо кося глазом, шли по самому краю обрыва, камешки из-под копыт сыпались в реку. Шо-Пир останавливал караван, спешивался, вместе с караванщиками осторожно проводил лошадей через опасное место поодиночке. Дважды за минувший день на неверных и узких карнизах пришлось снимать вьюки и, балансируя над пропастью, переносить их на плечах. Следом за Шо-Пиром на крупном осле ехал зимовавший в Волости дородный фельдшер Ануфриев. Он не привык к горам, страдал головокружением, охал, бледнел всякий раз, когда тропа вилась над пропастью. Пешком идти ему было тяжело, ехать на лошади над такими отвесами он боялся, и потому Шо-Пир еще три дня назад, отдав его лошадь под вьюк, предложил ему одного из самых сильных и спокойных вьючных ослов, из тех, что шли в хвосте каравана. Ануфриев почувствовал себя лучше, меньше жаловался на судьбу и даже вступал в непринужденные беседы с Шо-Пиром, когда тот шел рядом, закрепив повод своего коня на луке седла и предоставив коню идти без всадника. Позади каравана, замыкая его, ехал верхом комсомолец Дейкин, посланный в Сиатанг, чтоб организовать там первый советский кооператив. К трудностям пути Дейкин относился с полным безразличием, настроение его было прекрасным, грозная красота ущелья нравилась ему. Мурлыча себе под нос песенку, он с удовольствием разглядывал острые зубья гранитных вершин, косматые перепады реки, камни, на которые осторожно ставил подковы его маленький конь, растянувшихся перед ним длинной цепочкой ослов, лошадей вдали, то и дело исчезавших за ближайшим, огибаемым тропой мысом. Чем больше приближался караван к селению, тем чаще фельдшер Ануфриев задавал Шо-Пиру бессмысленные вопросы: какую квартиру получит он в Сиатанге; не будет ли протекать крыша во время дождей; можно ли там достать ковры, чтобы завесить стены обещанной ему комнаты; одолевают ли там самого Шо-Пира блохи и комары?.. Фельдшер давно надоел Шо-Пиру, но, думая о том, что, сбавив жирок, Ануфриев постепенно привыкнет ко всему, чего сейчас опасается, и не желая ссориться с ним, Шо-Пир отвечал на все вопросы с неиссякаемым благодушием. - Так ты говоришь, - спрашивал фельдшер, - Даулетова сама амбулаторию мне приготовила? А скажи, как с одою там будет: канавку мне подведешь или ведрами придется таскать? Для больных, знаешь, воды много нужно, ведрами, пожалуй, не натаскаешься! - Можно и канавку, - думая о другом, отвечал Шо-Пир, положив руку на круп шагающего осла. - Напрасно, товарищ Ануфриев, беспокоишься! - А что, скажи-ка на милость, Даулетова жизнью своей довольна? Не верится мне, чтоб так уж удобно устроилась. - А что ей надобно особенного? Довольна, устроилась... Живем душа в душу. - Ну, да что ей! - ворчливо соглашался фельдшер. - Девка молодая, не то, что я... Если б не заработок, разве б я поехал сюда? А она так, от прыти одной стремилась. Насилу уберегся от нее осенью. Тащит меня к вам - и никаких!.. Девушка напористая, даже бояться я стал ее! Как еще полажу с ней в Сива... Сио... Тьфу, черт, никак не запомнить этих названий! Словом, в Сиютюнге твоем, а?.. Но тропа становилась узкой. Шо-Пир вынужден был выйти вперед, взять своего коня за повод, внимательно рассчитывать, можно ли здесь пропустить вьюки без задержки? Снова бледнея, Ануфриев отставал от него, и Шо-Пир радовался, что болтовня фельдшера оборвалась. Приглядываясь к местности, Шо-Пир определил: скоро, вот, кажется, за следующим мысом, будет пещера, где девятнадцать дней назад он расстался с Ниссо... Все эти дни он думал о Ниссо беспрестанно. Шо-Пир постарался отвлечься от неотступных мыслей, представил себе Весенний праздник, который наступит послезавтра. Хорошо, что караван подоспеет в Сиатанг как раз к этому событию. Конечно, сегодняшний переход уж очень велик, следовало бы где-нибудь переночевать и прийти в селение завтра, но единственная годная для ночевки площадка осталась позади. Нет, лучше двигаться без задержки: вечерняя тьма придется на широкий участок пути, а потом выйдет луна, лошади чуют тропу, не сорвутся, к полуночи, пожалуй, до селения дотянутся... Далеко опередив караван, Шо-Пир смотрит вперед, вдруг останавливается: ему чудится далекий крик. Действительно, кто-то кричит непонятно где - впереди, что ли? Или, может быть, Дейкин кричит в хвосте каравана? Шо-Пир озирается, прислушивается. Сверху на тропу падает маленький камень, конь Шо-Пира испуганно пятится. Что за чушь?.. Шо-Пир, закинув голову, смотрит наверх, долго вглядывается в высокие скалы, замечает на одной из них фигурку человека в халате, - человек размахивает руками, должно быть, хочет обратить на себя внимание... "Кого это нелегкая туда занесла?" - соображает Шо-Пир, стараясь представить себе, как мог забраться человек на эту высь. Зрение у Шо-Пира прекрасное, ему кажется... Нет, в самом деле... Ну конечно же, это Карашир... Что ему делать там? Шо-Пир машет ему рукой. Карашир кричит во весь голос, но ветер относит его слова. Он снова кричит, надрываясь, показывает рукой в сторону селения Сиатанг. - А... а... и!.. А... а... и... А... и... ооо! - слышится Шо-Пиру. Карашир повторяет и повторяет свой крик, Шо-Пир видит, как Карашир пересекает себе горло ладонью и жестами старается изобразить, будто бы держит в руках ружье. Шо-Пир напрягает слух, размышляет и, наконец, скорее догадывается, чем слышит: - Басмачи!.. Басмачи!.. Азиз-хон!.. И тогда сам выкрикивает те же слова, и Карашир подтверждает их кивками головы и взмахами рук. Шо-Пир оглядывается; из-за мыса выезжает на осле фельдшер Ануфриев, за ним тянется весь караван. Шо-Пир машет рукой, веля Караширу спуститься, но сразу же понимает: здесь спуститься нельзя. В грозную весть не хочется верить! Но само появление Карашира на этих скалах подтверждает ее. Лицо Шо-Пира краснеет, он снимает с плеча винтовку, полученную им в Волости, заряжает ее. Карашир, убедившись, что его предупреждение понято, исчезает. Шо-Пир ищет его взглядом, но скалы наверху пустынны, как прежде. Шо-Пир сразу становится прежним - быстрым в расчетах, готовым встретить опасность, уверенным в себе красноармейцем. Он мгновенно оценивает обстановку: тропа узка, даже повернуть караван в этом месте нельзя; слева - обрыв к реке, справа - отвесные скалы. Любая засада здесь грозит каравану гибелью, всякая паника приведет к неминуемой катастрофе, - испуганные лошади начнут сталкивать одна другую с тропы. Обстрел сверху, камни, сброшенные оттуда, были бы неотвратимы, но наверху - Карашир, значит, басмачей там нет, и, очевидно, им туда не пробраться, засада где-то впереди. Значит, продвигаться вперед нельзя, но если удастся благополучно дойти до пещеры, люди в ней могут укрыться. Басмачи вряд ли захотят уничтожить вьючных лошадей, - они предпочтут захватить караван. Укрепиться самим в пещере, перегородить камнями тропу впереди и позади каравана, - и можно отстреливаться... Три винтовки - у Шо-Пира, у Дейкина, у Ануфриева; охотничье ружье, переданное Шо-Пиром старшему караванщику. Патронов маловато, - по двадцать на винтовку, всего шестьдесят. Тронув повод, Шо-Пир едет дальше торопливой юргой, снова оставляя караван позади. Лицо Шо-Пира сосредоточенно, он едет, зорко осматриваясь, ко всему готовый, решительный. Огибает мыс, - тропа все так же узка. Вот над тропою в скале зияет пещера, - всего в караване тринадцать человек, пожалуй, уместятся! Доехав до пещеры, Шо-Пир соскакивает с коня, перегораживает перед ней тропу большим камнем, сворачивает другие, строит баррикаду. Караван тем временем постепенно подтягивается. Шо-Пир видит недоумевающие, озадаченные лица. Через несколько минут все в караване узнают новость. Фельдшер Ануфриев бледен, его пухлые губы дрожат, от испуга он заикается. Бормочет, что надо бросить караван, самим бежать назад по тропе. Дейкин тоже бледен, но сохраняет спокойствие; караванщики мрачны и насуплены... Все, однако, безоговорочно повинуются приказаниям Шо-Пира. Самое главное: хвала Караширу, нападение уже не будет внезапным! Люди поспешно снимают вьюки, оставляют их на тропе между лошадьми, - так давки не будет, а если какая-нибудь лошадь и погибнет, то груз сохранится. Вход в пещеру наполовину заваливают камнями - прикрытие для стрельбы готово. Оставив людей в пещере и наказав им в случае нападения отстреливаться, Шо-Пир отправляется на разведку. Бредет вперед по тропе, ищет малейшей возможности взобраться на скалы - туда, откуда кричал Карашир; может быть, засада еще где-нибудь далеко, может быть, тропа свободна даже до самого селения, - сверху ее будет видно, солнце еще не село. Но, отойдя совсем недалеко, Шо-Пир слышит позади себя, - там, где-то за караваном, выстрел, за ним другой, третий... Неужели басмачи оказались сзади? Шо-Пир поворачивается, бежит назад. Где-то близко, кажется, над самым ухом, раздается выстрел, проносится пуля, Шо-Пир слышит ее свист... Значит, они и здесь, впереди! И пока Шо-Пир бежит к пещере, пули щелкают по камням перед ним и позади него. - Скорей, скорей, - кричит Дейкин. Шо-Пир хватается за протянутые к нему руки, его втягивают в пещеру. В глубине, забившись в угол, стуча зубами, скорчился фельдшер. - Бери винтовку! - кричит Шо-Пир, видя, что винтовка фельдшера лежит у него под ногами. Ануфриев берется за винтовку, беспомощно вертит ее в руках. - Эх ты, курица! - кричит Шо-Пир. - Отдай ее Мамаджану, если сам не умеешь! Ануфриев охотно протягивает винтовку рослому караванщику. Тот, оскалив в улыбке зубы, спокойно задвигает затвор, приваливается к камням, закрывающим вход в пещеру. Из-за мыса впереди вырывается всадник; Шо-Пир тщательно целится. Взмахнув руками, но не выпуская винтовки, всадник падает с лошади. Ударившись о выступ скалы, летит дальше и исчезает в реке. Выстрелы сыплются из-за мыса вдоль тропы: подсеченный конь Шо-Пира встает на дыбы, пытается повернуться на двух ногах и навзничь валится под обрыв. Снизу доносится глухой и короткий плеск. - Не стреляй зря! - тихо говорит Шо-Пир Дейкину. - Береги патроны! Видишь, не подобраться сюда им... Тропа впереди пуста. Позади - до самого мыса - стоят лошади каравана, разделенные снятыми вьюками. Вьючных ослов за мысом не видно. Следующая пуля сбрасывает в реку стоящего под пещерой осла, на котором ехал Ануфриев. Басмачи прекращают стрельбу, должно быть, поняв, что укрывшихся в пещере людей пулями не достать. В тишине слышны только сдавленные всхлипывания Ануфриева. Забившись в угол пещеры, он лежит, закрыв лицо руками. Осторожно выглянув из пещеры, Шо-Пир видит: от лошади к лошади, от вьюка к вьюку, пробираются ползком несколько басмачей. Да, это они ловко придумали, - но пусть подберутся поближе. Шо-Пир толкает в плечо Дейкина. Мамаджан тоже заметил их. Подкравшись к последнему вьюку, три басмача стреляют почти в упор. Но Шо-Пир хорошо укрыт. Он просовывает винтовку между камнями, щурится, ловит мгновение. На мушке возникает бритая голова басмача. Шо-Пир плавно дожимает спусковой крючок, - голова исчезает, пронзительный крик... - Ага! Один есть! Пули двух других щелкают по каменному своду пещеры. - Вот я им... - Дейкин в горячности привскакивает, но возглас его обрывается стоном, винтовка валится из рук, он падает. Кровь заливает бледное, зеленеющее лицо Дейкина. - Ануфриев, слышишь, чертов сын, погляди, что с ним! Отвернувшись от Дейкина, Шо-Пир направляет винтовку на подскочившего к пещере басмача. Стреляет в его блестящий коричневый лоб. Басмач приседает, вьюном вертится на тропе, срывается, исчезает. Третий уползает, пробираясь от вьюка к вьюку. Снова тишина. Ануфриев дрожащими пальцами расправляет окровавленные волосы Дейкина. Дейкин мертв. Ануфриев бессмысленно глядит на него, вызывая негодование Шо-Пира. За мысом, впереди, возникает большая белая тряпка. Кто-то, укрытый за скалой, долго машет ею, наконец выходит, продолжая крутить тряпкой над головой, - тучный белобородый старик в чалме, в шелковом сине-красном халате, опоясанном ремнем с серебряной бляхой. Это риссалядар. Никто в пещере не знает его. Он идет спокойно, неторопливо. Оружия при нем нет. Шо-Пир подпускает его шагов на двадцать: - Стой!.. Что надо тебе? Старик останавливается, поднимает руку: - Я знаю, кто ты... Не стреляй... Говорить с тобой буду... Слушай ты, и люди твои пусть слушают! Шо-Пир хочет нажать спусковой крючок, но Мамаджан кладет руку на ствол его винтовки: - Зачем стрелять? Стрелять можно потом... Давай слушать! Караванщики глядят на старика, наваливаются один другому на плечи. Оглянувшись, Шо-Пир видит, что Ануфриев торопливо навязывает на свой рукав повязку с красным крестом. - Ты что это делаешь, фельдшер? - Докторов они не убивают, я знаю! - побелевшими губами бормочет Ануфриев. - Эх ты! - Шо-Пир поворачивается к риссалядару: - Говори, послушаем! - С тобой, Шо-Пир, - высокомерно, скрестив руки на груди, произносит риссалядар, - двенадцать человек. Уже, наверное, есть мертвые... Сам Азиз-хон, да будет с ним мир, велел мне сказать тебе: нас много, двести человек, двести винтовок. У тебя и твоих людей - три. Наша власть - в Яхбаре, наша власть - в Сиатанге. Все люди Сиатанга славят волю нашего Азиз-хона - бог помог ему зажечь свет истины в Высоких Горах. Кто поможет тебе в Высоких Горах? Безумен ты и люди твои, противясь воле нашего хана. Пусть день просидите вы здесь, - все равно, конец ваш придет. Мы не будем стрелять, не будем посылать воинов истины под ваши пули. Мы зажжем большой костер, вы задохнетесь, как мыши в норе. Что помешает этому? Но милостив Азиз-хон, и вот вам слова его: зачем убивать покорного человека? Пусть живет, мы не тронем его. Говорю тебе, Шо-Пир, говорю твоим людям: отдайте нам ваши ружья, ни один волос с ваших голов не падет. Вот смотри: священное "Лицо веры", - риссалядар вынул из-под халата какую-то ветхую книгу в изорванном кожаном переплете, - высокую клятву на этой книге дает наш хан, и я даю с ним. Глядите, моими губами касаюсь ее, да будут святы произносимые над нею слова! Отдайте ружья, идите с миром, куда захочется вам. Да благословит покровитель милость нашего великого хана! Как верблюды, у которых через ноздри не продета веревка, свободны вы! - На книге клятва, - прошептал над ухом Шо-Пира Мамаджан, - не стреляй, начальник. Кто в бога верит, не нарушит клятву над книгой... Скажи ему: пусть отойдет, мы подумаем. - Нечего думать тут! - гневно крикнул Шо-Пир. - Ты с ума сошел, Мамаджан! Мамаджан оглянулся на караванщиков, и все они разом заговорили: - Пусть отойдет, подумаем мы! Правду он говорит! - Конечно! - нетерпеливо закричал, поднимаясь от трупа Дейкина, фельдшер. - Нечего горячиться тут, дорогой товарищ. Скажи ему: пусть идет, посовещаться надо! И, почувствовав, что убеждения сейчас бесполезны, с горечью воскликнув: "Эх, дураки вы все!", Шо-Пир махнул рукой риссалядару: - Иди! Подождешь ответа! Риссалядар повернулся и важно зашагал к мысу, за которым ждали его басмачи. В пещере начался ожесточенный спор. Напрасно негодовал Шо-Пир; напрасно доказывал, что басмачи все равно перережут пленных; напрасно убеждал, что продержаться в пещере можно несколько дней и что помощь рано или поздно придет, - вещь если Карашир сумел предупредить о нападении, то, несомненно, и сейчас он не сидит наверху сложа руки... Жители гор, караванщики, поверили клятве на книге, Ануфриев трусил бесстыдно и откровенно. И когда Шо-Пир заговорил о том, что погибнуть в бою почетной смертью лучше, чем подвергнуться истязаниям и пыткам в плену, - никто не захотел его слушать. - Сиди здесь, если тебе угодно! - злобно заявил фельдшер. - А мы пойдем и свои две винтовки сдадим. Надо быть дураком, чтобы лезть на рожон. Останемся здесь - наверняка крышка, сдадимся - вернее, что будем живыми... И нечего тут разговаривать, - разве не люди они? На кой черт им резать нас? Караван нужен им, а не мы! А коли нам каравана не отстоять, то чего без толку из себя корчить героев? Я - фельдшер, вот красный крест, ты думаешь, это им непонятно? И кончим разговор, вот белая тряпка, показывай им! Вынув из аптечной сумки, висевшей у него сбоку рулон бинта, Ануфриев рывком руки распустил его и сунулся было к выходу из пещеры. - Постой! - схватил его за руку Шо-Пир. - коли так, ваше дело, каждый за себя решать будет. Кто хочет - идите. Я здесь остаюсь и винтовки своей не отдам. Один защищаться буду, а патроны свои мне передайте... - Если мы не сдадим патроны... - начал было Ануфриев, но Мамаджан перебил его: - Хорошо, начальник! Патроны - тебе... Твое дело - смерть, видим мы... Ничего, ты храбрый человек, в раю будешь... Жены, наверное, у тебя нет, детей нет. У нас жены есть, дети есть, жить хотим... Придем в Волость, командиру расскажем... Давай руку, начальник. И Мамаджан схватил, крепко пожал руку Шо-Пира, потом в неожиданном порыве склонился и поцеловал ее. - Не сердись на нас. Молиться за тебя будем! Когда жизнь и смерть на скале встречаются, храбрым высокий путь! Один за другим караванщики пожали руки Шо-Пира. Последний из них промолвил: "Милостив к тебе будет Аллах!" Ануфриев тоже было протянул руку, но Шо-Пир презрительно произнес: - Они фанатики, а ты, сукин сын, трус! Иди лизать пятки хану! И, не препятствуя молча снесшему оскорбление фельдшеру выкинуть из пещеры белую ленту бинта, Шо-Пир сунул в карманы все предоставленные ему патроны, сел за камнями, прикрывающими вход в пещеру, положил на колени заряженную винтовку. Насупясь, молча смотрел он, как, выйдя из пещеры, один за другим караванщики, замыкаемые фельдшером, шли гуськом к мысу. Несколько басмачей во главе с риссалядаром вышли навстречу им, взяли у Мамаджана обе винтовки, проводили пленных за мыс. Охотничье ружье Шо-Пира с десятком набитых дробью патронов осталось в пещере. Шо-Пир положил его рядом с собой, навел на тропу винтовку и, тяжело вздохнув, приготовился к защите. Вскоре басмачи вновь перешли в наступление. Они подбирались по тропе и слева и справа; несколько человек, переплыв реку, заползли на противобережные скалы, прямо против пещеры, и стреляли оттуда. Надежно укрытый камнями, Шо-Пир посылал пули только наверняка, считая каждый израсходованный патрон. Сумерки быстро сгущались, сливая в темные пятна очертания скал. Поглощенный стрельбой, Шо-Пир думал только о том, как бы не дать кому-либо незаметно подобраться к пещере. Стрельба басмачей то затихала, то становилась яростной и ожесточенной. Несколько раз они пытались подбросить к пещере охапки сухого кустарника, но Шо-Пир сбивал каждого, кто приближался. Вырванные с корнем кусты повалились откуда-то сверху, ложились на тропу под пещерой, груда их все вырастала, и помешать этому Шо-Пир не мог. "Но, - подумал он, - зажечь костер им все-таки не удастся". Когда куча кустарника поднялась до уровня пещеры, Шо-Пир, схватив за ствол охотничье ружье, высунулся из-за прикрытия, надеясь сбить эту кучу прикладом. Басмачи только того и ждали - Шо-Пир сразу же был осыпан пулями. Что-то кольнуло его в левое плечо, он не подумал, что это пуля, но левая рука сразу повисла. Он подался назад, увидел на гимнастерке кровь. Понял, что ранен, выругался и быстро разорвал на себе гимнастерку. Сумка фельдшера валялась посреди пещеры; но басмачи снова стали стрелять. Боясь потерять силы, Шо-Пир положил ствол винтовки на камень. Теперь стрелять было неудобно, и, увидев на противоположном берегу басмача, Шо-Пир в первый раз промахнулся. Тоскливое чувство овладевало им. Было уже совсем темно, - Шо-Пир понимал, что скоро мушки не будет видно. Угрожающие крики басмачей надоели ему, но он продолжал отстреливаться, зная, что патроны уже на исходе. Сверху на груду ветвей кустарника неожиданно полилась какая-то жидкость. Несколько капель брызнуло на Шо-Пира, - это был керосин. Шо-Пир сообразил, что басмачи захватили тот керосин, что был навьючен в железных бидонах на ослов, оставшихся позади каравана... Он понял еще, что теперь конец близок. Перед его лицом огненной полосой промелькнули зажженные клочья ватного халата, куча кустарника вспыхнула, затрещала, едкий дым повалил в пещеру. Шо-Пир сразу же стал задыхаться, слабость одолевала его, глаза заслезились, стрелять он больше не мог... Сознавая, что погибает, Шо-Пир, широко размахнувшись, выбросил из пещеры винтовку. Кружась в темном воздухе, она полетела в реку. Шо-Пир здоровой рукой стянул с себя сапоги, выскочил из пещеры, ступил босыми ногами прямо в пылающий костер, оттолкнулся, сделал сильный прыжок и головой вниз полетел в черную, бурлящую внизу реку. А ущелье огласилось ревом торжествующих басмачей. Когда взошла луна, вновь завьюченные лошади каравана, сопровождаемые воинством риссалядара, потянулись дальше, вверх по ущельной тропе. Вьюки, оставшиеся от убитых лошадей, были распотрошены басмачами. Подгоняемые плетьми, полураздетые и разутые, со связанными руками, фельдшер и караванщики брели между всадниками. На шее каждого пленника лежала петля, веревки тянулись к седлам погонщиков. 2 Дикие, ледяные вершины гор, среди которых до сих пор нечего было делать человеку, оказались единственным убежищем для беглецов, спасающих свою жизнь от воинства Азиз-хона. Фирны и ледники, объятые морозом, заиндевелые зубчатые скалы не знали весны, - они были так же неподвластны теплу, как и человеку. И те, кто до сих пор боялся горных дэвов и воющих страшных метелей, пробирались теперь по двое, по трое и поодиночке к каменным кручам водоразделов. На счастье беглецов, в последние дни метельные тучи курились только над самыми высокими пиками. Погода стояла ясная, ветры по горным склонам притихли. Все путники стремились к долине Большой Реки, надеясь найти приют в приграничных селениях, расположенных на пути к Волости. В середине дня Саух-Богор и две ее подруги увидели на соседнем скалистом гребне ученицу Мариам - Туфу и ее мать. Перекрикиваясь через узкую котловину, они решили соединиться и, потратив несколько часов на преодоление преград, которые их разделяли, сошлись на другом склоне хребта, вознесенного над рекой Сиатанг. Карашир, скитавшийся по скалам уже второй день, дав знать Шо-Пиру о басмачах, шел вдоль того же склона к селению. Он решил выбрать такое место, откуда можно было бы, устроив обвал, задавить басмачей камнями. Над собою, на фирновом скате, Карашир заметил людей: они пробирались гуськом, освещенные заходящим солнцем. Приняв их сначала за басмачей, Карашир спрятался, долго следил за ними. Они приблизились; он увидел, что это женщины, узнал Саух-Богор. Вышел из-за скалы, закричал, замахал руками. Когда изнемогающие от усталости женщины, наконец, добрались до Карашира, он торопливо рассказал им о караване и объяснил, как хочет помочь Шо-Пиру. Уже начинало темнеть. Послышалось эхо идущей внизу перестрелки. Женщины и Карашир направились к реке Сиатанг, пока еще невидимой, скрытой внизу под ступенями огромных обрывов. Когда, наконец, путники увидели реку, перестрелка уже прекратилась. Тьма сгущалась, и было непонятно, что происходит внизу. Где-то в черной бездне заиграли отсветы красного пламени. Женщины гадали: "Кто разложил на тропе костер?" Уже отсюда можно было столкнуть камни, они увлекли бы другие, обвалом обрушились бы на тропу, скрытую от глаз темнотой и откосами скал. Но огонь внизу мог быть костром каравана. Решили дождаться луны. Тут Карашир рассказал, что случилось с ним накануне утром, когда он вместе с Бахтиором и ущельцами, починив последний карниз, собрался возвращаться в селение. Бахтиор послал Карашира вперед, чтобы он разыскал под одним из карнизов оброненный лом и, найдя его, дожидался бы всех на тропе. Карашир ушел; хотелось напиться чаю со всеми и вовсе не хотелось лезть под карниз по отвесным скалам. Но Бахтиор велел, - он пошел. Долго занимался тщетными поисками. Досадуя на Бахтиора, собрался уже вылезть на тропу, но увидел на ней вооруженных всадников, притаился посмотреть: кто они? Всадники проехали мимо. Карашир вылез на тропу, пошел навстречу Бахтиору. Неожиданно снова услышал цокот копыт, опять притаился. По тропе ехали басмачи, очень много басмачей. С ними - известные Караширу, бежавшие из Сиатанга сеиды и миры и важный чернобородый всадник в богатой одежде, с окровавленной повязкой на лице - наверное, сам Азиз-хон. Карашир услышал: сеиды ругали Бахтиора... Когда проехали, Карашир долго сидел за камнем. Проскакал одинокий басмач, и никто больше не появлялся. Карашир вышел и в том месте, где оставил товарищей, не нашел никого. Тропа была забрызгана кровью. Карашир очень испугался, решил спрятаться среди скал, нашел лазейку - взобраться наверх. Вот здесь, под ним, сейчас этот найденный им трудный путь! Выбрался сюда, просидел весь вчерашний день и сегодня, наблюдая за тропой: басмачи не раз ездили по ней в обе стороны... А потом показался караван, и тогда Карашир закричал Шо-Пиру... Взошла луна. Отсветов костра уже не было. Карашир и женщины осторожно двинулись вниз. Река заблестела внизу, и в лунном свете удалось различить извитую нитку тропы. Все было тихо там - ни каравана, ни басмачей, Таясь, соскальзывая с камня на камень, рискуя сорваться, путники спустились к тропе, вышли на нее невдалеке от пещеры. Прижимаясь к скалам, чутко прислушиваясь, подобрались к пещере, заглянули в нее, нашли холодный, оцепеневший труп Дейкина, извлекли его на лунный свет, убедились, что этого человека не знают, но он, наверное, русский, может быть, друг Шо-Пира. Карашир сказал, что надо искать остальных наверху и внизу: наверное, прячутся в скалах. Луна поднималась все выше, заливала ярким светом ущелье. Карашир осмотрел все вокруг, заглянул с тропы вниз. Скала уходила отвесом в реку, тут спуститься было немыслимо. Но левее, там, где кончался карниз, отброшенная мысом река окаймлялась полосой берега, загроможденной камнями. Над ними на крутом, но доступном склоне темнели кусты облепихи. Карашир направился к мысу, найдя вертикальную трещину, сполз по ней, как по узкой трубе, достиг борозды, переходящей в крутую осыпь; скатился по ней к реке. - Шо-Пир!.. Шо-Пир!.. - осмелев, кричали наверху женщины, и голоса их тонули в шуме реки, и никто им не отзывался. Карашир побрел по береговой кромке. Входя в воду там, где кромка исчезла, придерживался за зубья острых скал. Нашел на камнях окровавленный, превращенный в мешок костей труп басмача, стянул с него сломанную пополам саблю. Дальше, запутавшись в ветвях одинокого куста облепихи, висела одиннадцатизарядная басмаческая винтовка. Карашир снял ее, убедился, что она цела, и, хотя в магазине не осталось патронов, обрадовался, почувствовав себя сильным. Выбрался на освещенное луной открытое место, позвал женщин, показывая им винтовку и саблю. Они медленно спускались от тропы, а Карашир, обогнув мыс, направился вдоль реки. Он шел дальше и дальше, уже теряя всякую надежду... Пройдя, наверное, больше километра, испуганно остановился: на маленькой песчаной отмели ничком лежал человек. Его босые ноги, освещенные луной, резко выделялись среди мелких камней. Человек лежал неподвижно. Подумав: "Мертвый", Карашир осторожно подошел, нагнулся и узнал Шо-Пира. Бережно перевернул его, вгляделся в бледное, безжизненное лицо, стер с него кровь и песок, тронул неестественно согнутую левую руку Шо-Пира: она оказалась сломанной. Волнуясь, Карашир приложил ухо к груди Шо-Пира, долго вслушивался и вскочил, закричав: - Бьется!.. Великий покровитель, еще бьется! И сразу, пронзительно, во всю силу своего голоса стал звать: - Сюда, идите сюда! Шо-Пир еще живой, здесь!.. Никто не откликнулся. Карашир опрометью побежал назад, ошалело прыгая через камни, скатываясь в быструю воду, одолевая ее течение, снова выбирался на камни, продолжая кричать: - Э! Э! Сюда!.. Наконец женщины услышали его. На песчаной отмели они окружили лежащего без сознания Шо-Пира, обрызгивали его лицо, вливали в рот воду по каплям. Когда, наконец, Шо-Пир в первый раз глубоко вздохнул и с трудом приоткрыл глаза, Карашир умиленно сощурился и чуть было не заплакал. Сознание медленно возвращалось к Шо-Пиру, он застонал, закрыл глаза и, превозмогая слабость, снова открыл их. Узнав Карашира и склоненную над ним Саух-Богор, попытался приподнять голову, но, застонав, опять впал в забытье. 3 Получив известие о том, что яхбарский хан собрал банду басмачей для перехода границы в районе реки Сиатанг, начальник волостного гарнизона приказал своему помощнику Швецову немедленно, с двадцатью саблями, выступить в операцию. Ровно через час Швецов, взяв с собою гарнизонного врача Максимова, выехал вниз по Большой Реке. Два ручных пулемета системы "шош" и старенький, но надежный "максим", две сотни патронов на каждого бойца, галеты на полмесяца, неприкосновенный запас фуража в передних седельных кобурах да старая, девяностых годов, десятиверстная карта этого района, составленная, как значилось по ней, "по расспросным сведениям", - вот все, чем располагал маленький отряд для дальней и рискованной операции. Красноармейские отряды в Сиатанг еще никогда не заходили. Этот малоисследованный район считался спокойным. Пятые сутки отряд с предельной для коней быстротой продвигался по долине Большой Реки. Важно было либо предупредить налет, закрыв устье реки Сиатанг, либо - если басмачи уже перешли границу - полностью их уничтожить. Яхбарец, сообщивший о банде, не мог дать точных сведений о ее численности, сказал только, что банда небольшая, но имеет европейские винтовки неведомого ему образца. Швецов хотел взять перебежчика с собой, но тот сказался больным, его одолевала рвота, ехать он явно не мог. После четвертой ночевки, выехав еще до рассвета, Швецов ранним утром переправился через устье реки Зархок. Здесь к нему подбежал какой-то старик в рваном халате и жестами объяснил, что в его саду спят два человека, прибежавшие из Сиатанга. Это были Худодод и его товарищ - Абдураим. Достигнув Верхнего Пастбища, они с невероятными трудностями перевалили закрытый снегами водораздел и по ущелью реки Зархок спустились сюда, надеясь пересечь путь каравану Шо-Пира, предупредить его о налете банды. Они явились еще затемно, совершенно измученные, и, узнав, что караван прошел мимо трое суток назад, в полном унынии повалились спать. Два других спутника Худодода отморозили ноги и остались лежать в селении Зархок. Подложив под себя старинные фитильные ружья, Худодод и Абдураим спали, накрытые одним одеялом. Швецов разбудил их. После долгой и трудной беседы, в которой Худодод, поясняя свои, не понятные для русских, слова, старался изобразить местность острым камешком на земле, Швецов понял, что отсюда, кроме пути вдоль Большой Реки к устью реки Сиатанг, есть в селение Сиатанг и другой путь, более короткий, хотя в это время года почти недоступный. Он ведет вверх по ущелью Зархок, до середины его. Там, над маленьким одноименным селением, где остались спутники Худодода, существует перевал, не обозначенный на десятиверстной карте и даже в летнее время доступный только для пешеходов. Могут ли сейчас там пройти лошади? Худодод, выражая сомнение, качал головой, долго думал, припоминая каждую преграду на этом опасном подъеме. Наконец объяснил, что "если люди смелые, и лошади смелые, и сердца у них крепкие, и снег поверх головы им не страшен", то отряд, пожалуй, пройдет. Поверив Худододу, прельщенный перспективой замкнуть басмачей в сиатангском ущелье, Швецов составил план действий. Младшего командира Тарана с пятью бойцами и тяжелым "максимом" он решил направить вдоль Большой Реки к устью реки Сиатанг. Таран должен был, закрыв ущелье снизу, отрезать банде путь отступления. С остальными бойцами и врачом Максимовым Швецов решил взять перевал, конечно басмачами не охраняемый, выйти к селению сбоку и внезапной атакой нанести банде решающий удар. Швецов предупредил Тарана, что, если перевал Зархок одолеть не удастся, весь отряд вернется сюда и двинется на соединение с Тараном. Худодод, невзирая на усталость, взялся провести Швецова через перевал. Абдураим присоединился к Тарану. Разделенный на две неравные части, отряд разъехался в разные стороны. Худодод получил лошадь, на которой были привьючены пулеметные диски, - бойцы разобрали их по рукам. Он ехал вслед за Швецовым, жуя на ходу галеты и на поворотах разглядывая сухой, строгий профиль русского начальника. Худодод размышлял о том, что этот человек, пожалуй, не испугается перевала, но русских красных солдат слишком уж мало, и как бы басмачи не перебили их всех... К двенадцати часам дня, оказав в маленьком селении Зархок помощь обмороженным товарищам Худодода, отряд Швецова выступил к подножью перевала. Снеговая вершина над перевалом, тонувшая в облаках и тумане, казалась бесконечно высокой. Кроме двух-трех других облачных островков над соседними вершинами, в голубом небе не было ни единого пятнышка. Покручивая желтоватые усы, насупившись, Швецов приказал начать подъем. Красноармейцы спешились, повели коней в поводу. Неразработанная, заваленная мелкой щебенкой тропинка поднималась по осыпи крутыми зигзагами. Местами ее пересекали широкие полосы рыхлого снега. Чем выше, тем глубже становился этот угрожающий лавинами снег, скоро он скрыл под собой тропу. Люди и лошади вязли, проваливались, спотыкаясь о скрытые снегом камни. Тропинка поднималась все круче. То справа, то слева под ней открывались обрывы. Все чаще приходилось останавливаться для передышки. Красноармейцы, тяжело дыша, хватали воздух напряженно открытыми ртами. Увязая в снегу, кони резкими скачками старались выбиться, но проваливались еще глубже - по брюхо. Красноармейцы вытаскивали их, проваливались сами, падали и поднимались. Острые камни в кровь резали коням ноги, на снегу оставались ярко-красные пятна. В опасных местах, там, где снег перекрывал не только тропинку, но и глубокие расщелины между скалами, Худодод и Швецов выходили вперед, разрывали снег руками, стараясь нащупать твердую почву. Бойцы, повалившись как попало, тем временем отдыхали. Селение Зархок, окутанное легкой голубоватой дымкой, было уже далеко внизу, но расстояние до вершины, казалось, ничуть не уменьшалось. На невероятной крутизне тропинка терялась совсем. Справа и слева выделялись заиндевелые острозубые скалы. Бойцы держались за хвосты лошадей, но лошади, спотыкаясь, уже не оставались на месте, а, соскальзывая, скатывались вниз. Каждую минуту любая из них вместе с уцепившимся за ее хвост красноармейцем могла сорваться в пропасть, но пока, прокатившись несколько метров, они все же удерживались, вставали, вновь и вновь лезли вверх. За четыре первых часа подъема никто не разговаривал. В морозном, прозрачном, как будто стеклянном воздухе слышались только отрывистые понукания да произносимые вполголоса, с хрипотцой, ругательства и ободряющие слова. Пот струился по бледным от усталости лицам, вороты гимнастерок были расстегнуты... В пять часов дня, когда отряд одолел первый подъем и достиг небольшой, заваленной громадными камнями площадки, Швецов приказал сделать привал, но запретил курить. Бойцы повалились на снег. Лошади в непреоборимой усталости тоже ложились рядом с людьми; другие стояли по колено в снегу, привалившись на бок. Видно было, как туловища их подавались взад и вперед от частого и напряженного дыхания. Худодод, сидя на круглом камне и запрокинув голову, с беспокойством вглядывался в темное облако, сползавшее навстречу отряду. Оно спускалось, как опрокинутая круглая чаша, наполненная грязной растрепанной ватой. Швецов подошел к Худододу, положил ладонь на его плечо, подмигнув глазом, указал на облако, тихо спросил: - Ну как, парень, думаешь? Смысл вопроса Худодод понял и, цокнув языком, покачал головой. По его мнению, дело оборачивалось неладно. Через полчаса, одевшись в шинели, красноармейцы снова поползли вверх. С гор потянул холодный ветер; налетая порывами, он дул все сильнее. Мелкая ледяная пыль, бросаемая ветром, со злобной силой била по лицам, рассекала их в кровь. Изможденные бойцы садились на снег, закрывая глаза руками, набрасывая на головы полы шинелей; переждав порыв ветра, вставали, ползли снова, подталкивая обессиленных лошадей. От ветра и снежной пыли глаза слезились, слезы, смешанные с кровью, выступавшей из рассеченных льдинками лиц, тут же заерзали, причиняя острую боль... Швецов понимал, что, если ветер хоть немного усилится, катастрофа неизбежна. И раздумывал: не лучше ли, пока не поздно, пока люди еще не окончательно обессилели, повернуть назад? Но мгновениями в разрывах мятущегося темного облака уже виднелась седловина перевала. До него оставалось не более трехсот метров. Швецов взглянул на часы, - было восемь с половиной часов вечера, солнце уже давно скрылось за гребнем горы, с неприятной быстротой надвигались сумерки. Швецов опасался, что, даже достигнув перевала, но попав в свирепую снежную бурю, отряд окажется в ледяной ловушке и, потеряв в темноте и снежном буране направление, замерзнет. Он снова подошел к Худододу и молча, глазами, спроси его: продолжать ли путь? Худодод, сам вконец измученный, не отрываясь смотрел на подступившее вплотную облако, прислушивался к ветру, напряженно думая, что-то рассчитывал. Потом оглянулся на растянувшихся по склону красноармейцев, облизнул свои окровавленные губы и решительно махнул рукой, показывая: надо идти. Швецову нравился этот молодой и решительный парень: чувствовалось, что ему, безусловно, можно довериться. И, повернувшись к бойцам, Швецов закричал: - Еще немного, ребята! Облако расходится, скоро ветром его унесет! Бойцы ничего не ответили, но сидевшие на снегу приподнялись и снова медленно поползли вверх. И в самом деле, чем ближе подбирался отряд к гребню, тем слабей становился ветер. Облако поредело, кое-где сквозь него показались звезды, и Швецов в душе благодарил Худодода за верное предсказание и силу духа. Через час отряд выбрался на перевал. Швецов закричал "ура", но тут же провалился по грудь в снег. На ровной площадке перевала, сбившись в кучу, красноармейцы лежали до тех пор, пока дыхание не наладилось. Холод заставил их встать. Предусмотрительный Максимов вытянул из кобуры седла большую флягу со спиртом, дал отпить каждому бойцу. Один только Худодод отказался, хотя и промерз не меньше других. Отряд снова пошел вперед, чтоб выбраться из полосы снегов и где-нибудь пониже найти среди скал площадку для ночного привала. 4 Меньше всего желая рисковать собою, Азиз-хон не пожелал углубиться в ущелье, проехал два первых мыса и, найдя на тропе достаточно широкое место, расположился здесь со своим штабом в ожидании известий о взятии каравана. Скула Азиз-хона нестерпимо болела; полулежа на кошме, он, сняв повязку, примачивал рану холодной водой. Никто не решался с ним разговаривать, все сидели в безмолвии, взирая на шумящую внизу реку и с возрастающим нетерпением ожидая гонцов, посланных Азиз-хоном к риссалядару. Тот первый гонец, который привез известие о близкой победе, о пленных, о русском докторе - "толстом, большом, плачущем, как женщина", - уехал с приказанием Азиз-хона привезти доктора. Мирзо-Хур, подсев к халифа, шептал ему на ухо, что теперь, пожалуй, можно поверить: все расходы скоро будут возмещены. Халифа, возлагавший на караван свои, пока никому не высказанные надежды, слушал молчаливо. Искоса наблюдая за ними, Науруз-бек припоминал свои заслуги и, предвидя, что эти двое, конечно, захотят его обделить, обдумывал, как оградить себя от обмана. Время шло к вечеру. Косые солнечные лучи отступали вверх по противоположному склону. Поглядывая вдоль тропы, все ждали: вот-вот взятый караван появится из-за мыса... Несколько басмачей, оставленных Азиз-хоном при себе, все чаще взбирались на крутую осыпь, стараясь сверху высмотреть приближающийся караван. Последние лучи солнца соскользнули с зубцов встающего над ущельем хребта, тени над рекою сгущались. Долгое ожидание раздражало Азиз-хона. Он беспрестанно менял примочку и перебирал агатовые четки. - Едет! - увязая в мелком щебне, скатился с осыпи забравшийся выше других басмач. Все всполошились. Но на тропе показался только один торопливый всадник, вооруженный винтовкой и кривой саблей. Обогнув мыс, он подскакал к Азиз-хону, спрыгнул с седла. - Где караван? - резко спросил Азиз-хон. - Пленные где? - Наши воины, достойный, столпились на дороге... Пленным никак не пройти. - А почему нет каравана? Что делает риссалядар? - Тот один, что остался в пещере, - гонец отступил на шаг, - стреляет! - Что ты хочешь сказать? Не взяли еще каравана? - Не взяли еще, почтенный... Тот, один... - Один, один! - закричал Азиз-хон. - Сто воинов, шестьдесят винтовок одного взять не могут? Что ты лжешь мне, собака? Отправляйся назад! Риссалядару скажи: взять живьем русского, привести сюда. Пленных тоже сюда! Гонец, вспрыгнув в седло, поскакал назад, рискуя сорваться с тропы. Наступила тьма. Все молчали. Азиз-хон, страдая от боли, лег, положив руки под голову. Над ущельем заблистали звезды. Зубчатые вершины сдвигались так близко, что небо казалось извилистой звездной рекой. Наконец подскакал второй всадник. Размахивая саблей, он закричал: "Слава покровителю! Взят караван! Идет сюда, скоро здесь будет!" Азиз-хон не обрадовался. - Пленные где? Тот русский где? Почему с коня не слезаешь? Обескураженный гонец скатился с лошади: - Идут тоже, милостивый... А тот русский... В реку бросился, утонул... - Взять не могли? Собачьи хвосты! - выругался Азиз-хон. - Сиди здесь... Гонец отошел к басмачам, охраняющим лошадей, зашептался с ними. Тьма сгустилась совсем. Каравана все не было. Забинтовав с помощью Зогара в щеку, Азиз-хон в тревоге велел конюшим подтянуть подпруги. Послышался цокот копыт - третий всадник, осыпав щебень с тропы, подъехал к Азиз-хону. - Ну? Где караван? - Смири гнев, благословенный! Я только маленький человек... Дошли до широкого места. Хотят повернуть караван, уходить в Яхбар. Караван стоит. Наши воины спорят: "Зачем нам в Сиатанг? Что еще там получим? Товар можно дома делить!" - Как дома делить товар? - вскочил с ковра Мирзо-Хур. - Почтенный хан, что это такое? - Молчи! - огрызнулся Азиз-хон, свистнув в воздухе плетью. - Не с тобой разговор!.. А ты, бородавка риссалядара, рассказывай дальше! - Несколько воинов сбросили вьюки, кричат: стрелять будем! Идти сюда другим не дают. Риссалядар ругается с ними. - Вот что! - подавился бешенством Азиз-хон. - Скачи назад, коня не жалей! Мое слово риссалядару: тех, кто повернуть хочет, казнить, в реку бросить! Не сделает - сам приеду! В уши тебе это вошло? Слышал. Скажу, достойный! - Пленный где? Азиз-хон всматривался в лицо молчавшего басмача, но не мог разглядеть его в темноте. - Не гневайся! - тихо ответил гонец. - Я только вестник. Вины на мне нет... кончили пленных: под ногами путались, мешали всем. - А доктора? - Азиз-хон положил руку на подвешенный к поясу маузер без кобуры. - И доктора... Хныкал очень, всем надоел. Саблей разрубили плечо, потом руки сломали, потом грудь резали - мягкий очень был, как жирный кабан, визжал... Потом в реку бросили! - Так! - голос Азиз-хона охрип. - Скажешь риссалядару - тех, кто резал, связать, сюда привести! Мне он нужен был, доктор! - Хлестнув плетью по ноге всадника, Азиз-хон вдруг пронзительно, тонким голосом закричал: - Мне! Понимаешь, собака? Рану мою лечить! Поезжай! Довольный, что дешево отделался, басмач стегнул коня, растворился во тьме. Мирзо-Хур хотел было изложить свои жалобы, но побоялся ярости Азиз-хона. Хан, удаляясь по тропе, сел на камень, наблюдая, как вдоль ущелья медленно пробирается свет луны, выступающей из-за гребня горы. Пенные глубокие воды реки мерцали внизу зеленым золотом. Когда лунный свет коснулся тропы и обнаружил сидящих в молчании людей, из-за мыса выехал еще один всадник. Шагом приблизился он к Азиз-хону, узнал его, осадил коня, спешился, в поклоне коснулся ладонью чалмы, выпрямился. Азиз-хон, уже овладевший собой, всматривался в его освещенное луной безбородое лицо: - Что там? - Не гневайся, благословенный! Риссалядар казнил троих. Караван идет. Сейчас будет здесь. - А те, что доктора резали? - Вот это и были они, что кричали "домой!": Хайдар-бек, Рахим-джан. Казнил их риссалядар, и еще одного, который не резал! Азиз-хон плюнул в лицо приехавшему, круто повернулся, пошел к ковру. Гонец утерся рукавом халата, сел на коня, плашмя ударил его саблей между ушами. Ошеломленный конь припал на колени, вскинулся на дыбы, понесся очертя голову... Наконец за мысом послышался дробный перестук многих копыт. В лунном свете показалась длинная цепочка всадников. Между ними, раздельно, шли вьючные лошади каравана. Не дожидаясь риссалядара, Азиз-хон тяжело сел на подведенного к нему коня и, ни разу не оглянувшись, шагом поехал к селению. За ханом вытянулся весь его штаб. Риссалядар не старался догнать его и продолжал ехать во главе своего притихшего воинства. Позади каравана шли лошади с привьюченными к ним с двух сторон, завернутыми в кошмы мертвецами. Это были басмачи застреленные Шо-Пиром. За ними, пешком, замыкая процессию, шли несколько стариков с фитильными ружьями. Риссалядар хотел отправить трупы в Яхбар, но не нашлось басмача, который взялся бы сопровождать их: каждый рассчитывал поживиться товарами каравана. 5 Молчаливое спокойствие возвращающейся в селение банды было вынужденным и напряженным: банда текла по узкой тропе, как сдавленная в трубке вода. Едва басмачи достигли последнего мыса, за которым раскрывался пустырь, как сразу же с гиком и свистом разлетелись по каменистой россыпи, гоня перед собой вьючных лошадей каравана. Вьюки полетели на землю. Веревки, спадая, путали ноги лошадей. Спотыкаясь о камни, лошади прыгали, бились: басмачи гнали их дальше, радуясь, когда распотрошенных вьюк распадался. Перегнувшись на стременах, они выхватывали из груды товаров то, что попадалось под руку и, нахлестывая ошалелых коней, мчались кто к уда: к подножью осыпи, к хаосу скалистой гряды, к реке... Прятали свою добычу и возвращались, чтобы налететь на следующий вьюк. Напрасно разъяренный риссалядар носился по пустырю, стремясь прекратить грабеж, напрасно охрипшим голосом грозил немедленной казнью всякому, кто прячет под камни товар. Басмачи не повиновались ему, а когда он направил на одного из них револьвер, окружили его, крича, размахивая саблями и винтовками. Азиз-хон, уже было достигший крепости, услышав за собой буйные крики, повернул со всем штабом и примчался на помощь к риссалядару. - Проклятье и смерть всем! - в бешенстве заорал он. - Остановитесь! Разве ваша добыча от вас уходит? Разве я сказал, что вы недостойны платы? - Не надо нам твоей платы, - послышался дерзкий голос. - Сами возьмем! Дело мы сделали, что надо еще? Домой хотим! Что делает риссалядар? Трех доблестных воинов он убил! За что убил? Собака он! - Кто кричит? - негромко сказал Азиз-хон. - Пусть подъедет сюда, если не трус. Нет его? Смотрите все - нет его? Разве верный не может повторить свои слова перед лицом хана? Риссалядар казнил трех изменников - пытать мы хотели пленных, узнать у них, что нам надо! Кто помешал этому - тот изменник. Прав риссалядар! Оставьте караван, поезжайте в крепость. Я сам буду наделять каждого по заслугам его. О покровителе забыли вы? Разве пиру ничего посылать не надо? Разве достойный купец даром кормил вас в Яхбаре и не заслужил своей доли в добыче? Или моим обещаниям не верите? В крепость, верные, в крепость, кто хочет милости моей, а не гнева! Риссалядар, возьми десять честных, все собери, привези в крепость - делить по закону будем! И, круто повернув коня, Азиз-хон поехал вперед. За ним потянулся штаб. Басмачи остались на месте, совещаясь вполголоса. Наконец решили подчиниться приказанию и все вместе, гурьбой, двинулись к крепости. Риссалядар с десятью надежными стариками остался собирать разбросанные вьюки и снова кое-как грузить их на лошадей. Вскоре в крепости запылали четыре огромных костра. Риссалядар и Науруз-бек, выгоняя ущельцев из домов, заставляли их носить хворост. Весь запас топлива, оставшийся в селении после зимы, был взят из домов факиров и навален кучей посреди крепостного двора. Одна за другой сюда подходили лошади. Вьюки сваливались в огромную груду. Мешки, ящики с продовольствием, тюки мануфактуры, битая посуда, хозяйственная утварь - ведра, чайники, кирки, лопаты, - консервы, медикаменты, множество самых разнообразных предметов - все без разбора нагромождалось горой, освещенной шумно полыхающими кострами. Басмачи сидели теперь внутри четырехугольника, образованного кострами, с жадностью рассматривая богатую добычу. Азиз-хон, купец, Науруз-бек, Зогар, все сеиды и миры, вся знать расположилась на коврах перед награбленным. Бобо-Калон, выйдя из палатки и заняв место рядом с Азиз-хоном, был молчалив и сосредоточен. Кендыри сидел на камнях, в стороне от всех, наблюдая издали за происходящим. Позади Азиз-хона разожгли маленький, пятый костер: всем хотелось видеть получше каждую вещь, предназначенную для дележа. Ущельцы, принесшие хворост, жались к крепостным стенам, рассматривая те богатства, какие достались бы им, если бы в селение не пришли басмачи. Чувствуя на себе осуждающие, враждебные взгляды, Науруз-бек заорал на часовых, велел выгнать ущельцев из крепости. Старики, допущенные Азиз-хоном к добыче, перешвыривали вьюки, щупали мешки, разламывали уцелевшие ящики; Мирзо-Хур с Науруз-беком торопливо оттягивали в сторону наиболее ценное. Работа проходила при общем молчании и продолжалась так долго, что Азиз-хон задремал. Но как ни хотели спать басмачи, никто не сводил воспаленных глаз с товаров, мелькавших в зыбком свете костров. Вскоре костры пожрали весь запас хвороста, принесенный ущельцами. Луна приблизилась к гребню горы. Азиз-хон очнулся и, опасаясь, что в темноте воинство вновь сделает попытку расхватить товары, приказал риссалядару добыть еще топлива. Риссалядар с десятком басмачей отправился на конях в селение, но вскоре вернулся ни с чем, заявив, что надо рубить в садах тутовые деревья. - Вот дерево! - сказал Науруз-бек, указывая на желоба, проходящие мимо ханского канала. - Зачем далеко искать! Давай их сюда! Риссалядар взглянул на линию нависших вдоль скалистой стены желобов; сорвать их - пустое дело, а везти из селения срубленные деревья - тяжелый труд для разленившихся басмачей. Конечно, можно принудить к этой работе самих ущельцев, но риссалядар уже еле держался на ногах, ему не хотелось снова грозить, распоряжаться. Что скажет, однако, хан? - Ломай! - коротко приказал Азиз-хон. Несколько басмачей вразвалку направились к скалистой стене. Но тут насупленный Бобо-Калон встал, проговорил медленно и недружелюбно: - Мой дед строил этот канал... Не позволю ломать его! Азиз-хон отвернулся. У него ныла скула. Всякий разговор причинял ему боль. Он повторил риссалядару: - Ломай! Бобо-Калон прикусил губу, вышел из круга, медленно пошел к башне, хотел обойти ее, но отшатнулся, чуть не наткнувшись на висящий перед ним в темноте вытянувшийся и страшный труп Мариам. Бобо-Калон отвернулся от трупа, обошел башню с другой стороны. Треск ломаемых желобов отзывался в его напряженном мозгу. Первый желоб рухнул на землю, раскололся по всей длине, и басмачи поволокли его к затухающим кострам. Сердце Бобо-Калона забилось глухо и медленно. В негодовании, в жестокой обиде он почувствовал, что вся его жизнь рушится вместе с каналом, - ведь это был канал его дедов, висевший на скалистой стене с далеких прошлых времен! Разрушая его, Азиз-хон бьет по лицу самого Бобо-Калона и предков его, некогда вот так же порабощенных яхбарцами. Дороже людей и дороже их крови Бобо-Калону этот канал, построенный его дедами! В бессильной ненависти старик опустился на камень, замкнул слух ладонями и только смотрел не мигая туда, где в ярком, вновь высоко полыхавшем огне корчились длинные, черные, как обугленные живые тела, стволы желобов. На фоне горящих костров метались фигуры басмачей; началась дележка награбленного. Бобо-Калону казалось, что он видит непонятный и страшный сон. В этом сне вставали, извиваясь, языки красного пламени. Туча черного дыма шаталась над шабашем дэвов. Толкаясь, крича, суетясь, возникая в отсветах пламени, они подбегали к груде накопленных за все времена богатств... Бобо-Калон не видел теперь ни Азиз-хона, ни Науруз-бека, ни Мирзо-Хура, - он видел только мелькание поднятых, протянутых, машущих рук. Он слышал только назойливый гул, в котором нельзя было различить отдельных требующих, приказывающих, негодующих, злобных и радостных голосов. Какие-то темные, скрюченные под тяжестью ноши фигуры мелькали вдоль крепостной стены, разбегались, пропадали за пределами крепости. Резкие, визгливые выкрики доносились издалека - может быть, от реки, может быть, от потонувшего в лунной дали селения. Все вдруг затихло, умолкло, остановилось, и в свете костров Бобо-Калон увидел халифа и купца Мирзо-Хура, стоящих лицом к лицу, о чем-то яростно спорящих. "Богу!" - кричал халифа. "Мне!" - орал Мирзо-Хур, и ругань обоих смешивалась, и нельзя было разобрать слов, потому что оба говорили слишком быстро. Кто-то смеялся над ними, и кто-то пытался их помирить. Может быть, Бобо-Калон просто слишком устал от двух бессонных ночей, от шума и суматохи. Ведь он привык быть один, привык к покою! Мгновениями ему казалось, что он умер и все это происходит над миром, из которого он ушел. Ум старого Бобо-Калона мутился. Далекий от всех, залитый светом луны, он смотрел в разъятую пламенем костров тьму, ничего не сознавая, ни в чем не участвуя, не в силах преодолеть странного своего состояния. Но вот издалека доносятся новые дикие звуки, - это не похоже на все, что слышалось ему до сих пор. Они врываются в уже надоевший однообразный гул. Они входят в сознание Бобо-Калона. Старик напрягается, внимательно слушает... Это пронзительные женские вопли; они доносятся из селения, в них - отчаяние... Что происходит там? Бобо-Калон встает, медленно подходит к крепостной стене, поднимается по кладке руины, как по ступеням. Всходит на стену и видит вдали несколько пылающих стогов клевера на черных плоских крышах домов. Женские вопли несутся с разных сторон, в лунной дали не видно людей. Но Бобо-Калону понятно все: воины Азиз-хона, наверное те, кто уже получил свою долю, гоняются за сиатангскими женщинами... Во тьме, на тропе, ведущей от селения к крепости, появляется всадник, он гонит коня по камням, проскакивает в тот пролом, где были когда-то крепостные ворота, и Бобо-Калон видит всадника под собой, - это старый басмач из помощников риссалядара. Размахивая плетью, он прокладывает себе дорогу в толпе, окружающей Азиз-хона. Не добравшись до него, останавливается, кричит: - Слушай меня, достойный! Шесть воинов, взяв в селении жен, уехали в Яхбар! Ничего не хотели слушать! Толпа басмачей умолкает. Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит на него, молчит... - Я говорю, достойный, тебе! - кричит всадник. - Я говорю тебе... Шесть воинов... - Ты говоришь! Ты говоришь! - вдруг распаляется Азиз-хон и, вскочив, обращается к риссалядару: - Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где люди твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань на дороге перед ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве не изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей! И риссалядар - безответный, мрачный - подзывает надежных людей, выкликает их имена. Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся в седла. Один из них подводит коня риссалядару. Вскинув на плечи ремни винтовок, обнажив сабли, ватага всадников выезжает из крепости, скачет по тропе в селение. Дележка возобновляется, а из селения доносятся, слабея, замирая и возникая снова, вопли женщин. И горит на плоских крышах домов сухой, запасенный с прошлого года клевер. Прижав ладонь к левой половине груди, словно сдерживая трудное сердцебиение, Бобо-Калон спускается со стены: он увидел на тропе двух задыхающихся от бега сиатангцев. Он не хочет, чтобы его видели, но те уже в крепости и подбегают к нему и падают перед ним на колени. Он узнает приверженцев Установленного - Исофа и Али-Мамата. Трясущийся, со всклокоченной бородою, Али-Мамат, задыхаясь, снимает со своей головы тюрбан и - величайший знак унижения - бросает его под ноги Бобо-Калону. - Проклятье на нас, достойный! - негодует Али-Мамат. - Это не воины истины, это волки... Грабят нас, жгут наши дома, разве неверный я? Дочь мою, Нафиз, схватили два волка... Проклятье на мне! Жену мою Ширин-Мо увели, я на это смотрел, пусть лучше птицы выклюют мне глаза! Не можем мы на это смотреть, ты, Бобо-Калон, теперь хан! Скажи, пусть прекратится это, пусть верные догонят тех двух волков! Неужели нет верных? - Пойдем! - коротко бросает Бобо-Калон Али-Мамату, коснувшись его плеча. - Встань, пойдем! - И, выпрямившись, направляется к Азиз-хону. Исоф и Али-Мамат, робко озираясь на пропускающих их басмачей, идут следом. - Говори ему! - произносит Бобо-Калон, подведя Али-Мамата к Азиз-хону. Али-Мамат и Исоф простираются перед Азиз-хоном, причитая, униженно молят его... Но Азиз-хон не желает слушать. - Убирайтесь! Какое мне дело! Свой хан у вас есть! - Это верные, Азиз-хон! - произносит Бобо-Калон. - Али-Мамат не факир, племянник мира Тэмора. - Уберите пыль с моих глаз! - в ярости Азиз-хон делает знак басмачам. Слышен хохот. Басмачи хватают за ноги Али-Мамата, оттаскивают его, пинками поднимают с земли Исофа, гонят прочь. - Я хан! Что делаешь ты, безумный?! - кидается Бобо-Калон к Азиз-хону, подняв кулаки. - Для факиров ты хан! - не отстраняясь, насмешливо говорит Азиз-хон. - Не для нас... Не увезут в Яхбар твоих женщин, я приказал риссалядару. А если воины истины позабавятся с ними сегодня ночью, какая беда? Разве хуже станут они работать потом? Разве от яхбарцев плохие у них родятся дети? Или ты думаешь, что эти валявшиеся у моих ног почтенны? Нет почтенных здесь, кроме тех, кто пришел со мной! Презренны все, кто оставался жить на оскверненной неверием земле! Бобо-Калон, окаменев, видит насмешливое лицо Азиз-хона, улыбки сомкнувшихся вокруг, поблескивающих оружием басмачей. Оскорбление жжет его, словно он напился разъедающей кислоты. Сеиды и миры, сидящие отдельно от всех, понуры и мрачны и не глядят на него. Он медленно обводит взором костры, в которых догорают изломанные желоба его канала; башню, которая из жилища его превращена в виселицу и в тюрьму; груды раскиданного по двору изломанного, изорванного хлама; стену крепости и пролом в ней, за которым далеко внизу в лунной мгле мерцают догорающие пожары... Он молитвенно складывает ладони на груди под белой своей бородой. - Вы, пришедшие сюда люди! - отчетливо говорит он. - Ты, дружбу суливший нам, Азиз-хон... Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы восславить попранный неверием закон Установленного... Слушайте меня, я говорю вам... Я не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел сам. Ты сказал: "Стань ханом, - приду и уничтожу неверных и прославлю свет истины, и уйду!" Я поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим завоевывать нашу страну. Я думал: теперь времена иные, прежние ссоры между верными покровителю забываются! Я согласился, и я молчал, когда ты, Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет вновь Установленное. Но ты пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца. Всех смешал