---------------------------------------------------------------
OCR: Владимир Коробицын
---------------------------------------------------------------
1.
Помнится, уезжая в Ленинград, я обе-щал вам писать письма, и помнится,
вы немало удивились этому. Что за при-чуда: в двадцатом веке из Ленинграда в
Москву--письма! Как будто нет те-леграфа и телефона. Как будто нельзя за
пять минут (теперь это делается за пять минут) соединиться с Москвой и
поговорить, и узнать все новости, и рассказать, что нового у тебя.
Были, были, конечно, и "Письма из Италии", и "Письма из далека", и
"Письма русского путешественника". Только представьте себе: человек проехал
из России в Париж и написал два тома писем! Тогда как во время современного
перелета Москва--Париж пассажир едва успевает сочинить телеграмму о
благополучном отлете и благополучном призем-лении. Два эти, сами по себе
совершенно разные события -- покинуть родную землю и ступить на землю
Франции,-- каждое из которых должно бы явиться самостоятельным грандиозным
событием, сливаются в два-три общих слова телеграфного текста. "Долетел
благополучно". Откуда же взяться двум томам? Два слова вместо двух томов --
вот ритм, вот темп, вот, если хотите -- стиль двадцатого века.
Видно, уж прошло то время, когда в письмах содержа-лись целые
философские трактаты. Да и то сказать, ну ладно, если бы заехал куда-нибудь
подальше, ну ладно, если бы заехал на год, на два, а то и всего-то --
пятнадцать дней. Да успеешь ли за пятнадцать дней написать хотя бы два
письма? Устоишь ли от соблазна, сев за неудобный для писания гостиничный
столик, не коситься глазом на теле-фон, не потянуться к нему рукой, не
набрать нужный номер? Поговорив по телефону, отведя душу, смешно садить-ся
за письма.
Кстати, о гостиничных столиках. Не приходилось ли вам замечать, что в
старых гостиницах (я не говорю, что они лучше новых во всех других
отношениях) едва ли не главным предметом в номере являлся письменный стол?
Даже и зеленое сукно, даже и чернильный прибор на сто-ле. Так и видишь, что
человек оглядится с дороги, разло-жит вещи, умоется, сядет к столу, чтобы
написать письмо либо записать для себя кое-какие мыслишки. Устроители
гостиниц исходили из того, что каждому постояльцу нужно посидеть за
письменным столом, что ему свойственно за ним сидеть и что без хорошего
стола человеку обой-тись трудно.
Исчезновение чернильных приборов понятно и оправдано. Предполагается,
что у каждого человека теперь имеется автоматическое перо. Со временем и
сами письменные столы становились все меньше и неприметнее, они превратились
вот именно в столики, они отмирают, как у животного вида атрофируется
какой-нибудь орган, в котором животное перестало нуждаться. Недавно в одном
большом европейском городе, в гостинице, оборудованной по последнему слову
техники и моды нашего века, в совер-шенно модерной, многоэтажной
полустеклянной гостинице я огляделся в отведенном мне, кстати сказать,
недешевом номере и вовсе не обнаружил никакого стола. Откидывается от стенки
полочка с зеркалом и ящичком явно для дам-ских туалетных принадлежностей:
пудры, кремов, реснич-ной туши и прочих вещей. Стола же нет как нет. Так и
видишь, что люди оглядятся с дороги, разберут вещи и... устроители гостиницы
исходили, видимо, из того, что са-мой нужной, самой привлекательной
принадлежностью номера должна быть, увы, кровать.
Да и выберешь ли в современном городе время, чтобы сесть в
раздумчивости и некоторое время никуда не спе-шить, не суетиться душой и
посидеть не на краешке стула, а спокойно, основательно, отключившись от
всеобщей, все более завихряющейся, все более убыстряющейся суеты.
Принято считать, что телеграф, телефон, поезда, авто-мобили и лайнеры
призваны экономить человеку его дра-гоценное время, высвобождать досуг,
который можно упот-ребить для развития своих духовных способностей. Но
произошел удивительный парадокс. Можем ли мы, положа руку на сердце,
сказать, что времени у каждого из нас, пользующегося услугами техники,
больше, чем его было у людей дотелефонной, дотелеграфной, доавиационной
поры? Да боже мой! У каждого, кто жил тогда в относительном достатке (а мы
все живем теперь в относительном достат-ке), времени было во много раз
больше, хотя каждый тра-тил тогда на дорогу из города в город неделю, а то и
ме-сяц, вместо наших двух-трех часов.
Говорят, не хватало времени Микеланджело или Бальзаку. Но ведь им
потому его и не хватало, что в сутках только двадцать четыре часа, а в жизни
всего лишь шесть-десят или семьдесят лет. Мы же, дай нам волю, просуетимся и
сорок восемь часов в одни сутки, будем порхать как заведенные из города в
город, с материка на материк, и все не выберем часу, чтобы успокоиться и
сделать что-нибудь неторопливое, основательное, в духе нормальной
человеческой натуры.
Техника сделала могущественными каждое государство в целом и
человечество в целом. По огневой уничтожающей и всевозможной мощи Америка
двадцатого века не то, что та же Америка девятнадцатого, и человечество,
если при-шлось бы отбиваться, ну хоть от марсиан, встретило бы их не так,
как два или три века назад. Но вот вопрос, сде-лала ли техника более могучим
просто человека, одного человека, человека как такового? Могуч был
библейский Моисей, выведший свой народ из чужой земли, могуча была Жанна
д'Арк из города Орлеана, могучи были Га-рибальди и Рафаэль, Спартак и
Шекспир, Бетховен и Петефи, Лермонтов и Толстой. Да мало ли... Открыватели
новых земель, первые полярные путешественники, великие ваятели, живописцы и
поэты, гиганты мысли и духа, под-вижники идеи. Можем ли мы сказать, что весь
наш технический прогресс сделал человека более могучим именно с этой
единственно правильной точки зрения? Конечно, мощные орудия и
приспособления... Но ведь и духовное нич-тожество, трусишка может дернуть за
нужный рычажок или нажать нужную кнопку. Пожалуй, трусишка-то и дер-нет в
первую очередь.
Да, все вместе, обладающие современной техникой, мы мощнее. Мы слышим и
видим на тысячи километров, наши руки чудовищно удлинены. Мы можем ударить
кого-нибудь даже и на другом материке. Руку с фотоаппаратом мы до-тянули уже
до Луны. Но это все -- мы. Когда же "ты" останешься наедине с самим с собой
без радиоактивных и химических реакций, без атомных подводных лодок и даже
без скафандра -- просто один, можешь ли ты сказать про себя, что ты с
признаками раннего артериосклероза и кам-ней в левой почке (про дух я уж не
говорю), что ты мо-гущественнее всех своих предшественников по планете
Земля?
Человечество коллективно может завоевать Луну либо антивещество, но все
равно за письменный стол человек садится в отдельности. Вот примерно о чем
подумал я, когда в ультрасовременной гостинице большого европей-ского
города, в отдельном недешевом номере не оказалось обыкновенного -- четыре
ножки и доска -- письменного стола.
В гостинице "Европейской", откуда я теперь пишу, сла-ва богу, нашелся
столик. К сожалению, я должен прервать письмо, потому что у меня билет в
кино. Или, пожалуй, знаете что: лучше я на этом первое письмо и закончу. Я,
правда, обещал вам рассказывать свои впечатления о Рус-ском музее, но дело в
том, что я еще не дошел до него. Я и на самом деле еще не успел побывать в
Михайловском дворце. Свои задуманные походы туда я начну, вероятно, завтра.
Пока же стараюсь выполнить вторую часть обеща-ний -- каждый день по письму.
2
...Ну вот, сажусь за свой ежедневный урок. О, гравюрная красота
Ленин-града! Было сказано русским поэтом про столицу Франции: "В дождь Париж
расцветает, как серая роза". Ленинград невозможно было бы сравнить ни с
каким, даже самым суровым цветком, если только бывают суровые, сумрачные
цветы. В Париже больше естественности и стихийности, свойственной природе. В
Ле-нинграде больше от соразмерного человеческого творчест-ва. Он весь, как
продуманное стройное произведение ис-кусства. В него вживаешься, как в
хороший роман, который хочется перечитывать снова и снова, хотя точно
знаешь, что делают герои и даже на которой странице происходит то или иное
событие. "Люблю тебя, Петра творенье..." Не бойтесь, я не буду повторять
всех известных каждому школьнику слов о творении Петра. Но вы, зная мой
характер и мои, ну, что ли, архитектурные привязанности, уди-витесь, если я
тотчас и безоговорочно отдам Ленинграду предпочтение перед Москвой.
Казалось бы (благодаря архитектурным привязанностям), я должен любить
Москву несравненно больше. Ка-залось бы, она должна быть ближе сердцу
каждого рус-ского вообще. Да и неудобно, казалось бы, давнишнему москвичу не
иметь хоть самого простенького патриотизма. И тем не менее. Постараюсь в
нескольких словах оправдать свое удивляющее вас заявление.
Дело в том, что у Ленинграда есть, сохранилось до сих пор свое лицо,
своя ярко выраженная индивидуальность. Есть смысл ехать из других городов:
из Будапешта, Парижа, Кельна, Тбилиси, Самарканда, Венеции или Рима, есть
смысл ехать из этих городов на берега Невы, в Ле-нинград. И есть награда:
увидишь город, не похожий ни на один из городов, построенных на Земле.
Вот так раз! А Москва? Слышу я ваши нетерпеливые возражения. Неужели
Москва не своеобразна? Откуда же знаменитые слова Пушкина: "Москва, как
много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем
ото-звалось!" Откуда же не менее знаменитые слова Лермон-това: "Москва,
Москва!.. люблю тебя, как сын, как рус-ский -- сильно, пламенно и нежно!"
Почему же именно при виде Москвы с Воробьевых гор просветлели в юношеском
восторге два замечательных русских человека, Герцен и Огарев, и дали клятву
посвятить свои жизни служению Родине? И все это перед раскинувшейся
панорамой Моск-вы. Можно представить себе ту герценовских времен пано-раму.
Сохранились и гравюры, дающие хоть некоторое представление о тогдашней
Москве. Гравюры -- не живой, не всамделишный город, но все-таки...
Вам, наверно, не раз приходилось видеть иллюстрации разных художников к
сказке о царе Салтане. Именно ту картинку, где изображается город, чудесным
образом воз-никший за одну ночь на пустынном и каменистом острове. Говорят,
Москва, если смотреть издали на утренней мороз-ной заре или в золотистых
летних сумерках, вся была как этот сказочный златоглавый и островерхий град.
Вы, конечно, любовались Московским Кремлем из-за Москвы-реки. Говорят,
вся Москва была по главному, ар-хитектурному звучанию как этот уцелевший
пока, хотя и не в полной мере, Московский Кремль.
Напрягите воображение, представьте себе ту самую герценовскую панораму
с Воробьевых гор. Сотни остро-верхих шатров, розовеющих на заре, сотни
золотых купо-лов, отражающих в себе тихое сияние неба. Нет, Москва имела
свое, еще более ярко выраженное, чем Ленинград, лицо. Более того, Москва
была самым оригинальным, уникальным городом на Земле.
Может нравиться или не нравиться купольная златовер-хая архитектура,
как может нравиться или не нравиться, допустим, архитектура древнего
Самарканда. Но второго Самарканда больше нет нигде на земле. Он уникален. Не
было и второй Москвы.
Можно упрекнуть меня в излишнем пристрастии -- вся-кий кулик свое
болото хвалит. Что ж, хорошо. Зову постороннего беспристрастного свидетеля.
Кнут Гамсун совершил в свое время путешествие по России и написал путевые
очерки, нечто вроде пушкинского путешествия в Арзрум. Называется его книга
"В сказочной стране". Итак, зову в свидетели прославленного норвежца. "Я
побывал в четырех из пяти частей света. Конечно, я путешествовал по ним
немного, а в Австралии я и совсем не бывал, но можно все-таки сказать, что
мне приходилось ступать на почву всевозможных стран света и что я повидал
кое-что; но чего-либо подобного Московскому Кремлю я никогда не видел. Я
видел прекрасные города, громадное впечат-ление произвели на меня Прага и
Будапешт; но Москва -- это нечто сказочное.
В Москве около четырехсот пятидесяти церквей и ча-совен, и когда
начинают звонить все колокола, то воздух дрожит от множества звуков в этом
городе с миллионным населением. С Кремля открывается вид на целое море
красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать
подобный город: все кругом пестреет красными и золочеными куполами и
шпицами. Перед этой массой золота, в соединении с ярким голубым цветом,
блед-неет все, о чем я когда-либо мечтал. Мы стоим у памятника Александру
Второму и, облокотившись о перила, не отры-ваем взора от картины, которая
раскинулась перед нами. Здесь не до разговора, но глаза наши делаются
влажными".
Архитектура Москвы, московский, исторически сло-жившийся ансамбль
создавал определенную атмосферу, на-строение, определенным образом
воздействовал на созна-ние, на характер людей, на их и житейское и
творческое поведение.
У Виктора Михайловича Васнецова, например, был в биографии переломный
момент, когда с не своей, ложной для него дороги -- жанра -- он резко
своротил в область эпоса и сказки, где и нашел свое подлинное лицо, где и
стал художником Васнецовым. Поворот этот произошел во многом под влиянием
Москвы. Вот что пишет сам Васне-цов Владимиру Стасову: "Решительный и
сознательный переход из жанра совершился в Москве златоглавой, ко-нечно.
Когда я приехал в Москву, то почувствовал, что приехал домой и больше ехать
уже некуда -- Кремль, Ва-силий Блаженный заставили меня чуть не плакать, до
та-кой степени это веяло на душу родным, незабвенным".
В этом письме упомянуты только Кремль и Василий Блаженный, но надо ли
объяснять, что сами по себе они не создают еще общей архитектурной атмосферы
города. Вас-нецова же поразила именно архитектурная атмосфера Мо-сквы,
симфония Москвы, в которой Кремль и Василий Блаженный были чем-то вроде двух
вершин. В монографии о Васнецове сказано: "Васнецов, приехав в Москву,
почув-ствовал, что Москва обогащала и утверждала его в творче-ских замыслах,
что силы его идут на подъем". То же пере-жил по приезде в Москву и Суриков,
так же сильно подействовал московский архитектурно-художественный ан-самбль
и на Репина, и на Поленова. Василий Суриков говорит о Москве: "Я как в
Москву приехал, прямо спа-сен был. Старые дрожжи, как Толстой говорил,
поднялись... Памятники, площади -- они мне дали ту обстановку, в ко-торой я
мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники, как на живых
людей, смотрел,-- расспрашивал их: "Вы видели, вы слышали, вы свидетели".
Только они не словами говорят... Памятники все сами видели: и царей в
одеждах, и царевен -- живые свидетели. Стены я допрашивал, а не книги".
(Запись Волошина.)
Более спокойно, но не менее твердо говорит о Москве, о ее особом
значении А. Н. Островский: "В Москве все русское становится понятнее и
дороже. Через Москву вол-нами вливается в Россию великорусская народная
сила".
Итак, "особое значение Москвы". Для того чтобы че-ловеку испортить
лицо, вовсе не нужно отрубать голову. Чтобы Самарканд перестал быть
Самаркандом, вовсе не нужно сносить весь город, достаточно уничтожить (даже
вздрогнулось от такого сочетания слов) несколько удиви-тельных произведений
магометанского зодчества эпохи Та-мерлана. Этих произведений, этих
памятников архитектуры всего лишь несколько. У меня нет под рукой
путеводителя, но, право же, их не более десяти. Без этих десяти соору-жений
Самарканд как исторический памятник не сущест-вует.
С начала тридцатых годов началась реконструкция Мо-сквы. Но еще
Владимир Ильич Ленин в беседе с архитек-тором Жолтовским дал твердое
указание (можно найти в соответствующих документах), чтобы при реконструкции
Москвы не трогать архитектурных памятников.
Да и не везде была реконструкция. Лучше всего об этом говорит то, что
на месте большинства замечательных, уди-вительных по красоте и бесценных по
историческому зна-чению древних памятников архитектуры теперь незастроенное,
пустое место. Я хочу злоупотребить вашим терпением и назвать хотя бы
некоторые из них.
Перед входом в ГУМ со стороны Никольской улицы (улица 25 Октября) вы
замечали, вероятно, никчемную пустую площадку, на которой располагаются
обычно продавцы мороженого. Здесь стоял Казанский собор, построен-ный в 1630
году.
Наверно, вы знаете стоянку автомобилей там, где Сто-лешников переулок
выходит на Петровку. На этом месте стояла церковь Рождества в Столешниках
XVII века.
На Арбатской площади со стороны метро, где теперь совершенно пустое
место, поднималась красивая церковь XVI века.
Напротив Военторга украшала Воздвиженку (проспект Калинина) церковь в
стиле южнорусской деревянной архи-тектуры, построенная в 1709--1728 годах.
Кстати, в этой церкви венчался великий русский сатирик Салтыков-Щед-рин.
На Гоголевском бульваре, где сейчас дешевенькие фа-нерные палатки,
возвышалась церковь Покрова на Грязях, построенная в 1699 году.
Я продолжу перечень, но более схематично.
Церковь X VI века на углу улицы Кирова и площади Дзержинского. Сломана.
Теперь пустое место.
Церковь Фрола и Лавра (1651--1657 годы) на улице Кирова, наискосок от
почтамта. Сломана. Пустое, захлам-ленное место.
Церковь XVII--XVIII веков на углу улицы Кирова и улицы Мархлевского.
Сломана. Пустое место. Фанерные па-латки.
Церковь 1699 года, в которой крестили Лермонтова. У Красных ворот.
Сломана. Сквер.
Церковь XVI века -- угол Кузнецкого моста и улицы Дзержинского.
Сломана. Стоянка автомобилей.
Церковь с шатровой колокольней 1659 года на Арбате против
Староконюшенного переулка. Сломана. Пустое мес-то. Трава.
Шатровая колокольня 1685 года на улице Герцена. Сло-мана. Скверик.
Церковь 1696 года на Покровке. Сломана. Сквер.
Церковь 1688 года на улице Куйбышева. Сломана. Сквер.
Памятников архитектуры в Москве уничтожено более четырехсот, так что я
слишком утомил бы вас, если бы взялся за полное доскональное перечисление.
Жалко и Су-хареву башню, построенную в XVII веке. Проблему объезда ее
автомобилями можно было решить по-другому, пожертвовав хотя бы угловыми
домами на Колхозной площади (универмаг, хозяйственный магазин, книжный
магазин). Жалко и Красные и Триумфальные ворота.
Может быть, вы знаете, что многие уничтоженные па-мятники были
незадолго перед этим (за два, за три года) тщательно и любовно
отреставрированы? А, знаете ли, что площадь Пушкина украшал древний
Страстной монастырь? Сломали. Открылся черно-серый унылый фасад. Этим ли
фасадом должны мы гордиться как достопримечательно-стью Москвы? От его ли
созерцания увлажнятся глаза какого-нибудь нового Кнута Гамсуна? Никого не
удивишь и сквером и кинотеатром "Россия" на месте Страстного монастыря.
Сорок лет строилось на народные деньги (сбор пожер-твований)
грандиозное архитектурное сооружение -- храм Христа Спасителя. Он строился
как памятник знаменито-му московскому пожару, как памятник непокоренности
московской перед сильным врагом, как памятник победы над Наполеоном. Великий
русский художник Василий Су-риков расписывал его стены и своды. Это было
самое вы-сокое и самое величественное здание в Москве. Его было видно с
любого конца города. Здание не древнее, но оно организовывало наряду с
ансамблем Кремля архитектур-ный центр нашей столицы. Сломали... Построили
плава-тельный бассейн. Таких бассейнов в одном Будапеште, я думаю, не меньше
пятидесяти штук, при том, что не испорчен ни один архитектурный памятник.
Кроме того, разру-шая старину, всегда обрываем корни.
У дерева каждый корешок, каждый корневой волосок на учете, а уж тем
более те корневища, что уходят в глу-бочайшие водоносные пласты. Как знать,
может быть, в момент какой-нибудь великой засухи именно те, казалось бы уже
отжившие, корневища подадут наверх, где листья, живую спасительную влагу.
Вспомнив о корнях, расскажу вам об одном протоколе, который
посчастливилось прочитать и который меня по-тряс. Взрывали Симонов
монастырь. В монастыре было фамильное захоронение Аксаковых и, кроме того,
могила поэта Веневитинова. Священная память, перед замечатель-ными русскими
людьми, и даже перед Аксаковым, конеч-но, не остановила взрывателей. Однако
нашлись энтузи-асты, решившие прах Аксакова и Веневитинова перенести на
Новодевичье кладбище. Так вот, сохранился протокол. Ну, сначала идут
обыкновенные подробности, напри-мер:
"7 часов. Приступили к разрытию могил...
12 ч. 40 м. Вскрыт первый гроб. В нем оказались хоро-шо сохранившиеся
кости скелета. Череп наклонен на пра-вую сторону. Руки сложены на груди...
На ногах невысо-кие сапоги, продолговатые, с плоской подошвой и низким
каблуком. Все кожаные части сапог хорошо сохранились, но нитки, их
соединявшие, сгнили..."
Ну и так далее, и так далее. Протокол как протокол, хо-тя и это ужасно,
конечно. Потрясло же меня другое место из этого протокола. Вот оно:
"При извлечении останков некоторую трудность пред-ставляло взятие
костей грудной части, так как корень бе-резы, покрывавшей всю семейную
могилу Аксаковых, про-рос через левую часть груди в области сердца".
Вот я и спрашиваю: можно ли было перерубать такой корень, ронять такую
березу и взрывать само место вокруг нее?
Ужасная судьба постигла великолепное Садовое кольцо. Представьте себе
на месте сегодняшних московских буль-варов голый и унылый асфальт во всю их
огромную ши-рину. А теперь представьте себе на месте голого широкого
асфальта на Большом Садовом кольце такую же зелень, как на уцелевших
бульварах.
Казалось бы, в огромном продымленном городе каждое дерево должно
содержаться на учете, каждая веточка до-рога. И действительно, сажаем сейчас
на тротуарах липки, тратим на это много денег, усилий и времени. Но росли
ведь готовые вековые деревья. Огромное зеленое кольцо (Садовое кольцо!)
облагораживало Москву. Правда, что при деревьях проезды и справа и слева
были бы поуже, как, допустим, на Тверском бульваре либо на Ленинградском
проспекте. Но ведь ездят же там автомобили. Кроме того, можно было устроить
объездные пути параллельно Садо-вому кольцу, тогда сохранилось бы самое
ценное, что может быть в большом городе -- живая зелень.
Если говорить строже и точнее -- на месте уникального, пусть немного
архаичного, пусть глубоко русского, но тем-то и уникального города Москвы,
построен город среднеевропейского типа, не выделяющийся ничем особен-ным.
Город как город. Даже хороший город. Но не боль-ше того.
В самом деле, давайте проведем нового человека, ну хоть парижанина или
будапештца, по улице Горького, по глав-ной улице Москвы. Чем поразим его
воображение, какой такой жемчужиной зодчества? Каким таким свидетелем
старины? Вот телеграф. Вот гостиница "Минск". Вот дом на углу Тверского
бульвара, где кондитерский магазин... Видели парижанин и будапештец подобные
дома. Еще и по-лучше. Ничего не говорю. Хорошие, добротные дома, но все же
интересны не они, а именно памятники: Кремль, Коло-менское, Андронников
монастырь...
А Ленинград стоит таким, каким сложился постепенно, исторически. И
Невский проспект, и Фонтанка, и Мойка, и Летний сад, и мосты, и набережные
Невы, и Стрелка Ад-миралтейства, и Дворцовая площадь, и Спас на Крови, и
многое-многое другое.
Вот почему я Ленинград люблю теперь гораздо больше Москвы. Да полно,
один ли я? Спросите любого человека, впервые увидевшего эти два города. Я
спрашивал многих. Все отдают предпочтение Ленинграду. Они отдают легко и
беззаботно (что ему, парижанину или будапештцу), я-- с болью в сердце. С
кровавой болью. Но вынужден. Плачу, а отдаю.
3
...Затеял я эти письма и почти раскаи-ваюсь. Легко писать, ко-гда на
каждое письмо по-лучаешь ответ. Прочита-ешь -- словно поговоришь. Зацепишься
за какую-нибудь реплику в ответе, за какое-нибудь возражение, и глядишь
--разбежался на новое письмо. Да разве только письма! Литература, все
человеческое искусство -- это как игра в теннис, извините за упрощенное
сравнение. Чтобы теннисист хорошо играл, нужна хорошая подача со стороны
партнера. Если же спортсмен посылает от себя превосходные мячи, а в ответ
ничего не получает, то никакой игры не получится. Играть в теннис одному
практически нельзя. Точно так же без ощущения читателя, слушателя, зрителя,
без ощущения целого народа, ради которого берется перо или кисть, настоящего
искусства быть не может. То же и переписка... Хорошо, что я знаю вас и
представляю, как вы реагируе-те, как вы отвечаете мне про себя на ту или
иную закавыку.
Рано или поздно у каждого человека, приехавшего в Ленинград, наступает
минута, когда он с Невского прос-пекта сворачивает на перпендикулярную к
проспекту ули-цу в сторону Русского музея.
Я волнуюсь. Я ведь представляю, что Русский музей это как бы еще и
географическое понятие. Это целая стра-на, в которую можно совершить
путешествие, так же как в любую другую страну. И. увидишь много
удивительного, прекрасного и будешь потом часами рассказывать друзьям и
близким.
Кроме того, это путешествие во времени. Побываешь и на берегах Иртыша
вместе с казаками, покорителями Сибири, и в Заволжском скиту во время
торжественного и печального обряда, и в XVIII веке, и даже еще в более
ранних, еще более ярких веках.
Опасность же в том, что можно сразу пресытиться или даже отравиться,
когда такое количество красоты челове-ческого духа и мысли сосредоточены в
одном месте в такой чрезмерной, чудовищной концентрации.
От Невского проспекта ведет к бывшему Михайловско-му дворцу, то есть к
Русскому музею, короткая и широкая улица. Она такой длины и такой ширины,
чтобы дворец смотрелся как можно выгоднее. Об этом позаботился еще
архитектор Карл Иванович Росси, который распланировал и проложил эту улицу.
Раньше она называлась по дворцу тоже Михайловской.
Перед дворцом Росси оставил обширную площадь, сре-ди площади разбил
партерный сквер.
Сделай архитектор улицу подлиннее -- дворец смотрел-ся бы с Невского
мелковато, как в перевернутый бинокль, укороти -- не получилось бы нужного
фокуса. Но все устро-ено лучшим образом. Как только дойдешь до поворота и
увидишь дворец, невольно потянет свернуть и подойти поближе.
Теперь, пока мы идем к дворцу, я хочу загадать вам одну загадку: как
называется улица, которую специально проложил архитектор Росси, которая
ведет теперь к сокро-вищнице русского искусства и по которой идут к музею
сотни и тысячи людей?
Да нет, друзья! Михайловской она называлась раньше. Было бы слишком
просто сохранить за ней первоначальное подлинное название.
Опять не угадали. Она и не Россивская, по той простой причине, что
улица Росси есть в Ленинграде где-то в дру-гом месте. Не может быть в городе
двух улиц одного и того же имени.
Ну почему же вы думаете, что Сурикова? Правда, что Суриков -- великий
художник. Правда и то, что его карти-ны выставлены в музее и, вероятно, он
не раз хаживал по этой улице, но все же, друзья, это было бы несправедливо.
С музеем связано много замечательных и великих имен. Растрелли, Левицкий,
Венецианов, Федотов, Васильев, Ле-витан, Врубель, Антокольский, Нестеров,
Репин, Вереща-гин, Серов, Рерих, Васнецов, Куинджи, Кустодиев, да мало ли...
Кому отдать предпочтение? Нужно ли его отдавать? Художников много, а улица
одна. Все они вместе состав-ляют и представляют великое искусство.
Правильно, что площадь перед дворцом называется Площадью искусств. Все они,
славные имена, как бы подразумеваются в назва-нии этой площади.
Но один художник все же выделен и поставлен пре-выше всех. Именем его
названа улица, соединяющая Нев-ский проспект с этой самой Площадью искусств.
Ну что, сдаетесь? Обычно мои дочери, когда я не умею отгадать их загадку,
спрашивают: "Ну что, сдаешься?" Если вы сдае-тесь, то я скажу. Улица эта
называется улицей Бродского.
Слышу, слышу ваши недоуменные возгласы. Как Брод-ского? Какого
Бродского? Почему? Не того ли самого, из-вестного портретиста тридцатых
годов? Ну, так, наверно, он жил на этой улице.
Во-первых, мало ли кто где живет. Во-вторых, он на этой улице не жил.
В-третьих, на Площади искусств есть квартира-музей художника Бродского
(казалось бы, до-вольно). В-четвертых, это действительно тот самый: "Нар-ком
на лыжной прогулке", портреты иных официальных лиц.
Я не против того, чтобы с официальных лиц писали портреты. Я
недоумеваю, почему имя откровенно не выдаю-щегося художника носит одна из
центральных улиц Ленин-града?
И вообще, не слишком ли мы торопимся переименовы-вать все направо и
налево без необходимой проверки суро-вым, беспощадным временем?
М. И. Калинин в 1925 году говорил перед жителями Кимрского уезда: "Я
считаю, что совершенно излишне пе-реименовывать уезд моим именем. У нас и
так все переиме-новывается. Я считаю, что старые названия надо сохранять.
Быстрые переименования, по вдохновению, ничем не вы-зываются, и они
бесполезны. Каждое переименование стоит тысячи рублей, на всех картах и
планах приходится пере-именовывать.
Правду говорят, что новая метла всегда чисто метет, но наша власть и
так очень много переименовывала. В цент-ре мы стараемся, где только можно,
тормозить переимено-вание, и я ручаюсь, что ваше предложение будет
безусловно отвергнуто ВЦИК. Кимры -- название очень интересное, по-моему,
его надо беречь. Трудно сказать, откуда оно, но, мне кажется, его надо
сохранить. Кроме того, Калининский уезд уже имеется, если не ошибаюсь, то,
кажется, в Бело-руссии, волостей -- тоже достаточное количество. Поэтому я
решительно возражаю. Это нецелесообразно практически, и, наконец, это
доказывает нашу чрезмерную спешку, наше неуважение до известной степени к
прошлому. Конечно, мы боремся с прошлым, строим новое -- это верно, но все,
что было ценного в прошлом,-- мы должны брать. Вот ко-гда мы умрем и пройдет
лет пятьдесят после нашей смерти и наши потомки найдут, что мы совершили
что-то заслу-живающее внимания, тогда они смогут вынести решение, а мы еще
молоды, мы, товарищи, не можем себя оценивать. Слишком самоуверенно думать,
что мы заслуживаем пере-именования места нашим именем" (Архив ИМЛ, ф78, оп.
I. 1925 г., ед. хр. 156, л. 9).
Вот как говорил М. И. Калинин в 1925 году!
Под непосредственным руководством С. М. Кирова возник большой город на
Кольском полуострове в Хиби-нах. Правильно, что городу присвоили имя этого
выдающе-гося, а впоследствии трагически погибшего человека. Но обязательно
ли было еще и Вятку, старинную Вятку ли-шать ее прекрасного поэтического
имени? Мы теперь должны говорить: "Салтыков-Щедрин находился в ссылке в
городе Кирове" и всегда вынуждены будем добавлять: "в бывшей Вятке", то есть
никуда все равно от этой Вятки не денемся.
А Тверь? А Самара? Ведь это такие же исторические имена, как Псков или
Смоленск. Разве можно сейчас пред-ставить переименованными: Смоленск, Псков,
Киев, Одес-су, Вологду, Ростов, Харьков, Полтаву, Ташкент, Казань,
Астрахань, Владимир, Ярославль, Рязань, Саратов, Суху-ми или Тбилиси,
Владивосток или Брест, Чернигов или Винницу? Однако с переименованием Вятки,
Твери, Сама-ры, Владикавказа, Нижнего Новгорода и многих, многих других
городов мы почему-то примирились.
Разве стали мы относиться хуже к памяти славного лет-чика Валерия
Чкалова, когда Оренбург снова сделался Оренбургом? Существуют, например,
исторические и этно-графические понятия "нижегородская ярмарка", "перм-ская
деревянная скульптура", "вятская игрушка", "орен-бургский пуховый платок"...
Города связаны с историче-скими событиями. Оренбург штурмовался Пугачевым.
Под Самару ходил Стенька Разин, в Нижнем Новгороде Минин собирал ополчение.
Московские цари воевали Тверь... Практически мы никогда, ни в каком, даже в
тысячном поколении не сможем забыть старых имен, и значит, все-гда будут
существовать два имени. В самом деле, нельзя же у Мельникова-Печерского,
например, да и у того же Горького даже и в трехтысячном году Нижний Новгород
везде переправить на Горький. Я уж не касаюсь ужасной эпидемии
переименования площадей, улиц и переулков, Так можно переименовать все. А
жизнь будет идти впе-ред. Будут происходить новые события, выходить на
исто-рическую арену и действовать новые люди. Постепенно, в плане
многовековой истории не хватит городов и улиц. Придется начинать
переименования, как говорится, по вто-рому кругу.
Нет, я думаю, лучше возвратить постепенно или сразу (по мне лучше бы
сразу) все без исключения, исконные, исторически сложившиеся, не нами
даденные, подлинные имена городов, площадей и улиц.
Однако пока что, после столь неожиданного для самого меня отступления,
мы должны по улице Бродского идти к Михайловскому дворцу, в котором
располагается знамени-тый Русский музей. Но о нем уж в другом письме.
4
Наконец-то и я уви-дел знаменитый Ми-хайловский дворец. Он, конечно,
расположен не так эффектно, как, до-пустим, дворец в Пе-тергофе. Там все
служит тому, чтобы со-средоточить ваше вни-мание именно на дворце, все
второстепенное и окружающее подчинить главному и централь-ному. По замыслу и
здесь все должно было быть точ-но так же. Придворцовая площадь и
Михайловская улица должны были соответствовать стилю самого дворца. Из
ри-сунков самого Росси видно, насколько величественный вид был в свое время
у великолепной Михайловской площади и дворца.
Теперь, когда дома на площади и на улице изменили первоначальный вид,
дворец не то чтобы проигрывает (он по-прежнему великолепен), но, как бы это
сказать... Нуж-но все-таки сосредоточиться, нужно хотя бы мгновенное усилие
воли, чтобы один только он остался в вашем внимании, выделенный, вылущенный
из окружающей архи-тектурной скорлупы.
У Павла I родился сын Михаил. Было заранее извест-но, что стать царем
этому младенцу никогда не придется, потому что есть старшие сыновья. Но все
же отцу хотелось, чтобы и младший жил по-царски. Он приказал отклады-вать
ежегодно по несколько сот тысяч рублей на постройку дворца.
В царствование Александра Павловича будто бы нако-пилось девять
миллионов, и к строительству приступили. Это было время, когда началась та
общая застройка го-рода, благодаря величавости и строгой красоте которой
Петербург приобрел столь характерную, столь типическую физиономию.
Конногвардейский манеж, здание Биржи, Ка-занский собор, Елагин дворец,
Адмиралтейство и Главный штаб построены в это время.
Когда у персидского посла в 1815 году спросили, нра-вится ли ему
Петербург, он ответил: "Сей только что вновь строящийся город будет некогда
чудесен".
Я должен признаться, что беру все эти подробности о дворце и Петербурге
в капитальном труде известного -- по крайней мере, знатокам-искусствоведам
-- барона Н. Вран-геля. Двухтомный труд так и называется "Русский музей
императора Александра III". Но это в скобках. Без скобок замечу, что роль
главного архитектора города (тепереш-него архитектора Каменского, хотящего
реконструировать Невский), исполнял сам император Александр. Без его
утверждения, как мы теперь говорим, без его визы не было построено ни одно
здание в целом городе. Он-то и поручил архитектору Росси возведение
Михайловского дворца.
Говорили, что истрачено было около семи миллионов. Современники
удивлялись -- мало. Михайловский дворец обошелся в семнадцать. А сколько
стоили Лувр, Версаль, Трианон? Сколько стоило здание парламента в Будапеште?
Или Вестминстерское аббатство в Лондоне?
Когда я, ослепленный великолепием парка, фонтанов и дворца, возвращался
из Петергофа, то услышал на сосед-ней скамейке разговор: "Да, конечно,
прекрасно, восхити-тельно, несравненно, но каких денег это стоило. Все
построено на выжимании соков из крестьян, из народа".
Вот вам, мои друзья, любопытнейшее из противоречий.
Конечно, и на Михайловский дворец император не мог соб-ственноручно
заработать семи миллионов рублей. Конечно, можно смело сказать: все
знаменитые дворцы, гениальные архитектурные сооружения, гениальные
произведения жи-вописи, большие уникальные собрания живописи -- все эти
лувры, дрезденские галереи, эрмитажи -- все это основано на "выжимании
соков". Ни один человек в мире не спо-собен простым трудом заработать на
Лувр или на Эрми-таж. И было, вероятно, так: вокруг бедность или даже
нищета, а в середине -- Версаль и Петродворец. Но Лувр и Версаль--теперь
национальная гордость французов, так же как для нас Эрмитаж или
Третьяковская галерея.
Так или иначе, вот вам затрата на Михайловский дво-рец: семь миллионов
по тогдашнему курсу. Между прочим, деньги эти не пропали. Если бы вздумалось
дворец про-дать сегодня, за него можно было бы получить несравненно больше.
Истинная красота не может выйти из моды. Что пре-красно, то прекрасным
и останется. Оказывается, величие вовсе не величина, не высота во всяком
случае. Я вспоми-наю, как разрабатывали проект нелепого сооружения поч-ти
полукилометровой высоты. Дворец должен был выра-жать величие, а выразил бы,
если бы его построили, спесь, отсутствие вкуса и ложный пафос.
Михайловский дворец воистину величав, и что же? Это всего лишь
двухэтажное здание. Богатая простота -- вот что можно сказать про него.
Лебедю незачем быть вели-чиной со слона или носорога, чтобы выглядеть
большим и величавым.
Росси -- иностранец, сын известной танцовщицы ека-терининского времени.
Родился он в Неаполе, а похоронен в Александро-Невской лавре, там, где лежат
Ломоносов, Суворов, Достоевский, Чайковский.
Несмотря на свое иностранное происхождение, Росси сумел понять всю
прелесть нашей русской, неяркой, но очаровательной в своей неяркости природы
и блестяще сочетал с нею свои творения.
Елагин дворец, Главный штаб. Александрийский театр, Михайловский дворец
-- вот главные произведения, вот поэмы Росси, не считая более мелких
построек: беседок, павильонов, садовых храмов и прочее. Про его творения
сказано в упомянутой мною книге: "Тяжелые колесницы торжественных фасадов
вырисовываются темными силуэ-тами на серо-голубом небе. Гармонии
бледно-желтого фона с белым орнаментом удивительно подходят к туманной
красоте Петербурга".
В Михайловском дворце все было сделано по замыслам и по рисункам Карла
Ивановича Росси: и мебель, и ре-шетки, и орнаментальные лепные работы, и
роспись стен, и обои, и драпировки, и люстры, и зеркала, и паркетные полы, и
все-все до последней мелочи.
Хотите ли несколько отзывов о дворце из того времени, когда он был
только что окончен и предстал перед зрителя-ми во всем своем блеске. Книга у
меня под руками, мне, право же, ничего не стоит оттуда выписать
полстранички. Вам, может быть, не придется в ближайшее время листать эту
книгу.
"В этом превосходном здании все было интересно для любопытного зрителя,
от маленькой розетки до великолеп-ной лестницы, которая величественно
поднималась в верхний этаж, к плафону, поддерживаемому кариатидами".
"Ну, уж подлинно дворец Михаила Павловича пречудесен, то есть так, как
говорится: ни пером описать, ни в сказ-ке сказать. Богато, красиво, с
отменным вкусом и тщанием все отделано. Росси себя тут более еще отличил,
нежели в Елагином дворце".
"По величию наружного вида дворец сей послужит украшением Петербурга, а
по изяществу вкуса внутренней отделки оного может считаться в числе лучших
европей-ских дворцов. Красоте фасадов соответствует решетка, окружающая
дворец, два льва величаво поставлены на пьедестале у лестницы, и, наконец,
взор поражается велико-лепием огромного крыльца и вестибюля. Когда сходишь,
то видишь арку столь обширную и столь смело раскину-тую, что нельзя не
остановиться на лестнице, чтоб долее не наглядеться на красоту зодчества.
Надобно видеть сей дворец при солнечном сиянии, когда сама природа помо-гает
очарованию искусства".
Современники не ошибались в оценке нового дворца. Росси здесь нашел
какую-то очень золотую середину. Я ви-дел много красивых и величавых зданий,
но нигде я не видел, чтобы такая величавость была в то же время столь
проста. Я все ищу в истории ту точку, когда люди решили отказаться от того,
что было уже достигнуто. Экзюпери где-то когда-то сказал: "Достаточно
услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали".
Ну, положим, это слишком категорически. Однако если взять лучшие
произведения XII века, ну хоть Покров на Нерли, а потом взять лучшее из
XVII, ну хоть ансамбль Ростова Великого, а потом XIX, а потом и наши
достиже-ния, ну хоть павильоны на сельскохозяйственной выставке или высотные
здания Москвы, или "аквариум", взгромож-денный недавно в Московском Кремле,
или (поскольку мы в Ленинграде) знаменитый Ленинградский ТЮЗ, послед-нее,
так сказать, слово ленинградской зодческой мысли, то при всем желании трудно
утверждать, что линия идет все вверх и вверх. И откуда-то пошли в моду
"аквариумы" из сплошного стекла. И видно, что ни к чему в наших север-ных
краях, чтобы все стекло да стекло, и наука уже дока-зала, что в стеклянном
резервуаре человек утомляется и из-нашивается быстрее, что человеку нужны
четыре стены, но -- мода! Заставит мода, станут все модницы ходить с черными
пятками, всем кажется, что изящнее не может быть. Но вот мода прошла,
попробуй теперь кто-нибудь надень чулок с черной пяткой, покажется
некрасивым, аля-поватым. Кто бы мог предполагать, что будут ходить с
сиреневыми либо с голубыми волосами, однако ходят. То ка-залось изящным,
когда низкие меховые ботинки. Трудно было представить, чтобы женщины,
девушки -- и вдруг все в сапогах до колен. Недавно я обратил внимание на
улице -- как, напротив, неинтересно, если низкие меховые ботинки, как
красиво -- высокие сапожки. То платья длин-ные, то платья короткие, то брюки
широкие, то узкие. Че-ловеческая психология во многом неизведанна, и мы
можем и должны ждать от нее все новых и новых сюрпризов. Я думаю, если
предложит, нет, если продиктует мода, не исключено, будем носить золотые
либо серебряные кольца, продетые сквозь ноздрю.
Иногда, конечно, приходится страдать. Я помню, как откуда-то с Запада
захлестнула Москву повальная мода на модерную мебель. Совпало к тому же с
большим жи-лищным строительством, то есть, значит, с переселением на новые
квартиры. Пошли в ход столики на четырех рас-коряченных тонюсеньких ножках,
табуреточки на трех рас-коряченных ножках, фанерные шкафики, фанерные
полоч-ки, пластмассовые абажурчики и настольные лампы, гли-няная посуда с
облагороженным звучанием -- керамика. Взбудораженные москвичи пошли
выбрасывать из своих квартир красное дерево, карельскую березу, ампир,
пав-ловские гостиные, бронзу, венецианское стекло и хрусталь. Не буквально
выбрасывать, конечно,-- в комиссионные ма-газины, где все это было
моментально скуплено иностран-цами за баснословный бесценок.
Угар прошел быстро. Теперь снова какая-нибудь за-валящая столовая XIX
века стоит дороже, чем двадцать самых модерных гарнитуров, но, увы,
поздновато. Тысячи и тысячи москвичей остались при своей фанере, глине и
пластмассе. Ах, это пошло, ах, это мещанство, ах, посмот-рите, как на
Западе. А Запад приобрел всю нашу пош-лость, все наше мещанство, вывез к
себе и весьма доволен. Ну, так что же -- известно, мода; плачь, а не
отставай. И ведь этот стол на четырех раскоряченных тростиночках теперь уж
не сбудешь никому ни за грош. То есть тут же вот, только принеся из
магазина, если захочешь избавить-ся,-- невозможно. А не то чтобы через
двести лет. Да он и не простоит. На вторую неделю отвалится какая-нибудь из
раскоряченных ножек. Точно так же никому не будет нужен через сто лет
стеклянный резервуар либо бетонный кирпич, называемый ныне то дворцом, то
гостиницей, то театром. Простота! Вот это и есть та простота, что соглас-но
народной мудрости, хуже воровства.
Я иногда думаю: ведь откуда-нибудь начинает же рас-пространяться всякая
мода. А что, если тут не обходится без хитрости, при хорошем-то знании
человеческой психо-логии? Сейчас, например, распространилась новая мода:
певцы больше не поют, не хотят петь без микрофонов. Есть уж и такие,
которые держат изящный микрофон в ру-ке и ходят с ним по сцене и только что
не засовывают в самый рот. Какие бы жесты ни выделывал певец, как бы он ни
передвигался по сцене, как бы ни вертел головой, спасительный микрофончик
все время пасется около самых губ. Больше того, я недавно прочитал статью в
газете, где с полной серьезностью утверждается, что пение с микро-фоном --
это новый вид искусства, открывающий новые ши-рочайшие возможности, что
пение без микрофона старо-модно и (делается намек) пошловато. И полно, милые
люди! А может быть, просто нет у вас хороших сильных голосов? А попеть
хочется и в известных певицах или певцах побывать хочется. Так не создать ли
необходимое общественное мнение? Теперь ведь -- газеты, радио, теле-визор,
общественное мнение создать теперь пара пустяков. Правда, народ все равно
прозвал таких певцов шепту-нами.
Или возьмите живопись... Впрочем, до живописи у нас дойдет свой черед.
Но об архитектуре хотелось бы сказать сейчас... А вдруг все эти ящики, хотя
бы и из стекла, все эти двадцатиэтажные батареи парового отопления, то
поставленные вертикально, то положенные одна на другую, вдруг все это
--общественное мнение, вдруг все это вроде микрофона, оттого что не хватает
настоящего голосишка, вдруг снова все это сказка о голом короле? Но бог с
ним со всем, хорошо, что еще есть на земле такие образцы пре-красного, как
бывший Михайловский дворец, построенный архитектором Росси.
С каких пор он стал бывшим, вы, наверное, хорошо знаете. Если нет, то
напомню. После пышных балов, на которые будто цветы привозили на двухстах
подводах (при великой княгине Елене Павловне), после блестящих салонов (при
великой княгине Екатерине Павловне). Со смертью последней дворец отошел в
казну. К этому вре-мени созрела идея: образовать музей -- хранилище
рус-ского искусства. Для этого музея сначала хотели построить особое
помещение, но потом отказались от этой мысли. Император Александр III
выкупил у казны пустовавший Михайловский дворец, внутренность дворца
подвергли значительной перестройке, и 7 марта 1898 года с торжественным
молебном и торжественными речами произошло открытие Русского музея, который
именовался тогда пол-ным титулом -- Русский музей императора Александра III.
Так что скоро можно будет отметить семидесятилетие этого замечательного
учреждения. Хочется посмотреть, как и насколько будет отмечена эта дата.
Иногда на нас нападает этакая ложная стыдливость. Как вы знаете, в 1961году
в знаменитый день ни в одной газете на территории нашей страны не появилось
ни одной строчки, напомнив-шей бы о том, что исполнился столетний юбилей
отмены крепостного права. Событие огромной исторической важ-ности. Но как
будто мы оказались не рады, что ужасное, дикое крепостное право было в конце
концов торжествен-но отменено!
Ну да ладно, у нас в предмете Русский музей, а вовсе не социальные
проблемы. В следующем письме надо, ве-роятно, рассказать что-нибудь и о
самом музее.
5
Первое слово, кото-рое приходит на ум, когда вы ступаете в вес-тибюль
дворца,-- чер-тоги. Какой высоты, ка-кого простора, какой величественности
можно достичь при двухэтажной конструкции зда-ния! В главном вести-бюле нет
перекрытий между этажами, и вы оказываетесь сразу под куполом дворца, а во
второй этаж ведет ши-рокая торжественная ле-стница.
Ну что, нужно ли вам говорить, что в музее сорок тысяч квадратных
метров выставочной площади и только стек-лянных потолков более пятнадцати
тысяч метров. Более трехсот тысяч произведений искусства разных видов и
жанров собрано в этом уникальном хранилище. Вероятно, можно узнать, какой
длины будет путь, если пройти все комнаты из одной в другую на обоих этажах.
Вероятно, можно поинтересоваться, во сколько оцениваются все три-ста тысяч
произведений искусства, вероятно, легко спра-виться, сколько посетителей
бывает в музее ежегодно и сколько побывало уже, если не с момента его
образования, то по крайней мере за годы Советской власти.
В последнее время я часто слышу метафору, пущенную неизвестно кем и
когда. Обычно говорят про стихотворе-ние или роман: "Он, как айсберг,--одна
седьмая часть над водой и видна, семь восьмых под водой и составляют
основную грозную массу айсберга". Я для себя дал слово не употреблять
никогда больше это сравнение, ставшее банальным, но ничего не поделаешь:
ничто не похоже так на пресловутый айсберг, как всякий порядочный музей, а
тем более такой огромный и богатый, как Русский. Даже не одна седьмая часть
на поверхности, а, вероятно, сотая или пятисотая, а может быть, тысячная,
ибо что такое музейная экспозиция по сравнению с фондами?
В фондах музея в древнерусском отделе хранятся, на-пример, копии
древних фресок. Тут не может быть ника-кого пренебрежения. Фреска есть
фреска, нужно доволь-ствоваться копией, либо ехать на место, в Ферапонтов и
Кирилло-Белозерский монастыри, в Новгород или Киев, во Владимир или
Ярославль.
Будучи в Белграде, я долго ходил по Галерее фресок. Есть в Югославии
большой самостоятельный музей с та-ким названием. Оно и понятно. Сербия
славится древней-шими фресками. Сербские монастыри -- каждый из них
сокровищница живописи девятого, десятого, одиннадцатого веко в-- хранят
будто бы тридцать пять тысяч квадратных метров фресок. Цифра внушительная,
хоть и непривычно произведения искусства считать на метры. Монастыри
раз-бросаны по всей земле, в один-два успеешь съездить. Но можно сходить --
в центре Белграда -- в обширную Гале-рею фресок. Ну, правда, копии.
Вы, наверное, видели когда-нибудь копии с фресок? А может быть, и не
видели, потому что у нас их смотреть негде. На копии все воспроизведено
точка в точку: отва-лившийся кусок штукатурки, вспучившаяся штукатурка,
дождевые подтеки, белесое или темное пятно от сырости -- все-все до
последней мелочи. Смотришь, и не верится, что это только бумага, очень уж
ловко воспроизведена сама фактура камня, и штукатурки, и древних фресковых
красок, которые клались умелой кистью на сырую штукатурку, и впитывались в
нее, и застывали вместе с ней на века.
Живя в Белграде, я все время думал: неужели у нас нет нигде подобных
копий, а если они есть, то почему же я, поднаторевший в хождениях по музеям,
нигде ни разу не видел их? Идя теперь в крупнейший в стране музей, я хо-тел
первым делом поинтересоваться фресками, да оно и хорошо бы -- все началось
бы по порядку, с древнейшего вида искусства на Руси. Так сказать, от Феофана
Грека, через Рублева и Дионисия, через Сурикова и Нестерова-- к Кукрыниксам.
Вот уж что правда, то правда, насчет ловца и зверя. Мало того, что в
Русском музее оказались копии редчай-ших фресок, как раз в эти дни здесь,
впервые за последнее пятидесятилетие, открылась выставка этих копий. Так что
я не пошел ни в фонды, ни по экспозиции, как нужно было бы для цельного
впечатления, но сразу направился в залы, где выставлены древние фрески. Тем
более что выставка со дня на день и даже с часу на час могла закрыться.
Нужно было успеть, и я успел.
Многие фрески, выставленные здесь, сохранились в оригиналах там, на
месте, в отдаленных церквах и монас-тырях. Но многие безвозвратно погибли.
Например, Спас-Нередица. Небольшая древнейшая церковь под Новгоро-дом со
всемирно известными фресками внутри служила ориентиром для артиллерийских
батарей во время послед-ней войны. Легко вообразить, что от нее осталось.
Сама церковь восстановлена теперь по точнейшим обмерам, роспись же внутри
нее, фрески, то есть то, чем она была осо-бенно славна, утрачены навсегда.
Но остались копии с ее фресок. Они хранятся в запас-никах Русского
музея и теперь вот частично выставлены. Я не буду рассказывать вам про
каждую фреску--это де-ло безнадежное и бесплодное. Позднейшую живопись, в
особенности жанр, можно как-нибудь рассказать. Напри-мер, "Сватовство
майора" или "Неравный брак", да и то можно рассказать лишь литературную
сторону картины. Живопись нужно видеть, так же как радугу или звезды на
небе.
Особенно удачно скомпоновалась на выставке одна стена, где фрески
Феофана Грека соседствуют с фресками Андрея Рублева. Нужно было бы съездить
сначала в Нов-город, впечатлиться там Феофаном Греком, а потом лететь во
Владимир в Успенский собор к рублевским шедеврам, чтобы по свежей памяти
сопоставить и сравнить. Теперь и то и другое на одной стене. Если отойти
подальше, не нужно даже вертеть головой. Наглядный урок по истории
древнерусской живописи.
Искусство живописи пришло на Русь из Византии вме-сте с христианской
религией. Процесс настолько очевид-ный, что доступен воображению. Первые
иконы были при-везены готовыми -- это бесспорно, в числе их "Владимир-ская
Божья Матерь", хранящаяся ныне в Третьяковской галерее. Писал ее, по
преданию (или по легенде), еванге-лист Лука. Надо полагать, не одну икону
привезли из Византии на Русь, но столько, чтобы хватило оснастить первые
храмы. Привезенные иконы можно было размно-жить для все новых и новых
церквей, развозя их из Киева в глубину Руси. Но одних образцов мало. Нужны
были живые учителя, тем более они нужны были для писания фресок. У
иконописца хоть образец под руками, можно вос-произвести. Что касается
фресок, то после каждого мазка не набегаешься в Константинополь.
Жесткая, суровая, аскетическая манера письма посте-пенно смягчалась и,
можно сказать, очеловечивалась рус-скими мастерами. Вместо сухого канона и
догмы появилось живое чувство непосредственности, первородство восприятия,
радость открытия, торжество умения.
После Куликовской битвы к этому присоединилось также могучее чувство
национального самосознания. Не говорю о специалистах по древней живописи.
Всякий че-ловек, впервые соприкоснувшийся с предметом, на третий день
знакомства будет безошибочно отделять византийскую живопись от русской,
--значит, есть очевидная разница.
Но вот что я должен вам сказать. Я почитаю Рублева как великого
живописца, считаю его иконы, в особенности "Троицу", непревзойденными в
позднейшие времена, но что касается фресок, то я больше люблю Дионисия.
Кто-то назвал его Моцартом русской живописи. И точно -- Мо-царт! Нужно ехать
на Белое озеро, чтобы видеть Дионисия во всем его могуществе и блеске, но и
здесь, на выставке, в зале Дионисия, вас окружает такая ясная, такая
радост-ная, такая мажорная красота, что на душе вдруг делается радостно и
празднично. Особенно поражает сочетание не-изъяснимой легкости, светлости с
торжественностью и своеобразным пафосом. Это -- как Кустодиев после
мастеровитого, но тяжеловатого Репина или даже великого Су-рикова. А еще
вернее -- как Пушкин после блестящего, но уж слишком монументального
Гавриила Державина. "Ве-селое имя Пушкин!" -- было сказано Блоком. Яркая,
свет-лая живопись Дионисия!
Дионисий хорошо представлен на выставке, и вообще все хорошо и
необыкновенно, так что у каждого посетителя, или, точнее, у каждого,
оставившего свой отзыв в книге, возникает два непременных вопроса: почему
это показы-вается впервые и почему Русскому музею не иметь этих копий в
своей постоянной экспозиции?
Теперь, дорогие друзья, немного горечи. Я упомянул в этом письме, что
выставка висит на волоске и может за-крыться со дня на день или даже с часу
на час. Вот в чем дело.
Сначала я должен сделать во многом случайное отступ-ление. Может быть,
вам будет интересно, а у меня -- ко-рысть, которая прояснится позже. В эти
дни в Ленинграде, едешь ли в троллейбусе, проносишься ли в такси, хо-дишь ли
пешком по длинным и прямым улицам, всюду бросаются в глаза пять тяжелых,
ярко-красных (пожарный цвет) полос, этаких горизонтальных шпал, этаких
раска-ленных докрасна стальных брусьев, болванок, нарисован-ных одна над
другой. Четыре пятиконечных звезды ярко-синего цвета еще больше усиливают
впечатление броскос-ти и настойчивости. Раскаленные полосы и синие звезды
кричат с афишных стендов по всему Ленинграду, призы-вая остановиться,
прочитать и отложить все дела, чтобы как можно скорее внять призыву.
Голосишки других афиш едва звучат и не звучат вовсе вблизи этого мощного и
тре-вожного, как сирена пожарной машины, крика. Два дня я смотрел на красные
полосы и синие звезды. На третий день решил сойти с троллейбуса и прочитать.
Текстовая часть афиши была предельно лаконична, стояло всего два слова
"Архитектура США". Мелким шрифтом указывался адрес выставки: Университетская
набережная, музей Ака-демии художеств.
Заговорив об этой выставке со своим другом, ленин-градским художником,
я тотчас узнал, что вообще-то я отсталый человек, потому что вот уж неделю
все только и говорят о выставке. Я бросился было скорее прочь, чтобы мчаться
на Университетскую набережную и наверстать упущенное, но друг мне сказал,
что попасть на выставку очень трудно. Люди стоят по пять-шесть часов в
очереди, вокруг милиция, к зданию не подойдешь, не подъедешь.
Напугав меня таким образом, друг смилостивился и тут же дал мне пропуск
на выставку.
Пройдя через двойную цепочку милиции, я оказался в вестибюле здания и
пошел вверх по лестнице. Путь по-сетителей неизбежно пролегал мимо киоска, в
котором си-дела очаровательная молодая американка. Перед ней ле-жали стопы
журналов все с теми же ярко-красными полосами на обложке. Рядом стоял ящик,
полный нагрудных значков все с той же беспощадной эмблемой. Каждому
посетителю девушка вручала улыбку, журнал и значок. Значок брали не все, но
журналом не пренебрегал ни один человек. Журнал этот --своеобразный
расширенный ката-лог выставки. Все самое лучшее и самое интересное, что
вы-ставлено в залах, содержится в каталоге в виде прекрасно исполненных и
еще более прекрасно отпечатанных цветных фотографий. Объяснительные подписи
в журнале точно со-ответствуют объяснительным подписям на выставке.
Ежедневно очаровательная американка в киоске раздает около восьми тысяч
каталогов. А так как каталог -- это почти вся выставка, и так как всякий,
имеющий каталог, покажет его троим, а то и пяти человекам, то можно
счи-тать, что ежедневно выставку посещают сорок тысяч че-ловек. Да разве
пяти? Журнал отпечатан на прекрасной бумаге, он не износится долго. Можно
представить, сколь-ко человек посмотрит его в течение года.
Я вовсе не сетую на то, что журнал будут смотреть многие и многие люди.
Я просто хочу сказать: вот как нужно пропагандировать свое искусство, вот
как нужно пропагандировать вообще все свое.
На выставке среди текущего потока посетителей то там, то тут
завихрения, завертины, как бывает на больших реках, когда вода натекает на
преграду. Милые американ-ские юноши и девушки то тут, то там окружены
плотной толпой ленинградцев. Идет оживленная беседа: вопросы -- ответы,
вопросы -- ответы. Значит, дополнительно к афи-шам и журналам еще и живые
агитаторы и пропагандисты, которые в течение восьми часов -- с одиннадцати
до се-ми -- горячо пропагандируют архитектурное искусство США и вместе с тем
американский образ жизни, амери-канское мировоззрение.
Нет, я не бью тревогу. Пусть, Несмотря ни на что, посетители, по
крайней мере большинство из них, выходят, недоуменно пожимая плечами. Это
пожимание касается и самой архитектуры, и своего шестичасового
долготерпения, после которого они попали на выставку. Так что пусть. Не
распропагандируют ленинградцев эти очаровательные юноши и девушки, но как
поставлено дело!
Теперь возвратимся к печальной истории с выставкой древних фресок. То,
что они интереснее цветных американ-ских фотографий, об этом неудобно и
говорить. Но выстав-ка открылась без единой афиши в городе и без самого
завалящего, хотя бы на одной страничке, каталога. Я уж не говорю о юношах,
которые тут же в залах рассказывали бы об особенностях выставки, отвечали бы
на вопросы, затевали бы с посетителями непринужденные беседы.
Спрашиваю: почему мы можем допустить, чтобы на территории Ленинграда
велась организованная и проду-манная пропаганда чуждых нам (да и вообще
человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю
популяризировать древнее русское искусство? Аме-риканская выставка оказалась
здесь в роли самодовольной, откормленной, выхоленной, но, в общем-то,
пошловатой доч-ки, а наше родное искусство в роли захудалой, затюрканной
падчерицы. Нашлись молодые люди, видимо худож-ники, которые пожалели
падчерицу и даже обиделись за нее. Они расклеили по городу самодельные
афиши, из-вещающие о том, что в Русском музее открыта выставка древних
фресок. Появление афиш расценили как недозво-ленную агитацию, как листовки.
Да, это действительно была агитация, но за что? За то, чтобы ленинградцы
по-сетили очередную действующую выставку.
Между тем в книге отзывов стали появляться проник-новенные
патриотические записи. Я не выписывал их себе в тетрадку, поэтому не могу
привести ни одной точно и полностью. Но смысл их в том, что какая прекрасная
выставка, что преступление скрывать такие сокровища от глаз людей,
преступление, что они снова будут спрятаны, а не останутся в постоянной
экспозиции. Тут же -- возгла-сы, несколько, может быть, экзальтированные:
"Вот оно, великое искусство! Вот они, остатки великого искусства! За это не
жалко умереть!" и т. д., вплоть до самых лако-ничных записей, состоящих из
одних восклицательных зна-ков, без единого слова. Три строчки
восклицательных зна-ков. Кто-то вырвал страницу записей (очевидно, с
наибо-лее резкими формулировками), это вызвало новую волну записей, что в
сочетании с самодельными афишами придало истории не совсем хороший характер.
Вот почему в эти дни мне все говорили, что выставка висит на волоске.
Во всяком случае, мне повезло. Я видел в один день две выставки, при
сопоставлении которых еще раз вспомнил замечательные слова Экзюпери:
"Достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как
низко мы пали!"
6
Прежде чем идти в фонды, за кулисы музея, я воспользовался пропуском,
выданным мне в дирекции, и еще раз заглянул в экспозиционные залы. В этот
час посетителей еще не было (кажется, вообще в этот день вход в музей для
публики был закрыт). В залах, где раз-вешаны иконы, рабочие возились с
занавесями на окнах -- не то вешали, не то снимали их. Дневной свет был не
притушен, хотя бы и белым шелком, солнце вливалось в залы. Солнечный
прямоугольник передвигался по противоположной стене, ярко высвечивая то одну
икону,