1918. год. Донбасс. Тревожно в шахтерском поселке Казаринке, где
рабочие совсем недавно взяли власть в свои руки. Прежние хозяева бежали,
захватив с собой планы и чертежи шахты. Горнякам приходится добывать уголь в
тяжких условиях. Нет топлива, нет денег, нет хлеба, а неподалеку от поселка
бродит карательный отряд есаула Черенкова... Но чувство глубокой
ответственности за свою шахту побуждает горняков преодолеть, казалось бы,
непосильные трудности.
Напряженность сюжета рождается из естественного хода событий, когда в
непримиримой борьбе сталкивались разные социальные силы.
Любовь МЕЛЬНИЧЕНКО. Пока есть на земле рабочий человек...
Вся сознательная жизнь писателя Тараса Михайловича Рыбаса связана с
Донбассом. Здесь он учился на историко-филологическом факультете Луганского
пединститута, работал в редакциях газет, здесь начинал писать, не один год
возглавлял Ворошиловградскую писательскую организацию.
Это был интересный, колоритный человек. Где бы он ни появлялся, сразу
обращал на себя внимание: высокий, статный, с элегантной сединой... Двигался
легко, свободно, ценил острое слово, шутку, любил песню и знал в песне толк.
"Удалые молодые, все донские казаки, да еще гребенские, запорожские, на них
шапочки собольи, верхи бархатные...".
Печататься начал рано, писал много, иногда торопливо, как будто
чувствовал, что век ему будет отпущен не очень длинный.
Сердце свое, как и все писатели, не щадил, любил дорогу и в дороге
умер: на железнодорожном разъезде, каких много в нашей большой стране,
совсем рядом с милой своей родиной -- Полтавщиной.
На Донбассе Тарас Рыбас сложился как человек и писатель. Одна за другой
выходили его книги: сборники рассказов "Встречи" (1955 г.), "Марийка" (1959
г.), очерки "По-коммунистически" (1961 г.), "Очарованные" (1964 г.), повесть
и рассказы "Небо будет ясным" (1962 г.), роман "Сын погибшего" (1965 г.),
сборники рассказов "Отчаянная" (1966 г.), "Веселая гора" (1968 г.),
"Новоселье" (1968 г.).
Это были хорошие, добрые, умные книги, они принесли ему известность и
признание читателей. Но сам писатель не всегда и не всем написанным был
доволен. Во-первых, потому, что всякому настоящему писателю вообще не
свойственно чувство довольства и пресыщения сделанным, а Тарас Рыбас
все-таки был настоящим писателем. Во-вторых, Донбасс обязывает, как любил
повторять сам Тарас Михайлович Рыбас. На этой удивительной земле, где
титаническое человеческое усилие рождает тепло и свет, в краю, рабочие
мускулы которого напряжены до предела, писателю не положено "барствовать",
расслабляться, отклоняться от магистральных тем.
Писатель отлично это понимал и рассматривал все свои книги, -- одни
более удачные, другие менее, -- как ступеньки, ведущие к главному
произведению жизни, роману о Донбассе.
И вот он перед вами, дорогой читатель.
"Красный снег"... Название романа, тревожное и неожиданное, вполне
отвечает тем драматическим событиям, о которых повествуется в книге.
Грозовой 1918 год. До маленького, затерянного в необозримых донецких
степях шахтерского поселка Казаринка он докатился голодом, холодом,
обостренной классовой борьбой.
Ситуация в Казаринке, как и во всей стране, острейшая. Поселок в руках
большевистского Совета, но здесь же стоит варта Центральной Украинской Рады,
а вокруг поселка рыщет со своей бандой свирепый каратель Черенков -- есаул
генерала Каледина.
Экономическое положение и того хуже. Тяжелейшее наследство принял
председатель поселкового Совета -- вчерашний шахтер Архип Вишняков. Бывшее
начальство шахты сбежало, прихватив с собой чертежи угольных разрезов.
Керосина -- нет, крепежного леса -- нет, вагонов -- нет, платить шахтерам
нечем. Окончательную трагическую точку ставит во всем этом пожар,
уничтоживший запасы продовольствия.
Такова вкратце исходная ситуация. К этому надо добавить разноликость
шахтерской массы, в которой смешались, кажется, люди всех убеждений,
национальностей, темпераментов... На первый взгляд, Казаринка воспринимается
как полнейший хаос.
Как жить? -- спрашивают люди, потерявшие в бурном водовороте событий
всякий ориентир.
Ответить на этот вопрос, развязать (именно развязать -- разрубить куда
проще) поистине гордиев узел затянувшихся до предела противоречий предстоит
большевику, шахтеру Вишнякову. И он делает это с настойчивостью рабочего
человека, привыкшего всякую работу делать основательно, не торопясь, не
произнося лишних фраз.
"Гвозди бы делать из этих людей"... Нет, в применении к Архипу
Вишнякову это, пожалуй, слишком громко -- решительно нет в этом человеке
никакого намека на патетику и романтизм, хотя "девять десятых его жизни
состоят из невероятных трудностей", хотя он боец и мужчина в полном смысле
этого слова -- и боль, и пулю, и смерть любимой он примет, не дрогнув, --
только промолчит да плеснет в лицо холодной водой.
Но свой тревожный и драматический путь он осознает вполне: "Нас еще
будут по десять раз в день убивать" -- выжмет он из себя в критическую
минуту. И не преувеличение это, а чистейшая стопроцентная правда.
"Идея большевизма в образе" -- так, выражаясь словами К. Федина, можно
определить смысл романа. Не первый раз со страниц советских книг встает
перед нами всегда понятный, всегда дорогой нам образ большевика. И всякий
раз мы, читатели, умом и сердцем чувствуем большое гражданское волнение
автора. Не ошибиться, не повториться, найти новое, свое в той теме, в
которой сказано, кажется, все и сказано, оказывается, еще так мало.
Сразу скажем, в Вишнякове много традиционного. Это фигура типическая, и
без типического здесь не обойтись. И все-таки много отличает Вишнякова от
его славных литературных предшественников.
О своей преданности делу народа Вишняков особенно не распространяется
-- настолько это само собой разумеется. Но однажды в тяжелейший момент,
когда его несправедливо освобождают от должности председателя поселкового
Совета, он вынужден заявить со всей своей рабочей основательностью: "Меня от
этого дела не оттолкнуть. Врос я в него всем телом, только шашкой срубить
можно".
Больше всего поражает в этом шахтере, родившемся в землянке, котрый и
"читать-то научился, когда бороду стал брить", глубокое серьезное понимание
сущности Советской власти. Ее созидательный гуманный характер он чувствует
определеннее, сильнее окружающих. Именно на этом основан главный, как нам
кажется, конфликт романа -- столкновение Вишнякова и начальника самообороны
Сутолова.
Сутолов -- человек поверхностный, он "мечет революционной фразой",
хрустит новой кожанкой и ремнями, спекулирует своей левизной. Рядом с ним
Архип Вишняков действительно может показаться вполне прозаичным: налаживает
без шума шахтное хозяйство, ибо понимает, как нужен уголь захлебнувшемуся в
кольце врагов государству, грузит драгоценный антрацит в вагоны, достать
которые по тем временам -- настоящее геройство; без паники вооружает людей.
Любимая его фраза: "Советская власть -- это не только шашкой махать, но
и землю пахать". И он "пашет", и людей разуверившихся, разболтавшихся
убеждает работать пока без денег, без пайка.
И когда из Казаринки отправляется оружейникам Тулы эшелон с углем,
добытым в невероятных трудностях, -- это, а не разгром Черенкова,
воспринимается как главная и самая трудная победа Вишнякова, хотя разгромить
низкого, коварного, опасного в полном растлении есаула нелегко.
"Повоевали немного. Отбили атаку, теперь люди в шахту пошли", -- так
вполне обыденно комментирует Вишняков это событие, по сути своей кровавое и
драматическое. Видимо, Вишняков исходит из того единственно его
оправдывающего убеждения, что война, как бы необходима ни была она в тот
момент, -- явление временное, проходящее, а уж Черенков в своем ничтожестве
-- тем более. Но вот работа и Советская власть -- это надолго, это навсегда.
Что же касается современности этого конфликта, он заключается прежде
всего в том, что Сутолов -- демагог, а демагогия опасна в любые времена, и
не всегда просто ее разглядеть, потому что она частенько смотрится эффектнее
правды.
Кроме того, Сутолов груб, жесток, недобр. И Вишняков его не преемлет, в
первую очередь потому, что сознает, пусть совершенно интуитивно пока, что
новое общество не совместимо с показухой, злой подозрительностью, дурными
догадками, беспощадностью, прикрываемой фразами о революционной законности.
Конечно, кое-кому может показаться, что образ Вишнякова уж слишком
"заземлен", не хватает ему ну хоть маленького постаментика. Может быть,
писателя несколько увлекла внутренняя полемика, и все-таки авторская позиция
здесь вполне осознанная, честная и гражданская. Ведь как смотреть. В
будничных "маленьких" делах Вишнякова видится дальняя стратегическая цель.
Даже враги его вынуждены признать, "что не сапоги хорошие он обещает людям,
а хорошую жизнь". Ради этого Вишняков борется и живет.
Эта глубокая выстраданная гуманная цель привлекает к нему самых разных
людей. Вишняков в романе -- как единственный источник света, и у его
спасительного огня ищут тепла, понимания своего бытия самые разные люди. Не
фразой, не силой убеждает Вишняков, убеждает делом, поступками, всем образом
своей жизни, которая у всех на виду и в которой так называемый частный
личный момент почти не присутствует.
Его правда проста, доступна, и поэтому к ней приходят, в конце концов,
и персиянин Фатех, "человек без языка", которого все страшит в этой
охваченной не понятным ему огнем стране, и гордая Катерина, женщина со
сложной судьбой и нелегким характером. Но главное: трудная шахтерская масса
единодушно признает его своим лидером и вожаком. Разрозненная, истомленная
недостатками и утратами толпа на наших глазах превращается в единый
сплоченный организм, сильный пониманием цели и смысла борбы.
Ничего обычного, исключительного в судьбе Вишнякова вроде бы и нет. "До
тех пор, как побелела голова, он и слово "история" не слышал. Но революция
пришла, властно позвала, позвала переменить, переустроить прежнюю жизнь". И
с этой высокой миссией вчерашний шахтер справляется отлично. Задатки
организатора, рачительного и дальновидного хозяина, способного военачальника
дремали в нем до поры до времени и проявились, когда потребовалось революции
и народу, с полной отдачей и даже блеском.
Архип Вишняков представляет целый класс, партию, идеям которой он
служит. Его большевистская честность и безукоризненность, демократизм, жажда
конкретного дела, сам способ жить, мыслить, верить и служить делу, идее
делают его эталоном коммуниста. Именно поэтому мы принимаем его как нашего
современника.
В нем и только в нем успех романа. И совершенно не случайно на
Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе роман Тараса
Рыбаса получил почетную награду.
Меньше всего хотел писатель создать просто мемориальный роман, хотя
напомнить о великих страницах истории всегда уместно. Автор преследовал цель
более трудную и дальнюю: перебросить мост между настоящим и прошлым... Так
Вишняков шагнул в наше время.
У каждого писателя есть главная книга, в которой он наиболее полно
выражает себя, свое миропонимание, в которой с максимальной отдачей
проявляются его творческие возможности.
"Красный снег" -- слово признательности, слово благодарности Донбассу,
в котором писатель прожил лучшие творческие годы. Сердцем советского
писателя, коммуниста, просто хорошего человека, всегда, кстати, помнившего
родство, он понимал, что должен написать о людях Донбасса, о той особо
надежной породе, которую рождает этот край.
Он спешил, но успел выполнить свой долг.
Несколько слов о художественном своеобразии романа. Бывают
романы-эпопеи, романы-биографии, которые иногда совершенно неоправданно
растягиваются на несколько пухлых томов. Роман "Красный снег", как видите,
очень скромен по размеру, даже лаконичен. В нем нет ничего лишнего, и это,
пожалуй, его самое драгоценное качество.
"Точность и выразительность -- вот первые свойства прозы" -- писал
Пушкин. Этому золотому правилу писатель следовал как мог.
Сложность изображаемых событий требовала от автора серьезного изучения
многих исторических источников. Ясно, что материал, факт "давил", но
писатель сумел преодолеть стихию факта, источника -- в роман вошло,
действительно, самое нужное и необходимое. Историческая добросовестность,
четкость, верность изображаемых событий не вызывает никаких сомнений и
нареканий.
Характеристики исторических событий и лиц сжаты, емки, выразительны.
Всего в несколько небольших страничек уместились в романе встреча Вишнякова
с Артемом, популярнейшим на Украине деятелем Коммунистической партии. Но
какую большую стратегическую нагрузку несет в романе этот образ, как верно и
сильно передано обаяние и сила убежденности этого человека.
Роман, как жанр, требовал от писателя технического совершенства,
отличного владения материалом, образом, словом. Достаточно сравнить с
романом "Красный снег" любую предыдущую книгу писателя, чтобы почувствовать,
как росло и совершенствовалось его мастерство.
Роман интересно и "экономно" композиционно организован. Как сжатая
пружина разворачивается сюжет. Напряжение незримо, но неотвратимо нарастает
-- сначала слухи об атамане Черенкове: слухи тревожные -- в Макеевке казнил,
вешал, рубил без разбору, затем в Казаринке появляется лазутчик Черенкова,
наконец, дело доходит до прямых угроз и даже телеграмм с устрашающими
требованиями, в заключение -- бой, превосходно выигранный шахтерами под
руководством Вишнякова, и как разрешение конфликта -- бесславная позорная,
смерть есаула, сожженного в избе его же приспешниками.
Большое глобальное в романе показывается через малое, даже локальное.
Действие романа очень редко выходит за пределы Казаринки. Но все, что
произошло в этом заурядном шахтерском поселке, отразило всю сложность,
трудность борьбы, все бури тех незабываемых лет. Такая ограниченность
действия, конечно, не дает внешнего размаха, но зато позволяет более
пристально рассмотреть "живые процессы революции".
Всего несколько стремительно промелькнувших месяцев прожили мы с
героями романа, но успели их узнать, полюбить, понять.
Новогодней ночью 1919 года кончается повествование в романе. По
знакомому поселку идет к умирающей Катерине наш Вишняков. Снег припорошил
убожество Казаринки, даже крыши стали казаться выше. Но Казаринка и впрямь
переменилась и возвысилась. Радостные многообещающие перемены произошли в
людях, утверждалась в поселке Советская власть, к людям пришло драгоценное
ощущение единства.
Время, изображенное в романе, труднейшее. Но всегда есть место доброте,
теплу, любви. Сдержанная, иногда даже излишне суховатая манера писателя
смягчена нежным затаенным лиризмом. Редки эти строки в романе, но они как
верные вестники грядущего счастья, за которое борется Архип Вишняков и его
товарищи.
Пока есть на земле рабочий человек -- незыблемы наши устои, устои добра
и справедливости. Эту аксиому на разных художественных уровнях утверждали
Горький, Островский, Шолохов, Горбатов. Жива эта тема, эта убежденность и у
современных советских писателей.
Роман нашего земляка Тараса Михайловича Рыбаса -- хорошее тому
подтверждение.
Любовь МЕЛЬНИЧЕНКО
1
Фатех шел к Казаринке, а туда ли он шел -- не знал: дорогу замело
снегом, несло густую поземку, дальше двадцати шагов ничего не видно. Фатех
старался держаться спиной к ветру, -- так он вышел со станции Громки, так и
продолжал идти, заметив, что ветер дует в направлении полевой дороги,
ведущей в Казаринку.
В Громки он отправился в который раз, надеясь попасть на поезд, идущий
в Ташкент, в сторону его родины. Но и сегодня и вообще в последнее время
поезда через Громки не проходили. Путевой мастер Трофим Земной, с которым
Фатех говорил об отъезде, сообщил, что военные власти запретили движение на
Громках, так как "скоро подойдет казачий отряд, подтянут пушки и начнут
воевать против Советов на шахтах". Фатех верил Трофиму. Но все же продолжал
ходить на станцию -- авось удастся попасть на проходящий поезд.
Фатеху было все равно, Советы или шахтовладельцы. Он не сочувствовал ни
тем, ни другим. Ему ничего не надо. Пусть спорят и воюют те, кто здесь
живет. Он случайно попал в эту страну и хотел скорее вернуться домой.
Ташкент -- тоже еще не родина. От Ташкента до дома далеко. Но в
Ташкенте найдутся свои люди. Они устроят его в караван, отправляющийся на
Варзоп, и он попадет в свой кишлак. Старый Джалол поведет его к Ручью
радости, и вода этого ручья вернет ему силы, смоет грязь окопов и чужих
дорог, Фатех забудет проклятую шахту, вонючую кладовку в штейгерском доме,
где он жил, неверных, пожирающих свиное сало, забудет все, что с ним
происходило с того дня, как слуги русского царя приказали ему взять оружие и
отправили на войну.
Царь был ему ненавистен. Свержению царя Фатех радовался: он считал, что
сразу же после свержения царя его должны отпустить домой. Не отпустили.
Царские офицеры продолжали командовать, как командовали раньше. Они загнали
его работать в шахту. Когда в Казаринке стали открыто проклинать офицеров и
объявили советскую власть, у него снова появилась надежда на возвращение.
Однако и этой надежде не суждено было продержаться долго: в Совете
подписывали бумажки -- бери! Но за бумажку у офицеров и казаков много не
возьмешь. Бумажка еще не власть. Бумажки пишет шахтер Вишняков. Управляющий
Фофа тоже продолжает писать.
Все запуталось, перемешалось.
Трофим советовал:
-- Посиди, скоро уляжется. Кто-то должен одолеть...
Трофиму можно ждать: он -- дома. А Фатеху надо поторапливаться -- зима
началась.
Он решил попытать счастья у рудничного управляющего Феофана Юрьевича
Куксы -- "Фофы" по местному прозвищу...
Ох, как метет, на ногах не устоишь. Если бы не заглядывал к Фофе, может
быть, теперь не пришлось бы блуждать по степи...
-- Слава твоему дому, -- сказал Фатех, низко поклонившись вышедшему
навстречу управляющему. -- Помоги мне, и аллах тебя не забудет...
Фофа скривился, словно проглотил что-то скверное, начал ругать шахтеров
за то, что они "только требуют и ничего не дают". От злости на толстой шее у
него выступили багровые пятна. Фатех робко повторил просьбу. Фофа внезапно
замолчал, взял его за руку, повел за собой в просторную комнату и усадил в
кресло.
-- Подумать надо... Время тяжелое, нам не привыкать. Военнопленным тоже
надо домой -- за границу. Если бы никто не путался под ногами, я бы давно
уладил с твоим отъездом...
Фофа улыбнулся, потрепал Фатеха по плечу.
-- Много лет тебе жизни, -- тоже попытался улыбнуться Фатех.
С улыбкой ничего не вышло -- лицо застыло от разочарования.
-- Я помогу тебе непременно, -- обнадежил Фофа. -- На этих днях
договорюсь с железнодорожниками. У них своя власть, что захотят, то и
сделают. А я дружбу с ними вожу.
-- Спаси тебя, аллах! -- воскликнул Фатех, опускаясь на колени.
-- Зачем ты так? -- Фофа торопливо поднял его и снова усадил в кресло.
-- Минулось то время, когда человек был принужден падать перед другим
человеком на колени. Это царь приучал так делать.
-- Он царь? -- воодушевился Фатех. -- Нет царь!
Фофа отошел в дальний, темный угол комнаты, чтобы оттуда понаблюдать за
Фатехом.
-- Мы должны привыкать к равноправию и жизни без царя. Дается это
трудно. Петька Сутолов врет, когда говорит, что отныне все люди братья и
жить будут по-братски. Люди до этого слишком долго жили по-разному, чтоб вот
так, сразу, суметь -- друг другу в братья. -- Фофа вышел из темного угла и
повторил: -- Нельзя друг к другу в братья! Трудно привыкнуть!
Фатех внимательно слушал, не понимая, почему надо привыкать жить
по-братски. К этому не привыкают, это делают по чувству и доброму согласию.
Возражать Фатех не решался. Он ждал, когда Фофа заговорит о поездах на
Ташкент.
-- Нам сейчас всем тяжело, -- продолжал, однако, Фофа о своем. -- И
Петьке Сутолову не легче, хотя он и ходит по Казаринке козырем. И Архипу
Вишнякову трудно, пусть за него весь народ голосует. И мне не просто жить на
свете. Другое время наступило. Старые порядки отменяются, а новые не
укрепились. -- Фофа загадочно улыбнулся и, приблизившись, снова потрепал
Фатеха по плечу. -- Тебе все это ни к чему. Тебе о поездах на Ташкент надо!
-- Он на миг задумался, почесывая указательным пальцем пухлый подбородок,
затем, словно вспомнив что-то важное, спросил: -- Когда на смену?
-- Скоро... сейчас надо.
-- Хорошо! -- живо воскликнул Фофа. -- Условимся с тобой об одном деле,
а потом окончательно решим...
Он медленно прошелся по комнате. Туфли мягкие, бесшумные. Идет по
ковру, словно жалко ступать. Короткопалые руки почему-то сложены на груди.
-- Видишь, рабочий контроль на шахте скоро не только станет карманы у
управляющего выворачивать, а и за пазуху полезет. Всюду ему нужно, все он
понимает. А ведь управляющий получше контроля знает, каким делом прежде
всего надо заняться на шахте. Я знаю, примерно, что нужно применять
взрывчатку для ремонта ствола. А взрывчатку я не могу доставить в шахту.
Взрывчаткой они сами распоряжаются! -- Фофа развел руками. -- Что скажешь?
-- Много-много пишут...
-- Вот именно! -- Фофа взял стул и сел рядом с Фатехом. -- Не верят.
Подозревают. В чем? Неразумная подозрительность вредит, -- заговорил он
тише. -- Зачем вводить в нашу жизнь подозрительность?
Фатех во всем соглашался с Фофой, чтоб Фофа не отказал в обещанной
помощи. Он не понимал, о чем тот его спрашивал. "Подозрительность" -- такого
слова ему не приходилось слышать.
От Фофы пахло духами и табаком. Фатех закрыл глаза, вспоминая, как
приятно пахло в богатой бухарской чайхане, где курили кальян и куда однажды
завел его Джалол.
-- Мне нельзя пронести взрывчатку в шахту, -- хрипло шептал рядом Фофа.
-- Ты это сделаешь... Оставишь в десяти саженях от рудничного двора...
Остальное тебя не касается... А завтра мы решим насчет отъезда... можешь не
сомневаться!
Фатех вышел от Фофы с пятифунтовым свертком. Он решил все сделать, лишь
бы отъезд состоялся...
Думать некогда.
Спрятал сверток под спецовку, прошел благополучно мимо глазастой
стволовой Алены и зашагал по наклонному стволу в шахту. "Аллах надоумил меня
пойти к Фофе, аллах поведет меня и дальше. Все в его власти, во всем его
воля, все ему известно..."
Алена ни о чем не спросила.
Фатех добрался к указанному Фофой месту и сунул взрывчатку за стойку.
Снизу, от рудничного двора, доносились голоса шахтеров:
-- Вода будто прибывает!
-- Тут завсегда как в чертовом болоте!
-- Не можешь рогатого не вспомнить!
-- Керенский, говорят, в бабью одежду обрядился, когда из Петрограда
бежал!
-- Страх -- он и в нужник загонит. А-а-эй! Там, наверху, гляди под ноги
-- порода летит!..
Голоса становились громче.
Фатех прижался к стойке: ему не хотелось здесь встречаться с шахтерами.
В рудничном дворе все как обычно: кто стоял, ожидая напарника, чтоб
идти к лаве, кто перематывал портянки, а кто просто отдыхал после трудного
пути, примостившись под креплением. Пахло ржавчиной и подземельем. Капало с
кровли. Вблизи ствола тянуло сырым сквозняком. Лампы мигали робкими
морковного цвета огоньками.
Фатех остановился возле военнопленных. С ними было спокойнее: они не
спросят, почему опоздал, пошутят, но не обмолвятся при этом о еде, о которой
и вспоминать больно, потому что жизнь стала беспросветно голодна. На Фатеха
они смотрели как на своего, такого же мученика из далекой страны.
-- Цо, пан, маешь гузиков? -- услышал он голос поляка Кодинского.
Это тоже было обычным: после спуска в шахту поляк всегда шутливо
спрашивал, целы ли на их спецовках пуговицы.
-- Пан управляющий име гузик!
-- Пан управляющий име пузо!
-- Име, име, а Штепан ничего не име...
Фатех видел, как чех Мирослав Штепан гладил запавший живот и грустно
качал головой. "Они не любят Фофу. Скорпион не любит птицу, а шакал
ненавидит орла. У одного свой закон, у другого свой, а третьему закону -- не
бывать..."
Резкий свист заставил Фатеха вздрогнуть: так обычно свистели в лаве или
штреке, когда собирались рвать бурки.
-- Кто приедет? -- живо спросил Кодинский.
-- Архангел Михаил в гости! -- вскричал Петров. -- Ложись! Рванет
сейчас!.. Ложись, туды его маму! -- он толкнул вниз растерянно
оглядывающегося Фатеха.
-- Ля иль лога... -- прошептал Фатех, прижимаясь к влажной и холодной
почве.
Голоса смолкли. Слышно было, как кто-то покряхтывает рядом и стучит на
дальнем рельсовом плече вагонетка.
А потом с той стороны, откуда донесся свист, послышались неясный шум и
голоса.
Петров поднял голову:
-- Никак побаловал кто?..
Голоса приближались:
-- Моя видел! Моя все видел!..
-- Я не имею отношения!..
-- Ничего не знаем!
-- Я тоже заметил горящий шнур...
-- Кто палил? Моя все видел! Люди недалеко! Калечить мог люди!..
Петров прислушался:
-- Никак Алимов шумит...
Вскоре показался Алимов. Он тянул за руку упирающегося Фофу.
-- Видал, -- раздраженно кричал Алимов, -- взрывчатку ложил, хотел
ствол -- б-бах! А шахтер дохни шахта!
-- Да отстань ты! -- вырвал руку Фофа. -- Завел одно и то же! Слушайте
меня! -- обратился он к стоящим шахтерам. -- Я первым заметил горящий запал.
Кто поджег, не знаю. Но знаю, что просил у меня взрывчатку Фатех --
персиянин!..
-- Он пали! -- указал на Фофу Алимов.
-- Погасили шнур? -- спросил Петров.
-- Поднимайся, не робей, Алимов погасил запал, -- сказал, выходя
наперед, Кузьма Ребро.
Фатех прижался к горбылям, облизывая пересохшие губы. Фофа говорит, как
будто он, Фатех, готовил взрыв. Известно, как судят шахтеры тех, кто рвет
бурки, не просигналив об этом работающим в лаве. Они не пощадят. Фатех
отступил в сторону.
-- Зачем давал персу взрывчатку? -- резко спросил у Фофы Кузьма.
-- А чего его спрашивать, когда взрывальщик тут? -- перебил Петров,
хватая Фатеха за плечо и выталкивая вперед.
-- Вот-вот, пусть он отвечает! -- испуганно закричал Фофа.
-- Сам бы подох, собака! Ствол завалишь -- никто не выйдет: в шурфах
лестницы перегнили. Отвечай, что задумал! -- требовал Кузьма ответа от Фофы.
Фатех напряженно следил за Фофой. Он все еще не понимал, почему Фофа
сваливал на него вину за взрывчатку. Вокруг Фофы -- черные тени шахтеров,
мигающие огоньки лампочек "бог в помощь" и поднятые выше плеч обушки.
Но от них всего можно ожидать. Живут в грязи и работают как невольники,
-- обозлены. Им ничего не стоит человека в темном забуте убить. Им привычен
удушливый шахтный завал, может быть, такой же, какой бывает только в могиле.
Петров неожиданно ударил Фатеха кулаком в бок.
-- Ля иль лога... -- зашептал Фатех, сгибаясь от боли.
-- Знает кошка, чье сало съела! -- заорал Петров, указывая на него. --
Он принес!
-- Нет, нет... -- забормотал Фатех.
-- В забут! В забут его! -- еще громче закричал Петров, хватая Фатеха
за шиворот и таща в глубь шахты.
Под ногами зашуршала угольная крошка. Огоньки лампочек поплыли перед
глазами. Глухо прозвучал крик Кузьмы:
-- Куда тянешь?
И еще голоса:
-- Может, человек не виноват!
-- Наговор, может быть!
-- Погоди, погоди! Кого со взрывчаткой поймали? На это ты мне ответь!
-- На линии паровозы подрывают -- никто не знает, откуда взрывчатка.
Феофана Юрьевича надо спрашивать!
-- Я не отвечаю!
-- Оба виноваты!
-- Правда мусить быть!
-- Была бы тебе правда, если бы рвануло!
-- Брось! -- потребовал Кузьма. -- Управляющий должен ответ дежать!
Фатех почувствовал облегчение: Петров отпустил его.
Появился Лиликов. Фатех узнал его по гулкому, басовитому голосу.
-- Ты принес взрывчатку? -- спросил Лиликов, тронув за плечо.
-- Моя не знает... -- ответил Фатех.
-- Его спрашивать бесполезно, -- быстро заговорил Фофа. -- Он
перепуган. Чего от него добьешься?
Лиликов заметил:
-- Крутишь, Феофан Юрьевич! Не ты ли ему сунул взрывчатку?
-- Вы меня не поняли, товарищ Лиликов...
-- Понимать тут нечего!
Фофа обиженно засопел:
-- Мне шахта дорога, я тоже вложил в нее немало труда. Я способен
создавать, а не разрушать.
-- Уверяешь, а нам не очень верится.
-- Не знаю, чего вы от меня хотите...
-- Перестань нам вредить, иначе плохо будет!
Фофа держал лампу в вытянутой руке. По мере того, как Лиликов говорил,
она у него опускалась все ниже, освещая ноги в чунях и оттопырившуюся
колоколом куртку.
-- Не старайся, как кобелек, к хозяйскому сапожку прижаться, --
продолжал все резче Лиликов. -- Где тот сапожок? Нет его! Служи нам, пока
принимаем твою службу. Не лезь в компанию к уряднику. Урядник -- человек
темный. У него иной специальности нет, как только шахтеров по морде бить. Он
-- особая статья, а ты ведь другая. Штейгера' тебя слушают. Работай с нами,
пока работается, иначе выставим из Казаринки.
Из-за спины Кузьмы послышался голос Петрова:
-- Штейгеров -- к чертовой маме! Покажется -- я его клеваком по башке!
-- Что тебе штейгера'?
-- Известно что! Мясо из борща выловили!
Кажется, там началась драка.
-- Какая же может быть работа? -- спросил Фофа.
-- Это мы выясним, -- Лиликов не отступал от управляющего. -- Лес помог
бы доставить, -- крепить нечем!..
Фатех остался один. В дальнем краю штрека шумели. От этого шума шахта
становилась еще темнее и ненавистнее.
На-гора помог выбраться Аверкий.
Болела шея. Во рту держалась соленая горечь.
-- Ишь, дела какие, -- бормотал Аверкий, подходя к стволовой Алене.
-- Взрыв будто должен был произойти. Не перса вина. Но, скажу тебе,
Петров зря озверел. Чуть не погубил голубую душу... Опять же, нельзя со
взрывщиком ласково -- артель задохлась бы. Иные говорят: конреволюция!
-- Чего мелешь! -- перебила Алена. -- Петрову от водки скоро черти
будут показываться, не то что конреволюция!
Сквозь открытую дверь проглядывалось голубое небо. Фатех уставился на
него немигающими глазами, не веря, что он уже на поверхности.
-- Испугался, сердешный, -- сказал Аверкий, смущенно переминаясь с ноги
на ногу.
Алена бесцеремонно оттолкнула его.
-- Разве вы не перепугаете? Черти чумазые! Морды разбойные! Нашли
конреволюцию! Тело у него -- в чем только и душа держится...
Она взяла Фатеха за руку и потащила в каморку, где жарко топилась
"буржуйка", пахло жилым дымком и цвели в горшочках кроваво-красными рожками
калачики.
-- Я сам думал, зря Петров дерется, -- оправдывался перед Аленой
Аверкий. -- Фофу надо, известное дело, потрясти... Фофа -- он хитер!
Алена не слушала.
-- Отходишь его, а я пошел...
Он отступил от двери, бормоча что-то себе под нос и оглядываясь, не
остановит ли Алена.
-- Топай, топай! -- ворчала Алена, усаживая Фатеха на скамейке. -- Им,
дьяволам, человека не жаль, я их знаю... А ты держись... Где, говоришь, твоя
страна?
-- Варзоп... кишлак... -- слабым голосом ответил Фатех.
Ласковость Алены расслабила его.
-- Поплакал бы, -- сказала она. -- Если б я смогла, душе сразу бы
полегчало. А так -- будто стопудовый камень. От этой тяжести и злость. Сам
видал, я их, чертей, живо по загривкам! Не туда глазищи у них направлены --
на своего же брата. А свой брат -- весь в синяках, как в коросте.
Она села рядом с Фатехом, развязав платок, и, тряхнув прямыми темными
волосами, стала причесываться.
-- Хоть возле тебя покойно посижу... Круглые сутки маешься, некогда
домой сбегать... Фофу видела, как он в шахту топал. Я еще заметила, портянки
и чуни у него на ногах. Завсегда в сапожках отправлялся в шахту, а в этот
раз чуни натянул... Ты к нему не ходи -- скверный человек. Он моего жениха
под обвал подвел. Никто этого не видал, но я точно знаю... Я и за революцию
стою по той причине, что она обещает Фофу со свету свести... А ты против
революции?.. Ничего, ничего, помолчи, ежели говорить не охота... Против
революции выступать тебе нечего: все ж что-то она обещает. А Фофа ничего не
обещает.
-- Фофа поезд Ташкент обещал, -- слабо возразил Фатех.
-- Слушай его, черта! -- Алена сердито стягивала волосы в узел. --
Откуда у него поезд?
-- Обещал, -- настойчиво повторил Фатех.
Алена с любопытством покосилась на него.
-- Ты к нему и домой ходишь? -- спросила она.
-- Мал-мала... один раз...
-- Гляди! -- с угрозой произнесла Алена. -- Здешняя жизнь тебе
неведома, влипнешь в беду. Взрывчатку кто в шахту пронес? -- строго спросила
она.
-- Не знаем, -- ответил Фатех, вздыхая.
-- Гляди! -- опять пригрозила Алена.
Причесавшись, она положила большие руки на колени. Фатех взглянул на
них с удивлением: никогда не приходилось видеть такие большие руки у
женщины. На родине осталась Гулчахра; у нее были руки, как у ребенка,
маленькие и нежные. Когда Гулчахра брала кувшин с водой, ему всегда
казалось, что она не удержит его, и он старался помочь ей. Гулчахра
отказывалась: нехорошо мужчине у всех на виду помогать женщине. А в этой
стране все не так, как у аллаха, даже руки у женщин сильные, будто мужские.
Возле ствола показался бывший урядник Семен Павелко. С тех пор как в
Казаринке зашаталась старая власть, он больше отсиживался дома и не
появлялся возле шахты. Шахтеры его ненавидели за прежние дела. Поговаривали,
будто Петр Сутолов намерен судить урядника народным судом.
Ссутулившийся, в пиджаке темного сукна и неловко сидящей на
арбузно-крепкой голове фуражке с поломанным козырьком, в рыжих сапогах,
измазанных штыбной жижицей, он больше походил на утомленного дорогой
прасола, чем на бывшего бравого урядника.
-- Нелегкая принесла! -- выругалась Алена, выходя из каморки ему
навстречу. -- В артель спешишь? -- спросила она издали.
Семен глядел на нее маленькими красными глазами и не отвечал.
-- Чего явился? -- резко спросила Алена, раздражаясь от его молчания.
-- Царевых преступников ноне искать нечего, ослобонили тебя от этого.
-- Она вдруг захохотала. -- Ну и одежонку купил!
Семен сжал челюсти, заиграл желваками.
-- Зачем явился? -- повторила Алена.
-- Аверкий говорил, самосуд в шахте идет, -- ответил Семен, -- надо
прекратить.
-- Чего это ты должен прекращать?
-- По человеческому праву.
-- Кто тебя им наделил?
-- Помолчала бы, дура! -- озлился урядник.
Полные щеки из серых превратились в сизо-красные.
Фатех сжался, ожидая, что Семен сейчас ее ударит.
Но урядник приглядывался к нему.
-- Дружка приметил? -- продолжала с дерзкой смелостью Алена.
Как будто позабыв о ней, Семен направился к Фатеху.
-- Давно оттуда?
-- Давно, давно... -- быстро проговорил Фатех, не желая ничего
объяснять уряднику.
-- Взрывчатку доставил? -- тихо, почти шепотом, спросил тот.
-- Нет, нет!.. -- протестующе замахал руками Фатех. -- Моя не знает,
ничего не знает!..
-- Чего шумишь, магомет проклятый! -- прошипел урядник и отошел к
стволу. -- Надо мне в шахту, -- сказал он Алене.
-- Желание такое заимел? -- издевательски спокойно спросила она. -- А я
не пущу!
Урядник стоял, набычившись, видимо раздумывая, как ему быть, -- идти
нельзя, и отступать неудобно. Выручил неожиданно появившийся из шахты Феофан
Юрьевич. Семен бросился к нему. Но тот, будто не заметив его, быстро пошел
прочь.
-- Проваливай за ним! -- грубее прежнего крикнула Алена.
Семен, зло натянув картуз, двинулся вслед за Фофой.
-- Напужал, -- кротко улыбнулась Алена. -- Думала, бить примется. А ты
бы не вступился... Ох, жизнь! -- вздохнула она, неизвестно к кому обращаясь.
-- Плохо, плохо... -- Фатех удивился, что Алена созналась в страхе
перед урядником.
-- Нашло на меня -- не пустить Семена в шахту, -- продолжала Алена,
поглядывая на Фатеха блестящими от возбуждения глазами. -- Никогда не ходил,
а теперь вдруг вздумал. А чего? Или перестал шахтеров бояться? Прет, как
бык, не иначе -- что-то задумал. Ох, жизнь, -- повторила она со вздохом.
Фатех удрученно глядел себе под ноги. У него не выходила из головы
мысль, что он чуть не попал в сообщники к Фофе и уряднику и только по
случайности все обошлось благополучно.
-- Слава богу, сам сробел, -- говорила Алена, берясь за метлу. -- Путя
надо подмести... А ты иди уж, дома отогреешься. К тем волкам, гляди, не
смей! Домой иди!
-- Да, да, -- закивал Фатех.
-- Где ты только и рос! -- засмеялась она, легонько подтолкнув его. --
Наши б поматерились. А ты и этого не умеешь.
-- Не умеешь... -- бормотал Фатех, думая, что теперь ему надо бежать из
Казаринки.
Жил он в кладовке штейгерского дома. Там разрешил поселиться Феофан
Юрьевич, чтобы был под рукой. От шахты надо пройти по пустырю, пересечь
переулок, в котором за высокой дощатой оградой стоял каменный дом
управляющего, войти в пустой двор бывшего лесосклада, а оттуда -- к черному
ходу штейгерского дома. Дверь Фатех открыл бесшумно. Не раздеваясь лег на
постель, составленную из ящиков. Под самым потолком слабым вечерним светом
синело узкое оконце. Его затягивало морозным узором.
Под ложечкой у Фатеха сосало от голода. Он боялся подняться, чтобы
поискать еду: в нем с каждой минутой нарастал страх быть обнаруженным. Этот
страх заставлял прислушиваться. За дверью, ведущей в коридор штейгерского
дома, послышались приглушенные голоса -- кто-то был в доме! Может быть,
управляющий и урядник? Аллах спас Фатеха от них, аллах и спрячет. Шакалы,
они хотели обмануть Фатеха. Но теперь им самим придется трудно.
А на дворе, должно быть, поднялся ветер: по каморке загулял холод, в
трубе засвистело. Фатех лежал, тупо глядя в потолок. Началась зима,
поднялась пурга, теперь и вовсе трудно выбраться из Казаринки. Будут ли
ходить поезда, если дорогу занесет снегом?
Голоса за дверью стали громче. Но не надо к ним прислушиваться. Какое
ему дело, о чем там говорят? Опять, наверное, об упадке власти: штейгеры
всегда толковали об этом. Каждый их разговор заканчивался одним и тем же:
"Нужны кнут и палка", "Надо бить и расстреливать, иначе Россия погибнет".
Что это за страна, которую следует усмирять кнутом и кровью?.. Лучше не
прислушиваться. Лучше что-нибудь вспоминать о Джалоле и Гулчахре, -- может
быть, воспоминания вернут силы и бодрость. Джалол учил его: "Никогда не
думай, что горы выше твоих надежд, иди, и они тебе покорятся". А Гулчахра
часто шептала при встрече: "Я знала, что ты придешь, потому что ты любишь
меня"...
Ничего нет выше надежд, ничего нет сильнее любви.
Но что это?.. О нем:
-- Я этого перса ночью отведу на станцию, отведу, будь покоен! В
преисподние города отправлю!
-- Не говорите глупостей, нас и так подозревают!
-- Нового мало -- Петька Сутолов давно трибуналом грозит.
-- Тогда уходите на донскую сторону. Уходите и не мешайте мне. После
этого случая я не могу с вами встречаться.
-- Вам без меня не обойтись.
-- Ваше присутствие для меня неудобно.
-- Зря, господин Кукса, от меня отказываетесь. Если перс проговорится
насчет взрывчатки, шлепнут вас советчики, адвокатов не позовут. Шлепнут за
милую душу.
-- Вы меня постоянно пугаете! Взрывчатку неси -- калединцы спросят, как
вредил Совету, Совет о взрывчатке узнает -- меня шлепнут. Всюду страшно, и
всего боишься. А я, дорогой мой, не желаю жить в постоянном страхе. Мне не
страшны обвинения по поводу взрывчатки, потому что порция ее была мизерной и
не опасной для шахты. Вам понятно?
-- Можете и не бояться. Не об этом речь. Каждый живет, как умеет.
Только наступило время-времечко -- одного умения мало. Я умел жить -- в доме
всего хватало. А теперь -- ни шиша! Значит, что ж это получается: я не умею
или жизнь такая? Волк становится поперек дороги -- вот об чем речь! Что
делать с волком -- об этом думай. А страхи ни вам, ни мне не интересны.
-- Что ты хочешь от меня?
-- Мне желать -- тоже дело второе. Жизнь желает! Желает, чтоб ломалось,
горело, рвалось, будто бог их проклял! Куда ни ступят -- яма! Куда ни
кинутся -- огонь припекает! День начинается и день кончается с проклятием
господним! Да так все это жаром вливается в душу, что и собственная жизнь не
дорога. Я его шлепну, а он принимает это как избавление от мук. Вот чего
жизнь желает... А я желаю первым делом Архипку Вишнякова шлепнуть. Тут вашей
помощи и благословения не нужно: у вас шахта, дела хозяйские... Меня на дело
сохранения порядка еще государь благословлял!
-- Но государя уже давно нет.
-- Это нас не касается! Иного благословения нами не получено. Остается
старое. Перса, само собой, надо прибрать. А Вишнякова я, может, этой ночью
шлепну.
-- Как-то просто вы говорите -- шлепну, будто я обязан с этим
согласиться...
За дверью замолчали. Фатех не понимал, что такое "шлепну", но
догадывался: ему, Фатеху, -- смерть, Вишнякову -- смерть, Фофе-управляющему
-- смерть. Смерть, смерть, смерть... Он слышал, как о ней говорили солдаты,
выковыривая из котелка остатки каши. Его поражало не столько бесстрашие,
сколько равнодушие. Бубнили ничего не боящиеся на склоне дня или ночью.
"Шабе пеш аз катл" -- ночь перед смертью. Она светилась испуганными звездами
и до отказа была наполнена страшным скрипом, грохотом и леденящим свистом.
То ли свистел ветер, то ли птицы, то ли, как сейчас, снежный буран. В
госпиталях, в окопах, на бесконечных дорогах России умирали люди, не успев
проститься со светом. Может быть, это научило здешних людей равнодушию...
-- Шабе пеш аз катл... -- прошептал застывшими губами Фатех.
За дверью послышалось:
-- Уезжайте, я обойдусь без вас!
-- Дело ваше, господин Кукса... Я служу. Начальство приказов не дает,
так я по своим приказам действую. Лесной склад будто собирались сжечь на
Косом шурфе...
-- Кто вам сказал? Ничего не знаю и знать не желаю!
-- Дело ваше...
Опять наступило молчание. Фатех боялся пошевелиться. Он теперь понимал,
что могло бы с ним случиться, если бы шахтерам открылась вся правда.
-- Можете не беспокоиться, я ничего не скажу про склад, про взрывчатку
и все остальное... Расстанемся, значит? Ну, бог вам судия. Перса я приколю,
не успеет проговориться. Греха тут мало. А Вишнякова, может, и грех!..
Фатех не слышал, что ответил Фофа, соскочил с ящиков и выскользнул за
дверь. Куда идти, он не знал.
-- Шабе пеш аз катл... -- повторил он, закрывая лицо от частого снега.
Увидев перед собой дом со светящимся окном, Фатех остановился. Холодный
ветер обжигал, рвал одежду, снег слепил глаза. Хорошо бы обогреться. Нет,
лучше забраться в пустой сарай. Перемахнув через ограду, он оказался возле
конюшни с широким входом. Нащупав задвижку, открыл дверь, решив спрятаться в
яслях. Испуганно затопала и шарахнулась в сторону лошадь. Фатех замер.
Потом, осторожно ощупав ясли, залез в них и прикрылся сеном. Терпкий запах
сухой травы успокоил. "Идоман хаёт", -- подумал он, что значило по-русски:
жизнь продолжается... Подогнув коленки, он старался отогреть ноги и, может
быть, уснуть. Но вскоре почувствовал, что не сможет: в конюшне холодно и
сыро. Он уже готовился выбраться из своего убежища, как вдруг услышал --
кто-то заскрипел дверью и вошел в конюшню. В темноте мелькнул огонек. Лошадь
тихо заржала. Хозяин!
-- Возьми фонарь, -- послышался голос.
Фатех перестал дышать, узнав голос урядника.
-- Выводи серого, -- сказал урядник. -- Скоро придет Катерина, она
повезет.
Женщина всхлипнула.
-- Не реви! -- зло прошипел урядник, отходя от яслей. -- Не навсегда
уезжаем. Катерина присмотрит за домом... Оставаться нам нельзя.
-- Сказал бы раньше...
-- Не один день на узлах сидим. Выводи, чего стоишь!
Снизу потянуло холодом -- дверь в конюшню открылась. И тут же
послышался другой женский голос:
-- Зря всех домашних за собой тянешь. По казармам с семьями не ездят.
-- Зачем по казармам? Перебудем у наших в Калитве. Здесь им оставаться
тоже невесело. Шахтеры -- народ темный, гляди, за меня мстить станут. Петька
Сутолов судить грозился.
-- Знаю, что грозился. Не знала бы, не стала вывозить тебя, черта.
Насолил всем -- плата должна быть. Поворачивайся живей, укатим, пока метель
не унялась.
-- Погоди минутку, сказать мне тебе кое-что надо... К Фофе не ходи --
продаст.
-- Зря беспокоишься: Фофа раньше тебя догадался выехать.
-- Не может быть! Я с ним недавно, как с тобой...
-- Видно, подстегнул его кто-то, как батожком.
-- Сволочь.
-- Не сволочи, может, еще встренетесь, обниматься будете.
-- Все, Катерина, завязал я дружбу в этой стороне.
-- Слава богу, ум проклюнулся. Но с кем же тебе дружбу водить, как не с
ними? Запрягли тебя, Семен, и будут погонять до той минуты, когда ноги
отвалишь.
-- Ты тоже меня не любишь?
-- Чего мне тебе говорить про любовь? Сам знаешь, какая у меня к тебе
любовь. Собакой ходил по поселку -- стыдно было в родстве сознаться... Давай
пошевеливайся, в дороге еще намилуемся.
Они как будто отдалились. Фатех разогнул застывшие ноги.
-- Кто тут? -- сразу же вскричал урядник.
-- Крыса, должно быть.
-- Чего-то уж больно шумно...
-- Кота бы пустил, ловчей тебя бы справился.
Свет фонаря стал сильнее.
-- Не дури, Семен, -- громко сказала Катерина, -- тебе со страху и
домовые привидятся. Ехать пора!
Фатех стиснул зубы, стараясь унять дрожь. В ушах шумело, как будто в
конюшню ворвалась и закружилась метель.
-- Идем, говорю, -- опять позвала Катерина, -- некогда с тобой крыс
ловить!
Огонь нырнул вниз. А потом удалился.
В степи было пустынно и одиноко. Ни звука, только шум шагов и шорох
снега, приглушенный свист ветра и скрип ремней на сырцовых чунях.
Подбадривая себя, Фатех замурлыкал песню. Но песня застыла в пересохшем
горле, словно и ей неуютно и страшно показалось в суровой заснеженной степи.
Впереди показалась темная полоса. Он остановился, соображая, что бы это
могло быть. Полоса то появлялась, то исчезала, напоминая ровно поставленный
частокол. Над ней низко нависала мгла всполошенных ветром снегов. Вблизи
выросли два терновых куста. Фатех пошел к ним. Сделав шагов двадцать, он
увидел, что стоит возле леса, ныряющего в глубокую балку.
-- Ля иль лога... -- прошептал
