Павел Лукницкий. Путешествия по Памиру --------------------------------------------------------------- © Copyright Павел Николаевич Лукницкий Email: SLuknitsky(a)freemail.ru Date: 25 Jan 2008 --------------------------------------------------------------- "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" Автор выражает свою признательность геологам Н. С. Катковой и А. Ф. Соседко, прочитавшим эту книгу в рукописи и сделавшим ценные замечания. Автор также глубоко благодарен пограничникам, неизменно оказывавшим ему самое внимательное и заботливое содействие во всех его путешествиях по Памиру. ОТ АВТОРА Сравнительно недавно требовался месяц пути верхом, чтобы от последней станции железной дороги, из города Оша (Киргизской ССР) или из столицы- Таджикистана Сталинабада (в прошлом Дюшамбе) пробраться каменными нагорными пустынями с севера либо узкими, опасными тропами с запада в административный центр Горно-Бадахшанской автономной области -- маленький, единственный на Памире город -- Хорог. Горно-Бадахшанская автономная область -- официальное название Памира, страны высочайших в Советском Союзе гор. Область входит в состав Таджикской ССР, занимает половину ее территории площадью в шестьдесят с лишним тысяч квадратных километров. Животноводы киргизы, в недавнем прошлом кочевые, а в наши дни живущие оседло в колхозах, населяют высокогорные, широкие, образованные когда-то ледниками долины Восточного Памира -- Мургабского района Горно-Бадахшанской области. Горные таджики -- бадахшанцы занимаются земледелием, садоводством и шелководством в своих селениях, расположенных по берегам бурных рек на дне глубоких тесных ущелий Западного Памира. Эти таджики -- представители мелких, разъединенных высочайшими, крутыми горными хребтами национальностей Горного Бадахшана: шугнанцы, ваханцы, ишкашимцы, горанцы, рушанцы, бартангцы, язгулемцы, ванчцы. Они населяют пять административных районов области: Ишкашимсмий, Шугнанский, Рошт-Калинский, Рушамский и Ванчский. На востоке с Памиром граничит Китай, на юге -- Афганистан. Из-за своей исключительной труднодоступности многие географические районы Памира были еще четверть века назад настолько не изучены, что даже на картах обозначались белыми пятнами. Территория этих белых пятен была впервые исследована и нанесена на карту лишь в тридцатых годах. До 1931 года советским начинаниям на Памире в значительной мере мешали и басмаческие, организованные империалистической разведкой банды и контрреволюционная агитация фанатически настроенных местного феодального кулачества, родовой знати, реакционного духовенства. Но героическими усилиями пограничников и добровольных отрядов из местного бедняцкого населения последние басмаческие банды на Памире были навсегда ликвидированы в 1931 году. В том же году государственная граница была закрыта. И год 1931-й стал перевалом, за которым открылось новое, социалистическое будущее этой страны. Уже в 1932 году аэроплан и автомобиль практически освоили пути на Памир. С тех пор он становится все более доступным. Семьдесят два отряда Таджикской комплексной экспедиции Академии наук СССР и СНК СССР приступили к замечательной научноисследовательской работе, проводившейся до того только отдельными мелкими экспедициями, из которых самой крупной была экспедиция 1928 года. В 1933 году на Памире возникли два первых колхоза, а в 1935 году их стало уже два десятка. В эти годы на Памире произошло столько нового, важного, способствующего дальнейшим колоссальнейшим достижениям во всех областях народного хозяйства и культуры, что Памир в своей социалистической перестройке начал не только быстро догонять республики Средней Азии, но и становиться примером для народов примыкающего к нему, стонущего под ярмом империализма Востока. В примечательнейшие переломные годы -- 1930, 1931, 1932 -- мне довелось совершить три продолжительных путешествия по всей территории Памира. Я работал в составе маленьких геологоразведочных и геологопоисковых партий, отправлявшихся в экспедиции на Памир, а в 1932 году был ученым секретарем Таджикской комплексной экспедиции. За три года я проехал верхом и прошел пешком по высокогорью десять тысяч километров. В предисловии к одной из моих книг, изданной в 1933 году, я писал: "Я надеюсь посетить Памир еще раз -- через несколько лет. Я проеду его в легковом быстроходном автомобиле. Я пролечу над ним в комфортабельном самолете. Мне будет приятно в несколько дней, с легкостью и удобствами, повторить те маршруты, которые я совершал в течение долгих месяцев, полных трудностей и лишений. И, конечно, я опять не узнаю эту хорошо знакомую мне страну!" Мечта моя осуществилась в 1952 году, когда мне удалось вновь совершить поездку по всем районам Памира, кроме Мургабского. Это была поучительная поездка, полная размышлений о величии всего, что достигнуто нами за такой исторически короткий срок. И, вернувшись с Памира, я решил написать эту книгу, чтобы поведать читателям все главное из того, что видел своими глазами почти четверть века назад и снова видел теперь; чтобы передать читателю некоторые мои звания о Памире; чтобы постараться вызвать в читателе те чувства, какие испытаны мною самим во время путешествий по известному все еще столь немногим людям Памиру. Обрабатывая часть материала, извлеченного из путевых дневников разных лет, я решил в изложения его предпочесть принцип географический принципу хронологическому. Такой географический принцип, хоть часто и заставляет меня пренебрегать строгой последовательностью событий, но зато помогает сконцентрировать в каждой из глав сведения об одном и том же, посещенном мною несколько раз районе, а значит, дает возможность нарисовать более живо и полно картину его. Оправданным мне представляется стремление рассказать кое-что о прежних исследованиях Памира, совершенных во все времена истории. Не претендуя на полноту моих сообщений (о Памире написаны многие сотни специальных научных трудов!), я буду удовлетворен, если предлагаемая книга даст читателю хотя бы общее представление об этой своеобразнейшей высокогорной области. Буду признателен читателям, которые укажут мне на те неточности и ошибки, какие в этой книге, возможно, окажутся допущенными мною, хоть я и старался избежать их. Москва, июль 1954 года ГЛАВА I. МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ НА ПАМИР В Геологическом комитете. Год 1930-й "... содержит spirifer radiatus sow и потому, почти наверное, представляет верхний силур, верхние горизонты... " Здесь тонкие, с отливом синевы жилистые пальцы в последний раз надавили на обшмыганную ручку пера, вывели мелкую, без всякого росчерка подпись: "Профессор В. Палей". Определение фауны было закончено. До начала заседания оставался свободный час, который можно было использовать как угодно. Можно было спуститься вниз, во второй этаж, и проконсультировать работу картографов. Можно было пройти в библиотеку и спросить отчет XIII Геологического конгресса в Торонто, из которого давно нужно было выписать цифры подсчета запасов Домбровского угольного бассейна в Польше. Наконец можно было сходить в столовую, пообедать. В столовой, конечно, очередь. ("Безобразие, хоть бы разные часы установили для студентов и для профессорского состава", -- подумал профессор Палей. ) Коллекторы опять пристанут с расспросами. ("Никакого самолюбия... Когда я был в их возрасте, я бы лучше лишний день просидел над книгами, а постыдился бы признаться старшим в своей неграмотности". ) Библиотека? Подождет. ("В мое время профессоров не заставляли бегать по библиотекам из-за каждого пустяка. Только скажи, все выпишут, принесут на дом". ) Профессор Палей потер ладонью под столом онемевшее колено. Хотел вытянуться, побаливала поясница, приятно было разогнуть спину. Он уперся руками в стол, чтобы отодвинуться вместе со стулом. Но позади стояли вьючные ящики, загромоздившие все пространство между профессорской спиной и громадньш застекленным книжным шкафом, и потому стул не сдвинулся с места. -- Чортова теснота, -- буркнул Палей и, облокотившись на стол, охватил ладонями серые, небритые щеки. Не поворачивая головы, он обвел утомленными глазами всю комнату и, зло усмехнувшись, задумался. Закуток, где находился профессор Палей, впрочем, никак нельзя было считать комнатой. Громадное помещение с высоким потолком, с большими светлыми окнами было во всех направлениях перегорожено шкафами, примкнутыми один к другому. Шкафы образовали узкие коридоры, в которые едва мог бы протиснуться человек, будь он объемов, хоть немного превышавших обычные. ("Что делал бы тут старый Мушкетов?" -- подумал Палей о геологической знаменитости, известной своей полнотой. ) Коридоры соединяли между собой крохотные клетушки, в каждой из которых едва умещался стол с приставленным к нему стулом. У подоконников и во всех остающихся свободных местах громоздились простые и вьючные ящики, наполненные неразобранными образцами с фауной -- бесформенными грудами острых камней, завернутых вместе с этикетками в маленькие, помеченные номерами мешочки. Эта фауна годами свозилась сюда со всех концов Средней Азии, и, конечно, профессор Палей мог бы скорее в ней разобраться, если б не был обременен, по меньшей мере, двумя десятками самых разнообразных обязанностей -- от чтения лекций студентам до участия в заседаниях месткома. Фауна была всюду: на кромках книжных полок, на ящиках, на подоконниках, даже на столе, заваленном картами, книгами и бумагами. На столе образцы пород лежали без оберток среди карандашей, линеек, луп, склянок с кислотой -- серые, желтые, черные, присыпанные пеплом папиросных окурков, сдвинутые грудой к краям стола и образовавшие подобие скалистых берегов вокруг лагуны, в которую упирались локти профессора и в которой, кроме этих локтей, умещались лист мелко исписанной бумаги, большая чернильница и тяжелое медное пресспапье. Все это называлось кабинетом профессора Палея. За шкафами, в других закоулках, за такими же загроможденными столами сидели другие профессора, горные инженеры, научные работники. Каждый из них шуршал бумагами, скрипел пером, постукивал по камням молоточком, разговаривал с посетителями, которые усаживались прямо на угол стола, иногда передвигал ящики. Каждый из них был руководителем отдельного участка научной работы, каждый имел печатные труды и свою творческую идею. Огромная комната походила на улей, в сотах которого сырой материал геологии -- фауна, шлифы, анализы, записи путевых дневников -- перерабатывался в гипотезы, в теории, в густой мед научного знания о недрах исследуемой страны. Геологический комитет, сокращенно именуемый Геолком, состоял из множества таких комнат, окнами выходивших на Просторный пустырь, на котором медленно воздвигалось колоссальное новое здание, Даже сквозь двойные замазанные рамы оттуда доносился стук уже не геологических, а строительных молотков, визг круглой пилы, скрип лебедок и талей. Новое здание вырастало в лесах, в пыли строительных материалов, в напряжении ударничества и социалистического соревнования. Новое здание не могло быть готово раньше, чем через два года. Профессор Палей не думал об этом здании. Вся жизнь профессора Палея прошла в мыслях о прошлом, исчисляемом миллионами лет; в мыслях о прошлом -- от архея до кайнозоя, до послетретичных плейстоцена и голоцена. Профессор Палей яснее многих других представлял себе все, что случилось с Землею за эти миллионы лет. Профессор Палей вобрал в себя все накопленные учеными знания об этих миллионах лет. От Эмпедокла Агрегентского, приписывавшего возникновение гор действию центрального огня; от Страбона, искавшего причины горообразования в вулканических силах; от Аристотеля, считавшего, что горы возникают в результате грандиозных провалов в обширные подземные пустоты, до современной гипотезы геолога Джоли, утверждающей, что главную роль в истории и жизни планеты играет распад радиоактивных веществ, дарящий Земле вечное тепло, вечную юность, способность вечного возрождения. Все, что вобрал в себя профессор Палей, построилось строгой системой в клеточках его мозга, увлекало и волновало его и действовало на его воображение. Выше всего на свете, ценнее собственной жизни была великая истина науки, дающей ответ на все вопросы, какие ставит природа перед человеческим разумом. Профессор Палей работал неустанно всю свою жизнь, считая, что если вся его деятельность поможет человечеству хоть на йоту приблизиться к правильному познанию мира, значит всей своей жизнью он выполнил предначертанное ей назначенье. По справедливости, профессор Палей считался одним из лучших специалистов в Советском Союзе. Профессор Палей сидит за своим столом, охватив сухими руками худые щеки. Закрывает глаза и трет морщинистый лоб концами пальцев. Если бы в эту минуту внезапно исчезли надвинутые друг на друга шкафы, и горы вьючных ящиков, и все столы вместе с работниками, навалившимися на них, если б исчезло все, что создало здесь тесноту, неудобства, шумы, весь новый быт, то, открыв глаза, профессор Палей увидел бы себя одного в огромной, просторной, первозданного вида комнате за массивным дубовым, старинной работы, столом, на зеленом сукне которого не нашлось бы ни единой пылинки, а по краям которого в строгом порядке стояли бы лампа с яйцевидным розовым абажуром, тяжелая малахитовая чернильница, аккуратная стопочка книг -- и ничего больше, кроме настольного электрического звонка. Позвонить -- дверь ответит почтительным стуком, неслышными шагами по мягкому ковру к столу подойдет курьер с блестящими пуговицами на суконном мундире, кашлянет в кулак вместо вопроса и мелкой трусцой побежит исполнять поручение. А в комнате -- никого, тишина, чистый воздух, и не надо ни о чем беспокоиться, не надо никуда торопиться, -- штатный геолог Палей может, как хочет, располагать своим временем. Он упитан и благодушен, пушисты его молодые, аккуратно расчесанные усы. В этом кабинете он полновластный хозяин, кабинет его светел и чист, как сама наука, которой он предан, -- только ей одной служит он в этом мире. Глаза науки смотрят в тайны веков и пространств. Штатный геолог Палей думает о рожденье и преображеньях Земли. Перед ним на столе планшет геологической карты. Слева направо по карте тянутся разноцветные полосы: бледнорозовая чистая полоса -- это докембрий, это архейская группа, это розовое детство планеты. Ниже протянулась серозеленая полоса -- это силур, это цвет бесконечного зеленого моря, насыщенного граптолитами и плеченогими моллюсками. В зеленую полосу врывается темный коричневый цвет девонской системы. Его пересекает голубая, как воздух, которым люди дышат сейчас, полоса юрской системы. Эти полосы наползли одна на другую, эти полосы повествуют о том, как наслаивались пластами осадки древних морей. Четыре года в поле и в своем кабинете работал штатный геолог Палей, чтоб провести на карте эти четыре разноцветные полосы. Он счастлив: эта карта -- ценный вклад в сокровищницу науки. Эту карту он повесит на стене своего кабинета, эту карту он напечатает в своем немногословном труде. Над ней будут спорить и волноваться поколенья геологов. И, наклонившись над геологической картой, собрав свои мысли, профессор Палей размышляет о несогласном налегании мезозоя на отложениях девона. Тишина кабинета помогает ему глубоко погрузиться в раздумье. За толстыми стенами кабинета, вправо и влево, располагаются такие же тихие и огромные кабинеты. В каждом из них помещается один человек. Каждый такой человек -- штатный геолог. Всех штатных геологов числится тридцать. Впрочем, есть еще кабинеты адъюнкт-геологов. Эти работники науки рангом пониже. Их двадцать. Всех научных работников, занятых геологическими исследованиями на всем пространстве России, насчитывается сто пятьдесят человек. Да... Так было, кажется, еще совсем недавно. Так было до 1920 года -- года революционной реорганизации комитета. Почти все тридцать штатных геологов работали над составлением стоверстной геологической карты России. Но и за десять лет работы они могли бы составить только ничтожную ее часть. Их теоретический вклад в сокровищницу науки был ценен, но слишком мал. Многие из них к тому же презирали всякий "практицизм", считая, что их долг служить только "чистой" науке. Профессор Палей отнял ладони от лба, открыл серые, выцветшие глаза и взглянул на часы. Вставая, он едва не задел локтем кучу образцов и, побледнев, отшатнулся -- всю жизнь считал он, что рассыпать фауну было бы святотатством... Но такая здесь теснота!.. Молча, с предельною аккуратностью он переложил образцы подальше от края стола, снова взглянул на часы ("уже началось, наверно") и направился к двери. В прежнее время в коридоре комитета можно было бы устраивать велосипедные гонки. Прямой и широкий, от одного до другого конца он тянулся не менее чем на полкилометра. По одной его стороне мелькали однообразные двери, по другой стороне -- такие же однообразные широкие окна. Теперь коридор был рассечен по всей длине невысокою тонкою переборкой. Мелко нарезанные клетушки занимали все пространство между переборкой и окнами. В клетушках упирались друг в друга столы, и зеленый свет абажуров настольных ламп смешивался с дневным зимним сумраком, плывущим из окон. Над столами склонялись бесчисленные, бледные от двойного света лица сотрудников. В каждой клетушке помещался какой-нибудь отдел или сектор огромного учреждения. Пространство между переборкой и дверями осталось коридором, который стал вдвое уже прежнего. Вся переборка была заклеена картами, диаграммами, профилями, схемами, стенными газетами, приказами и уведомлениями. Между дверями высились забитые книгами шкафы и все те же ящики с образцами пород. В оставшемся проходе двигались, топтались, как в трамвае, раздвигая один другого, люди. Все они работали в одном учреждении, но большинство из них не знало друг друга. Здесь были профессора, горные инженеры, бухгалтеры, лаборанты, студенты, чертежники, топографы и коллекторы. Здесь были стратиграфы, палеонтологи, петрографы, картографы, геофизики, минералоги. Здесь были мужчины и женщины, юноши и старики -- коммунисты, комсомольцы и беспартийные; люди в пиджаках и кожаных куртках; в бухарских тюбетейках и в мордовских меховых шапках; в болотных сапогах и в лакированных туфельках. Половина этих людей была начальниками и сотрудниками геологических, поисковых и разведочных партий, по весне отправлявшихся во все углы Советского Союза: в Хибины и в Бурят-Монголию, на Камчатку и на Кавказ, на Новую Землю и в Казахстан, к границам Афганистана и к границам Норвегии. Поздней весною коридор пустел. Летом он был безлюден, как ночная захолустная улица. Но сейчас, в конце зимы, он был подобен перрону вокзала, отправляющему поезда каждые десять минут. Люди готовились к полевой работе. Люди бились за сметы, за планы, за снаряжение и продовольствие, за каждый инструмент, за штаты, за ассигнования. Люди штурмовали кабинеты профессоров, лаборатории, кладовые, месткомы; люди волновались и суетились, спешили, забывали обедать, забывали адреса своих квартир и общежитий, забывали свои имена. Восемьсот партий должны были выехать в поле до 1 мая. Восемьсот партий должны были всем обеспечить себя до зимы. Сотрудники восьмисот партий должны были десятки и сотни раз пройти взад и вперед по этому коридору. Профессор Василий Дементьевич Палей медленно шел по коридору от дверей своего кабинета к кабинету директора Института геологической карты. Из гущи людей навстречу ему выдвинулся человек громадного объема и роста, в сером, отлично сшитом пиджаке, в тщательно проутюженных брюках. Чуть накрахмаленный воротничок, казалось, стеснял его загорелую массивную шею. Толстые губы, широкие скулы, узкие прорези почти раскосых глаз -- все его мясистое, словно с размаху выделанное лицо ясно свидетельствовало о его киргизском происхождении. Малахай и широкополый халат, казалось, гораздо более, чем аккуратный городской костюм, соответствовали бы его обветренному лицу и массивной плечистости. Посторонний человек, прежде чем заговорить с ним, вероятно, невольным движением оглянулся бы, ища переводчика. Однако, надвинувшись на Палея, этот киргизского облика молодой человек произнес без всякого акцента, по-русски, мягким, немного грудным голосом: -- Простите, Василий Дементьевич... Парочку слов... Не задержу вас? Или вы спешите? Профессор Палей остановился и приветливо улыбнулся: -- Нет, почему же, Георгий Лазаревич... Пожалуйста... Я -- в заседание, но там начать могут и без меня. Успею. Да... Искренне рад вас поздравить. 10 С чем именно, Василий Дементьевич? Ну, как же, как же... В мое время молодой человек, успешно окончивший институт, вспрыскивал свое звание горного инженера, по меньшей мере, дюжиною шампанского. Искренне поздравляю. Теперь получайте партию и поезжайте начальником... Куда думаете? Давайте отойдем в сторонку, вон как толкаются и разговаривать не дадут. Собеседники прижались к перегородке, за которой стрекотали пишущие машинки. Оба они не уступали друг другу в росте, но профессор Палей сейчас казался тощим и жилистым, а его тонкий с горбинкою нос и сухо поджатые узкие губы делали его когда-то красивое лицо острым и худосочным. Чуть заметное вздрагивание выпуклых мелкоморщинистых век выдавало давно уже нажитую им неврастению. Здоровое, полнокровное лицо собеседника вызывало в нем чувство зависти, впрочем совершенно им неосознанное. Профессор Палей вынул из жилетного кармана серебряный портсигар и раскрыл его перед молодым геологом. Не курю. Ах, простите, пожалуйста... Слушаю вас, весь внимание. Так вот, Василий Дементьевич. Шампанского мне и пробовать не приходилось. А звание свое я с удовольствием отметил бы, но иначе. Меня на Урал хотят отправить, а мне хотелось бы взять другой район. Что я Уралу и что мне Урал? Думается, в другом районе я могу принести больше пользы... Профессор Палей прищурился: -- Что, дорогой мой, на экзотику потянуло? Знаю я, на Памир хотите! Юдин подобрал губы; лицо его приобрело выражение деловитой серьезности: -- Видите ли, Василий Дементьевич... Экзотика тут ни при чем. Но выбор этого объекта мне представляется рациональным по следующим причинам... Я привык к высоким горам. Я превосходно владею местными языками. Я уже не раз бывал там на студенческой практике вместе со знатоком Памира, моим учителем Дмитрием Васильевичем Наливкиным. Непосредственное руководство такого авторитета, каким является он, дало мне, я смею надеяться, достаточные основы для понимания геологии этой страны. Объект этот, безусловно, заслуживает внимания. Мало кто захочет туда поехать из-за его труднодоступности. Я туда еду охотно. А на Урал желающих и без меня наберется много. Профессор Палей, дымя папиросой, быстро соображал. И мысли его задерживались на следующих опорных точках: "Хочет ехать, потому что никто больше там не работает. Тщеславие. Хочет обратить на себя внимание... Конечно, других причин нет. Но Памир действительно интересен. Юноша неопытен, но склонность к науке у него есть. Ну что ж! Дам ему маленький район, пусть составляет карту и собирает фауну... " Я, Георгий Лазаревич, не против Памира. Ваше желание ехать на Памир свидетельствует о вашей скромности, о том, что вы не гонитесь за большим и не ищете славы открывателя каких-нибудь колоссальных сырьевых богатств. У нас бывает: едва получил геолог самостоятельность, едва пух на крылышках показался, он уж и норовит в киты вылезти, открыть что-нибудь этакое особенное. А я скажу: сначала надо прокипеть в глубинах науки, набраться опыта, а уж потом прославляться, как хочешь. Рад за вас, искренне рад. Если распредбюро спросит моего мнения, буду поддерживать. Вы, конечно, возьмете задание по геолкарте? Конечно, Василий Дементьевич... Не скрою, за большим не гонюсь. Значит, я могу рассчитывать на ваше содействие? Вполне. Собеседники раскланялись: один с любезностью дипломата, другой -- с подчеркнутой почтительностью. Профессор Палей направился дальше по людному коридору. Юдин свернул в одну из клетушек, над дверью которой чернела надпись: "Распредбюро". Георгий Лазаревич Юдин, родившийся в городе Караколе, у озера Иссык-Куль, был горным жителем. Он обладал крепким здоровьем. Отец его, Лазарь Юдин, постоянно пребывавший под надзором полиции (за организацию забастовки при постройке Оренбург-Ташкентской железной дороги), отличался суровым нравом. Когда сын окончил школу второй ступени, отец дал ему на дорогу немного денег, хлеба и сказал: -- Иди. И учись. Будь, кем хочешь, но чтоб ты у меня был человеком. Каждый сам себя должен ставить на ноги. И Георгий Юдин пошел пешком из Каракола в Ташкент. Пересек горы Тянь-Шаня, степи и реки. Поступил в Ташкентский университет. Стал геологом. Деньги за все эти годы зарабатывал себе сам. Знающие его люди утверждали, что он обладал непреклонной волей, был расчетлив, сметлив, хитер и бесконечно самоуверен. Двадцати лет от роду он мог без видимого усилия поднять за ушки пятипудовый мешок риса и навьючить его на лошадь. Лошадей он знал превосходно, умел их ковать и лечить. Хорошо стрелял и ничего не боялся. Впервые на Памир он попал благодаря профессору Д. В. Наливкину. В 1927 году Д. В. Наливкин занимался составлением геологической карты Памира и делал общие геологические наблюдения. До него геологи, посещавшие Памир, составляли только маршрутные описания, и почти никто из них не пытался систематизировать геологические знания об этой в ту пору малоисследованной стране. Д. В. Наливкин начал свои путешествия по Памиру в 1915 году. К своему отчету он тогда приложил схему древнего оледенения Памира, иллюстрировал ее рядом детальных описаний и, сличив работы прежних геологов со своими, сделал первую попытку дать общие геологические представления о Памире. Отправляясь в 1927 году вновь в экспедицию на Памир, Д. В. Наливкин, -- к этому времени уже один из виднейших в Советском Союзе палеонтологов и стратиграфов, -- ненадолго задержался в Ташкенте. Однажды ему пришлось экзаменовать ташкентских студентов-геологов. Лучше всех определил какую-то ракушку, лучше всех на все вопросы ответил студент Георгий Юдин. Выяснив, что, кроме теоретических познаний, Юдин отлично владеет киргизским языком, а также обладает и хорошим знанием лошадей, Д. В. Наливкин предложил ему должность коллектора в своей маленькой экспедиции. По окончании экспедиции Д. В. Наливкин помог Юдину поступить в Ленинградский горный институт. В 1928 году Юдин участвовал в первой крупной Памирской комплексной экспедиции Академии наук СССР; в следующем, 1929 году, уже получив самостоятельное задание, Юдин побывал на Памире в третий раз. Конечно, к 1930 году он был уже специалистом по изучению этой все еще малоисследованной высокогорной области нашей страны. И, конечно, он был увлечен Памиром! Стол. За столом человек во френче, тонколицый, бледный, с черною бородой. Это человек гражданской войны. Вместо треска пулеметов за стенами его штаба сейчас треск "континенталей" и "ундервудов". Он в штабе одной из армий, завоевывающих недра земли. Его минуты рассчитаны. Его разговоры размеренны и лаконичны. Наступление назначено на начало весны. Он со своими двумя заместителями должен принять восемьсот начальников, выслушать их доклады, дать им инструкции, утвердить намеченную ими дислокацию генерального боя. Восемьсот начальников могут быть в кожаных куртках, с полевыми сумками через плечо, с кобурами револьверов. Но могут быть и в пиджаках, в крахмальных воротничках, в туфельках на высоком лакированном каблуке. Внешность безразлична. Суть -- одна. Каждый из них -- командир полевого и боевого отряда армии геологов, разведчиков и поисковиков. Перед Юдиным десяток затылков и спин. Очередь уменьшается. Юдин подходит к столу. Распорядитель гладит черную бороду, поднимает строгие металлические глаза: -- Куда направляетесь? С этим человеком незачем рассыпаться в любезностях, нельзя тянуть нерешительных фраз. Юдин прям, лицо его сурово, в глазах и в голосе -- убежденность. Направляют на Урал. Считаю нецелесообразным. Почему? Урала не знаю. Не был там: Специализируюсь по другому району. Именно? Памир. Экзотика тянет? Нет. Я уже трижды был на Памире. Знаю языки. Привык к высокогорью. ("Это довод. Но какую пользу стране может он принести, работая на Памире?") Какой наметили план работы? Страна не освещена геологически. Были только отдельные маршрутные съемки. Хочу взять на себя картирование. ("Работа чисто теоретическая. Нужна как основа дальнейшего изучения. В Союзе не должно быть ни одного не освещенного картой района. Надо подумать". ) -- В каких еще районах бывали? -- Не был нигде. В литературе о Памире есть указания об отдельных точках металлических ископаемых. Попутно с основным заданием -- составлением геолкарты -- хочу проверить данные о них на месте. Могут быть неожиданности. ("Ну, это еще бабушка надвое сказала. Но небольшие кредиты на первоначальное исследование отдаленных областей у нас есть". ) Какую сумму вы считаете достаточной? Смету составили? Да. Ориентировочно -- десять тысяч. ("Он скромен. Одна зарплата да транспорт обойдутся не меньше. Ну, если уложится в такую смету, пусть едет". ) -- Со специалистами советовались? -- Да. Профессор Палей. А еще с кем? С Дмитрием Васильевичем Наливкиным. Я его ученик. Ездил с ним по Памиру, коллектором. Хорошо, я переговорю с ними. Приходите завтра с планом и сметой. Юдин вышел из распредбюро со сдержанною улыбкой. Он уже не сомневался в том, что дело наладится. Десять тысяч... Однако... Юдин шел по коридору, прикидывая в голове стоимость путешествия. Штат минимальный -- три человека. Срок минимальный -- два месяца полевой работы. Маловато. Забираться в такую даль, чтобы проработать там только два месяца, когда этот край -- непочатое поле для деятельности, когда в этом крае каждый лишний шаг дарит новые открытия и исследования, -- да это же обидно по меньшей мере. Но -- ничего. Выкручусь! На улице Юдина подмывало петь и подпрыгивать. Но, осознав этот юношеский порыв, Юдин только два раза качнул взад и вперед портфелем и, застегнув шубу на последнюю пуговицу, твердым и неторопливым шагом пошел домой. На четвертом этаже, в крошечной, никак не меблированной комнате, ибо можно ли называть мебелью походную кровать, стул и стол, стиснутые углами, Юдин скинул шубу, повесил ее на гвоздь, вбитый в дверь, и, взяв с подоконника бутылку виноградного сока, наполнил стакан. Медленно, как сластена, отпил половину и, чтоб растянуть удовольствие, отставил стакан. Подошел к кровати, скинул пиджак, распустил галстук и вместе с воротничком бросил его на кровать. Взял со стола книгу, но внезапно почувствовал, что отчаянно хочет есть. Опять подошел к подоконнику и принялся возиться с примусом, на время сняв с него сковородку, наполненную вчерашними котлетами, принесенными из столовой. Разогрев котлеты, Юдин пододвинул к себе сковородку и отломил кусок хлеба. Съев все, что было на сковородке, запив еду остатками виноградного сока, Юдин захотел спать. Не пытаясь противиться такому естественному желанию, он быстро разделся догола, лег в постель. Кровать задергалась и заныла от непосильной тяжести. Юдин натянул на себя одеяло и взглянул на часы. "Половина шестого... Палей, наверно, еще торчит на своем заседании... Надо бы детализировать смету и план... А чорт с ними, сделаю утром!" Юдин повернулся на бок, сжал тяжелые, сочные губы, закрыл глаза и заснул. Дневной свет не мешал ему спать. Сол всегда овладевал им немедленно, едва только полнокровная щека его касалась подушки. Юдин знал, что вечером к нему никто не придет, а если и придет, то, не достучавшись, решит, что не застал его дома. Зато встанет Юдин раньше всех советских служащих в городе, в четыре часа утра, после десятичасового спокойного сна... Пусть читатель не ищет фамилии Палей в списках известных геологов, Эту фамилию я, по праву писателя, выдумал. Ну, а все остальное передано мною, как говорится, "в точном соответствии с действительностью". Из Ленинграда в Ош Март 1930 года. Телефонный звонок. -- С вами говорит начальник Памирской геологоразведочной партии Юдин. Вы поехали бы на Памир? Я, конечно, ответил с волнением. Юдин подробно расспросил меня, бывал ли я в экспедициях раньше, здоров ли я, в порядке ли мое сердце. Предупредил, что люди с нездоровым сердцем не переносят разреженного воздуха памирских высот. Ответы мои вполне удовлетворили Юдина. В Геолкоме меня встретил человек громадного объема, с узкими, прищуренными глазами, с мягким заботливым голосом. Мне показалось, что этому человеку лет тридцать. Ему было двадцать четыре. Судьба моя была решена. Мы вышли из Геолкома вместе, прошлись по линиям Васильевского острова. Юдин пригласил меня зайти к нему, угощал меня виноградным соком, показывал памирские фотографии, дал мне толстый том Мушкетова. На изучение литературы о Памире у меня оставался месяц. В ту пору я мало знал о Памире. Я, знал, что эту страну гигантских гор называют "Подножием смерти" и "Крышею мира", что до середины XVIII века сведений о ней вообще почти не было -- они ограничивались лишь несколькими строками в дневниках китайского путешественника Суэнь Цзяня, кем впервые (в VII веке) упомянут Памир, и венецианца Марко Поло, прошедшего через Памир в XIII веке. В 1930 году эта страна, вдвигающаяся на карте клином в Индию, Афганистан и Китай, была все еще мало исследована. Русские геологи, ботаники, этнографы проникали на Памир с семидесятых годов прошлого века, но знания, приобретенные ими, ограничивались лишь склонами тех хребтов, что высились над узенькими линиями их маршрутов. Чуть в 2 П. Лукницкий Схема горных хребтов Памира. сторону от этих маршрутов все горы оставались никому из исследователей неведомыми. Первым европейцем, прошедшим с севера на Памир до Аличурской долины, был Н. А. Северцов -- в 1878 году. Первым европейцем, посетившим Шугнан, был русский ботаник A. Э. Регель -- в 1882 году. Первым русским геологом, совершившим маршрут по Восточному Памиру, был горный инженер Г. Л. Иванов. Ряд других исследователей Памира после них совершали разные маршруты, но начало систематическому, всестороннему изучению Памира было положено лишь в 1928 году. Тогда на Памир отправилась комплексная экспедиция Академии наук СССР. Ее участники прошли и изучили неведомую область самого большого на Памире белого пятна -- область исполинского современного оледенения, Дотоле никто не знал, что собою представляет высокогорный бассейн ледника Федченко, открытого и названного так энтомологом B. Ф. Ошаниным в 1878 году. Рухнули легендарные, созданные прежними иностранными путешественниками, близко не подходившими к этой области, фантастические представления о будто бы обитавшем здесь "племени карликов" (датчанин Олуфсен и другие) и о разных других чудесах. Появились первые точные знания -- географические, климатические, гляциологические. Нужны были и точные геологические знания обо всем Памире, на котором и после 1928 года все еще оставались белые пятна, хоть и меньших размеров. Мне предстояло работать сначала на Восточном Памире, пересеченном во многих направлениях уже многими исследователями, а затем углубиться в никем не исследованное хаотическое сплетение горных хребтов междуречья Пянджа и Шах-Дары. Долины Восточного Памира взнесены на четыре тысячи метров над уровнем моря, а гребни гор возвышаются над долинами еще километра на полтора, на два. Именно об этих местах писал Суэнь Цзянь: "... царствует здесь страшная стужа, и дуют порывистые ветры. Снег идет и зимою и летом. Почва пропитана солью и густо покрыта мелкой каменной россыпью. Ни зерновой хлеб, ни плоды произрастать здесь не могут. Деревья и другие растения встречаются редко. Всюду дикая пустыня, без следа человеческого жилища... " Столь же унылым представал передо мною Памир и в описании Марко Поло: "... поднимаешься на самое высокое, говорят, место на свете... Двенадцать дней едешь по той равнине, называется она Памиром; и во все время нет ни жилья, ни травы, еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах... " Отправляясь на Памир в 1930 году, я 'знал, что мой путь верхом, с караваном, будет длиться несколько месяцев, что там, где не пройти лошадям, придется пробираться пешком, что в разреженном воздухе будет трудно дышать, что пульс у здорового человека на этих высотах достигает ста пятидесяти ударов в минуту. Отправляясь на Памир, я знал, что советская власть уже проводит на Памире первые хозяйственные и культурные мероприятия, уже оказывает всяческую помощь темному и отсталому местному населению. Но мог ли я себе представить в, том 1930 году, что спустя всего лишь год мне в следующем моем путешествии придется наблюдать поход двух первых в истории Памира автомашин и что еще через год Восточный Памир пересечет первый автомобильный тракт? И что вскоре в селениях по рекам Памира возникнут многие десятки школ, амбулаторий, кооперативов, клубов? Что в областном центре -- Хороге -- появятся кинотеатр, кустарные фабрики, своя областная газета, а затем и гидроэлектростанция, которая даст ток многим селениям в ущельях Гунта, Пянджа и Шах-Дары? Мог ли я думать, что самолет будет совершать регулярные пассажирские рейсы через высочайшие в Советском Союзе, обвешанные ледниками хребты? Ничего этого не было в 1930 году, и тогда, изучая прошлое Памира, наблюдая настоящее, о его будущем я мог только мечтать. И я понимал, как трудны и опасны были путешествия первых научных исследователей: Северцова, Грумм-Гржимайло, Громбчевского, Ошанина и других. Но, читая их дневники и отчеты, я не догадывался, что мне самому предстоят столь неожиданные и необычные происшествия, какие не выпадали и на долю тех пионеров русской науки на Памире, которыми я так увлекался. Описанию этих происшествий и будут посвящены некоторые из глав моей книги. Все мои дни, с утра до глубокой ночи, я отдал чтению геологических книг. Но времени было мало, и к моменту отъезда я никак не мог похвалиться знаниями. Кроме того, я не знал еще очень многого: я не знал, какая разница между узбекским и киргизским способами завьючивать лошадь, я не умел обращаться с эклиметром и удивлялся, почему восток и запад в горном компасе переменились местами? Неведомые мне геологические термины: синклиналь, флексура, грабен и другие подобные им, казались мне иногда непостижимою мудростью, и когда вдруг на каком-нибудь повороте строки их смысл для меня неожиданно становился ясен, я убеждался, что погружаться в специальные научные знания и весело и интересно, и жалел только, что остается так мало времени до отъезда! Юдин был по горло занят сметами, планами и расчетами. Мне он поручил два основных дела: добыть все, что нужно для снаряжения и экипировки экспедиции, и найти подходящего для путешествия топографа. После долгих поисков топограф нашелся. Гигантского роста юноша -- Юрий Владимирович Бойе -- вошел в мою комнату. Он был наивен, смешлив, разговорчив. С ним вместе я поехал к Юдину. Юдин решил, что во всем, кроме опытности, он человек подходящий, ну, а опытность... она явится на Памире. Второе дело было труднее. В руках у меня был длинный список предметов, которые надлежало добыть. Палатки, вьючные ящики, геологические инструменты, седла, оружие, посуду, одежду, фотоматериалы, рыболовные и охотничьи принадлежности, железные "кошки" для хождения по ледяным склонам, консервированные и сухие продукты, географические карты, и мало ли что еще? Продовольствия нужно было купить ровно столько, чтоб обеспечить себя на четыре месяца, -- ведь, кроме мяса и кислого молока, на самом Памире мы решительно ничего не найдем. Я рыскал по всему Ленинграду. Я избегал десятки магазинов, складов, снабженческих баз, учреждений и, наконец, достал почти все, что было обозначено в моем тщательно составленном списке. Все приобретенное было зашито в мешки, упаковано в ящики и отправлено на вокзал. 18 апреля 1930 года, обвешанные биноклями, полевыми сумками, фотоаппаратами, альтиметрами и всем, чем особенно дорожили, усталые от хлопот, полные радостных размышлений о будущем, мы -- Юдин, Бойе и я -- сели в поезд с билетами до Ташкента. Из Ташкента нам предстояло проехать по железной дороге в Андижан, а оттуда на автомобиле в Ош. Ферганская долина -- это огромный оазис, с трех сторон ограниченный отрогами гор Тянь-Шаньской и Памиро-Алайской горных систем, а с четвертой стороны, с запада, примыкающий к Голодной степи, которая дальше, на запад, переходит в знойную пустыню, простирающуюся до самого Каспийского моря. Ферганская долина -- это сплошные поля хлопчатника, абрикосовые сады, бахчи с дынями и арбузами, это миндальные рощи, мудрая сетка оросительных каналов, питающихся водой горных рек. Сотни кишлаков, десятки маленьких, полных зелени городов. Три среднеазиатские республики: Узбекистан, Таджикистан и Киргизия -- сплетают тут свои невидимые глазом границы. Летом здесь жарко и душно. Весна -- мягка, тепла, невыразимо хороша. Тот, кто раз побывал в этих краях весной, всю свою жизнь будет стремиться сюда. В юго-восточном углу Ферганской долины расположен маленький город Ош. Древний город, который упоминали китайские летописцы и другие азиатские путешественники еще тысячу лет назад. Через этот город, расположенный на пересечении больших караванных путей, монгольские ханы и китайские купцы возили свои товары в пределы современной Европы. Через Ош проходили орды завоевателей. Из Оша начинается караванный путь на Памир. Здесь обосновываются исходные базы всех памирских экспедиций. На берегу реки Ак-Бура, в маленьком доме местного агронома Кузьмы Яковлевича Жерденко, организовали нашу базу и мы. Нам предстояло нанять лошадей для каравана, закупить сахар, муку, рис, овощи и другие продукты, которые не было смысла везти из Ленинграда. Мы провели в Оше почти две недели. Я был молод, полон сил и энергии. Впервые пускаясь в столь дальнее "настоящее" путешествие, я, конечно, был настроен романтически, а потому Ош в том 1930 году представлялся мне городом необыкновенным. Казалось бы, какая особая разница была между ним и другими известными мне городами? Я не говорю о Ленинграде и о Москве: в них, конечно, совсем другая, суровая, северная природа. Они провожали меня мутным апрельским небом, рыжим, тающим снегом улиц, каменными громадами многоэтажных домов. Но, например, Ташкент, Андижан, -- чем отличались они от Оша? Пожалуй, только своими размерами. Те же аллеи зыблющихся тополей вместо улиц, такие же арыки, омывающие корни тополей и ноги узбеков-прохожих. Такая же насыщенность воздуха тонкими ароматами цветущих абрикосовых деревьев, миндаля и акаций, такие же, наперекор дневному зною и ночной духоте, холодные реки; такие же бледные, легкие очертания снежных гор по краям голубого, словно занемевшего неба. В чем же дело? Может быть, Ош вообще не был похож на город? Нет. Напротив. В нем дымила длинная труба большой шелкомотальной фабрики. В нем, пересекая арыки, громыхали тяжелые тракторы, проезжая по кратчайшему пути от одного колхоза к другому. В нем было много мягких извозчичьих экипажей, запряженных парою лошадей, и были автобусы Автопромторга. Может быть, Ош казался мне тише, спокойнее других городов? Тоже нет. В нем бродили толпы народа -- узбеков, киргизов и русских, в нем по пятницам шумели многоголосые пестрые базары, такие, что автомобиль и арба одинаково вязли в гуще говорливых людей, а по другим дням шла буйная торговля на маленьком новом "Пьяном базаре"; в нем физкультурники собирались на площадках городского сада, где по вечерам ревел духовой оркестр, кричали мороженщики; а в другом саду шли спектакли... Может быть, в том тридцатом году этот город еще сохранял в себе экзотичность древней Азии, превыше всего почитавшей пророка? Того самою, уставшего от тяжелых странствий, который будто бы остановил своих быков словом "ош" (в переводе на русский -- "стой") вот под этой скалистой грядой, что от века называется Сулейман-и-тахта? Думаю, не ошибусь, сказав еще раз: нет. Какая уж экзотичность, если громкоговорители заливались соловьями над старинной крепостью и по всем углам города? Если с каждым днем все ближе подбирался к нему железнодорожный путь от станции Карасу? Если в школах мусульмане читали книги Ленина, Сталина, обсуждали план пятилетка? Если в сельсоветах столь же горячо обсуждались сроки тракторных полевых работ? Если продавцы газет осаждались толпами покупателей в полосатых халатах, больные шли не к табибам, а в советские аптеки и амбулатории, а в бывшей гарнизонной церкви библиотекарша перебирала книги, зачитанные до дыр?.. И над всем этим по вечерам, прожигая густую черную листву, висели яркие белые созвездья электрических лампочек. Природа в Оше была такая же, как и всюду в предгорных городах Средней Азии, -- тихая, теплая, благодатная. И только изредка в ее тишину врывались черные грозы, гнувшие стройную выправку тополей, хлеставшие город струями теплой воды и замешивавшие в липкое тесто слой тончайшей лессовой пыли. И все-таки Ош казался мне необыкновенным. Почему? Потому, что я сам пребывал в необычайном душевном подъеме, и мне было радостно все, все люди представлялись приветливыми, а если вдуматься, то и в самом деле были гостеприимными, заботливыми, внимательными и доброжелательными к нам, отправлявшимся на Памир. Слово "Памир" здесь звучало иначе, чем в Ленинграде и в других городах России. В Оше были люди, побывавшие на Памире. В Оше все знали, что те, кто отправляется на Памир, не должны терпеть недостатка ни в чем. Самое недоверчивое учреждение в Союзе -- Госбанк, и тот отступил от всегдашних строгих своих правил, выдав Юдину деньги по переводу, в котором не были соблюдены все формальности. Банк сделал это, чтоб ни на один день не задержать наш отъезд. Все понимали, как трудна и нужна стране научная экспедиция на Памир. Мог ли Ош показаться мне обыкновенным? Ведь он был воротами в те края, в которых так много еще было неведомого, неразгаданного! ... И, проверив все вещи и все записные книжки, я убедился, что экспедиция экипирована и снабжена превосходно. У нас были отличные, сытые лошади, караван с продовольствием и великолепное настроение. Выступление из Оша Три года подряд каждую весну я выезжал на Памир из Оша караваном. В этом маленьком отрывке я описываю выступление из Оша в 1932 году, -- я был тогда начальником центральной объединенной колонны огромной Таджикской комплексной экспедиции и потому двигался с большим караваном. В 1930 году, когда я впервые ехал на Памир с Юдиным, у нас был совсем маленький караван. На пыльном дворе гора тяжелых мешков, кожаных вьючных сум, свертков, бидонов. Вьючка большого каравана -- важное, мудреное дело, в котором есть свои законы и тайны, известные только самим караванщикам. С детства приучается узбек-караванщик к этому трудному делу. Сначала он только ходит и смотрит и юлит меж ног лошадей. Лошади относятся к нему с высокомерным презрением, не кусают и не лягают его, пока он не наберется храбрости взять одну из них за аркан. Если он сделал это, обиженная лошадь ткнет его головою так, что он турманом летит, кувыркаясь в лессовой пыли. Перепуганный, он отступает и снова ходит и смотрит, преодолевая робость. Однако слишком долго ходить и смотреть не следует, иначе его засмеют караванщики. Понабравшись мужества, он подходит к лошади, которая кажется ему смирнее других. Но самая смирная лошадь уже издали косит на него рыжий выпуклый глаз. И когда очертя голову он двумя руками вцепится в повод, лошадь срывается с места и летит карьером вдоль глиняных дувалов, ограждающих улицу, волоча обмершего от страха, но не выпускающего повода мальчугана. Лошадь попросту шутит с ним, но ему кажется, что само небо рушится с грохотом на землю и что у него постепенно отрываются руки, ноги и голова. Натешившись его страхом, взмыленная лошадь, наконец, останавливается. Тогда мальчишка, еще не успев зареветь благим матом, слышит одобрительный смех собравшихся зрителей и, шмыгнув носом, всхлипнув разок, в первый раз воспламеняется гордостью и с видом победителя ведет назад иронически настроенную лошадь и, по возможности незаметно, потирает ушибленные места. С этого дня мальчуган становится подмастерьем караванского цеха. С этого дня он гордится своим общением с лошадьми. Лишь годам к восемнадцати своей жизни он понимает, что все приобретенные им познания дают ему право только подводить лошадей к вещам, которые будут навьючены на лошадь взрослыми караванщиками. В самом деле, ведь надо одним глазом рассчитать груз так, чтобы он равномерно распределился на оба бока; надо без всяких весов подобрать мешки так, чтобы каждая половина вьюка весила ровно три пуда, а если лошадь слаба, то надо при этом придать обеим половинам вид такой, чтобы каждая из них весила в глазах нанимателя каравана ровно три пуда, хотя бы действительный их вес был в два раза меньше; надо положить груз на вьючное седло так, чтобы он не свалился от тряски в пути, чтобы он не набил животному бока, чтоб он не съехал на одну сторону, не нарушил равновесия лошади; надо угадать, где именно всего удобней для каждой лошади должен прийтись центр тяжести вьюка, где, с точки зрения закона о неравноплечих рычагах, надо приспособить привьючки. Кроме того, у каждой лошади имеется свое собственное отношение к грузу. Одна ненавидит квадратные ящики, предпочитая им узкие и продолговатые, другая в клочья изорвет о ближайшее дерево мешки с рисом, потому что ей не нравится тугое поскрипывание риса в мешке, но ничего не имеет против мешков с мукой... Словом, только к тридцати пяти -- сорока годам караванщик научается с первого взгляда определять все самые затаенные черты лошадиных характеров и узнает все премудрости водительства караванов. Поэтому нет каравана без старшего караванщика -- караванбаши, что значит на русском языке "глава каравана". Поэтому лучшие, опытнейшие караванбаши славятся на всю Среднюю Азию. Поэтому никогда не надо ничего советовать караванбаши в его деле, если нет желанья испортить груз, загубить лошадей и прослыть навсегда невеждой и глупцом среди всего племени караванщиков. Зато честный и опытный караванбаши может провести караван за тысячи километров по труднейшим горным тропинкам, по безводью и бездорожью, через гигантские перевалы, провести так, что к последнему дню путешествия лошади будут веселы, и резвы, и сыты и можно будет гордиться их развитой мускулатурой, дыханием, поставленным, как у певца, крепостью копыт, надлежащей сухостью ног и отличным, спокойным нравом. А груз... Вы можете быть совершенно спокойны: ни грамма груза не убавится в караване, если только по вашему приказанию он не будет расходоваться в пути. Ни расписок, ни договоров не нужно. Узбеки-караванщики не любят бумаг. Всякая бумага, по их мнению, подразумевает взаимное недоверие. Каравайцик верит на слово и верен своему слову. И берегитесь изменить слову. Если вы хоть раз изменили ему, лучше никогда вам не ездить по караванным путям, лучше ждать, когда в горах и пустынях блеснут рельсы железной дороги. Вы потеряли доверие караванщиков, и вы не можете нанимать караваны! Все это я знаю отлично. Поэтому, когда еще затемно на базу экспедиции в городе Оше является караванбаши Турсун с оравою своих людей, я показываю ему на гору тяжелых мешков, ящиков, кожаных вьючных сум, свертков, бидонов, сосчитанных, перевешанных руками караванщиков, распределенных и перевязанных арканами еще вчера, и говорю ему: -- Ну, Турсун-ака, распоряжайся!.. А я пойду смотреть лошадей. Лошади только в ночь приведены с пастбища, я их еще не видел. Я не мог их видеть, потому что паслись они за много километров от города и выбирал их из общего табуна специально назначенный человек. На лошадях -- вьючные седла. Караванщики группируются по трое. Один из трех подводит лошадь к грузу, ставит ее меж двух половин вьюка и держит на коротком поводе. Лошадь тянет голову вбок, пугливо озирается на лежащий на земле груз, словно пытаясь определить его природу. Лошадь припрыгивает и дрожит всем телом в лошадиной, особенной лихорадке. Но караванщик стоит, как железный столб, и лошадь может податься только в сторону, а никак не вперед, не назад. По сторонам уже наклонились над вьюком два других караванщика и, подняв груз, привалили его к бокам лошади. Они сдавили ее двумя половинками вьюка, и, как в тисках, лошадь никуда уже не может податься, она только похрапывает и нервно поводит ушами, пока караванщики обвивают ее хитросплетеньем арканов. Они ухватывают вьюк за углы и дергают его в разные стороны, словно ввинчивая его в лошадиный бок, потом сверху на спину укладывают привьючку и долго притирают и примащивают ее, чтоб легла она, как на спальное ложе. Лошадь превращается в бочку, и эту бочку обводят последним длинным арканом. Запустив концы аркана себе за плечи и обернув его вокруг поясницы, караванщики упираются коленом в лошадиный дрожащий бок и отваливаются, кряхтя, натуживаясь до пота на лбу, так что вены выступают из-под кожи лиловыми выпуклыми жгутами. Лошадь покряхтывает, выдавливая из себя шипящий, протяжный выдох. И, закрутив узлы, караванщики разом, стремительно, как от падающего камня, отскакивают в разные стороны, потому что бочка становится внезапно выпущенной пружиной, -- со всех четырех ног рванувшись от них, заломив вспотевшие уши, лошадь несется по двору, как тяжелый снаряд, чтобы вдребезги разбить все, рискнувшее оказаться на ее пути: на другую сторону двора, за пролом в саманной стене, за арык, на пыльную улицу, туда, где сбились в кучу другие, завьюченные, уже бессильные сбросить вьюк, уже присмиревшие лошади. Долетев до них, разом повернув боком, тяжело дыша, она вдруг всеми копытами упирается в землю и, ударившись о посторонние вьюки, испуганно останавливается. И если вьюк остается цел, значит все в порядке, и караванщики, как к эшафоту, ведут к горе груза следующую, полную подозрений лошадь. Вьючные ящики должны быть крепки; потому они оковываются железом и плотно обшиваются парусиной. А в мягкие вьючные сумы нельзя класть твердых предметов; даже толстые подошвы альпийской обуви свиваются от удара, как закрутившийся тополевый листок. А жестяные керосиновые бидоны обжимаются деревянной клеткой. И все-таки все это превращается в прах, если бесятся лошади. Вот почему я опасливо смотрю на вьючный ящик с необходимым для горных работ динамитом, когда его взвьючивают на лошадь. И вот почему, приказав везти этот вьюк отдельно от других лошадей, я поручаю ее отдельному караванщику. Русские рабочие обычно в лошадях понимают мало, а многие сотрудники экспедиции глядят на них и вовсе бессмысленными глазами. Большинство сотрудников отправляется на Памир в первый раз, и некоторые впервые садятся в седло. Даже заседлать коней не умеют. Но у них воинственный вид, потому что работа предположена у самой границы, из-за которой всегда возможен налет басмачей. У всех за плечами торчат винтовки, сбоку болтаются наганы, а у иных на животе даже поблескивают жестянкой бутылочные ручные гранаты. Бывалые участники экспедиции хмуро оглядывают таких новичков, боясь не басмачей, а этого воинства, потому что любой из новичков способен по неосторожности и неопытности взорвать гранату на собственном животе или вогнать наганную пулю в круп лошади. Но каждый такой всадник мнит себя похожим, по меньшей мере, на партизана времен гражданской войны, и каждый уверен в своей превосходной боеспособности. Наконец последняя завьюченная лошадь, звеня тазами и ведрами, как пожарный автомобиль, вылетает на улицу. Потный, возбужденный и охрипший, я вскакиваю в седло и даю распоряжение выступать. Тут, решив в последний раз перед Памиром отведать мороженого, один из коллекторов, одетый в алую фланелевую рубаху-ковбойку и бархатные оливковые шаровары, устремляет своего конягу к будке мороженщика, красующейся на краю улицы, среди тополей. Коллектор этот, минуту назад не знавший, с какой стороны подойти к седлу, нечаянно поднимает коня в галоп. Заждавшийся конь рвется так, что коллектор, едва не вылетев из седла, вцепляется руками в луку, а его осетинская широкополая шляпа съезжает с затылка и никнет на своем ремешке у шеи. -- Держи коня!.. Держи!.. -- яростно кричу я, но, поняв, что коллектор не властен справиться с конем, вылетаю вперед и, настигнув коллектора, хватаю за повод его коня. Подбегает караванщик и ведет коня "храброго джигита" в поводу. Караванщик ничему не удивляется и даже не позволяет себе улыбнуться. Караван вытягивается, идет вниз по улице. Лошади, еще не привыкшие к вьюку, бросаются в стороны и разбегаются. Караванщики, ругаясь, гоняются за ними, тщетно стараясь наладить порядок. Улица ведет к мосту через пенную Ак-Буру. За мостом -- базарчик, на котором мелочные торговцы урюком и черешней состязаются с горланящими лепешечниками в зазывании покупателей. Однако и те и другие умолкают, когда караван проходит мимо разгульной ордой. А посетители чайханы, бросив свой дымящийся кок-чай, толпятся у дверей и окон. Собаки визжат и лают. Сразу за базаром, на узкой улице как с цепи срывается лошадь, груженная динамитом. Она на полном скаку лягает другую лошадь, та оскорблена, и обе выносятся вперед, растолкав всех лошадей каравана. На пути -- телеграфный столб, краешком ящика лошадь за него задевает, вьюк съезжает на сторону, лошадь окончательно перепугана, и... тут уж ничто в мире не может ее удержать. Она мчится вперед скачками, беспрерывно давая козла, динамитные ящики съезжают набок все больше и больше, наконец один из ящиков вываливается из сдерживающих его пут и с треском падает в узкий арык. Метрах в сорока дальше летит второй ящик, а еще дальше падают два других. Аркан запутал лошади ноги, она подпрыгивает еще разок, но другой аркан оказывается у нее на шее, и она, вся в пене, вздрагивая губами, останавливается. Караванщики задерживают весь караван и бегут собирать ящики, которые, к счастью, оказались слишком прочны для того, чтобы рассыпаться от такой передряги. Через двадцать минут караван шествует дальше. Люди злы и утомлены. Через два часа караван выходит из закоулков старого города. Широкая прямая дорога переваливается с холма на холм. То, что не могли сделать люди, делает солнце. Оно так яростно припекает лошадей, что все теряют теперь охоту носиться и сбрасывать вьюки. Люди качаются в седлах, как сонные мухи. Ремни непривычных винтовок натирают им плечи. У многих ноют растертые ляжки. Если не порядок, то тишина возникает сама собой. Отсель все будет нормально и благополучно. Завтра все упорядочится, завтра у нас будет превосходное настроение. Караван научно-исследовательской экспедиции выступил в поход на Памир. Наконец в седле... (Из записей 1931 года) Есть особенно торжественные минуты, в какие человек почти физически ощутимо сознает себя на грани двух совершенно различных существований. Когда караван по пыльной дороге медленно взобрался на первый в пути перевал, тяжело завьюченные лошади сами остановились, словно и в них проникло то же сознание. Сзади, в склон горы, в крупы лошадей уперлись красные, низко лежащие над равниной воздушные столбы заката. Я повернулся боком в седле, уперся рукою в заднюю его луку. Туда, на закат, сбегала к травянистым холмам лессовая дорога. Она терялась вдали, в купах засиненных предвечернею дымкой садов. За ними, под невысокой, но острой, истаивающей в красном тумане горой, распростерся покинутый экспедицией город. Он казался плоским темным пятном, в котором пробивались белые полоски и точки. Некоторые из них поблескивали, как осколки красного зеркала. Отдельные купы деревьев, будто оторвавшись от темного большого пятна, синели ближе, то здесь, то там. Это были маленькие селения -- предместья города. Тона плодородной долины казались такими нежными и мягкими, словно вся природа была одета в чехлы, -- скинуть бы их в парадный день -- и равнина засверкала бы ярким играющим блеском. Сзади -- нежнейших тонов равнина, заполненная закатом, город как последний форпост привычного культурного быта, оставляемого, кажется, навсегда: улицы, дома, фабрики, конторы, столовые, кинотеатры, автомобили, извозчики, электричество, телефонные провода, магазины, киоски, библиотеки -- весь сложный порядок шумного и деятельного человеческого сообщества. Впереди -- только горы: вершины, ущелья, вспененные бурные реки, горные хребты, врезавшиеся в голубое небо острыми снежными пиками. И дорога уходит туда перевитой, небрежно брошенной желтою лентой. Впереди -- неизвестность, долгие месяцы верхового пути, никаких населенных пунктов на Восточном Памире, кроме Поста Памирского да редких киргизских кочевий. И только далеко-далеко за ними, в глубочайших ущельях кишлаки Горного Бадахшана. И главное впереди -- особенные скудость, ясность и простота форм жизни, которые обозначат дни и месяцы каждого двинувшегося туда человека. Еще вчера -- кипучая организационная деятельность, заботы, хлопоты, а сейчас -- бездонная тишина, в которой только мягкий топот копыт, гортанные понукания караванщиков, свист бичей да медлительный перезвон бубенчика под гривой первой вьючной лошади каравана. Теперь каждый из путников предоставлен себе самому. Все черты характера, все физические способности каждого приобретают огромное, непосредственное, заметное всем значение. Никаких условностей и прикрас: все как есть! Если ты мужествен, неутомим, спокоен, энергичен, честен и смел, ты будешь уважаем, ценим, любим. Если нет -- лучше вернись обратно, пока не поздно. Здесь, в долгом пути, время тебя обнажит перед всеми, ты никого не одурачишь и не обманешь, все твои свойства всплывут наружу. Ни красноречие, ни объем твоих знаний, ни степень культурности -- ничто не возвысит тебя над твоими товарищами, не послужит тебе в оправдание, если ты нарушишь точный, простой, неумолимый закон путешественника. Все это промельнуло в уме мгновенно, но с беспредельной отчетливостью, -- так отчетлива, полна и мгновенна бывает предсмертная мысль, и, может быть, именно поэтому созерцание дальних, вечных снегов влекло к раздумьям о величии жизни и смерти. Горы -- это будет иное, для многих сейчас еще неведомое существование, которым сменится прошлый, обычный образ городской жизни. Георгий Лазаревич! -- в задумчивости сказал я Юдину, который, подъехав сзади, придержал рядом со мной своего коня. -- Вы никогда не испытывали пространственного голода? Какого голода? -- внимательно взглянув мне в глазка, переопросил Юдин. Пространственного, -- почему-то вдруг смутившись, повторил я. -- Ну, такого особого чувства тоски по постоянному передвижению. Не знаю, пространственным ли его назвать, а голод я ощущаю. Еще какой! Так и съел бы сейчас баранью ляжку! -- с веселой насмешливостью заявил Юдин. -- Особенно если с лучком поджарить... С утра ничего не ел! Понимаю, -- окончательно смутился я. -- Ну, это я так... Поезжайте, я вас догоню! А что, вы тоже объелись этого проклятого зеленого Урюка?.. Я говорил вам: не увлекайтесь! Я резко выпрямился в седле и хлестнул камчою по крупу коня. Бедняга, озлившись на незаслуженный удар, рванулся вниз с перевала галопом. -- Павел Николаевич! Ноги лошади поломаете! -- донесся сзади (наставительный голос Юдина. Я осадил коня, поехал медленным шагом, откинулся в стременах и только тогда оглянулся. А оглянувшись, увидел караван, вытянувшийся на спуске, и впереди каравана группу всадников. Юдин, петрограф Н. С. Каткова, прораб, оба коллектора... Трое караванщиков, спешившись с вьючных лошадей, шли, широко размахивая рукавами ванных халатов. Позади всех, сблизив лошадей, стояли и скручивали махорочные цыгарки двое рабочих. Гребень перевала скрыл равнину вместе с городом и красными лучами заката. Я вынул из, полевой сумки трубку, туго набил ее махоркой и закурил на ходу. Новая жизнь началась, надо было проверить себя, как проверяют перед боем винтовку. Вечером, когда караван остановился на ночлег под двумя холмами, на густой травянистой лужайке, у спокойно журчащей речки; когда на большом разостланном брезенте был прямо в котле подан и съеден плов, отлично сваренный караванщиками; когда люди разлеглись на теплой траве под огромными звездами, а спать еще не хотелось, Юдин, примяв траву, грузно распростерся животом кверху рядом со мной. -- Ну, здорово! -- добродушно пробурчал он. -- Теперь до утра не захочется есть... Молодец Дада, умеет кухарить! Я молчал. -- А скажите, Павел Николаевич, -- повернувшись на локте, с интимными нотками в тоне заговорил Юдин, -- вы, конечно, могли обидеться на меня тогда, а только, честное слово, мне здорово есть хотелось... Что такое вы мне хотели сказать об этом, -- как вы его назвали? -- пространственном голоде? Юдин редко говорил на отвлеченные темы, и я искоса взглянул на него: не ждать ли опять насмешки? Но в щелочках глаз моего собеседника было одно добродушие: ведь Юдин обливает меня ушатом холодной воды, только когда я впадаю в романтический пыл, а сейчас я ничем не проявляю такого пыла. -- Так, пустяки... ("Как бы это похолодней да попроще?") Может быть, я не нашел слова. Неудачно выразился. Просто оглянулся на перевале: закат, позади город, и все такое, а впереди... Ну, вспомнил о том, как я чувствовал себя на севере, когда невмоготу стало брюки протирать за столом, заваленным недописанными бумагами... Юдин, деловито ковыряя травинкой в зубах и методически сплевывая на сторону, спокойным взглядом изучал мерцающие звезды. Глухо, будто скрывая никак не подобающую ему лиричность, проговорил: -- А вы думаете, мне на перевале такие мысли не пришли в голову? Только я не особенно умею въедаться в эту, ну, как сказать... в лирику. Вам, как писателю, оно, конечно, и карты в руки... Ну, а что же такое все-таки этот пространственный голод, как вы его называете? Я заговорил медленно, прерывая слова паузами: Вот, Георгий Лазаревич... Попробуйте поголодать суток трое, ручаюсь вам, вы станете ни к чорту не годным. Потребность простейшая и здоровая. А, например, потребность пьяницы в алкоголе, наркомана в наркотиках -- больные потребности. Их, этих людей, лечат. Вы не пьете, не курите, а я вот курю и чувствую, что мне это вредно. А бывают потребности, которые не назовешь ни здоровыми, ни больными, для данного организма естественные, хоть многим они и кажутся странными. Одна из них та, которую я называю, -- может быть, неточно и неправильно называю, -- пространственный голод. Это потребность в постоянном передвижении. Так, пожалуй. Вот тут кашгарлыки скоро нам попадутся. Это самое чувство их и заставляет кочевничать, -- спокойно заметил Юдин. Нет, напротив, -- чуть улыбнулся я. -- В данном случае факторы социальные. Кочевые народы в поисках пастбищ, воды -- словом, всего, без чего им прожить нельзя, вынуждены были постоянно передвигаться с места на место. Отсюда и чувство. Не причина, а следствие! Вкоренилось оно в людей, превратилось в привычку. Цивилизация и культура устранили причину, а следствие осталось и живет себе как атавистический пережиток. Мы с вами дорвались до седел и оба счастливы, а есть миллионы людей в городах и селах, каждый из которых двумя руками отмахнулся бы от этого. Вот проснулся, встал человек. Утро. Служба. Работа. Обед. А вечером -- все, что на ум взбредет. Нужное, может быть, и полезное. Так день, два, год... А то и за всю свою жизнь из родного города носа не высунет. Когда мы начинали организовывать экспедицию, помните, сколько просителей было: ах, хотим, ах, так заманчиво, так интересно! А как до дела дошло, все разбежались! По сути, любителей передвигаться мало! Ну, это по другим причинам! Струсили, или условия вы им предложили неподходящие. А по-моему, вовсе не мало, а множество: моряки, паровозные машинисты, летчики, шоферы, даже вагоновожатые -- словом, в первую очередь транспортники. Кто это, как не люди с чувством пространственного голода? Потом, возьмите, какие-нибудь агенты заготовительных организаций, да просто иного почтальона попробуйте посадить за прилавок -- взвоет! Никто из них года на месте не усидит. Такого в гроб положи, и то под землей ползать начнет! Различны только масштабы и способы утоления этого голода, а никакой принципиальной разницы нет. А вы думаете, туристы только за здоровьем да за умственным развитием ходят? Не сидится, вот и идут. А мало таких бродяг, что к сидячей профессии не способны, а подвижную сами не умели и никто им не помог подыскать? Весь вопрос сводится к температуре этого чувства. Вот у меня, я сам знаю, странническая горячка, а у вас... Ну, это вы бросьте! -- засмеялся Юдин. -- У меня никакой горячки нет, да, признаться, если б можно было заниматься геологией, лежа в постели, разве стал бы я по всяким Памирам шататься? Значит, я в вас ошибся, вы по существу своему -- лежебока, а к путешествию вас вынуждают сугубые обстоятельства! Чорт его знает, Павел Николаевич! -- беспечно заключил Юдин. -- Знаете что? Завтра вставать до света... Сегодня спим без палаток? Теплынь!.. Юдин встал и двинулся, шурша травой, к свету костра, чтоб разыскать в груде вьючных ящиков и кожаных сум 1 свою. Я выкурил папиросу, выдул искры прямо в черное небо, вскочил на ноги и двинулся вслед за Юдиным. Маслагат (Из записей 1932 года) Маслагат -- совещание, и это был большой маслагат, затянувшийся до глубины ночи. Придя в Гульчу, я получил сообщение из Мургаба, что нигде дальше в пути на Памир для моего каравана не заготовлен фураж и надо взять с coбою отсюда не меньше шести тонн ячменя. А между тем все сто шестьдесят лошадей каравана завьючены доотказа. Я созвал в мою палатку всех караванщиков, и они превзошли себя в желании помочь мне выйти из затруднения. Они обсуждали по очереди каждый вьюк, они говорили: -- Белая кобыла Османа Ходжи может взять биш кадак| (пять фунтов)... -- Привьючки желтого мерина с рассеченным ухом и короткохвостой лупоглазой кобылы можно переложить на длинношеего мерина, носящего гриву на правую сторону. Тогда на желтого мерина положим полмешка ячменя... Иргаш сидит на своем вьюке, Иргаш весит, наверно, четыре пуда, Иргаш до Ак-Босоги пойдет пешком, вместо него мы прибавим к вьюку три пуда (Иргаш -- живой, ячмень -- мертвый, надо поменьше); лошадь сильная, может три дня нести восемь пудов, а в Ак-Босоге отдадим это зерно лошадям, Иргаш опять может ехать... Я точно рассчитываю каждодневную дачу. Норма караванных лошадей -- два килограмма в день. От Гульчи до Мургаба с дневками -- четырнадцать дней. Сто шестьдесят лошадей по два килограмма... Но зерно можно давать не каждый день. Турсун-ака, в Суфи-Кургане дать надо? Конечно, надо. А в Ак-Босоге можем не давать? Там ядовита трава, от нее лошади дохнут, но это под самым перевалом Талдык, а ниже, -- мы можем стать ниже, -- знаешь, там, на левой стороне, у ручья, поближе к киргизской летовке... Правда, там хорошая, как сахар, трава. В Сарыташе не давать, там пустим лошадей в левую щель, там хватит травы. В Алае -- и думать нечего: не давать, два дня не давать, потому что дневка. В Бордобе, конечно, прокормимся, ерунда. Ну, потом -- Маркансу. Давать: пустыня; Каракуль -- солончак, песок, травы там есть немножко, но ее, может быть, уже съели, может, мороз, -- надо дать. Южный Каракуль -- дать, Муз-кол -- дать: лед и камни, Ак-Байтал -- там, под моренами, у реки... впрочем, надо дать. Вот и Мургаб... Сколько всего? Турсун считает по пальцам: Старый холм -- раз, Мертвая Вода -- два, Черное Озеро -- три, еще Черное Озеро -- четыре... Хамма сакыз... Всего восемь? Правильно, восемь... Два на сто, шестьдесят на восемь... Ну, в общем два с половиной, считая, что еще дневка в Суфи. Первые дни в Мургабе -- одна, неприкосновенный запас -- полтонны, всего, следовательно, четыре тонны, или восемьдесят три мешка. Первые Дни лошади повезут по восемь пудов, с каждым днем продовольствие и фураж будут уменьшаться, словом... возьмем, Турсун-ака? Но Турсун еще не научился считать на тонны, я все пересчитываю в пуды, и тогда он опять прикидывает: -- Белая кобыла столько-то, черная кобыла... желтая кобыла... синяя кобыла (у Турсуна есть даже синяя)... ** П. Лукницкий Считает Турсун, считает Насыр, считает Иргаш, считают все шестнадцать караванщиков. Когда хрипота одолела всех, когда головы мутны от усталости, когда обсуждены качества каждой из ста шестидесяти лошадей, а ночь уже наклонилась к рассвету, Турсун упирается ладонями в колени, медленно, подбирая халат, встает и простирает над собранием руки: Хоп, хоп, болды, келады ухлайдэн! * Хоп, товарыш началнык, пайдет. Вот спасибо, Турсун... Ты большой караванбаши... Ну, ладно, ладно, айда спать. Спать, товарищи, спать, спать!.. Караван может выступить утром. Утром -- радиограмма в Мургаб: "Фуражом обеспечен. Задержки пути не будет". * -- Довольно, пойдем спать! ГЛАВА II. ОРГАНИЗАЦИЯ ТКЭ Но прежде чем приступить к описанию двух моих первых памирских путешествий, в которых было много событий, необычных и неожиданных, я расскажу о том, как была организована ТКЭ. Эта глава даст читателю возможность дальше, на всем протяжении книги сравнивать масштабы научноисследовательской работы на Памире, проводившейся в 1930 и 1931 годах, с масштабами работы 1932 и последующих лет. Первые решения ТКЭ -- так называлась Таджикская комплексная экспедиция 1932 года. В следующие, 1933--1937 годы эта экспедиция продолжала работу под названием ТПЭ -- ТаджикскоПамирской экспедиции. История организации экспедиции такого небывалого, возможного только в Советской стране масштаба стоит того, чтобы о ней рассказать. Весной 1936 года в Москве праздновался юбилей пятилетия со дня начала организации этой экспедиции. В Доме ученых собралось около тысячи человек, каждый из которых так или иначе принимал участие в экспедиции. Выставка, посвященная итогам пятилетних работ, рассказывала посетителям о сотнях открытых и изученных месторождений полезных ископаемых, о разгаданных белых пятнах, замененных на географических картах линиями горизонталей рельефа, сеткой речных систем, треугольничками высочайших пиков, названиями кишлаков и ущелий; выставка рассказывала об особенностях климата, о ледниках Памира, о деятельности созданных экспедицией в самых труднодоступных углах страны обсерваторий, метеорологических пунктов, биологических стационаров -- обо всем, что было сделано руками тех, кто в этот вечер присутствовал в Доме ученых. В залах были выставлены сотни книг, составлявших труды экспедиции. Тысячи фотографий и рисунков изображали рудники, шахты, заводы, фабрики, комбинаты, созданные на открытых и изученных экспедицией месторождениях; оазисы, белеющие тонковолокнистыми, невиданными прежде в СССР сортами хлопчатника, там, где почвы, грунтовые воды, энергетические ресурсы горных рек и возможности ирригации были исследованы экспедицией; тропические станции, больницы, новые поселки, построенные по планам, подсказанным экспедицией... И много, много другого, что явилось следствием огромной работы десятков, даже сотен экспедиционных отрядов и групп. -- Я восхищен вполне энергией и энтузиазмом молодых деятелей науки, -- говорил, аплодируя собранию, президент Академии наук, белоглавый, но всегда жизнерадостный академик А. П. Карпинский. -- Вам, мои друзья, есть что вспомнить сегодня... Слушая академика Карпинского, я размышлял о том, почему иные экспедиции бывали неудачными, умирали в зародыше, не приносили народу никакой пользы, а эта Таджикско-Памирская экспедиция сделала так много для развития народного хозяйства и культуры Таджикистана и даже всей Средней Азии. Конечно, первой, главной причиной успеха работ экспедиции было повсеместное и непрестанное содействие, оказанное ей всем населением республики, хорошо подготовленным партийными и комсомольскими организациями. Но, кроме этой и многих других причин успеха всякой научно-исследовательской экспедиции, есть и еще одна -- первостепенная, хотя о ней редко вспоминают. Я имею в виду хорошую организованность экспедиции. От того, как организована экспедиция, зависит успех или неуспех всей ее полевой работы. До революции в нашей стране (а в капиталистических странах и по сию пору) люди, отправляющиеся в экспедицию, чаще всего не умели (или не могли) снарядить экспедицию так, чтобы в будущем ни в чем не терпеть недостатка; не разрабатывали плана работ до мельчайших подробностей, не координировали работу ученых различных специальностей между собой так, чтобы каждый из них помогал друг другу; в экспедицию часто попадали случайные люди -- недостаточно опытные, выверенные, бескорыстные, не воспитано было в людях чувство локтя, чувство товарищества. Именно поэтому погибали многие полярные путешественники. Именно поэтому столько экспедиций на величайшую вершину мира Чомолунгму (Эверест) оказались неудачными. Карьеризм, корыстолюбие и тщеславие были единственным стимулом некоторых авантюристов, отправлявшихся в неисследованные области. Таджикско-Памирская экспедиция была советской. Преобладающее большинство ее участников были людьми опытными, волевыми, воспитанными в советских традициях, глубоко бескорыстными, влюбленными в свое дело. Конечно, в экспедиции этой, состоявшей из сотен научных работников, попадались и люди другого порядка, но сама жизнь отметала их очень быстро, они в экспедиции не удерживались, им нечего было в ней делать. Как же создавалась Таджикско-Памирская экспедиция? Но прежде чем рассказать об этом, скажу несколько слов о том, зачем она была создана. Железные и шоссейные дороги, гидростанции, хлопкоочистительные заводы, машинно-тракторные станции, сотни школ, ирригационные сооружения -- громадное строительство развернулось в Таджикистане на территории, где за несколько лет перед тем жители отдавали своих девушек в рабство, в виде налога; где басмачи зверски пытали и убивали всех, кто вступал в борьбу за свободу; где в горных ущельях люди не представляли себе, как выглядит колесо. Быстрые темпы строительства требовали прежде всего таких же темпов изучения естественных ресурсов страны. Изучение страны было затруднено отсутствием простейших географических знаний, белыми пятнами на картах республики. Вся сумма научных знаний об этой республике сводилась, в сущности, к разрозненным и чаще всего поверхностным маршрутным описаниям случайных путешественников. По ним можно было судить только, что Таджикистан может стать богатейшей во всех отношениях страной, что он как будто бы обладает огромными естественными ресурсами. Степень изученности Таджикистана отставала от насущных потребностей строительства, страна не знала по-настоящему своей экономики, страна хотела строить новые гидростанции -- и не знала, где их поставить; страна строила новые шоссейные дороги -- и не знала, через какой перевал выгоднее и разумнее их проложить; страна хотела удвоить, Утроить свои хлопковые площади и площади своих абрикосовых садов, но не знала, где могут оказаться летние заморозки, угрожающие посевам, и откуда могут хлынуть сили -- грязекаменные потоки; страна хотела строить фабрики и заводы, шахты и комбинаты, но не знала промышленной ценности известных с древности месторождений полезных ископаемых и не представляла, где и какие новые месторождения могут и должны быть открыты... Страна приступала к составлению второго пятилетнего плана -- и не знала, где развернуть сельское хозяйство, как расставить на своей территории фабрики и заводы, чтоб они оказались возможно более эффективными, чтоб они принесли максимум пользы. Как же получилось, что работавшие до тех пор экспедиции не обеспечили стране этих необходимых ей сведений? Дело, очевидно, заключалось в устаревших методах их работы. Экспедиции, посылавшиеся разными учреждениями, были никак не связаны между собой: ни организационно, ни в отношении программы их работы. Они выезжали из Москвы, из Ленинграда, из Ташкента (в Сталинабаде своего научного центра тогда еще не было), каждая имела свои задания, каждая работала самостоятельно и в той области науки, к какой принадлежали осуществлявшие экспедицию специалисты. Взаимной консультации не было вовсе или она бывала недостаточной. Часть добытых материалов "консервировалась" и фактически пропадала. Чтоб восстановить их, требовались лишние средства, лишние работники, время, усилия. В период басмачества разные экспедиционные партии оказывались часто без взаимной связи, без должной охраны, без сведений о том, что ждет их в пути, и даже иногда без оружия. В обеспечении экспедиций продовольствием и снаряжением не было никакой системы. Задания, получаемые научными работниками, бывали случайными. Мысль о необходимости новых форм и методов научноисследовательской работы давно уже зрела в умах наиболее активных и передовых ученых, обсуждалась и в Академии наук, и в других научных учреждениях, и в крупных хозяйственных организациях республик и центра. В частности, говоря о Таджикистане, можно было опереться на первый удачный опыт организации Академией наук СССР Памирской экспедиции 1928 года. Она была сравнительно небольшой, но, организованная на новых началах, на началах комплексности, дала очень хорошие результаты. И вот в 1931 году ищущая мысль ученых привела к убеждению: для быстрого, всестороннего, целеустремленного изучения естественных ресурсов Таджикистана (половину территории которого составляет Памир) необходимо немедленно приступить к созданию такой экспедиции, в которой приняли бы участие научные работники по всем научным специальностям, требуемым поставленною задачей, -- к созданию экспедиции, основой которой был бы единый научный план и которая осуществлялась бы под единым руководством и в научном, и в организационном, и в хозяйственном отношениях. Такая экспедиция должна была быть комплексной. Организация такой экспедиции требовала большого внимания к себе со стороны правительственных, научных и хозяйственных учреждений, требовала больших средств, опытных и энергичных, коммунистически мыслящих и умеющих работать сотрудников. В работах такой экспедиции должны были быть заинтересованы самые широкие народные массы Таджикистана, ибо для полного успеха ее работ важно было содействие каждого дехканина, каждого жителя отдаленных и заброшенных в дикие горы селений. Такая экспедиция могла быть создана только в Советском Союзе. Она должна была быть во всех отношениях советской. 22 ноября 1931 года в научно-исследовательском совете ВСНХ СССР состоялось совещание по вопросу "об организации в 1932 году комплексной экспедиции в Таджикистан и на Памир". Идею комплексности выдвинули и убежденно поддерживали передовые ученые нашей страны, в числе которых --назову прежде всего академиков И. М. Губкина и А. Е. Ферсмана. На совещании присутствовали представители ВСНХ, Главного управления цветных металлов, Всесоюзного объединения редких элементов, Цветметзолота, Энергоцентра, Полярного комитета, Азугля, Института прикладной минералогии и других существовавших в то время в нашей стране учреждений. Конечно, присутствовали и представители правительств Таджикистана и Киргизии. Первый период В Совете по изучению производительных сил Академии наук СССР была создана специальная Таджикская секция. В состав секции вошли шесть академиков и тринадцать профессоров. Экспедицию возглавил научный совет под председательством академика А. Е. Ферсмана. Начальником экспедиции был назначен Н. П. Горбунов. В состав руководства вошли виднейшие ученые нашей страны: геохимик Д. И. Щербаков, геолог Д. В. Наливкин, паразитолог Е. Н. Павловский, ботаник Б. А. Федченко, геологи Б. Н. Наследов, В. А. Николаев, А. П. Марковский и другие. 27 декабря 1931 года состоялся пленум Совета по изучению производительных сил. Были обсуждены научные планы,, формы организации и методы работы экспедиции, разделенной на отряды, охватывавшие самые различные научные специальности. В числе многих десятков экспедиционных отрядов, которые предстояло создать, были геологические, геохимические, метеорологические, гидроэнергетические, гравиметрические, гляциологические, геодезические, астрономические, магнитные, сейсмологические, ботанические, этнографические, зоологические, паразитологические, экономические... Автору этих строк -- ученому секретарю экспедиции -- поручена была организационная работа, которая к этому времени уже началась. Надо было определить все основные объекты работ, определить их районы, составить программы, сметы, установить маршруты, исходные пункты, привлечь лучших специалистов, координировать их работу, обеспечить всем необходимую консультацию, добыть средства, заготовить продовольствие, снаряжение, инструменты, и приборы, материалы, реактивы, карты... Решение отказаться от импорта обязывало поставить на наших фабриках и заводах производство тех предметов, какие до того времени выписывались из-за границы. Надо было наладить транспорт, базы снабжения, охрану, медицинскую помощь. Надо было заинтересовать работами экспедиции местное население, разъяснить тысячам колхозников Таджикистана, горцам самых отдаленных ущелий Памира цели и задачи экспедиции. Академия наук тогда еще была в Ленинграде, а большинство руководителей экспедиции жило в Москве. Когда мы приступали к работе, у нас не было ни рубля государственных денег, ни сотрудников, ни места, где мы могли бы работать, кроме своих жилищ. В этот "утробный" период организации экспедиции, что было у нас, кроме огромного желания осуществить задуманное предприятие? Моя маленькая ленинградская комната временами напоминала переполненный пассажирами трамвай, в котором к тому же разрешалось курить. Все было так зыбко и проблематично, все так еще не перешло из будущего в настоящее, что только очень убежденный человек мог верить в осуществление идеи этого предприятия. Не скрою, в этот период находились неверующие. Один из научных работников однажды в ответ на мои приставания осадил меня: 40 Ну вас, только морочите голову, таскаете меня по заседаниям. Дергают, сулят с три короба, а потом и десятой доли не выйдет... Да неужели вы думаете, что моя научная специальность действительно найдет у вас применение? Буду ходить на ваши заседания -- только время зря потеряю!.. Через месяц этот самый -- почтенного возраста -- ученый, запыхавшись, бегал из учреждения в учреждение, шумно теребил молодых, вдохновлял их своей восторженностью и торопился как можно скорее выехать к месту работ. "Утробный" период организации кончился очень скоро. Завелись первые деньги. Нашлось помещение: Совет по изучению производительных сил выделил для экспедиции комнату в просторном, но переполненном здании бывшей Фондовой биржи, на берегу Невы. Начали появляться первые люди, между которыми можно было разделить организационную работу. В Москве, например, -- начальник снабжения. Это был низкорослый, всегда суетящийся человек с быстрыми жестами, невозмутимый только в подтверждении своих обещаний достать то, что, казалось, явно он не достанет. Мы прозвали его "Плавунец", потому что своей суетливостью он действительно напоминал жука-плавунца. Он очень любил командовать и распоряжаться, а командовать и распоряжаться было некем, все приходилось делать ему самому. Он злился и бегал и все делал сам. Он был хорошим "добытчиком", но совершенно не умел планировать и вносил страшный беспорядок в дела. Впоследствии Плавунцу пришлось покинуть экспедицию, как покинули ее еще до отъезда в "поле" и некоторые другие сотрудники, не умевшие достаточно хорошо справляться со своим делом. В Москве и в Ленинграде у нас уже были первые машинистки, которые, возгорясь энтузиазмом, прощали нам бескорыстное наше стремление заваливать их работой. Первый представитель финансовой части, в задачи которого входило странствование по учреждениям для добывания обещанных денег, обладал даром убедительного красноречия и, страшно жестикулируя ладонями перед собственным лицом, талантливо склонял любого скупца к выполнению взятых им на себя обязательств. Технический секретарь, гражданка солидных лет, тщетно силилась проникнуть в премудрость самых замысловатых геологических и гравиметрических терминов, чуть не плакала, звоня мне по телефону и требуя разъяснений, и очень старалась жить в бешеном темпе организационных работ. Бухгалтеры Совета по изучению производительных сил ожесточились на нас необычайно: мы нарушали спокойную атмосферу их существования, мы негодовали, когда бумага тащилась, как ломовая телега, по созданным ими бесчисленным инстанциям; нам требовалась быстрота голубиной почты, мы беззастенчиво ломали ветхие, на наш взгляд, формы делопроизводства, мы упрощали их до крайности. Мы неустанно тормошили ученых и научных работников, которые по своей ли вине или по причине загруженности прочей научной работой мешкали или слишком "медленно торопились". И постепенно в наш лагерь "воинствующих организаторов" переходили все новые и новые люди. В московском научном штабе Шла зима. В Ленинграде появился энергичный работник -- Ольга Александровна Крауш, которая раньше работала у А. Е. Ферсмана. Заняв должность второго секретаря экспедиции, она с первого же дня вошла в самую сердцевину дела и повела его с умом и тактом. Такт был необходим потому, что в процессе организации иногда возникали мелкие конфликты между научными работниками -- из-за личных ли отношений, из чувства ли неверно понятого самолюбия, или еще по каким-либо неясным для нас причинам. Тот хотел ехать начальником отряда, а его утверждали помощником; этот интересовался одним районом, а его посылали в другой, практически гораздо более важный; другой хотел иметь в караване своего отряда двенадцать лошадей, а ему предоставляли только одиннадцать; четвертый обижался, что, выдав ему на руки сметные деньги на полевые работы, мы попридержали, опасаясь перерасхода, деньги, полагавшиеся на камеральную обработку будущих коллекций; пятый... Но ведь не перечислить всех мелочных вопросов, для разрешения которых требовался прежде всего такт. Дело уже разрослось необычайно. Работать без ежедневного личного общения с академиками, возглавлявшими экспедицию, стало невозможно. Не помогали ни мои ежесуточные рапорты, ни еженощные телефонные разговоры по прямому проводу Ленинград -- Москва. Пришлось выехать в Москву. В Москве, в приютившейся под крылышком Комиссии содействия ученым конторе экспедиции, с утра до ночи шумели и волновались многочисленные сотрудники. Контора эта походила на штаб времен гражданской войны. Так мы и называли ее -- штабом. Папки с бумагами, карты, книги, образцы снаряжения загромождали коридор и комнаты, столы, диваны и стулья. Научные работники приезжали из Ленинграда и засиживались здесь до глубокой ночи. Ночью на полу расстилался ковер, на ковре разворачивались спальные мешки, люди забирались в них, как на памирских высотах, и спали рядком до утра, а проснувшись на рассвете, вновь ожесточенно принимались за дело. Приходил альпинист, ведавший заготовкой высокогорного снаряжения, -- сильный и здоровый человек, спокойный, энергичный, выдержанный, прекрасный товарищ. Он приносил с собой образцы. Тогда здесь начинались странные дела, которые очень удивили бы случайно зашедшего, неподготовленного, постороннего зрителя: альпинист снимал с себя элегантный пиджак, стягивал свежевыутюженные брюки, облачался в штормовой зеленый костюм, в шакельтоны и начинал проделывать хитроумные махинации, скажем, с альпийской веревкой. Потом цеплялся ледорубом за карниз книжного шкафа и повисал на нем. Развитое, массивное тело альпиниста качалось навесу, и кто-нибудь из нас тянул его за ноги. Это называлось -- испытанием прочности ледоруба. На полу расставлялись палатки, и мы ползком забирались в низкую, так называемую "шустеровскую", сшитую из пропитанного специальным составом парашютного шелка, -- надо было на себе испытать ее качества. Однажды вечером явился Плавунец, в ту пору еще у нас работавший. Ему хотелось удостовериться в прекрасном впечатлении нашем от образцов альпийских ботинок, присланных накануне с фабрики. Он пришел в неудачный момент: двое здоровяков -- альпинист и геолог, пробуя все наличные ножи и даже пилу, прилагая все свои силы, кряхтя и посмеиваясь, силились разрезать пополам тяжелый ботинок, с толстенной -- в палец толщиною -- подошвой. Плавунец ужаснулся такому святотатству: резать пополам великолепный новый ботинок! Но когда ботинок разлетелся, наконец, на две половины, когда альпинист и геолог мрачно переглянулись, обнаружив между слоями кожи пластину картона, Плавунец попытался возможно незаметнее удалиться. Он был настигнут жалом спокойных, но весьма язвительных замечаний. Подошве полагалось быть только из кожи. Ботинки "навзрез" оказались недоброкачественными. В следующей партии обуви никаких дефектов обнаружить уже не удалось. Однажды утром москвичи, проходившие по переулку мимо нашего штаба, столпились у ворот дома, во дворе которого раскинулся большой лагерь палаток. Москвичи удивлялись, а орава восхищенных мальчишек прыгала из палатки в палатку, воображая себя в дебрях неизвестной страны. Плавунец приносил банки с консервами, изготовленными Для экспедиции, и целая комиссия собиралась дегустировать какую-нибудь банку иваси или сгущенного молока. Члены комиссии были неумолимы. Они браковали продукты без всякого зазрения совести, и Плавунец истошным голосом клялся и божился, уверяя, что продукты хороши и что сотрудники экспедиции не цацы, могут, мол, съесть и такие. Плавунец и слышать ничего не хотел об особенностях климата, о предстоящей многомесячной перевозке продуктов во вьюках и в кузовах автомашин -- то под лучами жгучего солнца, то под покровом морозной ночи. А члены комиссии требовали, требовали, не теряя спокойствия, ровным, чуть обиженным тоном. Плавунец никогда не бывал в экспедициях, о многом имел неверное представление. Именно поэтому нам и пришлось с ним расстаться. Как я уже сказал, в нашем штабе работа начиналась с рассвета. Раззванивался телефон, столы заваливались бумагами, толпами осаждали штаб посетители. Нечто вроде летучего клуба бывало в передней, где стоял широкий диван. Здесь, в табачном дыму, возникали иной раз дискуссии по сложнейшим теоретическим научным вопросам. Приходили: профессор-геолог, сейсмолог, этнограф и... страницы не хватило бы, чтоб перечислить научные специальности всех бывавших здесь ученых; студенты, альпинисты, сапожных дел мастер, военный топограф, охотник, предлагавший себя в зимовщики, шофер (они являлись обычно толпою), кооператор, лошадник -- специалист по горным породам лошадей, радист, врач со списком заказанных в лучшей аптеке лекарств, портной, председатель треста и все варианты хозяйственников, репортер, нарком Таджикской республики, академик, агент треста точной механики, бухгалтер, пограничник, шугнанец -- студент Восточного факультета, летчик, взволнованный и разгоряченный аспирант-гляциолог, хладнокровный пожарник, фотограф, свободный художник, шахтер, энтомолог-любитель, статистик и многие, многие другие... Иногда они приходили порознь, поодиночке. Чаще они вваливались все вместе. Тогда в гуле голосов слышались термины из всех научных и технических словарей сразу. Тогда приносимые образцы, портфели, покупки загромождали входы и выходы и приходилось ходить по комнатам, как по моренам, -- перепрыгивая через препятствия. В этой обстановке нам предоставлялось право продуктивно и спокойно работать... переговорив с каждым из пришедших, дав ему совет, указание, расспросив о подробностях дела, узнав самую его суть. Мы работали. Мы разговаривали с посетителями об изотермических вагонах, о звездных хронометрах, о восстановлении разрушенных мостов на реке Мук-су, о тысяче лошадей, закупаемых на Тянь-Шане, о тысяче других полезных и нужных вещей. Вот входит геолог и предлагает новую идею: на всех реках Памира поставить крупные работы по промывке золота, -- всюду, где его можно предполагать, а предполагать его можно всюду, потому что памирцы намывали золото в своих реках со времен глубочайшей древности и золотоносность памирских рек была известна еще Плинию. Геолог предлагает собрать местных жителей, -- ведь все они опытны в этом деле, -- расставить их в намеченных пунктах, дать каждой группе по одному специалисту и тут же, на самом Памире, установить походные лаборатории, чтобы сразу же делать количественные и качественные анализы. Тогда будет полное представление о всех месторождениях золота на Памире. Геолог говорит долго и убежденно, доказывает, увлекается сам. Все сразу загораются этой идеей, подходят к шкафам, роются в книгах, перелистывают их, обсуждают детали... Вот гляциологи рассказывают, как они будут строить на леднике Федченко высочайшую в мире обсерваторию. Идея великолепна, но почти фантастична: можно ли втащить на высоту почти в четыре с половиной километра над уровнем моря, по леднику, сотни тонн груза? Вот А. Е. Ферсман... Но у Александра Евгеньевича идеи рождались пачками, и мы шутя называли его "фабрикой идей". Кроме Москвы и Ленинграда, дело организации экспедиции творилось еще во многих городах Союза. В Баку, в Одессе, в Керчи, в Таганроге, в Куйбышеве (который тогда еще назывался Самарой) с фабрик, с заводов, с промыслов к вокзалам подъезжали автомашины. Грузились вагоны консервами, рыбой, копченостями, сапогами, -- кто запомнит, чем еще? Вагоны шли в Москву или прямиком в Среднюю Азию.