ь меры для скорейшей ликвидации
банды.
Вечер на погранзаставе. Первый вечер после нашего возвращения из плена.
Керосиновая лампа на столе коптит, но мы этого не замечаем. Комвзводы спят
на полу, на подстеленных бурках. Юдин играет в шахматы с Моором. Я
разговариваю с Янкелевичем о шолоховском "Тихом Доне". Янкелевичу быт
казаков хорошо знаком; он прожил среди них многие годы.
Янкелевич хвалит "Тихий Дон" и рассказывает о казаках, покручивая
необъятные усы. Янкелевич сам как хорошая книга. Рассказчик он превосходный.
За стеной удумывает веселые коленца гармонь, слышу топот сапог и в перерывах
приглушенный стенкою хохот.
Разлив гармони резко обрывается, в тишине множится топот сапог. Стук в
дверь -- и взволнованный голос:
Товарищ начальник!.. Янкелевич вскакивает:
Можно. Что там такое? В дверях боец:
Товарищ начальник!.. Вас требуется...
Янкелевич поспешно выходит. Прислушиваюсь. Смутные голоса. Слышу
далекий голос Янкелевича:
-- Все из казармы... Построиться!
Громыхая винтовками и сапогами, топают пограничники. Комвзводы
вскакивают и выбегают из комнаты, на бегу подтягивая ремни. Выхожу и я с
Юдиным. Тяжелая тьма. Снуют, выстраиваясь, бойцы. Впереди на площадке
'чьи-то ноги, ярко освещаемые фонарем "летучая мышь". Человек покачивает
фонарем, круг света мал, ломаются длинные тени, сначала ничего не понять.
Мерцающий свет фонаря снизу трогает подбородки Янкелевича, Любченки и
комвзводов. Подхожу к ним, -- в темноте что-то смутное, пересекаемое белою
полосой. "Летучая мышь" поднимается -- передо мною всадник, киргиз, и
поперек его седла свисающий длинный брезентовый, перевязанный веревками
сверток. Фонарь опускается, глухой голос:
-- Веди его на середину...
Фонарь идет дальше, поднимается, -- второй всадник с таким же свертком.
Черная тьма. Фонарь качается, ходит, вырывая из мрака хмурые лица, я
понимаю, что это за свертки, меня берет жуть, кругом вполголоса хриплые
слова: "Давай их сюда... ", "Заходи с того боку... ", "Снимай... ", "Тише,
тише, осторожнее... ", "Вот... Еще... вот так... теперь на землю клади... ",
"И этого... рядом... ", "Развязывай... ", "Ну, ну... спокойно... "
Голоса очень деловиты и очень тихи. Два свертка лежат на земле.
Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма за их спинами и
над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены
только они да груди, руки и лица стоящих над ними. Двое бойцов, стоя на
коленях, распутывают веревки.
В брезентах -- трупы двух замученных и расстрелянных басмачами
красноармейцев...
Янкелевич подошел к фронту выстроенных бойцов:
Это Бирюков и Олейников, -- командир говорил резко и решительно. --
Завтра выступим. Камня на камне не оставить. Зубами рвать... Понятно?
Понятно. -- ответил глухой гул голосов.
А теперь расходись по казарме. Бирюкова и Олейникова обмыть, одеть.
Сейчас же отправим их в Ош.
С начала революции традиция: убитых басмачами в Алае пограничников
хоронят в Оше...
Их было трое, на хороших конях. Поверх полушубков -- брезентовые плащи.
За плечами винтовки, в патронташах -- по двести пятьдесят патронов. На
опущенных шлемах красные пятиконечные звезды. Они возвращались из Иркештама.
Одного звали -- Олейников, другого -- Бирюков, третий -- лекпом, фамилии его
я не знаю.
Завалив телеграфные столбы, лежал снег в Алайской долине. Бухлый и
рыхлый, предательский снег. Три с половиной километра над уровнем моря. В
разреженном воздухе бойцы трудно дышали. На родине их, там, где соломою
кроют избы, высота над уровнем моря была в десятки раз меньше. Там дышалось
легко, и никто не задумывался о странах, в которых кислорода для дыхания не
хватает. Там жила в новом колхозе жена Бирюкова, отдавшая в детдом своих
пятерых детей. Она не знала, что муж ее на такой высоте. Она никогда не
видела гор. Жена Олейникова жила в Оше и перед собою видела горы. Горы, как
белое пламя, мерцали на горизонте. Голубое небо касалось дальних,
ослепительно снежных вершин. Вверху белели снега, а внизу, в долине, в Оше
цвели абрикосы и миндаль. Жители Оша ходили купаться к холодной реке
Ак-Бура, чтоб спастись от знойного солнца. Жена Олейникова ходила по жарким
и пыльным улицам, гуляла в тенистом саду. Жена лекпома жила где-то там, где
земля черна и где сейчас сеют рожь.
Их было трое, на хороших конях. Они возвращались на погранзаставу
Суфи-Курган. Иногда они проходили только по полтора километра за день.
Лошади проваливались в снегу, бились и задыхались. Пограничники задыхались
тоже, но вытаскивали лошадей и ехали дальше. У них был хороший запас сахара,
сухарей и консервов. У них были саратовская махорка и спички. Больше ничего
им не требовалось. На ночь они зарывались в снег и спали по очереди. Из
вихрей бурана, из припавшего к земле облака, в ночной темноте к ним могли
подойти волки, барсы и басмачи. По утрам бойцы вставали и ехали дальше.
Ветер продувал их тулупы насквозь. Держась за хвосты лошадей, они взяли
перевал Шарт-Даван. Здесь
высота была около четырех километров. Спускаясь с перевала они
постепенно встречали весну. Весна росла с каждым часом. Через день будет
лето. Кони ободрялись, выходя на склоны, где стремена цепляли ветви арчи,
где в полпальца ростом зеленела трава. Завтра пограничники въедут во двор
заставы.
О чем говорили они, я не знаю. Вероятно, о том, что скоро оканчивается
их срок и они вернутся в родные колхозы и расскажут женам об этих горах.
В узком ущелье шумела перепадами белесой воды река. Солнце накалило
камни. Пограничники сняли брезентовые плащи и тулупы. С каждым часом они
ехали все веселей.
Но в узком ущелье послышался клич басмачей и со стен вниз разом
посыпались пули. Пограничники помчались, отстреливаясь на скаку. Кони знали,
что значит винтовочный треск, коням не нужно было оглаживать шеи. Они
вынесли пограничников из ущелья, но тут вся банда остервенело рванулась на
них.
Пограничники прорвались на вершину ближайшей горы. Здесь банда взяла их
в кольцо. Пограничники спешились и залегли на вершине. Тут оказалось два
больших камня. Между камнями пограничники спрятали лошадей. Прилегли за
камнями и защелкали затворами -- быстро и механически точно. Басмачи падали
с лошадей. Воя по-волчьи, басмачи кидались к вершине и умолкали, в тишине
уносясь обратно, перекидывая через луку убитых. Пограничники работали
методично. Тогда началась осада, и басмачи не жалели патронов. Много раз они
предлагали пограничникам сдаться. Пограничников было трое, но они отвечали
пулями. Так прошел день. А к вечеру у пограничников не осталось патронов.
Жалобно ржала раненная в ключицу лошадь. Тогда пограничники поняли, что срок
их кончается раньше, чем они думали. Басмачи опять нажимали на них.
Пограничники сломали винтовки и, оголив клинки, бросились вниз. Выбора у них
не было. В гуще копыт, лошадиных морд и халатов пограничники бились
клинками. Но басмачей было двести, и пограничников они взяли живыми.
Об этом позже рассказали нам сдавшиеся басмачи.
Снова в путь!
4 июня, на рассвете, не выпив даже чаю от спешки, мы -- Юдин, Зауэрман,
Осман и я -- выехали с заставы. В первой части пути нас сопровождал эскорт в
десять сабель, предоставленный нам Янкелевичем: нам предстояло проскочить
мимо ущелья Бель-Аули, занятого бандой Ады Ходжи. Длинной цепочкой всадников
растянулись мы по дороге. Нашего возвращения не буду описывать. Ущелье
Бель-Аули мы проскочили благополучно. Сделав тридцать километров в урочище
Казыл-Курган, мы расстались с эскортом: отсюда дорога была, спокойна. В
Гульче простились с Зауэрманом, его встретила здесь жена. Сменив лошадей в
Гульче, мы уже втроем: Юдин, я и Осман -- сейчас же двинулись дальше. В этот
день мы делали восемьдесят три километра по горной дороге, через перевал
Чигирчик, и ночевали в совхозе Катта-Талдык -- первом совхозе по дороге к
культурным местам.
Радость, заботливость и сочувствие всюду встречали нас. В Оше нас ждали
сотрудники других научных партий, готовившихся к экспедиции на Памир.
Я взял на себя тяжелое дело -- извещение родителей Бойе о смерти их
сына.
Осман отказался ехать вторично. Он дрожал и начинал всплакивать при
одном упоминании о Памире.
В Оше, как дома, как на курорте, в чудесном, жарком, зеленом, полном
запахов цветущего миндаля, урюка, акаций а яблонь Оше мы прожили двадцать
дней. Мы снаряжались, "ездил в Андижан, Наманган, Фергану, добывал все, что
нам было нужно. Все экспедиционные партии объединились, чтобы выйти на Памир
вместе с первой колонной Памиротряда. Эта колонна разбредется по всему
Памиру, чтоб сменить на постах красноармейцев, проживших в жестоком
высокогорном климате положенный год.
22 июня, ровно через месяц со дня первого моего знакомства с басмачами,
мы выехали на Памир. Всех нас, сотрудников экспедиции, и красноармейцев,
кроме караванщиков, было шестьдесят всадников. Большой караван верблюдов,
вьючных лошадей и ишаков шел с нами. Мы двигались медленно.
1 июля мы пришли в Суфи-Курган. Здесь мы узнали новости: вся банда
Закирбая разоружилась и взялась за мирный труд. Осталась только ничтожная
горсточка непримиримых, где-то под самым небом, в снегах горных зубцов, над
ущельем Куртагата: Боабек и с ним девятнадцать джигитов. Это те, у которых
руки в крови, которые не рассчитывают на прощение. На поимку их Янкелевич
послал кавалерийский взвод под командой И. Н. Мутерко.
Тела мургабцев и Бойе не удалось разыскать. (Только месяца два спустя,
на Памире, до нас дошла весть о том, что останки Бойе найдены и погребены в
Гульче. ) Узбеки -- друзья караванщика группы мургабцев Мамаджана -- искали
его труп много дней подряд, излазали все горы. Накануне нашего приезда в
Суфи-Курган они сообщили, что видели под
обрывом, у разрушенной мельницы, в ложе реки Талдык три трупа: мужчины,
женщины и ребенка. Вероятно, это была семья Погребицкого. Посланный сейчас
же отряд там не нашел ничего.
В сторону Алайской долины отряды не выходили, чтоб не спугнуть тех
басмачей, которые взялись за мирный труд.
Суфи-бек и Закирбай, приезжавшие для переговоров, больше не появлялись.
Киргизы сообщили, что они бежали в Китай, опасаясь мести бывших своих
соратников.
Нам надо было итти на Памир, и мы послали в Алай киргизов с поручением
передать всем, чтобы нас не боялись, потому что хотя мы и идем с отрядом, но
намерения у нас мирные и никого из бывших басмачей карать мы не собираемся.
Нам поручено было провести на Алае разъяснительную работу среди
кочующих там киргизов.
ГЛАВА IV. В АЛАЙСКОЙ ДОЛИНЕ
Через перевал Талдык в Сарыташ (Из путевого дневника 1930 года)
Утром мы сложили палатки в Ак-Босоге и двинулись дальше, чтоб
перевалить Алайский хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому
что дальше -- за месяц пути -- не встретим ни одного дерева.
Весь день лил наводящий уныние дождь, был град и снегопад. Мы взяли
перевал Талдык под дождем, мы промерзли и вымокли, как говорится, до костей.
Я ехал, шатаясь в седле, температура у меня была тридцать девять градусов,
потому что накануне ночью, на морозе я скинул с себя во сне одеяло.
С высшей точки перевала -- 3 680 метров над уровнем моря -- открылась
Алайская долина, а за ней, в прорывы облаков мы увидели освещенный солнцем,
как призрачный ландшафт какой-то иной планеты, Заалайский хребет -- десятки
пиков и среди них пик Ленина, высота которого больше 7000 метров.
Алайская долина зеленела сочной травой. Июнь победил снега. Дикая белая
пустыня обернулась парадным джайляу -- богатейшим, просторным пастбищем.
Армия баранов, яков, лошадей, дожидавшаяся таяния снегов в нижних долинах
КичикАлая ("Малого Алая") вошла сюда и нарушила горную тишину. Но тишину
нарушал еще и дождь, такой, словно каждый из нас продвигался под отвернутым
краном водопровода. Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы
были под центром его и сквозь пелену дождя видели солнечные горы --
Заалайский хребет, над которым стояло бледносинее небо, и яркую даль
залитой солнечными лучами долины.
Мы под тяжким темным дождем, а рядом -- яркий солнечный мир и эти
снега, напоенные светом снега, вечные, никогда не тронутые человеком!
Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники. Они вынырнули, как
тусклые призраки, и первым из них был Тахтарбай, да, Тахтарбай, брат курбаши
Закирбая -- главаря басмаческой банды, у которого так недавно я и Юдин ждали
смерти в плену. Теперь Закирбай смирился и решил, что больше он не басмач.
Тахтарбай приехал, чтоб "приветствовать" нас. Это была большая наша победа.
Мы поняли, что если сам брат курбаши не боится отряда и едет, улыбаясь,
навстречу ему, значит велико доверие к советской власти, значит Тахтарбай
уверен, что раз красноармейцы обещали не трогать тех, кто сложит оружие, они
действительно так и поступят. Мы постарались дипломатические наши улыбки
сделать максимально дружескими, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и
пригласили его в гости в наш лагерь.
Вторым всадником был Умраллы -- служка Тахтарбая, который был моим
стражем, когда я и Юдин находились в плену... Только месяц прошел с тех пор,
а как изменилось все!
Переезжаем вброд Кизыл-су. Ее название в переводе значит "Красная
вода", и вода в Кизыл-су действительно красная, потому что насыщена
размытыми ею красными глинами верховьев Алайской долины.
В полутораста километрах отсюда, за пределами Алайской долины, где
живут таджики, они называют реку по-своему -- Сурх-об, что тоже самое:
"Красная вода". Еще ниже, в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже
кофейно-коричневая, шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой
строительством мощной гидроэлектрической станции и канала, который оросит
десятки тысяч гектаров пустынной земли, -- на ней возникнут десятки
хлопководческих колхозов *. Покинув навсегда горы, широко разлившись по
субтропическим низменностям южного Таджикистана, подойдя вплотную к
Афганистану, Вахш вливается в Пяндж, который в том месте получает название
Аму-Дарьи.
Только здесь, в Алайской долине, реку Кизыл-су -- Сурхоб -- Вахш можно
еще переехать вброд.
Сразу за рекой, миновав урочище Сарыташ ("Желтый камень"), где
виднеются разрушенный рабат и несколько юрт, поставленных кочевыми
киргизами, мы становимся лагерем.
* Станция и Вахшский канал имени Сталина, оросивший около ста тысяч
гектаров земли, вступили в строй в сентябре 1933 года.
... Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце
жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед.
Мы в полушубках и валенках. Через полчаса -- мы в свитерах, еще через
полчаса -- в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через
час -- мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток
минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних
рубашках, но солнце прожигает рубашки. Мы натягиваем свитеры. Солнце не
пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатки.
Но в тени -- мороз. Ежусь и надеваю полушубок. Здесь -- Арктика. В четырех
шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами -- экватор. В тридцати
километрах, над плоской травянистой равниной (кажется, самый белый блеск в
мире!) -- Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей -- никем не тронутые
снега.
Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток --
прямоугольная яма, вокруг нее -- пустые консервные банки. Здесь в 1928 году
был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей.
Она заменяла конюшню.
К нам стекаются всадники -- кочевые киргизы. Раньше других приехали
Тахтарбай с сыном и Умраллы... Вот еще знакомые люди... Тахтарбай навез
угощений: кумыс -- превосходный алайский кумыс, катламу -- тончайшую слойку,
жаренную на сале; эпкэ... О, эпкэ -- это изысканное угощение. Чтобы
приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом,
промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их молоком,
так, чтоб они сильно раздулись, затем варят этот мешок доотказа, пока все
молоко не впитается в легкие. Кстати, варят тоже в молоке, причем здесь, на
Алае, обязательно в ячьем. Эпкэ -- еда нежная, удивительно вкусная!
Тахтарбай ничего не жалеет для нас. Только бы поверили мы в его лучшие
чувства.
Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач,
что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского
сердца?!
... Вечер. Почти полная луна. Хорошая видимость. Заалайский хребет
мерцает зеленым светом снегов. На всякий случай в лагере усиленная охрана.
Выставлено восемь часовых. Ложимся спать одетыми и сообщаем друг другу
пароль: "пуля". Кто знает, что может взбрести в голову тем баям, которые
приезжали сегодня к нам в гости?
Переход по Алайской долине (Из записей 1930 года)
Травы в метр высотой поднимаются зелены, сочны и густы. Цветут
эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Кузнечики нагибают
серебристые метелки сочного ковыля. Среди диких кустов эфедры снуют полевые
мыши.
Пронзительно пахнет полынь. Кажется, даже ветер цепляется в зарослях
облепихи, чия, тамарикса. И в тысячу голосов верещат сурки, вставая на
задние лапки у своих норок, удивленно, по-человечьи, разглядывая прохожих.
Сурки -- рыжие, жирные, ленивые, -- они еще не боятся человека, они еще мнят
себя хозяевами этой страны.
Удивительные над нами снега! Сегодня я уменьшался весь день. Ехал в
седле и уменьшался! И не только я. Лошади, люди, верблюды -- весь караван.
Пунктир крошечных точек "а необъятном зеленом пространстве. Словно выбежал в
настоящее весеннее поле досужий мальчуган, сунул руку в карман, а в кармане
коробочка -- древесинная, овальная, ломкая. Положил коробочку на ладонь,
снял легкую крышку и одного за другим двумя пальцами вынул из коробочки
ораву плотно уложенных оловянных всадников. Их бы дома расставить на детском
столе, в комнате, а он вздумал выстроить их гуськом на настоящем зеленеющем
поле, под открытым небом, под полносветным белым накалом солнца. Выстроил --
и постыдно маленькими, несоразмерными с окружающим миром показались они ему.
Удивленно распахнул глаза, оглянулся: зеленая долина, мрежащий чистый день,
утреннее небо, горы, снежные горы... Перевел глаза на своих оловянных
всадников и, словно впервые поняв, громко, разочарованно крикнул: "Не
настоящие!.. "
Еще раз, уже злобно, впервые теряя детство, повторил: "Не настоящие!"
-- и кинулся в сторону. А оловянные всадники ожили, встрепенулись и
тронулись вперед, позвякивая стременами, поскрипывая новыми седлами,
подергивая поводами. Конечно, они были затеряны в таких необъятных
пространствах, конечно, движение их было таким неощутимо-медленным, что
ландшафт вокруг не менялся, не перестраивался, и присутствие их никак не
отразилось на великом спокойствии полного тишиной мира. И они ехали целый
день, и одним из них был я, а другие были такие же, как я, -- товарищи мои,
спутники в этом великолепном путешествии на Памир. И мы уменьшались весь
день -- такое чувство было у всех, потому что Заалайский хребет медленно
надвигался на нас, вырастая сверкающими снегами, гигантскими белыми цирками,
словно льдистыми кратерами, гранями склонов и чешуйчатыми телами ледников --
7 П. Лукницкий
неправдоподобными, нереальными... Я бессилен был разбить ощущение
будоражащей сердце нереальности этого великолепного мира. Я спорил с ним
цифрами.
Ну да, семь километров над уровнем моря. Так и должно быть. Пик Ленина
-- вот он -- 7 129 метров, 25 сентября 1928 года там пять минут пробыли
люди. Три альпиниста. Конечно, громадная высота... Да и мы не в низине.
Алай... Да, 3 100... Ах, цифры, какая абстракция! Нет. Чорт его знает, здесь
все ощущается наоборот. Цифры -- самое реальное, самое конкретное, что есть
у меня. Ведь они подчиняются мне, делай с ними, что хочешь: прибавь,
уменьши. Можно. А эти горы, этот хребет -- вот он тянется от края до края,
встал, как барьер, за которым кончается наша планета. Что может быть за
таким барьером? Ничего. Конечно, ничего. Пустота, обрыв в межпланетный
эфир... Неужели мы едем туда? Неужели мы будем за этими массивами света и
снега? Едем. Существуем. Такие снега не вставали никогда предо мной, ни в
одном моем сновиденье.
Воображение бастует. Я трогаю повод моей оловянной рукой. Я --
скованный, ни над чем здесь не властный, малый, не настоящий. Конечно, я из
этой древесинной овальной коробочки. И я и всадники предо мной, -- они
качаются, винтовки торчат над плечами, лошади переставляют ноги, напряженно
ходят их мышцы. Неправда. Все они оловянные.
За гигантским барьером, за ослепительно белым, вставшим над нами
Заалайским хребтом -- Памир. Что же, наконец, это такое -- Памир? Какой
может быть страна, дерзко занявшая место, отведенное воображением для края
света, для обрыва в пустоту межпланетных пространств?
Я одно сейчас знаю твердо: сегодняшний день пройдет, и то, что я вижу
сегодня, исчезнет. Никогда я не найду слов, которые могли бы обозначить это
великолепие. Но бледный, недостижимый Заалайский хребет, ты еще много раз
повторишься в жизни каждого, кто хоть раз увидел тебя. Больно и радостно
будет ленинградцу в его прокуренной ленинградской комнате, когда он
проснется, увидев, как наяву, тебя! В Ленинграде два с половиной миллиона
жителей, но только десятка два человек в Ленинграде могут увидеть такой же
сон.
Сегодня мы идем в Бордобу -- разрушенный рабат на краю Алайской долины,
под самым Заалайским хребтом. Мои спутники фотографируют Корумды. Мои
спутники говорят о геологии и о басмачах. Из травы выбегают жирные рыжие
большие сурки. Встают на задние лапы, поднимают к небу передние и
пронзительно верещат. Они не боятся нас и приветствуют нас. Наша собака
опрометью кидается к ним. Они становятся на четыре лапы и скрываются в
норах. Собака конфузливо бежит
дальше, задыхаясь от разреженности воздуха, к которой еще не привыкала.
Верблюды раскачиваются, как на волнах. Ветер полосует траву и легонько
свистит. Солнце работает на наших затылках и спинах, силясь прожечь
полушубки и шапки. Красноармейцы сворачивают цыгарки, опустив повода.
Завьюченные лошади похожи на пузатые бочки, поставленные на четыре ноги.
Сзади -- синий Алайский хребет, с которым расставаться не жалко. Слева --
дымные горы Кашгарии, справа -- долина, зеленая здесь, вдали -- фиолетовая,
и холмы над невидимой рекой Кизыл-Арт. Ни юрт, ни кибиток, ни птиц, ни
людей. Только мы, оловянные всадники, погрузились по стремена в траву. Я
бросил повод. Тишина. Все молчат.
Немного географии
Алайская долина, или, как ее называют проще, Алай, имеет среднюю высоту
в 3 052 метра над уровнем моря. Слово "Алай" в джагатайско-турецком языке,
по определению профессора А. А. Семенова, обозначает табун, стаю, толпу, а
также полк, строй, отряд или батальон. Есть и другие объяснения этого слова.
Я уже сказал, что переводят его словом "рай", -- так обильны и сочны здесь
пастбища. И еще говорят, что "ал ай!" значит "держи месяц!", то-есть
торопись, летние месяцы коротки в этой высокогорной долине!
Алай -- одна из наиболее замечательных высокогорных долин Средней Азии.
Она расположена приблизительно в ста пятидесяти километрах к югу от
Ферганской долины, от которой ее отделяет мощный Алайский хребет, занимающий
своими ветвистыми отрогами все пространство между долинами. От Алайской
долины на север, до областного центра Киргизской ССР города Оша, примерно
двести километров.
Алайская долина представляет собою глубокое и широкое понижение,
тектоническую впадину, зажатую между Алайским и Заалайским хребтами, которые
поднимаются по краям долины высокими, резко выраженными грядами. Заалайский
хребет покрыт глубокими вечными снегами и зимою и летом, Алайский хребет в
летнее время почти полностью от снега освобождается, -- его высота
значительно меньше.
Длина Алайской долины равна ста тридцати трем километрам. Ширина на
меридиане урочища Сарыташ достигает почти двадцати двух километров, а в
западной части сужается до восьми. Проехать из Ферганской долины в Алай
возможно только через перевалы, по тропам, доступным лишь всаднику или
пешеходу. Из этих перевалов наиболее известны: Шарт-Даван, Калмак-Ашу,
Арчат-Даван, Кой-Джулы, Джип
Маршрут по Алайской долине.
тык, Сарык-Могол, Киндык, Туз-Ашу, Тенгиз-Бай. Самый известный перевал
через Алайский хребет -- перевал Талдык (3 651, а по другим данным -- 3 680
метров). Через него с 1932 года проходит автомобильная дорога Ош -- Хорог.
Огромный массив Заалайокого хребта еще менее доступен и до сих пор
далеко не весь подробно исследован. До 1932 года в нем были известны только
два перевала -- Кизыл-Арт (высотой 4 444 метра), через который в том году
был проложен на Памир автомобильный тракт, заменивший прежнюю колесную
дорогу, созданную в 1891 -- 1892 годах русским памирским отрядом, и
Терс-Агар -- в западной части хребта, выводящий к урочищу Алтын-Мазар,
откуда можно пробраться: вверх по реке Мук-су к языку ледника Федченко;
двигаясь же вниз по реке -- в Каратегин и далее в средний Таджикистан. По
рекам Каинды и Балянд-Киик из Алтын-Maeapa есть тропы на Восточный Памир.
На востоке Алайская долина (или, как ее здесь называют, Баш-Алай,
то-есть "Голова Алая") начинается у самых границ Китая, -- там, где проходит
пологий хребет Тау-Мурун. Постепенно снижаясь к западу, по Алайской долине
бежит от ТауМуруна красноводная река Кизыл-су.
В западном конце Алайской долины, там, где Кизыл-су вступает в холмы,
издавна известна была старинная киргизская крепостца Дараут-Курган.
Созданный здесь районный центр в последние годы превратился в крупный
благоустроенный поселок.
Ландшафт восточной части долины типичен для высокогорной степи. Здесь,
на межгорном плато, климат суров к жесток. Здесь невозможны посевы, здесь
только травы густы и обильны: сочные альпийские травы, прекрасный подножный
корм для скота -- в прошлом киргизских кочевников, в наши дни -- богатых
колхозов Киргизии, Узбекистана и Таджикистана; в летнее время на
великолепных отгонных пастбищах Алая собираются огромные отары и стада,
принадлежащие даже отдаленным колхозам Ишкашима, Вахана, Шугнана.
Климат долины подчинен постепенному снижению ее с востока на запад. На
западе климат значительно мягче, там сеют злаки -- рожь и ячмень, там всегда
было много киргизских селений, летовок, зимовок. Оттуда уже можно не уходить
на зиму вниз или в защищенные от яростных ветров боковые ущелья. Для
западной части долины характерен ландшафт горной полупустыни.
О древнем ледяном панцыре
Но есть еще третий ландшафт в Алайской долине, он в ней наблюдается
повсюду -- это особенный ландшафт отложений покровного древнего оледенения.
В отдаленную от нас эпоху вся Алайская долина была покрыта ледниковым
потоком, -- исполинский ледяной панцырь
сковывал ее всю, сверху донизу. Спускаясь с гребней Заалайского хребта,
боковые ледники протягивались, изгибаясь, на полсотни километров каждый. Все
они смыкались внизу в один мощный массив, который медленно оползал вдоль
подножия хребта по долине, следуя ее плавному наклону с востока на запад.
Этот ледяной панцырь весил биллионы тонн, и, двигаясь между двумя хребтами
-- Алайским и Заалайоким, он выпахивал ложе, которое все углублялось под его
непомерной тяжестью по мере того, как измельченные породы выносились им к
западу.
Это ложе оставалось все-таки перекошенным, наклоненным к северу, потому
что Заалайокий хребет был выше Алайского, потому что на южном склоне
последнего почти не было ледников, в то время как северный склон Заалайского
хребта весь был затянут ледяными потоками. Стекая с крутых склонов на север
и постепенно, в силу собственной тяжести, поворачивая по наклону долины на
запад, они несли на себе искрошенные ими громады скал. Каменное месиво
загромождало левый борт долины, еще более увеличивая ее наклон. А потому вся
пода, образовывавшаяся от постепенного таяния ледников, окатывалась к
правому борту долины и текла вдоль подножия Алайского хребта -- рекой
Кизыл-су, -- единственной рекой, собиравшей в себя все талые воды с двух
гигантских параллельных хребтов, между которыми тянулась долина. Только там,
где Заалайский хребет рассекался сверху донизу рекою Мук-су, вытекавшей из
другой колоссальной ледниковой системы -- системы ледника Федченко, воды
двух рек сливались.
Постепенно алайский "Ледник Подножия" таял, питавшие его боковые
ледники отступали, оставляя после себя громады моренных нагромождений.
"Ледник Подножия" умирал медленно, он, казалось, долго боролся за свое
существование, он то совсем был близок к истаиванию, то снова набирался
силы, увеличиваясь в размерах. Периоды этой титанической борьбы -- периоды
наступлений и отступлений -- не прошли бесследно. Свидетельствами ее
остались моренные отложения и продольные троги в долине.
Моренные отложения сохранились до наших дней во всей своей свежести, по
ним можно судить, сколько раз повторялось оледенение, сколько раз оно
исчезало. Ущелья хребтов и сама долина рассказывают об этом тем людям,
которые умеют вглядываться взором исследователя в их оригинальные и
поучительные формы.
Наконец "Ледник Подножия" исчез. Но все, что он нес •на себе, все,
что он сокрушил, измельчил, набросал, столкнул между собою, -- гигантское
моренное наследство его -- осталось в виде исполинских каменистых барьеров,
перегораживающих долину, в виде бесчисленных холмов, бугров и врезанных в
склоны ледниковых "заплечиков".
На размытых отложениях эпохи первого -- покровного -- оледенения
покоится все то, что оставили после себя позднейшие оледенения. Ученые
насчитывают их четыре стадии, но все они были уже не так мощны, все были
неспособны воссоздать древний "Ледник Подножия".
Все меньше становилось льда на склонах Заалайского хребта и в Алайской
долине, все выше поднималась линия снегов, питавших ледники, -- она
приближалась к гребням хребта.
И, наконец, наступила эпоха современного оледенения. Размеры и мощность
его не идут ни в какое сравнение с размерами и мощностью древнего. Ледники,
опускающиеся по северным склонам Заалайского хребта, уже не дотягиваются до
Алайской долины. Они ползут, заполняя собою поперечные ущелья и долины
хребта, -- тесные, глубоко врезанные; они внезапно обрываются на высоте,
положив свои короткие и широкие языки на уступы, образованные древними
моренами. Они похожи на ледяных изогнувшихся змей, свесивших свои плоские
головы над Алайской долиной, -- тем более похожи на змей, что их тела
самостоятельны и раздельны, боковых притоков они не имеют. Они не опускаются
ниже четырех километров над уровнем моря, не дотягиваясь до Алайской долины
на полкилометра по отвесу, иногда почти на километр. Есть, правда, среди них
ледник и другого типа -- сложный, разветвленный, образованный из ряда
притоков долинный ледник Корженевского, самый большой из всех современных
ледников Заалая; он спускается ниже других, но он исключение.
И все-таки, на наш человеческий взгляд, современное оледенение Заалая
грандиозно. Оно представляется нам таким потому, что наверху, под гребнем
хребта, все ледники, как бы сросшись своими хвостами, как бы рожденные из
одного тела, соединены в сплошной сверкающий массив, лоскут древнего
всеохватного панцыря. Этот лоскут покрывает весь Заалайский хребет, начиная
от высоты в 4 700 метров и до самых гребней, то-есть в среднем поясом
высотой в километр, а там, где гребень выгнут к небесам высочайшими пиками,
еще больше -- до их вершин. Эти вершины: пик Ленина и немногим не
достигающие его по высоте пик Дзержинского -- 6 713, пик Кзыл-Агин -- 6 679,
пик Корумды -- 6 555, пик Заря Востока -- 6 346, гора Корженевского -- 6 005
метров, и многие другие, сверкающие в ясный день великаны.
Боковые ледники Заалая, которые считаются маленькими, прославили бы
собой любые горы Европы, если бы оползали не со склонов высочайшего в
Советском Союзе хребта. Так длина ледника Корженевского (исток реки
Джанайдар) --
больше двадцати километров. Но кому он известен, этот запрятанный под
пиком Ленина в отроги хребта ледник? Не насчитать и полусотни людей,
ступавших по его обнаженному, кристаллически чистому льду. В Заалайском
хребте и поныне существуют десятки ущелий и ледников, не пройденных ни одним
человеком.
Как ни громадны эти вершины, как ни массивен хребет, но в розовых лучах
восходящего солнца он представляется наблюдателю из Алайской долины легким,
-- великолепные льды, кажется, парят над миром, исполинские в своей мощи,
воздушные и прекрасные, они словно налиты вечностью.
Но в дурную погоду страшно даже представить себе, какие дикие ураганы и
бури, пурги и бураны беснуются в этих облаках, кажущихся из Алайской долины
только белосерыми клубящимися туманами высоких пространств.
Исследователи Алая
Первым исследователем, увидевшим Заалайский хребет, был известный и
талантливый ученый Алексей Павлович Федченко, проникший через перевал
Тенгиз-Бай (3 801 метр над уровнем моря) в Алайскую долину, к киргизской
крепости Дараут-Курган. 20 июля 1871 года А. П. Федченко со своей женой
Ольгой Александровной, столь же знаменитой русской
женщиной-путешественницей, поднялся на перевал.
"... Вид с перевала заставил нас остановиться: перед нами открылась
панорама исполинских снеговых гор, -- пишет А. П. Федченко о своем первом
впечатлении от созерцания неведомого мира, открывшегося ему в тот день. --
Горы эти, впрочем, не все были видны с перевала. Ближайшие гряды отчасти
закрывали их. Между тем мне хотелось видеть возможно более; перед нами была
местность, едва известная по имени Алай, а что лежало за нею, было никому не
известно... "
Федченко двинулся дальше, пока не увидел все:
"Горы вдали незаметно пропадали, и между ними и горами по правому
берегу расстилалось ровное степное пространство Алай, без границ сливавшееся
на северо-востоке с горизонтом... "
Алай был владением кокандского хана, и кокандокие власти не пропустили
русских путешественников в восточную часть долины.
Вместе со своей женой исследователь собрал обширную коллекцию флоры и
фауны и дал первое описание Заалайского хребта. Высочайшую в цепи других
вершину хребта он назвал пиком Кауфмана. Памирская экспедиция Академии наук
СССР 1928 года переименовала эту взятую альпинистами в том же году
вершину в пик Ленина и определила ее высоту в 7 129 метров над уровнем моря
*. Эта же экспедиция дала названия ряду других, до той поры безыменных,
высочайших вершин хребта: пик Якова Свердлова, гора Цюрупы, гора Красина,
лик Дзержинского, пик Архар, пик Пограничник, пик Заря Востока и -- между
пиком Ленина и Кзыл-Агином -- хребет Баррикады.
Через несколько лет после путешествия А. П. Федченко, в 1876 году,
состоялась военная Алайская экспедиция генерала Скобелева. Вместе со всем
Кокандским ханством Алай был присоединен к России. Военные топографы, сделав
полуинструментальную съемку долины, нанесли ее на карту; участники
экспедиции А. Ф. Костенко и В. Л. Коростовцев опубликовали о ней первые
очерки. В 1877 году Алай исследовал геолог И. В. Мушкетов, прошедший долину
от устья реки Коксу до перевала Тау-Мурун. В 1878 году Алай посетит зоолог
Н. А. Северцов и В. Ф. Ошанин. Участник экспедиции Северцова Скасси произвел
нивелировку долины и впервые определил высоты главных вершин Заалайского и
Алайского хребтов. В следующие годы Алайскую долину изучали многочисленные
географы, геодезисты, геологи, горные инженеры, ботаники. В числе наиболее
известных исследователей были Путята, Н. А. Бендерский, Д. Л. Иванов, Г. Е.
Грумм-Гржимайло, Б. Л. Громбчевский, С. П. Коржинокий, Б. А. Федченко, Н. Л.
Корженевский и другие.
Колонизаторские устремления мирового империализма в Центральную Азию
нашли свое выражение и в путешествиях иностранцев, среди которых почти не
было подлинных ученых, -- большинство их оказалось попросту авантюристами,
агентами иностранных разведок. Царское правительство, преклонявшееся перед
иностранщиной, не ограничивалось предоставлением пропуска через территорию
России всем желающим, но и предоставляло им различные привилегии, каких
часто не могли добиться от российского правительства русские ученые. С
помощью царской администрации и под охраной казачьих конвоев через Алайскую
долину прошли: в 1894 году-- швед Свэн Гедин, в 1896 году -- датчанин
Олуфсен, в 1903 году -- американцы Пемпелли и Хентингтон, в 1909 году --
француз Ив, в 1911 году -- немец Шульц и другие.
Почти все путешественники конца XIX и начала XX века только пересекали
Алайскую долину и оставляли лишь поверхностные ее описания. Поэтому,
несмотря на множество упоминаний об Алае всех, кто проникал на Памир, Алай
до последнего времени не мог считаться хорошо исследованным.
* Недавно высота пика уточнена: 7 134 метра. Уточнены и некоторые
другие упоминаемые в книге отметки высот. -- П. Л.
Первую серьезную научную работу по оледенению Алая опубликовал в 1918
году Д. И. Мушкетов, а подробнейшее географическое исследование издал в 1930
году географ и гляциолог профессор Н. Л. Корженевский, давний памирский
исследователь, к этому времени совершивший свое десятое, начиная с 1903
года, путешествие по Алаю.
Таким образом, к 1930 году, когда я впервые пересекал Алай, эта долина
была уже прекрасно исследована, и если бы не особые обстоятельства,
связанные с прокатившейся в том году волною басмачества, участники нашей
экспедиции могли бы чувствовать себя здесь "как дома".
Но разведка империалистических государств, провоцировавшая басмаческие
выступления в пограничных зонах Памиро-Алая, делала все от нее зависевшее,
чтоб сорвать любую советскую работу в этих отдаленных и труднодоступных
местах.
Еще в первые годы Октябрьской революции, когда Алай стал ареной
ожесточенной классовой борьбы, британские империалисты усиленно
способствовали разжиганию здесь гражданской войны. Именно через Алай прошла
направлявшаяся в Ташкент из Китая английская миссия (в составе кашгарокого
консула Маккартнея, полковника Бейли и других), которая стала центром
вооруженной контрреволюции в Средней Азии. Именно здесь, в конце Алайской
долины, в старинной крепости Иркештам, находилось сформированное на
английские деньги, руководимое английской разведкой контрреволюционное
"Временное правительство Ферганы"; сюда, в Алай, из Оша, из Ферганской
долины бежали от Красной Армии и революционных дехкан белогвардейские банды
Монстрова и басмаческая, панисламистокая армия Мадамин-бека; именно здесь, в
глухих ущельях, на скрытых от мира пастбищах, прятались банды басмачей,
состоявшие из местных киргизских баев.
Советская власть была установлена здесь в конце 1922 года, после
ликвидации бандитских шаек "Временного правительства Ферганы". Первый
революционный комитет был организован 9 декабря 1922 года.
Первая техника на Алае
Примыкая к государственной границе СССР, отрезаемая в зимнее время
снегами от всего мира, труднодоступная весною и поздней осенью, Алайская
долина и после 1922 года
еще не раз подвергалась налетам басмаческих банд и своими скрытыми
ущельицами, лабиринтами моренных холмов служила для басмачей удобным
убежищем.
В моем путешествии 1930 года мне пришлось самому убедиться в этом.
В 1931 году басмачество разыгрывалось главным образом в других районах,
-- старый агент империалистов, правая рука эмира Бухары, изгнанного
таджикским народам, Ибрагим-бек перешел советскую государственную границу на
реке Пяндж, в южном Таджикистане. Но его крупная, многотысячная банда в
кратчайший срок была разгромлена Красной Армией и добровольными отрядами
таджикских дехкан -- "краснопалочниками". Сам Ибрагим-бек, в июне 1931 года
пытавшийся с последними из своих приближенных спастись бегством в
Афганистан, был пойман таджикским колхозником Мукумом Султановым и передан
пограничникам.
Все эти события происходили далеко юго-западнее Алайской долины, и хотя
нам, ехавшим на Памир, следовало быть начеку, сама Алайская долина
показалась мне гораздо более приветливой и гостеприимной, чем год назад. В
1931 году, когда я вторично пересекал Алай, геологическая экспедиция Юдина
двигалась с большим караваном пограничников, которые направлялись на Памир,
чтобы закрыть государственную границу, до того времени остававшуюся там
открытой. Впереди каравана шли две грузовые автомашины-полуторки. Впервые в
истории Алая и Памира в том 1931 году вступал туда автомобиль.
Вот запись в моем путевом дневнике 1931 года:
"5 июля. Лагерь No 7, у Сарыташа... Автомобиль вчера ходил на разведку
дороги к перевалу Талдык. Сегодня обе машины ушли вперед. А мы верхами
поднимаемся на перевал Кой-Джулы. Подъем зигзагами, по крутой осыпи, с
остановками, чтоб давать лошадям передышку. Дождь. Фигуры всадников в
плащах. Киргизы, рубящие арчу на топливо. Облака на скалах. А потом --
быстрый спуск с перевала, скользкая глина, едва удерживаемся, ведя лошадей в
поводу; наконец выпадаем из облака и видим внизу, в рваных облачных
лоскутах, Сарыташ; сквозь разрывы облаков зеленеют куски глубоких лощин,
юрты и стада; в стороне вьется дорога, спускающаяся с перевала Талдык.
Встречные киргизы, угощающие нас кумысом, говорят мне, что "машины еще
не проходили".
Спустя полчаса вижу вдали группу всадников и за ней, словно двух
ползущих жуков, автомобили! Они спускаются к рабату Сарыташ, и из юрт
выбегают навстречу им женщины, дети.
Скачу к рабату. Две тяжело груженные полуторки стоят у стены рабата.
Шофер Стасевич, выбив пробку из бутылки, поит свою закоченевшую, промокшую
под дождем жену коньяком. Шофер Гончаров проверяет двигатель машины. Не
обращая внимания на хлещущий дождь, всадники -- участники экспедиции и
съехавшиеся киргизы топчутся вокруг невиданных здесь никогда машин.
Удивительно: автомобили взяли перевал Талдык самоходом, на первой скорости,
на малом газу. А верблюды на перевале скользили и падали...
7 июля. Рабат Бордоба... Вчера здесь поставлено шесть юрт, и одна из
них занята динамомашиной. Впервые в истории в Бордобе, под Заалайским
хребтом работают крошечная электростанция и радиостанция! Ночью впервые
здесь сверкал электрический свет и была установлена в эфире связь с
Ташкентом. Все, кто был в юрте, слушали ташкентскую оперу!.. "
Альпинисты и геологи в Бордобе
В 1932 году по Алайской долине, во всех направлениях потянулись
караваны и отряды Таджикской комплексной экспедиции.
Строившийся в том году автомобильный тракт Ош -- Хорог проходил по
трассе старой колесной дороги и только на перевалах, где зигзаги
("серпантины") были слишком круты, отступал от нее. Поэтому на Талдыке и на
Кизыл-Арте сосредоточились временные базы строительной организации
"Памирстроя". Там, где еще за год перед тем было безлюдно и дико, выросли
многолюдные городки. Везде виднелись палатки, юрты, походные кухни, склады
материалов, фуража, продовольствия. Сотни рабочих -- мужчин и женщин,
русских, узбеков, киргизов -- жили здесь огромными таборами. Большая часть
памирстроевцев жила в Бордобе -- урочище, расположенном на трассе у подножия
Заалайского хребта. Когда-то тут была почтовая станция -- маленький каменный
рабат, одинокий и неуютный. Во времена басмачества рабат был разрушен, и еще
в 1930 году урочище Бордоба ничем не отличалось от прочих безлюдных мест
Алая и Памира. Но в 1932 году жизнь здесь закипела. Другой лагерь
памирстроевцев находился на северном краю Алайской долины, в урочище
Сарыташ, дотоле обитаемом только в летнее время кочевниками.
Сюда, в Сарыташ и Бордобу, весной тридцать второго года съехались
сотрудники самых разнохарактерных отрядов Таджикской комплексной экспедиции.
В Бордобе разместились в палатках геологи группы Д. В. Наливкина, альпинисты
центральной группы, ботаники, зоологи, киноработники, художники П.
Староносов и Н. Котов, фотограф-художник В. Лебедев.
Те, кто никогда не бывал на Алае раньше, не могли себе даже
представить, как пусто и одиноко чувствовал себя тут случайный путник,
ехавший с Памира или на Памир. В период последней волны басмачества это
место считалось одним из самых опасных. Басмачи, скрывавшиеся по
бесчисленным боковым ущельям Алая и Заалая, всегда могли неожиданно напасть
на проходящий караван, на случайно здесь заночевавшего путника.
В тридцать втором году все бордобинские палатки и юрты были освещены
электричеством, под стенами заново строившегося рабата лежали запасы
топлива, вокруг паслись табуны лошадей, радиостанция вела непрерывные
разговоры с Ошем и с Ташкентом, и о прежней "пустынности" этого места люди
только делились воспоминаниями за чайным столом.
Днем в ясный день здесь было жарко -- люди ходили в майках, по ночам
наваливался мороз -- люди забирались в пуховые спальные мешки или бродили по
лагерю, ежась, в полушубках и меховых шапках-ушанках. Три с половиной тысячи
метров над уровнем моря давали о себе знать резкими скачками термометра,
пронзительными ветрами, холодными густыми дождями, а в перерывах между ними
-- нестерпимо жгучими солнечными лучами. Загар срывал кожу с носа и шеи,
обветренные губы распухали и трескались, а сердце постепенно приучалось
стучать быстрее обычного.
Понаехали к нам сюда эти самые альпинисты! Что их носит? Кому от них
толк? -- обиженно говорил какой-нибудь не слишком молодой научный работник.
-- Лучше бы еще геологов с полдесятка, чем этих лазателей!
Товарищи! -- в другом месте, тренируясь на скалах, говорил альпинист.
-- Не забывайте, что мы не спортом заниматься сюда приехали, а помогать
научной работе. Вон геологи уже ворчат, что мы ничего не делаем... На
сегодня довольно, идемте-ка поскорее к лагерю, надо еще плов варить, а потом
ведь на вечер назначена лекция Наливкина. Ну-ка, милый, что такое
палеозой?..
А бес его знает, -- неуверенно отвечал второй альпинист. -- Порода, что
ли, такая... А, нет, вспомнил -- не порода, а возраст!
То-то, возраст! Смотри, пропишет тебе Дмитрий Васильевич породу... Ты
при всех-то хоть не срамись!..
В лагере шел длинный разговор о геологии, о различных породах:
-- Вот старик Мушкетов говорил: Алай и Заалай -- ничего схожего. Алай
-- серые палеозойские известняки, древние породы. Заалай -- красные, -- вон
видишь, в снегах? Значит, мел! Под этим самым массивом Корумды -- складки
меловых песчаников. Ты слыхал про идею о громадном тектоническом сближении
двух территорий? Индийский континентальный щит, подъезжает к сибирскому...
Знаешь, что параллельно Алайской долине проходит громадная линия надвига или
даже шариажа...
-- Постой, постой! -- перебил альпинист. -- Что такое шариаж? Я
забыл...
Шариаж? Эх ты, память! Перемещение гигантского размера масс по пологим
или горизонтальным плоскостям на многие сотни километров. Вот что такое
шариаж. Беда!
Какая беда?
С тобою, дружок, беда, никак тебя не научишь!.. Это название из
геологии Альп -- покровная структура. "Наб де шариаж" -- салазки перекрытия,
понимаешь? Да что я буду тебе рассказывать, на вот, прочти сам!
Всезнающий коллектор отчеркивал ногтем абзац истрепанной книги и
досадливо совал ее в руки сконфуженному альпинисту.
К этому разговору теперь, спустя почти четверть века, надо добавить,
что те прежние представления о строении Заалая давно устарели, что мел
определен теперь и в Алайском хребте -- между Суфи-Курганом и Ак-Босогой;
что сейчас спор шел бы о палеогене и неогене; что Алайская долина признана
тектонической, ограниченной разрывами впадиной; что устарело само понятие
"шариаж" и никто им теперь не пользуется.
Наука ушла вперед. А сейчас я лишь передаю обстановку далекого тридцать
второго года. Дождь, дождь, затяжной, унылый, холодный. Обычный период
весенних дождей в Алайской долине. На Памире дождей не будет. На Памире
почти не бывает дождей. А сейчас дождь -- и с Заалайского хребта разлившейся
грязной громадой несется река Кизыл-Арт. Через нее нельзя переправиться:
обычное весеннее бедствие всех геологов. Сиди в Бордобе и жди, когда
откроются пути на Памир. Геологи ждут, скулят, забавляются фотосъемками,
спорят на сугубо-теоретические темы и гуляют... Но гуляют по-своему, --
гуляют "с геологической точки зрения". Бродят по окрестным моренам с
молотками и лупами, прыгают с камня на камень, разглядывают камешки,
кажется, так, между прочим, а у каждого в голове свои схемы, свои положения,
которые нужно доказать, к которым нужно найти подтверждения.
Вот, например, возраст Заалая. Как будто бы ясно: мезокайнозой -- и
никаких гвоздей. Ну, ясно же, до самых снегов, -- ведь сколько было
исследований!
Но однажды дождливым вечером один из геологов явился в лагерь
необычайно возбужденным. Он что-то такое сказал, чтото такое показал на
раскрытой ладони, и сразу вокруг столпились геологи, обступили его, рванули
из рук самый обыкновенный маленький камешек, в котором никто из
непосвященных не узрел бы окаменелости. До ночи и весь следующий день в
лагере геологов творилось неописуемое. Ученые мужи бегали из палатки в
палатку, никто не пошел "гулять", кипели по палаткам какие-то таинственные
пререкания, споры, выкрики, уверения во взаимном уважении и такие же
уверения во взаимном невежестве. Работники других научных специальностей
шарахались от геологов, как прохожий шарахается от одержимого безумием.
Во всех криках, спорах, пререканиях из уст в уста перекатывалось новое,
никому из непосвященных не понятное слово:
-- Фузулина...
С фузулиной обедали, с фузулиной ложились спать, с фузулиной на устах
чуть не дрались.
-- Да что же это за чертовщина такая? -- наконец взмолился один из
заинтригованных альпинистов. -- Объясните же мне, пожалуйста...
Молодой, но уже известный геолог, белобрысый и ядовитый в речах,
смилостивился, наконец, и, усевшись вместе с альпинистом на большой
"верблюжий" вьючный ящик, поглубже уткнув подбородок в воротник полушубка,
изрек:
-- Самый старинный вид фузулины называется: Fusulina granum avenae,
то-есть по-российски "фузулина зерно овса". Первая фузулина, -- вот
слушайте, -- была описана в России сто лет назад немцем-ученым. Написал он
статью, и называлась эта статья: "Об окаменелых овсяных зернах из Тульской
губернии". Понимаете, старый дурень принял фузулину, самую обыкновенную
фузулину, за окаменело... -- геолог подавился смешком, -- окаменелое овсяное
зерно. Вы думаете, история знает только один такой случай? Да я вам десяток
таких расскажу! Вот, например, известный современный английский палеоботаник
Сьюорд. Так он, бродяга, решил сделать ревизию окаменелых растений, которые
собраны в коллекции Британского музея. Однажды нашел он один образец
сердцевины окаменелого папоротника. Ну, такая гладкая, слабо изогнутая,
невыразительная загогулина. Недавно еще она была описана в ученом журнале с
таблицами. Чтоб не было сомнений, что образец, выставленный в музее, и есть
тот самый, который описан в этом журнале, на загогулине автором описания
была наклеена этикетка с латинским названием. Ходили люди, смотрели на
загогулину и не понимали: до дьявола она похожа на что-то знакомое. Вдруг
один из посетителей, -- умный, полагаю, был парень, -- возьми да и хлопни
себя по бокам и расхохотался на весь музей. "Что с вами, мистер?" --
подбежали к нему взволнованные ученые хранители. А он показал на загогулину
и опять хохочет, этот самый-то англичанин спокойный. Ну и оказалось, что не
папоротник это, а обыкновеннейшая обломанная ручка глиняного чайника...
Альпинист сдержанно улыбнулся:
Александр Васильевич... Ну, а фузулина здесь при чем?
Да ни при чем, просто я так рассказал. А фузулина... Ну, понимаете?
Вчера фузулину нашли. В куске валуна -- фузулина. А фузулина -- это такое
ископаемое, которое обязательно в палеозое бывает. А валун откуда? С
Заалайского хребта. Значит, какой же Заалай -- мезокайнозой? Палеозой,
значит! Гораздо древнее. Понимаете? Ну, вот мы и спорим. Одни говорят, что
существующее представление о строении Заалайского хребта неверно, а другие
вопят, что находка палеозойских валунов в реке еще ничего не доказывает.
Мало ли? Были большие древние ледники. Они могли притащитъ материал из более
далеких мест. Во всяком случае -- доказательство сомнительное. Надо найти
палеозой в коренном выходе. Значит, где-то высоко в снегах. Понимаете, к
чему речь веду?
Кажется, начинаю понимать, -- задумчиво произнес альпинист.
Ага. Ну, отлично! Пусть будет вам ясно: у нас кое-кто говорит, что вы,
альпинисты, лазите хорошо, а собственно говоря, неизвестно зачем.
Слушайте... Достать бы палеозой! А? Наши больно тяжеловаты, туда не долезут,
а вам, как говорится, сам бог велел. Ну, что скажете?
Альпинист оживился:
Завтра же лезу. Организую небольшую группку, честное слово, Александр
Васильевич, вы меня разожгли...
Лезете?
Ну, конечно!..
Тогда имейте в виду: на дрянь не обращайте внимания.
Что -- дрянь?
Да так, вы слишком обращаете внимание на окраску породы да на разные
дурацкие разводы, которые бывают на выветрелых камнях. Надо искать ракушку.
Понимаете: ракушку! Ракушка дороже золота.
Даже золота? Ну, это вы уж слишком!..
И золота! -- обиделся геолог. -- Поймите же, ведь она датирует возраст
слоев!.. Ну, ладно. Нумеруйте камни. Точно
указывайте место, где их нашли. Отмечайте: как лежат пласты, куда
наклонены, какие толщи покоятся одна над другой. А почему, -- геолог
небрежно указал пальцем на скалы, торчащие над ледником, -- почему вот они
там встали на дыбы? Все важно, все нужно определить... Впрочем... напрасно я
говорю...
Как это напрасно? В чем дело?
А в том, что уважающий себя геолог ни вам, ни даже своему коллектору ни
в чем не поверит. Он все должен увидеть своими глазами... Ваша задача найти,
рассказать, а потом помочь нам пойти по вашим пятам. И уже вместе мы будем
определять, всему искать причины: складчатости, горообразованию, разрывным
дислокациям, катаклизмам... Понятно?
Меньше половины! -- смеется альпинист. -- Но не беда. Мы завтра
полезем... Значит, эту самую, как ее -- фузулину -- искать?..
Вечер. Темнеет. Снова начинает накрапывать дождь. Низко-низко, отсекая
весь верхний ряд гор, опущены облака. Словно все живое здесь -- под водой,
ниже ватерлинии судна, а там, наверху, на поверхности, наверно, и свет, и
солнце, и тепло, и радостно, и можно по-настоящему жить.
Геолог и альпинист расходятся по палаткам.
На следующий день группа альпинистов уходит в горы. Здоровые, веселые,
загорелые лица. Шутки и смех. Молодой парень в свитере, выбежав на зеленую
лужайку, лихо перекувыркивается через голову под хохот рабочих и
альпинистов.
-- Вот мальчишка! -- снисходительно улыбается геолог, которого зовут
Александром Васильевичем.
Веревки, шакельтоны, ледорубы, алюминиевые крючья -- все проверено,
точно рассчитано, разделено. Альпинисты выходят из лагеря. Через час высоко,
на фирновом склоне, видны четыре крошечные черные фигурки с рюкзаками за
спиной. Медленно, как водолазы, они поднимаются к острозубому, черному
гребню, длинным мысом торчащему из лакированной белизны снежника. Светит
солнце, облака отступили: налево -- за массив Корумды и направо, закутав
мятущейся пеленой подножие Кзыл-Агина.
Еще через час фигурки скрываются в облаке.
Внизу им завидуют:
Ишь, козлята, как ходят!
Вот я и говорю вам, -- рассуждает другой, тощий и всегда угрюмый
геолог, о котором все говорят, что он хороший специалист, но грешит излишним
пристрастием к иностранщине. -- Почему до сих пор Центральный Тянь-Шаеь не
изучен? Геология темна? Потому что, кроме немцев, никто там не был. Кто?
Мерцбахер, Кайдель. Они в равной степени и геологи и альпинисты, -- они
члены альпийского клуба, могут лазать...
А мы, что ли, не можем? -- с горячей обидой прерывает его молодой
краснощекий геолог.
Вы... Ну, ты-то полезешь, о тебе я не говорю. Ты, так сказать, молодое
поколение геологов. А вот я о Тянь-Шане... В царские времена поехали наши
туда -- географы, статские советники, директора департамента, большие
животы. Доехали до ледника и повернули назад. Потому что для этого дела
нужна тренировка...
А что, я, по-твоему, не тренируюсь? -- опять вспылил молодой. -- Вчера
только все сапоги изодрал вон на этой чертовине...
Ты, опять ты! Ты больше привык сидеть в седле, чем читать доклады.
И то нужно, и это нужно! -- рассудительно произнес угрюмый и тощий, с
козлоподобной бородкой. -- Разве это геолог с одышкой и брюхом? Ты вот
видел, как вчера Дмитрий Васильевич вскочил в седло, не коснувшись ногою
стремени? Вот и профессор, известность, -- Наливкин, -- и скоро уже старик,
а как вскочил! Позавидовать можно. Надо, чтоб вся молодежь такою была...
Почему не полез сегодня с альпинистами?
Я-- я... Да просто нужно разобрать вчерашние образцы! -- замялся
молодой, смущенный неожиданным поворотом разговора.
Угрюмый и тощий, с козлоподобною бородой, искоса хитро взглянул на
него:
А что твой коллектор делает?
Ну, ясно что, этикетажем заниматься будет...
Сказав это, молодой геолог глянул еще раз на облако, в котором скрылись
альпинисты, повернулся и, насвистывая, с совершенно независимым видом отошел
в сторону.
К вечеру альпинисты вернулись недовольные и усталые.
Нашли фузулину?
Найдешь эту пакость! -- сердито буркнул один. -- Вот какие-то тут
красные, -- он протянул геологам мешочек с образцами, -- и зеленые, и еще
какая-то дребедень... Поглядите сами...
И зеленые, говорите вы? А ну-ка...
Через час весь лагерь облетела весть, что альпинистами сделана новая
важная находка -- зеленые метаморфические сланцы. Ага: сланцы... Такие же,
как в Саук-Сае, там у Алтын-Мазара!
И пошли рассуждения о том, что именно в Саук-Сае связано с такими же
сланцами. А Александр Васильевич кричал:
-- Но ведь это же, товарищи, большое открытие!.. Вот что
значит не только ракушка, а порой даже и простой камень дороже золота!
Я говорил вам, хватит сувениров, всяких мелких кристалликов колчедана,
разводов, щеток кальцита!..
Так шли в Бордобе дни за днями. Отсюда, от Бордобы, начались те
догадки, которые определили работу многих геологов на целое лето. Ища фауну,
определяя возраст пород, слагающих гигантские горные хребты, геологи думали
о рудных богатствах, какими не может не быть чреват Памир.
К осени многие из гипотез, выдвинутых в ту весну, подтвердились,
превратились в теории, теория повела к практическим изысканиям и находкам.
В наше время уже никто не спорит о том, что альпинизм не только
прекрасный вид спорта, но и первый помощник науке в высокогорье. А в те
годы, о которых я говорю, советский альпинизм, особенно в Средней Азии, еще
только начинал развиваться, впервые -- и именно здесь, на Памире, -- заводил
тесную дружбу с наукой.
Мир становится шире
Лето на Алае проходит в оживленной работе. Геологи делают ряд маршрутов
по Алайской долине и Заалайскому хребту. Геолог Марковский слышит от
киргизов, что в районе КараМук есть уголь; он едет туда, но оказывается, что
киргизы ошиблись: это не уголь, это палеозойские углистые сланцы, которые
никак не могут гореть. Киргизы говорят, что у Дараут-Кургана, в арыке, есть
ртуть. Геолог Марковский находит несколько капелек ртути, но он осторожен и,
допуская, что это, может быть, явление случайное, рассуждает так: "комплекс
отложений, слагающих бассейн реки Дараут, близок к имеющимся в районе... " И
называет район, где с древних времен известны месторождения ртути:
"некоторые общие черты имеются и в характере строения... Эти обстоятельства
заставляют отнестись к данному явлению осторожно, впредь до более детальной
работы в этом районе... " Ох, как осторожны геологи! Сотню раз взвесить,
много ночей думать, много раз обсудить... Что может быть хуже, чем
раскричаться о несуществующем месторождении? Но и что может быть вреднее
бездоказательного, легкомысленного "закрытия" ценного месторождения?
Геологи пьют кумыс в Дараут-Кургане, в урочищах Курумды-Чукур и
Арча-Булак; размышляют о новых сообщениях киргизов. А кочевые киргизы
называют места, где имеются древние разработки, штольни, отвалы рудоносных
пород... Каждое сообщение нужно проверить. Может быть, далеко не все
интересно. Но важно, что алайские киргизы активны, что они уже не таят
стариковских тайн и легенд, что они приезжают в лагери экспедиции, хотят
помочь тем, кто помогает им посоветски изучать и развивать их малоизведанную
страну.
Попрежнему верещат сурки и, вставая на задние лапки у своих норок,
удивленно, по-человечьи, глядят на проезжих. Попрежнему цветут эдельвейсы,
тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Попрежнему кузнечики нагибают
серебристые метелки сочного ковыля. А вокруг Дараут-Кургана попрежнему дики
кусты эфедры, пронзителен запах полыни, жестки заросли облепихи, чия,
тамарикса. И ветер все тот же -- тысячелетний. Но в Дараут-Кургане --
советском центре Алая -- звонит телефон. В Дараут-Кургане кочевники толпятся
у кооператива, а другие, организовав добровольный отряд, стерегут от лихих
людей склады и табуны и свой сельсовет, непосредственно подчиненный
киргизскому ЦИКу. В Алае уже есть партийные группы, и десятки кандидатов
партии, и много комсомольских ячеек -- сотни комсомольцев, ведущих яростную
борьбу с вредными байскими пережитками, с дикостью и неграмотностью... И
главное, в Алае уже нет басмачей. Их уже никогда больше не будет! Алайцы
становятся колхозниками, посылают своих детей в школы.
Небольшая группа сотрудников экспедиции, сложив палатки, отправляется
из Бордобы в дальний маршрут. В этой группе -- топограф, ботаник, несколько
альпинистов, художник Н. Котов и начальник пограничной заставы, который
хочет получше узнать свой район. Они едут верхом пока можно, пока горы не
слишком круты, а снег не слишком глубок. Они оставляют лошадей там, где уже
невозможно ехать верхом. Неделю они скитаются по ледниками и белым склонам
восточного Заалая. Их осаждают бури, и они отсиживаются в заваленных снегом
палатках. Они ушли из Бордобы на юг, через КизылАрт на Памир. Они
возвращаются в Бордобу с севера, из Алайс-кой долины, откуда их никто не мог
ждать. Они перевалили Заалайский хребет там, где он от века считался
непроходимым.
Они открыли новый перевал и назвали его перевалом Контрабандистов,
потому что этот неведомый перевал мог оказаться единственным до тех пор
бесконтрольным путем для незваных пришельцев из-за рубежа. С этого времени
на картах в Заалайском хребте будет помечено не два перевала, а три. И чужой
человек уже не проскользнет к Алайской долине в обход пограничной заставы!
Какие неожиданности предстоят дальнейшим исследователям? У перевала
Контрабандистов обнаружен восемнадцатикилометровый ледник Корумды, текущий
параллельно Заалайскому хребту, питаемый пятью мощными ледниками,
чрезвычайно крутыми, с множеством ледопадов. И ползет этот ледник не по
самому Заалаю, а между ним и параллельным ему, до сих пор неизвестным
гигантским хребтом, не названным, не описанным. Сделана топографическая
съемка -- район оказался не маленьким, во всех отношениях интересным.
На Памире все так: чуть только в сторону от известных путей -- и
неожиданностей целый ворох. Многие величайшие хребты и вершины до сих пор
еще даже не замечены ни одним исследователем! Здесь совсем иные масштабы.
Здесь еще бесконечно многое надо сделать.
Первыми идут топограф, географ. За ними в неизвестную область вступают
геоморфолог, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог... За ними приходят
строители и изменяют первозданный облик еще недавно никому не известного
края. Так расширяется мир!
Что я думал о будущем? (Из записей 1932 года)
Алай... Я не оговорился, сказав, что люди в нем кажутся микроскопически
малыми. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским
барьером, колоссальным фасадом Памира, высится Заалайский хребет. От
солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь исполинских гор,
величие и красота которых поистине необычайны.
Июнь. Кончается период дождей. По Алайской долине незримо малыми
пунктирными линиями тянутся караваны. Мелкими жучками проползают автомобили,
-- в тридцатом году их еще не было, в тридцать первом они появились
впервые... В тридцать втором -- в экспедиции работает шесть машин, а от Оша
до Алая ходят десятки.
Я всматриваюсь в даль Алайской долины и хорошо представляю себе ее
близкое будущее.
Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить миллиона
полтора овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и
огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы разрешат задачу создания
здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская
долина своим великолепным скотом. Потому что мало где есть такие
пространства сочнейших альпийских трав. Здесь будут образцовые молочные
фермы. У подножия гигантских хребтов возникнут санатории для легочных
больных, здравницы для малокровных, дома отдыха для всех, кто нуждается в
целительном горном воздухе. Туристские базы расположатся над обрывами, у
ледяных гротов, на горбах морен. Отсюда комсомольцы всего Союза, всего мира
станут
штурмовать памирские снеговые вершины. Вдоль и поперек по Алаю лягут,
как стрелы, автомобильные шоссе. На просторах Алая будут происходить
состязания призовых лошадей, вскормленных на конных заводах Киргизии.
Все, что делалось в тридцатых годах, было только началом. Самое трудное
всегда начало. Тогда я думал о том, что киргизы Алая скоро станут не темными
кочевниками, зябнущими в рваных халатах, бедняками, еще боящимися злобы и
мести баев, а иными людьми -- зажиточными, образованными, культурными,
гордыми своей свободой и независимостью.
Теперь все то, о чем мечтали мы в те давние годы, осуществилось. Теперь
я думаю о том, как поразительно быстро все это произошло! Сознательно и
умело пользуются теперь мирные, трудолюбивые колхозники огромной
высокогорной долины всеми благами советской науки и экономики; умно и
деловито управляют богатым социалистическим советским районом -- цветущей
долиной Алая.
ГЛАВА V. НА ВОСТОЧНОМ ПАМИРЕ
От Алая до озера Каракуль
Перевал Кизыл-Арт. Развалины рабата Бордоба. Утро 7 июля 1930 года.
Ясная, хорошая погода. Оделись тепло: свитеры и овчинные полушубки. Довольно
долго возились с вьюками.
Едем, как всегда, шагом. Геологические определения мест, которые
проезжаем. Интересные антиклинали и синклинали. Гипс, сланцы, песчаники. До
двух часов дня -- подъем на перевал Кизыл-Арт. Мутнозеленая от растворенных
в ней глинистых пород вода речки Кизыл-Сай, которую переходим вброд. Как и
вчера -- дорожные знаки: кучи, сложенные из камней. Слияние вод: мертвенно
зеленой и красной. Снеговые хребты все ближе к нам по мере подъема.
Причудливая фигура из глины, эолового образования, похожа на сурка, словно
памятник этому обитателю здешних мест. Множество архарьих рогов, усеивающих
подножия горных склонов и даже дорогу. В полушубке сначала жарко, а когда
поднялись высоко -- в самый раз.
Ущелье красноцветных пород. Бесчисленные трупы животных по пути:
верблюды, лошади, ослы. Иногда -- скелеты, чаще -- полуразложившиеся. Наши
лошади пугаются их. Помня о басмачах, скрывающихся где-то поблизости и,
несомненно, следящих за нами, внимательно осматриваемся по сторонам.
Подъем на Кизыл-Арт не очень крут, дорога прекрасно выработана, зигзаги
достаточно широки и пологи, чтобы подниматься без особого труда. Верблюжий
караван, вышедший позже нас, -- до двухсот верблюдов, -- остался далеко
позади. Красноармейский отряд, сопровождающий нас, ушел вперед.
Приближаемся к перевалу. Под кучей камней -- дорожным знаком -- видим
человеческий труп, иссохший, засыпанный камнями. Обнаружила его наша собака,
обнюхав груду камней. Караванщики утверждают, что это кашгарец (как они
говорят: кашгарлык), умерший в пути, -- много беженцев из Кашгарии умирают
на памирских высотах.
В два часа дня -- перевал. Здесь -- граница между Киргизией и
Таджикистаном. По нашему барометру -- высота 4 080 метров. По карте -- 4 444
метра. На перевале -- могильня: груды камней и воткнутые в них шесты, на
шестах меховые привески и вороха разноцветных тряпок. Вся могильня желтеет
архарьими рогами. Наши караванщики, встав на колени, молятся.
Спуск с перевала, лошадей ведем в поводу. Меня поздравляют: "Вот вы и
на Памире!"
Громадная перспектива: долина Маркансу и широкое ложе одноименной реки.
Оно падает с запада, река уходит в Китай. Горизонт окаймлен горами --
снежными и разноцветными. Внизу виднеется рабат Маркансу -- одинокое,
полуразрушенное, каменное строение.
Пустыня Маркансу. Спустившись с перевала Кизыл-Арт пешком, опять сели
на коней, и вот она перед нами -- Маркансу, "Долина смерчей", или, как ее
называют чаще, "Долина смерти", песчаная пустыня на четырехкилометровой
высоте над уровнем моря, пустыня, в которой природные опасности усугублены
угрозой нападения басмачей. Отсюда до Китая верст тридцать -- прямая дорога.
Отряд красноармейцев, сопровождавший нас, ушел далеко вперед, в
последний раз мы видели его с перевала, и заметили, как за ним, когда он
проходил Маркансу, следила басмаческая разведка: два всадника, укрывшиеся за
сопками.
Сейчас, на случай нападения, мы предоставлены только собственной
защите: одна винтовка (у меня), один винчестер (у Е. Андреева), несколько
охотничьих ружей да пистолетов. Впрочем, студент-геолог Е. Андреев --
отличный охотник, бывший пограничник -- спутник надежный.
Позже, снова соединившись с отрядом, мы узнали, что отряд стрелял здесь
по басмачам, они скрылись, и больше их уже никто из наших людей не видел.
Гладкий -- как зеркало, гладкий и блестящий песок, да справа и слева --
невысокие сопки. До рабата Маркансу, где мы предполагали стать лагерем,
осталось два километра. И удивление наше было весьма велико, когда, подойдя
к рабату (такому же полуразрушенному, как и все другие в нашем
пути), мы не нашли никого. Песок, да река, да чахлая травка, да горы с
ущельями, пологими скатами и иззубренными бровками, -- горы, как и весь
день, со всех сторон.
Мы рассуждаем об отряде. "Ушли!" -- "Неужели на Каракуль?" -- "Сколько
до Каракуля отсюда?" -- "Верст тридцать!" -- "Нет, они, очевидно, решили
остановиться ближе, на Уй-Булак-Беле, там есть травянистая площадка... " --
"Несомненно, там стали, вряд ли ушли к Каракулю, ведь мы же условились!.. "
Идем дальше. Ветер в спину, густая пыль -- самумы и вихри, слепящие нас
и скрывающие от нас весь мир. Пыль в глазах, на зубах, пыль забирается
всюду, -- облако окутает нас и бежит дальше, сзади набегает новое облако.
И нам понятно, почему это -- "Долина смерти". Был бы посильнее ветер,
-- куда бы деваться?
Надеваю очки-консервы, но и они помогают мало. Пути в пустыни, кажется,
нет конца; ни птицы, ничего, ничего живого. Сзади -- контрастом нашей
серости -- ослепительный блеск снеговых вершин. Солнце жжет, а в полушубке
-- не жарко.
Справа, в млеющей дымке показались шесть всадников. Мой спутник Е. Г.
Андреев спешился и в двенадцать раз увеличил всадников своим великолепным
биноклем. Ему удалось разобрать, что всадники были в халатах и малахаях.
Тогда мы, вдвоем, сняли с плеч винтовки и отделились от каравана.
Если бы не песок, конь Андреева померился бы с моим быстротой. Мы
спешили навстречу всадникам. Но они исчезли. Пустыня была бугристой,
плоской, и всадники исчезли бесследно.
Мы выехали на большой песчаный бархан. Ветер расчесал на мелкие волны
его крутую поверхность. Андреев наклонился и, не спешиваясь, что-то поднял с
песка. Он посмотрел находку на свет и передал мне. Это был полуистлевший
кадр кинофильма. Если бы Андреев сказал мне, что за тем вон ущельем, в
роскошном шатре, нас ждет к ужину сам Тамерлан, я бы скорее поверил ему, чем
верил сейчас этой находке. Уж не явью ли были и те зыбкие фонтаны, сады и
бассейны, что мы все видели сегодня на горизонте, когда нас закружил
свирепый, рыжий самум? Мы смотрели, и никто из нас не ошибся, но мы сказали
друг другу: "мираж" и, выплюнув песок, набившийся в наши рты, пока мы
произносили это слово, поехали дальше.
Сейчас я готов был поверить чему угодно. Осторожно, в обе ладони, я
вложил ветхий клочок целлулоида и сдувал с него маленькие песчинки. Потом,
еще осторожней взяв его за уголок двумя пальцами, посмотрел сквозь него на
свет. Я увидел женщину с оголенными плечами, в вечернем платье, и эту
женщину я узнал: с обрывка целлулоида мне улыбалась Лия де Путти,
и я на секунду представил себе мертвящий свет "юпитеров" и количество
веских, придирчивых слов режиссера, требующихся для производства такой вот,
предназначенной для обольщения бюргеров и буржуа великолепной улыбки.
И все-таки, откуда же здесь кинофильм? Забыв о тех шести всадниках, я
углубился с Андреевым в перечисление памирских экспедиций, снабженных
киноаппаратурой. Перечисление не удалось: только две киногруппы здесь
проходили за все времена, только две, -- одна из них работала в экспедиции
1928 года, вторая пересекла Маркансу в прошлом году, но и они не таскали же
с собой на Памир старые фильмы! Мы ни до чего не додумались и вернулись к
нашему каравану.
Справа, после холмов и сопок, открылось широкое, ровное пространство:
мы подъезжаем к У-й-Булак-Белю, который вот, за этой грядкой, впереди.
Песчаные дюны. Уй-Булак-Бель: зеленая луговинка, чахлая травка. Никого, ни
души...
К этой записи я могу добавить: много позже, в Хороге я нашел ответ на
заданную мне пустынею Маркансу трудную задачу о кинофильме.
Нигде на Памире к тому тридцатому году еще не было выстроено
кинотеатра. Но в 1929 году культработники Памира организовали
кинопередвижки. Они должны были посетить все военные посты Памира и
демонстрировать серию фильмов. Опыт удался наполовину: часть каравана с
фильмами была в Маркансу разграблена басмачами, наскочившими из Кашгарии.
Басмачи не поняли истинного смысла и назначения странного груза, но
убедившись, что странные ленты отлично горят, поделили фильмы между собой и
разжигали ими кизяковые костры... Говорят, что слава об этих кострах пошла
по Кашгарии!
... В Уй-Булак-Беле отряда не оказалось. Значит, он ушел к Каракулю.
Останавливаемся на площадке, поросшей чахлой травой, -- вокруг нас пустыня,
волнистые дюны, горы. Уже шесть часов вечера, лошади изморены, а до Каракуля
еще пятнадцать верст. После долгого обсуждения все же решаем двинуться
дальше.
Спуск с Уй-Булак-Беля. Внезапно открывшийся вид на озеро и окружающие
его горы. Лошадей стараемся возможно больше вести в поводу, но на такой
высоте, тяжело одетым, нам трудно итти. Моренный остаток -- спуск к озеру.
Еще два-три километра крутого спуска, -- выходим на равнину, в котловину
озера Каракуль, но до воды остается еще километров десять.
В девять вечера, после заката солнца, подходим к стоящему лагерем
отряду, ничего не говорим его командиру, но он сам, опережая наши попреки,
объясняет: он не знает пути, а вел его проводник Таш-ходжа, который явный
трус и потому очень спешил и все время обманывал, преуменьшая расстояние до
озера, и -- "вы уж не ругайте меня, так вот все и вышло!".
У озера Каракуль
... Каракуль -- великолепен: дикий, особенный, первозданный мир! На
ровном, на гладком песке восточного берега -- редкие альпийские цветы и
мелкая травка. Речка, бегущая в озеро. Ставим палатки возле нее. Светит
зеленая, призрачная луна. И, наскоро поев консервов, выпив чаю, не чувствуя
никакой усталости, а напротив, ощущая необычайную бодрость и легкость, я
брожу один, захваченный и вдохновленный суровой красотой местности.
Июльское утро 1930 года. Путь по гладкой, пустынной местности, по
мягкому песку, вдоль берега Каракуля. Берег изрезан глубокими заливчиками,
бухтами, мысами, к берегу примыкают мелкие острова.
Озеро -- голубое, как разрез зеркального стекла. Безветрие. Солнце жжет
до боли, обжигает лицо, руки и -- сквозь рубашку -- тело. Жарко до одури, а
ночью все маленькие ручьи замерзли; вода иссякла к утру, как обычно здесь, и
тонкий слой льда образовал над пустыми руслицами воздушные полые перекрытия.
Трупы животных. Испугавшись одного из них, лошади обезумели,
разбежались во все стороны. Вьюки полетели на землю. Мы задержались почти на
час, собирая ящики и мешки, ловя и завьючивая лошадей.
Песок -- и белые хлористые выцветы. Местами набухшая, мягкая почва, в
которой ноги лошадей проваливаются. Под нами -- подпочвенный лед. В летнее
время покрывающая его почва превращается в предательские трясины.
Пройдя восемнадцать километров, становимся лагерем у восточного берега
озера. Ставим палатки, иду собирать кизяк, приношу полный мешок.
Бреду один на озеро, прогуливаюсь по берегам, по лабиринту мысков,
перешейков, полуостровков. Вдоль берега -- никаких следов рыбы, но чайки,
пища, носятся над зеркальной поверхностью. Одна долго играла со мной,
пролетая, опускалась к моей голове.
Подальше -- берег с откосом. По откосу -- кладбище, сложенные из
сланцевых плит могилы, многие зияют и пусты.
В одной -- человеческий череп. Здесь близко был рабат Ходжа Кельды,
вероятно потому и кладбище. Закат солнца, и сразу лунный лик над горами --
полная луна на востоке.
Возвращаюсь в лагерь, обед еще не готов. Егор Петрович Маслов варит для
всех суп с фрикадельками. Брожу по степи с геологами. Разговоры о том, что
широкая котловина Каракуля, повидимому, тектонического происхождения. Сухая
часть котловины местами вспучена и ближе к горам покрыта моренными
отложениями. Высота озера над уровнем моря -- 3 954 метра, горы, окружающие
котловину, превышают ее метров на триста-четыреста, а местами -- снежные
гребни -- на километр и, пожалуй, даже на полтора километра. Горы сильно
оглажены и, по всем признакам, завалены продуктами собственного распада
эолового характера, не снесенными с них, ибо нет стоков. Из-под этих
продуктов распада ныне вырезаются только, как зубы из десен, острые, резкие,
угловатые бровки. В средней части котловины морены отсутствуют (или, что
вероятней, скрыты под аллювием).
Геологи высказывают предположение: плоскостной ледник -- ледяной щит,
когда-то покрывавший котловину, стаивая, погреб себя под "остаточными
продуктами стаивания", -- эти "продукты" и являются сейчас почвой котловины.
Известный здесь подпочвенный лед -- не остаток ли ледника?
Н. А. Северцов -- первый исследователь, побывавший на озере Каракуль в
1878 году, -- утверждал, что озеро имеет два стока. Но он ошибся, -- озеро
на самом деле бессточно. А первым, кто обратил внимание на "почвенный лед",
был Г. Е. Грумм-Гржимайло, в 1884 году. С тех пор на Каракуле побывало
немало исследователей, и все же на многие научные вопросы без организации
систематических наблюдений и глубокого изучения озера нельзя ответить и до
сих пор.
... Красноармейцы в палатках поют хором. Странно и приятно слышать
русскую хоровую песню здесь, на озере Каракуль!
Вечером, после обеда, разбираем, чистим оружие.
А верблюжьего каравана все нет, весь вечер его высматривали в бинокль.
И разговоры в лагере такие: если к ночи не придет, значит можно не
беспокоиться: наш груз, наше продовольствие делятся басмачами в Кашгарии!
... Утро раннее... Из-под одеяла вылезать холодно. Я хочу сейчас
поговорить о шахматах. Маленькие, дорожные шахматы -- неотъемлемое достояние
Хабакова и Юдина. Оба они больны особой болезнью, похожей на одержимость, --
хронической и прогрессивной шахматоманией. Не бывает у них такой свободной
минуты, какую они не отдали бы этой игре.
Весь день я бродил вдоль высочайшего в мире большого озера, тревожимый
и волнуемый таким похожим на лунный
рельефом обступивших озеро гор. А Юдин и Хабаков лежали на животах и
передвигали по квадратам фигуры. Они лежали на животах весь день и весь
вечер. Им носили пищу и ставили ее на землю, рядом с шахматной доской. Днем
была разрывавшая камни жара, к вечеру -- ураганный ветер и холод, а они все
лежали, словно приросли животами к земле. Иногда одного из них сменял
командир сопровождавшего нас полувзвода. Они заразили и его той же
шахматоманией.
Солнце утонуло в вечных снегах, над вечными снегами всплыла луна.
Совсем необыкновенная, будоражащая сердце луна, а они все играли, подложив
под себя одеяла и укрывшись полушубками.
Я видел все сочетания пустынной воды, лунного света и снега. Я видел
все оттенки млеющих в зеленом ветреном воздухе гор. Они не видели ничего,
кроме пешек, ферзей и тур. Я думал о тысячелетнем покое и мертвенности этих
мест. Они думали только об очередном мате.
Юдин, проигрывая, хмурился и мрачнел. Он молчал, и его глаза наливались
кровью. Хабаков, проигрывая, не мог сохранить спокойствия -- язвил и нервно
жестикулировал. Командир рассеянно и потерянно улыбался, надеясь, наконец,
отыграться, но улыбка его была напряженной и неестественной. Весь лагерь
спал, и, наконец, я тоже пошел в палатку. Когда они кончили игру, я не знаю.
... Пора вставать. Сейчас выходим. Наш путь сегодня -- в долину
Муз-кол. Верблюжий караван пришел ночью. Опасения были напрасны.
Путь из Алая до Каракуля, описанный мною, я повторил дважды, в
следующие, 1931 и 1932 годы. И мне хочется рассказать о тех удивительных
переменах, какие совершались у озера Каракуль на моих глазах.
До 8 июля 1931 года на озере Каракуль было все то же вековечное
безлюдье да безмолвие, нарушаемое только посвистом ураганных ветров. В этот
день, едучи впереди всех дозором, поднимаясь верхами вчетвером на перевал
Кизыл-Арт, геолог Е. Г. Андреев, геолог Одинцов, художник Данилов и я
заметили на откосе береговой террасы множество архарьих следов: архары были
кем-то вспугнуты и, кинувшись с верхней террасы вниз, разбежались в разные
стороны.
Внимательно изучая следы, мы проехали это место, выехали наверх, с
трудом пересекли глубоко размытое русло ручья, заполненное вязкой, усыпанной
камнями глиной. Кони проваливались по брюхо, мы сооружали себе тропу руками,
нас нагнал здесь вместе с бойцами начальник той заставы, которая
в этот день должна была впервые обосноваться на берегу озера Каракуль.
Бойцы взялись за дело, и, по быстро разделанной ими тропе, мы все вместе
двинулись дальше, к перевалу, дав несколько выстрелов по двум показавшимся
вправо, на склоне кийкам.
И опять на перевале, под грудой камней, лежал труп человека, очевидно
замерзшего здесь в снежной пурге, и кругом сверкал снег, было холодно, но
погода в тот день была хороша. И на ходу я читал бойцам популярную лекцию по
геологии, и так мы проехали пустыню Маркансу, и возле Уй-Булак-Беля мы сами
вспугнули архаров, а потом убили двух крупных, жирных куропаток и, наконец,
покинули седла у развалин рабата, возле трех притулившихся к ним киргизских
юрт, на берегу озера Каракуль. И, быстро поставив палатки, дождались всех
сотрудников экспедиции, следовавших за нами.
А на следующее утро в половине десятого я выскочил из палатки, услышав
-- первый в истории высочайшего в мире большого озера -- автомобильный
сигнал. Выскочил -- и увидел два быстро приближающихся, тяжело груженных
полуторатонных автомобиля. Они протяжно сигналили, давая нам знать о своем
прибытии, казавшемся всем нам чудесным.
Из юрт выскочили киргизы, женщины, дети, испуганные и изумленные. Стадо
яков внезапно сорвалось с места и кинулось навстречу автомобилям, приняв их,
очевидно, за странных зверей.
Я на ходу вскочил на подножку первого автомобиля -- за его рулем сидел
начальник погранотряда тов. М. Начальник заставы, ночевавший вместе с
бойцами в наших палатках, вытянулся перед ним с докладом о том, что на
"вверенном ему участке все в порядке!".
Так началась постоянная служба пограничников на озере Каракуль.
Мы, сотрудники экспедиции, пригласили командира к большому брезенту, на
котором были разложены вчерашние куропатки, вареное мясо и консервы,
сливочное масло и шоколад.
Минувшую ночь автомобили провели в Маркансу, пройдя накануне путь туда
из Бордобы через перевал Кизыл-Арт. Несколько часов спустя вдали показался
весь пограничный отряд и огромнейший караван верблюдов. Две тысячи
верблюдов, становясь исполинским, многоголосым и пестрым табором вдоль
берега, развьючивались, и десятки караванщиков сооружали себе из вьюков и
брезентов "дома"; большой город палаток выстроился рядами вдоль озера, -- по
улицам "города" прогуливались люди, спокойно любуясь озером.
А из Мургаба, навстречу отряду, приехал вместе с представителями
местной советской власти, киргизами Камчибеком и другими, начальник
кавалерийского памирского отряда, мой и Юдина старый знакомый С, которому
предстояло передать все памирские посты и охрану Памира пришедшим на смену
пограничникам.
И впервые в многотысячелетней истории Каракуля на его берегу началось
общее собрание огромной массы людей.
Один из автомобилей был превращен в трибуну. Командиры и киргизы --
представители местной власти заняли места за сооруженным из ящиков и
покрытом красной материей столом. Первым длинную речь по-киргизски произнес
Камчибек, -- его слушали дети, и женщины, и пастухи из трех каракульских
юрт, и караванщики экспедиции и отряда. После него выступил С, сказав, что
сменяющийся отряд поручает новому отряду охрану границ. А потом в громадной
бараньей дохе, у "стола" встал маленький, экспрессивный М., прекрасный
оратор. Его речь была о символах спокойствия границ -- о зеленой и синей
фуражках, о синих петлицах кавалеристов, выполнивших свой долг и впервые
здесь, на Памире, сменяемых зелеными петлицами пограничников; о том, что
задача его отряда -- повесить замок на дверь, которую, впрочем, еще нужно
найти на границе; о том, что советская культура идет на Памир и Памир
перестает быть дикой окраиной; о том, что пограничники помогут дехканству и
будут с дехканами мирно и дружно работать; о строительстве местной власти и
о многом другом.
Обоим командирам рукоплескали, обоих, сняв с кузова автомобиля, качали,
и собрание кончилось.
Зарокотали моторы машин: началось катанье киргизов, их жен и детей
вдоль озера Каракуль, -- и пассажиры машин отнеслись к катанью восторженно.
Позже, проходя по обставленной палатками улице, я пошел на разливы
гармони, к толпе пограничников, стоявшей вокруг разудалых бойцов-плясунов.
Трепак и русская отплясывались в сумасшедшем темпе, в полном пренебрежении к
почти четырехкило. метровой высоте над уровнем моря, на которой находится
озеро Каракуль. И я убедился, что русскому солдату не страшен и разреженный
воздух высот, -- веселье шло впрок, никто не задыхался и не жаловался на
сердце.
Вечером я разговаривал с шоферами машин Стасевичем и Гончаровым. Они
рассказывали подробности о своем походе сюда -- о переправах через реки,
промывины, щели, о победе над перевалами. Весь путь от Оша они прошли без
аварий и без поломок, но с энергичной помощью бойцов-пограничников в трудных
местах. Шоферы утверждали, что при современном состоянии дороги весь путь от
Оша до Поста Памирского
можно покрывать за четыре дня, а после исправления дороги -- разделки
перевалов и сооружения мостов -- за два дня.
В этот вечер пограничники мне сказали, что в районе южного берега озера
появилась банда в двадцать пять человек, была там накануне. Начальник отряда
С. полагает, что это басмаческая разведка, следящая за продвижением отряда.
Конечно, именно она и спугнула накануне стадо архаров, следы которых мы при
подъеме на Кизыл-Арт наблюдали.
Можно было не сомневаться: с приходом пограничников, басмачеству на
Памире наступал конец.
А на следующий день, 10 июня 1931 года, когда наша экспедиция двинулась
к южному берегу Каракуля, на восточном егo берегу заработал движок новой
электростанции. Электрический свет впервые осветил Каракуль!
Получив на все месяцы дальнейшей работы восемь бойцовпограничников для
охраны, экспедиция разделилась: партия Е. Г. Андреева с двумя бойцами
направилась к ущелью реки Кудара, партия Г. Л. Юдина и петрографа Н. С.
Катковой с остальными шестью -- к Посту Памирскому.
Мы ушли вперед от отряда и опять на долгие месяцы погрузились в
безмолвие и безлюдье восточнопамирских высей.
В следующем, 1932 году, когда я проходил Каракуль в третий раз с
караваном Таджикской комплексной экспедиции, здесь было уже обжитое многими
людьми место, заново отстроенный рабат служил гостиницей для проезжающих,
метеорологи и гидрологи катались по озеру на своей лодке, о басмачах никто
уже и не вспоминал, по вечерам люди смотрели кинокартины, здесь было
оживленно, спокойно и многолюдно.
А еще через несколько лет на Каракуле вырос уже настоящий, большой
поселок, мимо которого по великолепному Восточио-Памирскому тракту ежедневно
мчались сотни машин, пробегавших расстояние Ош -- Мургаб ровно за сутки. В
поселке жили работники научной станции, основанной на озере Каракуль,
дорожники, колхозники киргизских животноводческих колхозов, торговые
работники, учителя построенной здесь школы, медицинский персонал амбулатории
и ветеринарного пункта, почтовые работники и много других людей, работавших
в многочисленных учреждениях Восточного Памира.
Мое свидетельство здесь -- лишь о первых днях строительства новой,
советской жизни.
Но вернемся к моему дневнику 1930 года.
Долина Муз-кол и перевал Ак-Байтал
10 июля 1930 года... Дорога входит в ущелье, и, охраняя свой караван,
я, Е. Андреев и другие едем вместе. По горам -- архарьи тропы, здесь архаров
много, всюду, как и прежде, валяются архарьи рога.
За небольшим перевальчиком -- спуск в долину Муз-кол. В долине, слоем в
метр-полтора толщиной, лежат лед и снег. Они быстро тают, река разлилась
широко, вся долина набухла и истекает тысячами ручейков. Мы переправляемся
через реку. Ландшафт -- открытый, видно все далеко вокруг. Еду ускоренным
шагом, рядом с Хабаковым и слушаю его геологические рассуждения. У меня с
утра болит голова: первый признак тутэка -- горной болезни. Солнце сильно
жжет и щиплет лицо. "Сахарной Гренландией" назвал эти места один из моих
спутников, и в самом деле холод и жара уживаются здесь, кажется, не
смешиваясь и не воздействуя друг на друга.
Долина Муз-кол -- троговая, ледниковая, всюду "заплечики" -- следы
проползавших ледников.
У рабата Муз-кол мы нагоняем расположившийся здесь на короткий отдых
красноармейский отряд, вместе движемся дальше. Путь все время вверх, вдоль
русла реки, по правому ее берегу. Пересекаем участки льда, покрывающего
долину. Превышение гор над нами небольшое, но они снежные, нетающий снег на
них местами очень глубок.
В конце долины, перед поворотом дороги к зигзагам подъема на перевал
Ак-Байтал, располагаемся лагерем на глинистой, усыпанной остроугольными
камнями почве. Рядом с нами -- широкий "конус выноса" впадающей реки:
бугристый, зеленый, набухший водою -- кочкообразное болото.
Из-за головной боли, едва расставив палатку и разобрав вещи, ложусь.
Рис на этой высоте не разварился, поэтому пловом все недовольны. Пьем чай.
Сильный шумящий ветер, попытки неба дождить, а потом -- тихая ночь.
Утром 11 июля все пишут письма, чтоб отправить их в Ош, со встречным
караваном ослов.
Предупреждение Юдина: тщательно следить в пути за лошадьми, чтобы на
такой высоте они не пали; чуть что, спешиваться и вести их в поводу.
Высота дает себя знать, -- все движения в лагере, как в ускоренной
киносъемке, замедленны; однако никто друг за другом этой замедленности не
замечает. При быстрых резких движениях -- сердцебиение и одышка, при
физическом напряжении -- легкое головокружение. Кажется, никто не избавлен
от этих особенностей.
9 П. Лукницкий
Выехали в девять вместе с отрядом. Но одна из наших вьючных лошадей
завязла в мокрой глине и упала посреди речки. Пока возились с ней,
развьючивали и завьючивали снова, отряд ушел вперед.
Подъем на зигзаги Ак-Байтала. Лошади тяжело дышат, останавливаю свою на
каждом зигзаге. Подъем очень пологий, постепенный, медленный. Ближайшие
вершины без снега, дальние -- в очень глубоком снегу. Навстречу нам --
караваны ослов.
Перевал. Высота 5 200 метров. Крутой, по зигзагам, спуск в долину реки
Ак-Байтал, ведем лошадей в поводу. Путь по каменистому и галечному руслу.
Высокие берега. После крутого поворота на юго-восток дорога выходит на
террасу и дальше идет по этой открытой террасе, в речной долине. Я выезжаю
вперед и обгоняю караваны ослов, идущие в Хорог и на Ишкашим с грузом
железа, ведер, тазов, всего, что басмачам грабить неинтересно. Мануфактуру
сейчас не возят.
Перед самым рабатом Ак-Байтал догоняем отряд. Река у рабата широка и
глубока небывало. В русле там и здесь -- толстый лед. Переправа через реку
на левый берег, а против рабата -- на правый. Обе переправы опасны.
Рядом с рабатом -- юрта, возле нее, на берегу, трое русских в халатах
поверх обычной одежды. Это промысловые охотники' из группы приехавшей в
Мургаб год назад. Здороваемся, вместе с Юдиным иду с ними в юрту. Они
угощают горячим молоком, свежими лепешками и свежими новостями. Все трое
едут на этот раз охотиться за Боабеком, -- тем самым Боабеком, который едва
не прикончил меня и Юдина полтора месяца назад. Мы рассказываем охотникам
подробности о нападении басмачей на нас 22 мая, об убийстве Боне, о нашем
плене и нашем спасении. Охотники сообщают нам сведения о Погребицком и
других, которых мы видели в банде в их последние часы перед смертью.
Единственный человек из этой группы, которому удалось спастись, -- таджик,
шедший сзади, пешком, отдельно от других, не был захвачен в плен и находится
сейчас в Мургабе (который, кстати, по старинке все еще часто называется
Постом Памирским).
Охотники спросили нас, не знаем ли мы чего-либо о пропавшем без вести
дорожном технике Астраханцеве? Он вышел из Мургаба в Ош дней через десять
после группы Погребицкого. Был один, хорошо вооружен и на хорошей лошади.
Мы ответили охотникам, что могила техника Астраханцева встретилась нам
в Бордобе, перед подъемом на Кизыл-Арт: бугорок земли, на котором лежал
прижатый камнем его окровавленный плащ и шест с красной тряпочкой --
флажком. Эту могилу мы сфотографировали. Астраханцеву басмачи дали
переночевать в юрте, а утром, когда он отъехал от юрты, зверски убили.
Охотники рассказали нам много легенд, в которых можно найти указания На
месторождения полезных ископаемых, отметили на карте место, где мы найдем
остатки древней плавильной печи, и дали много других полезных сведений. Один
из охотников рассказал нам о своем посещении так называемой Ваханской
пещеры, -- он лазал туда с двумя фунтами шпагата, но шпагата не хватило,
чтобы дойти до конца. В глубине пещеры встретились замурованные стены. Две
стены удалось проломить, за ними оказалась груда пепла и пыли, а дальше --
три колодца, но исследовать их не пришлось из-за недостатка воздуха. В этой
пещере мой собеседник нашел древние самострелы и боевой щит. Местный ишан
заявил, что найденный щит выдержит десятипудовый камень. "Мы сажали на этот
щит троих человек -- выдержал". Ценнейшая находка увезена работником ОГПУ
Степановым в Ленинград для передачи в музей (в какой именно, мой собеседник
сказать не мог).
... Утром мы выехали к Мургабу. Едем, не переправляясь через реку, все
время по широкой ее долине, вниз. Долина травяниста и пастбищна, однако
киргизских юрт в ней не видно: киргизы живут по боковым ущельям. Только в
одном месте мы видели пасущийся скот и трех пастухов киргизов.
Вдали -- красносиреневые пятна, лужайки с клевером. Могилы. Тропа влево
-- к озеру Ранг-Куль. Караваны ослов. Широкие дали. Жарко. Дорога широка,
ровна и вполне была бы пригодна для автомобиля (на всем пути я примеряюсь
глазом и убежден, что почти всюду автомобиль по Восточному Памиру может
пройти!). Надо только соорудить мосты через реки и отремонтировать
полуразрушенные рабаты. Впрочем, перевалы! Перевалы надо разделывать заново,
но и это вполне возможно!
Долина реки Пшарт -- широкая, и в ней -- широкое ложе реки, в которой
почти нет воды, ток ее очень узок. В нетерпении увидеть Мургаб (Пост
Памирский) отделяюсь от каравана, выезжаю вперед один. После Пшарта,
направо, последний мыс, против него -- могилы, а за мысом виден Пост
Памирский, но ехал я до него не меньше часа. Обогнал караван ослов,
спустился к берегу многоводного сейчас и широкого Мургаба, -- его долина
широка, зелена, кочковата. Тучей налетели на меня комары, мгновенно заели
меня и моего коня, не помогли ни табак, ни отмахиванье, и я погнал коня
рысью, и на рыси подскакал к террасе, на которой виднелась обнесенная стеной
полуразрушенная крепость: Пост Памирский...
Мургаб (Пост Памирский)
Долина реки Мургаб в июле заболочена, поэтому нас одолевают злые,
неотступные комары. Речная терраса, на террасе -- обнесенная стеной крепость
с мачтой радиостанции -- единственной в этом 1930 году на весь Восточный
Памир. Ниже крепости -- два больших, казарменного типа, здания: одно из них
еще не достроено; в другом -- амбулатория и квартиры начальствующего состава
Поста.
Ниже этих зданий, на ровной площадке -- кишлак, домиков двадцать, тесно
сросшихся один с другим, покрытых, в сущности, одной общей крышей. Домики
расположены буквой "П" и потому обводят образовавшуюся внутри площадь. Между
некоторыми узкие проходы. Чайхана с подобием веранды, -- крыша веранды
сквозистая, из ветвей терескена, а место, где все сидят, -- глинобитная
площадка -- покрыто разноцветными паласами. Стена обтянута красной, с
цветами ситцевой материей.
Два магазина, точнее, склада: Госторга и Узбекторга.
В домиках живут служащие: русские, человек десять, и остальные, два-три
десятка, -- таджики, киргизы, афганцы и кашгарцы. За домиками, на южной
стороне, -- вторая площадь, образуемая вторым рядом -- разрушенных и нежилых
домиков. Здесь мы становимся лагерем.
Кишлак -- на обрывистом берегу Мургаба. На крышах, по углам, и на
земле, перед кишлаком, -- архарьи и киичьи рогатые головы. Перед кишлаком
они свалены в кучи. Тут же сушатся шкуры. Высушенные сложены штабелями.
Чуть подальше, к югу, -- примитивный мост через реку. Мургаб в этом
году разлился необычайно. Широк, глубок, многоводен. Мост подобен острову:
чтоб подъехать к мосту с правого берега, нужно сначала пройти по воде метров
сто, а вода по брюхо лошади. Пройдя эти сто метров, окажешься на первом
островке, но мост начинается со второго, до которого добратьс